Этот изданный нью-йоркскими друзьями сборник, хотя не вполне осуществляет пожелание Грузенберга, выраженное в его предсмертном письме, но всё же является данью памяти ушедшего, какой, к сожалению, еще не получили многие, ушедшие от нас в последние годы, заслуженные деятели русской общественности и культуры.
      {248} Перечитывая полученные от Грузенберга за последние годы письма, я нахожу не мало брошенных мимоходом фраз, характеризующих и его стиль, и его отношение к событиям недавнего прошлого (Эти и другие выдержки из писем Грузенберга помещены в названной выше книге ".Очерки и речи", стр. 217-224.).
      Неудивительно, что он со всей присущей ему резкостью осуждал "Мюнхен" и всякое соглашательство с диктаторами.
      "Как хорошо, что Вы порвали с Европой, - пишет он мне в сентябре 1938 года. - Здесь всё охвачено параличом воли, которым отлично пользуется незанумерованный в списках о судимости убийца Гитлер. Когда (в Капитанской дочке) дядька Савельич убеждает Гринева поцеловать руку у "злодея" Пугачева, он все же добавляет: "поцелуй и плюнь!". А тут все целуют и никто не сплевывает"... И три месяца спустя: "Чувствую себя глубоко оскорбленным въездом Рибентропа в Париж бескровным победителем... Во Франции всё это кончится бедой: либо революцией, либо национальной прострацией".
      Из того же письма: "Уверен, что недалека общеевропейская война. Что же касается России, то если не произойдет чудо, ее обкорнают до пределов старой Московии. Меня это удручает, так как России я обязан всем, начиная с ее языка".
      Но когда ожидаемая с тревогой война началась, в Грузенберге проснулись его боевые инстинкты. "Вопреки унынию и маловерию иных, я не сомневаюсь в победе союзников, - пишет он в последнем полученном мною письме, - может быть, потому, что не хочу сомневаться... Война эта справедливая и честная. Пусть даже погибнет Европа, но нельзя безропотно идти в рабство".
      Вот он, адвокат-боец! Раз дело справедливое, то нужно его принять и вести до конца, не падая духом и не {249} сомневаясь в успехе. Безнадежных дел не существует, и это дело будет выиграно, потому что оно должно быть выиграно.
      Так Грузенберг до конца оставался прежним, душевно не сломленным. Но физическая инвалидность его угнетала и лишала охоты жить. За два года до смерти он рассказывает мне в письме о посещении нашего общего друга, 88-летнего Я. Л. Тейтеля (которому было суждено вскоре покинуть этот мир) : "Был у нас вчера Яков Львович. Надо надеяться, что он доживет до своего столетия. Дай ему Господь, а мне пусть скорей пошлет кончину безболезненную. Устал невыразимо и надоело... Но это я Вам по секрету".
      А в январе 1941 года почтальон принес мне письмо от Грузенберга, которое показалось мне вестью из загробного мира. Оскар Осипович умер 27 декабря 1940 г. (В 1951 г. останки О. О. Грузенберга и его жены были перевезены в Израиль и преданы земле в Тель-Авиве.).
      Но письма из Европы шли тогда медленно и в первых числах января 1941 года, уже после появления моего некролога в "Новом Русском Слове", я получил письмо, помеченное Грузенбергом 27 ноября 1940 года.
      В этом длинном письме, написанном почерком тяжело больного человека и посвященном, главным образом, вопросу об издании его неопубликованных рукописей, есть следующие строки:
      "Лично о себе ничего хорошего сказать не могу: еле передвигаюсь даже в своей небольшой квартире при помощи Розы Гавриловны, которая и сама весьма сдала ("укатали сивку крутые горки"). Страдая бессоницей, я провожу большую часть суток за письменным столом. Увлеченный работой, я забываю физические и душевные страдания... Вот Вам последний акт пьесы, именуемый "Жизненный путь семьи Грузенберг".
      {253}
      ПЕРЕЧИТЫВАЯ РЕЧИ В. А. МАКЛАКОВА...
      Статья появилась в "Новом Русском Слове" 23 апреля 1950 года.
      Перепечатывается здесь в дополненном виде.
      Исполнившееся в 1949 году 80-летие Василия Алексеевича Маклакова было ознаменовано изданием сборника его судебных и думских речей и публичных лекций (В. А. Маклаков. "Речи - судебные, думские и публичные лекции" (1904-1926). С предисловием М. А. Алданова. Издание Юбилейного комитета. Париж, 1949, стр. 225.).
