Три письма, вами пересланные, получены исправно. Больше не присылайте, но удержите до моего приезда. Холодная вода, к изумлению, не производит на меня того благотворного действия, как прошлый год. Дорога помогает больше прочего. Видно, такова воля божия. А потому с богом вновь в дорогу. Недели через две или через полторы надеюсь с вами повидаться на несколько часов во Франкфурте, на пути в Остенде — попробовать морского воздуха и моря. Итак, до свиданья!
 
      Весь ваш Г.
 
      От Смирновой получил письмо. Ей лучше от холодного леченья, и самый слог письма показывает, что она в духе. Относительно вас она дает мне такое распоряжение: «Поклонитесь Жуку и поцелуйте его в лоб, из которого вылезет „Одиссея“».
 
      На обороте: Francfort s/M.
 
      Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky.
 
      Francfort sur Mein. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

      От Рябинина, которого я встретил на дороге в Карлсбад, откуда и пишу, узнал я об вас и о том, что вам сделалось опять несколько хуже. Я, впрочем, и не думал, чтобы холодное лечение вам помогло много; его доста<то>чно было взять столько, сколько нужно для освежения. Вам дорога и переезд поможет больше. Благодарите бога вперед за всё. Ваши болезненные страдания я уже знаю [все знаю] и все их почти испытал. Эти болезненные страхи, эти непонятные беспокойства, эти беспрестанные ожидания чего-то страшного, долженствующего сей же час разразиться, — всё это уже у меня было, хотя я и скрывал это в себе и не показывал наружно. Это было еще тогда, когда вы были в Риме. Но вслед за тем настает ясность и светлость в душе, и ум проясняется в несколь<ко> крат больше. Выполните только то, что я потребую от вас выполнить во имя бога: вы должны на несколько времени отдать себя во власть мне. Помните, как я потребовал от вас того один раз в Нице? Так же, как прежде, гоня от себя всякую мысль, вы занялись послушно ученьем наизусть псалмов, таким же точно образом [так же] теперь займитесь буквальным исполненьем того дела, о котором я вас прошу в прилагаемом при сем большом письме. Оно было написано прежде. Оно было писано в искреннем молении к богу, чтоб хотя на этот раз вы послушались слов моих, потому что до сих пор вы еще ни один раз не отвечали на те из моих вопросов, на которые более всего мне нужны были от вас ответы. Я уже хотел было на полгода, по крайней мере, прекратить нашу переписку, потому что она стала вовсе бесполезна. А за всякое слово праздно с нас взыщется строго. Пишу к вам в Петербург, адресуя на имя Арк<адия> О<сиповича>, потому что [ибо] Рябинин мне сказал, что вы к этому времени [что вы тепе<рь>] располагали быть в Петербург. Уведомьте хотя в нескольких словах, каким вы нашли Петербург, как вас приняли, и не позабывайте, что всё это не для пустого любопытства и что для письма, пишущего<ся> ко мне, не грех употребить [[можно пожертвовать] отдать] больше времени, чем для тех писем, которые вы пишете к другим. Будьте же дружески-внимательны к желаньям души моей — и бог вас да благословит!
 
      Прощайте до вашего скорейшего ответа! Христос с вами!
 
      Ваш Г.
 
      Адресуйте на имя Жуковского.

