ГЛАВА 13

Натан беспокойно спал под тяжелым, пахнущим плесенью одеялом. Перед тем как наконец забыться сном, он долго плакал. Теперь он лежал на жестком матрасе, круглое детское пузико торчало между задравшейся футболкой и единственными трусиками, которые у него были. Он чуть было не решил совсем снять их и спать голышом, но одеяло было грязное и вонючее, и он побрезговал. Эх, если бы только можно было обойтись без него, но было слишком холодно, чтобы спать не укрывшись.

Его правая пятка торчала из-под одеяла, голая, круглая и все еще младенчески мягкая и розовая. Розовая, но уже начавшая бледнеть и даже, пожалуй, сереть, потому что Натан чувствовал себя неважно. Совсем неважно. Даже во сне он чихал и покашливал, в горле застрял толстый комок слизи, который все увеличивался и увеличивался.

Натану снился дом. Его последние мысли перед тем, как впасть в дрему, были о его спаленке дома. Не в папином доме, хотя там у него тоже была своя комната, которую он очень любил. Но она не была по-настоящему его комнатой. Ему снилась его комната дома и родители, когда они еще улыбались друг другу. Это было в недалеком прошлом, и Натан еще не успел забыть об этом. Он помнил эти улыбки, помнил, как вызывал их.

Натану снилось, что он тоже лежит в кровати, но не спит. Наоборот, он не желал спать и утверждал, что ничуть не боится серого волчка, которого мама расписывала в таких нудных подробностях. Она лежала рядом с ним на краю кровати, гладила его по голове и пыталась не улыбаться, чтобы Натан считал, что она серьезна. Именно этой улыбки Натан и желал и не успокоился, пока не добился своего.

В его сне папа лежал в его кровати с другой стороны, что было невозможно, ведь у него была такая маленькая кроватка. Но это же был сон. И в этом сне папа пел ему, мягко и негромко, как делал всегда, когда Натану было никак не заснуть. У папы было множество песен, но во сне Натан слышал только одну из них. «Там, за радугой», песенку, которую Дороти поет в «Волшебнике страны Оз» в скучной-прескучной черно-белой первой части[15].

Натан любил этот фильм. Особенно про летучих обезьян. Он так огорчился, когда узнал, что на самом деле летучих обезьян не существует.

Папа всегда пел ему, когда он не мог заснуть.

И когда он болел.

Натан хрипло кашлянул во сне, подавился ошметком темно-коричневой слизи, которая клокотала в горле, и сон кончился.

Натан слегка вздрогнул и проснулся. Его глаза распахнулись за миг до того, как он понял, где находится. Вонь от грязного одеяла, холодный ветер, воющий в бойницах крепости. Темные, сырые, недобрые стены вокруг. Он почувствовал, услышал и увидел все это разом и снова с трудом поверил, что все это реально. Он не должен был здесь оказаться.

Он снова закашлялся, и комок слизи из горла очутился у него во рту. Он слабо поднял голову и сплюнул его на каменный пол в углу комнаты.

Натан протяжно вздохнул и ощутил, что его лицо начинает сморщиваться. Нижняя губа задрожала, выпятилась. Глаза сузились, брови сошлись на переносице, как будто он злился. Слезы хлынули без предупреждения, выпяченная губа растянулась в стороны, и он наконец заревел от страха, ненависти и ощущения одиночества, которые копились в нем с того мига, когда он в первый раз проснулся в Обманном лесу.

Он содрогался от рыданий. На миг в памяти его всплыло молчаливое обещание, которое он дал себе самому, – обещание не плакать. Но Натану было всего пять с половиной, и он не слишком забивал себе голову подобными вещами. Он подвывал, кашлял и всхлипывал, утирал глаза и текущий нос вонючим одеялом, потому что ничего другого у него не было.

Его пробрал внезапный озноб, он задрожал под одеялом и снова закашлялся. Горло у него болело. Когда озноб прошел, он, к удивлению своему, обнаружил, что ему тепло.

Когда слезы иссякли, Натан закрыл глаза и попытался снова заснуть. Он подтянул ноги к груди так, что свернулся в комочек под одеялом. Вскоре он снова задремал. Ему было страшно, но он хотел спать.

Это был единственный способ избавиться от страха, от кашля и от Обманного леса.

