Пролог

Длинное, по щиколотку черное пальто из поярка, мягкая черная фетровая шляпа, черные тупоносые ботинки из тех, которые предпочитают полицейские на дежурстве, — словом, Сэндсторм выглядел весьма респектабельно, правда, несколько мрачно, словно собрался на похороны. Однако его душа — чего никак нельзя было предположить по чинному наряду, по бледному лицу, лишенному всякого выражения, или по равнодушию, что читалось во взгляде карих глаз, — ликовала от радости.

Что касается Фрица Хойзера, старшего исполнительного директора Центрального банка Цюриха, его внешность составляла предел мечтаний Сэндсторма: коротко остриженные седые волосы, темно-синий костюм в мелкую полоску — весь его облик на редкость гармонировал с просторным банковским конференц-залом, который буквально давил на психику своими мрачными, погребальных тонов портьерами и угнетающей, трижды отфильтрованной атмосферой.

Осторожно пожимая костлявую ладонь Хойзера, Сэндсторм постарался запомнить мельчайшие подробности: тихое жужжание кондиционера, изысканную игру света и тени на серой с золотым отливом обивке, мягкость дорогого ковра под ногами. Он выждал несколько секунд, стиснул пальцы в последний раз и отпустил руку директора.

— Пожалуйста, присаживайтесь поудобнее, — пригласил Хойзер, испустив вздох то ли облегчения, то ли недовольства.

Сэндсторм расположился в огромном кресле — массивный бронзовый каркас, спинка из поблескивающей черной кожи, мягкое сиденье, — достал из кармана шоколадку, сорвал с нее обертку и протянул Хойзеру. Банкир вежливо отказался, сделав отрицательный жест рукой. Сэндсторм сунул шоколадку в рот и облизал пальцы.

Они сидели напротив друг друга за громадным бронзовым столом шести футов шириной и добрых двадцати в длину. Столешница его была гладкой, как стекло, и холодной, словно лед; ее сверкающая гладь отражала только темные очки Сэндсторма с зеркальными линзами да еще маленькие, сложенные вместе ладони Хойзера.

Сэндсторм откашлялся, с трудом подавил желание поправить узел галстука и признался себе, что слегка нервничает — даже, может быть, и не слегка, а, так сказать, на всю катушку. Ну и что? Разве у него нет на то оснований? Он что, каждый день открывает в банке счет на пять миллионов американских долларов в не поддающихся прослеживанию бумажках номиналом в двадцать и пятьдесят баксов? Разумеется, ему, к сожалению, принадлежала не вся сумма; в предприятиях такого рода расходы почему-то неизбежны и всегда съедают значительную часть дохода.

— Я понимаю, для вас в этой процедуре нет ничего особенного, — проговорил Сэндсторм. — Вам, верно, открывать счет клиенту — все равно что чистить зубы по утрам. — Или класть их вечером в стакан с водой, прибавил он мысленно. — Однако вы должны понимать, что для меня тут все ново и довольно волнительно.

— Да, конечно, — кивнул Хойзер. И у Сэндсторма ни с того ни с сего сложилось впечатление, что кивок означал не столько согласие, сколько степень утомления почтенного банкира. Хойзер был необычайно худ и мертвенно-бледен, как то, впрочем, и пристало восьмидесятилетнему старику; его выручали глаза, живые, с огоньком, которые явно молодили лицо банкира. К тому же они имели тот самый зеленоватый оттенок, какой присущ свежеотпечатанным банкнотам.

— Прежде всего, — продолжал Сэндсторм, — я хочу, чтобы мне обеспечили свободный доступ к моему счету.

— В часы работы банка, — отозвался Хойзер.

— А? — Сэндсторм моргнул. — Ну да, естественно. — Он подался вперед. — Кроме того, я должен иметь возможность узнавать по телефону, факсу или как-нибудь еще, сколько у меня осталось наличных, причем в любое время суток. Вдобавок вы обязуетесь предоставлять мне сведения обо всех поступлениях и изъятиях.

— Разумеется. Вы же подписали необходимые документы.

