Приношу повинную голову, что не устоял в своем обещании по странному случаю. Я никак не мог думать, чтобы была другая дорога не мимо вашего дома в Петербург. И преспокойно ехал в намерении остановиться возле вас. Но вышло иначе. Я спохватился уже поздо. А сопутницы мои, спешившиеся к карантину для свидания с мужьями, никаким образом не захотели склониться на мою просьбу и потерять несколько минут. Если же посылка ваша может немножко обождать, то вы можете отдать Васильчиковой, которой я сказал (она думает ехать в среду) заслать за нею к вам, и тогда она будет доставленна в мои руки. Я только-что приехал в город и никого еще не видал. Здесь я узнал большую глупость моего корреспондента. Он, получивши на имя мое деньги, и знавши, что я непременно буду к 15 числу, послал их таки ко мне на имя ваше в Царское Село вместе с письмом. И вам теперь, и мне новое затруднение. Но вы снисходительны и великодушны. Может быть, и ругнете меня лихим словом; но где гнев, там и милость. Письмо с деньгами вы можете также отдать для отправки ко мне Васильчиковой. Теперь ничего не пишу к вам, потому что собираюсь дня через три писать снова. Адресуйте ко мне в Институт Патриотическ.<ого> общества на Васильевском острову.
 
      Ваш Гоголь.

      Насилу теперь только управился я с своими делами и получил маленькую оседлость в Петербурге. Но и теперь еще половиною, что я половиною? целыми тремя четвертями, нахожусь в Павловске и Царском Селе. В Петербурге скучно до нестерпимости. Холера всех поразгоняла во все стороны. И знакомым нужен целый месяц антракта, чтобы встретиться между собою. У Плетнева я был, отдал ему в исправности ваши посылку и письмо. Любопытнее всего было мое свидание с типографией. Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фиркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Это меня несколько удивило. Я к фактору, и он после некоторых ловких уклонений наконец сказал, что: штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву. Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни. Кстати о черни, знаете ли, что вряд ли кто умеет лучше с нею изъясняться, как наш общий друг Александр Анфимович Орлов. В предисловии к новому своему роману: Церемониал погребения Ивана Выжигина, сына Ваньки Каина, он говорит, обращаясь к читателям: «Много, премного у меня романов в голове (его собственные слова), только все они сидят еще в голове; да такие бойкие ребятишки эти романы, так и прыгают из головы. Но нет, не пущу до время; а после извольте, полдюжинами буду поставлять. Извольте! извольте! Ох вы, мои други сердечные! Народец православный!» Последнее обращение так и задевает за сердце русской народ. Это совершенно в его духе, и здесь-то не шутя решительный перевес Александра Анф.<имовича> над Фадеем Бенедик.<товичем>. Другой приятель наш Бестужев-Рюмин здравствует и недавно еще сказал в своей газете: «Должно признаться, что Север.<ный> Меркурий побойче таки иных Литератур.<ных> Прибавлений». Как-то теперь должен беситься Воейков! а он, я думаю, воображал, что бойче Литер. Прибавлений нет ничего на свете. Еще о черни. Знаете ли, как бы хорошо написать эстетический разбор двух романов, положим: Петра Ивановича Выжигина и Сокол был бы сокол, да курица съела. Начать таким образом, как теперь начинают у нас в журналах: «Наконец, кажется [кажется вписано. ], приспело то время, когда романтизм решительно восторжествовал над классицизмом, и старые поборники франц.<узского> корана на ходульных ножках (что-нибудь в роде Надеждина), убрались к чорту. В Англии Байрон, во Франции необъятный великостью своею Виктор Гюго, Дюканж и другие, в каком-нибудь проявлении объективной жизни, воспроизвели новый мир ее нераздельно-индивидуальных явлений. Россия, мудрости правления которой дивятся все образованные народы Европы, и проч., и проч., не могла оставаться также в одном положении. Вскоре возникли и у ней два представителя ее преображенного величия. Читатели догадаются, что я говорю о гг. Булгарине и Орлове. На одном из них, т. е. на Булгарине, означено направление чисто Байронское (ведь это мысль не дурна сравнить Булгарина с Байроном). Та же гордость, та же буря сильных, непокорных [непреклонных] страстей, резко означившая огненный и вместе мрачный характер британского поэта, видна и на нашем соотечественнике; то же самоотвержение, презрение всего низкого и подлого принадлежит им обоим. Самая даже жизнь Булгарина есть больше ничего, как повторение жизни Байрона; в самых даже портретах их заметно необыкновенное сходство. На счет Алекс. Анфим. можно опровергать мнение Феофилакта Косичкина; говорят, что скорее Орлов более [более вписано. ] философ, что Булгарин весь поэт». Тут не дурно взять героев романа Булгарина: Наполеона и Петра Ивановича, и рассматривать их обоих, как чистое создание самого поэта, натурально, что здесь нужно воружиться очками строгого рецензента и приводить места (каких, само по себе разумеется, не бывало в романе). Не худо присовокуплять: «Почему вы, г. Булгарин, заставили Петра Ивановича открыться в любви так рано такой-то, или почему не продолжили разговора Петра Ивановича с Наполеоном, или зачем в самом месте развязки впутали поляка (можно придумать ему и фамилию даже)?» всё это для того, чтобы читатели видели совершенное беспристрастие критика. Но самое главное — нужно соглашаться с жалобами журналистов наших, что действительно литературу нашу раздирает дух партий ужасным образом, и оттого никак нельзя подслушать справедливого суждения. Все мнения разделенны на две стороны: одне на стороне Булгарина, а другие на стороне Орлова, и что они, между тем как их приверженцы нападают с таким ожесточением друг на друга, совершенно не знают между собою никакой вражды и внутренно, подобно всем великим гениям, уважают друг друга.
 