      Не знаю, получил ли ты мое последнее письмо из Рима со вложением свидетельства о моей жизни. По крайней мере, твоего ответа я еще не нашел, бывши во Франкфурте назад тому месяц. Теперь я заезжал в Греффенберг, чтобы вновь несколько освежиться холодной водой, но это лечение уже не принесло той пользы, как в прошлом году. Дорога действует лучше. Видно, на то воля божья, и мне нужно более, чем кому-либо, считать свою жизнь беспрерывной дорогой и не останавливаться ни в каком месте иначе, как на временный ночлег и минутное отдохновение. Голове моей и мыслям лучше в дороге; даже я зябну меньше в дороге. И сердце мое слышит, что бог мне поможет совершить в дороге всё то, для чего орудия и силы во мне доселе созревали. Покаместь тебе маленькая просьба (предвестие большой, которая последует в следующем письме). Жуковскому нужно, чтобы публика была несколько приготовлена к принятию «Одиссеи». В прошлом году я писал к Языкову о том, чем именно нужна и полезна в наше время «Одиссея» и что такое перевод Жуковского. Теперь я выправил это письмо и посылаю его для напечатания вначале в твоем журнале, а потом во всех тех журналах, которые больше расходятся в публике, в виде статьи, заимствованной из «Современ<ника>», с оговоркой вроде следующей: «Зная, как всем <в> России любопытно узнать что-либо о важном труде Жуковского, выписываем письмо о ней Н. Гоголя, помещенное в таком-то номере „Современника“». Нужно особенно, чтобы в провинциях всякое простое читающее сословие знало [знало во всех углах] хоть что-нибудь об этом и ждало бы с повсеместным нетерпением. А потому сообщи немедленно потом и в «Пчелу», и в «Инвалид», и в «О<течественные> З<аписки>», и даже в «Б<иблиотеку> для Ч<тения>», если примут. В Москву я сам пошлю экземпляр того же [этого же] письма. Недели через две жди от меня просьбы другой, которую я знаю, что ты выполнишь охотно. А до того не негодуй на меня ни за что прежнее, что приводило тебя в недоумение. Приходит уже то время, в которое всё объяснится. Обнимаю тебя вперед, слыша сердцем, что ты меня обнимешь так, как еще никогда не обнимал дотоле. Христос с тобой! Напиши слова два о получении этого письма и прибавь свое мнение о моей статье.
 
      Твой Г.
 
      Адресуй попрежнему на имя Жуковского, во Франкфурт.

      Посылаю вам, мой добрейший Аркадий Осипович, письмецо для вашей сестрицы, которая, как мне сказал Рябинин, привезший от вас поклон, должна теперь уже находиться [быть] в Петербурге. Ей вы его вручите, наградив себя за то моим заочным поцелуем. И напишите мне несколько слов о себе: мне хочется знать, как вы теперь на всё глядите и как перед вами всё теперь ворочается, и что такое [и собственно что такое] нынешняя грешная жизнь под вашим нынешним углом зрения. Я же спою вам [спою вам за это] всё ту же мою старую песню, [Дaлее было: которую] но только с той разницей, что голосом несравненно более твердым и сильным, чем когда-либо прежде, несмотря на бессилие своего тела и на множество прибавившихся немощей: всё будет хорошо, не хандрите же и не держите носа вниз, но руководствуйтесь хотя единственно тем, что мой нос еще держится кверху, и пусть это будет вам барометром, если до сих пор не нашли лучшего.
 
      Прощайте же и пишите во Франкфу<рт>, на имя Жуковского.
 
      Вас искренно любящий
 
      Гоголь.
 
      Передайте при сем маленькое письмецо Самарину. Я не знаю, где он находится.

      Благодарю вас весьма много за ваше письмо. Я его читал с большим любопытством. Ответ на него будет потом <…> вами неожиданным [несколько удивит<ельным> и довольно вами неожиданным] образом. А до того времени мой совет (хотя я не знаю, [хотя я знаю] любите ли вы советы и притом еще такие, которые нужно принять на веру, при которых не представляют [не представляются] причин, вследствие которых они сделаны, ниж? [ни] разумных логических выводов, на которых они основаны), мой совет заняться вам в продолжение двух-трех месяцев [Далее было: делом] каким-нибудь делом черствым, положительным и совершенно существенным, которое ближе всего к вам в буквальном смысле, хотя и не близко к душе или сердцу. Займитесь вот чем: очертите мне круг и занятия вашей нынешней должности, которою вы теперь заняты, потом круг занятий всего того отделения или департамента, которого часть составляет ваша должность, потом круг занятий и весь объем [обязанност<ей>] того округа или министерства или иного главного управлен<ия>, которого часть составляет означенное отделение или департамент по числу восходящих инстанций. Всё это в самом сжатом существе самого дела и притом в том именно виде, как вы сами разумеете, [это разумеете] а не так, как кто-либо другой. Потом объясните мне, в чем именно состоит неповоротливость и неуклюжесть всего механизма и отчего она происходит, и какие от этого [Далее было: и в чем именно] бывают плоды в нынешнее время как вокруг и вблизи, так и подальше от центра. Само собой разумеется, что по поводу этого [что от этого] вам предстоит премножество знакомств с чиновниками вашего ведомства, от которых в этом случае [от которых вы в этом случае] никак нельзя вам ускользнуть, потому что, не знавши лично самих двигателей и даже их собственного существа, вам будет открыта только одна половина. Словом, вот какого рода дело! Весьма неприятное, но вам его нужно сделать. Чтобы вам лучше подвигнуть себя на это, вы поступите вот как. Прежде всего вообразите себе, что вы меня любите и что подвиг этот делаете совершенно для меня, а не для себя, и что я будто бы при этом плохо уверен в вашей способности на самопожертвование и что это-то именно мне нужно доказать, а я вас вперед уже за это обнимаю и говорю: не будете в том раскаиваться.
 