Но учтите, вам всякий раз придется использовать свой пароль. Без пароля вы никакой информации не получите, — сказал Хойзер. Его переплетенные пальцы складывались в самые различные фигуры. Вот церковь, а вот колокольня.

Осталось лишь распахнуть двери…

— И все поступления будут автоматически переводиться в американские доллары независимо оттого, каким окажется обменный курс?

— Мы в точности исполним все ваши пожелания.

— Не подумайте, будто я сплю и вижу, как бы мне надуть налоговую службу, — произнес Сэндсторм, облокачиваясь на стол. — Уверяю вас, друг мой, я не замышляю ничего подобного. Я такой патриот своей родины, что даже дерьмо у меня красно-бело-синее.

— Смею надеяться, — отозвался Хойзер с улыбкой, которая обнажила его длинные, желтые, однако отнюдь не искусственные зубы, — что Центральный банк Цюриха не обманет ваших ожиданий.

— Замечательно. — Сэндсторм надел очки. Больше говорить было не о чем.

Когда они спустились в маленький, но вполне отвечавший своему назначению холл, откуда-то, словно по мановению волшебной палочки, появилась миловидная блондинка, которая с легким поклоном преподнесла Сэндсторму кроваво-красную вельветиновую коробочку. Размерами и весом та подозрительно смахивала на осколочную гранату.

— Примите наш скромный подарок, мистер Сэндсторм, — проговорил Хойзер, впервые за все время разговора употребив смехотворный псевдоним, который избрал себе клиент[1].

— Интересно, — пробормотал Сэндсторм, взвешивая коробочку на ладони» — что там такое? Бри?

Хойзер хмыкнул и распахнул стеклянную дверь, которая вела на улицу. Сэндсторм помедлил, заметив россыпь белых крошек на узком лацкане в остальном безупречного пиджака банкира. Кокаин? Неужели столь важная персона балуется наркотиками?

Сэндсторм вышел на улицу, в ранние октябрьские сумерки, где задувал порывистый ветер. Он провел в банке не меньше получаса, однако такси стояло на том же самом месте, так сказать, пригвожденное к мостовой включенным счетчиком и обещанием щедрых чаевых. Сэндсторм подставил лицо ветру, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы избавиться от засевшего в легких спертого банковского воздуха и заменить его на свежий, с легким привкусом влаги — ведь неподалеку находилось озеро, — а затем втиснулся в салон автомобиля. Водитель, погруженный в чтение «Плейбоя», даже не поднял головы. Сэндсторм постучал по его плечу. Водитель весь съежился, будто норовя увернуться от удара.

— В аэропорт, — распорядился Сэндсторм. — И, пожалуйста, побыстрее.

Он откинулся на спинку заднего сиденья, раскрыл красную коробочку и удивился — но не слишком, — обнаружив, что Хойзер презентовал ему массивные золотые часы «Ролекс Ойстер Перпечьюэл». Ничего не скажешь, шикарный подарок. Но с какой стати? Может, старик пытается наложить на него какое-нибудь занюханное швейцарское заклятье?

Мол, всучим этому олуху часы, и он в жизни не посмеет явиться за своими денежками? Сэндсторм проверил ход «Ролекса» по своим «Сейко». Те отставали на три секунды. Или это «Ролекс» спешил? Он повертел часы в руках, наслаждаясь их тяжестью. Сразу чувствуется, что золото — не поддельное. На сколько они тянут? Тысячи на четыре? Что такое четыре тысячи в сравнении с пятью миллионами? Сэндсторм опустил оконное стекло и швырнул «Ролекс» под колеса встречного автомобиля.

Какая-то девушка на велосипеде, судя по внешности — студентка, резко вильнула в сторону, чтобы не наехать на сверкнувшую вещицу, потом вдруг затормозила, метнула на Сэндсторма недоверчивый взгляд и соскочила со своего драндулета. Послышался требовательный гудок, затем завизжали тормоза; возможно, раздался сдавленный крик. Сэндсторм закрыл окошко. Водитель уставился в зеркало заднего вида, однако смотреть было не на что: прореха в автомобильном потоке заполнилась почти мгновенно.

Сэндсторм раскрыл кейс, достал блокнот и принялся делать пометки. Наличные в безопасности, теперь можно подумать о людях, способных — по крайней мере на бумаге — прикончить ливийского диктатора Муамара аль-Каддафи.

Уже очутившись в воздухе, в тридцати тысячах футов над северной Атлантикой, на пути к Вашингтону, он наконец сообразил, что за белый порошок был на пиджаке Хойзера и почему ладонь банкира представлялась на ощупь столь жесткой. Тальк! Сэндсторм ухмыльнулся проходившей мимо стюардессе. Выходит, старый хрыч вовсе не настолько безупречен, как хочет казаться. Впрочем, он тоже человек, а люди есть люди.

Глава 1

Каир

Чарли споткнулся, захваченный врасплох приступом оптимизма, который был навеян гашишем — возник на единое мгновение подобно молнии и столь же стремительно исчез, однако он сумел-таки добрести до будильника и завести его на девять часов, а затем рухнул на кровать и тут же заснул, широко разинув рот и свесив левую руку на потертый, невыразительного цвета ковер на полу. Он проспал всю ночь и едва ли не половину дня, и его не могли разбудить ни звон будильника, ни свист, с каким вырывалось из груди собственное зловонное дыхание.

Вскоре после часа дня ненавязчивое, нерешительное тиканье будильника прекратилось — кончился завод. Чарли пробормотал что-то неразборчивое и перевернулся на спину.

Старая кровать противно заскрипела, пружины натужно застонали. Над постелью поднялось облачко пыли. Чарли кашлянул и открыл налитые кровью глаза, разбуженный необычайной тишиной. Он лениво почесал промежность и обнаружил, что, оказывается, накануне вечером не позаботился снять с себя верхнюю одежду. Чарли перекатился на бок и прищурился: в глаза ударил свет, проникавший внутрь сквозь машрабию — большое окно с витражным стеклом, загороженным вычурной деревянной решеткой. Последняя дробила свет на множество квадратных лучиков, которые затем все же сливались воедино и образовывали на противоположной окну стене ярко-желтый прямоугольник, похожий на творение художника-минималиста. Этот прямоугольник располагался над ржавой чугунной раковиной, в которой громоздилась гора грязной посуды, выступавшая из не менее грязной воды. Возраст окна датировался пятнадцатым веком. Оно позволяло тому, кто находился в помещении, наблюдать за тем, что происходит снаружи, оставаясь незамеченным, то есть подсматривать безо всякой опаски. Чарли проводил у окна уйму времени; он принадлежал к тем, кто ценит уединение, кто предпочитает наблюдение прямому вмешательству в происходящее.

Он снова кашлянул. Пересохшее горло словно обожгло огнем. Слишком много гашиша накануне. Вдобавок чрезмерная доза сладкого испанского бренди, и явный недостаток того и другого сейчас. Собрав волю в кулак, он с трудом уселся и спустил ноги на пол. Голова раскалывалась от боли, во рту был такой привкус, будто он ночь напролет жевал песок.

Чарли пошарил по карманам, разыскал в нагрудном едва початую пачку «Клеопатры», выудил сигарету и чиркнул спичкой. Та, естественно, зашипела, но зажечься и не подумала.

Он кинул ее в раковину и взял другую. Вторая спичка сначала испустила клуб едкого дыма, а затем вспыхнула. Чарли сосредоточился и ухитрился прикурить и не поджечь при этом самого себя. Он глубоко затянулся и облегченно вздохнул.

С улицы донеслись оглушительный ослиный рев и громкие крики.

Чарли подковылял к раковине, повернул кран, постарался, насколько у него получилось, смыть ржавчину, затем нагнулся, словно переломился пополам, и принялся жадно пить. Та вода, которая не попадала ему в рот, с бульканьем утекала в сливное отверстие, и это зрелище оказало на Чарли нежелательное, но вполне объяснимое воздействие: его желудок взбунтовался, однако довольно быстро успокоился. Чарли подобрал видавший виды алюминиевый котелок, проверил, нет ли внутри утонувших насекомых, а потом, удовлетворенный результатами осмотра, налил в котелок воды и поставил его на портативную газовую плиту с двумя горелками. Как ни странно, несмотря на то что каирская система газоснабжения функционировала чуть ли не с конца прошлого века, жителям многих районов города до сих пор приходилось пользоваться газовыми баллонами.

Чарли зажег горелку от сигареты. Осел закричал снова, после чего раздался глухой стук. Чарли подошел к окну и выглянул наружу. На узкой грязной улочке кишмя кишели люди — торговцы, разносчики, просто прохожие. Вокруг несчастного осла и его владельца, высокого, сурового на вид араба, облаченного в бледно-голубой жилет поверх бурой галабы, собралась толпа зевак. Араб, по всей видимости, занимался сбором металлолома. Во всяком случае в тележке, которую тащил осел, валялись как попало ржавые детали автомобильных корпусов, самые разные бытовые приборы и даже нечто, подозрительно смахивавшее на часть древнего печатного пресса, — словом, множество металлических обломков зачастую откровенно непонятного назначения. Короче говоря, араб вкупе с ослом и тележкой представлял собой передвижной склад запчастей. В настоящий момент никакого передвижения не наблюдалось, поскольку осел заупрямился и встал как вкопанный. Толпа, разумеется, была на стороне животного. Вооружение осла составлял непреклонный нрав, тогда как араб был вооружен помелом, которым и охаживал по выступающим ребрам своего чересчур возомнившего о себе товарища. Осел надрывно кричал и скалил зубы цвета старой слоновой кости.

Чарли выпустил в потолок струйку дыма. Между тем вода в котелке закипела, и комнату заполнил веселый свист.

Чарли вернулся к плите, выключил газ, вылил половину содержимого котелка в деревянную посудину, а в то, что осталось, засыпал щепотку цейлонского чая. Потом снял с себя взятые напрокат брюки и пиджак, расстегнул рубашку, манжеты и воротник которой были черными от грязи. Он осторожно принюхался, и в ноздри ему ударил запах страха и отчаяния: когда Чарли работал, пот катился с него буквально градом, так что к концу вечера, покидая сцену, он промокал практически насквозь. Чарли скатал рубашку в узел и сунул под мышку, затем налил чай в чашку с отбитым ободком, украшенную изображением сочных роз, пригубил, подул и закурил вторую за день сигарету.

С улицы по-прежнему доносился стук, однако осел замолчал. Чарли стало любопытно, и он возвратился к окну. Оказалось, животное сидит на мостовой, прижав уши и вывалив язык. Араб обрушил помело на морду осла, точно промеж глаз. Осел вскочил, взревел дурным голосом и повалился на бок увлекая за собой тележку. На мостовую посыпался ворох железа. Зеваки с хохотом разбежались по сторонам. Копыта осла забарабанили по борту тележки и по металлическим обломкам, которые отлетели от ударов кто куда. Лиловый язык животного коснулся камня мостовой. Потом осел содрогнулся всем телом — и затих навсегда.

Пар от чашки с чаем, поднимаясь к потолку, окрашивался поочередно красным, зеленым и голубым, в тон витражам, занимавшим верхнюю часть окна. Чарли опорожнил чашку, налил себе еще, прихватил деревянную посудину с кипятком и направился в крошечную ванную. Он заткнул ванну пробкой, вырезанной из ветки акации, и открыл на полную кран горячей воды. Послышалось утробное бульканье; несколько секунд спустя из крана закапала тепленькая водичка цвета сильно разбавленной «фанты». Ожидая, пока ванна наполнится, Чарли окунул в кипяток мыло местного производства и принялся намыливать подбородок. Убедившись, что дальше щетина уже не размягчится, он потянулся за бритвой и зеркальцем.

