— Бедный мой Аверко, — восклицала она, нежно прижимая дитя к груди, — смеются над нами, смеются!
 
      Но Аверко не льнул к груди матери, а пристально смотрел на Гоголя, как будто понимал и также интересовался его рассказом, и когда он кончил, то Аверко, как бы в награду, подал ему свой недоеденный пирог, сказав отрывисто: «На!»
 
      — Видишь ли, какой разумный и добрый, — сказал Гоголь, — вот что значит казак: еще на руках, а уже разумнее своей матери; а ты еще умничаешь, да хочешь верховодить над мужем, и сердилась на него за то, что он нам костей не переломал.
 
      — Простите, паночку, — отвечала молодица, низко кланяясь, — я не знала, что вы такие добрые панычи. Сказано: у бабы волос долгий, а ум короткий. Конечно, жена всегда глупее чоловика и должна слушать и повиноваться ему — так и в святом писании написано.
 
      Остап показался из-за угла хаты и прервал речь Марты.
 
      — Третий год женат, — сказал он, с удивлением посматривая на Гоголя, — и впервые пришлось услышать от жены разумное слово. Нет, панычу, воля ваша, а вы что-то не простое, я шел сюда и боялся, чтоб она вам носов не откусила, аж смотрю, вы ее в ягничку (овечку) обернули.
 
      — Послушай, Остапе, — ласково отозвалась Марта, — послушай, что паныч рассказывает!
 
      Но Остап, не слушая жены, с удивлением продолжал смотреть на Гоголя.
 
      — Не простое, ей-ей не простое, — бормотал он, — просто чаровник, (чародей)! Смотри, какая добрая и разумная стала, и святое писание знает, как будто грамотная.
 
      Я также разделял мнение Остапа; искусство, с которым Гоголь укротил взбешенную женщину, казалось мне невероятным; в его юные лета еще невозможно было проникать в сердце человеческое до того, чтоб играть им как мячиком; но Гоголь, бессознательно, силою своего гения, постигал уж тайные изгибы сердца.
 
      — Расскажите же, паночку, — просила Марта Гоголя умоляющим голосом, — Остапе, послушай!
 
      — После расскажу, — отвечал Гоголь, — а теперь научите, как нам переправиться через реку.
 
      — Я попрошу у Кондрата челнок, — сказала Марта и, передав дитя на руки мужа, побежала в соседнюю хату.
 
      Мы не успели дойти до места, где была лодка, как Марта догнала нас с веслом в руке.
 
      — Удивляюсь вам, — сказал я Гоголю, — когда вы успели так хорошо изучить характер поселян.
 
      — Ах! если б в самом деле это было так, — отвечал он с одушевлением, — тогда всю жизнь свою я посвятил бы любезной моей родине, описывая ее природу, юмор ее жителей, с их обычаями, поверьями, изустными преданиями и легендами. Согласитесь: источник обильный, неисчерпаемый, рудник богатый и еще непочатый.
 
      Лицо Гоголя горело ярким румянцем; взгляд сверкал вдохновенно; веселая, насмешливая улыбка исчезла, и физиономия его приняла выражение серьезное, степенное.
 
      Достигнув противоположного берега, мы вытащили челнок на берег и начали подыматься на крутую гору. Палящий жар был невыносим, но, по мере приближения к лесу, нас освежал прохладный ароматический ветерок; а когда мы достигли опушки, нас обдало даже ощутительным холодом.
 
      В нескольких от нас шагах прорезывалась в лес дорожка, и где она пролегала, виднелся темный, как ночь, фон, окаймленный ветвями.
 
      — Что б вы изобразили на этом фоне? — спросил Гоголь.
 
      — Нимфу, — отвечал я, недолго думая.
 
      — А я бы лешего, или запорожского казака, в красном жупане.
 
      Сказав это, он повалился на мягкую траву, а я, вынув из кармана носовой платок, разостлал его, чтоб не позеленить травою моих панталон. Гоголь громко захохотал, заметив мою предосторожность.
 
      — Чего вы смеетесь? — спросил я.
 
      — Знаете ли, когда вы вошли в гостиную, ваши плюндры произвели на меня странное впечатление.
 
