- Нет, - нес свое Никколо, все еще стоя на коленях и продолжая сдавливать в объятиях костлявые ноги старика, - нет, синьор Паскуале! Я вас не выпущу до тех пор, пока вы не дадите мне честного слова быть послезавтра в моем театре! Может быть, вы боитесь нового нападения? Неужели же вы думаете, что римляне, услышав ваши сочинения, не проводят вас до дома целой толпой, с триумфом и с факелами? Да если бы даже этого и не случилось, то, поверьте, я сам с моими верными товарищами провожу вас домой, вооруженный с ног до головы.
      - Вы сами, - спросил Паскуале, - намерены проводить меня до дому с вашими товарищами?.. А сколько вас всех?
      - Человек восемь или десять к вашим услугам, синьор Паскуале! Решитесь, прошу вас!
      - Формика, - пробормотал Паскуале, - владеет отличным голосом. Каково только исполнит он мои арии?
      - Решитесь! - продолжал восклицать Никколо, все крепче и крепче сжимая ноги старика.
      - Вы ручаетесь, - спросил Капуцци, - что я в безопасности возвращусь домой?
      - Отвечаю моей жизнью и честью! - воскликнул Никколо, сильно сдавив напоследок колени Капуцци.
      - Ай! - вскрикнул Паскуале. - Ну хорошо! Послезавтра я буду у вас в театре.
      Никколо, быстро вскочив, сжал старика в объятиях так, что тот чуть не задохнулся.
      В эту минуту в комнату вошла Марианна. Синьор Паскуале приготовился было резко и сердито отослать ее назад, но она, не обращая на него никакого внимания, подошла прямо к Муссо и сказала, сверкая гневно глазами:
      - Напрасно, синьор Никколо, пытаетесь вы заманить моего дорогого дядю в ваш театр! Вы забываете, что последняя недостойная выходка преследующих меня негодяев чуть было не стоила жизни ему, достойному нашему другу Сплендиано и даже мне самой! Никогда не позволю я, чтобы любимый мой дядя подвергал себя вновь такой опасности! Оставьте всякие просьбы! Не правда ли, милый, добрый дядя, вы останетесь дома и не пойдете к Порта дель Пополо в темную страшную ночь, от которой не жди ничего хорошего?
      Синьор Паскуале был поражен как громом и глупо смотрел на племянницу, вытаращив глаза. Затем стал он, однако, убеждать ее всевозможными словами и заверениями, что синьор Никколо обязался принять самые строгие меры предосторожности, которые наверно предотвратят грозящую опасность.
      - Но все-таки, - стояла на своем Марианна, - я повторяю то же самое и по-прежнему прошу вас не ходить в театр. Простите, синьор Никколо, но я при вас выскажу то, чего так боюсь. Вы, я знаю, знакомы с Сальватором Розой и Антонио. Потому очень может быть, что вы просто захотите попытаться устроить новое против нас нападение и завлечь в западню моего дядю, который ни за что не поедет к вам в театр без меня.
      - Какое подозрение! - воскликнул в испуге Никколо. - Какое недостойное подозрение! Неужели вы знаете меня с такой дурной стороны? Неужели я пользуюсь такой недоброй славой, что можно считать меня способным на измену? Но если вы в самом деле думаете обо мне так дурно, то вот что я вам скажу! Прикажите проводить себя Микелю, который, как вы знаете, уже спас вас однажды от рук разбойников. Пусть он, пожалуй, возьмет с собой целый отряд сбиров и пусть они ждут вас у ворот театра, потому что, согласитесь, не могу же я отдать им все места в зале.
      Марианна пристально посмотрела Никколо в глаза и затем сказала тихо и торжественно:
      - Что вы сказали? Микель со сбирами будут нас провожать? Ну, теперь я вижу точно, синьор Никколо, что вы честный человек и что подозрение мое было несправедливо. Извините меня за мои необдуманные слова! Но все-таки скажу, что я не в состоянии победить моего беспокойства за дорогого дядю и повторяю свою прежнюю просьбу не ходить в театр.
      Синьор Паскуале слушал весь этот разговор с видом, явно обличавшим внутреннюю борьбу. Но тут он не выдержал, бросился на колени перед своей прекрасной племянницей, схватил ее руки, целовал их, обливал слезами, бежавшими ручьем из его глаз и кричал вне себя:
      - О моя чудная, божественная Марианна! Смотри, какими лучами вырывается наружу горящее в моей груди пламя!.. Ах! этот страх!.. эти заботы! Ведь все это доказательства, что ты меня любишь! И теперь, умоляю я тебя всем святым, отбрось твой страх в сторону и согласись выслушать в театре несколько арий, каких не удавалось еще сочинить ни одному из гениальнейших композиторов.
      Никколо рассыпался в таких же убедительных просьбах, так что наконец Марианна объявила себя побежденной и дала слово, забыв свой страх, пойти с дорогим дядей в театр Порта дель Пополо. Синьор Паскуале блаженствовал, да и было от чего! Он убедился в любви к нему Марианны! Он предвкушал счастье услышать в театре исполнение своих произведений и надеялся, может быть, заслужить за них лавры, которых добивался до того времени так долго и тщетно! Задушевнейшие его желания готовы были исполниться.
      Для полного счастья ему не хотелось прятать под спуд светильник своей радости, и он в восторге решил, что дорогие друзья, Сплендиано и Питихиначчио, должны непременно быть в этот вечер в театре. Надо сказать, что в ту роковую ночь, когда четыре мертвеца утащили Сплендиано Аккорамбони и бросили его на кладбище Цестиевой пирамиды, где он и был найден спящим в своем парике, его приключения имели продолжение. Едва он был брошен и оставлен, все кладбище явно ожило на его глазах. Мертвецы, повставав из могил, простирали к нему свои костлявые руки, с громким воем жалуясь на его микстуры, эликсиры и порошки, которых они не могли переварить даже в могиле. В результате, хотя несчастный, пирамидальный доктор и не мог отрицать перед Капуцци, что сыгранная с ним шутка была проделкой бездельников, стал он мрачным и серьезным и, вовсе не будучи прежде суеверным, теперь, напротив, везде видел призраки и мертвецов, постоянно преследовавших его в страшных снах и видениях.
      Что же до Питихиначчио, то его никакими силами нельзя было разубедить в том, что существа, напавшие на него и на синьора Паскуале, были обыкновенные люди, а не черти. Он начинал плакать и стонать при всяком воспоминании об этой ужасной ночи. Всевозможные уверения синьора Паскуале, что на них просто напали Сальватор Роза и Антонио Скаччиати, не вели ни к чему. Питихиначчио со слезами клялся и божился, что, несмотря на свой страх, он в числе нападавших очень хорошо узнал по голосу и лицу дьявола Фанфарелло, который до синяков исщипал ему весь живот.
      Можно себе легко представить, каких трудов стоило синьору Паскуале убедить пирамидального доктора и Питихиначчио отправиться еще раз в театр Никколо Муссо. Сплендиано согласился только после того, как ему удалось достать от одного бернардинского монаха освященный мешочек с мускусом, запаха которого, как известно, не могут переносить ни черти, ни мертвецы. Средством этим думал он предотвратить всякую возможность повторения чего-либо подобного случившемуся в прошлый раз. Питихиначчио сдался только на обещание взять для него коробку с обсахаренным виноградом, да сверх того, синьор Паскуале должен был согласиться, что карлик пойдет не в женском платье, которое, по его мнению, направило козни всех чертей именно на него, а наденет свой новый аббатский костюм.
      Таким образом, опасения Сальватора, что Капуцци не захочет пойти в театр один без своей забавной компании, оправдались, что было ему тем прискорбнее, что успех задуманного им предприятия основывался на надежде видеть в театре одного старика с Марианной. Оба, и он и Антонио, тщетно ломали себе голову, придумывая, каким бы средством убрать с дороги Сплендиано и Питихиначчио. Времени оставалось очень мало, так как представление в театре Никколо было назначено, согласно афишам, на следующий день. Но, однако, небо, употребляющее часто самые неожиданные средства для того, чтобы наказывать глупцов, встало на этот раз на сторону нашей влюбленной парочки и устроило так, что излишнее рвение Микеля легко сделало то, чего напрасно добивались Сальватор и Антонио.
      В ночь на тот день, когда было назначено представление, вдруг стали слышны на улице Рипетта около дома Капуцци такие шум, крики и ругательства, что испуганные соседи повыскакивали из своих домов, а отряд сбиров, преследовавших убийцу, скрывшегося в направлении к площади Испании, думая, не совершено ли на улице новое преступление, поспешно прибежал с факелами на место происшествия. Толпа народа, сбежавшегося со всех сторон на улицу Рипетта, увидела, что маленький Питихиначчио лежит без чувств на мостовой, а Микель колотит что было силы огромной дубиной его и пирамидального доктора, также упавшего под градом ударов на землю; синьор же Паскуале, поднявшись с трудом с мостовой, вытащил свою шпагу и готов броситься вне себя от ярости на Микеля. Вокруг были разбросаны куски изломанных гитар. Несколько человек с трудом успели обезоружить разъяренного старика, без чего тот, наверно, убил бы Микеля на месте. Микель же, увидя наконец при свете факелов, на кого он напал, остановился, глупо выпучив глаза, как каменная статуя, и не знал решительно, что ему делать; очнувшись, поднял он невыразимый вой и упал на колени с мольбой о милости и прощении. В конце концов оказалось, что Питихиначчио и пирамидальный доктор были искалечены так жестоко, что не могли пошевелить ни одним своим членом и были отнесены домой на руках.
      Несчастье это синьор Паскуале навлек на свою голову по собственной глупости. Мы знаем уже, что Сальватор и Антонио угостили однажды Марианну прекраснейшей серенадой, но мы забыли присовокупить, что они не ограничились одним разом, а стали повторять свою музыку каждую ночь, к величайшей ярости и отчаянию Капуцци, который не мог ничего сделать против певцов благодаря благосклонному вмешательству соседей. Старик прибегал даже к защите властей, прося запретить Сальватору и Антонио петь под его балконом. Но городские власти объявили, что запретить кому бы то ни было в Риме петь и играть на гитаре где и когда угодно было бы неслыханным делом. Вследствие этого Паскуале решился разделаться со своими врагами сам и для того посулил Микеле значительную сумму денег, если он при первой же серенаде нападет на непрошенных певцов и порядочно их поколотит. Микель тотчас же добыл себе огромную дубину и встал с наступлением ночи на страже у дверей дома. Между тем Сальватор и Антонио рассудили, что будет благоразумно прекратить их музыку на несколько дней до назначенного в театре Муссо представления, чтобы старик позабыл, если можно, проделки его соперников, и потому не являлись с тех пор на улицу Рипетта ни одного раза. Марианна же уверила старика, что, как ни ненавидела она Сальватора и Антонио, чувство это не могло касаться их пения, потому что оба они пели замечательно хорошо; слушать же музыку, так прелестно раздававшуюся в ночном воздухе, было очень приятно и увлекательно.
      Синьор Паскуале зарубил эти слова себе на носу и вздумал сам, в избытке любезности и угождения, угостить свою возлюбленную серенадой собственного сочинения, исполнив ее со своими верными друзьями. Замысел этот он хотел исполнить в ночь, предшествовавшую его триумфу в театре Муссо, и таким образом все почтенное трио, в полном составе, прокралось с наступлением ночи на улицу Рипетта и расположилось перед окнами Марианны. Но едва раздались первые аккорды гитары, как Микель, которого синьор Паскуале по старческой забывчивости не предупредил о своей затее, внезапно выскочил из засады, обрадованный, что наконец получит обещанную плату, и неистово бросился на певцов со своей дубиной. Остальное нам известно. Питихиначчио и Сплендиано лежали в постелях, облепленные пластырями, и не могли даже подумать о том, чтобы сопроводить синьора Паскуале в театр Муссо. Сам Капуцци, хотя был тоже порядочно избит и чувствовал нестерпимую боль в костях и пояснице, не мог противостоять желанию услышать свои произведения, исполняемые публично.
      - Ну вот видишь! - говорил Сальватор Антонио. - Последнее затруднение, которое нам казалось непреодолимым, обрушилось само собой. Теперь все дело зависит от твоей ловкости, с которой ты не упустишь удобную минуту и убежишь вместе с Марианной из театра. Я, впрочем, вполне уверен в успехе и заранее поздравляю тебя счастливым женихом прелестной племянницы Капуцци, которая через несколько дней сделается твоей женой. От души желаю тебе счастья, Антонио, хотя признаюсь, меня ужас берет при мысли, что ты хочешь жениться.
      - Что вы хотите этим сказать, Сальватор? - спросил Антонио с удивлением.
      - Называй это, если хочешь, глупостью или причудой воображения, возразил Сальватор, - но я тебе скажу одно: я люблю женщин, но даже та из них, в которую я бы влюбился до безумия и для которой готов был пожертвовать жизнью, не заставила бы связать меня с ней брачными узами! В женской натуре есть что-то неуловимое, с помощью чего они вырывают из рук мужчины всякое против них оружие. И замечательно, что те из них, о которых мы думаем, что они отдались нам всей душой и сердцем, оказываются способнее более всех обмануть нас и бросить, так что с первым поцелуем мы пьем с их губ самый ужасный и губительный яд.
      - А моя Марианна? - воскликнул Антонио.
      - Прости, Антонио, - возразил Сальватор, - но именно твоя Марианна, сама прелесть и добродетель, именно она, повторяю, и убеждает меня сильнее прежнего, до чего опасно доверяться загадочной натуре женщины! Вспомни, как она себя вела, когда мы принесли домой старого Капуцци! Как с одного моего взгляда поняла в чем дело и как, по твоему же собственному признанию, умно сыграла свою роль. Но это притворство было ничто перед тем искусством, с каким одурачила она своего старика, когда к нему пришел Муссо. Самая опытная, искушенная во всем светская женщина не могла бы вести себя умнее и хитрее нашей простенькой Марианны, чтобы только окончательно отвести глаза ее дядюшке! Не знай мы при этом в чем дело - она могла бы и нас убедить в неприемлемости нового похода в театр. Конечно, надуть старого влюбчивого дурака еще не составляет преступления, - но! - любезный Антонио!.. Впрочем, я прошу тебя не придавать значения моим бредням и от души желаю тебе счастья с твоей Марианной, насколько это возможно.
      Если бы вечером того же дня можно было бы присовокупить к процессии, в которой синьор Капуцци и Марианна отправились в театр Муссо, монаха, то всякий бы решил, что их обоих ведут на казнь. Впереди открывал шествие бывший брави Микель с мрачным и суровым видом, вооруженный с головы до ног, за ним синьор Паскуале с Марианной и, наконец, всю процессию замыкал отряд человек из двадцати сбиров.
      Никколо торжественно встретил Капуцци и Марианну перед дверьми театра и провел их на почетные, устроенные перед сценой места, нарочно для них оставленные. Синьор Паскуале был очень польщен этим знаком внимания. Он гордо оглядывался вокруг, причем удовольствие его еще более усилилось от того, что около Марианны сидели одни только дамы. За коврами, которыми была завешена сцена, слышались звуки настраиваемых скрипок и баса. Сердце Капуцци сильно билось от ожидания; когда же раздались первые аккорды ритурнеля его арии, он почувствовал даже, как электрический удар пробежал по всему его телу.
      Формика появился на сцене в костюме Паскарелло и запел, удивительно верно передразнивая голос и манеры Капуцци, одну из его невероятнейших арий. Весь театр задрожал от громкого смеха зрителей. Крики: "Ах, Паскуале Капуцци! Композитор-виртуоз! Браво! Брависсимо!" - раздались со всех сторон. Старик, не раскусив сразу, какая доля издевательского смеха примешивалась к крикам "браво!", испытывал блаженство. Между тем Формика кончил арию, и шум утих. На сцену явился доктор Грациано, которого на этот раз играл сам Никколо Муссо. Он вошел, зажав пальцами уши, топая ногами, и громко закричал Паскарелло, кончит ли он этот неистовый рев и откуда добыл он такую невыносимую музыку?
      Паскарелло отвечал, что он решительно не понимает, чего хочет от него доктор; если же ария ему не понравилась, то, значит, он, подобно всем римлянам, не имеет ни малейшего представления об истинно хорошей музыке. Пропетая им ария принадлежала, по его словам, величайшему из современных композиторов и виртуозов, у которого он имеет честь состоять на службе и берет у него уроки музыки и пения.
      Грациано в ответ на это назвал множество современных композиторов, но при каждом известном имени Паскарелло только презрительно потряхивал головой и наконец сказал, что доктор обнаруживает свое полнейшее невежество в искусстве, если не знает такого знаменитого композитора, как синьор Паскуале Капуцци, оказавшего Паскарелло великую честь, приняв его на свою службу и даже одарив своей дружбой, что, как видно, было совсем не известно доктору.
      Услышав эти слова, доктор покатился со смеха и воскликнул:
      - Что? Так ты предпочел оставить службу у меня, где, кроме жалованья и содержания, тебе перепадало иногда по два-три кваттрино, и решился поступить к этому известному скряге, к этому начиненному макаронами святочному гаеру! К этому старому влюбчивому трусу! К этому общипанному, надутому спесью петуху, заразившему на улице Рипетта весь воздух своим невыносимым ревом, который он называет пением?
      На это Паскарелло, горячо вспылив, воскликнул, что так может говорить в докторе только одна зависть! Сам же он подтверждает, положа руку на сердце, что доктор еще не дорос в своем понимании искусства до того, чтобы критиковать синьора Паскуале Капуцци ди Сенегалиа! что у самого доктора множество тех дурных качеств, которые он приписывает Капуцци! что над ним самим часто хохотали сотни зрителей! - словом, продолжая так, Паскарелло горячо вступился за своего нового господина и сказал в его защиту целую похвальную речь, в которой наделил его бездной прекраснейших качеств и кончил описанием его особы, бывшей, по его словам, олицетворением любезности и добросердечия.
      - Честный Формика! - шептал про себя Капуцци. - Честный Формика! Вижу, что ты употребил все средства, чтобы сделать мой триумф полным, и бросил в лицо завистливым, коварным римлянам всю злобу и зависть, которые они излили на меня, показав им, что я такое!
      - Да вот и сам мой господин идет сюда, - воскликнул Формика, и, действительно, на сцену вдруг вышел двойник синьора Паскуале, похожий на него как две капли воды лицом, одеждой, манерами, походкой - словом, всем.
      Настоящий Капуцци, сидевший в зрительном зале, был до того поражен этим явлением, что даже выпустил руку Марианны, которую до того крепко держал в своей, и схватился за свой нос и парик, чтобы убедиться, что видит сам себя не во сне и точно присутствует при таком небывалом чуде в театре Никколо Муссо.
      Капуцци (на сцене) дружески обнял доктора Грациано и осведомился о его здоровье. Доктор отвечал, что аппетит у него очень хорош, сон спокоен, а сам он - к услугам Капуцци, но что касается его кошелька, то он страдал решительным истощением. Вчера, по его словам, истратил он последний дукат, чтобы подарить своей возлюбленной пару шелковых чулок цвета розмарина, и теперь намеревается отправиться к своему банкиру с просьбой ссудить его тридцатью дукатами.
      - Как можете вы обидеть так вашего лучшего друга? - воскликнул двойник Капуцци. - Вот, дорогой синьор, пятьдесят дукатов к вашим услугам!
      - Паскуале! Что ты делаешь? - крикнул снизу, увидя это, настоящий Капуцци.
      Грациано заговорил было о векселе и процентах, но Капуцци объявил напрямик, что он не требует ни того, ни другого от друзей, подобных доктору.
      - Паскуале! Ты сошел с ума! - вне себя кричал синьор Капуцци из партера.
      Грациано рассыпался в бесконечных благодарностях. Тут подбежал Паскарелло и с множеством поклонов стал до небес превозносить синьора Капуцци, объявив, что и его кошелек страдает точно такой же болезнью, как у доктора Грациано, и потому убедительно просил помочь ему тем же лекарством. Капуцци (на сцене) громко рассмеялся забавной выходке Паскарелло и бросил ему также, с довольным видом, несколько светлых дукатов.
      - Паскуале! Ты обезумел! Тебя обуял бес! - неистово крикнул на этот раз настоящий Капуцци так громко, что недовольные зрители громко потребовали, чтобы он замолчал.
      А Паскарелло стал еще громче восхвалять щедрость Капуцци и, перейдя затем к его сочинениям, объявил, что споет сейчас одну из сочиненных им арий, которой надеется очаровать, безусловно, всех слушателей. Капуцци (на сцене) с довольным видом потрепал Паскарелло по плечу и сказал затем, что ему, как своему верному слуге, он может сознаться в том, что не понимает в музыке ровно ничего и что все выдаваемые им за свои произведения просто украдены им из песен Фрескобальди и мотетов Кариссимо.
      - Ты нагло лжешь, бездельник! - воскликнул настоящий Капуцци, вскочив со скамейки.
      На него зашикали снова, а сидевшая возле него какая-то женщина силой принудила его сесть на место.
      - Однако нам пора, - сказал Капуцци на сцене, - заняться более важными делами.
      Завтра, по его словам, намеревался он дать большой обед и потому поручил Пакарелло сделать все нужные к тому приготовления. Затем стал он перечислять множество самых изысканных, дорогих блюд, которые следовало приготовить. При каждом названии блюда Паскарелло объявлял, сколько оно будет стоить, и немедленно получал деньги.
      - Паскуале сумасшедший! - разбойник! - бездельник! - мот! - кричал настоящий Капуцци, повышая все более и более голос, по мере того, как двойник его выдавал деньги для готовившегося обеда.
      Паскарелло по окончании заказа спросил, какая причина заставила синьора Паскуале решиться дать такое блестящее пиршество?
      - Завтра, - отвечал Паскуале на сцене, - счастливейший день в моей жизни. Знай, мой добрый Паскарелло, что завтра праздную я свадьбу моей прекрасной племянницы Марианны, которую отдаю честному юноше и талантливейшему из всех современных живописцев Антонио Скаччиати.
      Едва успел подставной Капуцци выговорить эти слова, как настоящий синьор Паскуале, совершенно вне себя, с глазами, пылавшими адским огнем, вскочил с места и, сжав кулаки, бросился на своего двойника с пронзительным криком:
      - Тебе это не удастся, проклятый Паскуале! Ты хочешь погубить свою Марианну! Ты хочешь отдать ее бессовестному плуту! Марианну! твою жизнь! твое счастье! твое все!.. Гм! Посмотрим, старый дурак, удастся ли тебе это! Я тебя заставлю кулаками забыть про обед и свадьбу.
      Но фальшивый Капуцци не думал отступать и, сжав кулаки, как Паскуале настоящий, закричал точно таким же пронзительным голосом:
      - Ах ты, несчастный скряга! Дурак Паскуале! Старая влюбчивая обезьяна! Осел в пестром платье с погремушками на колпаке!.. Смотри, чтобы я не вышиб из тебя дух за то, что ты хочешь вмешаться в дела честного синьора Паскуале, которому ты надоел со своими глупостями!
      И затем, среди проклятий и криков настоящего Паскуале, Капуцци на сцене кратко рассказал все проделки старика в обращении с Марианной, заключив словами:
      - Попробуй теперь, старая обезьяна, помешать счастью этой прекрасной парочки, которую соединило само небо!
      В эту минуту занавес в глубине театр раздался и открыл Антонио и Марианну, державших друг друга в объятиях. Старик, как ни был слаб на ногах после полученных побоев, нашел, однако, в бешенстве довольно сил, чтобы мигом вскочить на сцену и броситься с обнаженной шпагой на призрак Антонио. Но вдруг чья-то сильная рука внезапно удержала его сзади. Это был офицер папской гвардии, следивший за порядком в театре и остановивший старика словами:
      - Образумьтесь, синьор Паскуале! Вы находитесь в театре Никколо Муссо, где и без того сыграли сегодня против желания самую забавную роль! Вы не найдете на сцене ни Антонио, ни Марианны!
      И действительно, когда актеры, представлявшие наших влюбленных, приблизились с остальными участниками спектакля к авансцене, Капуцци, вглядевшись, увидел одни незнакомые лица. Шпага выпала из его дрожащей руки, и он, точно пробудившись от тяжелого сна, потирал в недоумении лоб, дико озираясь глазами. Вдруг словно какое-то предчувствие овладело всем его существом, и он внезапно воскликнул голосом, от которого вздрогнули стены театра:
      - Марианна! Моя Марианна!
      Но Марианна не могла услышать этого отчаянного крика. Антонио очень хорошо сумел воспользоваться временем, когда Паскуале, позабыв все, был занят ссорой со своим двойником. Оба, и он и Марианна, ловко пробежав между рядами зрителей, скрылись в боковой двери театра, где дожидался их наемный возчик с готовой каретой, быстро помчавшей счастливую парочку по дороге во Флоренцию.
      - Марианна! - продолжал кричать отчаянным голосом старик. - Марианна!.. Ее нет!.. Она убежала! Негодяй Антонио ее украл! - за ним! за ним!.. Помогите мне, добрые люди, найдите мою голубку!.. За мной! С факелами!.. О змея! змея!
      Капуцци хотел выбежать вон, но офицер удержал его снова.
      - Если вы спрашиваете, - объяснил он, - о той молоденькой девушке, которая сидела возле вас, то я очень хорошо видел, как она тайком скрылась с каким-то молодым человеком, должно быть, Антонио Скаччиати, в то самое время, как вы затеяли вашу глупую ссору с актером, который был одет в маску, напоминавшую ваше лицо. Но из-за этого не тревожьтесь! Я сейчас же распоряжусь навести самые точные справки, и Марианна ваша, едва ее отыщут, будет вам возвращена. Что же касается вас самих, синьор Паскуале, то я должен вас арестовать за ваше поведение в театре, препятствующее игре, и за попытку покушения на жизнь актера.
      Бледный как смерть, безгласный и неподвижный, синьор Паскуале был взят под стражу теми же самыми сбирами, которые должны были защищать его от нападения мертвецов и чертей, и взят в ту самую ночь, когда думал праздновать он свой триумф, вкусив, таким образом, вместо славы и счастья неприятности, которые обыкновенно достаются в наказание всем влюбленным старикам.
      САЛЬВАТОР РОЗА ПОКИДАЕТ РИМ И ОТПРАВЛЯЕТСЯ
      ВО ФЛОРЕНЦИЮ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПОВЕСТИ.
      Все течет и изменяется под луной, но нет вещи, которая была бы изменчива более, чем обыкновенная человеческая мысль! Она в вечном своем движении вращается, точно колесо богини счастья: завтра будут горько бранить того, кого хвалили сегодня, и, наоборот, нынче топчут ногами тех, кого возвеличат на следующий день!
      Среди римских жителей не было ни одного, который не ругал бы старого синьора Паскуале Капуцци и не осмеивал бы его за грязное скряжничество, глупую влюбчивость и неуместную ревность, от души желая свободы бедной, загнанной Марианне. И что же? Едва Антонио успел счастливо похитить свою возлюбленную, насмешки над стариком и ненависть превратились в самые искренние сожаления, как только все увидели, что синьор Паскуале, печальный и одинокий, уныло бродит по улицам.
      Несчастье редко приходит одно. Так случилось и на этот раз - вскоре после бегства Марианны Паскуале потерял всех дорогих его сердцу друзей. Маленький Питихиначчио умер, подавившись миндальным ядрышком, которое неосторожно попробовал проглотить, выделывая фигуру какого-то танца, а жизнь знаменитого доктора Сплендиано Аккорамбони прекратилась вследствие ошибки, которую он сам же и совершил. Страдая от побоев, нанесенных ему Микелем, он вздумал вылечить себя каким-то новым, открытым им самим средством, для чего потребовал перо и чернил, чтобы выписать рецепт. Но выписывая рецепт, он поставил по ошибке совсем не ту дозу одного сильнодействующего вещества. В результате едва несчастный доктор проглотил принесенную микстуру, как тотчас же откинулся на подушки и умер, доказав собственным примером неоспоримую силу действия новоизобретенного им лекарства.
      Итак, все те, которые еще недавно злобно смеялись над Капуцци и желали всем сердцем удачи смелому Антонио в его предприятии, теперь стали искренне жалеть старика, причем общее недоброжелательство обратилось не столько на Антонио, сколько на Сальватора Розу, которого справедливо почитали главным виновником всей этой истории.
      Враги Сальватора, которых было немало, не переставали - насколько могли - подливать масла в огонь, чтобы еще более разжечь господствовавшее против него раздражение. "Смотрите! - говорили они. - Не явное ли доказательство, что он дружок Масаньело, если готов помочь любому разбойничьему умыслу, и можно ли терпеть долее в Риме присутствие такого человека?"
      Изобретательная зависть успела, наконец, подорвать общее доверие даже к таланту Сальватора. Превосходные картины одна за другой выходили из его мастерской, однако, так называемые знатоки умудрились скоро найти, что горы его были слишком сини, деревья слишком зелены, а фигуры очень длинны или коротки, - словом, бранили все и искали любого способа унизить достоинство Сальватора. Особенно преследовали его академики Академии св. Луки, которые не смогли ему простить историю с хирургом. Злоба их простерлась даже до недостойной их звания клеветы, что будто бы Сальватор, занимавшийся кроме живописи и поэзией, выдавал чужие труды за свои, для чего они нарочно перекраивали некоторые из написанных им стихов. Все эти нападки сделали свое дело, и приезд Сальватора в Рим на этот раз оказался совершенно неудачным, и он не только не мог окружить себя прежней блестящей обстановкой, но был вынужден вместо большой мастерской, о которой мечтал, оставаться у синьоры Катарины, работая под ее фиговым деревом, что, впрочем, иной раз доставляло ему утешение в его неприятностях.
      Вообще же коварная злоба врагов Сальватора точила и мучила его сердце гораздо более, чем можно было подумать. Под гнетом этого чувства он сделался раздражительным, почти больным и видел ясно сам, как подрывались его лучшие жизненные силы. В этом недобром настроении написал он две большие картины, приведшие в ярость весь Рим.
      На одной из картин, изображавшей непостоянство всего земного и сущего, тотчас же узнали в главной фигуре одну известную публичную женщину, представленную со всеми приметами ее ремесла, и которая была любовницей одного кардинала. На другой картине была написана богиня счастья, щедрой рукой раздающая свои дары, причем кардинальские шапки, епископские митры, золотые монеты, ордена и прочее летели на блеющих баранов, ревущих ослов и других малоуважаемых животных, тогда как достойные, с привлекательными и умными лицами люди стояли в разорванных одеждах в стороне, напрасно дожидаясь хотя бы малой толики из сыпавшихся даров. Сальватор не поскупился, когда писал эти картины, на выражение накопившейся в нем злобы, придав головам зверей замечательное сходство с тем или другим из известных и высокопоставленных в Риме особ.