      Нельзя было более достойно отметить этот юбилей. Выбор речей, обнимающий период с 1904 по 1926 годы, сделан удачно; они снабжены краткими, но содержательными вступительными заметками. Помещенная, как вступление к книге, статья М. А. Алданова написана с обычным для автора богатством материала и мастерством.
      Для людей моего поколения воспроизведенный в юбилейном сборнике материал не содержит ничего нового: его не читаешь, а перечитываешь. Речи Маклакова в свое время печатались в газетных отчетах, его публичные лекции появлялись в очередных книжках "Русской Мысли". Всё это тотчас же читалось с вниманием и интересом, и многое до сих пор не изгладилось из памяти.
      С тех пор прошло много лет, и на фоне собственных воспоминаний перечитываешь эти речи с особым чувством - часто с волнением, и всегда с неменьшим интересом, чем при первом чтении.
      {254} Вероятно, речи Маклакова особенно потому выдерживают это испытание временем, что они дышат искренностью. М. А. Алданов правильно отмечает его "органическую нелюбовь к неправде... к искажениям, к преувеличениям, к умолчанию, к односторонности... ко всему тому, что выражается словом тенденциозностью. Действительно, читая и перечитывая речи Маклакова, можно не соглашаться с оратором, но нельзя не чувствовать, что перед нами человек большой интеллектуальной честности, который говорит только тогда, когда имеет что сказать, и высказывает только то, что думает.
      По своей внешней форме речи Маклакова отличаются исключительной простотой. В них нет специфического "красноречия", нет риторики, почти нет пафоса. Их красота - в выразительности языка, в меткости сравнений, в яркости словесных образов. И главная сила его речей не в их форме, а в содержании.
      Маклаков - прирожденный оратор. Даже его статьи - ни что иное, как записанные речи, стенограммы докладов и лекций. Видно, что, хотя он тщательно изучал и продумывал вопросы, по которым ему приходилось выступать, самое изложение не стоило ему большого груда. Так оно и было в действительности. К Маклакову однажды обратились с просьбой прочесть в Петербугском юридическом Обществе доклад о волостном земстве и о правовом положении крестьян (он внес законопроект по этому вопросу в Государственную Думу). Маклаков предупредил, что не имеет времени готовиться и что доклад будет носить характер простой беседы. Однако, председательствовавший в заседании общества М. М. Винавер вслед затем говорил, что "никогда не слышал более блестящего доклада - да еще на такую скучную тему".
      {255} Я не собираюсь говорить о Маклакове, как политике, - к тому же четыре думских речи, напечатанные в сборнике, дают лишь неполное и неточное представление об его политических взглядах даже в ту эпоху (не говоря уже о последующей эволюции этих взглядов). Хочу лишь поделиться впечатлениями, полученными при перечитывании его думских речей, - независимо от того, что мы знаем об ораторе.
      Речь Маклакова по законопроекту об отмене военно-полевых судов была произнесена в 1907 году во Второй Государственной Думе. Она сильна не столько убедительностью аргументов, сколько страстностью протеста против правительственного террора, который тогда достиг своего апогея в введенной Столыпиным системе военно-полевых судов. То, что Маклаков говорит в этой речи о смертной казни, можно сравнить с жуткими страницами еще не появившегося тогда Толстовского "Не могу молчать":
      "Что делается у вас при этих бесчисленных казнях? Приводят человека пойманного, обезоруженного, связанного и объявляют ему, что через несколько часов он будет убит. Допускают родных, которые прощаются с ним, дорогим и близким, молодым и здоровым, и который по воле людей должен умереть, Его ведут на виселицу, как скотину на бойню, его тащат к месту, где уже приготовлен гроб, и в присутствии доктора, прокурора и священника, которых кощунственно призывают смотреть на это дело, спокойно и торжественно его убивают"...
      Совершенно иной характер носит думская речь Маклакова по запросу о введении в Юго-Западном крае земского самоуправления. Здесь оратор имел перед собой как нельзя более благодарный материал: председатель совета министров Столыпин для проведения этого {256} законопроекта совершил явный обход Основных законов и затем защищал пред Думой свои действия с большим апломбом и даже с цитатами из ученых трудов по государственному праву. В своей полной сарказма речи Маклаков подверг поведение премьера сокрушительной критике. Он закончил речь словами:
      "Для государственных людей этого типа, которые в излишней вере в свою непогрешимость, в излишнем презрении к мнению других, ставят свою волю выше законов и права, - для них русский язык знает характерное и выразительное слово: "временщик". И время у него было, и это время прошло"...
