Эрнст Теодор Амадей Гофман
      Счастье игрока
      Перевод Р.Гальперина
      Крупнейший представитель немецкого романтизма XVIII - начала XIX века, Э.Т.А.Гофман внес значительный вклад в искусство. Композитор, дирижер, писатель, он прославился как автор произведений, в которых нашли яркое воплощение созданные им романтические образы, оказавшие влияние на творчество композиторов-романтиков, в частности Р.Шумана.
      В книгу включены произведения Гофмана, художественные образы которых так или иначе связаны с музыкальным искусством. Четыре новеллы ("Фермата", "Поэт и композитор", "Состязание певцов", "Автомат") публикуются в новом переводе А.Михайлова.
      Никогда еще в Пирмонте не видели такого наплыва приезжих, как летом 18... года. День ото дня стекалось сюда все больше богатых и знатных гостей, и неусыпная предприимчивость искателей легкой наживы в этом городе все возрастала. Среди прочих заботились и банкометы, чтобы груды золота на их столах не убывали, в надежде, что его ослепительный блеск приманит к ним и ту благородную дичь, до которой эти опытные ловчие особенно падки.
      Кто не знает, что, приезжая на воды, а тем более в разгар сезона, перенесясь из привычного уклада в незнакомую обстановку и среду, досужая публика с нарочитым рвением набрасывается на всякие рассеяния и забавы и что колдовской соблазн игры действует здесь поистине неотразимо. Люди, никогда не бравшие в руки карт, становятся рьяными игроками, а уж в высшем обществе даже хороший тон велит ежевечерне являться к карточным столам и проигрывать в фараон некоторую толику.
      И только на одного из приезжих ни колдовской соблазн игры, ни требования хорошего тона не оказывали никакого действия. Это был молодой барон родом из Германии - назовем его Зигфрид. Когда всё и вся в городе устремлялось в игорные залы и не было никакой возможности или надежды провести вечер в остроумной беседе, к чему барон был более всего склонен, он предпочитал совершать одинокие прогулки, отдаваясь вольной игре фантазии, или же запирался у себя в номере и листал ту или другую книгу, а то и сам пробовал свои силы в поэзии или другом виде сочинительства.
      Зигфрид был молод, независим и богат. Счастливая, благородная наружность и открытый, приветливый нрав привлекали к нему сердца и взоры, но особенно пленялись им женщины. Да и за что бы он ни взялся, всегда и во всем баловала его удача. Если верить молве, судьба не раз навязывала ему рискованные любовные приключения, но Зигфрид неизменно выходил из них с честью, тогда как всякому другому они грозили бы гибелью. Когда, бывало, речь зайдет о необыкновенном счастье Зигфрида, старики, знавшие его с детства, особенно охотно рассказывали случай с часами, который приключился с ним в ранней юности. Еще не достигнув совершеннолетия и находясь в зависимости от опекунов, Зигфрид как-то, поистратившись в дороге, оказался на мели в чужом городе, и пришлось ему, чтобы выехать, продать золотые часы с бриллиантами. Он, собственно, готов был уступить их за бесценок, но выручило то, что в этой же гостинице остановился некий молодой князь, давно уже приглядывавший себе такую безделку, и Зигфрид получил за часы даже больше, чем смел надеяться. Прошло года полтора, Зигфрид был уже самостоятельным человеком, когда однажды, находясь в соседнем княжестве, он прочитал в придворных ведомостях, что в лотерею разыгрываются ценные часы. Он взял себе билет, уплатив какой-то пустяк, а выиграл - те самые золотые часы, которые продал. Вскоре он променял их на дорогой перстень - и что же? Некоторое время пришлось ему служить у князя Г., и, отпуская его со службы, князь презентовал ему, в знак своей особой милости, все те же золотые часы с бриллиантами на массивной золотой цепочке!