      Вас действительно любящий Гоголь.
 
      На обороте: Юрию Федоровичу Самарину.

      От Жуковского я получил вексель. Ожидал от тебя письма с уведомлением о том, [о том, где] остаешься ли ты на лето в Петербурге или едешь куда, что мне было весьма нужно знать для моих соображений, но письма не было; на место его записка к Жуковскому, где, как мне показалось, есть даже маленькое неудовольствие на меня. По крайней мере, ты выразился так: «Гоголь не выставил даже, по обыкновенью своему, числа». Друг мой! У некоторых людей составилось обо мне мнение, как о каком-то ветренике или человеке, пребывающем где-то в пустых мечтах, не стыдно ли и тебе туда же? Один, может быть, человек нашелся на всей Руси, который именно подумал более всех о самом существенном, заставил себя сурьезно подумать о том, чем прежде всего следовало бы каждому заняться из нас, и этому человеку не хотят простить мелкой оплошности и пропуска в пустяке, человеку притом еще больному и страждущему, у которого бывают такие минуты, что и не в силах и руки поднять, не только мысли, — не хотят извинять. Ну, что тебе в числе наверху письма, когда в свидетельстве о жизни моей, при нем приложенном, было выставлено число, и я сказал, что, сейчас его получивши, сейчас спешу отправить на почту, а сам отправиться с дилижансом из Рима? Но от твоего уведомления о месте твоего пребывания теперь у меня многое зависит. Почему же, в самом деле, мои запросы [вопросы] считаются за пустяки, считается ненужным даже и отвечать на них, а запросы, мне деланные, считаются важными? Скажешь: я не отвечал на многие мне деланные запросы. А что, если я докажу, что отвечал, но ответа моего не сумели услышать? Друг мой, тяжело! Знаешь ли, как трудно мне писать к тебе? Или, ты думаешь, я не слышу духа недоверчивости ко мне, думаешь, не чувствую того, что тебе всякое слово мое кажется неискренним, и чудится тебе, будто я играю какую-то комедию? Друг мой, смотри, чтобы потом, как всё объяснится, не разорвалось бы от жалости твое сердце. Я с своей стороны употреблял, по крайней мере, всё, что мог: просил поверить мне на честное слово, но моему честному слову не поверили. Что мне было больше сказать? Что другое мог сказать тот, кто не мог себя высказать? Я говорил давно: «У меня другое дело, у меня душевное дело; не требуйте покуда от меня ничего, не создавайте из меня своего идеала, не заставляйте меня работать по каким-нибудь планам, от вас начертанным. Жизнь моя другая, жизнь моя внутренняя, жизнь моя покуда вам неведомая. Потерпите — и всё объяснится. Каплю терпенья!» Но терпенья никто не хотел взять, и всяк слова мои считал за фантазии. Друг мой, не думай, чтобы здесь какой-нибудь был упрек тебе. Крепко, крепко тебя целую. Вот всё, что могу сказать, потому что ты обвинишь себя потом гораздо больше, чем ты виноват в самом деле. Вины твоей нет никакой. Велик бог, всё совершающий в нас для нас же. Ты выполнишь, как верный друг, ту просьбу, которую я тебе изложу [просьбу, о которой я буду п<исать>] в следующем письме, которую, я знаю, тебе будет приятно выполнить, и после ней всё объяснится. Прощай же. [Далее начато: [какое п<исьмо>] Уведоми] Две недели тому назад послал я тебе статью мою об «Одиссее», просил напечатать как следует и сказать мнение о ней. Не позабудь того и другого. Здоровье то тяжело, то вдруг легко, душа слышит свет. Светло будет и во всех душах, омрачаемых сомненьями и недоразуменьями! Недавно я встретил одного петербургского моего знакомого, по фамилии Ан<н>енкова, который вместе с тем знаком и с Прокоповичем. Он мне объявил, что Прокопович послал мне в начале прошлого 1845 года четыре тысячи руб<лей> ассигн<ациями> во Франкфурт, на имя Жуковского. Этих денег я не видал и в глаза, [Далее начато: равно как] но если бы получил их, то отправил бы немедленно к тебе. Упоминаю об этом вовсе не для того, чтобы тебя вновь чем-нибудь затруднить по этому делу, но единственно затем, чтобы довести это к твоему сведен<ию>. В деле этом судья и господин — бог, а ты исполнил с своей стороны всё, что только можно было требовать от благородного человека.
 
