- Продать! Да ведь я знаю тебя, ведь ты подлец, ведь ты дорого не дашь за них?
      
      - Эх, да ты ведь тоже хорош! смотри ты! что они у тебя бриллиантовые, что ли?
      
      - Ну, так и есть. Я уж тебя знал.
      
      - Помилуй, брат, что ж у тебя за жидовское побуждение. Ты бы должен просто отдать мне их.
      
      - Ну, послушай, чтоб доказать тебе, что я вовсе не какой-нибудь скалдырник, я не возьму за них ничего. Купи у меня жеребца, я тебе дам их в придачу.
      
      - Помилуй, на что ж мне жеребец? - сказал Чичиков, изумленный в самом деле таким предложением.
      
      - Как на что? да ведь я за него заплатил десять тысяч, а тебе отдаю за четыре.
      
      - Да на что мне жеребец? завода я не держу.
      
      - Да послушай, ты не понимаешь: ведь я с тебя возьму теперь всего только три тысячи, а остальную тысячу ты можешь заплатить мне после.
      
      - Да не нужен мне жеребец, бог с ним!
      
      - Ну, купи каурую кобылу.
      
      - И кобылы не нужно.
      
      - За кобылу и за серого коня, которого ты у меня видел, возьму я с тебя только две тысячи.
      
      - Да не нужны мне лошади.
      
      - Ты их продашь, тебе на первой ярмарке дадут за них втрое больше.
      
      - Так лучше ж ты их сам продай, когда уверен, что выиграешь втрое.
      
      - Я знаю, что выиграю, да мне хочется, чтобы и ты получил выгоду.
      
      Чичиков поблагодарил за расположение и напрямик отказался и от серого коня, и от каурой кобылы.
      
      - Ну так купи собак. Я тебе продам такую пару, просто мороз по коже подирает! брудастая, с усами, шерсть стоит вверх, как щетина. Бочковатость ребр уму непостижимая, лапа вся в комке, земли не заденет.
      
      - Да зачем мне собаки? я не охотник.
      
      - Да мне хочется, чтобы у тебя были собаки. Послушай, если уж не хочешь собак, так купи у меня шарманку, чудная шарманка; самому, как честный человек, обошлась в полторы тысячи. тебе отдаю за девятьсот рублей.
      
      - Да зачем же мне шарманка? Ведь я не немец, чтобы, тащася с ней по дорогам, выпрашивать деньги.
      
      - Да ведь это не такая шарманка, как носят немцы. Это орган; посмотри нарочно: вся из красного дерева. Вот я тебе покажу ее еще! - Здесь Ноздрев, схвативши за руку Чичикова, стал тащить его в другую комнату, и как тот ни упирался ногами в пол и ни уверял, что он знает уже, какая шарманка, но должен был услышать еще раз, каким образом поехал в поход Мальбруг. - Когда ты не хочешь на деньги, так вот что, слушай: я тебе дам шарманку и все, сколько ни есть у меня, мертвые души, а ты мне дай свою бричку и триста рублей придачи.
      
      - Ну вот еще, а я-то в чем поеду?
      
      - Я тебе дам другую бричку. Вот пойдем в сарай, я тебе покажу ее! Ты ее только перекрасишь, и будет чудо бричка.
      
      "Эк его неугомонный бес как обуял!" - подумал про себя Чичиков и решился во что бы то ни стало отделаться от всяких бричек, шарманок и всех возможных собак, несмотря на непостижимую уму бочковатость ребр и комкость лап.
      
      - Да ведь бричка, шарманка и мертвые души, все вместе!
      
      - Не хочу, - сказал еще раз Чичиков.
      
      - Отчего ж ты не хочешь?
      
      - Оттого, что просто не хочу, да и полно.
      
      - Экой ты, право, такой! с тобой, как я вижу, нельзя, как водится между хорошими друзьями и товарищами, такой, право!.. Сейчас видно, что двуличный человек!
      
      - Да что же я, дурак, что ли? ты посуди сам: зачем же приобретать вещь, решительно для меня ненужную?
      