Потом, в тот самый миг, когда он уже мог бы снова заснуть, до него донесся топот толстых лап и цоканье острых когтей по каменному полу его клетушки. Глаза Натана снова распахнулись, но он не смел шелохнуться. На стене он увидел мерцающий отблеск зловещего пламени в выдолбленной из тыквы голове шакала Фонаря. На месте глаз, носа и рта старины Шака на стене колыхались тени, только совершенно искаженных пропорций. Они казались еще более жуткими, чем настоящее лицо Фонаря, если такое вообще было возможно.

– Я знаю, что ты не спишь, мальчик, – сказал Фонарь трескучим, словно сухие дрова в камине, голосом.

Натан ничего не ответил. Он не хотел смотреть на чудовище. Не мог смотреть. Когда кожистые подушечки лап коснулись обнаженной кожи внизу его спины, Натан дернулся. Три острых когтя кольнули кожу, и мальчик замер. Один из них вонзился в его плоть, проколол ее, выступила кровь.

– Отстань от меня! – заорал Натан истерически, забыв свой страх. – Отстань от меня, а то мой папа тебя убьет!

И закусил губу под бешеный стук сердца, ожидая, что шакал Фонарь раздерет его когтями, убьет его. Какой-то части его было душе все равно, она была напугана так, что не пережила бы даже еще одной секунды страха.

Шелудивый тыквоголовый зверь приблизился к нему. Натан чувствовал рваное дыхание Фонаря и ощущал жар потустороннего огня на своем затылке. Он крепко-крепко зажмурился, тишина была невыносимой. Он просто хочет домой. Домой, в свою кроватку, к космическим кораблям, видеокассетам и желтому трактору, на котором он часами разъезжал по дорожке перед домом.

– Не смей не обращать на меня внимания, – прошептал шакал Фонарь, и на затылок Натану капнула густая струйка горячей слюны.

Натан подумал, что его сейчас вырвет. Вместо этого он снова закашлялся, отхаркивая темную слизь. Глаза открыть он до сих пор отказывался.

– Я пришел сюда только затем, чтобы сказать тебе, что твой отец уже в пути.

Глаза Натана резко распахнулись. Он не повернулся к Фонарю лицом, но изумленно уставился в стену. В его душе воспрянула надежда.

– На это может уйти некоторое время, – продолжал Фонарь. – Но он наконец-то здесь, в Обманном лесу. Снова с нами. Пока он делает что велено, можешь не бояться смерти, молодой мастер Натан. Это хорошо. Лесу нужен продолжатель.

Потом шакал убрался. Вместе со своим жарким дыханием и жгучей слюной. Шаги и царапанье когтей по камню удалились, и Натан услышал, как дверь за ним закрылась. Он молча ждал несколько минут, прежде чем осмелился открыть рот. Когда он сделал это, то снова закашлялся. Но когда кашель закончился, Натан позволил себе еле заметную слабую улыбку.

– Папа, пожалуйста, приходи поскорее, – прошептал он.

После этого он больше не спал.

Эмили вышла из квартиры Джо в самом начале восьмого. Она неторопливо доехала до дома, где приняла душ и без излишней спешки переоделась. Натан в больнице. Томас тоже в больнице – и ей до сих пор точно не известно, каково его состояние. Но спешить ей некуда. Сегодня у нее еще будет время заняться неприятными делами.

Она изо всех сил старалась не думать о лице, которое, как она считала, она видела из окна квартиры Джо на рассвете. После этого она больше так и не заснула, но воспоминание все равно стало казаться каким-то нереальным, будто сон. Это мог быть кто угодно или что угодно. Какой-нибудь бездомный или мальчишка, забравшийся на дерево. Но много ли мальчишек на рассвете уже на ногах? Ни одна из этих возможностей ничуть не более вероятна, чем ее первая мысль о преследователе.

Однако в версии с преследователем тоже имелись свои неувязки. В случае с Натаном врачи уже исключили возможность отравления каким бы то ни было ядом, а то, что сделал с собой Томас, он определенно сделал сам. И все-таки она дала себе слово позвонить тому детективу, Уолту, как его там, который брал у Томаса показания относительно его подозрений и возможности неестественных причин кататонии у Натана.

Но все это подождет. Сегодня Эмили и так слишком о многом надо позаботиться. Слишком много надо сделать.

