Театр представляет переднюю. Направо дверь на лестницу, налево — в зал. На заднем занавесе дверь несколько сбоку в кабинет. До самых дверей во всю стену длинная скамья.
      Петр, Иван и Григорий сидят на ней и спят, уткнувши головы один другому в плечо. В дверях с лестницы звенит громкий звонок. Лакеи пробужаются.
      Григорий. Ступай, отвори дверь! звонят!
      Петр. Да ты что сидишь? На ногах у тебя пузыри, что ли? встать не можешь?
      Иван (махнув рукой). Ну, уж я пойду, так и быть, отворю! (Отворяя дверь, вскрикивает). Это Андрюшка!
      Чужой слуга (входит в картузе, в шинели и с узелком в руке).
      Григорий. А, московская ворона! Откуда тебя принесло?
      Чужой слуга. Ах ты, чухонский сын! Побегал бы ты с мое. Вон (подымая узелок) к цветочнице велела снесть, что на Петербургской. Небось, четвертака на извозчика не даст. Да и к вашему тож. Что, спит?
      Григорий. Кто? медведь? Нет, еще не рычал из берлоги.
      Петр. Правда ли, что барыня ваша дает вам чулки штопать? (Все смеются).
      Григорий. Ну уж ты, брат, будь теперь штопальница. Уж мы так и звать тебя будем.
      Чужой лакей. Врешь, а вот же и не штопал никогда.
      Петр. Да ведь у вас известно: дворовый человек до обеда повар, а после обеда уж он кучер, или лакей, или башмаки шьет.
      Чужой лакей. Ну так что ж, ремесло другому не помешает. Не сидеть же без дела. Конечно, я и лакей, да и женский портной вместе. И на барыню шью и на других тоже — копейку добываю. А вы что, ведь вот ничего ж не делаете.
      Григорий. Нет, брат, у хорошего барина лакея не займут работой, на то есть мастеровой. Вон у графа Булкина тридцать, брат, человек слуг одних, и уж там, брат, нельзя так: «Эй, Петрушка, сходи-ка туды». «Нет» мол, скажет, «это не мое дело; извольте-с приказать Ивану». Вон оно как. Вот оно что значит, если барин хочет жить, как барин. А вон ваша пиголица из Москвы приехала, коляска-то орех раскушенный, веревками хвосты лошадям позавязаны. (Смеются).
      Чужой лакей. Ну, ты смехун, смехун! Что ж из того, что лежишь весь день, ведь за то ж ни копейки за душой у тебя нет
      Григорий. Да на что ж мне твоя копейка? А барин-то зачем? Ведь жалованье-то уж он мне выдаст, хоть я работай или не работай. А копить мне на старость зачем? Что ж за барин, коли уж пенсиона слуге не выдаст за службу.
      Чужой лакей. Что? говорят, ребята бал затеяли?
      Петр. Да. А ты будешь?
      Чужой лакей. Да ведь что ж этот бал! только, чай, слава, что бал.
      Григорий. Нет, брат, бал будет на всю руку. По целковому жертвуют и больше. Княжой повар дал пять рублей и сам берется стол готовить. Угощенье будет не то, что орехи, уж полпуда конфект купили, мороженого тоже… (Слышен тоненький звонок из барского кабинета).
      Чужой лакей. Ступай, звонит барин.
      Григорий. Подождет. Лиминацию тоже зажгут. Музыку торговали, только не сошлись, баса нет, а то уж было… (Слышен звонок из кабинета громче прежнего).
      Чужой лакей. Ступай, ступай! звонит.
      Григорий. Подождет. Ну, ты сколько даешь?
      Чужой лакей. Да ведь что ж этот бал, ведь это всё так.
      Григорий. Ну, развязывай мошну, ты, штопальница! Вон смотри, Петрушка, на него, какой он… (Тыкает на него пальцем; в это время отворяется дверь кабинета, и барин, в халате, протянувши руку, схватывает Григория за ухо. Все подымаются с своих мест).

      Барин. Что вы, бездельники? Три человека, и хоть бы один поднялся с своего места. Я звоню, что есть мочи, чуть тесьмы не оборвал.
      Григорий. Да ничего не было слышно, судырь.
      Барин. Врешь!
      Григорий. Ей богу! Что ж мне лгать? Вот Петрушка тоже сидел. Уж это такой колокольчик, судырь, никуды не годится: никогда ничего не слыхать. Нужно будет слесаря позвать.
      Барин. Ну, так позвать слесаря.
      Григорий. Да я уж сказывал дворецкому. Да ведь что ж? Ему говоришь, а ведь он еще и выбранит за это.
      Барин (увидя чужого лакея). Это что за человек?
      Григорий. Это-с человек от Анны Петровны, зачем-то пришел к вам.
      Барин. Что скажешь, брат?
      Чужой лакей. Барыня приказала кланяться и доложить, что будут сегодня к вам.
      Барин. Зачем, не знаешь?
      Чужой лакей. Не могу знать. Они только сказали: «Скажи Федору Федоровичу, что я приказала кланяться и буду к ним».
      Барин. Да когда, в котором часу?
      Чужой лакей. Не могу знать, в котором часу. Они сказали только, что доложи-де, говорит, Федору Федоровичу, что я, говорит, к ним сама-де буду у них-с…
      Барин. Хорошо. Петрушка, дай мне поскорей одеться: я иду со двора. А вы — не принимать никого! Слышишь; всем говорить, что меня нет дома! (Уходит; за ним Петрушка).

      Чужой лакей (Григорию). Ну, видишь, ведь вот и досталось.
      Григорий (махнув рукой). А! уж служба такая! как ни старайся — всё выбранят. (В дверях, что у лестницы, раздается звонок).
      Григорий. Вот опять какой-то чорт лезет. (Ивану). Ступай, отворяй, что ж ты зеваешь. (Иван отворяет дверь; входит господин в шубе).

      Господин в шубе. Федор Федорович дома?
      Григорий. Никак нет.
      Господин. Досадно. Не знаешь, куда уехал?
      Григорий. Неизвестно. Должно быть, в департамент. А как об вас доложить.
      Господин. Скажи, что был Невелещагин. Очень, мол, жалел, что не застал дома. Слышишь? не позабудешь? Невелещагин.
      Григорий. Лентягин-с.
      Господин (вразумительно). Невелещагин.
      Григорий. Да вы немец?
      Господин. Какой немец! просто, русский: Не-ве-ле-ща-гин.
      Григорий. Слышь, Иван, не позабудь: Ердащагин!
      (Господин уходит).

      Чужой лакей. Прощайте, братцы, пора уж и мне.
      Григорий. Да что ж — на бал будешь, что ли?
      Чужой лакей. Ну, да уж там посмотрю после. Прощай, Иван!
      Иван. Прощай! (Идет отворять дверь).

      Горничная девушка, бежит бегом через лакейскую.
      Григорий. Куды, куды! удостойте взглядом! (Хватает ее за полу платья).
      Девушка. Нельзя, нельзя, Григорий Павлович! не держите меня, совсем-с некогда. (Вырывается и убегает в дверь на лестницу).
      Григорий (смотря вслед её). Вот она, как поплелась! (Смеется). Хе, хе, хе!
      Иван (смеется). Хи, хи, хи!
      (Выходит барин. Рожи у Григория и Ивана вдруг становятся насупившись и сурьезны. Григорий снимает с вешалки шубу и накидывает барину на плечи. Барин уходит).
      Григорий (стоит среди комнаты, чистя пальцем в носу). Ведь вот свободное время. Барин ушел, чего бы, кажется, лучше, — нет, сейчас привалит этот чорт, брюхач-дворецкий.
      За сценой слышен крик дворецкого: Ведь вот точно божеское наказание: десять человек в доме, и хоть бы один что-нибудь прибрал.
      Григорий. Вон уж пошел кричать толстобрюхий.

      Пузатый дворецкий (входит с сильными движениями и размахами рук). Побоялись бы хоть совести своей, коли бога не боитесь. Ведь ковры до сих пор не выколочены. Вы бы, Григорий Павлович, пример другим должны бы дать, а вы спите ровно от утра до вечера, ведь глаза-то у вас совсем заплыли от сна, ей богу! ведь вы совсем подлец после этого, Григорий Павлович.
      Григорий. Да что ж? нешто я не человек, что уж и заснуть нельзя?
      Дворецкий. Да кто ж против этого и слово говорит? Почему ж не заснуть? Но ведь не весь же день спать. Ну, вот хоть бы и ты, Петр Иванович! ведь ты, не говоря дурного слова, на свинью похож, ей богу. Ведь что тебе работы? всего два, три каких-нибудь подсвечника вычистить. Ну, зачем ты тут баишься? (Петр медленно уходит). А тебе, Ванька, просто толчка в затылок следует.
      Григорий (уходя). Эх ты, житье, житье! вставши да за вытье!
      Дворецкий (оставшись один). В том-то и есть поведенье, что всякий человек должен знать долг. Коли слуга, так слуга, дворянин, так дворянин, архиерей, так архиерей. А то бы, пожалуй, всякий зачал… я бы сейчас сказал: нет, я не дворецкий, а губернатор, или там какой-нибудь от инфантерии. Да ведь за то мне всякий бы сказал: нет, врешь, ты дворецкий, а не генерал, вот что! твоя обязанность смотреть за домом, за повеленьем слуг, вот что! Тебе не то, что бон жур, коман ву франсе, а веди порядок, распоряженье, вот что! Да.

      Входит Аннушка, горничная девушка из другого дома.
      Дворецкий. А! Анна Гавриловна! на счет моего почтения с большим удовольствием вас вижу.
      Аннушка. Не беспокойтесь, Лаврентий Павлович! я нарочно зашла к вам на минуту: я встретила карету вашего барина и узнала, что его нет дома.
      Дворецкий. И очень хорошо сделали, я и жена будем очень рады, пожалуйте, садитесь.
      Аннушка (севши). Скажите, ведь вы знаете что-нибудь о бале, который на днях затевается?
      Дворецкий. Как же. Оно, примерно, вот изволите видеть, складчина. Один человек, другой, примерно также сказать, третий. Конечно, это, впрочем, составит большую сумму. Я пожертвовал вместе с женою пять рублей. Ну, натурально, бал, или, что обыкновенно говорится, вечеринка. Конечно, будет угощение, примерно сказать, прохладительное. Для молодых людей танцы и тому прочие подобные удовольствия.
      Аннушка. Непременно, непременно буду. Я только, зашла за тем, чтобы узнать, будете ли вы вместе с Агафьей Ивановной.
      Дворецкий. Уж Агафия Ивановна только и говорит всё, что о вас.
      Аннушка. Я боюсь только насчет общества.
      Дворецкий. Нет, Анна Гавриловна, у нас будет общество хорошее. Не могу сказать наверно, но слышал, что будет камердинер графа Толстогуба, буфетчик и кучера князя Брюховецкого, горничная какой-то княгини… я думаю, тоже чиновники некоторые будут.
      Аннушка. Одно только мне очень не нравится, что будут кучера. От них всегда запах простого табаку или водки, притом же все они такие необразованные, невежи.
      Дворецкий. Позвольте вам доложить, Анна Гавриловна, что кучера кучерам рознь. Оно, конечно, так как кучера по обыкновению больше своему находятся неотлучно при лошадях, иногда подчищают, с позволения сказать, кал; конечно, человек простой, выпьет стакан водки, или, по недостаточности больше, выкурит обыкновенного бакуну, какой большею частию простой народ употребляет; да, так, оно натурально, что от него иногда, примерно сказать, воняет навозом или водкой, конечно, всё это так, да; однако ж, согласитесь сами, Анна Гавриловна, что есть и такие кучера, которые, хотя и кучера, однако ж, по обыкновению своему, больше, примерно сказать, конюхи, нежели кучера. Их должность, или так выразиться, дирекция состоит в том, чтобы отпустить овес, или укорить в чем, если провинился форейтор или кучер.
      Аннушка. Как вы хорошо говорите, Лаврентий Павлович! я всегда вас заслушиваюсь.
      Дворецкий (с довольною улыбкою). Не стоит благодарности, сударыня. Оно, конечно, не всякий человек имеет, примерно сказать, речь, то есть дар слова. Натурально, бывает иногда… что, как обыкновенно говорят, косноязычие… Да. Или иные прочие подобные случаи, что, впрочем, уже происходит от натуры… Да не угодно ли вам пожаловать в мою комнату?
      (Аннушка идет, Лаврентий за нею).

      Комната в доме Марьи Александровны.

      Марья Александровна, пожилых лет дама, и Михал Андреевич, ее сын.
      Марья Александровна. Слушай, Миша, я давно хотела с тобою переговорить: тебе должно переменить службу.
      Миша. Пожалуй, хоть завтра же.
      Марья Александровна. Ты должен служить в военной.
      Миша (вытаращив глаза). В военной?
      Марья Александровна. Да.
      Миша. Что вы, маменька? в военной?
      Марья Александровна. Ну, что ж ты так изумился?
      Миша. Помилуйте, да разве вы не знаете: ведь нужно начинать с юнкеров?
      Марья Александровна. Ну да, послужишь год юнкером, а потом произведут в офицеры, уж это мое дело.
      Миша. Да что вы нашли во мне военного? и фигура моя совершенно не военная. Подумайте, матушка, право, вы меня изумили этакими словами совершенно, так что я, я, я просто не знаю, чту и подумать: я, слава богу, и толстенек немножко, а как надену юнкерский мундир с короткими хвостиками, — совестно даже будет смотреть.
      Марья Александровна. Нет нужды. Произведут в офицеры, будешь носить мундир с длинными фалдами и совершенно закроешь толщину свою, так что ничего не будет заметно. Притом это и лучше, что ты немножко толст — скорее пойдет производство: им же будет совестно, что у них в полку такой толстый прапорщик.
      Миша. Но, матушка, ведь мне год, всего год осталось до коллежского асессора. Я уже два года, как в чине титулярного советника.
      Марья Александровна. Перестань, перестань! Это слово «титулярный» тиранит мои уши; мне так и приходит на ум бог знает что. Я хочу, чтобы сын мой служил в гвардии. На штафирку, просто, не могу и смотреть теперь.
      Миша. Но посудите, матушка, рассмотрите меня хорошенько и наружность мою также: меня еще в школе звали хомяком. В военной службе всё же нужно, чтобы и на лошади лихо ездил, и голос бы имел звонкий, и рост бы имел богатырский, и талию.
      Марья Александровна. Приобретешь, всё приобретешь. Я хочу, чтобы ты непременно служил; на это есть очень, важная причина.
      Миша. Да какая же причина?
      Марья Александровна. Ну, уж причина важная.
      Миша. Всё же таки скажите, какая причина?
      Марья Александровна. Такая причина… я не знаю даже, поймешь ли ты хорошенько. Губомазова, эта дура, третьего дни у Рогожинских говорит, и нарочно так, чтобы я слышала. А я сижу третьего, передо мной Софи Вотрушкова, княгиня Александрина и за княгиней Александриной сейчас я. Что бы ты думал эта негодная осмелилась говорить?.. Я, право, так и хотела встать с места и, если б не княгиня Александрина, я бы, не знаю, что я сделала. Говорит: «Я очень рада, что на придворных балах не пускают штатских. Это такие все», говорит, «mauvais genre, чем-то неблагородным от них отзывается. Я рада», говорит, «что мой Алексис не носит этого скверного фрака». — И всё это произнесла с таким жеманством, с таким тоном… так право… я не знаю, что бы я сделала с нею. А ее сын просто дурак набитый: только всего и умеет, что подымать ногу. Такая противная мерзавка!
      Миша. Как, матушка, так в этом вся причина?
      Марья Александровна. Да, я хочу на зло, чтобы мой сын тоже служил в гвардии и был бы на всех придворных балах.
      Миша. Помилуйте, матушка, из того только, что она дура…
      Марья Александровна. Нет, уж я решилась. Пусть-ка она себе треснет с досады, пусть побесится.
      Миша. Однако ж…
      Марья Александровна. О! я ей покажу! Уж как она хочет, я употреблю все старанья, и мой сын будет тоже в гвардии. Уж хоть чрез это и потеряет, а уж непременно будет. Чтобы я позволила всякой мерзавке дуться передо мною и подымать и без того курносый нос свой! Нет уж, вот этого-то никогда не будет! Уж как вы себе хотите, Наталья Андреевна!
      Миша. Да разве этим ей досадите?
      Марья Александровна. О! уж этого-то не позволю!
      Миша. Если вы это требуете, маменька, я перейду в военную; только, право, мне самому будет смешно, когда увижу себя в мундире.
      Марья Александровна. Уж, по крайней мере, гораздо благороднее этого фрачишки. Теперь второе: я хочу женить тебя.
      Миша. За одним разом и переменить службу и женить?
      Марья Александровна. Что же? Как будто нельзя и переменить службу и женить?
      Миша. Да ведь я и намеренья еще не имел. Я еще не хочу жениться.
      Марья Александровна. Захочешь, если только узнаешь, на ком. Этой женитьбой доставишь ты себе счастье и в службе и в семейственной жизни. Словом, я хочу женить тебя на княжне Шлепохвостовой.
      Миша. Да ведь она, матушка, дура первоклассная.
      Марья Александровна. Вовсе не первоклассная, а такая же, как и все другие. Прекрасная девушка, вот только что памяти нет; иной раз забывается, скажет невпопад; но это от рассеянности, а уж зато вовсе не сплетница и никогда ничего дурного не выдумает.
      Миша. Помилуйте, куды ей сплетничать! Она насилу слово может связать, да и то такое, что только руки расставишь, как услышишь. Вы знаете сами, матушка, что женитьба дело сердечное, нужно, чтобы душа…
      Марья Александровна. Ну, так! я вот как будто предчувствовала. Послушай, перестань либеральничать. Тебе это не пристало, не пристало, я тебе двадцать раз уже говорила. Другому еще это идет как-то, а тебе совсем не идет.
      Миша. Ах, маменька, но когда и в чем я был не послушен вам? [Вместо: Ах, маменька, но когда и в чем я был не послушен вам в рукописи было: Ах, маменька, сколько я вас просил, не повторяйте этого слова. Вы не поверите, как оно мне противно и пошло, какое глупое ложное значение придали ему у нас. Не будьте похожи на тех старичков, которые имеют обычаи колоть этим словцом в глаза всех, не рассмотревши хорошенько ни человека, ни слова, которым его колют. Что осталось о пятидесяти каких-нибудь пустых головах, воспитанных на французскую ногу, они ухватились за это предание и давай придавать его ко всякому, честить им встречного и поперечного. У кого, заметят они, только немного сшито не так платье, как у другого, как-нибудь иначе прическа, словом что-нибудь не то, что у других, они тотчас: «Либерал, либерал! революционер! Вон у него фалды фрака не так, как у прочих! платок не так завязан! не так волосы носит!» Вы не поверите, как у меня всякий раз взрывается сердце, когда я услышу это! Как мало им ведомо сердце русского человека и твердые черты его характера! Как не знают они того, что если и увлекается он, то увлекается силою душевных прекрасных побуждений, а не оторванной от всего мыслью, создавшейся в легкой голове какого-нибудь француза. И этот русский человек, в груди которого таится самобытное, слитое с самой его природой чувство, чувство непостижимой любви к царю, — чувство, из-за которого он пожертвует всем, понесет свое имущество, жизнь безмолвно, не крича об этом вперед, не хвастаясь и не хвалясь этим, — и этот русский укоряется этим пошлым словцом, которое без различия дается также и первому встречному сорванцу и бродяге. Нет, маменька, употребляйте все прочие слова, и не употребляйте этого истасканного и пошлого слова! Вы рассмотрите, когда и в чем я был не послушен вам. ] Мне уже скоро тридцать лет, а между тем я, как дитя, покорен вам во всем. Вы мне велите ехать туды, куды бы мне смерть не хотелось ехать — и я еду, не показывая даже и вида, что мне это тяжело. Вы мне приказываете потереться в передней такого-то — и я трусь в передней такого-то, хоть мне это вовсе не по сердцу. Вы мне велите танцовать на балах — и я танцую, хоть все надо мною смеются и над моей фигурой. Вы, наконец, велите мне переменить службу — и я переменяю службу, в тридцать лет иду в юнкера; в тридцать лет я перерождаюсь в ребенка, в угодность вам, и при всем том вы мне всякий день колете глаза либеральничеством. Не пройдет минуты, чтобы вы меня не назвали либералом. Послушайте, матушка, это больно, клянусь вам, это больно. Я достоин за мою искреннюю любовь и привязанность к вам лучшей участи…
      Марья Александровна. Пожалуйста, не говори этого! Будто я не знаю, что ты либерал, и знаю даже, кто тебе всё это внушает: всё этот скверный Собачкин.
      Миша. Нет, матушка, это уж слишком, чтобы Собачкина я даже стал слушаться. Собачкин мерзавец, картежник и всё, что вы хотите. Но тут он невинен. Я никогда не позволю ему надо мною иметь и тени влияния.
      Марья Александровна. Ах, боже мой, какой ужасный человек! я испугалась, когда его узнала. Без правил, без добродетели — какой гнусный, какой гнусный человек! Если б ты знал, что такое он разнес про меня!.. Я три месяца не могла никуда носа показать: что у меня подают сальные огарки; что у меня по целым неделям не вытираются в комнате ковры щеткою; что я выехала на гулянье в упряжи из простых веревок на извозчичьих хомутах… Я вся краснела, я более недели была больна; я не знаю, как я могла перенести всё это. Подлинно, одна вера в провидение подкрепила меня.