      - Ну уж, пожалуйста, не говори. Теперь я очень хорошо тебя знаю. Такая, право, ракалия! Ну, послушай, хочешь метнем банчик? Я поставлю всех умерших на карту, шарманку тоже.
      
      - Ну, решаться в банк, значит подвергаться неизвестности, - говорил Чичиков и между тем взглянул искоса на бывшие в руках у него карты. Обе талии ему показались очень похожими на искусственные, и самый крап глядел весьма подозрительно.
      
      - Отчего ж неизвестности? - сказал Ноздрев. - Никакой неизвестности! будь только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! - говорил он, начиная метать для возбуждения задору. Экое счастье! экое счастье! вон: так и колотит! вот та проклятая девятка, на которой я все просадил! Чувствовал, что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: "Черт тебя побери, продавай, проклятая!"
      Когда Ноздрев это говорил, Порфирий принес бутылку. Но Чичиков отказался решительно как играть, так и пить.
      
      - Отчего ж ты не хочешь играть? - сказал Ноздрев.
      
      - Ну оттого, что не расположен. Да, признаться сказать, а вовсе не охотник играть.
      
      - Отчего ж не охотник?
      
      Чичиков пожал плечами и прибавил:
      
      - Потому что не охотник.
      
      - Дрянь же ты!
      
      - Что ж делать? так бог создал.
      
      - Фетюк просто! Я думал было прежде, что ты хоть сколько-нибудь порядочный человек, а ты никакого не понимаешь обращения. С тобой никак нельзя говорить, как с человеком близким... никакого прямодушия, ни искренности!
      совершенный Собакевич, такой подлец!
      
      - Да за что же ты бранишь меня? Виноват разве я, что не играю? Продай мне душ одних, если уж ты такой человек, что дрожишь из-за этого вздору.
      
      - Черта лысого получишь! хотел было, даром хотел отдать, но теперь вот не получишь же! Хоть три царства давай, не отдам. Такой шильник, печник гадкий! С этих пор с тобой никакого дела не хочу иметь. Порфирий, ступай скажи конюху, чтобы не давал овса лошадям его, пусть их едят одно сено.
      
      Последнего заключения Чичиков никак не ожидал.
      
      - Лучше б ты мне просто на глаза не показывался! - сказал Ноздрев.
      
      Несмотря, однако ж, на такую размолвку, гость и хозяин поужинали вместе, хотя на этот раз не стояло на столе никаких вин с затейливыми именами.
      Торчала одна только бутылка с какие-то кипрским, которое было то, что называют кислятина во всех отношениях. После у ужина Ноздрев сказал Чичикову, отведя его в боковую комнату, где была приготовлена для него постель:
      
      - Вот тебе постель! Не хочу и доброй ночи желать тебе!
      
      Чичиков остался по уходе Ноздрева в самом неприятном расположении духа. Он внутренно досадовал на себя, бранил себя за то, что к нему заехал и потерял даром время Но еще более бранил себя за то, что заговорил с ним о деле, поступил неосторожно, как ребенок, как дурак: ибо дело совсем не такого роду, чтобы быть вверену Ноздреву... Ноздрев человек-дрянь, Ноздрев может наврать, прибавить, распустить черт знает что, выйдут еще какие-нибудь сплетни - нехорошо, нехорошо. "Просто дурак я". - говорил он сам себе. Ночь спал он очень дурно. Какие-то маленькие пребойкие насекомые кусали его нестерпимо больно, так что он всей горстью скреб по уязвленному месту, приговаривая: "А, чтоб вас черт побрал вместе с Ноздревым!" Проснулся он ранним утром. Первым делом его было, надевши халат и сапоги, отправиться через двор в конюшню приказать Селифану сей же час закладывать бричку.
      Возвращаясь через двор, он встретился с Ноздревым, который был также в халате, с трубкою в зубах.
      
      Ноздрев приветствовал его по-дружески и спросил, каково ему спалось.
      
      - Так себе, - отвечал Чичиков весьма сухо.
      
      - А я, брат, - говорил Ноздрев, - такая мерзость лезла всю ночь, что гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал.
      Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, вообрази, кто? Вот ни за что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым.
      
      "Да, - подумал про себя Чичиков, - хорошо бы, если б тебя отодрали наяву".
      
