Скоро я стал напевать как можно нежнее одну из пленительных канцон аббата Стефани[4]. Полнвые скорби звуки: Ochi perch`e piangete5 - пробудили Серафину от мрачных сновидений; она внимала мне с улыбкой, и на глазах у нее засверкали блестящие жемчужины. Как же это случилось, что я опустилс яперед нею на колени, что она наклонилась ко мне, что я обхватил ее руками и долгий огненный поцелуй пламенел на моих устах? Как же это случилось, что я не лишился рассудка, что я чувствовал, как она нежно прижимает меня к себе, что я выпустил ее из своих объятий и, быстро поднявшись, подошел к фортепиано? Отвернувшись, баронесса сделала несколько шагов к окну, потом воротилась и подошла ко мне почти горделивой поступью, что вовсе не было ей свойственно. Пристально поглядев мне в глаза, она сказала:
      - Дед ваш - достойный старик, какого только я знала, он ангел-хранитель нашей семьи, - да помянет он меня в своих благих молитвах!
      Я не мог вымолвить ни слова, губительный яд, вошедший в меня с ее поцелуем, кипел и горел во всех моих жилах, во всех моих нервах.
      Вошла фрейлейн Адельгейда; неистовство внутренней борьбы прорвалось потоком горячих слез, которых я не мог удержать. Адельгейда с удивлением и скептической улыбкой посмотрела на меня, - я готов был ее убить. Баронесса протянула мне руку и с неизъяснимой нежностью сказала:
      - Прощайте, милый друг! Прощайте! Навеки! Помните, что, быть может, никто лучше меня не понимал вашей музыки. Ах! Эти звуки будут долго-долго отзываться в моей душе.
      Я принудил себя сказать несколько бессвязных вздорных слов и опрометью бросился в свою комнату.
      Старик мой уже спал. Я остался в зале; я упал на колени, я громко рыдал, - я призывал имя возлюбленной, одним словом, предался всем дурачествам любовного безумия, и только громкий окрик пробужденного моим беснованием деда: "Тезка, мне сдается, что ты рехнулся или опять сцепился с волком? Проваливай в постель!" - только этот окрик загнал меня в комнату, где я улегся спать, твердо решив грезить во сне только о Серафине.
      Дело было за полночь, когда я, все еще не уснув, заслышал голоса, беготню и хлопанье дверей. Прислушиваюсь - и до меня доносятся приближающиеся шаги по коридору; дверь в залу отворяется, и вот уже стучат к нам в комнату.
      - Кто там? - громко спрашиваю я, тогда за дверью заговорили:
      - Господин стряпчий, господин стряпчий, пробудитесь, пробудитесь!
      Я узнал голос Франца и когда спросил: "Уж не пожар ли в замке?" - дед проснулся и закричал:
      - Где пожар? Где опять объявилось проклятое бесовское наваждение?
      - Ах, вставайте, господин стряпчий, - упрашивал Франц, - вставайте, господин барон требует вас к себе.
      - Что надобно от меня барону? - спросил дедушка. - Что ему от меня надобно в ночную пору? Разве он не знает, что вся юриспруденция отправляется на покой вместе со стряпчим и так же хорошо почивает, как и он сам?
      - Ах, - вскричал Франц в тревоге, - дражайший господин стряпчий, да подымитесь, ради бога, - госпожа баронесса при смерти!
      С воплем ужаса вскочил я с постели.
      - Отвори Францу дверь! - крикнул дед; обеспамятовав, я сновал по комнате, не находя ни двери, ни замка. Старик принужден был мне пособить; Франц вошел, бледный, со смятенным лицом; он зажег свечи. Едва мы накинули платье, как услышали в зале голос барона:
      "Могу ли я поговорить с вами, любезный Ф.?" (*57)
      - А ты-то тезка, чего ради оделся, барон ведь посылал только за мной? спросил старик, намереваясь идти.
      - Я пойду туда, - я должен ее увидеть и потом умереть, - проговорил я глухо и словно уничтоженный безутешной скорбью.
