[Сцены из задуманной комедии, использованные в «Отрывке», «Тяжбе» и «Лакейской»]

      М<арья> <Петровна>. М и А, а [на] с другой стороны фамилии: Повалищев и княжна Шлепохвостова. Чтобы всё это было как можно повеликолепнее. Я также прошу вас, чтоб это всё было готово не позже, как через две недели.
      К<аплунов>. Очень хорошо (бежит отпереть дверь).
      М<арья> П<етровна>. (К лакею). Знаешь ли ты квартиру того чиновника?
      Лакей. Знаю.
      М<арья> П<етровна>. Вели кучеру ехать прямо туда! Ух, я до сих пор не могу успокоиться! (Уходит).

      Комната Ал<ександра> Ивановича.
      X<рисанфий> П<етрович>. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно однако ж, что по физиогномии вашей никак нельзя было думать прежде, чтобы вы были путный человек. А<лександр> И<ванович>. Насчет этого, вы знаете, есть старая пословица.
      Х<рисанфий> П<етрович>. Скажите пожалуйста, верно покойница матушка ваша, когда была брюхата вами, перепугалась чего-нибудь?
      А<лександр> И<ванович>. Оставимте это.
      X<рисанфий> П<етрович>. Нет, я вам скажу, вы не будьте в претензии, это очень часто случается. Вот у нашего заседателя вся нижняя часть лица баранья. Так сказать, как будто отрезана и поросла шерстью совершенно, как у барана. А ведь от незначительного обстоятельства: когда покойница рожала, подойди к окну баран, и нелегкая подстрекни его заблеять.
      А<лександр> И<ванович>. Да, это может случиться.
      Х<рисанфий> П<етрович>. Теперь только, как начинаю всматриваться в вас, замечаю, что лицо ваше как будто мне знакомо: у нас в карабинерном полку был порутчик. Вот как две капли воды похож на вас! Пьяница страшнейший. То есть, я вам скажу, что дня не проходило, чтобы у него рожа не была разбита.
      А<лександр> И<ванович>. Позвольте. Я так жажду скорее вам помочь. Садитесь, сделайте одолжение, в эти кресла, да расскажите обстоятельно мне ваше дело.
      X<рисанфий> П<етрович>. Позвольте, сидя не расскажешь. Это дело казусное! Знавали ли в Устюжск<ом> уезде помещицу Евдокию Малафеевну Жеребцову? Не знали? Хорошо. Она доводится родной теткой мне и бестии, моему брату. У ней ближайшими наследниками были я да брат. О! слушайте, слушайте! Кроме того еще сестра, что вышла за генерала Повалищева. Ну, о той ни слова. Та и без того получила следуемую ей часть. Позвольте: вот этот мошенник, брат, — он уж на эти дела хоть сейчас в какую угодно министерию, — вот и подъехал он к ней: «Вы де, тетушка, уже прожили, слава богу, 70 лет; где уж вам в таких преклонных летах мешаться самим в хозяйство. Пусть лучше я буду приберегать и кормить». О то-то, то-то! замечайте, замечайте! Переехал к ней в дом, живет и распоряжается, как настоящий хозяин. Да вы слышите ли это?
      А<лександр> И<ванович.> Слышу.
      Х<рисанфий> П<етрович>. То-то! Да. Вот занемогает тетушка, отчего — бог знает, может быть, он сам и подсунул ей чего-нибудь. Мне дают уж знать стороною. Замечайте! Приезжаю: в сенях встречает меня эта бестия, т. е. брат, в слезах, так весь и заливается: «Ну», говорит, «братец, навеки мы несчастны с тобою; благодетельница наша…» «Что, отдала богу душу?» — «Нет, при смерти». Я вхожу, и точно, тетушка лежит на карачках и только глазами хлопает. Ну, что ж? плакать? Не поможет. Ведь не поможет?
      А<лександр> И<ванович>. Не поможет.
      Х<рисанфий> П<етрович>. Ну, что ж? Нечего делать! так видно богу угодно! Я приступил поближе. «Ну», говорю, «тетушка, мы все смертны. Один бог, как говорят, не сегодня, так завтра властен в нашей жизни. Так не угодно ли вам заблаговременно сделать какое-нибудь распоряжение?» Что ж тетушка? Я вижу, не может уже языком поворотить и только сказала: «э…э…э…э…» А эта шельма, что стоял возле кровати ее, брат, говорит: «Тетушка сим изъясняет, что она уже распорядилась». Слышите, слышите!
      А<лександр> И<ванович>. Да разве она точно сказала это?
      X<рисанфий> П<етрович>. Кой чорт сказала! Она сказала только: «э…э…э…э…» Я всё подступаю: «Но позвольте же узнать, тетушка, какое же это распоряжение?» Что ж тетушка? Тетушка опять отвечает: «э, э, э…» А этот подлец опять: «Тетушка говорит, что всё распоряжение по этой части находится в духовном завещании». Слышите! слышите! Что ж мне было делать? Я замолчал и не сказал ни слова.
      А<лександр> И<ванович>. Как же вы не уличили тут же их во лжи?
      Х<рисанфий> П<етрович>. Что ж? (Размахивает руками). Стали божиться, что она точно всё это говорила. Ну, ведь… и поверил!
      А<лександр> И<ванович>. А духовное завещание распечатали?
      Х<рисанфий> П<етрович>. Распечатали.
      А<лександр> И<ванович>. Что ж?
      Х<рисанфий> П<етрович>. А вот что. Как только всё это, как следует, христианским долгом было отправлено, и говорю, что не пора ли прочесть волю умершей. Брат ничего говорить не может от слез. «Возьмите», говорит, «читайте сами». Как же бы вы думали было написано завещание? «Племяннику моему, Ивану Петрову Барсукову», — слушайте! — «в возмездие его сыновних попечений и неотлучного себя при мне обретения до смерти», — замечайте! замечайте! — «оставляю во владение родовое и благоприобретенное имение мое в Устюжском уезде», — ого-го-го! — «500 ревизских душ, угодья и прочее». Да вы всё слышите? «Племяннице моей Марии Петровой дочери Повалищевой, урожденной Барсуковой, оставляю следуемую ей деревню из ста душ. Племяннику всё остальное — Хрисанфию сыну Петрову Барсукову», — слушайте, слушайте! «на память обо мне», ого! го! «завещаю: три штаметовые юбки и всю рухлядь, находящуюся в амбаре, как-то: пуховика два, посуду фаянсовую, простыни, чепцы», и там чорт знает еще какое тряпье! А? как вам кажется? я спрашиваю: на кой чорт мне штаметовые юбки?
      А<лександр> И<ванович>. Ах, боже мой, какое мошенничество!
      Х<рисанфий> П<етрович>. Мошенничество — это так, я с вами согласен; но, спрашиваю я вас, на что мне штаметовые юбки? что я с ними буду делать? разве себе на голову надену?
      А<лександр> И<ванович>. И свидетели подписались при этом?
      Х<рисанфий> П<етрович>. Как же! набрал какой-то сволочи.
      А<лександр> И<ванович>. А покойница собственноручно подписалась?
      Х<рисанфий> П<етрович>. Вот то-то и есть, что подписалась, да чорт знает как.
      А<лександр> И<ванович>. Как?
      Х<рисанфий> П<етрович>. А вот как: покойницу звали Евдокия, а она нацарапала такую дрянь, что разобрать нельзя.
      А<лександр> И<ванович>. Как так?
      Х<рисанфий> П<етрович>. Чорт знает, что такое: ей нужно было написать Евдокия, а она написала «обмокни».
      А<лександр> И<ванович>. Ах, какой подлец!
      Х<рисанфий> П<етрович>. О, я вам скажу, что он горазд на всё. «А племяннику моему Хрисанфию Петрову три штаметовые юбки!»
      А<лександр> И<ванович>. (В сторону). Молодец, однако ж, Иван Петрович Барсуков. Я бы никак не мог думать, чтобы он ухитрился так.
      Х<рисанфий> П<етрович>. (Размахивая руками). «Обмокни!» Что ж это значит? ведь это не имя: «обмокни?»
      А<лександр> И <ванович>. Как же вы намерены поступить теперь?
      X<рисанфий> П<етрович>. Я подал уже прошение об уничтожении завещания, потому что подпись ложная. Пусть они не врут: покойницу звали Евдокией, а не «обмокни».
      А<лександр> И<ванович>. И хорошо! Позвольте теперь мне за всё это взяться. Я сейчас напишу записку к одному знакомому секретарю, а вы, между тем, доставьте мне копию с завещания вашего.
      X<рисанфий> П<етрович>. Несказанно обязан вам! (Берется за шапку). А в которые двери нужно выходить — в те или в эти?
      А<лександр> И<ванович>. Пожалуйте в эти.
      X<рисанфий> П<етрович>. То-то! Я потому спросил, что мне нужно еще будет по своей надобности. До свидания, почтеннейший… как вас? я всё позабываю.
      А<лександр> И<ванович>. Александр Иванович.
      Х<рисанфий> П<етрович>. Александр Иванович! Александр Иванович есть Брульдюковский, вы не знакомы с ним?
      А<лександр> И<ванович>. Нет.
      X<рисанфий> П<етрович>. Он еще живет в пяти верстах от моей деревни. Прощайте!
      А<лександр> И<ванович>. Прощайте, почтеннейший, прощайте!

      Каплунов. Еще и вина! а водки не хочешь? Один дьявол — вино и водка, ведь всё так же пьяно. [Мне всё равно — вино или водка, лишь бы пьяно. ] Пойдем!
      Шрейдер. Нет, я в немецка театр пойду.
      Каплунов. Охота в театр! (В сторону). Вот уж немецкая цигарка! И врет расподлец — и не думает быть в театре! Скряжничает проклятая немчура: боится проиграть алтына, и еще в театр! На свой счет не выпьет пива немецкая сосиска! Когда-нибудь, ей богу, поколочу его на все боки. (Вслух). Это что за зеркало? (Схватывает со стола зеркало).
      Лаврентий. Перестаньте. Чего вы пришли? ведь барина нет. Что вам здесь делать? (Слышен стук в боковые двери). А вот и барин теперь увидит.
      (Шрейдер и Каплунов убегают. Остается Петрушевич, погруженный в задумчивость. Лаврентий и Аннушка).
      Лаврентий. А! Анна Гавриловна! Насчет моего почтения с большим удовольствием вас вижу.
      Аннушка. Не беспокойтесь, Лаврентий Павлович! Я нарочно зашла к вам на минуту. Я встретила карету вашего барина и узнала, что его нет дома.
      Лаврентий. И очень хорошо сделали: я и жена будем очень рады. Пожалуйте, садитесь.
      Аннушка (севши). Скажите, ведь вы знаете что-нибудь о бале, который на днях затевается?
      Лаврентий. Как же. Оно, примерно, вот изволите видеть, складчина. Один человек, другой, примерно так же сказать, третий. Конечно, это впрочем составит большую сумму. Я пожертвовал вместе с женою пять рублей. Ну, натурально бал, или что обыкновенно говорится — вечеринка. Конечно, будет угощение, примерно сказать — прохладительное. Для молодых людей танцы и тому прочие подобные удовольствия.
      Аннушка. Непременно, непременно буду. Я только зашла за тем, чтобы узнать, будете ли вы вместе с Агафией Ивановной?
      Лаврентий. Уж Агафия Ивановна только и говорит всё, что о вас.
      Закатищев (вбегает). Что, Иван Петрович дома?
      Лаврентий. Никак нет.
      Закатищев (про себя). Жаль! Если бы не заговорился так долго с этим степняком, я бы его застал. Однако ж я даром ему не скажу об этом сюрпризце, который готовит ему родной братец. Нет, Иван Петрович! Извините — представьте меня непременно к награде! Я уж чересчур усердно вам служу, доставляю запрещенный товар. Нет, тысяченки четыре вы должны мне пожаловать! Эх, куплю славных рысаков! Только и речей будет по городу, что про лошаденку Закатищева. Хотелось бы и колясчонку, только уж зеленую. Желтого цвета никак не хочу! Куда же уехал Иван Петрович?
      Лаврентий. Они уехали к Марье Петровне.
      Закатищев (увидев Аннушку, кланяется). Здравствуйте, сударыня! Ох, какие воровские глазки!
      Аннушка. Есть на кого заглядеться!
      Закатищев (уходя). Лжешь, плутовка! Влюблена в меня! Признайся — по уши влюблена? А, закраснелась! (Уходит).
      Аннушка. Право, чем кто больше урод, тем более воображает, что в него все влюбляются. Если и у нас на бале будет такая сволочь, то я…
      Лаврентий. Нет, Анна Гавриловна, у нас будет общество хорошее. Не могу сказать наверно, но слышал, что будет камердинер графа Толстогуба, буфетчик и кучера князя Брюховецкого, горничная какой-то княгини… Я думаю, тоже чиновники некоторые будут.
      Аннушка. Одно только мне очень не нравится, что будут кучера. От них всегда запах простого табаку или водки. Притом же все они такие необразованные, невежи…
      Лаврентий. Позвольте вам доложить, Анна Гавриловна, что кучера кучерам рознь. Оно, конечно, так как кучера, по обыкновению больше своему, находятся неотлучно при лошадях, иногда подчищают, с позволения сказать, кал. Конечно, человек простой — выпьет стакан водки или, по недостаточности больше, выкурит обыкновенного бакуну, какой большею частью простой народ употребляет. Да. Так оно натурально, что от него иногда, примерно сказать, воняет навозом или водкой. Конечно, всё это так. Да. Однако ж, согласитесь сами, Анна Гавриловна, что есть и такие кучера, которые хотя и кучера, однако ж, по обыкновению своему больше, примерно сказать, конюхи, нежели кучера. Их должность, или так выразиться, дирекция состоит в том, чтобы отпустить овес или укорить в чем, если провинился форейтор или кучер.
      Аннушка. Как вы хорошо говорите, Лаврентий Павлович. Я всегда вас заслушиваюсь.
      Лаврентий (с довольной улыбкой). Не стоит благодарности, сударыня. Оно, конешно, не всякий человек имеет, примерно сказать, речь, т. е. дар слова. Натурально бывает иногда… что, как обыкновенно говорят, косноязычие. Да. Или иные прочие подобные случаи, что впрочем уже происходит от натуры… Да неугодно ли вам пожаловать в мою комнату? (Аннушка идет, Лаврентий за нею, но, увидя Петрушевича в задумчивости, останавливается). Ах, Григорий Савич! Я вас чуть было не запер. Извините! У нас уже давно обедать пора.
      Петрушевич (выходя из задумчивости). Боже мой! Боже мой! И так вот что! Служил, служил и что ж выслужил? Хм. (С горькою улыбкою). Тут что-то говорили об бале. Какой для меня бал! Сегодня еще сговорились было мы итти к Андрею Ивановичу на бостончик. Нет. Не пойду. Что мне теперь бостон! Я сам не знаю, что я буду, куда я пойду. Что скажет моя Марья Григорьевна? (Выходит медленно и машинально).
      Занавес опускается.

      Кабинет; несколько шкафов с книгами; на столе разбросаны бумаги. Иван Петрович, деловой человек, потягиваясь, выходит в халате и звонит. Из передней слышен голос: «сейчас». Иван Петрович звонит во второй раз, опять тот же голос: «сейчас». Иван Петрович с нетерпением звонит в третий раз; входит слуга.
      Иван Петрович. Что ты, оглох?
      Лакей. Никак нет.
      Иван Петрович. Что ж ты не изволил являться, когда я звоню в третий раз?
      Лакей. Как же прикажете: мне нельзя было бросить дела, я сапоги чистил.
      Иван Петрович. А Иван что делал?
      Лакей. Иван мел комнату, а потом пошел в конюшню.
      Иван Петрович. Подай сюда собачку. (Лакей приносит собачку). Зюзюшка! Зюзюшка! а, Зюзюшка! Вот я тебе бумажку привяжу. (Нацепляет ей на хвост бумажку).
      (Вбегает другой лакей). Александр Иванович!
      Иван Петрович. Проси. (Бросает поспешно собачку и развертывает свод законов).

      Иван Петрович и Александр Иванович (также деловой человек).
      Александр Иванович. Доброго утра, Иван Петрович!
      Иван Петрович. Как здоровье ваше, Александр Иванович?
      Александр Иванович. Очень благодарен. Не помешал ли я вам?
      Иван Петрович. О, как можно! Ведь я всегда занят. Ну, что, в котором часу приехали домой?
      Александр Иванович. Час шестой был. Я как поворотил на Офицерской, то спросил, подъезжая к будочнику: «Не слышал ли, братец, который час?» «Да шестой уже», говорит, «пробило». Вот я и узнал, что уж был шестой час.
      Иван Петрович. Представьте, я сам почти в то же время. Ну, что, каков был вистец, хе, хе, хе?
      Александр Иванович. Хе, хе, хе! Да, признаюсь, мне даже во сне он мерещился.
      Иван Петрович. Хе, хе, хе, хе! Я гляжу, что это значит, что он кладет короля? У меня ведь на руках сам-третей дама крестов, а у Лукьяна Федосеевича, я давно вижу, что ренонс.
      Александр Иванович. Длиннее всего тянулся восьмой робер.
      Иван Петрович. Да. (Помолчав). Я уже мигаю Лукьяну Федосеевичу, чтоб он козырял, — нет. А ведь тут только козырни — валет мой пик и берет.
      Александр Иванович. Позвольте, Иван Петрович, валет не берет.
      Иван Петрович. Берет.
      Александр Иванович. Не берет, потому что вам никоим образом нельзя взять в руку.
      Иван Петрович. А семерка пик у Лукьяна Федосеевича? позабыли разве?
      Александр Иванович. А разве у него была пиковка? Я что-то не помню.
      Иван Петрович. Конечно, у него были две пики: четверка, которую он сбросил на даму, и семерка.
      Александр Иванович. Только нет, позвольте, Иван Петрович, у него не могло быть больше одной пиковки.
      Иван Петрович. Ах, боже мой, Александр Иванович, кому вы это говорите! Две пиковки! Я, как теперь, помню: четверка и семерка.
      Александр Иванович. Четверка была, это так; но семерки не было. Ведь он бы козырнул; согласитесь сами, ведь он бы козырнул?
      Иван Петрович. Ей богу, Александр Иванович, ей богу!
      Александр Иванович. Нет, Иван Петрович. Это совершенно невозможное дело.
      Иван Петрович. Да позвольте, Александр Иванович! Вот лучше всего: поедем завтра к Лукьяну Федосеевичу. Согласны ли вы?
      Александр Иванович. Хорошо.
      Иван Петрович. Ну, и спросим у него лично: была ли на руках у него семерка пик?
      Александр Иванович. Извольте, я не прочь. Впрочем, если посудить, странно, что Лукьян Федосеевич так дурно играет. Ведь нельзя сказать, чтобы он был без ума. Человек тонкий и в обращении…
      Иван Петрович. И прибавьте: больших сведений! человек, каких, сказать по секрету, у нас мало на Руси. Были ли у его высокопревосходительства?
      Александр Иванович. Был. Я теперь только от него. Сегодня поутру было немножко холодненько. Ведь я, как думаю, вам известно, имею обыкновение носить лосиновую фуфайку: она гораздо лучше фланелевой, и притом не горячит. По этому-то случаю я велел себе подать шубу. Приезжаю к его высокопревосходительству — его высокопревосходительство еще спит. Однако ж, я дождался. Ну, тут пошли рассказы о том и о сём.
      Иван Петрович. А про меня не было ничего говорено?
      Александр Иванович. Как же, было и про вас. Да еще прелюбопытный вышел разговор.
      Иван Петрович (оживляется). Что, что такое?
      Александр Иванович. Позвольте, позвольте рассказать по порядку. Тут презанимательная вещь. Его высокопревосходительство, между прочим, спросил, где я бываю, что так давно он меня не видит? и пожелал узнать о вчерашней вечеринке, и кто был? Я сказал: «Были, ваше высокопревосходительство. Павел Григорьевич Борщов, Илья Владимирович Бубуницын». Его высокопревосходительство после каждого слова говорил: «гм!» Я сказал: «и еще был один известный вашему высокопревосходительству…»
      Иван Петрович. Кто ж это такой?
      Александр Иванович. Позвольте! что ж бы, вы думали, сказал на это его высокопревосходительство?
      Иван Петрович. Не знаю.
      Александр Иванович. Он сказал: «Кто ж бы это такой?». «Иван Петрович Барсуков», отвечал я. «Гм!», сказал его высокопревосходительство, «это чиновник и притом…» (Поднимает вверх глаза). Довольно хорошо у вас потолки расписаны: на свой или хозяйский счет?
      Иван Петрович. Нет, ведь это казенная квартира.
      Александр Иванович. Очень, очень не дурно: корзиночки, лира, вокруг сухарики, бубны и барабан! очень, очень натурально!
      Иван Петрович (с нетерпением). Так что же сказал его высокопревосходительство?
      Александр Иванович. Да, я и позабыл. Что ж он сказал?
      Иван Петрович. Сказал «гм!» его высокопревосходительство; «это чиновник…»
      Александр Иванович. Да, да, «это чиновник ну и… служит у меня». После того разговор не был уже так интересен; и начался об обыкновенных вещах.
      Иван Петрович. А больше ничего не заговаривал обо мне?
      Александр Иванович. Нет.
      Иван Петрович (про себя). Ну, покамест еще не много. Господи боже мой! ну что, если бы сказал он: «такого-то Барсукова, в уважение тех и тех и прочих заслуг его, представляю…»

      Те же и Шрейдер (выглядывает в дверь).
      Иван Петрович. Войдите, войдите; ничего, пожалуйте сюда: что, это для доклада?
      Шрейдер. Для подписания. Здесь отношение в палату и рапорт управляющему.
      Иван Петрович (между тем читает). «…Господину управляющему…» Это что значит? у вас поля по краям бумаги неровны. Как же это? Знаете ли, что вас можно посадить под арест?..(Устремляет на него глубокомысленный взор).
      Шрейдер. Я говорил о6 этом Ивану Ивановичу: он мне сказал, что министр не будет смотреть на эту мелочь.
      Иван Петрович. Мелочь! Ивану Ивановичу хорошо так говорить. Я сам то же думаю: министр точно не войдет в это. Ну, а вдруг вздумается!
      Шрейдер. Можно переписать; только будет поздно. Но так как изволили сами сказать, что министр не войдет…
      Иван Петрович. Так! это всё правда. Я с вами совершенно согласен: он не займется я этими пустяками. Ну, а в случае, так ему придется: «Дай-ка посмотрю, велико ли место остается для полей?»
      Шрейдер. Если так, я сейчас перепишу.
      Иван Петрович. То-то, если так. Ведь я с вами говорю и объясняюсь, потому что вы воспитывались в университете. С другим бы я не стал тратить слов.
      Шрейдер. Я осмелился я только потому, что г. министр…
      Иван Петрович. Позвольте, позвольте! Это совершенная истина: я с вами не спорю ни на волос. Так, министр на это никогда не посмотрит и не вспомнит даже про это. Ну, а вдруг… Что тогда?
      Шрейдер. Я перепишу. (Уходит).

      Иван Петрович (пожимая плечами, оборачивается к Александру Ивановичу). Всё еще ветер ходит в голове! Порядочный молодой человек, недавно из университета, но вот тут (показывает на лоб) нет. Вы себе не можете представить, почтеннейший Александр Иванович, скольких трудов мне стоило привесть всё это в порядок; посмотрели бы вы, в каком виде принял я нынешнее место! Вообразите, что ни один канцелярский не умел порядочно буквы написать. Смотришь: иной къ перенесет в другую строку, иной в одной строке пишет, ci-, а в другой: ятельству. Словом сказать: это был ужас! столпотворение вавилонское! Теперь возьмите вы бумагу: красиво! хорошо! душа радуется, дух торжествует. А порядок? порядок во всем!
      Александр Иванович. Так вам чины, можно сказать, путом и кровью достались.
      Иван Петрович (вздохнув). Именно, путом и кровью. Что ж будете делать, ведь у меня такой характер. Чем бы я теперь не был, если бы сам доискивался? У меня бы места на груди не нашлось для орденов. Но что прикажете! не могу! Стороною я буду намекать часто, и экивоки подпускать, но сказать прямо, попросить чего непосредственно для себя… нет, это не мое дело! Другие выигрывают беспрестанно… А у меня уж такой характер: до всего могу унизиться, но до подлости никогда! (Вздохнувши). Мне бы теперь одного только хотелось — если б получить хоть орденок на шею. Не потому, чтобы это слишком занимало, но единственно, чтобы видели только внимание ко мне начальства. Я вас буду просить, великодушнейший Александр Иванович, этак, при случае, натурально мимоходом, намекнуть его высокопревосходительству: что у Барсукова-де в канцелярии такой порядок, какой вы редко где встречали, или что-нибудь подобное.
      Александр Иванович. С большим удовольствием, если представится случай…

      Те же и Катерина Александровна, жена Ивана Петровича.
      Катерина Александровна (увидев Александра Ивановича). А! Александр Иванович! Боже мой, как давно мы не видались! Позабыли меня! Что Наталья Фоминишна?
      Александр Иванович. Слава богу! неделю, впрочем, назад было захворала.
      Катерина Александровна. Э!
      Александр Иванович. В груди под ложечкой сделалась колика и стеснение. Доктор прописал очистительное и припарку из ромашки и нашатыря.
      Катерина Александровна. Вы бы попробовали oмеопатического средства.
      Иван Петрович. Чудно, право, как подумаешь, до чего не доходит просвещение. Вот, ты говоришь, Катерина Александровна, про меопатию. Недавно был я в представлении. Что ж бы вы думали? Мальчишка, росту, как бы вам сказать, вот этакого (показывает рукою), лет трех не больше: посмотрели бы вы, как он пляшет на тончайшем канате! Я вас уверяю сурьезно, что дух занимается от страху.
      Александр Иванович. Очень хорошо поет Мелас.
      Иван Петрович (значительно). Мелас? о да! с большим чувством!
      Александр Иванович. Очень хорошо.
      Иван Петрович. Заметили ли вы, как она ловко берет вот это? (Вертит рукою перед глазами).
      Александр Иванович. Именно, это она удивительно хорошо берет. Однако, уж скоро два часа.
      Иван Петрович. Куда же это вы, Александр Иванович?
      Александр Иванович. Пора! Мне нужно еще места в три заехать до обеда.
      Иван Петрович. Ну, так до свидания! Когда ж увидимся? Да, я и позабыл: ведь мы завтра у Лукьяна Федосеевича?
      Александр Иванович. Непременно. (Кланяется).
      Катерина Александровна. Прощайте, Александр Иванович!
      Александр Иванович (в лакейской, накидывая шубу). Не терплю я людей такого рода. Ничего не делает, жиреет только, а прикидывается, что он такой, сякой, и ту наделал, и ту поправил. Вишь чего захотел! ордена! И ведь получит, мошенник! получит! Этакие люди всегда успевают. А я? ведь пятью годами старее его по службе, и до сих пор не представлен. Какая противная физиономия! И разнежился: ему совсем не хотелось бы, но только для того, чтобы показать внимание начальства. Еще просит, чтобы я замолвил за него. Да, нашел кого просить, голубчик! Я таки тебе удружу порядочно, и ты таки ордена не получишь! не получишь! (Подтвердительно ударяет несколько раз кулаком по ладони и уходит).

      Кабинет. Пролетов, сенатский обер-секретарь, один сидит в креслах и поминутно икает.
      Что это у меня? точно отрыжка! вчерашний обед засел в горле; эти грибки да ботвинья… Ешь, ешь, просто, чорт знает, чего не ешь! (икает). Вот оно! (икает) еще! (икает) еще раз! (икает). Ну, теперь в четвертый! (икает). Туды к чорту, и в четвертый! Прочитать еще «Северную Пчелу», что там такое? Надоела мне эта «Северная Пчела»: точь-в-точь баба, засидевшаяся в девках. (Читает и вскрикивает). Крахманову награда! а? Петрушке Крахманову! Вот каким был мальчишкой (показывает рукой), я поместил сам его кадетом в корпус, а? (Продолжает читать и вскрикивает, вытаращив глаза). Что это? что это? Неужели Бурдюков? Да, он, Павел Петрович Бурдюков, произведен! а? каково? Взяточник, два раза был под судом, отец — вор, обокрал казну, гнуснейший человек, какого только можно представить себе, — каково? И ведь весь свет почитает его за прямодушного человека! Подлец! Говорит: «Дело Бухтелева решено не так, сенат не вникнул» — а? Просто, подлец, узнал, что на мою долю пришлось двадцать тысяч, так вот зачем не ему! Как собака на сене: ни себе, ни другим. Ну, да я знаю тебя, ступай морочь других, прикидывайся перед другими. Я слышал про тебя кое-что такое. Право, досадно, что заглянул в газету, прочитаешь — чувствуешь тоску, гадость — и больше ничего. Эй, Андрей!

      Лакей (входя). Чего изволите-с?