      От анекдота о часах разговор переходил к пресловутому чудачеству Зигфрида, к его упорному нежеланию прикасаться к картам - причуда тем более странная, что кому бы, казалось, и играть, как не ему при его феноменальном везении, - и общий приговор гласил, что при всех своих отменных качествах молодой барон просто-напросто скряга, он трясется над каждым грошом и боится рисковать даже безделицей. Что такое обвинение плохо вязалось со всем складом и поведением барона, никого не смущало, а так как люди всегда рады сыскать в репутации даже самого достойного ближнего какое-нибудь "но", хотя бы оно существовало только в их воображении, - такое истолкование неприязни Зигфрида к картам всех устраивало.
      Вскоре это обвинение дошло до ушей Зигфрида, и поскольку его благородной, щедрой натуре ничто так не претило, как скупость, он решил посрамить клеветников и, на время поборов свое отвращение к картам, откупиться от унизительного подозрения сотней-другой луидоров. Захватив деньги, отправился он в игорный дом с твердым намерением их там оставить. Однако всегдашнее счастье и тут ему не изменило. Каждая его ставка выигрывала. Все кабалистические расчеты умудренных игроков разбивались о его невероятное везение. Менял ли он карту или играл семпелем - выигрыш был ему обеспечен. Барон являл редкий случай понтера, который досадует на счастливую карту, и хотя странность эту было бы нетрудно объяснить, знакомые смотрели на него с озабоченным видом и всячески давали друг другу понять, что, ударившись в исключительность, барон впал во власть некоего сумасбродства, ибо только сумасброд способен сетовать на удачу.
      Но будучи в крупном выигрыше, барон, верный своей цели, вынужден был продолжать игру: ведь он рассчитывал, что за выигрышем с необходимостью последует еще более крупный проигрыш. Однако не тут-то было - сколько барон ни понтировал, ничто не могло поколебать его удивительное счастье.
      Так, незаметно для себя, пристрастился он к фараону, этой самой простой и, следственно, самой фатальной игре.
      Теперь барон уже не досадовал на свою удачу. Увлеченный игрой, он посвящал ей все ночи, и так как его прельщал не выигрыш, а самая игра, то пришлось и ему поверить в то колдовское очарование, о котором твердили ему приятели, хотя еще недавно он начисто его отрицал.
      Как-то ночью - банкомет только что прометал талию - барон поднял глаза и вдруг увидел перед собой немолодого человека, смотревшего на него в упор тяжелым, грустным взглядом. И потом всякий раз, подымая глаза, натыкался он на этот мрачный взгляд, будивший в нем странное щемящее чувство. Только когда игра кончилась, покинул незнакомец зал. На другую ночь повторилось то же самое: незнакомец снова стал против барона и уставил на него свои призрачные неподвижные глаза. Барон и на этот раз сдержал себя, но когда и на третью ночь увидел он перед собой незнакомца и снедающий огонь его глаз, он более не мог совладать с собой.
      - Сударь, - обратился он к незнакомцу, - я вынужден вас просить поищите себе другое место в зале. Вы мне мешаете!
      Незнакомец поклонился с печальной улыбкой, повернулся, не говоря ни слова, и покинул зал.
      Но уже на следующую ночь он опять стоял против барона и не сводил с него сумрачных, горящих, пронзающих глаз.
      На сей раз барон не сдержал гнева и злобно накинулся на непрошеного соглядатая:
      - Сударь, если вам угодно на меня пялиться, соблаговолите выбрать более подходящее время и место, а сейчас я попросил бы вас...
      И показал на дверь, заменив жестом то грубое слово, что просилось ему на язык.
      Так же как предыдущей ночью, незнакомец только горестно усмехнулся и с легким поклоном исчез.
      Игра, выпитое вино, а в немалой степени и столкновение с незнакомцем взбудоражило Зигфрида, и он всю ночь не сомкнул глаз. Когда же за окном забрезжило утро, перед его очами явственно выступил образ незнакомца, его выразительное, резко очерченное угрюмое лицо, сумрачные, глубоко сидящие глаза, устремленные в упор на него, Зигфрида, его исполненные достоинства движения, которые, несмотря на потертое платье, выдавали благородство и хорошее воспитание. А с какой страдальческой покорностью выслушал незнакомец его грубую отповедь и, усилием воли подавив обиду, удалился из зала!