      У нас бывают дожди и необыкновенно сильные ветры; вчерашнюю ночь даже было наводнение. Дворы домов по Мещанской, по Екатерининскому каналу и еще кое-где, а также и много магазинов, были наполненны водою. Я живу на третьем этаже и не боюсь наводнений; а кстати квартира моя во 2 Адмиральте<йской> части, в Офицер<ской> улице, выходящей на Вознесенской проспект, в доме Брунста.
 
      Прощайте. Да сохранит вас бог вместе с Надеждою Николавною от всего недоброго и пошлет здравие на веки. А также да будет его благословение и над Жуковским.
 
      Ваш Гоголь.

      Уже около недели живу я в Петербурге. Слава богу, жив и здоров. О болезни совсем и не слышно. Все веселятся. Письмо ваше с деньгами я наконец получил; виноват, записку, а не письмо. Посылаю вам книжку; маминьке ридикуль; детям конфектов. Всего по капле, сколько мне было можно.
 
      Книжка вам будет приятна, потому что в ней вы найдете мою статью, которую я писал, бывши еще в нежинской Гимназии. Как она попала сюда, я никак не могу понять. Издатели говорят, что они давно ее получили при письме от неизвестного и если бы прежде знали, что моя, то не поместили бы, не спросивши наперед меня, и потому я прошу вас не объявлять ее моею никому; сохраняйте ее для себя. Приятно похвастать чем-нибудь совершенным; но тем, что носит на себе печать младенческого несовершенства, не совсем приятно. — Она подписана четырьмя нулями: 0000. Прощайте, будьте здоровы! Целую вас и сестриц несколько сот раз и остаюсь вечно любящим вас сыном
 
      Н. Гоголем.
 
      Адресуйте мне: 2-й Адмиралт.<ейской> части в Офицерской улице в доме Брунста.