      - Ей-богу! да пребольно! Проснулся: черт возьми, в самом деле что-то почесывается, - верно, ведьмы блохи. Ну, ты ступай теперь одевайся, я к тебе сейчас приду. Нужно только ругнуть подлеца приказчика.
      
      Чичиков ушел в комнату одеться и умыться. Когда после того вышел он в столовую, там уже стоял на столе чайный прибор с бутылкою рома. В комнате были следы вчерашнего обеда и ужина; кажется, половая щетка не притрогивалась вовсе. На полу валялись хлебные крохи, а табачная зола видна даже была на скатерти. Сам хозяин, не замедливший скоро войти, ничего не имел у себя под халатом, кроме открытой груди, на которой росла какая-то борода. Держа в руке чубук и прихлебывая из чашки, он был очень хорош для живописца, не любящего страх господ прилизанных и завитых, подобно цирюльным вывескам, или выстриженных под гребенку.
      
      - Ну, так как же думаешь? - сказал Ноздрев, немного помолчавши. - Не хочешь играть на души?
      
      - Я уже сказал тебе, брат, что не играю; купить - изволь, куплю.
      
      - Продать я не хочу, это будет не по-приятельски. Я не стану снимать плевы с черт знает чего. В бантик - другое дело. Прокинем хоть талию!
      
      - Я уж сказал, что нет.
      
      - А меняться не хочешь?
      
      - Не хочу.
      
      - Ну, послушай, сыграем в шашки, выиграешь - твои все. Ведь у меня много таких, которых нужно вычеркнуть из ревизии. Эй, Порфирий, принеси-ка сюда шашечницу.
      
      - Напрасен труд, я не буду играть.
      
      - Да ведь это не в банк; тут никакого не может быть счастия или фальши: все ведь от искусства; я даже тебя предваряю, что я совсем не умею играть, разве что-нибудь мне дашь вперед.
      
      "Сем-ка я, - подумал про себя Чичиков, - сыграю с ним в шашки! В шашки игрывал я недурно, а на штуки ему здесь трудно подняться".
      
      - Изволь, так и быть, в шашки сыграю.
      
      - Души идут в ста рублях!
      
      - Зачем же? довольно, если пойдут в пятидесяти.
      
      - Нет, что ж за куш пятьдесят? Лучше ж в эту сумму я включу тебе какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам.
      
      - Ну, изволь! - сказал Чичиков.
      
      - Сколько же ты мне дашь вперед? - сказал Ноздрев.
      
      - Это с какой стати? Конечно, ничего.
      
      - По крайней мере пусть будут мои два хода.
      
      - Не хочу, я сам плохо играю.
      
      - Знаем мы вас, как вы плохо играете! - сказал Ноздрев, выступая шашкой.
      
      - Давненько не брал я в руки шашек! - говорил Чичиков, подвигая тоже шашку.
      
      - Знаем мы вас, как вы плохо играете! - сказал Ноздрев, выступая шашкой.
      
      - Давненько не брал я в руки шашек! - говорил Чичиков, подвигая шашку.
      
      - Знаем мы вас, как вы плохо играете! - сказал Ноздрев, подвигая шашку, да в то же самое время подвинул обшлагом рукава и другую шашку.
      
      - Давненько не брал я в руки!.. Э, э! это, брат, что? отсади-ка ее назад! говорил Чичиков.
      
      - Кого?
      
      - Да шашку-то, - сказал Чичиков и в то же время увидел перед самым носом своим другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки; откуда она взялась это один только бог знал. - Нет, - сказал Чичиков, вставши из-за стола, - с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг!
      
      - Отчего ж по три? Это по ошибке. Одна подвинулась нечаянно, я ее отодвину, изволь.
      
      - А другая-то откуда взялась?
      
      - Какая другая?
      
      - А вот эта, что пробирается в дамки?
      
      - Вот тебе на, будто не помнишь!
      
      - Нет, брат, я все ходы считал и все помню; ты ее только теперь пристроил.
      Ей место вон где!
      
      - Как, где место? - сказал Ноздрев, покрасневши. - Да, ты, брат, как я вижу, сочинитель!
      