      - Да, - сказал себе Зигфрид, - я оскорбил его, тяжко оскорбил. Что же я, грубый фанфарон по натуре, необузданный во гневе, без всякого повода и основания набрасывающийся на людей?
      И ему пришло в голову, что человек, так на него глядевший, был, должно быть, подавлен жестоким контрастом: он, возможно, бьется в когтях нужды, а в это самое время ему, барону, его дерзостная игра приносит груды золота. И Зигфрид решил, едва настанет утро, разыскать незнакомца и загладить свою вину.
      Случай пожелал, чтобы первый же попавшийся ему на глаза прохожий, по-видимому бесцельно бродивший по аллеям парка, был тот самый незнакомец.
      Подойдя ближе, барон извинился за вчерашнее и по всей форме попросил прощения. Но незнакомец заверил, что отнюдь не считает себя оскорбленным: ведь иной игрок в пылу азарта себя не помнит, значит, нечего на него и пенять - тогда как сам он виноват уж тем, что упорно отказывался покинуть место, где его присутствие было явно нежелательно, и этим нарвался на грубость.
      Идя прямо к цели, барон заметил, что у каждого из нас бывают временные трудности, которые особенно тяжелы для человека образованного, тонко чувствующего, и дал ясно понять, что готов поступиться всем вчерашним выигрышем, а коли нужно, то и большей суммой, если это облегчит положение незнакомца.
      - Вы ошибаетесь, сударь, - возразил тот. - Напрасно вы думаете, что я нуждаюсь. Пусть я скорее беден, чем богат, - того, что у меня есть, вполне хватает на скромную жизнь. А кроме того, судите сами: если вы считаете, что оскорбили меня, и хотите деньгами искупить свою вину, то прилично ли мне, как человеку чести, а тем более дворянину, принять такое вспоможение?
      - Мне кажется, - сказал барон в замешательстве, - мне кажется, я вас верно понял, и я готов дать вам любое удовлетворение...
      - О небо, - воскликнул незнакомец. - О небо! Каким неравным был бы подобный поединок! Надеюсь, вы не смотрите на дуэль как на ребяческое сумасбродство и не считаете, что несколько капель крови, хотя бы всего лишь из исцарапанного пальца, могут отмыть запятнанную честь. Бывает, что двое не мыслят себе совместной жизни на земле, и если бы даже один обитал на Тибре, а другой на Кавказе, никакое расстояние не властно над их взаимной враждой. В таких случаях поединок решает, кому из них уступить место другому, и тогда он необходим. Между мной же и вами, как я уже сказал, поединок был бы неравным, ибо что стоит моя жизнь по сравнению с вашей? Если падете вы, с вами погибнет целый мир прекраснейших надежд, тогда как, сразив меня, вы лишь покончите с жалким существованием, отравленным мучительными воспоминаниями. А главное, я нисколько не считаю себя оскорбленным. Вы приказали мне убраться, я и убрался - только и всего!
      Последние слова незнакомец произнес тоном, выдававшим затаенную обиду. Почувствовав это, барон снова попросил прощения, извинившись тем, что взгляд незнакомца непостижимым образом проникал ему в душу и он больше не мог его сносить.
      - О, если бы мой взгляд и в самом деле проник вам в душу, - воскликнул незнакомец, - если бы он пробудил в вас мысль об опасности, которая вам угрожает! С юношеской беспечностью, с веселой душой стоите вы над бездной, а между тем достаточно толчка, чтобы сбросить вас в пучину, из коей нет возврата. Короче говоря, вы на пути к тому, чтобы стать на свою погибель страстным игроком.
      Барон стал уверять, что незнакомец заблуждается. И он подробно рассказал, какие обстоятельства привели его к карточному столу, утверждая, что у него нет влечения к игре, - просто он решил потерять сотни две луидоров и, как только это случится, бросить игру. Однако счастье привязалось к нему и следует за ним по пятам.