      — А какое именно?
 
      — Мне показалось, что вы были без них!
 
      — Не может быть! — вскричал я, осматривая свои панталоны.
 
      — Серьезно: телесного цвета, в обтяжку… Уверен, что не одного меня поразили они, а и барышень также.
 
      — Какой вздор!
 
      — Да; когда вы вошли, они потупились и покраснели.
 
      Последнее замечание окончательно меня смутило. Еще раз я взглянул на панталоны и не сомневался более в справедливости слов Гоголя. Я был в отчаянии, а он заливался громким смехом. Натешившись моей простотой, он, наконец, сжалился надо мною.
 
      — Успокойтесь, успокойтесь, — сказал он, принимая серьезный вид, — я шутил, право, шутил.
 
      Но уверения Гоголя не поколебали собственного моего убеждения, и замечание его, сказанное, может быть, и в шутку, преследовало меня, как нечистая совесть, до самого отъезда.
 
      — Ударьте лихом об землю, — продолжал он, ложась на спину, — раскиньтесь вот так, как я, поглядите на это синее небо, то всякое сокрушение спадет с сердца и душа просветлеет.
 
      Я последовал его совету; и действительно, едва протянулся и взглянул на небо — раздражение мое притупилось и мне захотелось спать.
 
      — Ну что? — спросил Гоголь после минутного молчания, — что вы теперь чувствуете?
 
      — Кажется, лучше, — отвечал я, закрывая глаза.
 
      — В этом положении фантазия как-то сильнее разыгрывается, в уме зарождаются мысли высокие, идеи светлые — не правда ли?
 
      — Да, сильно клонит ко сну, — пробормотал я, погружаясь в дремоту.
 
      — Не прогневайтесь, я вам не дам спать; чего доброго, оба заснем и проспим до вечера, а между тем возьмут лодку: что мы тогда будем делать? Кричать, как Пульхерия Трофимовна: «ме… ме…»
 
      Он с неимоверным искусством представил в лицах за обеденную сцену и так меня рассмешил, что сон мой совершенно отлетел.
 
      — Долго ли вам еще оставаться в лицее? — спросил я.
 
      — Еще год! — со вздохом отвечал Гоголь. — Еще год!
 
      — А потом?
 
      — Потом в Петербург, в Петербург! Туда стремится душа моя!..
 
      — Что вы, в гражданскую или военную думаете вступить?
 
      — Что вам сказать? В гражданскую у меня нет охоты, а в военную — храбрости.
 
      — Куда-нибудь да надо же; нельзя не служить.
 
      — Конечно, но…
 
      — Что?
 
      Гоголь молчал. Через несколько минут я сделал ему вопрос, ответа не было: он заснул. Мне жаль было его будить, и я, следуя данному совету, устремив взор в голубое небо, задумался. Мысли мои развернулись, воображение указало цветущую перспективу моего будущего; ощущения неиспытанные посетили мое сердце, осветили душу. В первый раз я так замечтался: как мне было весело, отрадно, фантазия моя окрылилась и увлекла меня в неведомый мир. Чего не перечувствовал я в те минуты и чего не посулило мне мое будущее!.. Приводя теперь на память минувшие грезы, невольно вспоминаю мое бесцветное прошедшее, горестное, безотрадное. При первом вступлении на поприще службы у меня, как говорится, крылья опустились: не до летанья было. Мне объявили, что я даже стоять не умею и на восемнадцатом году от рождения начали учить стойке. Выучив стоять, как подобает человеку, на двух ногах, стали учить стоять, как болотную птицу, на одной; а там повели гусиным шагом: сначала в три приема, потом в два и наконец в один. Таким алюром далеко не уйдешь…
 
      Тень от деревьев протянулась; зной спадал; было около шести часов. Я разбудил Гоголя.
 
      — Славно разделался с храповицким, — сказал он, приподымаясь и протирая глаза. — А вы что делали? тоже спали?
 
      — Нет, — отвечал я, — по вашему совету я лежал на спине и фантазировал.
 
      — Ну что ж? понравилось?
 
      — Очень!..
 
      — Примите к сведению и на будущее время, глядите на небо, чтоб сноснее было жить на земле.
 
      Переправясь обратно через реку, мы пошли к известной хате, чтобы по той же дороге возвратиться к Ивану Федоровичу. На завалине сидел Остап понурясь.
 
      — За что вы меня так обидели, — спросил он Гоголя очень серьезно, — что я вам сделал?
 
      — Чем же я тебя обидел? — сказал Гоголь с недоумением, посматривая на Остапа.
 
      — Чем! жинку мою нарядили как пани, подчиваете варенухой на серебряном подносе, величаете сударыней матушкой, а мне — батьку городничего, хотя бы спасибо сказали, чарку горелки поднесли!
 
      Остап разразился громким смехом. Марта вышла из хаты без Аверки и, усмехаясь, низко поклонилась.
 
      — О неблагодарный! — трагически произнес Гоголь, указывая на Марту. — Не я ли обратил волчицу в ягницу?!
 
      — Правда, правда, за это спасибо, ей-богу спасибо!.. готов хату прозакладывать, что сегодня во всем селе нет молодицы разумнее моей жинки. А где ж городничий? — прибавил Остап, взглянув на жену.
 
      — Уклался спать, — отвечала Марта, засмеявшись.
 
      — Вот какую штуку вы нам выкинули! — продолжал Остап. — Не знаем, что будет с нашего Аверки, а уж городничим наверное останется до смерти.
 
      — А кто знает! может быть… — начала было Марта, но Остап закрыл ей рукою рот.
 
      — Молчи, дура! — сказал он. — Паныч шутит, а ты, глупая баба, уж и зазналась! Молись богу, чтоб был честным человеком — для нас и того довольно.
 
      Остап пустился в рассуждения, острил над женой и рассказывал смешные анекдоты, как жены обманывают своих мужей. Гоголь, со вниманием слушавший Остапа, хохотал, бил в ладони, топал ногами; иногда вынимал из кармана карандаш и бумагу и записывал некоторые слова и поговорки. Я не раз напоминал ему, что пора итти, но Гоголь не мог оторваться от Остапа.
 
      — Помилуйте, — говорил он, — да это живая книга, клад; я готов его слушать трои сутки сряду, не спать, не есть!
 
      Наконец я почти насильно увлек его. Мы пошли по прежней дороге, через леваду, и добродушные хозяева провожали нас до самого перелаза. Марта принялась было просить у нас опять прощения, но Остап ее остановил.
 
      — Перестань, — сказал он, — они тебя дразнили как цуцика, им того и хотелось, чтобы ты лаяла на них как собака.
 
      Подымаясь на гору, в саду Ивана Федоровича Гоголь не переставал хвалить Остапа.
 
      — Какая натура! — говорил он. — Какой рассказ! точно вынет человека из-под полы, поставит его перед вами и заставит говорить. Кажется, я не слышал, а видел наяву то, о чем он рассказывал.
 
      В саду играли в горелки; барышни с криком и визгом бегали по дорожкам. Гоголь, более предусмотрительный, повернул влево к флигелю, а я, думая пробраться в дом, попал, как кур во щи: едва меня завидели, как в ту ж минуту поставили в пары и заставили бегать, что, по тесноте моих панталон, крайне было для меня неудобно и даже опасно.
 
      Отец мой заигрался в бостон, и как ночь была темная, а дорога дурная, то по просьбе гостеприимного хозяина он остался переночевать.
 
      После чая мы перешли в комнаты и продолжали играть в фанты. В этот раз Гоголь не мог отделаться и также участвовал в игре. Он был очень неразвязен, неловок, краснел, конфузился, по целому часу отыскивал колечко, не мог поймать мышки и, наконец, выведенный из терпения неудачами и насмешками, отказался от игры прежде ее окончания.
 
      За ужином мы опять сели рядом с Гоголем. Я был очень огорчен, что отец мой остался ночевать: предположения мои насчет охоты не осуществились.
 
      — О чем вы так задумались? — спросил меня Гоголь. — Вы, кажется, не в своей тарелке.
 
      Я объяснил причину моих сокрушений.
 
      — А вы большой охотник?
 
      — Страстный!
 
      — Часто охотитесь?
 
      — Если удастся, завтрашний день в первый раз буду охотиться.
 
      — Вот как! Так, может быть, вы вовсе не охотник, и если дадите сорок промахов, то и разочаруетесь.
 
      — Дам сорок тысяч промахов, но добьюсь до того, что из сорока выстрелов сряду не сделаю ни одного промаха.
 
      — Ну, это хорошо; это по-нашему, по-казацки!
 
      Для ночлега мне отвели комнату в доме, а Гоголь, приехавший днем прежде, расположился во флигеле. На другой день, часу в восьмом, отец мой приказал запрягать лошадей. Я пошел во флигель, чтоб попрощаться с Гоголем, но мне сказали, что он в саду. Я скоро его нашел: он сидел на дерновой скамье и, как мне издалека показалось, что-то рисовал, по временам подымая голову кверху, и так был углублен в свое занятие, что не заметил моего приближения.
 
      — Здравствуйте! — сказал я, ударив его по плечу. — Что вы делаете?
 
      — Здравствуйте, — с замешательством произнес Гоголь, поспешно спрятав карандаш и бумагу в карман. — Я… писал.
 
      — Полноте отговариваться! я видел издалека, что вы рисовали. Сделайте одолжение, покажите, я ведь тоже рисую.
 
      — Уверяю вас, я не рисовал, а писал.
 
      — Что вы писали?
 
      — Вздор, пустяки, так, от нечего делать писал — стишки.
 
      Гоголь потупился и покраснел.
 
      — Стишки! Прочтите: послушаю.
 
      — Еще не кончил, только начал.
 
      — Нужды нет, прочтите что написали.
 
      Настойчивость моя пересилила застенчивость Гоголя; он нехотя вынул из кармана небольшую тетрадку, привел ее в порядок и начал читать.
 
      Я сел возле него с намерением слушать, но оглянулся и увидел почти над головой огромные сливы, прозрачные, как янтарь, висевшие на верхушке дерева. Я забыл о стихах: все мое внимание поглотили сливы. Пока я придумывал средство, как до них добраться, Гоголь окончил чтение и вопросительно смотрел на меня.
 
      — Экие сливы! — воскликнул я, указывая на дерево пальцем.
 
      Самолюбие Гоголя оскорбилось; на лице его выразилось негодование.
 
      — Зачем же вы заставляли меня читать? — сказал он, нахмурясь. — Лучше бы попросили слив, так я вам натрусил бы их полную шапку.
 
      Я спохватился, и только хотел извиниться, как Гоголь так сильно встряхнул дерево, что сливы градом посыпались на меня. Я кинулся подбирать их, и Гоголь также.
 
      — Вы совершенно правы, — сказал он, съев несколько слив, — они несравненно лучше моих стихов… Ух, какие сладкие, сочные!
 
      — Охота вам писать стихи! Что вы, хотите тягаться с Пушкиным? Пишите лучше прозой.
 
      — Пишут не потому, чтоб тягаться с кем бы то ни было, но потому, что душа жаждет поделиться ощущениями. Впрочем, не робей, воробей, дерись с орлом!
 
      Я хотел было отвечать также пословицей: дай бог нашему теляти волка поймати; но Гоголь продолжал:
 
      — Да! не робей, воробей, дерись с орлом.
 
      Взгляд его оживился, грудь от внутреннего волнения высоко поднималась, и я безотчетно повторил слова его, сказанные мне накануне: «Ну, это хорошо, это по-нашему! по-казацки».
 
      Человек прибежал с известием, что отец меня ожидает. Я дружески обнял Гоголя, и мы расстались надолго.
 
      Через несколько лет после этого свидания показались в свет сочинения Гоголя.
 
      С каждым годом талант его более и более совершенствовался, и всякий раз, когда мне случалось читать его творения, я вспоминал одушевленный взгляд Гоголя, и мне слышались последние его слова: «Не робей, воробей, дерись с орлом!»

Н. П. МУНДТ
ПОПЫТКА ГОГОЛЯ

М. Н. ЛОНГИНОВ
ВОСПОМИНАНИЕ О ГОГОЛЕ