      - Нет, брат, это, кажется, ты сочинитель, да только неудачно.
      
      - За кого ж ты меня почитаешь? - говорил Ноздрев. - Стану я разве плутоватать?
      
      - Я тебя ни за кого не почитаю, но только играть с этих пор никогда не буду.
      
      - Нет, ты не можешь отказаться, - говорил Ноздрев, горячась, - игра начата!
      
      - Я имею право отказаться, потому что ты не так играешь, как прилично честному человеку.
      
      - Нет, врешь, ты этого не можешь сказать1
      
      - Нет, брат, сам ты врешь!
      
      - Я не плутовал, а ты отказаться не можешь, ты должен кончить партию!
      
      - Этого ты меня не заставишь сделать, - сказал Чичиков хладнокровно и, подошедши к доске, смешал шашки.
      
      Ноздрев вспыхнул и подошел к Чичикову так близко, что тот отступил шага два назад.
      
      - Я тебя заставлю играть! Это ничего, что ты смешал шашки, я помню все ходы. Мы их поставим опять так, как были.
      
      - Нет, брат, дело кончено, я с тобою не стану играть.
      
      - Так ты не хочешь играть?
      
      - Ты сам видишь, что с тобою нет возможности играть.
      
      - Нет, скажи напрямик, ты не хочешь играть? - говорил Ноздрев, подступая еще ближе.
      
      - Не хочу! - сказал Чичиков и поднес, однако ж, обе руки на всякий случай поближе к лицу, ибо дело становилось в самом деле жарко.
      
      Эта предосторожность была весьма у места, потому что Ноздрев размахнулся рукой... и очень бы могло статься, что одна из приятных и полных щек нашего героя покрылась бы несмываемым бесчестием; но, счастливо отведши удар, он схватил Ноздрева за обе задорные его руки и держал его крепко.
      
      - Порфирий, Павлушка! - кричал Ноздрев в бешенстве, порываясь вырваться.
      
      Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не сделать дворовых людей свидетелями соблазнительной сцены и вместе с тем чувствуя, что держать Ноздрева было бесполезно, выпустил его руки. В это самое время вошел Порфирий и с ним Павлушка, парень дюжий, с которым иметь дело было совсем невыгодно.
      
      - Так ты не хочешь оканчивать партии? - говорил Ноздрев. - Отвечай мне напрямик!
      
      - Партии нет возможности оканчивать, - говорил Чичиков и заглянул в окно.
      Он увидел свою бричку, которая стояла совсем готовая, а Селифан ожидал, казалось, мановения, чтобы подкатить под крыльцо, но из комнаты не было никакой возможности выбраться: в дверях стояли два дюжих крепостных дурака.
      
      - Так ты не хочешь доканчивать партии? - повторил Ноздрев с лицом, горевшим, как в огне.
      
      - Если бы ты играл, как прилично честному человеку. Но теперь не могу.
      
      - А! так ты не можешь, подлец! когда увидел, что не твоя берет, так и не можешь! Бейте его! - кричал он исступленно, обратившись к Порфирию и Павлушке, а сам схватил в руку черешневый чубук. Чичиков стал бледен как полотно. Он хотел что-то сказать, но чувствовал, что губы его шевелились без звука.
      
      - Бейте его! - кричал Ноздрев, порываясь вперед с черешневым чубуком, весь в жару, в поту, как будто подступал под неприступную крепость. - Бейте его!
      - кричал он таким же голосом, как во время великого приступа кричит своему взводу: "Ребята, вперед!" какой-нибудь отчаянный поручик, которого взбалмошная храбрость уже приобрела такую известность, что дается нарочный приказ держать его за руки во время горячих дел. Но поручик уже почувствовал бранный задор, все пошло кругом в голове его; перед ним носится Суворов, он лезет на великое дело. "Ребята, вперед!" - кричит он, порываясь, не помышляя, что вредит уже обдуманному плану общего приступа, что миллионы ружейных дул выставились в амбразуры неприступных, уходящих заоблака крепостных стен, что взлетит, как пух, на воздух его бессильный взвод и что уже свищет роковая пуля, готовясь захлопнуть его крикливую глотку. Но если Ноздрев выразил собою подступившего под крепость отчаянного, потерявшегося поручика, то крепость, на которую он шел, никак не была похожа на неприступную. Напротив, крепость чувствовала такой страх, что душа ее спряталась в самые пятки. Уже стул, которым он вздумал было защищаться, был вырван крепостными людьми из рук его, уже, зажмурив глаза, ни жив ни мертв, он готовился отведать черкесского чубука своего хозяина, и бог знает чего бы ни случилось с ним; но судьбам угодно было спасти бока, плеча и все благовоспитанные части нашего героя. Неожиданным образом звякнули вдруг, как с облаков, задребезжавшие звуки колокольчика, раздался ясно стук колес подлетевшей к крыльцу телеги, и отозвались даже в самой комнате тяжелый храп и тяжкая одышка разгоряченных коней остановившейся тройки. Все невольно глянули в окно: кто-то, с усами, в полувоенном сюртуке, вылезал из телеги. Осведомившись в передней, вошел он в ту самую минуту, когда Чичиков не успел еще опомниться от своего страха и был в самом жалком положении, в каком когда-либо находился смертный.
      
      - Позвольте узнать, кто здесь господин Ноздрев? - сказал незнакомец, посмотревши в некотором недоумении на Ноздрева, который стоял с чубуком в руке, и на Чичикова, который едва начинал оправляться от своего невыгодного положения.
      
      - Позвольте прежде узнать, с кем имею честь говорить? - сказал Ноздрев, подходя к нему ближе.
      
      - Капитан-исправник.
      
      - А что вам угодно?
      
      - Я приехал вам объявить сообщенное мне извещение, что вы находитесь под судом до времени окончания решения по вашему делу.
      
      - Что за вздор, по какому делу? - сказал Ноздрев.
      
      - Вы были замешаны в историю, по случаю нанесения помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде.
      
      - Вы врете! я и в глаза не видал помещика Максимова!
      
      - Милостивый государь! позвольте вам доложить, что я офицер. Вы можете это сказать вашему слуге, а не мне!
      
      Здесь Чичиков, не дожидаясь, что будет отвечать на это Ноздрев, скорее за шапку да по-за спиною капитанаисправника выскользнул на крыльцо, сел в бричку и велел Селифану погонять лошадей во весь дух.
      
      
      
      
      
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      
      Герой наш трухнул, однако ж, порядком. Хотя бричка мчалась во всю пропащую и деревня Ноздрева давно унеслась из вида, закрывшись полями, отлогостями и пригорками, но он все еще поглядывал назад со страхом, как бы ожидая, что вот-вот налетит погоня. Дыхание его переводилось с трудом, и когда он попробовал приложить руку к сердцу, то почувствовал, что оно билось, как перепелка в клетке. "Эк какую баню задал! смотри ты какой!" Тут много было посулено Ноздреву всяких нелегких и сильных желаний; попались даже и нехорошие слова. Что ж делать? Русский человек, да еще и в сердцах. К тому ж дело было совсем нешуточное. "Что ни говори, - сказал он сам в себе, - а не подоспей капитан-исправник, мне бы, может быть, не далось бы более и на свет божий взглянуть! Пропал бы, как волдырь на воде, без всякого следа, не оставивши потомков, не доставив будущим детям ни состояния, ни честного имени!" Герой наш очень заботился о своих потомках.
      
      "Экой скверный барин! - думал про себя Селифан. - Я еще не видал такого барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку не дай есть, а коня ты должен кормить, потому что конь любит овес. Это его продовольство:
      что, примером, нам кошт, то для него овес, он его продовольство".
      
      Кони тоже, казалось, думали невыгодно об Ноздреве: не только гнедой и Заседатель, но и сам чубарый был не в духе. Хотя ему на часть и доставался всегда овес потуже и Селифан не иначе всыпал ему в корыто, как сказавши прежде: "Эх ты, подлец!" - но, однако ж, это все-таки был овес, а не простое сено, он жевал его с удовольствием и часто засовывал длинную морду свою в корытца к товарищам поотведать, какое у них было продовольствие, особливо когда Селифана не было в конюшне, но теперь одно сено... нехорошо; все были недовольны.
      