      Эпизод с законом о Западном земстве, действительно, оказался началом заката карьеры Столыпина.
      В думской речи по делу Азефа Маклаков с большой силой передал чувство морального возмущения, охватившее русское общество, когда Бурцев, опираясь на признания бывшего директора департамента полиции Лопухина, разоблачил связь правительства с террористом-провокатором Азефом. Мне кажется, однако, что Маклаков допускает, обычно несвойственное ему, сгущение красок, когда он говорит в этой речи:
      "Когда совершился этот противоестественный союз преступника и правительства, пред нами не было правительства, пред нами стояла шайка, которая попала в плен к этим преступникам... В этот момент совершилось нечто ужасное: пленение власти преступлением... Правительство находится в плену у этой шайки охранников"...
      3 ноября 1916 года, в одном из последних заседаний последней Государственной Думы, Маклаков произнес {257} речь, которую и теперь перечитываешь с тем же волнением, с каким мы читали ее накануне революции, когда эта речь, изъятая военной цензурой из думского отчета вместе с речами Милюкова и Шульгина, распространялась по России в бесчисленных рукописных списках. Однако, теперь ясно видно, что, - как часто бывает в речах, сказанных в пылу борьбы, - речь Маклакова отличается крайним упрощением проблем. "Либо мы, либо они", - говорил, обращаясь к обанкротившейся власти, Маклаков. Но ведь трагедия была в том, что в этот роковой момент "мы" были уже не более в силах справиться с создавшимся положением, чем "они". Теперь Маклаков знает это лучше, чем кто-либо иной, и говорит об этом на каждой странице своих политических воспоминаний.
      На мой взгляд, лучшая из судебных речей В. А. Маклакова, напечатанных в юбилейном сборнике, - речь по делу о крестьянских беспорядках в селе Долбенково, принадлежавшем великому князю Сергею Александровичу. Следствием, производившимся по этому делу, было установлено, что крестьяне, "имея наделы в количестве трех десятин на душу весьма плохого качества земли, со всех сторон обширных земельных угодий экономии великого князя, находились в полной экономической зависимости от последней". Управляющий имением великого князя, егермейстер Филатьев, "путем наложения штрафов очень строго охранял интересы вверенного ему имения".
      На этой почве в 1904 году произошли беспорядки - крестьянами была разгромлена квартира и контора управляющего, а также лавка и завод, а самому Филатьеву были нанесены "легкие побои".
      Положение защитника в этом деле было {258} чрезвычайно трудное, и речь, произнесенная Маклаковым в защиту долбенковских крестьян, показывает не только ум и талант, но и подлинный адвокатский темперамент. С правильным чутьем Маклаков концентрирует свою защиту не на обороне, а на нападении. Он не просит о милости, даже не взывает к правосудию, но смело обращается к судьям с упреком. Крестьяне-то виновны, говорит защитник, но еще более виновны пред ними вы, которые их теперь судите.
      "Пусть винит их историк, когда через много лет будет описывать наше печальное время. Пусть винит иностранец, порицая наш нрав и обычай... Но если порицать и обвинять станете вы, то я спрошу вас: вы, которые осуждаете, что же вы сделали для того, чтобы излечить их от грубости?.. Государственная власть о многом позаботилась: она старалась, чтобы они были покорны, преданы властям... А заботилась ли она о том, чтобы смягчить их нравы, вселить отвращение к грубости?.. Вы пришли, когда беззаконие сделали они, а где же вы были, когда беззаконие творилось над ними? Вы обвиняете их за то, что порядок нарушен ими, а почему же вы молчали тогда, когда он нарушался Филатьевым?"
      Речь Маклакова, видимо, произвела сильное впечатление на судей. Судебная палата вынесла сравнительно мягкий приговор, и участь подсудимых была, по ее ходатайству, смягчена в порядке помилования.
      В сборнике напечатана также защитительная речь Маклакова по знаменитому делу о Выборгском воззвании, которая произвела большое впечатление на слушателей. Не помню, что я думал о ней, когда читал ее впервые в отчетах судебного заседания, но при перечитывании она вызывает во мне чувство некоторой неудовлетворенности.