      Насилу мог я управиться с своею книгою и теперь только получил экземпляры для отправления вам. Один собственно для вас, другой для Пушкина, третий, с сентиментальною надписью, для Розетти, а остальные [третий для Розетти, а остальные и в том числе один в футляре] тем, кому вы по усмотрению своему определите. Сколько хлопот наделала мне эта книга. Три дня я толкался беспрестанно из типографии в Цензур.<ный> комитет, из Цензур. комитета в типографию, и наконец теперь только перевел дух. Боже мой сколько бы экземпляров я бы отдал за то, чтобы увидеть вас хоть на минуту. Если бы, часто думаю себе, появился в окрестностях Петербурга какой-нибудь бродяга ночной разбойник и украл этот несносный кусок земли, эти двадцать четыре версты от Петербурга до Цар. С.<ела> и с ними бы дал тягу на край света или какой-нибудь проголодавшийся медведь упрятал их вместо завтрака в свой медвежий [медвежий вписано. ] желудок. О, с каким бы я тогда восторгом стряхнул власами головы моей прах сапогов ваших, возлег у ног Вашего поэтического превосходительства и ловил бы жадным ухом сладчайший нектар из уст ваших, приуготовленный самими богами из тмочисленного количества ведьм, чертей и всего любезного нашему сердцу. Но не такова досадная действительность или существенность; карантины превратили эти 24 версты в дорогу от Петербурга до Камчатки. Знаете ли что я узнал на днях только? Что э… Но вы не поверите мне, назовете меня суевером. Что всему этому виною не кто другой, как враг честнаго креста церквей господних и всего огражденного святым знамением [святым крестом]. Это чорт надел на себя зеленый [зеленый вписано. ] мундир с гербовыми пуговицами, привесил к боку остроконечную шпагу и стал карантинным надзирателем. Но Пушкин, как ангел святой, не побоялся сего рогатого чиновника, как дух пронесся его мимо и во мгновение ока очутился в Петербурге на Вознесенском проспекте и воззвал голосом трубным ко мне, лепившемуся по низменному тротуару под высокими домами. Это была радостная минута. Она уже прошла. Это случилось 8-го августа. И к вечеру того же дня стало всё снова скучно, темно, как в доме опустелом:
 
Окна мелом
Забелены; хозяйки нет,
А где? Бог весть, пропал и след.
 
      Осталось воспоминание и еще много кой чего, что достаточно усладит здешнее одиночество: это известие, что Сказка ваша уже окончена и начата другая, которой одно прелестное начало чуть не свело меня с ума. И Пушкин окончил свою сказку! Боже мой, что то будет далее? Мне кажется, что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут и стены [и стену], и купол, на славу векам, да покланяются [да дивятся] потомки и да имут место, где возносить умиленные молитвы свои. Как прекрасен удел ваш, Великие Зодчие! Какой рай готовите вы истинным християнам! И как ужасен ад, уготовленный для язычников, ренегатов и прочего сброду: они не понимают вас, и не умеют молиться. Когда-то приобщусь я этой божественной сказки?.. Но скоро 12 часов, боюсь опоздать на почту. Прощайте! извините мою несвязную грамоту! не далось божественное писание в руки. Будьте здоровы, и да почиет над вами благословение божие, и да возбуждает оно вас чаще и чаще ударять в священные струны; а я, ваш верный богомолец, буду воссылать ему теплые за сие молитвы.
 
      Вечно ваш неизменный
 
      Гоголь.
 
      Моя квартира в II Адм.<иралтейской> ч.<асти> в Офицерской улице, в доме Брунста.

      Поздравляю Вас, бесценная и несравненная маминька, с радостным днем вашего ангела, желаю вам провесть его в полном удовольствии. — Очень жалею, что не могу прислать Вам хорошего подарка. Но вы и в безделице видите мою сыновнюю любовь к вам, и потому я прошу вас принять эту небольшую книжку. Она есть плод отдохновения и досужих часов от трудов моих. Она понравилась здесь всем, начиная от государини; надеюсь, что и вам также принесет она сколько нибудь удовольствия, и тогда я уже буду счастлив. Будьте здоровы и веселы и считайте все дни не иначе как именинами, в которые должны находиться всегда в веселом расположении духа.
 
      Ваш неизменный сын
 
      Н. Гоголь.
 
      Поздравляю тебя, моя милая сестрица, с радостным для нас обеих днем и желаю тебе также быть здоровою и веселою. У меня есть к тебе просьба. Ты помнишь, милая, ты так хорошо было начала собирать малор.<оссийские> сказки и песни и к сожалению прекратила. Нельзя ли возобновить это? Мне оно необходимо нужно. Еще прошу я здесь же маминьку, если попадутся где старинные костюмы малороссийские, собирать все для меня. Если владельцы будут требовать за них дорого, пишите ко мне, я постараюсь собрать и выслать нужные деньги. Я помню очень хорошо, что один раз в церькве [в церькви] нашей мы все видели одну девушку в старинном платье. Она, верно, продаст его. Если встретите где-нибудь у мужика странную шапку или платье, отличающееся чем-нибудь необыкновенным, хотя бы даже оно было изорванное — приобретайте! Также нынешний мужеский и женский костюм, только хороший и новый. Всё это складывайте в один сундук или чемодан, и при случае, когда встретится оказия, можете переслать ко мне. Но так как это не к спеху, то вам будет довольно времени для собирания. А сказки, песни, происшествия, можете посылать в письмах или небольших [Далее начато: бум<ажных>] посылках.