      - Вот как! Ты хорошо придумал, тезка. - Сказав это, дед захлопнул дверь перед самым моим носом, да так сильно, что все петли зазвенели, и запер ее снаружи. В первую минуту, возмутившись таким принуждением, я хотел вышибить дверь, но потом рассудил, что такое необузданное бешенство может иметь лишь пагубные последствия, и решил дождаться возвращения старика, а там уже, во что бы то ни стало, уйти из-под его опеки. Я слышал, как дед жестоко спорил с бароном, слышал, что они много раз поминали мое имя, но больше ничего разобрать не мог. С каждой секундой положение мое становилось все убийственнее. Наконец я услышал, что барону сообщили какое-то известие и он поспешно удалился. Старик воротился в комнату.
      - Она умерла! - закричал я, бросившись ему навстречу.
      - А ты спятил, - спокойно перебил он меня, взял за плечи и посадил на стул.
      - Я пойду туда, - кричал я, - я пойду туда, я увижу ее, хотя бы это стоило мне жизни!
      - Изволь, милый тезка, - сказал старик, заперев дверь, вынув ключ и опустив его в карман. И вот я, воспламенясь слепою яростью, схватил заряженное ружье и закричал:
      - Здесь, не сходя с места, я всажу себе пулю в лоб, когда вы тотчас не отопрете мне двери!
      Тут старик подошел вплотную ко мне и сказал, пронизывая меня взглядом:
      - Мальчик, неужто ты возомнил устрашить меня своей пустой угрозой? Неужто ты думаешь, что мне дорога твоя жизнь, когда ты в ребяческом безрассудстве швыряешь ее как негодную игрушку? Какое тебе дело до супруги барона? Кто дал тебе право докучливым болваном вторгаться туда, где тебе не следует быть и где тебя вовсе не спрашивают? Или ты собрался разыграть влюбленного петушка в строгую годину смерти?
      Униженный я упал в кресло. После некоторого молчания старик, смягчившись, продолжал: (*58)
      - Так знай, что сказанная смертельная опасность, по всей вероятности, вовсе не грозит баронессе, - фрейлейн Адельгейда приходит в волнение от всякого пустяка; упадет ей на нос капля дождя, так она уже кричит: "Какая ужасная непогода!" К несчастью, вся эта тревога дошла до старых тетушек, которые с неуместными слезами явились и натащили целый арсенал живительных капель - жизненных эликсиров и бог весть чего еще, - только всего лишь глубокий обморок! - Старик замолчал: верно, он заметил мою внутреннюю борьбу. Он прошелся несколько раз по комнате, стал опять передо мною, рассмеялся от всего сердца и сказал:-Тезка, тезка! Какую же глупость ты отмочил? Ну вот! Не иначе как сам сатана на все лады морочит нас здесь, а ты крепко попался ему в лапы и пляшешь под его дудочку. - Он опять прошелся взад и вперед и потом продолжал: - Сон уже пропал, и я полагаю, не худо будет выкурить трубку и так скоротать остаток ночи и темноты. - С этими словами старик вынул из шкафа в стене глиняную трубку и, мурлыча какую-то песенку, долго и тщательно набивал ее табаком, потом стал рыться в бумагах, вырвал листочек, свертел фидибус и разжег трубку. Пуская густые облака дыма, он проговорил сквозь зубы: - Ну, тезка, как там у тебя вышло с волком-то?
      Не знаю почему, спокойное поведение деда оказывало на меня весьма странное действие. Мне чудилось, будто я уже не в Р...зиттене, что баронесса где-то далеко-далеко и я могу достичь до нее только на крыльях воображения. Последний вопрос старика вызвал во мне досаду.
      - Что ж, - сказал я, - вы находите мое охотничье приключение столь забавным, столь достойным осмеяния?