      Но скоро все недовольные были прерваны среди излияний своих внезапным и совсем неожиданным образом. Все, не исключая и самого кучера, опомнились и очнулись только тогда, когда на них наскакала коляска с шестериком коней и почти над головами их раздалися крик сидевших в коляске дам, брань и угрозы чужого кучера: "Ах ты мошенник эдакой; ведь я тебе кричал в голос:
      сворачивай, ворона, направо! Пьян ты, что ли?" Селифан почувствовал свою оплошность, но так как русский человек не любит сознаться перед другим, что он виноват, то тут же вымолвил он, приосанясь: "А ты что так расскакался?
      глаза-то свои в кабаке заложил, что ли?" Вслед за сим он принялся отсаживать назад бричку, чтобы высвободиться таким образом из чужой упряжи, но не тут-то было, все перепуталось. Чубарый с любопытством обнюхивал новых своих приятелей, которые очутились по обеим сторонам его. Между тем сидевшие в коляске дамы глядели на все это с выражением страха в лицах.
      Одна была старуха, другая молоденькая, шестнадцатилетняя, с золотистыми волосами весьма ловко и мило приглаженными на небольшой головке.
      Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное, оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца; ее тоненькие ушки также сквозили, рдея проникавшим их теплым светом. При этом испуг в открытых, остановившихся устах, на глазах слезы - все это в ней было так мило, что герой наш глядел на нее несколько минут, не обращая никакого внимания на происшедшую кутерьму между лошадьми и кучерами. "Отсаживай, что ли, нижегородская ворона!" - кричал чужой кучер. Селифан потянул поводья назад, чужой кучер сделал то же, лошади несколько попятились назад и потом опять сшиблись, переступивши постромки. При этом обстоятельстве чубарому коню так понравилось новое знакомство, что он никак не хотел выходить из колеи, в которую попал непредвиденными судьбами, и, положивши свою морду на шею своего нового приятеля, казалось, что-то нашептывал ему в самое ухо, вероятно, чепуху страшную, потому что приезжий беспрестанно встряхивал ушами.
      