Бритье затянулось, поскольку рука у Чарли дрожала; к тому же лезвие было совершенно тупым. Бреясь, Чарли изучал в зеркале собственное отражение. Ему показалось, что лицо у него какое-то не такое, иное, чем обычно. Наконец с бритьем было покончено. Чарли завернул кран. Воды в ванне набралось дюйма на три или четыре. Он закурил третью сигарету и влез в ванну. На поверхности воды немедленно образовалась тонкая пленочка неприятного желтоватого оттенка. Чарли откинулся на спину, положил под голову рубашку и закрыл глаза…

Он прожил в Каире чуть меньше двух лет. Квартира в старом городе, которую ему удалось снять и за порядком в которой он категорически не желал следить, была удивительно дешевой даже по здешним меркам. В районе не было туристических достопримечательностей, а потому сюда сравнительно редко заглядывали патрули, что устраивало Чарли на все сто. Когда-то он сам был туристом, но то происходило в незапамятные времена и продолжалось совсем недолго. Его визу объявили недействительной через тридцать суток после того дня, как он появился в Египте, а срок действия паспорта закончился два месяца спустя. Теперь Чарли был человеком сомнительных занятий; вдобавок до недавних пор он не имел цели в жизни.

К распростертому на мостовой ослу подступил мясник и принялся рубить его на мясо острым мачете, приготовив для костей увесистую кувалду.

Чарли нашарил кусок мыла — грязно-серого, похожего на обломок песчаника — и начал стирать рубашку. Внезапно его внимание привлекло блеснувшее на пальце золотое обручальное кольцо. Семнадцать потерянных лет… Он затянулся, затушил сигарету в воде и швырнул на пол. Сейчас ему сорок три, он немногим выше шести футов, похудел за последние годы так, что из-под кожи выпирают ребра, а ведь весил, было дело, добрых сто восемьдесят фунтов. В черных волосах пробивается седина, зато время пощадило и высокий благообразный лоб, и темно-голубые глаза; римский нос, тонкие губы, волевой подбородок… Да, раньше он был красив, но теперь перемены, происходившие исподволь, не в открытую, свидетельствовали всякому, что перед ним человек, который слишком много спит, курит и пьет.

С улицы донесся звук металла, за которым последовал короткий, исполненный боли крик.

Чарли усмехнулся — впервые за несколько недель. Что ж, денек, похоже, обещает быть неплохим.

Глава 2

Магдалена-Вэлли, Колумбия

Хьюби Свитс провел последние полчаса в наблюдениях за Мунго Мартином, который таращился на большого жука, что медленно полз по дулу его винтовки. Дуло покрывал тонкий слой смазки, на котором блестели капли воды. Жук продвигался вперед очень осторожно, каким-то немыслимым зигзагом, словно пытался изобразить жизненный путь человека. Панцирь жука, испещренный ярко-оранжевыми пятнышками, отливал зеленым, черную головку венчали устрашающего вида жвала. В длину насекомое было никак не меньше трех дюймов; казалось, оно способно развить весьма приличную скорость, однако сейчас явно не хотело рисковать — ползло улиткой, поочередно переставляя лапки.

Свитс повернул голову и взглянул на часы на руке Мунго.

Двадцать две минуты десятого. Выходит, они торчат здесь четыре с лишним часа. С самого рассвета в парной джунглей!

Время тащится не быстрее жука. Хьюби отчаянно скучал.

Ему вдруг захотелось крикнуть, да погромче, однако он одернул себя, пихнул Мунго под ребра и прошептал:

— Как насчет пари?

— По поводу? — отозвался Мартин, который утратил к жуку всякий интерес и теперь пристально разглядывал узкий язычок джунглей, отделявший приятелей от плантации коки площадью в два или три акра; листья растений сверкнули в лучах солнца, точно посеребренные.

— Ставлю пять тысяч песо, что жук к девяти тридцати доползет до мушки.

— А который час?

— Девять двадцать три.

— Пять штук… Сколько это будет в настоящих деньгах?

— Около двадцати баксов.

— Считай, что они мои. — Мунго напряг мышцы ноги, ибо почувствовал, что те вновь начинает сводить. Да, старость не радость…

Несколько минут спустя Свитс издал нечто вроде шипения. На дальнем конце плантации мелькнуло что-то белое, мелькнуло — и исчезло, будто ничего и не было. Свитс щелкнул предохранителем и перевел его в положение автоматической стрельбы.

— Где? — справился Мартин.

— Справа.

Их было пятеро — четверо вооруженных с ног до головы индейцев и высокий худой белый в белом же костюме, из-под которого виднелась бледно-розовая рубашка. Белая шляпа с широкими полями, темные очки… Компания выбралась из кустарника ярдах в пятидесяти слева от того места, которое наметил для себя Свитс. Разумеется, эта погрешность в вычислениях не имела ни малейшего значения. Колумбийцы — смуглые, широкоскулые, представители одного из четырехсот с хвостиком местных племен — устремились через поле.

Свитс ждал, что они вот-вот разбегутся в разные стороны, но так и не дождался. Индейцы, похоже, забыли, где находятся; они словно вышли на прогулку. Белый вел себя поосмотрительней: выждал минут пять и лишь затем присоединился к своим спутникам, покинув укрытие в тени деревьев.

— Думаешь, все? — спросил Свитс. — Только пятеро?

— Сдается мне, да. — Мунго привстал на колено, стряхнул жука и прицелился. Жук упал на траву, засучил всеми шестью лапками, будто продолжая куда-то ползти, и медленно закружился по часовой стрелке.

— Их пятеро, а нас двое, — проговорил Свитс. — Как бы нам угостить мерзавцев, чтобы оказаться на равных?

— Кто не успел, тот опоздал. Стреляй, и вся недолга. Церемониться нечего, сами напоролись.

— Мне нравится твоя решительность, — усмехнулся Свитс.

Четверо колумбийцев и белый преодолели ярдов двадцать. Белый сунул руку в карман пиджака, достал нож и принялся надрезать стебли, проверяя, поспел ли урожай; на хромированном лезвии заискрились блики солнечного света. Индейцы, утратив часть прежней беззаботности, настороженно оглядывались по сторонам. Свитс знал по опыту, что с началом перестрелки противники — те, кто уцелеет, — попадают на землю и поползут куда глаза глядят, продираясь сквозь заросли коки, столь густые, что быстро из них не выскользнуть.

— Ты первый, — сказал Хьюби. — Я буду на подхвате.

Мунго прижался щекой к пластиковому прикладу винтовки, поймал в прицел вторую от воротника пуговицу на розовой рубашке, обладатель которой, слегка подавшись вперед, рассматривал свежесрезанный лист коки. Мунго глубоко вздохнул, задержал дыхание, выдохнул половину набранного в грудь воздуха и три раза подряд нажал на курок. Человек в розовой рубашке круто развернулся, вскинул руки над головой, словно выражая готовность сдаться. Он выронил нож, который, прежде чем упасть в траву, сверкнул напоследок на солнце; на белом пиджаке проступило алое пятно. Мунго установил предохранитель на автоматическую стрельбу и залпом опустошил магазин, ведя огонь по-над землей. Белый повалился лицом в заросли коки. Колумбийцы не показывались.

Мартин вставил новый магазин, и тут у него над ухом рявкнул гранатомет Свитса. В том месте, куда угодила граната, наметилось какое-то движение. Внезапно из травы выскочил индеец. Он что-то закричал и бросился бежать. Мунго взял его на мушку, но выстрелить не успел, ибо именно в этот миг взорвалась граната. Бум! Колумбиец взлетел в воздух, словно подкинутый батутом. Следом к небу взмыли куски земли и ошметки растений, которые затем обрушились на плантацию этаким подобием града. Свитс выстрелил еще раз.

— Дерьмо, — пробормотал Мунго.

Свитс поглядел на него и ухмыльнулся. Мартин медленно поднялся. В ту же секунду раздалась автоматная очередь. Судя по звуку, «узи». Пули растерзали листву в нескольких футах над головой Мартина. Он рухнул навзничь; сверху на него посыпались ветки и продырявленные листья.

— Нашел, — сообщил Свитс. — Отличная работа.

Гранатомет рявкнул в третий раз. По плантации заметался, приволакивая ногу, колумбиец — раненый, перепуганный до полусмерти. Мунго перевел винтовку на полуавтоматическую стрельбу, поймал индейца на мушку и метким выстрелом уложил на землю. Свитс, по-видимому, не желал отставать от приятеля. Прогремело очередное «бум», и к небу вновь взметнулся фонтан земли вперемешку с частями растений.

— Хватит, — произнес Мунго.

— По-моему, один все же улизнул.

— Вот и хорошо. Он расскажет своим дружкам, что с нами лучше не связываться.

— У меня осталось пять гранат.

— Ну и что? А у меня раскалывается голова. Что за паршивая страна! На сто миль в округе ни единой таблетки аспирина! — Мунго пошарил в нагрудном кармане, извлек пачку «Винстона». — Будешь?

— Естественно, — отозвался Свитс, не спуская глаз с плантации. В джунглях было тихо; после грохота разрывов, треска очередей и криков раненых тишина казалась почти невероятной. Кто сказал, что животные лишены слуха?

Мунго протянул Свитсу зажженную сигарету. Некоторое время они молча курили, сидя на корточках под широкими, сверкающими на солнце листьями. Мунго раздавил окурок каблуком и уставился на жука, который по-прежнему лежал на спине, суча лапками. Свитс ткнул насекомое палкой; жук раздраженно дернулся и издал звук, похожий на щелчок в трубке телефона.

— С этой тварью явно что-то не так, — проговорил Хьюби.

— Про нас можно сказать то же самое, — отозвался Мунго.

— Говори за себя, сосунок. — Свитс перевернул жука на живот, а затем вместе с Мартином направился на плантацию посмотреть, какой разор они учинили.

У белого обнаружился в костюме пиджака французский паспорт, изрешеченный пулями из винтовки Мунго и залитый кровью. Свитс вытер документ подолом рубашки убитого и попытался разобрать, что там написано.

— Какой-то Жан. Дальше непонятно. Заберем?

— Помнишь, что нам приказали?

— Верно. — Свитс повертел паспорт в руках, заметил, что кровь с того капает ему на башмак, и зашвырнул документ в кусты.

Убитому французу с виду было что-нибудь за пятьдесят.

Ярко-голубые глаза, длинный тонкий нос, крохотный подбородок, золотые коронки на зубах. Свитс закрыл мертвецу рот и глаза, огляделся и увидел на земле, чуть подальше от тела, выпавший из рук француза нож с обоюдоострым лезвием и ручкой из слоновой кости. Он проверил остроту лезвия, убедился, что оно заточено достаточно неплохо, сложил нож и опустил в карман брюк. Мунго кинул на него озадаченный взгляд, но промолчал. Свитс понял, о чем думает приятель.

Красть у мертвого — искушать судьбу; такая кража сильно смахивала на разграбление могилы. Ну и черт с ним! Уж больно хороший нож. С какой стати оставлять его неизвестно кому? Свитс выпрямился и двинулся напролом сквозь заросли коки, разыскивая остальных. Вскоре ему попались двое колумбийцев, которые лежали на траве бок о бок, едва ли не вплотную друг к другу. Оба приняли в себя по несколько пуль; Свитс понял сразу, что смерть была мгновенной.

Что ж, лучшей смерти не придумаешь. Хьюби переступил через трупы и зашагал дальше. Он ходил кругами, постепенно увеличивая радиус, и наконец наткнулся на третье тело, которое оказалось в двухстах футах от первых двух. Индеец изрядно пострадал от взрыва осколочной гранаты, однако был жив и вытаращил на Свитса глаза. Раненый лежал на боку, поджав ноги и обхватив руками живот. Свитс присел на корточки, удостоверился, что внезапного нападения остерегаться нечего, отдернул было ладонь колумбийца от раны, но тут же сообразил, что этого делать, пожалуй, не стоило.