      - Нимало, - возразил старик, - нимало, любезный тезка, но ты мне поверишь, какую потешную рожу строит такой вот несмышленыш и как уморительно ведет он себя, когда господь Бог ниспошлет ему какое-нибудь приключение. Был у меня в университете приятель, скромный, спокойный, рассудительный малый. Случай замешал его, хотя он никогда не подавал к тому повода, в какое-то дело чести, и он, кого большая часть буршей считала трусом, простофилей, повел себя с таким решительным мужеством, что все диву давались. Но с того времени он совсем переменился. Из прилежного рассудительного юноши превратился в заносчивого хвастливого забияку. Он кутил, буйствовал и дрался, все ради глупого ребячества, (*59)и не унялся до тех пор, покуда старшина землячества, которое он оскорбил самым грубым образом, не заколол его на дуэли. Я рассказываю тебе все это, тезка, просто так, а ты уж думай по сему случаю что хочешь. А теперь, возвращаясь к баронессе и ее болезни... - Тут в зале послышались тихие шаги, и мне почудилось, что по воздуху проносятся ужасные вздохи. "Ее уже нет!" - мысль эта пронизала меня как убийственный удар молнии. Старик поспешно встал и громко окликнул:
      - Франц! Франц! - "Слушаю, господин стряпчий", - ответили за дверью. Франц, - продолжал мой дед, - помешай уголья в камине и, коли можно, приготовь нам по чашке чаю. Чертовски холодно, - обратился он ко мне, лучше уж мы потолкуем там, сидя у камина. Старик отпер дверь, я машинально последовал за ним.
      - Ну, как там дела? - спросил дед у кастеляна.
      - Э, да что там, - отвечал Франц, - все было не так страшно; госпожа баронесса совсем оправилась и полагает, что приключился маленький обморок от дурного сна.
      Я едва не закричал от радости и восторга, но строгий взгляд старика осадил меня.
      - Вот как? - сказал он. - А ведь, в сущности, не худо было бы теперь соснуть часика два. Франц, брось-ка хлопотать о чае!
      - Как угодно, господин стряпчий, - отвечал Франц и оставил нас, пожелав спокойной ночи, невзирая на то, что уже пели петухи.
      - Слушай, тезка, - сказал дед, выбивая пепел из трубки, - а ведь хорошо, что тебе не приключилось несчастья ни от волка, ни от заряженного ружья!
      Тут я понял все и устыдился, что подал старику повод обойтись со мною, как с дурно воспитанным ребенком.
      - Сделай одолжение, - сказал мой дед поутру, - сделай одолжение, тезка, сходи вниз и справься о здоровье баронессы. Можешь спросить фрейлейн Адельгейду, а она-то уж сообщит достоверный бюллетень.
      Можно себе представить, как я помчался вниз. Но в то самое мгновение, когда я собирался тихонько постучаться в двери передней на половине баронессы, навстречу мне поспешно вышел сам барон. Он в изумлении остановился и вперил в меня мрачный, проницательный взор.
      - Что вам здесь надобно? - буркнул он.
      Э.Т.А. Гофман - Майорат
      Продолжение
      (*60)Невзирая на то, что сердце мое неистово билось, я собрался с духом и отвечал твердым голосом:
      - По поручению деда моего мне надлежит справиться о здоровье досточтимой госпожи.
      - Все это были пустяки - ее обыкновенный нервный припадок. Она спокойно спит, и я уверен, что выйдет к столу здоровая и веселая! Так и передайте!
      Барон проговорил это с какой-то страстной горячностью, и оттого мне показалось, что он беспокоится о баронессе больше, нежели хотел показать. Я повернулся, чтобы уйти, но вдруг барон схватил меня за руку и воскликнул, сверкая глазами:
      - Мне надо поговорить с вами, молодой человек. Разве я не видел перед собою жестоко оскорбленного супруга, не должен был страшиться столкновения, которое могло кончиться моим позором? Я был безоружен, но тотчас вспомнил, что при мне отличный охотничий нож, подаренный мне дедом уже здесь, в Р...зиттене. И вот я следовал за торопливо уводящим меня бароном, решив не щадить жизни, если мне будет грозить опасность, что со мной поступят недостойным образом. Мы вошли в комнату барона; он замкнул за собою дверь. Скрестив руки, он стал в волнении ходить взад и вперед по комнате, потом остановился передо мною и повторил:
      - Мне надо поговорить с вами, молодой человек! Меня обуяла дерзостная отвага, и, возвысив голос, я сказал:
      - Полагаю, что слова ваши будут таковы, что я смогу их выслушать без повреждения моей чести!
      Барон с изумлением поглядел на меня, словно не понимая моих слов. Потом мрачно потупился, закинул руки за спину и снова стал метаться по комнате. Он взял стоявшее в углу ружье и сунул в него шомпол, будто желая испытать, заряжено оно или нет. Кровь закипела у меня в жилах, я схватился за нож и подошел вплотную к барону, чтобы не дать возможность прицелиться в меня.
      - Славное оружие, - сказал барон, ставя ружье на прежнее место.
      Я отступил на несколько шагов, но барон опять подошел ко мне и, хлопнув меня по плечу сильнее, чем следовало бы, снова заговорил:
      - Верно, я кажусь вам, Теодор, встревоженным и смущенным. Таков я и в самом деле после прошедшей ночи, проведенной среди стольких страхов и волнений. (*61)Нервный припадок жены моей был совсем не опасен, теперь я вижу это сам, но здесь, - здесь, в этом замке, где заколдован темный дух, я беспрестанно опасаюсь чего-то ужасного, и здесь она занемогла в первый раз. Вы - вы один в том виноваты!
      Я спокойно отвечал, что не имею и малейшего подозрения, как это могло случиться.
      - Ах, - продолжал барон, - когда бы этот проклятый ящик экономши разбился в щепки на скользком льду, когда бы вы... - но нет! Нет! Так должно, так суждено было случиться, и я один виноват во всем. Мне надлежало в ту же минуту, когда вы начали заниматься музыкой в комнате моей жены, уведомить вас о настоящем положении вещей, об особых свойствах ее души. Я порывался заговорить.
      - Дайте мне сказать все, - вскричал барон, - я должен предупредить всякое поспешное ваше суждение! Вы почтете меня за грубого, чуждого искусству человека. Я совсем не таков, одна только предосторожность, почерпнутая из глубокого убеждения, принуждает меня всеми силами не допускать сюда такую музыку, которая способна взволновать всякую душу, а также, разумеется, и мою. Знайте же, что моя жена подвержена такой возбудимости, которая наконец умертвит в ней всякую радость жизни. В этих зловещих стенах она не выходит из состояния раздражительной экзальтации, которое обыкновенно овладевает ею лишь на короткое время, но часто служит предвестником серьезной болезни. С полным правом вы можете спросить меня, отчего не избавлю я эту нежную женщину от ужасного пребывания в здешних местах, от этой дикой беспорядочной охотничьей жизни? Назовите это слабостью, - все равно, я не могу оставить ее одну. В непрестанной тревоге я был бы не способен ни к какому важному занятию, ибо знаю: ужасные видения всевозможных бед, случившихся с ней и повергших в смятение ее душу, не покидали бы меня ни в лесу, ни в удобной зале. А потом, я полагаю, что слабой женщине как раз здешний образ жизни может послужить вместо укрепляющей железистой ванны. Поистине, морской ветер, по-своему славно завывающий в сосновом лесу, глухой лай догов, дерзкие и задорные переливы рогов должны были одержать верх над расслабляющим томным бренчанием на клавикордах, на которых зазорно играть мужчине, но вы возымели намерение упорно мучить мою (*62) жену и довести ее до смерти. - Барон сказал все это, возвысив голос и дико сверкая очами.
      Кровь бросилась мне в голову, я сделал порывистое движение рукой в сторону барона, я хотел заговорить, но барон не позволил мне раскрыть рта.
      - Я знаю, что вы намерены сказать, - начал он снова, - знаю и повторяю: вы были на пути к тому, чтобы уморить мою жену, в чем я вас, однако, не упрекаю, хотя вы и понимаете, что я должен всему этому положить конец. Словом, вы экзальтируете мою жену своею игрою и пением. И, когда она блуждает без руля и ветрил по бездонному морю обманчивых сновидений и предчувствий, навеянных на нее злыми чарами вашей музыки, вы толкаете ее в бездну своим рассказом о зловещем призраке, дразнившем вас там, наверху, в судейской зале. Дед ваш ничего не скрыл от меня, но я прошу вас, поведайте мне снова все, что вы видели и не видели, - слышали, чувствовали, подозревали.