      Адресуй попрежнему на имя Жуковского. Еще раз тебя обнимаю.
 
      На обороте: St. P?tersbourg. Russie.
 
      Его превосходительству ректору импер<аторского> С. П. Бургского университета Петру Александровичу Плетневу.
 
      В С. П. Бурге. На Васильев<ском> о<строве>. В университете.

      Наконец книги получены: оба сборника — «Новоселье», «Невск<ий> Альм<анах>», книга Шевырева и «Путешеств<ие> к св<ятым> местам». Благодарю очень, очень. Ты один только балуешь и лакомишь меня. Письмо мое, со вложением статьи об «Одиссее», ты, вероятно, уже получил; жду твоих слов об этом. Письмо было адресовано в дом Хомякова, как и это. В том же письме я писал к тебе, чтобы прислал мне копию с моих писем к тебе по поводу «Землетрясения». Мне их нужно пересмотреть. Они, верно, очень вялы и неумны, как все мои письма, писанные прежде. Я даже любопытен знать, как я выразил ту мысль, которая бы могла иметь на тебя некоторое впечатление [Далее начато: вероятно, слабо, потому что того именно не] и не имела никакого. Она выразилась, верно, бессильно, а может быть, даже не выступила вовсе из-за неопрятных и неточных слов моих. Пишу к тебе из Швальбаха, куда заехал на время к Жуковскому. Думаю отселе направиться в Остенде к морю. Полагаю, что, с милостью божьей, морской воздух будет мне впрок. Доселе только в дороге перевожу несколько дух и становлюсь свежее. Адресуй во Франкфурт, на имя Жуковского, потому что через месяц располагаю быть там. Уведоми, каково идет твое холодное лечение и твое состояние духа. Твой «Сампсон» прекрасен; от него дышит библейским величием. Но смысл его я понимаю так: Сампсон, рассерженный своими врагами, глумящимися над его бессилием, происшедшим от забвения высшего служения богу [забвения бога, которому он должен был служить] ради всяких светских мелочей, потрясает наконец храмину, дабы погубить в своих врагах врагов себе и вместе с ними погубить прежнего самого себя, дабы на место его явился вновь еще сильнейший силач, служащий богу. Затем обнимаю и целую тебя. Прощай!
 
      Твой Г.
 
      На обороте: Moscou. Russie.
 
      Его высокоблагородию Николаю Михайловичу Языкову.
 
      В Москве, у Кузнецкого моста, в доме Хомякова.

      Пишу к тебе несколько строк из Швальбаха, куда заехал [заехал к Жук<овскому>] с тем, чтобы повидаться с Жуковским, берущим здесь ванны, а с тем вместе отдохнуть и даже взять несколько ванн самому, которые, как сказывают, могут хоть несколько укрепить мои нервы. От Языкова я наконец получил твои лекции; прочел еще весьма немного, ибо, сам знаешь, такого рода книги неприлично глотать вдруг. Но уже по началу вижу важность дела и труда и веселю себя им впереди, как предстоящим лакомством. Теперь приступаю к тебе с просьбой моей, весьма убедительной: напечатать второе издание «М<ертвых> д<уш>», в том же самом виде, на такой же бумаге, в той же типографии, в том же числе экземпляров (2400, т. е. два завода), с присовокупленьем только предисловия, которое я пришлю потом, когда печатанье будет к концу. Нужно будет его отпечатать в месяц, дабы оно могло явиться [вышло никак] в свет никак не позже 15-го сентября. Экземпляры разойдутся, я это знаю. После того голоса, который я подам от себя [подам от себя [читателям] всем читающим] перед моим отправлением на поклонение к святым местам, их станут раскупать. [Далее начато: Экземпляра я ду<маю>] Посылать же на цензурованье к цензору в Петербург я не думаю, чтобы оказалась надобность, тем более, что это фантастическое запрещение второго издания никогда не существовало. Оно образовалось в Москве по старой охоте ее к плетенью всякого рода сплетней. Это можешь изъяснить цензору, если бы он оказался малоумен, а не то предстань к Строганову и объясни ему. Если же по причине какой-либо новой бестолковщины [Если же по какой-либо бест<олковщине>] оказалось бы так, что нужно посылать в Петербург, то пошли к Никитенке и в то же время письмо к Плетневу, чтобы он его поторопил, потому что Никитенко, при всей благосклонности и расположеньи ко мне, несколько ленив и может замедлить присылкой. О получении этого письма уведоми, равно как и о распоряжениях, адресуя во Франкфурт, на имя Жуковского.
 