— Как он? — справился подошедший Мунго.

— Пропороло насквозь. Если встанет, кишки вывалятся из него, как мусор из тех пластиковых мешков, что показывают по телевизору. — Взгляд Мунго выражал недоумение, и Свитс прибавил:

— Ну их рекламирует парень со светлыми волосами. Странный такой, помнишь?

— Что будем делать? — спросил Мунго.

— Окажем последнюю милость. — Свитс переместился за голову колумбийца и вынул из кобуры «кольт».

Мунго Мартин достал из кармана пачку «Винстона», вытряс одну сигарету и предложил индейцу. Тот слабо кивнул.

Мунго оторвал фильтр, зажег сигарету и вставил ее меж пересохших губ раненого. Колумбиец затянулся, закашлялся, выдохнул дым через ноздри и рот, затем пробормотал что-то на кастильском наречии и поглядел в глаза Мунго. Свитс выстрелил, разом прекратив мучения индейца.

— Думаешь, мы одурачили его? — поинтересовался юн, засовывая пистолет обратно в кобуру.

— Сомневаюсь. Но будем надеяться, что да.

Свитс забрал у мертвеца сигарету, затушил ее о землю, встал и двинулся к дальнему концу плантации. Пора устанавливать противопехотные мины и оставшиеся гранаты и сматывать удочки. Назад к цивилизации! Холодный душ, горячие женщины… Или все наоборот?

— Чему ты радуешься? — спросил Мунго.

— Да так, — отозвался Свитс. — Сдается мне, я схожу с ума чуть быстрее, чем предполагал.

Глава 3

Каир

Проведя пару лет в Станфорде, Чарли изумил родных и друзей тем, что завербовался в армию. Впоследствии ему казалось, что большую часть своего пребывания во Вьетнаме он находился под землей: пробирался по темным, извилистым туннелям, обезвреживал вражеские мины и расставлял свои собственные ловушки… Воспоминания о войне связывались для него с запахом сырой земли. Чувство неотвратимой гибели, паутина корней, непрерывные приступы клаустрофобии… По окончании войны он вернулся в Станфорд, встретил на студенческой вечеринке Джанет, женился, сделал ей ребенка. Они много разговаривали, но о Вьетнаме избегали даже упоминать. В начале семидесятых Чарли закончил университет, получил диплом специалиста по машиностроению, причем вошел в число лучших студентов, и его пригласила на работу компания «Труфордж», которая занималась конструированием и изготовлением замков — от обычных дверных до банковских. Целых пять лет он добросовестно потел на своем рабочем месте, но так ничего и не добился, а потом, сидя дома за кухонным столом, неожиданно для себя самого, придумал замок более простой и эффективной конструкции.

Он уволился со службы, получил кредит под образец, заключил соглашение о продаже изделия и проценте от выручки с Управлением национальной сети универмагов и три года спустя приобрел себе дом на Беверли-Хиллз[2]. Дочь Чарли, Хетер, выросла в доме с семью спальнями, шестью ваннами и помещением для слуг над гаражом на четыре автомобиля. Время не стояло на месте; Чарли, чувствуя приближение старости, разбил во дворе теннисный корт и построил бассейн в шестьдесят квадратных футов. Кроме того, он обзавелся квартиркой с видом на океан в Марина-дель-Рей. Эту квартирку снимала — не платя Чарли ни цента — девятнадцатилетняя рыжеволосая Лесли. Она всегда была дома по понедельникам и средам и никогда не забывала улыбнуться и поблагодарить Чарли за две бумажки по сто долларов, которые он обычно оставлял на столе в холле на покупки. Словом, у Чарли было все; по крайней мере так ему думалось.

В конце июня он использовал свою платиновую карточку «Амекс», чтобы купить три авиабилета первого класса до Каира. На следующий вечер, в субботу, он повел Джанет в ее любимый итальянский ресторанчик, крошечную забегаловку на одной из улиц Вениса, и там, допивая вино, сказал: