Здравствуй, душа! Мы доехали до Варшавы благополучно. В Вене я ожидаю от тебя письма с подробным известием о том, чем тебя подарил бог и кум ли я твой, и всё ли благополучно, а до того целую тебя. Поцелуй за меня Елизавету Васильевну. Прощай!
 
      В моей комнате остались на шкафчике письма от лиц, близких ко мне. Пожалуйста, прибереги их и при случае пришли ко мне.
 
      <Адрес:> Михаилу Петровичу Погодину.

      Здравствуйте, мой добрый и близкий сердцу моему друг, Сергей Тимофеевич. Грешно бы было, если бы я не отозвался к вам с дороги. Но что я за вздор несу: грешно. Я бы не посмотрел на то, грешно или нет, прилично ли или неприлично, и, верно, бы не написал вам ни слова, особливо теперь. Если бы здесь не действовало побуждение душевное. Обнимаю вас и целую несколько раз. Мне не кажется, что я с вами расстался. Я вас вижу возле себя ежеминутно и даже так, как будто бы вы только что сказали мне несколько слов, и мне следует на них отвечать. У меня не существует разлуки, и вот почему я легче расстаюсь, чем другой. И никто из моих друзей, по этой же причине, не может умереть, потому что он вечно живет со мною. Мы доехали до Варшавы благополучно — вот, покамест, всё, что вас может интересовать. Нигде, ни на одной станции, не было никакой задержки, словом, лучше доехать невозможно. Даже погода была хороша: у места дождь, у места солнце. Здесь я нашел кое-каких знакомых, а через два дни мы выезжаем в Краков и оттуда, коли успеем, того же дни в Вену. Целую и обнимаю несколько раз Константина Сергеевича и снабжаю следующими довольно скучными поручениями: привезти с собою кое-какие [следующие] для меня книжки, и именно миниатюрное издание Онегина, Горе от ума и басней Дмитриева и если только вышло компактное издание Русских песней Сахарова, то привезти и его. Еще: если вы достали и если вам случится достать для меня каких-нибудь докладных записок и дел, то привезти и их также. Михаил Семенович, которого также при сей верной оказии целую и обнимаю, обещался с своей стороны достать. Хорошо бы присообщить и их также. Уведомите меня, когда едете в деревню. Корь, я полагаю, у вас уже совершенно окончилась. Перецелуйте за меня всё милое семейство ваше и Ольге Семеновне вместе с самою искреннейшею благодарностью передайте очень приятное известие, именно что запасов, данных нам, стало не только на всю дорогу, но даже и на станционных смотрителей, и даже в Варшаве мы наделили прислуживавших нам плутов остатками пирогов, балыков, лепешек и прочего. Прощайте, мой бесценный друг. Обнимаю вас множество раз.

      Я приехал в Вену довольно благополучно назад тому неделю. Не написал к вам потому, что ожидал вашего письма. Я не помню, сказал ли я вам, что мне нужно адресовать в Вену, poste restante. Здесь я намерен остаться месяц или около того. Хочется попробовать новооткрытых вод, которые всем помогают, а главное, говорят, дают свежесть сил, которых у меня уже с давних пор нет. Переезд мой, по крайней мере, доставил мне ту пользу, что у меня на душе несколько покойнее. Тяжесть, которая жала мое сердце во всё мое пребывание в России, наконец как будто свалилась, хоть не вся, но частичка. И то слава богу! Дай бог, чтобы и вы тоже не имели никакой тяжести на душе и были бы здоровы и телом и духом. Целую ваши ручки. Целую также сестер и прошу их писать ко мне почаще и пообстоятельнее.
 
      Много вас любящий сын
 
      Николай.

      Просьба, не просьба, а что-то вроде того, осаждает вас вместе с этим письмом, бесценный Петр Александрович! Дело для меня очень важное. Вот видите ли: еще в Москве мне советовали в одно слово Вяземский и Тургенев сделать вот что: Кривцову назна<чи>ли в Риме быть директором римских художников и вследствие того составившейся римско-русской Академии с 25 тысячами в год жалованья, что уж вам я думаю известно. Так как при директоре должно находиться что-нибудь вроде конференц-секретаря или просто секретаря, или письмоводителя, то чтобы я хлопотал для себя об этом. К сожалению с Кривцовым я не могу видеться. Он выехал из Рима и, вероятно, будет скоро в Петербурге. Я написал к Жуковскому, чтобы он употребил влияние свое при дворе наследника; потому что Кривцов, между прочим, обязан этим местом наследнику. Конечно, если его импер<аторское> высоч<ество> [наследник] попросит об этом государя — то дело в шляпе. Но я рассудил, что весьма не худо бы, если бы вы что-нибудь сказали об этом великим княжнам. Если Марья Николаевна от себя еще слово, то это натурально еще действительнее. А впрочем вы знаете, как это сделать лучше. Может, бог даст, что я наконец достигну того спокойствия, которое мне теперь необходимо. Мои затруднительные обстоятельства и странные положения, о которых я вам когда-нибудь донесу [а. расск<ажу> б. когда-нибудь прине<су?>] полную исповедь, до того обременили меня и измучили, что я совершенно выбился из сил и ничего, ни строки, ни слова, ни мысли не могло взойти в мою голову. Жалованья мне может быть дадут 1000 рубл<ей> серебром, меньше чего за границей не дают. И теперь, вообразите себе, я в Риме и обеспечен! Только работай да наслаждайся! Это было бы так хорошо, но — до свиданья. Я хотел написать прощайте, а вместо того само собою написалось до свиданья. Неужли через год? Право, мне что-то кажется, что вы в 1841 будете стоять со мною рука об руку, [под ру<ку>] а вокруг нас с обеих сторон воз<д>вигнутся стены Колизея или Капитолий; носы поразятся дыханьем чудного воздуха, а очи… о, нет слов в челове<че>ских лексиконах. Поглядите на меня в Риме, и вы много во мне поймете того, чему, может быть, многие дали название бессмысленной странности.

      Господи боже мой, сколько лет я вас не видел il carrissimo Signore Alessandro! Что вы поделываете? В Риме ли вы? Не напрасно ли пишется это письмо к вам? Я сам так долго пропадал, что, думаю, уж не забыли ли вы меня? Что делает ваша Famosa (то е<сть>, разумею я, картина)? На чем она теперь остановилась, то е<сть> я разумею, на чем остановился труд ваш. Близится ли к концу или еще доныне остаются роковые tre anni? С нетерпением алчу узреть ее и обнять самого maestro. Я был и в России и чорт знает где. Теперь сижу в Вене, пью воды, а в конце августа или в начале сентября буду в Рим, увижу вас, побредем к Фалькону есть Bacchio arosto или girato и осушим фольету Asciuto, и настанет вновь райская жизнь. В Риме ли Моллер и что делает? Пожалуйста, скажите ему, что я с нетерпением хочу его видеть, что он и сам, я думаю, знает. Поклонитесь любезнейшему Иордану и спросите о здоровье находящегося у него сундука и, бога ради, напишите мне хоть две строчки. Адресуйте мне в Вену, в poste restante. Если вы взяли на почте письма на мое имя, то, пожалуйста, приберегите их и не отдавайте их никому. Не худо бы также иногда справиться сызнова. Потому что мне писали многие, не зная, что я уезжал из Рима. Не пишу к вам ни о чем более, потому что еще не знаю, точно ли вы теперь в Риме. А как получу от вас весть, тогда напишу.
 
      Обнимаю вас от души.
 
      Н. Гоголь.

      Если б вы знали, как грустно мне, что так поздно сблизился я с вами и узнал вас, Прасковья Ивановна! В душе моей какое-то неполное, странное чувство; я теперь несколько похож на того путешественника, которому случай, играющий над людьми, судил встретиться нечаянно на дороге с старым другом, давним товарищем. Они вскрикнули, подняли шапки и прошлись быстро один мимо другого, не успевши сказать друг другу ни одного слова. После уже один из них опомнился и, полный грусти, произносит самому себе пени: зачем он не остановил своей походной телеги? зачем не пожертвовал временем? зачем не бросил в сторону свои важные дела? Почти такое теперь положение души моей. Вы поверите моим искренним чувствам? не правда ли? я не умею лгать. И век бы не простил себе, если бы в чем-нибудь солгал перед вами. Но интересна ли для вас любовь человека, которого вы едва знаете? Много, слишком много нужно времени для того, чтобы узнать человека и полюбить его, и не всякому послан дар узнавать вдруг. Сколько было людей обманувшихся! [В оригинале: обманувших] А сколько, может быть, исчезло с лица земли таких, которые таили в душе прекрасные чувства, но они не знали <как> их выказать; на их лицах не выражались это чувства, и жребий их был: умереть неузнанными. Много печального заключено для меня в этой истине. И только, как воображу себе ваш тихий, светлый, весь проникнутый душевною добротою взгляд, мне становится легче. Ни слова не скажу вам о своей благодарности. Здесь мы совершенно понимаем друг друга, и вы можете знать, как она велика. Положение сестры моей было для меня невыносимою тяжестью, и сколько ни прибирал я в уме своем, где бы найти ей угол такой, где бы характер ее нашел хорошую дорогу и укрепился на ней, я не мог, однако ж, и потерялся было совершенно. И вдруг бог ниспослал мне больше, чем я ожидал. В вашем доме я нашел всё. Первое и самое главное — вы; второе, что уже редкость неслыханная, всё окружающее вас. Точно я никого не нашел вокруг вас, кто бы не был совершенно доброе существо и на лице которого не отражалась бы душа. От вас ли это всё сообщалось, или они заключали всё это в себе, во всяком случае, это изумительно, Я поздравил себя внутренне, и душа моя нашла успокоение. Вот почему, когда вы меня спросили, как я хочу, чтобы была ведена и к чему готовлена сестра моя, я не сказал вам ничего, потому что главное было найдено. Если она [душа] утвердится в одном хорошем и душа ее приобретет хотя часть того, что находится в окружающем ее обществе, то везде, где бы она потом ни была, куда бы ни бросила судьба ее, она будет везде счастлива. К тому же что бы я мог вам сказать? Вы женщина, вы лучше можете знать, что нужно женщине, чем я. С моей стороны я бы пожелал, чтобы сестра моя выучилась вот чему:
 
      1) уметь быть довольну совершенно всем,
 
      2) быть знакому более с нуждою, чем с изобилием — и
 
      3) узнать, что такое терпение, и находить наслаждение в труде.
 
      Собственно же, к какому званию ее готовить, я об этом не заботился — это временное, а я думал больше о вечном. Притом гувернанткой ли, или чем другим быть — всё это одностороннее и может научить только одному чему-нибудь. Я видел много гувернанток, выходивших замуж, которые, [Далее было: были] казалось, как будто только что вышли из института, так же невинны и так же мало знакомы с тем, что мы называем прозой жизни и без которой прозы, однако ж, нельзя жить. Гувернанткой можно сделаться всегда, или лучше никогда, если нет для этого особенных способностей природных. Назначение женщины — семейная жизнь, а в ней много обязанностей разнородных. Здесь женщина является и гувернанткой, и нянькой, и рабой, и повелительницей. Словом, обязанности, которых с первого разу покажется невозможно всех узнать, но которые узнаются нечувствительно, сами собою, без всякой системы. Вы же имеете к тому все средства. Например, вы можете поручать ей иногда какие-нибудь отдельные части домашнего хозяйства, особенно что-нибудь такое, что бы доставляло ей в одно время и моцион, [В оригинале: муцион] потому что по своей воле и прогуливаться для того, чтобы прогуливаться, молодые девушки не любят, да оно, впрочем, и лучше. Вы, верно, проживете лето в деревне, а в деревне столько разных хозяйственных занятий, требующих и беготни и хлопот! Мое всегдашнее желание было, чтобы у нее был один какой-нибудь труд постоянный, который бы занимал у ней часа полтора, но решительно всякий день и в одно и то же время. Это — переводить, занятие, которое в будущем ей может очень прислужиться и даже дать средства жить, если других не найдется. Я же, по своему отношению литературному, могу некоторым образом доставить ей выгодный сбыт и приличную цену. Нет нужды, что она теперь переводит еще плохо; нужно, чтобы переводила и переводила решительно всякий день. Перевод не требует большого таланта: это дело привычки и навыка. Кто сначала переводит дурно, тот после будет переводить хорошо. Еще необходимо нужно разнообразить занятия. Это оживляет труд, не дает места скуке, а между тем очень полезно для здоровья. Окончивши, например, перевод свой, она не должна заниматься работой, тоже требующей сидения. Ей, напротив, нужно дать после этого такое занятие, чтобы она встала с своего места, побежала и опять бы возвратилась и опять побежала, словом, находилась бы беспрерывно на ногах. Тогда ей после этого опять покажется приятною работа, требующая сидения, и будет ей уже не работою, а отдохновением. Кроме возложенной на нее одной какой-нибудь части домашнего хозяйства, не мешало бы давать разные поручения: купить что-нибудь, расплатиться или рассчесться, свести приход и расход. Она девушка бедная, у ней нет ничего. Если она выйдет замуж, то это ей будет вместо приданого, и, верно, муж ее, если только он будет человек не глупый, будет [Далее было: этим] за него больше благодарить, чем за денежный капитал. Но если бы даже сестра моя не была девушка бедная и ей бы предстояла блистательная участь, то и тогда к воспитанию ее я бы, может быть, прибавил один или два языка лишних, да кое-что для гостиных, но, верно бы, не выключил ни одной из означенных статей. В состоянии богатом они так же нужны, как и в бедном, и сохранить приобретенное едва ли не труднее, чем приобресть. Но мне смешно, что я пустился в такие длинные инструкции, говоря вам то, что вы знаете в двадцать раз лучше меня. Но вас не огорчит это, я знаю. Вы выслушаете меня с тою же снисходительностью, которой так исполнена кроткая ваша душа. Вы не укорите меня в моем малом познании, но поправите великодушно, в чем я ошибся, ибо человеку суждено ошибаться, и совершенство ему дается для того только, чтобы он более видел свое несовершенство.
 
      Желая вам всего того, что только нужно для счастия человека, и моля бога продлить дни ваши для счастья других, остаюсь вечно признательный вам
 
      Гоголь
 
      Сестрицам вашим, с которыми я имел удовольствие познакомиться, свидетельствую мое нелицемерное, искреннее почтение и семейству вашему душевный поклон.
 
      P. S. Не показывайте Лизе этого письма. Лучше, если всё то, что ей нужно сказать, будет сказано вашими устами. Она вас любит, очень любит, и потому вы можете из нее всё сделать. Если вы заметите только в лице ее, [Далее было: какую-нибудь] что она не с радостью и не с охотою исполнила какое-нибудь ваше приказание, то вам стоит только сказать «Лиза! ты, видно, мало меня любишь!» — и она — я вас уверяю [Далее было: побежит] — бросится опрометью исполнить то, что ей сказано.

      Никаким образом не могу понять, как это случилось, что я не был у вас перед самым моим отъездом. Не понимаю, не понимаю, клянусь не понимаю. Каждый день я наведывался к Арба<тским> воротам, к дому, внизу которого живет башмачник, носящий такую грациозную фамилию, не приехали ли вы и когда вы будете в город, и всякий раз слуга, выходивший отворять мне дверь, встречал меня тем же ответом, что вы не приехали и что неизвестно, когда вы будете в город. Этот слуга и сертук его выучены мною наизусть, так что я знаю даже, где пятно на нем и которой пуговицы недостает. Три или четыре раза я спросил у него обстоятельно ваш адрес. Всё это я передал очень обстоятельно моему кучеру и, при всем том, я у вас не был. Дорогою только я щупал беспрестанно у себя во всех карманах, мне казалось всё, что я позабыл какую-то самую нужную вещь, но какую именно — не мог припомнить, и только на другой день я вспомнил, что я лошадь, и хватил себя по лбу, но это решительно ничего не помогло. Поправить дела нельзя было: повозка, в которой я сидел, уже добиралась до Вязьмы. Что вы, может быть, не сердитесь на меня за это — этим я могу еще потешать себя. От вашей доброты можно всего ожидать. Но мне нужно было вас видеть, мне хотелось, чтобы вы видели меня отъезжающего. Меня, у которого [Далее было: было] на душе легко. У вас, в ваших мыслях, я остался с черствою физиогномией, с скучным выражением лица. [Далее было: Словом мне так одиноко] Еще мне нужно было вам сказать многое, очень многое, что такое, не знаю, но знаю, что я сказал бы его вам и что мне [Далее было: это] было бы приятно. Словом, мне сделалось так досадно, что я готов был тогда вытереть рожу свою самою гадкою тряпкою и публично при всех поднести себе кукыш, промолвив: «Вот на тебе, дурак!», но всей публики был [Далее было: на ту пору] один станционный смотритель, который бы, вероятно, принял это на свой счет, да кот, который сидел в его шапке и который, без всякого сомнения, не обратил бы на это никакого внимания. Утешительно в этом непрощании моем с вами, натурально, [Далее было: нужно выводить] то, что мы увидимся скоро: по крайней мере нужно вывести это заключение. Но, бога ради, будьте здоровы! Что вам за охота забаливать так часто? Если б вы знали, как мне это грустно! Мне так и представляетесь вы сидящей на диване, с вашим ангельским терпением, старающеюся не подать виду, что у вас какое-нибудь страдание. Исполните же мою просьбу, если меня хоть каплю любите, а не то ведь я опять вытру себе рожу гадкою тряпкою, то есть, до такой степени гадкою, что буду чихать до самого Рима. Кстати насчет последнего обстоятельства. Я распростился с предметами, возбуждающими чихание, на русской границе. Какой воздух! святые небеса, какой воздух. [Далее было: Да это слышится] В нем есть что-то принесшееся из Италии. Нос мой слышит даже хвостик широкка. И откуда это? какие благодатные ветры принесли? Мне ли нарочно навстречу? Если мне, то, право, стоит; конечно, я не генерал, но кто же может так любить… Так и упиваешься, и жмуришь глаза, и только жалеешь на то, что нос всё еще мал и короток, что бы хотя крошку подлиннее!
 
      К вам одна маленькая просьба. Я послал сестре в деревню Шиллера и сказал ей, что это вы посылаете. Почему я это сказал, вы догадаетесь. Она живет не одна, с ней есть старшая сестра, которой всякая безделица покажется предпочтением и проч. И потому вы не удивитесь, если Annette вздумает вас благодарить, а примите на свой счет. Всему семейству вашему посылаются самые искреннейшие рукопожатия. Впрочем об этом нечего и говорить. Кто вздумает писать ко мне, тот да адресует в Вену в poste restante. Я здесь пробуду месяца полтора — пью воды, В сентябре же месяце адрес мой в Рим тоже poste restante.
 
      Весь ваш Гоголь.

      Я получил третьего дни письмо ваше, друг души моей, Сергей Тимофеевич. Оно ко мне дошло очень исправно, и дойдет, без сомнения, и другое также исправно, если только вам придет желание написать его, потому что я в Вене еще надеюсь пробыть месяца полтора, попить воды и отдохнуть. Здесь покойнее, чем на водах, куда съезжается слишком скучный для меня свет. Тут всё ближе, под рукой, и свобода во всем. Нужно знать, что последняя давно убежала из деревень и маленьких городов Европы, где существуют воды и съезды. Парадно — мочи нет! К тому же у меня такая скверная натура, что при взгляде на эту толпу, приехавшую со всех сторон лечиться, уже несколько тошнит, а на водах это не идет: нужно, напротив, чтобы слабило. Как вспомню Мариенбад и лица, из которых каждое насильно и нахально влезло в память, попадаясь раз по сорока на день, и несносных русских, с вечным и непреложным вопросом: «А который стакан вы пьете?», вопрос, от которого я улепетывал по проселочным дорожкам. Этот вопрос мне показался на ту пору родным братцем другого известного вопроса: «Чем вы подарите нас новеньким?» Ибо всякое слово, само по себе невинное, но повторенное двадцать раз, делаете пошлее добродетельного Цинского или романов Булгарина, что всё одно и то же… Я замечаю, что я, кажется, не кончил периода. Но вон его! Был ли когда-нибудь какой толк в периодах? Я только вижу и слышу толк в чувствах и душе. Итак, я на водах в Вене: и дешевле, и покойнее, и веселее. Я здесь один; меня не смущает никто. На немцев я гляжу, как на необходимых насекомых во всякой русской избе. Они вокруг меня бегают, лазят, но мне не мешают; а если который из них взлезет мне на нос, то щелчок — и был таков!
 
      Я совершенно покоен после вашего письма. Первое и главное — вы здоровы. Но мне жаль, если вы проведете лето в Москве. Перемена необходимо нужна вам, как и всякому человеку, проведшему зиму в Москве. Мне жаль, если у вас не будет дачи, пруда с рыбами, леса и дорог, которые бы заманили ходить.
 
      Ради бога, сделайте так, чтобы ваше лето не было похоже на зиму. Иначе, это значит — гневить бога и выпускать на него эпиграммы.
 
      Вена приняла меня царским образом! Только теперь всего два дня, прекратилась опера чудная, невиданная. В продолжение целых двух недель первые певцы Италии мощно возмущали, двигали и производили благодетельные потрясения в моих чувствах. Велики милости бога! я оживу еще.
 
      Обнимаю от души Константина Сергеевича, хотя, без сомнения, не так крепко, как он меня (но это не без выгоды: бокам несколько легче), и между прочим, прошу его к наданным от меня комиссиям прибавить еще несколько, а именно: спросить у Погодина, не нашелся ли мой Шекспир, 2-й том, который взять ему с собою и прибавить к этому оба издания песней Максимовича, а может быть, и третье, коли вышло, а главное купить, или поручить Михаилу Семеновичу купить, у лучшего сапожника петербургской выделанной кожи, самой мягкой, для сапог, то есть, одни передки (они так уж вырезанные находятся, места не занимают и удобны к взятию); пары две, или три. Случилась беда: все сапоги, сделанные мне Таке, оказались короткими. Упрямый немец! Я толковал ему, что будут коротки; не хотел, сапожная колодка, согласиться! и широки так, что у меня ноги распухли. Хорошо бы было, если бы мне были доставлены эти кожи, а делают сапоги здесь недурно.
 
      Товарищ мой немного было прихворнул, но теперь здоров, заглядывается на Вену и с грустью собирается ее оставить послезавтра для дальнейшего пути. Он теперь сидит за письмом к вам.
 
      Целую ручки Ольги Семеновны и посылаю мое душевное объятие всему вашему семейству. Прощайте, мой друг! Будьте здоровы и берегите свое здоровье!

      Я получил ваше письмо от 12 июня, адресованное прямо ко мне в Вену, довольно исправно. Но не получал вашего письма, которое вы, говорите, послали к Погодину скоро после отъезда моего из Москвы. Известия в вашем письме меня не очень радуют. Кажется, на урожай надежды не много. — Дай бог, чтобы вышло противное. Но испытаний много дается в последние годы нам. — Мы должны собрать все силы духа нашего и твердо переносить — это верно ведет к чему-нибудь. Без цели ничего не делается в мире. Я здесь остаюсь не больше недели и отправляюсь в Венецию. Теперь <…> [Конец листа оборван. ]
 
      Успокойтесь! Лиза так счастлива, как дай бог быть всякому из нас. Будьте уверены, что я об Лизе беспокоюсь более, чем обо всех вас, потому что Лиза требует, чтобы я больше об ней, беспокоился, чем о тех, которые могут сами об себе беспокоиться. [Далее было: Что она вам] Мне известен всякой шаг ее. Кроме того что она мне пишет длинные и обстоятельные письма, меня уведомляют о ней подробнейшим образом. Что она написала вам о своей сильной тоске и что она скучает, причина этому та, что слишком весело провела целую неделю с Аксаковыми, которые поехали огромным цугом за город и веселились там на пропало. Натурально после этого возвратившись к себе, то есть к Прасковье Ивановне, с которой она по причине застенчивости еще не так могла [Далее было: слишком] коротко сойтись и которую, однако ж, успела полюбить без памяти, так же как и та ее, натурально, ей показалось несколько скучно. И она по безрассудности своей в ту же минуту написала письмо, а к этому присоединила и грудную боль, что натурально ложь. Потому что от Аксакова я сию минуту получил письмо, что она потолстела. Да и сама она ко мне пишет, что несмотря на свое горе толстеет и боится чрезвычайно сделаться Щепкиным и все платья нужно было ей переправлять. Вот какого рода ее грудная боль! Я Лизу знаю с давних пор. Она слишком живо принимает минутные впечатления и не имеет терпения подождать конца. Я помню, в институте в первые дни определения, она писала мне, что она несчастнейшая в мире, что ее снедает горесть и что она через три дни непременно умрет. — Будьте уверены, что месяца через два вы получите от <нее> известие <…> [Конец листа местами оборван. ] весело как <…> [Конец листа местами оборван. ] что обожает их, жалуется на свою застенчивость. Итак <…> [Конец листа местами оборван. ] <изве?><стие <…> [Конец листа местами оборван. ]

      Я получил твое письмо от 12 июля вместе с маминькиным, адресован<ным> прямо ко мне в Вену. Неужели это первое твое письмо из дому? Итак, ты мне ни слова не сказала о том, как ты приехала, как и где была в Полтаве, как наконец увидела свою деревню и кто тебя встретил, и как тебя встретили, и кто тебя узнал, и кого ты узнала, и какие были первые твои впечатления. Словом, ничего из того, что прежде всего должно занять. Но, может быть, ты писала и адресовала на имя Погодина, который позабыл отослать. Впрочем, вообще всё твое письмо именно не удовлетворяет [Далее было: ни одного моего] меня. Ты ни слова не сказала мне о том, как твое здоровье, уничтожают ли ванны главный недуг твой, или ты до сих пор имеешь те же самые припадки. Видишь, душа моя, как ты виновата! К чему ты спрашиваешь меня, что тебе нужно переводить, к чему это? Ведь ты очень хорошо знаешь, что тебе нужно делать? Я тебе слишком ясно сказал перед отъездом, что и французский перевод, и немецкий, тот и другой нужен, но немецкий нужнее, ибо нужно, чтобы к новому году перевести полторы книжки маленькие, которые я тебе купил. А тебе, признайся, не хотелось приниматься за работу, которая показалась на тот раз скучною. Дай-ка, подумала сама в себе, я спрошу его, а до того времени погуляю… Главное, умей владеть собою. Теперь ты можешь, конечно, погулять, но потом заведи непременно, как часы — в известный час утра за перевод. Посиди за ним всего только час, меньше даже, но чтобы это было регулярно. Ты увидишь, как это разделит хорошо твой день, [твое время] и тебе не будет скучно никогда, если у тебя время будет размеренно. Да чтобы не позабыть, в немецк<ом> переводе всякой раз, как доберешься до картинки, проводи черту в своей рукописи, чтобы было известно, что в этом месте следует картинка, ибо потом нужно будет приложить картинки. Не ленись, помни, что это одно может доставить тебе деньги и даст со временем возможность помогать даже маминьке. Книги послала тебе Елагина в подарок, стало быть ты их должна оставить у себя. Они тебе доставят очень приятное чтение зимою. Когда будешь посылать Елагиной рисунок, [Далее было: и узор] постарайся его уложить хорошенько, чтобы не испортился. С ним же [Далее было: вместе] пошли ей и работу и попроси, чтобы она при первой оказии переслала мне в Рим с кем-нибудь из отправляющихся в Италию. Адрес ты, я думаю, знаешь, впрочем, для лучшего, я напишу здесь: у Арбатских ворот в доме Савича близ церкви. Письма пиши вместе с маминькиными и адресуй прямо в Рим. Через Погодина нечего: он не слишком аккуратен. А если тебе будет нужно написать мне письмо особенно не в одно время с маминькой, то адресуй к Серг<ею> Тим<офеевичу> Аксакову. Он пишет ко мне довольно часто и потому ему ничего не стоит приложить его в своем письме. Прощай, душа! уведомляй меня обо всем: как ты проводишь время, какие делаешь глупости, какие порядочные дела, как скучаешь, как смеешься, словом, обо всем. Прощай, целую тебя.
 
      Твой брат.
 
      Я выезжаю на днях отсюда в Венецию.
 
      Письма адресуй в Рим, poste restante.
 
      Сейчас только получил второе твое письмо и спешу попросить у тебя извинения за выговор. Этим письмом я доволен вполне. Ты пишешь довольно подробно и как следует. Ну, слава богу, ты здорова; это главное. Потом я очень рад, что тебе не скучно. Впрочем, человеку, который сколько-нибудь умен, никогда не может быть скучно. Нужно только иметь побольше занятий, и будет всё хорошо. Только совершенно глупые скучают. — Продолжай следовать, однако ж, моим советам и никак не прекращай тех занятий, которые доставляют тебе движение, и бегай побольше, потому что болезнь твоя очень легко может возобновиться. Да, пожалуйста, как увидишь Данилевского, А. С., то скажи ему, чтобы он писал ко мне. Что я его обнимаю и целую заочно, но не пишу, потому что не уверен, дома ли он теперь, и что жду, чтобы он отвечал прежде на мое. А вечный адрес мой он знает: Roma. Целую тебя еще раз, ангел мой. Пиши ко мне, пожалуйста, обо всем подробно и обстоятельно. Мне очень приятно получать твои письма. Пиши во всякое время, когда тебе будет весело или скучно. А Ольге скажи, что она молодец. Я доволен ее письмом. Что ж она говорит, что нет материи и не о чем писать! ведь вот есть же о чем. Ведь написала же письмо, и тоже довольно обстоятельно. Ну Ольга! Писни-ка другое, если можно, подлиннее. Ведь верно в твоей голове довольно наберется вздору на письмо, а тебе пришлю за это мою старую фуфайку, которая совершенно износилась, но ты можешь в нее наряжаться таким образом, что сквозь дыры будет видна твоя ляпанка, которую ты верно на здоровье носишь до этих пор. Прощай! смотри ж!
 
      <Адрес:> Сестре Анете.

      Так как Сергея Тимофеевича теперь, вероятно, нет в Москве, Констант<ин> Сергеев<ич>, без сомнения, тоже с ним; то решаюсь, [Далее было: адресова<ть>] Ольга Семеновна, осадить вас моими двумя усерднейшими просьбами. Но прежде чем просьбы, позвольте поблагодарить вас, вы знаете за что: за всё. Позвольте поблагодарить также вас и всё ваше семейство за память обо мне.