      Я, маминька, получил письмо ваше, писанное вами 28 августа ко мне в Павловск, и получил уже давно; но всё ожидал, не будете ли вы мне отвечать на которое-нибудь из писем, писанных мною из Петербурга, но, не дождавшись ни на одно ответа, пишу к вам, чтобы вы не укоряли меня снова не в аккуратности. Не лучше ли будет, если мы, перестав укорять неисправность почт и проч. и проч., заведем так, чтобы тотчас по получении письма писать ответ, не откладывая ни минуты ни для каких дел. Если недосуг, то хоть две строки. Меня очень опечалили ваши заботы и безденежье! но потерпим покуда: теперь уже мало остается терпеть нам. Я повторяю снова: не беспокойтесь ни о чем, не принимайте ничего слишком близко к сердцу и старайтесь побольше веселиться. Одного молодца вы уже совершенно пристроили. Он вам больше уже ничего не будет стоить, а с следующего года будете получать с него, может быть, и проценты. О Машиньке также не печальтесь, как-нибудь соберем приданое. Что же касается до маленьких сестриц, то оне, может быть, лучше получат воспитание, нежели мы. Если бы вы знали, моя бесценная маминька, какие здесь превосходные заведения для девиц, то вы бы, верно, радовались, что ваши дочери родились в нынешнее время. Не могу без жалости вспомнить про глупый Полтавский институт, где так бестолково и безрассудно воспитание девиц. Как далеки там и княгиня и ее набранные из всякой сволочи гувернантки от одной мысли о образовании настоящем и твердом неопытной девушки. Я не могу налюбоваться здешним порядком. Здесь воспитанницы получают сведения обо всем, что нужно для них, начиная от домашнего хозяйства до знания языков и опытного обращения в свете, и вовсе не выходят теми ветренными, легкомысленными девчонками, какими дарят другие институты, к числу которых можно причислить некоторые и здешние и даже Смольный монастырь. Два здешние института, Патриотический и Екатерининский, самые лучшие. И в них-то, будьте уверены, что мои маленькие сестрицы будут помещены. Я всегда хотя долго, но достигал своего намерения и твердо уверен, что, с помощью божиею, достигну и в этом.
 
      Сделайте милость, составьте мне подробную записку нашего долга в казну: в каком году занято сколько, и когда уплочено, сколько остается и проч. Я до сих пор не имею об нем сведения настоящего. Директор Опекунского совета мне знаком, и мне, может быть, очень бы легко удалось склонить его к отсрочке. Но я не знаю, как приступить к этому, не зная даже году, в котором взяты деньги, не ведая ни имени, ни количества остающихся и взятых денег. А без этого трудно и отыскать это дело.
 
      Будьте здоровы, меньше беспокойства, больше твердости и веселости, и предприятия наши будут успешны.
 
      Ваш сын Гоголь.
 
      Помните ли мой адрес: 2-й Адмиралтейской части, в Офицерской улице, дом Брунста.

      К большому моему удовольствию я получил письмо ваше, писанное вами от 30 сентября. Очень рад, что вам пришлись очень кстати посланные мною безделицы и сожалею только, что не в состоянии послать вам лучшего. Но чего теперь не сделаю, то сделаю после. Я упрям и всегда люблю настаивать на своем, хотя бы тысячи препятствий лезло мне в глаза.
 
      Посылаю однако ж теперь то, что можно мне было послать: собственно для вас хозяйственный ридикуль и перчатки, а для сестры браслеты и пряжку. Я здоров, спокоен, не грущу ни о чем и желаю, чтоб вы находились в таком же состоянии. Напишите, какой цвет идет больше к лицу вам и сестре. Это не мешает знать на всякой случай, особливо когда случатся у меня лишние деньги. Также пришлите мне мерку с ног ваших: я знаю, что у вас совсем нельзя достать хороших башмаков, они же притом так непрочны! но здешние вам станут верно надолго. Целуя вас и всех сестер моих, остаюсь вашим признательным сыном.
 
      Гоголь.
 
      Мой поклон всем родным и добрым знакомым.

      Письмо ваше, маминька, писанное вами от 9-го октября я получил. Рад, что понравилась вам книга. Смешно только мне, что вы бережете пряник. Воображаю, в каком искушении находятся мои сестрицы, когда вы отпираете комод. Сделайте милость, сделайте их соучастницами в наслаждении пряником не одними глазами. На память же этого, к стыду моему, редкого случая, вы можете держать заглавный листок, который вам так понравился.
 
      Более всего я рад тому, что вы теперь несколько успокоились. Разве вы не видите теперь, что бог вас особенно любит за прекрасную вашу душу? Не всегда ли, когда вы уже думали, что находитесь в самом критическом положении, он неожиданно посылал вам помощь? Теперь он подвигнул Андрея Андреевича помочь вам. На следующий год, может быть, доставит мне это благополучие. Итак вы видите, что нам должно быть бодрыми, деятельными, вместе трудиться и веселиться.
 
      Принесите Анне Матвеевне и от меня благодарность за ее прекрасный поступок с желанием прожить ей лет двадцать, и будьте сами здоровы.
 
      Да что не пишут ко мне маленькие сестрицы? Неужели они до сих пор не умеют писать? Если же они будут писать ко мне, то сделайте милость, ни вы, ни сестра, не диктуйте им ничего. Пусть сами от себя пишут, что им вздумается. Чем больше будет у них вздору, тем это приятнее и любопытнее для меня. Нет ничего несноснее, когда дитя умничает или его заставляют умничать.
 
      Ваш сын Гоголь.

      Вот оно как! Пятый месяц на Кавказе и может быть еще бы столько прошло до первой вести, если бы Купидо сердца не подогнало лозою. Впустили молодца на Кавказ. Ой лыхо закаблукам, достанетця й передам. Знаешь ли, сколько раз ты в письме своем просил меня не забыть прислать нот? Шесть раз: два раза сначала, два в середине, да два при конце. Ге, ге, ге! Дело далеко зашло. Я однако ж тот же час решился исполнить твою просьбу; для этого довольно бы тебе раз упомянуть. Я обращался к здешним артисткам указать мне лучшее; но Сильфида Урусова и Ласточка Розетти [Росетти] требовали непременно, что<бы> я поименовал Великодушную Смертную, для которой так хлопочу. Как мне поименовать, когда я сам не знаю, кто она. Я сказал только, что средоточие любви моей согревает ледовитый Кавказ и бросает на меня лучи косвеннее северного солнца. Как бы то ни было, только забрал всё, что было лучшего в здешних магазинах. Французские кадрили в большой моде здесь Титова. Однако ж, я посылаю тебе и Россини, несколько французск<их> романсов, русских новых песен, всего на тридцать рублей. Да что за вздор такой ты мелешь, что пришлешь мне деньги после. [Далее начато: как будто не знаешь, что я] К чему это? Я тебе и без того должен 65 рублей. Я думал было и на остальные набрать тебе всякой всячины, конфект и прочего, да раздумал: может быть тебе что нужнее будет. Ты, пожалуста, без церемоний напиши, что прислать тебе на остальные 35 рублей, и я немедленно вышлю. В здешних магазинах получено из-за моря столько дамских вещей и прочего, и всё совершенное объедение.
 
      Порося мое давно уже вышло в свет. Один экземпляр послал я к тебе в Сорочинцы. Теперь я думаю, Василий Иванович, совокупно с любезным зятем, Егором Львовичем, его почитывают. Однако ж, на всякой случай, посылаю тебе еще один. Оно успело уже заслужить славы дань, кривые толки, шум и брань. В Сорочинцы я тебе отправил и Ольдекопов словарь. Письмо твое я получил сегодня, то есть 2 ноября (писанное тобою 18 октября). Пишу ответ сегодня же, а отправляю завтра. Кажется исправно, зато день хлопот. Это я для того тебе упоминаю, чтобы ты умел быть благодарным и писал в следующем письме подробнее. Напиши также, в который день ты получишь письмо мое вместе с сею посылкою. Мне любопытно знать, сколько времени оно будет по почте итти к тебе.
 
      Ну, известное лицо города Пятигорска! более сказать мне тебе нечего. Ведь ты же сам меня торопишь скорее отправлять письмо.
 
      Всё лето я прожил в Павловске и Царском Селе. Стало быть, не был свидетелем времен терроризма, бывших в столице. Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей. У Пушкина повесть, октавами писанная: Кухарка, в которой вся Коломна и петербургская природа живая. — Кроме того, сказки русские народные — не то что Руслан и Людмила, но совершенно русские. Одна писана даже без размера, только с рифмами и прелесть невообразимая. — У Жуковского [Далее начато: новые] тоже русские народные сказки, одне экзаметрами, другие просто четырехстопными стихами и, чудное дело! Жуковского узнать нельзя. Кажется появился новый обширный поэт и уже чисто русской. Ничего германского и прежнего. А какая бездна новых баллад! Они на днях выйдут.
 
      Ты мне обещал описать прибытие свое домой, прием, встречи и про<чее>и про<чее>, да мне кажется, что у тебя, на квартире и пера чиненого нет, только один карандаш в часы досуга подмахивает злодейское деревцо.
 
      Прощай, будь здоров и любим, да не забывай твоего неизменного
 
      Гоголя.
 
      Хотя по назначенному тобою адресу можно было меня отыскать, но всё лучше и скорее будет, когда ты станешь употреблять следующий: 2 Адм<иралтейской> части в Офицерскую улицу, в доме Брунста.

      Письмо ваше, пущенное вами от 28 октября, я получил 14-го сего месяца. Чувствительно благодарю вас, маминька, за ваше попечительное старание отыскивать для меня костюмы. Вы так уже и отведите нарочно для этого гардероба какой-нибудь просторный сундук, и всё, что ни попадется, складывайте туда. «На что ему», я думаю, поговаривает Домна Матвеевна, «весь этот скарб?» — «То-то он еще с измалу был затейник!» прибавляет Олимпиада Федоровна. «Они еще вместе с Симоном, как приезжали из Нежина, то выстругивали какой-то орган из дерева». Обо всем, что ни соберете вы, пришлете маленькую роспись, чтобы я знал, что такое именно у вас находится. Жаль, что у нас нет соседей каких-нибудь старосветских людей, от них бы верно можно было пощечиться многим. Но нас, как нарочно, сколько мне помнится, окружают модники и люди нынешнего света, у которых кроме чепцов да фраков ничего не увидишь, и нам, старым людям, т. е. мне и вам, маминька, не с кем и слово завесть о старине. Очень досадно мне, что дедушке нанесена такая неприятность, но что ж делать? Я и тогда предвидел, что с этого дела не будет проку. Жалко мне было только смотреть на его заботы и беспокойства. Но теперь нужно успокоиться, почему знать? может быть, это и к лучшему. Кто может постигнуть вышние намерения? Не нужно поэтому и нам сокрушаться: сегодня ненастье, завтра будет хорошая погода. Имеете ли вы известия об Андрее Андр<еевиче>? как он управляется в своем имении? Пишет ли к вам Петр Петрович, каково он служит и где ныне находится? Зима у нас наступила и очень похожа на постоянную, несмотря на то, что испанский посланник, большой чудак и погодопредвещатель, уверяет, что такой непостоянной и мерзкой зимы, какова будет теперь, еще никогда не бывало. Прощайте же, будьте здоровы,
 
      ваш верный сын Н.
 
      А что же сестрицы? Они всё только целуют, а сами не пишут.

      Я был несколько в недоумении, не получая от вас письма, как наконец причина объяснилась из вашего же письма, пущенного вами 17 ноября, в ответ на мое от 30 октября. Стало быть, вы не получали моего письма, писанного 13 октября, при котором следовала вам на девяносто рублей посылка с браслетами, пряжкою, кушаком и конфектами. Это наводит на меня новое недоумение. Вы никак не упускайте этого из виду; сделайте полтавскому почтмейстеру строгий допрос: где находится следуемая вам посылка, и почему он не дал вам знать тотчас по получении ее? Это дело такого рода, за которое сажают под суд. Вы, пожалуста, не забывайте, маминька, уведомлять меня, если будете получать какую бы ни было от меня посылку, в каком виде вы ее получите, что такое именно вы в ней найдете; потому что, как кажется, везде не без плутней. А этого происшествия [этого дела] вы не оставляйте без внимания и хорошенько допросите почтмейстера.
 
      Сделайте милость, не принимайте, как вы, так и сестра, моих слов о Степане Меркурьевиче в дурную сторону. Очень рад, что он не таков, как думал, и никогда бы я и не думал о нем ничего подобного, если бы сестра уведомила меня об нем обстоятельнее. Целую вашу ручку и очень жалею, если сестра не получила браслет и нечего ей будет надеть на праздник, а вы также ридикуля. Хотя всё это и вздор, и малость, но вы бы, верно, были этому рады, зная, что это от искреннего и благодарного сердца приносит ваш сын,
 
      Н. Гоголь.

      Подлинно много чудного в письме твоем. Я сам бы желал на время принять твой образ с твоими страстишками и взглянуть на других таким же взором, исполненным сарказма, каким глядишь ты на мышей, выбегающих на середину твоей комнаты. Право, должно быть, что то не в шутку чрезвычайное засело Кавказской области в город Пятигорск. Поэтическая часть твоего письма удивительно хороша, но прозаическая довольно в плохом положении. Кто это кавказское солнце? Почему оно именно один только Кавказ освещает, а весь мир оставляет в тени, и каким образом ваша милость сделалась фокусом зажигательного стекла, то есть привлекла на себя все лучи его? За такую точность ты меня назовешь бухгалтерскою книгою, или иным чем, но сам посуди, если не прикрепить красавицу к земле, то черты ее будут слишком воздушны, неопределенно общи и потому бесхарактерны.
 
      Посылаю тебе всё, что только можно было скоро достать: Северные Цветы и Альциону. Невский Альманах еще не вышел, да вряд ли в нем будет что-нибудь путнее. Галстухов черных не носят; вместо них употребляют синие. Я бы тебе охотно выслал его, но сижу теперь болен и не выхожу никуда. Духи же я думаю, сам ты знаешь, принадлежат к жидкостям, а жидкости на почте не принимают. — После постараюсь тебе и другое прислать [и это п<рислать>], теперь же не хочу задерживать письма. Притом же Северные Цветы, может быть, на первый раз приведут в забвение неисправность в прочем. Тут ты найдешь Языкова, так прелестным, как еще никогда, Пушкина чудную пиесу Моцарт и Салиери, в которой, кроме яркого поэтического создания, такое высокое драматическое искусство, картинного Делибаша, и всё, что ни есть его, — чудесно. Жуковского Змия. Сюда затесалась и Красненького Полночь.
 
      Письма твоего, писанного из Лубен, в котором ты описываешь приезд свой домой, я, к величайшему сожалению, не получал. Проклятые почты! Незадолго до твоего я получил письмо от Василия Ивановича, в котором он извещает меня, что книги, посланные мною тебе в Семереньки, он получил. Не излишним почитаю при сем привесть его слова, сказанные в похвалу моей книги: «Если выдадите еще книгу в свет Вечера, то пришлите для любопытства и прочету. Мы весьма знаем, что присланная вами книга есть сочинение ваше. Это есть прекраснейшее дело, благороднейшее занятие. Я читал и рекомендацию ей от Булгарина в Северной Пчеле очень с хорошей стороны и к поощрению сочинителя. Это видеть приятно». Видишь, какой я хвастун. Читал ли ты новые Баллады Жуковского? Что за прелесть! Они вышли в двух частях вместе со старыми и стоят очень недорого: десять рублей. Что тебе сказать о наших? Они все, слава богу, здоровы, прозябают попрежнему, навещают каждую среду и воскресение меня, старика, и к удивлению, до сих пор еще ни один из них не имеет звезды и не директор департамента. Рассмешила меня до крайности твоя приписка или обещание в конце письма: «Может быть в следующую почту напишу к тебе еще, а может быть нет». К чему такая благородная скромность и сомнение? К чему это может быть нет? Как будто удивительная твоя аккуратность мало известна. [Фраза вписана. ] Писал бы к тебе еще, но болезнь моя мешает. Отлагаю до удобнейшего времени, а теперь прощай. Обнимаю тебя и вместе завидую, что ты находишься в стране здравия.
 
      Твой Гоголь.
 
      Да вот молодец. Пишу 1-го генваря и забыл поздравить с новым годом. Желаю тебе провесть его в седьмом небе блаженства.

      Непонятно! Опять письмо от вас и опять ни слова о посылке, посланной мною вам еще в октябре, ценою на девяносто рублей, с браслетами, пряжкою, перчатками, ридикулем, конфектами и письме, при котором она следовала. Ради бога, известите меня. Я бы теперь же послал кое-что сестре, но боюсь. Скажите мошеннику полтавскому почтмейстеру, что я на днях, видевшись с кн. Голицыным, жаловался ему о неисправности почт. [Далее было: он просил меня только дать записку, какого числа отправлена моя посылка]