      Я собрался с духом и спокойно рассказал все, что было, от начала до конца. Барон лишь время от времени прерывал меня возгласами удивления. Когда я дошел до того, как мой дед с благочестивым мужеством ополчился против наваждения и заклял его строгими словами, барон сложил руки, молитвенно поднял их к небу и с воодушевлением воскликнул:
      - Да, ангел-хранитель нашей семьи! Его бренные останки должны будут покоиться в склепе наших предков!
      Я кончил.
      Скрестив руки, барон расхаживал по комнате и бормотал как бы про себя: "Даниель, Даниель, что делаешь ты здесь в этот час!"
      - Итак, больше ничего, господин барон? - громко спросил я, сделав вид, что хочу удалиться.
      Барон словно очнулся от сна, дружески взял меня за руку и сказал:
      - Да, любезный друг, жену мою, которую вы без умысла так жестоко потрясли, вы же должны и вылечить - только вы один можете это сделать.
      Я чувствовал, что лицо мое запылало, и если бы стоял против зеркала, то, нет сомнения, увидел бы в нем весьма озадаченную преглупую рожу. Барон, казалось, тешился моим смущением; он пристально глядел мне в глаза и улыбался с поистине коварной иронией. (*63)
      - Да как же, ради всего на свете, мне это сделать? - наконец пробормотал я запинаясь.
      - Ну, ну, - перебил меня барон, - у вас будет не такая уж опасная пациентка. Теперь я всецело полагаюсь на ваше искусство. Баронесса вовлечена в волшебный круг вашей музыки, внезапно вырвать ее из него было бы жестоко и безрассудно. Продолжайте ваши занятия музыкой. Всякий вечер вы будете желанным гостем в покоях моей жены. Но только переходите постепенно к музыке все более сильной, искусно соедините веселое с серьезным. А главное, почаще повторяйте свою историю о странном наваждении. Баронесса привыкнет к ней, она забудет, что призрак блуждает в этих стенах, и от всей истории останется впечатление не больше, нежели от всякой другой волшебной сказки в каком-нибудь новомодном романе или книге о привидениях. Вот что должны будете вы сделать, любезный друг! - С этими словами барон отпустил меня и удалился.
      Я был внутренне уничтожен, я был низведен до роли ничтожного глупого мальчика. Я безумец, возомнивший, что в его груди могла шевельнуться ревность; он сам посылает меня к Серафине: он видит во мне лишь послушное орудие, которое можно употребить и бросить, когда ему заблагорассудится! За несколько минут до того я страшился барона, во мне было глубоко затаено сознание собственной виновности, но виновность эта дала мне несомнительно почувствовать высшее, более прекрасное бытие, для которого я уже внутренне созрел; и вдруг все поглотила ночная тьма, и я увидел лишь сумасбродного мальчишку, возомнившего в детском самообольщении, будто бумажная корона, которую он напялил себе на голову, и впрямь золотая. Я поспешил к деду; он уже ожидал меня.
      - Ну, тезка, куда это ты запропастился? - спросил он, завидев меня.
      - Говорил с бароном,- тихо и торопливо проговорил я, не глядя на старика.
      - Тьфу ты пропасть! - воскликнул старик, словно удивившись.- Тьфу ты пропасть, я так и думал. Тезка, барон, конечно, вызвал тебя на дуэль? Раскатистый смех, которым тотчас же разразился мой дед, показал мне, что и на сей раз он, как всегда, видит меня насквозь. (*64)
      Я закусил губу, не посмев ему перечить, ибо хорошо знал, что он только того и ждет, чтобы осыпать меня градом насмешек, уже вертевшихся у него на языке.
      Баронесса вышла к столу в нарядном утреннем капоте, который ослепительной своей белизной мог поспорить с только что выпавшим снегом. Вид у нее был измученный и усталый, но когда она, заговорив тихо и мелодично, подняла темные глаза свои - из мрачного их пламени блеснуло сладостное нетерпеливое томление и легкий румянец пробежал по лилейно-бледному ее лицу.
      Еще никогда не была она так прекрасна! Но кто предвидит все сумасбродства юноши, чья кровь кипит в голове и сердце? Горечь затаенной досады, возбужденной во мне бароном, я перенес на баронессу. Все казалось мне безбожной мистификацией, и вот я решил доказать, что рассудок мой находится в добром здравии и я наделен проницательностью свыше всякой меры. Словно капризное дитя, удалялся я от баронессы и ускользнул от преследовавшей меня Адельгейды, так что я, как того и хотел, занял старое свое место в самом конце стола между двумя офицерами, с которыми и принялся изрядно бражничать. За десертом мы беспрестанно чокались, и, как случается со мной при таком расположении духа, я был необыкновенно весел и шумлив. Слуга поднес мне тарелку, где лежало несколько конфет, промолвив: "От фрейлейн Адельгейды". Я взял и тотчас приметил, что на одной конфете серебряным карандашиком было нацарапано: "А Серафина?" Кровь закипела в моих жилах, я взглянул на Адельгейду; она посмотрела на меня с чрезвычайно хитрым и лукавым видом, взяла стакан и сделала мне знак легким наклонением головы. Почти невольно я еле слышно пробормотал: "Серафина",- взял стакан и одним духом осушил его. Взор мой был устремлен к Серафине, я заметил, что и она в эту минуту выпила свой стакан и ставила его на стол - взоры наши встретились, и какой-то злорадный демон шепнул мне на ухо: "Несчастный, ведь она любит тебя!" Кто-то из гостей встал и, следуя северному обычаю, провозгласил здоровье хозяйки дома,- стаканы ликующе зазвенели. Восторг и отчаяние разрывали мое сердце, вино горело во мне, все закружилось вокруг меня; казалось, я должен был на глазах у всех броситься к ее ногам и испустить дух! "Что с вами, приятель?" Вопрос моего соседа образумил меня, но Серафина исчезла. Встали из-за (*65)стола. Я хотел удалиться, но Адельгейда задержала меня, она говорила бог весть о чем - я не слышал ее, я не понимал ни слова. Она взяла меня за руки и с громким смехом крикнула мне что-то в ухо. Меня словно поразил столбняк - я был нем и недвижим. Помню только, что наконец я машинально взял из рук Адельгейды рюмку ликеру и выпил, что я очутился один у окна, что я опрометью бросился вон из залы, сбежал с лестницы и устремился в лес. Снег валил хлопьями, сосны стонали, гнетомые бурей; как безумный носился и скакал я по лесу, смеялся и дико вскрикивал: "Гей! Глядите, глядите, как черт тешится с мальчишкой, захотевшим отведать запретного плода!" Кто знает, чем кончилось бы мое исступленное беснование, когда б я вдруг не услышал, что в лесу кто-то громко кличет меня по имени. Метель меж тем улеглась; из разодранных облаков светил ясный месяц; я заслышал лай собак и увидел темную фигуру, которая приближалась ко мне. То был старый егерь.
      - Э-ге-ге, дорогой барчук, - начал он, - вы, стало быть, заплутались в такую вьюгу; господин стряпчий вас ждет не дождется.
      Я молча пошел за стариком. Деда я нашел в судейской зале за работой.
      - Ты поступил умно,- крикнул он мне,- очень умно поступил, что прошелся на свежем воздухе, чтобы охладить свой пыл! Не пей так много вина, ты еще слишком молод. Это негоже.
      Я не проронил ни слова и молча сел за письменный стол.
      - Да скажи, пожалуйста, любезный тезка, что надобно было от тебя барону?
      Я рассказал все и в заключение объявил, что не намерен браться за сомнительное лечение, предложенное бароном.
      - Да и не придется,- перебил меня старик,- потому что завтра чуть свет мы отсюда уедем, милый тезка! Так оно и случилось, я больше не видел Серафины! Едва прибыли мы в К., дедушка стал жаловаться, что трудное путешествие утомило его, как никогда раньше. Угрюмое его молчание, прерываемое лишь ворчливыми выходками, свидетельствующими о самом скверном расположении духа, предвещало возвращение его подагрических припадков. Однажды меня спешно позвали к (*66)нему; я нашел старика распростертым на постели, без языка,- его поразил удар; в сведенной судорогой руке было зажато скомканное письмо. Я узнал почерк эконома из Р...зиттена, но был в таком большом горе, что не посмел взять письмо из рук деда; я не сомневался в скорой его кончине. Но, прежде чем пришел лекарь, в жилах моего деда забилась кровь, и на удивление кряжистая натура семидесятилетнего старика поборола смертельный приступ; в тот же день лекарь объявил, что он вне опасности.
      Зима в том году была суровее, чем когда-либо, за ней пришла непогодливая хмурая весна, так что не столько постигший его удар, сколько усилившаяся от дурного климата подагра надолго приковала его к одру болезни. Старик решил удалиться от дел. Он передал свой нотариат другому стряпчему, и таким образом я потерял всякую надежду когда-нибудь снова попасть в Р...зиттен. Старик принимал только мой уход; только я один занимал его рассказами, мог развеселить его. Но даже в те часы, когда он не чувствовал боли и к нему возвращалась прежняя его веселость, когда не было недостатка в соленых шутках, даже когда мы заводили речь о приключениях на охоте и я с минуты на минуту ожидал, что речь зайдет о моем геройском подвиге, как я охотничьим ножом уложил свирепого волка, - ни разу, ни разу не вспомнил он о нашем пребывании в Р...зиттене, и всякий поймет, что я по совершенно естественной робости остерегался наводить его как раз на эту тему. Мои горестные заботы, мое беспрестанное попечение о старике заслонили в моем воображении образ Серафины. Но как только дед мой стал поправляться, со все большей живостью вспоминалась мне ослепительная минута в покоях баронессы, озарившая меня, как светлая, навсегда зашедшая для меня звезда. Случай снова пробудил всю испытанную мною муку и в то же время поверг меня в ледяной ужас, словно явление из мира духов. Когда я однажды вечером открыл сумку для писем, бывшую со мною в Р...зиттене, из вороха бумаг выпал темный локон, перевитый белою лентою; я тотчас узнал волосы Серафины. Но когда я стал рассматривать ленту, то ясно увидел на ней след от капли крови. Быть может, Адельгейда, в одну из минут безумного беспамятства, овладевшего мною в последний день тамошнего пребывания, и сумела подсунуть мне этот сувенир, но (*67)откуда эта капля крови? Она вселила в меня предчувствие чего-то ужасного и возвела этот почти буколический залог в жуткое напоминание о страсти, за которую, может быть, заплачено драгоценной кровью сердца. Это была та самая белая лента, что беспечно трепетала возле меня, когда я первый раз сидел рядом с Серафиной; и вот теперь темная сила сделала ее вещей приметой смерти. Нет, не следует юноше играть оружием, всей опасности которого он не разумеет!
      Наконец отшумели весенние грозы, лето утвердилось в своих правах, и если прежде стояли нестерпимые холода, то теперь, в начале июля, стала донимать нестерпимая жара. Дед заметно окреп и начал, по своему прежнему обыкновению, выходить гулять в сад, расположенный в предместье. Однажды тихим теплым вечером сидели мы в благоуханной жасминовой беседке, старик был необыкновенно весел и притом без саркастической иронии, а необычно кроток, почти что мягкосердечен.
      - Тезка, - заговорил он, - не знаю, что это нынче со мною, мне как-то особенно хорошо, чего давненько не бывало; меня словно проницает всего электрической теплотой. Сдается мне: это предвещает близкую кончину.
      Я старался отвлечь его от таких мрачных мыслей.
      - Оставь, пожалуйста, тезка,- сказал он,- я уже не жилец на этом свете, а мне еще надлежит исполнить перед тобой одну обязанность! Вспоминаешь ли ты иногда осень, проведенную нами в Р-зиттене?
      Вопрос старика словно молния поразил меня, но, прежде чем я собрался ответить, он продолжал:
      - Небу было угодно, чтобы ты необычным образом появился там и против всякой воли был впутан в сокровенные тайны этого дома. Теперь пришло время узнать тебе все. Нередко доводилось нам, тезка, говорить о таких вещах, которые ты скорее предчувствовал, нежели постигал. Природа символически представляет круг человеческой жизни в чередовании времен года. Так говорят все, но я рассуждаю об этом иначе. Весенние туманы застилают, летние испарения покрывают дымкой, и только в чистом эфире осени явственно виден далекий ландшафт, пока наконец все земное бытие не скроется во мраке зимы. Я полагаю, что только в ясновидении старости отчетливо раскрывается господство непостижимых сил. Старости дозволено узреть обетованную землю, куда начинается странствование после временной нашей (*68) смерти. Как ясно представляется мне теперь темное предопределение, тяготеющее над тем домом, с коим я был связан узами более крепкими, нежели те, что дает родство. С какою стройностью открывается все умственным моим очам. Однако ж, как бы отчетливо ни предстало все это моему взору, я не в силах изъяснить тебе словами самое существенное, да и язык человеческий не сможет этого сделать. Выслушай, сын мой, то, что я сумею пересказать тебе лишь как достопримечательную историю! Глубоко запечатлей в сердце своем, что таинственные отношения, в которые ты, быть может, и не по своей воле отважился вмешаться, могли погубить тебя! Однако ж!.. Это все миновало!
      Историю Р...зиттенского майората, которую поведал мне мой дед, я храню в своей памяти так верно, что могу пересказать ее почти теми же словами (он говорил о самом себе в третьем лице), как слышал от него самого.
      В бурную осеннюю ночь 1760 года всю челядь Р...ттена пробудил ужасающий удар; казалось, обширный замок рушится, превращаясь в груду развалин. В мгновение ока все повскакали с постелей, зажгли свечи, запыхавшийся дворецкий с помертвевшим от испуга и ужаса лицом прибежал с ключами; но каково было удивление всех, когда среди мертвой тишины, в которой жутким эхом отзывался каждый шаг и разносился визгливый скрип с трудом отпираемых замков, прошли по неповрежденным коридорам и залам. Нигде не заметно было ни малейшего разрушения. Мрачное предчувствие зародилось в душе старого дворецкого. Он поднялся наверх в большую рыцарскую залу, где рядом, в боковом покое, обыкновенно спал Родерих фон Р., когда занимался астрономическими наблюдениями. Между дверями этого покоя и другого, соседнего с ним, была проделана дверца; через нее тесным переходом попадали прямо в астрономическую башню. Но едва Даниель (так звали дворецкого) отворил эту дверцу, как буря с отвратительным воем и свистом засыпала его щебнем и мусором, так что он в ужасе отпрянул и, выронив подсвечник, отчего все свечи с треском погасли, громко вскричал:
      "Боже праведный! Барона задавило!" В ту же минуту послышались жалобные вопли, доносившиеся из опочивальни барона. Даниель застал там всех остальных слуг, (*69)собравшихся вокруг тела своего господина. Они нашли его сидящим в большом изукрашенном резьбой кресле, одетым тщательно и богаче обыкновенного, со спокойной серьезностью на неповрежденном лице, словно он отдыхал после важных трудов. Но то была смерть, в которой он обрел успокоение. Когда занялся день, увидели, что верх башни обвалился; большие каменные плиты проломили потолок и пол астрономической обсерватории и вместе с толстыми балками с удвоенной силой рухнули на нижние своды, пробили их, увлекая за собой часть замковой стены и узкой лестницы. Из залы нельзя было ступить ни шагу за маленькую дверцу, не подвергая себя опасности провалиться в пропасть, по крайней мере на восемьдесят футов.
      Старый барон предвидел свою смерть почти час в час и известил о том своих сыновей. И вот уже на другой день в Р...зиттен прибыл старший его сын, а тем самым владелец майората барон Вольфганг фон Р. Получив роковое письмо и полагаясь на предчувствие своего старого отца, он тотчас покинул Вену, где как раз находился, путешествуя, и поспешил в Р...зиттен.