Такого, чего ей делать не хотелось.

Освеженная после душа, чувствуя себя гораздо лучше в чистых джинсах и ярко-красном хлопчатобумажном топе, Эмили уселась за руль, повернула ключ зажигания и взглянула на свой сотовый. Обычно она по дороге занималась делами, пытаясь по максимуму использовать время, которое иначе было бы потеряно впустую.

Потом она старательно отвела взгляд от телефона, дала задний ход и выехала на улицу. Всю дорогу по Бродвею, до самой больницы, Эмили ни на миг не забывала о звонках, которые нужно было сделать. Но до того, как она начнет делать эти звонки, ей нужно увидеть сына. И Томаса.

В палате Томаса, который лежал двумя этажами выше, чем Натан, Эмили вгляделась в безжизненные черты бывшего мужа. Желание обругать его ослабло, но его состояние не могло ее не тревожить. Ей хотелось снова задать ему вопрос, прошептать его, хотя она и знала, что он не может ответить. Ей необходимо было знать, почему он это сделал. Но она была не одна и потому ничего не сказала.

– Как он? – спросила она.

Доктор Гершманн, который был лечащим врачом Натана, как будто бы сдулся, когда Эмили произнесла эти слова Они вместе вошли в палату всего несколько секунд назад, и врач явно ждал этого вопроса Однако же, вместо того чтобы ответить, он склонил голову, переадресуя вопрос молодой женщине, которая стояла рядом с ней. У нее была самая черная, самая безупречная кожа, какую Эмили видела в своей жизни. Когда она улыбнулась, Эмили не могла не улыбнуться в ответ.

– Келли Кардифф, – весело представилась женщина и подалась вперед, протянув руку. Эмили пожала ее и отметила одновременно ее на удивление крепкое рукопожатие и тот факт, что она оказалась куда меньше ростом, чем показалась сначала. Харизма, подумала Эмили. Она творит чудеса.

– Я – лечащий врач вашего бывшего мужа, – продолжала доктор Кардифф. – Что касается ответа на ваш вопрос, его состояние стабильное. Я не употребляю слово «хорошее». Это далеко не так.

Эмили взглянула на Томаса.

– А таблетки? – спросила она, уже зная ответ.

– Фенобарбитал, – ответила доктор Кардифф. – По-видимому, в сочетании с виски. Если бы в том флакончике таблеток оказалось чуть побольше, скорее всего, он был бы уже мертв. Судя по его карточке, он проходил курс лечения по поводу припадков, а это значит, что его должны были предупредить об опасности передозировки. Но он должен был знать, что того, что у него есть, может оказаться недостаточно, чтобы убить его, так что его действия вызывают у меня недоумение. Ни один человек не станет принимать горсть барбитуратов и запивать их виски, если не собирается покончить жизнь самоубийством.

Эмили смотрела на нее во все глаза. Все ее очарование развеялось. Эмили чуть было не высказалась в том духе, что это врачебный такт доктора Кардифф вызывает недоумение, но промолчала. Доктор Кардифф подошла к постели Томаса.

– Он чуть не умер ночью, – сказала врач.

Вздрогнув, Эмили взглянула на Томаса, потом на доктора Гершманна. С ним она чувствовала себя куда более непринужденно, чем с Кардифф, но Гершманн был педиатром.

И все же именно Гершманн объяснил ей все, придерживая, по своему обыкновению, живот руками, как будто для того, чтобы его не разнесло еще сильнее.

– Вскоре после того, как вы привезли вашего бывшего мужа сюда, у него начались проблемы с дыханием, но сейчас его состояние стабилизировалось, так что, возможно, это не повторится.

– Возможно? – переспросила Эмили.

– В настоящее время мы делаем все, что в наших силах, чтобы вывести его из комы, – пояснила доктор Кардифф. – Может быть, я чересчур оптимистична, но, учитывая фактическое количество таблеток, которые он принял, я бы сказала, что он мог бы уже прийти в себя. Чем дольше он находится в коме, тем меньше шансов, что он просто очнется. Положение такое, что остается только ждать.

Эмили медленно покачала головой, вздохнула и попыталась сдержать слезы.

– В точности как с Натаном, – сказала она.

– Не совсем, – возразил доктор Гершманн. – Это одна из причин, по которым я хотел спуститься сюда и поговорить с вами. Ситуация Натана существенно отличается от ситуации его отца. Мистер Рэнделл поступил со своим телом весьма радикально. Последствия серьезные и, возможно, фатальные.

Эмили заморгала.

– Натан же совершенно здоров, – добавил Гершманн. – Это подтверждают все анализы. Мы послали результаты его томограммы и других лабораторных исследований специалистам из Бостона и Чикаго, и никто никогда не сталкивался ни с чем подобным. У Натана во всех отношениях все в порядке. Картина его мозговой деятельности совершенно нормальна и соответствует полному сознанию. Для человека, находящегося в коме, высокий уровень мозговой деятельности не так уж и необычен: воображение и подсознание – штука мощная. Но здесь уровень уникальный.

– Короче говоря, вы до сих пор не знаете, что с моим сыном, – с горечью подытожила Эмили. – У него все в полном порядке, вот только он никак не хочет просыпаться. Ждете, пока его поцелует прекрасная принцесса, да?

Гершманн нахмурился, вид у него стал как будто смущенный. Доктор Кардифф взяла карточку Томаса, начисто игнорируя Эмили.

– Ну-ну, миссис Рэнделл, – брюзгливо сказал доктор Гершманн, оглаживая усы, – совершенно нет необходимости…

– Нет необходимости? – взорвалась Эмили; голова у нее шла кругом. – Все, что имеет значение в моей жизни, у меня отняли, и вы не можете выяснить почему, а единственный человек, который в состоянии понять, что со мной происходит, решает наглотаться таблеток… И вы, черт побери, хотите, чтобы я вела себя спокойно и, даже больше того, любезно?

Части ее было стыдно за эту тираду. Врачи делают все возможное. Она понимала это. Но другая часть ее отчаянно нуждалась в этом. Нуждалась в том, чтобы сорвать зло на ком-нибудь. Гершманн и Кардифф на миг посмотрели на нее с одинаково озабоченным выражением на лицах. Что только усугубило положение.

– Прошу… прошу прощения, я… – начала Эмили. Потом взмахнула в воздухе рукой, словно отмахиваясь от надоедливой мошки.

– Ну что вы, миссис Рэнделл – Доктор Гершманн подошел к ней, ловко оттеснив Кардифф, которая, похоже, была рада этому заступничеству. – Не хотите подняться и навестить Натана?

Эмили закусила нижнюю губу. Ее сумочка стояла на коричневом стуле в углу палаты Томаса Эмили долго смотрела на нее. В сумочке лежал ее сотовый. Вместе с записной книжкой.

– Я подойду чуть попозже, – сказала она рассеянно. – Мне нужно сначала сделать кое-какие дела, и я с таким же успехом могу занятья этим здесь.

Эмили подошла к кровати Томаса и села на стул. В палате пахло чем-то странным, как будто гарью. Она нахмурилась, склонилась к Томасу и почему-то ничуть не удивилась, когда поняла, что запах исходит от него. Он, разумеется, даже не приближался к огню, но от его одежды пахло дымом.

Доктора извинились и двинулись к выходу. Гершманн открыл дверь и пропустил Кардифф вперед, и Эмили, глядя на Томаса, задалась вопросом, каковы шансы на то, что с человеком может случиться нечто подобное. Ее сын и ее бывший муж, так близко друг к другу и так далеко друг от друга, так далеко от всех остальных.

Каковы шансы?

– Доктор Кардифф? – спросила она резко, и оба врача остановились на пороге палаты.

В прямом свете, льющемся из палаты, кожа доктора Кардифф казалась еще темнее. Иссиня-черная, с таким завораживающим отливом, что Эмили на миг охватило желание потрогать ее лицо. Глаза, такие темные, нос, такой прямой и безупречный, скулы, такие широкие.

Она походила на птицу.

На ворону.

Эмили поморгала, прокашлялась.

– Вы делали Томасу МРТ?

– Вообще-то, оно запланировано как раз на сегодня, – ответила доктор Кардифф. – Мы хотим получить представление о том, насколько серьезный вред он себе причинил.

– Мне хотелось бы знать результаты, – сказала Эмили. – Еще я попросила бы вас сделать ему мониторинг мозговой деятельности и проверить, не совпадает ли картина с той, что вы обнаружили у Натана.

Доктор Гершманн снова переступил через порог палаты, и оба врача странно посмотрели на нее.

– Миссис Рэнделл, – сказал он. – Я же сказал вам, что между состоянием вашего сына и его отца нет ничего общего.

– Даже если бы и было, – добавила доктор Кардифф не слишком тактично, – вы его бывшая жена. С подобными требованиями могут обращаться только ближайшие родственники.

Эмили ответила ей таким же взглядом.

– Мы разводились вполне мирно. Ни я, ни Томас не аннулировали свои взаимные доверенности на принятие всех решений по медицинским вопросам. Нетипично, но это Томас. Эта доверенность придает моей просьбе такую же законность, как если бы она исходила от самого пациента. Пожалуйста, сделайте, как я прошу.

– Честно говоря, теперь, когда надежды на быстрое выздоровление почти нет, мы в любом случае будем производить мониторинг его мозговой деятельности, – ответила Кардифф. – Но причин ожидать какого-либо сходства нет. Вам известны какие-нибудь причины, о которых мы можем не знать?

– Пожалуйста, просто держите меня в курсе, – сказала Эмили, не желая отвечать на этот вопрос. Сделать это означало бы задать тот же самый вопрос себе. А этого она просто не могла.

Не сейчас.

– Будет сделано, – согласилась Кардифф.

Она развернулась и вышла из комнаты, бросив на Гершманна странный взгляд. Взгляд, который ставил под сомнение ее, Эмили, психическую нормальность.

«Можете не беспокоиться», – подумала Эмили. Она не станет делать глупостей и мешать лошадиную дозу барбитуратов с выпивкой. И снова она посмотрела на Томаса и почувствовала запах дыма, как будто от дров, горящих в костре. Когда она подняла глаза, доктор Гершманн тоже уже ушел, и она осталась наедине с бывшим мужем.

Эмили поднялась и подошла к уродливому коричневому стулу, порылась в сумочке и вытащила сотовый телефон. Первым делом она позвонила на работу, Лорене. Дела идут прекрасно, сообщила Лорена. Не так гладко, как могли бы, будь Эмили на работе, но они справляются. Надо было ответить на кое-какие вопросы, кроме того, требовалось утвердить нескольких новых работников. Лорена перешлет все бумаги с курьером ей домой, и Эмили сможет подписать все прямо там. Сама Лорена надеялась уйти в отпуск в октябре, и Эмили пообещала отпустить ее, даже если с Натаном не будет никаких перемен. Она полагала, что к тому времени так или иначе выйдет на работу.

Натан с заклеенными глазами лежит на койке двумя этажами выше, а жизнь идет мимо него. Доктора пока еще не вынесли никакого вердикта, но Эмили подозревала, что, если Гершманн с его светилами в самом ближайшем времени ничего не выяснят, дело закончится тем, что Натана предложат перевести в отделение ухода за хрониками.

Такие мысли о будущем Эмили едва ли могла себе позволить сейчас. Когда ее глаза щипало от не пролитых слез. Когда ее сердце щемило в груди.

Но были вопросы, которые следовало решить. И она осознала, впервые поняла по-настоящему, что эти вопросы ей придется решать в одиночку, даже если Томас выздоровеет.

Если. Слишком много «если», подумала она. Томас ей больше не муж, но мысль о том, что он умирает, была ей слишком невыносима, и Эмили отогнала ее.

– Глупый ты сукин сын, – прошептала она Потом она вытащила из сумочки маленькую черную записную книжку и нашла номер Криса Лебо, адвоката, который представлял ее интересы во время бракоразводного процесса Набрала номер на мобильном телефоне; он снял трубку с третьего гудка.

– «Сэвидж и Винтер», – сказал он.

– Привет, Крис, это Эмили Рэнделл, – ответила она, и ее взгляд устремился к неподвижному телу Томаса и дальше, за окно. – Как дела?

– Работы по горло, Эмили, – отозвался Лебо. – Чем могу помочь?

Эмили помолчала Ее взгляд снова вернулся к Томасу. Она вгляделась в его лицо. В неподвижные веки. Томасу не снятся сны – сейчас. Может, никогда больше не приснятся.

– Произошли кое-какие события, о которых тебе следует знать, – начала она. – Я хочу оформить единоличную опеку над Натаном.

Она почти услышала, как Лебо чуть не ахнул от изумления.

– Ничего себе, – сказал адвокат. – Может, тебе лучше начать с самого начала?

Под конец дня, большую часть которого она провела в палате Натана, в скудеющем свете читая ему вслух сказки братьев Гримм, Эмили сообразила, что целый день не проверяла автоответчик. Она снова открыла свой телефон и набрала домашний номер. Сообщений оказалось семь: два от Джо, два от Лорены, одно от сестры Томаса – она только назвалась, – и еще два от Франчески Кавалларо. Она все еще пытается заключить сделку с «Фокс» и хочет знать, с кем ей поговорить. Ей неловко беспокоить Эмили в такое нелегкое время, но сделка может быть важна для будущего Натана.

Во всяком случае, так она сказала.

И Эмили не сомневалась, что она искренне так думала, но для Франчески на кону стояло нечто большее. Во-первых, ее комиссионные, разумеется. Однако не следовало забывать еще и тот факт, что, насколько Эмили было известно, Фрэнки никогда еще не участвовала в столь крупной сделке. «Фокс» – настоящий гигант. И ей хотелось удостовериться, что сделка не расстроится. Эмили не могла ее винить.

Тяжело вздохнув и покачав головой, Эмили набрала номер Франчески, ожидая услышать автоответчик. Для нее стало неожиданностью, когда на том конце линии ответил живой человек.

– Франческа Кавалларо.

– Э-э. Привет. Фрэнки, это Эмили.

– Эмили, спасибо, что перезвонила, – в ту же секунду ответила Франческа. – Как Томас?

– В настоящее время состояние стабильное. Каков долгосрочный прогноз, они пока не знают, – сказала Эмили.

Франческа тяжело вздохнула; Эмили услышала это по телефону.

– Пожалуйста, держи меня в курсе, ладно? Что же касается этого, другого дела, прости, но я не знала, кому еще позвонить, и это…

– Крупная сделка. Да. Я понимаю.

Слова Эмили прозвучали холодно, но больше от рассеянности, чем от враждебности.

На другом конце провода повисло долгое молчание. Наконец Франческа сказала:

– Знаешь что? Это подождет. Зря я позвонила. Я просто подумала, надо довести это дело до конца.

Эмили различила в голосе собеседницы боль, и это пробило ее броню. Она поступила глупо. Франческа печется о Томасе. Не только о его работе или своих комиссионных. Она боится за него.

– Послушай, Фрэнки, давай договоримся вот как, – сказала Эмили, и ее голос начал понемногу окрашиваться эмоциями. – У меня есть доверенность на ведение дел Томаса, – призналась она. – Ты заключаешь сделку на самых лучших условиях, какие сможешь выбить, а я подпишу ее вместо Томаса. Мне понадобится одобрение его адвоката, но не думаю, чтобы Ким стала возражать. Единственное условие. Все, кто участвует в сделке и в производстве сериала, должны прочитать книги.

Франческа хмыкнула.

– Не могу же я вставить это в контракт, – заупрямилась она.

– Тебе придется, – сказала Эмили. – Не так уж это и много, Франческа. Если они хотят работать над «Обманным лесом», то должны хотя бы ознакомиться с первоисточниками. Все, что они станут делать потом, это их дело.

– И как ты собираешься проследить за этим? – не веря своим ушам, спросила собеседница.

– Никак. Но если в процессе я выясню, что кто-нибудь не читал книги, я их засужу.

– Даже Томас никогда не просил об этом.

– А надо было. «Обманный лес» – это волшебство. И капелька гениальности. Дела дошли до того, что мне приходится задаваться вопросом: может быть, это все, что оставит после себя Томас Рэнделл.

Она больше не могла говорить. Не находила слов. Томас всегда смотрел на Натана как на своего наследника. Теперь это может не осуществиться.

Эмили вклинила «до свидания» в невнятные возражения Франчески и повесила трубку. Она выдохлась. Для одного дня на нее свалилось больше чем достаточно. Взглянуть в лицо реальности – убийственная необходимость. Эмили пожалела, что не может погрузиться в неведение. Но нет способа отгородиться от ужасной правды того, что случилось с ее уже расколотой семьей.

Кроме того, который избрал Томас.

И Эмили ненавидела его за это. Во всяком случае, хотела ненавидеть. Но как можно ненавидеть того, кого любишь?