      {259} В этом деле судили членов первой Государственной Думы, во главе с ее председателем Муромцевым, за подписанное ими в Выборге тотчас после роспуска Думы воззвание, в котором они обратились к народу с призывом "Не платить налогов и не давать рекрутов". Постановка этого процесса оказалась большой оплошностью со стороны правительства. На скамье подсудимых сидели 169 депутатов первой Думы - цвет русской интеллигенции, самые популярные и любимые во всей России политические деятели. На суде каждый из них мог выступить перед восторженно внимавшей публикой с изложением своего политического кредо.
      Бедный товарищ прокурора Палаты казался пигмеем перед лицом таких подсудимых, и даже грозный старший председатель Петербургской судебной палаты Крашенинников явно чувствовал себя неуютно. Это был как бы показательный процесс наизнанку - пример того, как не следует устраивать политические процессы.
      Защита была представлена лучшими русскими адвокатами, из которых выступили с речами три - Н. В. Тесленко, О. Я. Пергамент и В. А. Маклаков. Принести подсудимым пользу их речи не могли, так как приговор был предрешен, - но "для истории" было о чем сказать на этом историческом процессе. Ведь здесь суд брал на себя несвойственную русскому суду задачу: разрешить конфликт между двумя органами верховной власти - царем и народным представительством. Петербургская судебная палата судила Государственную Думу, Крашенинников судил Муромцева, по какому праву?
      Но Маклаков не коснулся этих принципиальных вопросов. Защита его сводилась к доказательству того, что подсудимые виноваты только в "составлении", но не "распространении" воззвания и что это поэтому обвинение допускает нажим на закон, подводя их деяния под 129 статью Уголовного уложения. Эта статья грозила подсудимым лишением избирательных прав и всем было {260} ясно, что именно это является главной целью постановки процесса.
      К тому же, вспоминая Выборгский процесс в свете нашего последующего опыта, нельзя не признать, что нажим на закон был сравнительно безобидный, а самый процесс был проведен в корректных формах и закончился сравнительно мягким приговором (три месяца тюрьмы). Поэтому, в то время, как речь Маклакова по делу долбенковских крестьян волнует теперь так же, как в 1905 году, едва ли может теперь тронуть патетический вопрос - "Есть ли у нашего закона защитники?" - которым он закончил свою речь по Выборгскому делу (Мой отзыв об этой речи В. А. Маклакова вызвал между нами обмен письмами. Во внимание к историческому значению Выборгского процесса, я считаю нужным воспроизвести письмо В. А., которое выясняет его трудную позицию в этом деле и избранную им, в связи с этой позицией, форму защиты. Письмо полностью напечатано в приложении к этой статье.).
      В 1909 году умер знаменитый московский адвокат Федор Никифорович Плевако, друг и учитель В. А. Маклакова с первых шагов его на адвокатском поприще. Вскоре после кончины Плевако, Маклаков выступил с чрезвычайно интересным докладом о нем в петербургском Обществе любителей ораторского искусства.
      Имя Плевако гремело по всей России, - громче, чем имя кого-либо из русских адвокатов. Все слышавшие его на суде восторженно отзывались о впечатлении, которое производили его речи. У Плевако был монгольский тип лица с неправильными чертами, но мой отец, слышавший некоторые из самых знаменитых его защит, рассказывал, что даже наружность Плевако {261} преображалась и он казался красавцем, когда он был "за делом", т. е. говорил.
      Но таково было только впечатление очевидцев. Речи Плевако, в противоположность речам Андреевского и Спасовича, много теряют при чтении. А о нем, как о личности, приходилось слышать главным образом разного рода анекдоты, иногда занимательные, но часто пошлые, а во многих случаях попросту выдуманные.
      Маклаков в своем докладе подошел к своей задаче не только, как поклонник и преданный друг Плевако, но и как его добросовестный биограф. В обширном докладе, занимающем в сборнике свыше сорока страниц, он дает написанный яркими красками портрет этого великого мастера судебного красноречия и яркую характеристику его своеобразного подхода к проблемам морали, религии, политики и права.
      Лекция Маклакова о Плевако является ценным вкладом в историю русской адвокатуры. На мой взгляд, она служит одним из лучших украшений юбилейного сборника.
      Особую главу в жизни В. А. Маклакова занимают его отношения с Львом Толстым. По мировоззрению, интересам, характеру деятельности, Толстой и Маклаков как будто не имели между собой ничего общего. Но Маклаков благоговел перед Толстым, и Толстой явно был к нему благосклонен.
      Маклаков много раз возвращался к теме о Толстом. В юбилейном сборнике напечатаны две публичные лекции, прочитанные им в России в первые годы после смерти Толстого: "Толстой, как общественный деятель" и "Толстой и суд". Уже в эмиграции, на чествовании десятилетия со дня смерти Толстого Маклаков выступил {262} с превосходной речью - "Толстой и большевизм". И, наконец, в связи со столетием рождения Толстого, в 1928 году, в "Современных Записках" появились две большие статьи Маклакова, посвященные религиозно-философскому мировоззрению Толстого.
      Из этого перечня видно, что Маклаков интересовался не только художественным гением Толстого, о котором написано так много на всех языках, но и его учением, от которого большинство поклонников "Войны и Мира" предпочитают отмахнуться. Притом в работах Маклакова чувствуется не только отвлеченный интерес к идеям Толстого, но и душевная потребность продумать и прочувствовать смысл его моральной проповеди.
      Публичную лекцию "Толстой и суд" я читал с увлечением и в газетном отчете, и когда она появилась в 1914 году в "Русской Мысли". Я особенно рад тому, что благодаря юбилейному сборнику она снова стала доступной. Эта лекция кажется мне едва ли не лучшим из всего, что написано Маклаковым, - вернее, не написано, а сказано, так как и здесь мы имеем перед собой стенографическую запись его речи, произнесенной в переполненном публикой зале Калашниковской биржи в Петербурге. Ни в одной из речей Маклакова не чувствуется такой теплоты, такого увлечения темой и нигде он не достигает таких вершин ораторского искусства. Я не имею возможности говорить здесь о содержании лекции - тема "Толстой и суд" слишком глубока для беглого изложения (Отдельные места из лекции Маклакова цитируются в напечатанной в этой книге работе "Толстой и право".).
      Очень интересен также доклад "Толстой, как общественный деятель" (не совсем удачно, как мне кажется, названный). В нем Маклаков с большим знанием предмета рассказывает о работе Толстого в {263} Яснополянской школе, об его участии в кормлении голодающих в 1891 году, о помощи, оказанной Толстым духоборам при их переселении в Канаду и т.д.
      Аграрные беспорядки... Дело о Выборгском воззвании... Столыпин и Азеф... Последние дни царского режима... Ф. Н. Плевако, Лев Толстой... Широкий спектр русской жизни дореволюционного времени открывает перед нами сборник речей и лекций Маклакова. Перечитывая их, переживаешь собственную молодость.
      {264}
      ПИСЬМО В. А. МАКЛАКОВА
      Париж, 2 мая 1950 года.
      Спасибо за присланный Вами отчет о Сборнике. Я лежу в постели, не могу сесть за стол, но хочу Вам ответить. Не затем, чтобы с Вами спорить, а чтобы кое-что Вам пояснить. Думаю, что ничем не могу выказать более уважения и внимания к Вашему мнению.
      Вы оба, М. А. Алданов и Вы, осудили мою речь на Выборгском процессе. Это, конечно, Ваше законное право, и Вы, может быть, правее меня. Но так как Вы не только осудили, но и мотивировали свое осуждение, причем оба более или менее одинаково, то здесь я Вам обоим хочу кое-что возразить.
      Вы оба нашли, что я в своей речи уклонился от главного спора и свою задачу сузил. Ведь, по Вашему, на деле речь должна была идти не о применении уголовной статьи, а о разрешении конфликта между двумя органами верховной власти - Короной и представительством. И Вы тут же прибавляете: суд этим брал на себя несвойственную русскому суду задачу. И раньше: "Постановка этого процесса была величайшей оплошностью со стороны правительства". По какому праву "Палата судила Государственную Думу, Крашенинников-Муромцева?" "Для истории было что сказать на этом историческом процессе". А от этого я неизвестно почему - уклонился и процесс развенчал.
      {265} В том, что Вы оба пишете, есть много верного. Но это показывает, что истинный смысл Выборгского процесса от Вас ускользнул.
      Спор между Короной и представительством действительно не мог быть задачей суда и правительство правильно его так на суде не ставило. Оно само по необходимости развенчало процесс, сведя его к маленькому вопросу о том, позволительно ли призывать не платить податей и не ставить рекрутов? Сейчас во Франции коммунисты призывают не разгружать судов с американским оружием и, вопреки закону о реквизиции, уговаривают рабочих не грузить их в Индокитай.
      Допустимо ли это? Только аналогичный вопрос и был поставлен на суде в 1907 году. Ничего похожего на спор Короны и Думы в нем не было. Но, к удивлению нашему, сами подсудимые на суде пожелали его ставить именно так, не замечая, что все речи думцев, благодаря этому, допускали, что подобный спор может быть Палате подсуден. Думцы своей постановкой защиты сделали то, в чем Вы упрекнули Правительство, т. е. признали компетентность Палаты в этом превышающем ее задачи вопросе.
      Вы здесь не замечаете противоречия. Такие речи, как подсудимых, можно было говорить в Учредительном Собрании, в новой Думе, на собрании политической партии; там они были бы уместны и убедительны. На суде они были фальшивы и неискренни. Ведь ясно, что они, эти речи, говорились не для судей, а через их головы публике и потомству. Я законность этого вполне признаю, но при условии, что говорят так не только для судей, - не только для тех, к кому обращаются, а кроме того, и к потомству. Но говорить речь на суде, в условиях судебного производства, заранее отрицая за судом эту компетентность, значит занимать позицию фальшивую и недостойную. При ней уже нельзя возмущаться тем, что "Крашениниников судит Муромцева". Сами подсудимые приняли суд Крашенинникова...
      Это причина, почему я вовсе не хотел в Выборгском процессе участвовать. Но так как я мешать другим не хотел, то {266} я хотел просто молчать. Помню, как меня Набоков уговаривал не смущать обвиняемых, не вносить раскола и т. д. Тогда и кончили на компромиссе. Мне предоставили говорить последним, и только в пределах компетенции суда, т. е. в данном случае в пределах спора между 132 и 129 ст. И идейной стороной моей защиты был вопрос, которым я кончил речь:
      найдутся ли у нашего закона защитники? Но могу прибавить, что никогда я в своей речи не ощущал такой солидарности с подзащитными, как в этом процессе; и она же произвела большое впечатление на судей. Камышанский (прокурор палаты) ворвался в совещательную комнату, с заявлением, что будет лично мне возражать. Его успокоил уже Крашенинников...
      Прибавлю, что мне не свойственно говорить только для публики и для потомства, минуя тех, к которым я обращаюсь, и потому от "исторической" речи на суде я сознательно и убежденно уклонился. Но этот мотив, по-видимому, от Вас ускользнул.
      Если Вы знакомы с моими книгами о Первой и Второй Государственной Думе, то Вы знаете и без моих указаний, что мое разногласие с перводумцами было очень глубоко. Ведь я всегда считал, что 1905 год была не революция, а последний акт эпохи реформ 60-ых годов. Революция произошла только в 1917 г. и с тех пор продолжается уже по своим революционным законам. Но в 1906 году Первая Дума, отражая этим настроение нашей общественности, решила, что революция уже наступила, и вела себя соответственно этому. Был поставлен конфликт между Короной и Думой. В этом конфликте Дума была агрессором, а не Корона; но. как всякий агрессор, она была уверена, что на нее нападают. Ведь она дошла до того, что самый роспуск 8 июня был ею изображен "беззаконием". Кокошкин пытался это доказать на процессе, но его аргументы по их слабости были недостойны его.
      Понятно, как при таком отношении к Думе я отнесся к Выборгскому воззванию. У меня немедленно в Ц. К. {267} произошел резкий конфликт с Винавером, после чего мы несколько лет с ним о Первой Думе не говорили, пока на Выборгском процессе он не сорвался с места и не заключил меня публично в объятия.......
      Я совершенно согласен с тем, что Вы пишете про Азефа. Но в Париже нет стенографических отчетов Третьей и Четвертой Дум. Я по памяти указал на две речи, их нашли и сфотографировали в Америке, и я их не видел до напечатания. Ни за что не стал бы их перепечатывать. Против речи об Азефе мог бы еще многое добавить к Вашему доводу. А что касается до речи о земствах, то тогда я думал, что "валю" временщика в апогее его власти, - теперь же вижу, что "бил по лежачему". И этого не стоило восстанавливать. Мне эту речь совестно припоминать.
      ТОГО ЖЕ АВТОРА:
      Развитие нравственных идей в праве. Курс лекций, прочитанный в Академии Нравственных Наук в Киеве в 1920-1921 гг. (Стенографическая запись).
      Якобинцы и большевики. Психологические параллели. Книгоиздательство "Мысль", Берлин, 1922.
      Из Киевских воспоминаний (1917-1921). Архив Русской Революции, т. VI, Берлин, 1922.
      Бегство. Архив Русской Революции, т. XII, Берлин, 1923.
      Я. Л. Тейтель (1850-1939). Нью-Йорк, 1944.