      Прощай. Твой весь Г.
 
      На обороте: Moscou Russie.
 
      Профессору император<ского> Московского университета Степану Петровичу Шевыреву.
 
      В Москве, близ Тверской, в Дегтярном переулке, в собственном доме.

      Наконец моя просьба! Ее ты должен выполн<ить>, как наивернейший друг выполняет просьбу своего друга. Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги под названием: «Выбранные места из переписки с друзьями». Она нужна, слишком нужна всем — вот что покаместь могу сказать; всё прочее объяснит тебе сама книга; к концу ее печатания всё станет ясно, [тебе всё объяснится] и недоразуменья, тебя доселе тревожившие, исчезнут сами собою. Здесь посылается начало. Продолженье будет посылаться немедленно. Жду возврата некоторых писем еще, но за этим остановки не будет, потому что достаточно даже и тех, которые мне возвращены. Печатанье должно происходить в тишине: нужно, чтобы, кроме цензора и тебя, никто не знал. Цензора избери Никитенку: он ко мне благосклоннее других. К нему я напишу слова два. [напишу даже слова два сам] Возьми с него также слово никому не сказывать о том, что выйдет моя книга. Ее нужно отпечатать в месяц, чтобы к половине сентября она могла уже выйти. Печатать на хорошей бумаге, в 8 долю листа средн<его> формата, буквами четкими и легкими для чтения, размещение [употребляя размещение] строк такое, как нужно для того, чтобы книга наиудобнейшим образом читалась; ни виньеток, ни бордюров никаких, сохранить во всем благородную простоту. Фальшивых титулов пред каждой статьей не нужно; достаточно, чтобы каждая начиналась на новой странице, и был бы просторный пробел от заглавия до текста. Печатай два завода и готовь бумагу для второго издания, которое, по моему соображенью, воспоследует немедленно: книга эта разойдется более, чем все мои прежние сочинения, потому что это до сих пор моя единственная дельная книга. Вслед за прилагаемою при сем тетрадью будешь получать безостановочно другие. Надеюсь на бога, что он подкрепит меня в сей работе. Прилагаемая тетрадь заномерована № 1. В ней предисловье и шесть [6] статей, итого седьмь, да включая сюда еще статью об «Одиссее», посланную мною к тебе за месяц пред сим, которая в печатании должна следовать непосредственно за ними, — всего восемь. Страниц в прилагаемой тетради двадцать. О получении всего этого уведоми немедленно. Адресуй попрежнему на имя Жуковского.
 
      Весь твой Г.

      Я к вам с просьбою, почтеннейший Александр Васильевич! От Плетнева вы получите, если уже не получили, на процензирование некоторые из моих писем, которые имеют [след<ует>] быть напечатаны отдельной книгой в весьма непродолжительном времени. От Плетнева вы будете всё получать по частям. По разным причинам я не хочу, чтобы до времени выхода о книге [о ней] знали. А потому прошу вас, чтобы осталось только между вами и Плетневым и никто бы, кроме вас двух, не был введен третий. Что касается до самого существа книги в отношен<ии> цензуры, то я совершенно спокоен, уверен будучи с одной стороны — в вашей благосклонности, а с другой стороны — в безвинности самой книги, при составлении которой я сам был строгим своим цензором, что вы, я думаю, увидите сами. Если же какое и встретится выражение, которое бы даже с первого раза остановило вас, то я уверен, что к концу книги смысл его объяснится пред вами полней, и вы его признаете только нужным и ничего более. Если ж сделаете какую поправку или указание относительно слога, неточности выражений и т. п., то сим меня крайне обяжете. О письме, равно как и о получении от Плетнева начала рукописи, уведомите меня, адресуя во Франкфурт-на-Майне, на имя Жуковского, прибавляя к Франкфурту s/M. Saxenhausen, Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor. Засим обнимаю вас от всей души. Весь ваш
 
      Гоголь.
 
      На обороте: St. P?tersbourg. Russie.
 
      Профессору импер<аторского> С.-Петерб<ургского> университета Александру Васильевичу Никитенке.
 
      С. П. Бург. В университете на Васильев<ском> острове.

      Что с вами? Где вы? И отчего от вас до сих пор ни одной строчки? Я писал к вам из Греффенберга, где пробыл около месяца и всуе поджидал вашего брата Алек<сея> Петр<овича>. В Эмсе я встретил Ивана Петровича с его молодой супругой, которой после эмсских вод сделалось значительно лучше. Таковы ее и его слова. Они, кажется, обоюдно счастливы, хотя оба не весьма знакомы с опытной жизнью грешного мира сего. Теперь я поселился на время в Остенде, где пробуду, может быть, месяц. До сих же пор пребывал с Жуковским в Швальбахе. Христа ради, хотя одну строчку о себе! Не совестно ли вам позабыть обо мне? Попросите графиню написать также словечка два о состояньи здоровья своего, как душевного, так и телесного. Жду с нетерпеньем ответа. Все об вас также беспокоятся; на днях получил известие от вашей сестрицы Софьи Петровны, которая также жалуется на ваше молчанье.
 
      Адресуйте в poste restante и пришлите ваш маршрут, чтобы я знал, где вас настигнуть и повидать, если вы не заедете в Остенде.
 
      Весь ваш Г.
 
      Если граф уехал из Парижа, прошу отвечать графиню.
 
      На обороте: Paris.
 
      Son excellence monsieur le c-te Alexandre Tolstoy.
 
      Paris. Rue de la Paix, 9. (H?tel Westminster).

      Я несколько замедлил ответом на письма ваши. Во время моих переездов нынешних не бывает [это не бывает] так легко отвечать в ту же минуту. При этом я ожидал, не напишут ли мне чего сестры в ответ на мое длинное письмо [Далее начато: но ответа], чтобы отвечать за одним разом, но от них, кажется, не ждать мне никаких ответов. Благодарю вас за то, что хотя вы пишете мне, по возможности, подробно и не отговариваетесь ни гостями, ни увеселениями. Скажу вам, однако же, то, что вы бываете весьма часто под влиянием несколько разгоряченных впечатлений. Письмо мое вы читали не в хладнокровную и совершенно спокойную минуту, а потому истолковали всё по-своему и приняли всё в таком смысле, в каком я вовсе и не думал. Этот за вами грех водится, моя почтенная маминька, и я вам должен это напомнить. Вы все вещи принимаете в б?льшем виде, чем они есть, и ничего не в силах, принимать равнодушно, а потому и жизнь ваша есть еще до сих пор какое-то беспрерывное [вечное] душевное беспокойство. Молитесь, богу в такую минуту, когда почувствуете в себе беспокойство: это лучшее средство. После молитвы в такое время уясняется вдруг наш взгляд. Распаленное состояние проходит, и всякая вещь является в своем надлежащем виде. Вы беспокоите<сь> и за меня, думая, что я также, подобно вам всем, беспокоюсь, и пишете, чтобы я не принимал к сердцу писем сестер моих, думая, что это меня волнует. На это вам скажу только то, что я более беспокоюсь тем, когда мне ничего не пишут, [Далее начато: нежели] а когда мне пишут и пишут подробно, тогда я ничуть не беспокоюсь, и огорчительного [и неприятного] для меня в письме не может быть ничего. Что само по себе нехорошо, то замечу, скажу, что оно нехорошо, и побраню за то, если поделом. Но чтобы сердиться или горячиться, или сокрушаться, или же принимать к сердцу всякий пустяк, как вы это делаете, — этого за мной, слава богу, уже давно не водится. И все вещи, даже несравненно больше огорчающие человека, с меня — что с гуся вода. Стыдно вам до сих пор так знать меня мало и представлять себе какой-то бабой. Но об этом довольно. Смотрите же вперед за собой и берегитесь. А мне пишите подробно обо всем, не пропуская ничего, что у вас ни делается, как собственно в вашем доме, так равно и вокруг вас, у всех наших знакомых и соседей. Адресуйте попрежнему во Франкфурт, на имя Жуковского.
 
      Затем мысленно вас обнимаю
 
      ваш сын Н. Г.
 
      Нa обороте: Russie. Poltava.
 
      Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь.
 
      В Полтаве. Оттуда в д<еревню> Василевку.

      Пишу и уведомляю <о> моем приезде сюда, который, благодаря бога, совершился благополучно. Две-три морские бани уже взял без отвращенья и без особенного удовольствия, как что-то пресное. Что от них будет — знает бог, но чувствую, что всё, что ни будет от него, будет в милость и в добро душевное.
 
      Скажите вашей доброй и ангелоподобной хозяюшке, чтобы она на меня не гневалась за то, что я не простился с нею. Это у меня случается весьма часто и вовсе не есть знак хладнокровья или равнодушия, но, напротив, [но даже, напротив] доверенности. Если бы я знал, что разлучаюсь надолго, или же чувствовал потребность что-нибудь сказать нужное при расставаньи, я бы никак этого не пропустил и сделал бы даже что-то торжественное из расставанья, как оно и должно быть. Скажите ей, что я мысленно так же с ней простился, как бы и лично, и, давши лобзанье вам и Саше, поцеловал в то же время в вас обоих ее [и ее] самое. А в подкрепленье этого, поцелуйте по три раза обе ее ручки и прочитайте сии мои строки, претворив их во французский или немецкий диалект. Все письма, а с ними и посылки, какие ни случатся, храните (как сказано и прежде) у себя. Если какое письмо вследствие ошибки и распечатаете, то этим не конфузьтесь; смотрите только за тем, чтобы не пропало [никак не пропало] распечатанное письмо. Это главное. Здесь есть несколько русских, с которыми я покамест не успел столкнуться. Видел пока только безногого Мещерского, женат<ого> на кн<яжне> Трубецкой, которого вы, я думаю, знаете. Здесь еще приятельница Смирновой, графиня Борх, урожден<ная> Лаваль. Прочие, кажется, незамечательны. На дороге я встретил одного, с которым произо<шла> замечательная внутренняя история в последнее время. Чудны действия божии, и никогда еще не были они так явны, как в последнее время. Уведомьте меня о себе и дайте ответ на это письмо, дабы я знал, что оно вами получено. В начале сентября полагаю быть у вас во Франкфурте…но об этом напишу еще. Затем Христос с вами!
 
      Прощайте. Ваш Г.
 
      В здоровья моем то не весьма хорошо, что начинаю вновь крепко зябнуть и не могу оставаться в сидячем [В подлиннике: в сидящем] состоя<нии> так долго, как было бы потребно мне для переписывания или вообще для занятий. Малейший холодок на меня ощетинивается бурею.
 
      На обороте: Francfort sur Mein.
 
      Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky.
 
      Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

      Одно письмо мое из Остенде (назад тому недели две) вы уже, без сомненья, получили. Пишу теперь второе. Остаюсь я здесь немного долее, то есть от сего числа недели три, по крайней мере, — тем более, что море начинает, кажется, меня освежать, а это особенно необходимо для моей работы, и тем еще более, что на днях я был обрадован почти неожиданным приездом любезного моего гр<афа> А. П. Толстого, вам весьма известного, который прибыл сюда вместе с двумя братьями Мухановыми, из которых один также вам известен и есть приятель [общий приятель] наших общих знакомых. Они все пробудут здесь около месяца ради морского купанья. А потому прошу вас все письма, какие ни пришли ко мне доселе, запечатавши в один пакет, прислать мне сюды в Остенде, адресуя в poste restante. Что же придет к вам после этого, то всё удержать у себя до моего приезда и не пересылать.
 
      В одно время с сим письмом к вам послано к Плетневу письмо со вложеньем второй тетради, о чем [о получении кото<рого>] вы известите его и от себя, дабы в случае какой-нибудь неисправности на почте не произошло бестолковщины и можно было всё дело поправить заблаговременно. После 15-го сентября готовьте для меня мою комнату, где проживу с вами недельки две перед отправлением в большую дорогу, и побеседуем о том, о чем еще доселе не беседовали. Затем целую и обнимаю вас крепко, а вслед за вами хозяйку, деток и весь дом ваш. Напишите непременно несколько строк.
 
      Весь ваш Г.