      - Не называйте это счастьем! - воскликнул незнакомец. - Коварная ловушка, прельстительный обман враждебных сил - вот что такое ваше счастье, барон! Уже ваш рассказ о том, как вас вовлекли в игру, да и все ваше поведение за игрой, слишком ясно показывающее, что ваша одержимость растет с каждым днем, все, все это живо напоминает мне ужасную судьбу одного несчастного, который во многом схож с вами - да и начал он так же, как вы. Оттого-то я и глаз с вас не спускал и еле сдерживался, чтобы не сказать вам словами то, что вы должны были прочесть в моем взоре. "Или ты не видишь, как демоны простирают свои когтистые лапы, чтобы утащить тебя в Орк?" Вот что рвался я вам крикнуть - я мечтал познакомиться с вами, и по крайней мере этого достиг. Услышьте же историю несчастного, и, быть может, она убедит вас - то не пустая химера, когда я предупреждаю, что вы на краю гибели, и вас остерегаю.
      Тут оба, незнакомец и барон, присели на уединенную скамью, и незнакомец следующим образом начал свой рассказ:
      - Те же превосходные качества, что служат к украшению вам, господин барон, снискали шевалье Менару зависть и уважение мужчин и сделали его кумиром женщин. Не хватало ему только богатства - тут фортуна обошлась с ним не так ласково, как с вами. Он жил чуть ли не нуждаясь, и лишь величайшая бережливость позволяла ему поддерживать то положение в обществе, к какому обязывало его знатное происхождение. Всякий даже самый ничтожный проигрыш был бы для него чувствителен, грозя нарушить его жизненный уклад, и уже это одно не позволяло ему играть, к тому же его, как и вас, не привлекала игра, и воздержание не было для него лишением. Во всем же остальном был он необыкновенно удачлив, так что счастье шевалье Менара вошло в поговорку.
      Но как-то поздним вечером он, против обыкновения, поддался уговорам и позволил увлечь себя в игорный дом. Приятели, приведшие его туда, вскоре оставили его одного и занялись игрой.
      Безучастный ко всему окружающему, отдавшись своим мыслям, прохаживался шевалье по залу, бросая рассеянные взгляды на карточный стол, где ручейки золота со всех сторон текли к банкомету. Но тут его узнал старик полковник и воскликнул:
      - Что за черт! С нами здесь шевалье Менар и его баснословное счастье, а мы проигрываемся в пух и прах, потому что он отлынивает от дела и не берет ничью сторону - ни нашу, ни банкомета. Но мы этого так не оставим! Пусть понтирует за меня!
      Как шевалье ни отказывался, ссылаясь на свое неумение и полную неопытность, полковник и слышать ничего не хотел, и пришлось Менару занять место за столом. Так же как и вам, господин барон, ему бешено везло - вскоре он выиграл для полковника кучу денег, и тот нарадоваться не мог, что догадался воспользоваться испытанным счастьем шевалье Менара.
      Однако это счастье, повергшее всех в изумление, не оказало ни малейшего действия на самого шевалье, напротив, его отвращение к картам странным образом укрепилось, когда же наутро он почувствовал, как истощило его физически и духовно напряжение бессонной ночи, он дал себе честное слово, что ноги его больше не будет в игорном доме.
      Особенно утвердило его в таком намерении нелепое поведение полковника: старику с того вечера отчаянно не везло, и он вбил себе в голову, что в его неудаче каким-то образом повинен шевалье. Теперь он назойливо требовал, чтобы шевалье за него понтировал или по крайней мере стоял с ним рядом за карточным столом, дабы своим присутствием отгонять нечистого, подсовывающего ему плохую карту. Известно, что нигде нет таких диких предрассудков, как в мире игроков. И только после серьезного объяснения, подкрепленного угрозою, что он, шевалье Менар, скорее готов драться с ним, чем за него понтировать, полковник, не слишком охочий до дуэлей, угомонился. Шевалье же клял себя за то, что так легко поддался блажи старого дурня.
      Между тем молва о счастливой игре шевалье переходила из уст в уста, а так как досужая фантазия не преминула разукрасить ее чудесными, таинственными подробностями, то о нем пошла слава как о человеке, который знается с потусторонними силами. Поскольку же он, презрев свое баснословное счастье, по-прежнему и близко не подходил к карточному столу, это еще больше укрепило лестное мнение о его стойкости и увеличило общее к нему уважение.
      Прошло около года, и как-то случилось, что небольшой пенсион, на который шевалье существовал, не пришел в срок. Это поставило его в крайне тяжелое и стеснительное положение. Пришлось обратиться к самому близкому другу, и хотя тот и проявил порядочность и в просьбе не отказал, однако не утерпел, чтобы не попенять шевалье Менару на его необъяснимое чудачество, какого во всем свете не сыскать.
      - Судьба, - внушал он другу, - порой подсказывает нам, в чем и где искать спасения, а мы по лености не внемлем ее советам и не хотим их понять. Те высшие силы, что нами управляют, давно уже ясно шепнули тебе: хочешь жить богато и беспечно, так обратись к игре, а иначе всю жизнь проведешь в скудости, нужде и зависимости.
      И тут воспоминание, как повезло ему в тот вечер, овладело Менаром; во сне и наяву мерещились ему теперь карты, в ушах раздавались монотонные возгласы банкомета "gagne" и "perde"* и звон золота.
      ______________
      * Выигрыш, проигрыш (фр.).
      "Он тысячу раз прав, - говорил себе шевалье, - одна такая ночь вызволит меня из нужды, избавит от мучительной необходимости быть в тягость друзьям; таково веление судьбы, и мой долг ему следовать".
      Тот же друг, что советовал Менару вновь попытать счастья за зеленым сукном, проводил его в игорный дом и ссудил ему лишних двадцать луидоров, чтобы он мог понтировать не задумываясь.
      Если шевалье везло той ночью, когда он ставил за полковника, то теперь ему везло вдвойне. Слепо, наобум брал он из колоды карту, ставил, и казалось, это играет не он, а какая-то неведомая сила, что дружна с своенравным случаем, - нет, что сам своенравный случай или то, что мы зовем этим именем, ставит за него невидимой рукой. Та ночь принесла ему тысячу луидоров.
      Оглушенный, в каком-то беспамятстве проснулся барон наутро. Золотые луидоры беспорядочной грудой лежали на столе. В первую минуту он думал, что все еще грезит: он протер глаза, придвинул к себе стол. Но когда он пришел в себя и припомнил вчерашнее, когда запустил руки в сверкающие червонцы и сладострастно пересчитал их, и снова пересчитал, тлетворный яд стяжательства пронзил его существо, и чистота помыслов, которую он так долго оберегал, навсегда его покинула.
      Еле дождался он вечера, когда можно было снова отправляться играть. Счастье по-прежнему верно служило ему, и спустя несколько недель он был уже обладателем большого капитала.
      Есть два рода игроков. Иным игра сама по себе, независимо от выигрыша, доставляет странное неизъяснимое наслаждение. Диковинное сплетение случайностей, сменяющих друг друга в причудливом хороводе, выступает здесь с особенной ясностью, указывая на вмешательство некой высшей силы, и это побуждает наш дух неудержимо стремиться в то темное царство, в ту кузницу Рока, где вершатся человеческие судьбы, дабы проникнуть в тайны его ремесла. Я знавал человека, который день и ночь в тиши своей комнаты метал банк и сам себе понтировал, - вот кто, по-моему, был настоящий игрок. Других привлекает только выигрыш, игра как средство разбогатеть. К последним принадлежал шевалье Менар, чем и подтверждается общее правило, что настоящая страсть к игре присуща лишь немногим и что игроком надобно родиться.
      Вот почему круг, коим ограничен понтер, скоро показался шевалье Менару тесен. На добытый игрою изрядный капитал заложил он свой собственный банк, а так как счастье его не прерывалось, то в короткое время банк его стал самым богатым в Париже. И, как это всегда бывает, к богатому и удачливому банкомету хлынули толпы игроков.
      Беспутная забубенная жизнь игрока вскоре угасила те превосходные душевные и телесные качества, которые в свое время снискали шевалье Менару любовь и уважение всех его знавших. Никто уже не видел в нем верного друга, веселого, занимательного собеседника, галантного рыцаря прекрасных женщин. Пропал у него и интерес к наукам и искусствам, угасло стремление совершенствовать и обогащать свои познания. На его мертвенно-бледном лице, в сумрачных, сверкающих недобрым огнем глазах читалась со всей ясностью пагубная страсть, опутавшая его своими тенетами. Не одержимость игрока, нет, - низменную алчность разжег в его груди сатана! Короче говоря, шевалье стал банкометом в полном смысле слова.
      Как-то ночью он играл менее счастливо, чем обычно, хотя большой суммы не потерял. И тут к его столу приблизился сухонький старичок небольшого роста, бедно одетый, с неприятным, почти отталкивающим выражением лица; дрожащей рукою выбрал он карту и поставил на нее золотой. Видно было, что появление его всех изумило, а многие игроки даже подчеркивали свое к нему презрение. Старик ничего, казалось, не замечал и ни на что не отзывался ни единым словом.
      Старику не везло, он терял ставку за ставкой, и чем больше он проигрывал, тем больше злорадствовали вокруг. Он все время загибал пароли, и когда поставил на карту ни более ни менее как пятьсот луидоров - и в мгновение ока их потерял, - кто-то из игроков вскричал со смехом:
      - Желаю вам удачи, синьор Вертуа, желаю удачи! Главное, не унывайте, и ваша возьмет! Что-то мне говорит, что вы еще сегодня сорвете банк!
      Старик метнул в насмешника взгляд василиска и куда-то убежал, но уже через полчаса воротился с набитыми золотом карманами. Однако в последней талии он уже не участвовал, так как проиграл все, что принес.
      Хоть шевалье Менар избрал себе столь нечестивое занятие, однако о приличиях не забывал и следил за тем, чтобы они строго соблюдались. Остроты и издевательства, сыпавшиеся по адресу старика, крайне ему докучали, и, дождавшись конца игры и ухода незадачливого игрока, он попросил того насмешника и двух-трех его приятелей, которые вели себя особенно несдержанно, остаться на минуту и учинил им строжайший выговор.
      - Вот и видно, шевалье, - возразил ему насмешник, - что вы не знаете старого Франческо Вертуа. Знали бы вы, что это за птица, вы не только не стали бы нас порицать, но и с радостью бы к нам присоединились. Да будет же вам известно, что, неаполитанец по рождению, Вертуа уже пятнадцать лет как проживает в Париже и что другого такого мерзкого, грязного и злобного выжиги-процентщика здесь еще не видали. Этот изверг утратил все человеческое, и если бы даже родной брат в предсмертных муках пал к его ногам, взывая о милосердии, и единственно от Вертуа зависело спасти беднягу, он не раскошелился бы и на луидор. На нем тяготеет проклятие множества несчастных, мало того, он целые семейства обездолил своими дьявольскими махинациями. Все знающие Вертуа смертельно его ненавидят и с нетерпением ждут, чтобы возмездие за содеянное зло постигло негодяя и положило конец жизни, отягченной столь многими преступлениями. Он никогда не играл, по крайней мере здесь, в Париже, - вообразите же, как появление этого скряги за зеленым столом всех нас поразило. Этим же объясняется и наша радость по поводу его проигрыша - было бы поистине несправедливо, если бы такому аспиду благоприятствовало счастье. Очевидно, богатство вашего банка, шевалье, ударило старику в голову. Он хотел общипать вас, а, глядишь, самого общипали. И все же я понять не могу, как Вертуа отважился на такую крупную игру наперекор своей скряжнической натуре. Так или иначе сюда он больше не вернется, и мы от него избавлены.
      Однако он ошибся: уже на следующий вечер Вертуа снова явился у стола шевалье Менара, а ставил и проигрывал он даже больше, чем накануне. При этом он сохранял полную невозмутимость и даже улыбался с какой-то язвительной иронией, словно ему было доподлинно известно, что в игре должен наступить перелом. То же самое повторилось и в следующие вечера - проигрыш старика нарастал неудержимой лавиной: кто-то подсчитал к концу, что он выплатил банку около тридцати тысяч луидоров. Однажды он пришел, когда игра была в разгаре, бледный как смерть, с блуждающими взорами и, став в отдалении, вперился недвижными очами в новую колоду карт, которую шевалье Менар распечатывал. Когда же банкомет стасовал карты, снял и уже приготовился метать новую талию, его остановил внезапный пронзительный крик: "Погодите!" Все шарахнулись от старика, а он, протиснувшись вперед и подойдя к банкомету, зашептал ему на ухо:
      - Шевалье, мой дом на улице Сент-Оноре со всей мебелью, со всем моим имуществом в золоте, серебре и драгоценных камнях оценен в восемьдесят тысяч франков - бьете вы мою карту или нет?
      - Согласен, - холодно уронил шевалье и, даже не взглянув в его сторону, начал метать талию.
      - Дама, - сказал старик, и в следующую же прокидку дама была бита. Старик отпрянул от стола. Оглушенный, недвижимый, прислонился он к стене, подобно каменному истукану. Никто уже не обращал на него внимания.
      Игра кончилась, игроки разошлись по домам, шевалье вместе со своим крупье стал укладывать деньги в шкатулку, и тут, словно привидение, Вертуа выскользнул из своего угла и, подойдя к банкомету, сказал глухим, беззвучным голосом:
      - Одно словечко, шевалье, одно-единственное!
      - Ну что там еще? - отозвался шевалье и, вынув ключ из шкатулки, окинул старика презрительным взглядом.
      - Все мое состояние, шевалье, - сказал старик, - я проиграл вашему банку - у меня ничего не осталось. Я не знаю, где завтра приклоню голову, чем утолю свой голод. На вас, шевалье, вся моя надежда! Дайте мне из денег, что я проиграл вам, хотя бы десятую часть взаймы, чтобы я мог наново начать свое дело и выбраться из лютой нужды.
      - Что за дикая просьба, синьор Вертуа! - возразил шевалье. - Что это вам приходит в голову! Или вы не знаете, что банкомет не должен отдавать свой выигрыш, ни даже малейшую его часть? Это старая примета, и я ее держусь.
      - Вы правы, - подхватил Вертуа, - вы тысячу раз правы, шевалье, я просил невозможного, несбыточного. Шутка ли - десятая часть! Нет, нет, ссудите мне одну двадцатую!
      - Да говорят же вам, - с досадою оборвал его Менар, - что я из выигрыша ни полушки не дам взаймы.
      - Что ж, так и надо, - забормотал Вертуа, между тем как смертельная бледность разлилась по его лицу и все неподвижнее и безумнее становился взгляд. - Так и надо, никому не давайте взаймы, я и сам никому не давал. Но хотя бы кость киньте нищему от того богатства, что швырнуло вам сегодня слепое счастье, хотя бы сотню луидоров пожертвуйте бедняку!
      - Что это в самом деле, - вскипел шевалье, - вы, я вижу, синьор Вертуа, мастер людей мучить. Так знайте же, что не только сотни, я и пятидесяти луидоров вам не дам, ни двадцати, ни даже одного. Я был бы сумасшедшим, когда бы оказал вам хоть малейшую помощь, чтобы вы снова могли взяться за свое гнусное ремесло. Судьба растоптала вас, как ядовитого червя, пресмыкающегося в пыли, и было бы бесчестно помочь вам подняться. Ступайте же и пропадите вы пропадом! Так вам и надо!
      Вертуа закрыл лицо руками и со стоном рухнул наземь. Шевалье приказал помощнику отнести шкатулку в экипаж и намеренно грубо окликнул старика:
      - Когда же вы передадите мне ваш дом и все ваше имущество, синьор Вертуа?
      Вертуа вскочил на ноги и внезапно окрепшим голосом сказал:
      - Да хоть бы и сейчас! Сию же минуту! Следуйте за мной, шевалье!
      - Извольте, - сказал шевалье. - Мы поедем в моем экипаже, и завтра же будьте добры очистить дом.
      Всю дорогу Вертуа и шевалье молчали, никто не проронил ни слова. Когда они сошли у дома на улице Сент-Оноре, Вертуа позвонил в колокольчик. Им открыла старушка; увидев хозяина, она запричитала:
      - Слава тебе, господи, наконец-то вы вернулись, синьор Вертуа! Анжела места себе не находит, убивается, что вас долго нет.
      - Замолчи! - прикрикнул на нее Вертуа. - Дай бог, чтобы она не слышала проклятого звонка. Лучше ей не знать, что я вернулся.
      И он вырвал у остолбеневшей старушки шандал с горящими свечами и, светя ночному гостю, повел его в комнаты.
      - Я приготовился к самому худшему, - сказал ему здесь Вертуа. - Вы ненавидите, вы презираете меня, шевалье! Вы ищете моей гибели - на радость себе и другим, но вы меня, в сущности, не знаете. Да будет же вам ведомо, что и я когда-то был игроком, как и вы, что меня, как и вас, баловало шальное счастье, что я объездил пол-Европы и останавливался повсюду, где велась большая игра, в надежде на крупный выигрыш, что я загребал и загребал деньги в своем банке, так же как и вы в своем. И была у меня красавица жена, верная подруга, которой я пренебрегал, несчастная узница в сверкающей золотой клетке. Однажды в Генуе, где я также держал банк, молодой римлянин проиграл мне все свое большое наследство. И так же, как я вас, молил он меня дать ему хотя бы немного денег, чтобы он мог вернуться домой в Рим. Я отказал ему с злобным смехом, и в исступлении отчаяния он всадил мне в грудь стилет, который всегда носил с собой. Лишь с трудом удалось врачам меня спасти, все мои тяжкие и долгие муки на одре болезни не описать словами. За мной ходила жена моя, утешала меня, вселяла в меня бодрость, когда я падал духом, и вот во время выздоровления какое-то еще неведомое чувство забрезжило в моей душе, овладевая мною с все новой и новой силой. Ведь у игрока постепенно отмирают все человеческие побуждения - я и не представлял себе дотоле, что такое любовь и нежная женская преданность. Глубоко в сердце жгло меня сознанье, сколь тяжко я виновен перед моей супругой и какой преступной цели я ею жертвовал. Словно яростные мстительные духи, преследовали меня тени всех тех, на чье счастье и самую жизнь я посягал с святотатственным равнодушием. Я слышал их глухие, хриплые, замогильные голоса, обвинявшие меня во всех несчастьях, во всех злодеяниях, семя которых я посеял! Одной лишь жене моей дано было укрощать тот безыменный ужас, то невыразимое отчаяние, что держало меня в своих когтях. Я дал обет не прикасаться к картам. Я удалился от людей, я разорвал узы, что держали меня в плену, я остался глух к заманчивым посулам моих крупье, которым не улыбалось терять меня и мое счастье. Небольшая вилла, которую я приобрел под Римом, стала моим приютом, я бежал туда по выздоровлении вместе с моей женой. Увы! Только на один год было мне даровано спокойствие, счастье и душевный мир, о каких я до тех пор понятия не имел! Жена родила мне дочку и спустя несколько недель скончалась.
      Я был в отчаянии, я роптал на небо и снова клял себя и свою окаянную жизнь, за которую мне было ниспослано возмездие, отнявшее у меня жену, мою спасительницу, единственное существо, в коем я черпал надежду и утешение. Как преступник, трепещущий одиночества, бежал я из моего уединения сюда, в Париж.