      На такую сумятицу успели, однако ж, собраться мужики из деревни, которая была, к счастию, неподалеку. Так как подобное зрелище для мужика сущая благодать, все равно что для немца газеты или клуб, то скоро около экипажа накопилась их бездна, и в деревне остались только старые бабы да малые ребята. Постромки отвязали; несколько тычков чубарому коню в морду заставали его попятиться; словом, их разрознили и развели. Но досада ли, которую почувствовали приезжие кони за то, что разлучили их с приятелями, или просто дурь, только, сколько ни хлестал их кучер, они не двигались и стояли как вкопанные. Участие мужиков возросло до невероятной степени Каждый наперерыв совался с советом: "Ступай, Андрюшка, проведи-ка ты пристяжного, что с правой стороны, а дядя Митяй пусть сядет верхом на коренного! Садись, дядя Митяй!" Сухощавый и длинный дядя Митяй с рыжей бородой взобрался на коренного коня и сделался похожим на деревенскую колокольню, или, лучше, на крючок, которым достают воду в колодцах. Кучер ударил по лошадям, но не тут-то было, ничего не пособил дядя Митяй. "Стой, стой! - кричали мужики. - Садись-ка ты, дядя Митяй, на пристяжную, а на коренную пусть сядет дядя Миняй!" Дядя Миняй, широкоплечий мужик с черною, как уголь, бородою и брюхом, похожим на тот исполинский самовар, в котором варится сбитень для всего прозябнувшего рынка, с охотою сел на коренного, который чуть не пригнулся под ним до земли. "Теперь дело пойдет! - кричали мужики. - Накаливай, накаливай его! пришпандорь кнутом вон того, того, солового, что он горячится, как корамора!"(2) Но, увидевши, что дело не шло и не помогло никакое накаливанье, дядя Митяй и дядя Миняй сели оба на коренного, а на пристяжного посадили Андрюшку. Наконец, кучер, потерявши терпение, прогнал и дядю Митяя и дядю Митяя, и хорошо сделал, потому что от лошадей пошел такой пар, как будто бы они отхватали не переводя духа станцию. Он дал им минуту отдохнуть, после чего они пошли сами собою. Во все продолжение этой проделки Чичиков глядел очень внимательно на молоденькую незнакомку. Он пытался несколько раз с нею заговорить, но как-то не пришлось так. А между тем дамы уехали, хорошенькая головка с тоненькими чертами лица и тоненьким станом скрылась, как что-то похожее на виденье, и опять осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан, Чичиков, гладь и пустота окрестных полей. Везде, где бы ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и неопрятно-плесневеющих низменных рядов ее, или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий экипаж с золотой упряжью, картинными конями и сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, и долго мужики стоят, зевая, с открытыми ртами, не надевая шапок, хотя давно уже унесся и пропал из виду дивный экипаж. Так и блондинка тоже вдруг совершенно неожиданным образом показалась в нашей повести и так же скрылась. Попадись на ту пору вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он, студент ли он, или просто только что начавший жизненное поприще, - и боже! чего бы не проснулось, не зашевелилось, не заговорило в нем! Долго бы стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в даль, позабыв и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире.
      -----------------------------------------------------------------------(2) К о р а м о р а - большой, длинный, вялый комар; иногда залетает в комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене. К нему спокойно можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он только топырится или горячится, как говорит народ. (Прим. Н.В.Гоголя.)
      Но герой наш уже был средних лет и осмотрительно-охлажденного характера. Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так безотчетны и даже отчасти очень основательны были его мысли. "Славная бабешка! - сказал он, открывши табакерку и понюхавши табаку. - Но ведь что, главное, в ней хорошо? Хорошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из какого-нибудь пансиона или института, что в ней, как говорится, нет еще ничего бабьего, то есть именно того, что у них есть самого неприятного. Она теперь как дитя, все в ней просто, она скажет, что ей вздумается, засмеется, где захочет засмеяться. Из нее все можно сделать, она может быть чудо, а может выйти и дрянь, и выдет дрянь! Вот пусть-на только за нее примутся теперь маменьки и тетушки. В один год так ее наполнят всяким бабьем, что сам родной отец не узнает. Откуда возьмется и надутость, и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем, и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!" Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: "А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава, или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе? Ведь если, положим, этой девушке да придать тысячонок двести приданого, из нее бы мог выйти очень, очень лакомый кусочек. Это бы могло составить, так сказать, счастье порядочного человека". Двести тысячонок так привлекательно стали рисоваться в голове его, что он внутренно начал досадовать на самого себя, зачем в продолжение хлопотни около экипажей не разведал от форейтора или кучера, кто такие были проезжающие. Скоро, однако ж, показавшаяся деревня Собакевича рассеяла его мысли и заставила их обратиться к своему постоянному предмету.
      
      Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый и сосновый, как два крыла, одно темнее, другое светлее, были у ней справа и слева; посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и темными или, лучше, дикими стенами, - дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов. Было заметно, что при постройке его зодчий беспрестанно боролся со вкусом хозяина. Зодчий был педант и хотел симметрии, хозяин - удобства и, как видно, вследствие того заколотил на одной стороне все отвечающие окна и провертел на место их одно маленькое, вероятно понадобившееся для темного чулана. Фронтон тоже никак не пришелся посреди дома, как ни бился архитектор, потому что хозяин приказал одну колонну сбоку выкинуть, и оттого очутилось не четыре колонны, как было назначено, а только три. Двор окружен был крепкою и непомерно толстою деревянною решеткой. Помещик, казалось, хлопотал много о прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна, определенные на вековое стояние. Деревенские избы мужиков тож срублены были на диво: не было кирчёных стен, резных узоров и прочих затей, но все было пригнано плотно и как следует. Даже колодец был обделан в такой крепкий дуб, какой идет только на мельницы да на корабли. Словом, все, на что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское, в венце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, изо которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья. Выглянувши, оба лица в ту же минуту спрятались. На крыльцо вышел лакей в серой куртке с голубым стоячим воротником и ввел Чичикова в сени, куда вышел уже сам хозяин. Увидев гостя, он сказал отрывисто: "Прошу" - и повел его во внутренние жилья.
      
      Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершение сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги.