Письмо от 10 марта получил и с ним стихотворение к Шевыр<еву>. Благодарю за него. Оно очень сильно [сильно и хорошо] и станет недалеко от «К не нашим», а, может быть, и сравнится даже с ним. Но не скажу того же о двух посланиях: «К молодому человеку» и «Старому плешаку». О них напрасно сказал ты, что они в том же духе; в них скорей есть повторение тех же слов, а не того же духа. В том же духе могут быть два стихотворенья, ничего не имеющие между собою похожего относительно содержания, и могут быть не в том духе [не в том же духе] напоминающие содержанием друг друга и, по-видимому, похожие. Это не есть голос, хоть и похоже на голос, ибо оно не двигнуто теми же устами. В них есть что-то полемическое, скорлупа дела, а не ядро дела. И мне кажется это несколько мелочным для поэта. Поэту более следует углублять самую истину, чем препираться об истине. Тогда будет всем видней, в чем дело, и невольно понизятся те, которые теперь ерошатся. Что ни говори, а как напитаешься сам сильно и весь существом истины, послышится власть во всяком слове, и против такого слова уже вряд ли найдется противник. [Далее начато: Кто д<олго>] Всё равно, как от человека, долго пробывшего в комнате, где хранились благоухания, всё благоухает, и всякий нос это слышит, так что почти и не нужно [так почти об этом и не нужно ему] много рассказывать о том, какого рода запах он обонял, пробывши в комнате. Друг мой, не увлекайся ничем гневным, а особливо если [В подлиннике: есть ли] в нем хоть что-нибудь [что-нибудь есть] противуположное той любви, которая вечно должна пребывать в нас. Слово наше должно быть благостно, если оно обращено лично к кому-нибудь из наших братии. Нужно, чтобы в стихотворениях слышался сильный гнев против врага людей, а не против самих людей. Да и точно ли так сильно виноваты плохо видящие в том, что они плохо видят? Если ж они, точно, в том виноваты, то правы ли мы в том, что подносим прямо к их глазам [носу] нестерпимое количество света и сердимся на них же за то, что слабое их зренье не может выносить такого сильного [выносить слишком сильного] блеска? Не лучше ли быть снисходительней и дать им сколько-нибудь рассмотреть и ощупать то, что оглушает их, как громом? Много из них в существе своем люди добрые, но теперь они доведены до того, что им трудно самим, и они упорствуют и задорствуют, потому что иначе нужно им публично самих себя, в лице всего света, назвать дураками. Это не так легко, сам знаешь. А ведь против них большею част<и>ю в таком смысле было говорено: «Ваши мысли все ложны. Вы не любите России, вы — предатели ее». А между тем ты сам знаешь, что нельзя назвать всего совершенно у них ложным и что, к несчастию, не совсем без основания их некоторые выводы. Преступление их в том, что они некоторые частности распространяют на общее, исключенья выставляют в правила, временные болезни принимают за коренные, [Далее начато: и] во всяком предмете видят тело его, а не дух, и, близоруко руководствуясь аналогией видимого, дерзают произносить свои сужденья о том, что духом своим отлично от всего того, с чем они сравнивают его. Следовало бы, по-настоящему, вооружиться противу сих заблуждений, разъять их спокойно и показать их несообразность, но с тем вместе [но сохранить к ним по] поступить таким образом, чтобы в то же время и тут им самим дать возможность выйти не совсем бесчестно из своего трудного положения. Тогда, кроме того, что многие из них сами обратились <бы> на истинный путь, но самой публике было бы доступней всё это и хоть сколько-нибудь понятней, в чем дело. Теперь же [Потом что теперь <…>] она решительно не понимает, в чем дело и отчего так сильно горячатся у нас одни против других в журналах. Десяток людей сражаются между собою; те и другие говорят в слишком общем и пространном смысле; с обеих сторон крайности, не соединяющиеся никаким образом друг с другом; те и другие сражаются друг против друга уже выведенными результатами, не давая никому отчета, как они дошли до своих результатов, и хотят, чтобы всё это понятно было всем читателям. Конечно, многое понимается инстинктивно, потому что дух идущего века [дух времени] действует своим чередом. Поэт может действовать инстинктивно, потому что в нем [потому что он] пребывает высшая сила слова. Но кто хочет действовать полемически, тут потребна необыкновенная точность, разъятие ясное всего и ощутительное показание, в чем дело. [разъятие ясное всего и облечение всего в простое слово] Храни бог тут быть поэтом, как раз будешь сражаться с тенью и воздухом, бросая, вместо ядер, целые беспредельные пространства мыслей, то есть мысли слишком цельные, которые можно истолковать всячески. Я бы очень хотел теперь читать лекции Шевырева. Я уверен слишком в их значительности, но знаю также, что он способен человечески увлекаться, переходить нечувствительно в излишество, и потому весьма может быть, что отчасти повредил и себе и своему предмету. Но мы не получаем здесь решительно ничего. Скажи Киреевскому, что Жуковский на него сердит за то, что он не прислал «Москвитянина». Я сам также ехал во Франкфурт с приятной надеждой найти здесь 1 номер давно полученный, и вот с приезда моего сюда [с тех по<р>] протекло уже почти полтора месяца, а «Москвитянина» всё нет. Я всё еще нахожусь в больном и расстроенном состоянии. Временами бывает несколько лучше, времена<ми> вновь хуже. До сих пор не в силах писать и трудиться, и малейшая натуга повергает меня в болезнь, [в болезнь и в худшее состояние] а что всего хуже, с этим соединяется всякий раз тоска, и не знаешь, куда от нее деться. Но отложим обо мне речь на конец [к концу] письма. Продолжаю о тебе. В послании твоем «К плешаку» слышно военнолюбивое расположение, вовсе неприличное твоему мирному характеру, по существу своему настроенному [вообще настроенному] к прохладам тишины, а потому я отчасти думаю, [заключаю] не вмешались ли сюда нервы? А потому советую тебе рассмотреть хорошенько себя: точно ли это раздражение законное и не потому ли оно случилось, что дух твой был к тому приготовлен [приготовлен в то время] нервическим мятежом. Эту поверку я делаю теперь всегда над собою при малейшем неудовольствии на кого бы то ни было, хотя бы даже на муху, и, признаюсь, уже не раз подкараулил я, что это были нервы, а из-за них, притаившись, работал и чорт, который, как известно, ищет всяким путем просунуть к нам нос свой, и если в здоровом состоянии нельзя, так он его просунет дверью болезни. А потому советую и тебе также в таких случаях всякий раз обсматриваться на себя. А чтобы исполнить это успешней, перечти вновь мои письма, писанные к тебе по поводу «Землетрясения». И так как там многое, вследствие твоих же слов, согласно с твоими собственными мыслями относительно действований поэта в нынешнее время, то ты можешь весьма скоро сличить и увидеть, не отступил ли сам от собственных своих мыслей. А покаместь я тебе повторяю вновь: перетряхни русскую старину, особенно времена царей. Они живей и говорящей и ближе к нам. И ты в несколько раз выиграешь более, когда те русские стихии и чисто славянские струи нашей природы, из-за которых идет спор, выставишь в живых и говорящих образах. Твои [Сами твои] герои (а в героя может обратиться и всякий бездушный предмет) ходом и действием своим защитят сильней, чем бы ты сам защитил истину, ибо дело сильней слова. Но довольно. Обращаюсь от твоей души к твоему телу. На днях я был у Коппа, и он, расспрашивая о тебе, сказал мне, чтобы [что] я написал тебе, чтобы ты съездил [еха<л>] непременно еще один раз, и именно в нынешнее лето, в Гастейн, и потом морское купанье на Северном море, или в Остенде, или в другом месте. В то же время прибавил, что не худо бы и мне сделать то же. А потому я и передаю это тебе к сведен<ию>. Как решишь, конечно, зависит от тебя и от твоего нынешнего состояния, но, во всяком случае, если бы тебе случилось, точно, ехать в Гастейн, то я готов тебя сопровождать и туда, ибо к Призницу я не отваживаюсь, тем более, что получил, наконец, известие от Россети, который бранит на все четыре стороны холодное свое лечение, говоря, что, кроме каторги самого лечения, никакого от него удовольствия, а пользы и на копейку <нет>, и который притом пророчит, что я никак не в силах буду выдержать курса. Я знаю только то, что где ни случится мне протаскаться летом, но нужно протаскаться и проездиться; дорога и переезды мне делали добро. А осенью — в Рим, где встречу и начало зимы, а в конце зимы — в Иерусалим, к говенью и пасхе. А из Иерусалима — в Москву. Всё это, разумеется, в таком разе, если бог будет так милостив, что повелит прийти в порядок душевным и телесным моим силам. Пришли мне «Путешест<вие> к св. местам» Норова, хочу посмотреть, что за вещь. Спроси у Шевырева, писал ли он ко мне или нет в ответ на мое письмо, писанное еще в прошлом году. Вопрос этот не упрек и не напоминанье, а хочу только знать, чьи были два письма ко мне, о которых я имею известие то, что они пропали между Франкфуртом и Парижем. Узнай также от Конст<антина> Серг<еевича>, получил ли Cep<гей> Т<имофеевич> от меня письмо с некоторым поученьем сыновьям его, в числе которых и ему, [есть и ему] т. е. К<онстантину> Серг<еевичу>, и что он думает о сем. Да распорядись, [распорядись таким образом] чтобы к нам какими-нибудь судьбами дошел «Москвитянин». Может быть, пришествие его оживило бы сколько-нибудь литературные побуждения. Уведоми также, уехал ли Погодин в Иерусалим или отложил свою поездку на другое время. В последнем случае объяви ему о моем намерении, и если ему случится ехать на Рим, [в Рим] то, вероятно, мы отправимся тогда вместе. Намерение твое ехать в Симбирск я не одобряю, а Жуковский, как услышал, даже закричал, чтобы ты ни под каким видом сего не делал, а Копп, если услышит, вероятно, тоже подымет вопль, да вряд ли и Иноземцев тебя отпустит. Что ни говори, люди всё-таки важная вещь: хоть они подчас и надоедят, но всё же потом обратишься к ним. Хороший доктор под рукой тоже не безделица, а этого в деревне не найдешь. Мой совет уж лучше послушаться Коппа и съездить в Гастейн, а после поездки заграничной наскучившая Москва приглянется вновь. А там подъеду я, и ты увидишь, что при мне будет многое сносно, особенно если я приеду из Иерусалима таким, как хочу приехать, внося мир, а не раздор в домы. Помолись же хорошенько богу о себе, да и о мне тоже помолись, о здоровьи и о силах моих слабеющих. Восстание наше в его святой воле, и всё от него.
 
      Обнимаю тебя от всей души.
 
      Твой Г.
 
      На обороте: Moscou. Russie.
 
      Николаю Михайловичу Языкову.
 
      В Москве. В приходе Николы Явленного, в Серебряном переулке. В доме Шидловской.

      Благодарю вас, добрейший Аркадий Осипович, за ваши известия о лечениях Призница. Они изложены и толково и умно. Я и прежде уже отложил это лечение, не найдя его соответствующим со многими вновь обнаружившимися во мне недугами и собственным состоянием моральным. Впрочем, если бы я и лечился, то будьте уверены, что никак не пускался бы в крайности. Это не мое дело. Я не хлопочу из-за совершенного здоровья, и чуть только мне немного делается лучше — я подальше и от докторов и от лечения. Припомните, что я и вам советовал прежде вашего путешествия к Призницу не пускаться в такие глубины водоврачевания, [глубины премудрости] а довольствовать<ся> просто утренним обливанием дома без потения и пиением воды; советовал вам также и тогда, вместо Призница, заехать в Гастейн, который мне казался вашему слабому телу приличнее; им же хвалятся все слабые и старики. Я сам, бывши в Гастейне с Языковым, хотел было попробовать вод, но переменил это намерение единственно от того, что почувствовал себя вдруг лучше от одного гастейнского воздуха, который (в этом надобно отдать ему честь) имеет в себе что-то бальзамическое и лучше всех воздухов, какие я обонял где-либо в летнее время во всех прочих концах Европы, чему причина заключается отчасти в необыкновенном возвышении этого места от поверхности моря. Ключевая же вода в Гастейне решительно первая в мире; подобной я нигде не пивал; ей уступит даже римская. Я бы радостно поехал и теперь в Гастейн, но, признаюсь вам, боюсь страшно одиночества, которое для меня теперь опаснее всего, хотя бы случилось оно и на самых целебнейших водах. Мне очень жаль, что вы остаетесь [остаетесь на лето] в Петербурге, на летнее время (хотя ради хандры, если не ради здоровья) следует выезжать из него. Почему знать? Может быть, вы весьма не были бы в раскаянии, если бы даже и рискнули [В подлиннике: рыскнули] призанять тысячи две для того. Бог поможет, выплатим. Поблагодарите Ханыкова за письмо, скажите, чтобы он не сердился на мое неучтивство, то есть что не отвечаю. [и на то, что не отвечаю] Вместо ответа, [Скажите, что, вместо ответа] я вам поручаю обнять его. Вас обнимаю также, это разумеется само собой.
 
      Затем прощайте.
 
      Г.

      Не хандра, но болезнь, производящая хандру, меня одолевает. Борюсь и с болезнью, и с хандрой и, наконец, выбился совершенно из сил в бесплодном борении. Благодарить бога следует и за то, что в силах был еще и так бороться. С приходом весны здоровье мое не лучше нимало, и недуги увеличились. Тягостнее всего беспокойство духа, с которым трудней всего воевать, потому что это сражение решительно на воздухе. Изволь управлять воздушным шаром, который мчит первым стремлением ветра! Это не то, что на земле, где есть и колеса и весла. Может быть, помогла бы дорога, но дорога эта должна для этого иметь какой-нибудь интерес для души; когда же знаешь, что по приезде на место ожидает одиночество и скука, и когда сам знаешь, как страшна с ними битва, отнимается дух для самой дороги. Из русских еще никого нигде нет на водах; стало быть, нигде не предстоит мне развлечения, котор<ое> мне теперь необходимо при употреблен<ии> вод. Порадовала меня было мысль встретиться с тобою, но теперь, как вижу из письма твоего, ты остаешься в Москве, несмотря на совет [несмотря даже на настоятельный совет] Коппа проездиться в Гастейн. Но что делается, то делается не без воли божией. Да будет его святая воля! Говоришь беспрерывно и при всем том не в силах быть покойным, не в силах, сложа руки, опустить на них голову, как ребенок, приготовляющийся ко сну. Еще бы было возможно это, если бы не соединялось с недугами это глупейшее нервическое беспокойство, против которого если и понатужишься воздвигнуть дух, но самая эта натуга воздвигнуться производит еще сильнейшее колебание.
 
      Вот какого рода вещи! При всем том, полученный на днях «Москвитянин» (два номера) доставил мне несколько приятных минут. Статьи за буквою К. все очень замечательны и дельны. О самом же обозрении словесности можно сказать только в охуждение ему то, что оно нескол<ько> длинно, а особенно во второй половине содержан<ия> приступ к словесности русской. Многие вещи следовало бы сказать еще очевидней, осязательней, проще и короче, облечь в видимую плоть; многое довольно отвлеченно, так что повсюду философ берет верх над художником, и это обращается почти в порок в тех местах, где должен художник взять верх над философом. Кажется, как будто многие вещи слышит и чувствует критик вкусом тонкого ума, а не вкусом души и сердца. Но зато повсюду сказано много истинного, прекрасного, особенно там, где обращено <внимание> на самую идею и мысль разбираемых предметов. По поводу глупых книг сказано много дельного и умного о том, каковы должны быть умные книги. И вообще все статьи, которые, по-видимому, написаны вскользь, оказались существенно значительней тех, которые, по-видимому, обдумывались и писались с трудом. Отрывок из вступительной лекции Шевырева мне понравился очень. Шевырев вызрел и установился в надлежащие границы. Всё теперь как следует, не растянуто и не кратко, в строгом логическом ходе и порядке, и с тем вместе [но вместе с тем] в живом, не похожем вовсе на мертвечину сухопарой логики немецкой. Словом, в первый раз преподает<ся> наука в том виде, в каком ей следует преподаваться в России и русским. Твои стихотворения, мне неизвестные, к Полонскому, второе к Киреевой и к какому-то живописцу (вероятно, в роде Мокрицкого), прочел с удовольствием. Хомякова тоже прочел не без удовольствия и письмо и «Спорт». Хоть первое и слишком раскинуло<сь> и разбросалось во все стороны, но в нем много ума. Затем устал. Писать долго не могу, прощай; не забывай хотя писать почаще; адресуй по-прежнему. Жуковский перешлет письма ко мне, если я куда уеду.
 
      На обороте: Moscou. Russie.
 
      Николаю Михайловичу Языкову.
 
      В Москве. В приходе Николы Явленного, в Серебряном переулке, в доме Шидловской.

      И вы больны, и я болен. Покоримся же тому, кто лучше знает, что нам нужно и что для нас лучше, и помолимся ему же о том, чтобы помог нам уметь ему покориться. Вспомним только одно то, что в его власти всё и всё ему возможно. Возможно всё отнять у нас, что считаем мы лучшим, и в награду за то дать лучшее нам всего того, чем мы дотоле владели. Отнимая мудрость земную, дает он мудрость небесную; отнимая зренье чувственное, дает зренье духовнее, с которым видим те вещи, перед которыми пыль все вещи земные; отнимая временную, ничтожную жизнь, дает нам жизнь вечную, которая перед временной то же, что всё перед ничто. Вот что мы должны говорить ежеминутно друг другу. Мы, еще доселе не привыкнувшие к вечному закону действий, который совершается для всех непреложно в мире, желающие для себя [и хотим для себя] непрерывных исключений, мы, малодушные, способны позабывать на всяком шагу то, что должны вечно помнить, наконец, мы, не имеющие даже [даже и] благородства духа ввериться тому, кто стоит того, чтобы на него положиться. Простому человеку мы даже вверяемся, который даже нам не показал и знаков, достаточных для доверия, а тому, кто окружил нас вечными свидетельствами любви своей, тому только не верим, взвешивая подозрительно всякое его слово. Вот что мы должны говорить ежеминутно друг другу, о чем я вам теперь напоминаю и о чем вы мне напоминайте. Затем обнимаю вас от всей души и прошу вас вместо меня обнять ваше семейство. Напишите мне, куда едете или остаетесь в Москве, и что делают ваши дети; если можно — порознь о каждом. Если вам писать трудно, прошу Ольгу Семеновну. Прощайте. Бог да хранит вас.
 
      Ваш Г.
 
      На обороте: Сергею Тимофеевичу Аксакову.

      <Милостивый государь
 
      Сергий Семенович!> [Ч; в К обращение опущено. ]
 
      Письмо ваше мною получено. Благодарю вас искренно [много Ч] за ходатайство [ваше ходатайство Ч] и участие. О благодарности государю ничего не говорю: она в душе моей; выразить ее могу разве одной [одной только Ч] молитвой о нем. Скажу вам только, что после письма вашего мне стало грустно. [Но мне сделалось в то же время грустно Ч] Грустно, во-первых, потому, что всё, доселе мною писанное, [сделанное Ч] не стоит большого внимания: хоть в основание его легла и добрая мысль, [и легла добрая мысль Ч] но выражено всё так незрело, дурно, ничтожно [дурно, ничтожно, незрело Ч] и притом в такой степени не так, как бы следовало, что недаром большинство приписывает моим сочинениям [им Ч] скорее дурной смысл, чем хороший, и соотечественники мои извлекают извлеченья из них скорей [скорей извлекают из них извлеченья Ч] не в пользу душевную, [души своей Ч] чем в пользу. Во-вторых, грустно мне потому, что и за прежнее я состою доныне в неоплатном долгу пред государем. Клянусь, я и не помышлял даже просить что-либо теперь [о чем-либо Ч] у государя; в тишине только я готовил труд, который, точно, был бы полезнее моим соотечественникам моих прежних мараний, за который и вы сказали бы, [сказали бы мне Ч] может быть, спасибо, если бы он исполнился [если будет выполнен Ч] добросовестно, ибо [потому что Ч] предмет его не был бы чужд [не чужд был Ч] и ваших собственных убеждений. [помышлений Ч] Меня утешала доселе мысль, что государь, которому [Далее: как я знаю Ч] истинно дорого душевное благо его подданных, сказал бы, может быть, со временем о мне так: [о мне со временем так Ч] «Этот человек умел быть благодарным и знал, чем высказать мне свою признательность». Но теперь [Теперь Ч] я обременен новым благодеянием; в сравнении [Было: перед Ч] с тем, что сделано уже для меня, труд мой покажется бедней и незначительней, [незначительней, чем прежде Ч] мое же расстроившееся здоровье может отнять у меня возможность сделать [сделать его Ч] и таким, как бы я хотел и даже бы мог; и вот почему мне грустно. Грустно мне даже и [вместе с этим и Ч] то, что сим самым вашим письмом и вашим участием во мне вы [что нынешним письмом вашим вы Ч] отняли у меня право сказать и вам то, что я хотел. [хотел сказать Ч] Я [А я Ч] хотел вас благодарить за все, сделанное для наук, [многое, сделанное вами в пользу а. всем нам б. наук Ч] для [и Ч] отечественной старины (от этих дел перепала и мне польза наряду с другими), и что еще более — за пробуждение в духе нашего просвещения [просвещения нашего Ч] твердого русского начала. Благодарить вас за это я прежде имел право, как сын той же земли, как [и как] брат того же чувства, в котором мы все должны быть братья, и как не обязанный вам ничем лично. [за личное добро мне Ч] Теперь вы отняли от [у Ч] меня это право, [Далее начато: благодарность моя Ч] и что [то, что Ч] было бы законным делом, может показаться теперь похожим [будет походить Ч] на комплимент. Итак, [Далее начато: вот вам вместо того Ч] примите лучше, вместо всякого выражения благодарности, [вместо его Ч] это искреннее изложение моего душевного состояния; [состояния душевного Ч] иного [другого Ч] ничего не могу сказать вам; не прибавляю даже и почтительного окончания, завершающего светские письма, потому что позабыл их все, [давно живя в удалении от него, я позабыл их вовсе Ч] а остаюсь просто вам обязанный и признательный искренно [и искренно за то признательный Ч.]
 
      Н. Гоголь.

      Друг мой и душа моя, не грустите. Один только год — и я буду с вами, и вы не будете чувствовать тоски одиночества. Когда вам будет тяжело или трудно, я перелечу всякие пространства и явлюсь, и вы будете утешены, [Далее начато: буду<чи>] потому что третий будет Христос с нами. Мне не трудно будет никогда приехать к вам, несмотря даже на всякое состояние моего здоровья, но этот год надобно перетерпеть (то есть разумею о себе) и сделать то, что мне следует и без чего я не могу быть полезным никому вполне. Из вашего письма я вижу, что у вас теперь в довольно порядочной степени нервическое расстройство. Поблагодарим прежде всего за него бога. Оно недаром. В этом году особенно на всех наведено более или менее это нервическое расстройство, приведены в слезы, в унынье и в беспокойство те, которые даже никогда дотоле не плакали, не унывали и не беспокоились. Блаженны избранники, которых посетил бог ранее других! Поверьте, что ко многому дотоле не испытанному и не узнанному приводится сими болезненными страданиями [приводится ими] человек. [Далее начато: Почему знать, может быть] Сверх всего прочего, оно приводит нас и к тому, чтобы узнать всю силу братской помощи, которую может оказать на земле человек человеку и, вследствие такой помощи, возлюбить так друг друга, что в любви этой предвкушается уже сам бог и зарождается к нему то неугасимое стремление, которого не дадут ни посты, ни молитвы, ни милостыня, раздаваемая бедным.