Алексей Годин
      Секретная музыка
      На лугу паслись коровы и не коровы.
      Д. Э. Розенталь
      * УПРАЖНЕНИЯ В СТАРОМ СТИЛЕ *
      x x x
      Скажи ничто и пустота пустела,
      Печаль молчала у конца канала,
      Как бы душа, лишившаяся тела,
      В лицо смотрела и не понимала.
      На берег сонный старого затона
      Летит волна и воля упокою,
      И за подругой неодушевленной
      Святая смерть и чайка над рекою.
      Давай болтай, жизнянка неживая,
      Бессмысленно, как здешняя жилица,
      То умолкая, чтоб разговориться,
      То умирая, словно оживая.
      x x x
      Но еще остается сентябрь,
      И за желтыми листьями
      Растворяется изморось, дабы
      Что-то было поистине.
      Неизвестный старик дрожит,
      И кому он может сказать,
      Что пока не пройдут дожди
      Наблюдается благодать.
      Что еще прекрасней горения
      Синевы, над волной поилицы
      Ветра с_туженого мучения
      Пустота на странице илистой.
      Что другие дела забыла
      И без удержу ставит полость
      Старой лиры волнуя жилы
      Будто мертвого тела голос.
      x x x
      И вот опять прекрасное забыть_е,
      Приходит время слегка поддать,
      Дабы портвейном скрасить небытие
      И жизнь прогулкою оправдать.
      Соблюдена секунда: лист облетел
      Вокруг прозрачного парка, и
      Как будто отпечатался в пустоте.
      Над звонкой синью свели мосты.
      Из-под тяжелых полузакрытых век
      Печаль холодных кариатид
      Следит пустого солнца ночной разбег
      Не в силах жить и сойти в Аид.
      Картинки из альбома. II. Падуя
      И написал, как ангелы летали,
      Что небеса на гибельной версте
      Сильнее крыл и холоднее стали
      И рвутся из-под ангельских горстей.
      Глаза закрыл и подоткнул свой саван,
      Немало лет привален этот камень,
      Скончался Бог в страданьях на кресте,
      А ангелы от страха в пустоте.
      Не забывай, свои дерябнув сто,
      Когда вокруг пустышка и ничто,
      Ночной пароль последним серафимам,
      Чтобы сказать в беде непоправимой.
      Una dolce vita nuova
      x x x
      Я иду по ленточке фонарей, закутав горло,
      А шаги мои зима меж ладоней растерла.
      Улица так черна, словно нет шести
      И не будет; толкает тупик впереди
      Маленький автомобиль,
      И замерзает в кармане бутыль.
      Не имеет смысла идти вперед,
      И стоять на месте уже не прет.
      Я бы в землю солдатом, но холодна,
      Там на стрелках минус двадцать одна,
      Мертвяки зубами стучат впопад,
      И колбасит солдат такой звукоряд.
      x x x
      Покажи, зима, мне свои ледяные соты.
      На моих часах минус пять, мне пора на отдых.
      Узнаю твои градусы, край родимый,
      Ибо крепче напитков, в краю ценимых.
      Минус пять, минус шесть, минус семь, минус восемь,
      За зимой обычно приходит осень.
      Слышишь, родина, воет сука.
      А вообще тишина, и нигде ни звука.
      И чеканный шаг рядового солдата
      На минуте минус семьдесят пятой.
      Это всё равно, а могло быть хуже.
      Оседай, азот, собирайся в лужи.
      Минус третий удар курантов в стойло
      Загоняет отстой ледяного пойла.
      Говорит Москва, Ект, Анадырь:
      Отступать гавно, и другой не надо.
      Да и, собственно, поздно: вот ударяет п_од дых
      Минус двести семьдесят три и пятнадцать сотых.
      x x x
      Поживем, Лесбия, и еще полюбим
      Друг друга, или каждый кого отдельно.
      И как только людей мы любить устанем,
      Сразу в петлю давай-ка засунем выи,
      Без любви жизнь ужасна, того помимо
      Невыносима. Ах, подруга, друг без друга
      Будем жить не засохнув, увы. Природа
      Такова. Без любви ж, понимаешь, чистой
      К людям и человечеству в целом, как то
      Говорит психология и подтверждает сердце,
      Жить настоль тяжело, что разумней будет
      С глаз исчезнути, в жирную землю канув.
      Адаптированный Гораций
      x x x
      Так рябины вкус и забора цвет
      Пустоты повторяют родной привет,
      Что здесь будем жить, дамши ей обет
      Как на семь ответ,
      Замерзая, листва шелестит, летит
      Монах в переулок, за ним скорей,
      Там озноб-загрей ледяных кровей,
      Загрустил дружок,
      Захлебнулся в сини желтый поток,
      Прячет грязную даль в голубой мешок,
      Я ловлю этот воздух усталым ртом,
      Вот и всё, глотнем
      Ка еще, задохнув выпрямляюща,
      Это мы в Коломне, горит звезда,
      Это просто осень, которая навсегда,
      Это ты, спеша,
      В переулке осталась одна, шуршит
      Чистый шиферный дождь, не заглушить,
      Ведь пустая ночь на дворе стоит
      С десяти до пяти.
      x x x
      Калитку крепче свою запри,
      Никто не войдет и не выйдет, знать,
      Покуда идем, дружок, листать
      Свинцовую благодать.
      Алкоголик худой, возвращайся домой,
      За углом трамвай говорит зарывай,
      Незнакомый канал закрывает пенал,
      Наступает покой.
      Как вчера, повсюду тихая ночь,
      Трет мозоль, и тепло от легкой тоски.
      Мимо улиц косых мы пройдем, не прочь
      Растянуть глотки.
      Позади хуета, впереди пустота,
      Но пока что тепло, мы давай еще
      Выпьем, что ли, сердца согреть, а потом
      Выпьем, что ли, еще.
      x x x
      Не печалься, что кончилось вчера
      Время молодости золотое, увы.
      Но живи как те, чья стопа легка,
      Чьи шаги тверды.
      Поверни, барж_а, не шурша,
      Сонный Бахус лозы, в жерло
      Шеи длинной ввинтясь, обернись
      Крови черной струей!
      Так пора приходит, и ты готов,
      И на новый голос не нужно слов.
      Ты давай свети, моя звезда,
      Как сияла всегда.
      Две бутылки бордо, одну
      За другой, успеваю я до.
      И густой покой темноты тугой
      Наступает легко.
      Новые дурацкие песенки
      x x x
      Я теперь уже всё понимаю,
      У меня ничего не болит.
      Отчего же, скажи, так страдаю,
      Сей похабный мотивчик свистя?
      Не найти золотого орешка,
      Я уже ничего не хочу.
      Посиди со мной, крошка, немножко,
      А не то будет плохо врачу.
      Человек очень трезвый, несчастный,
      Почитая немую печаль,
      Я слежу за всем безучастно.
      Сверху падают чайки, крича.
      x x x
      Я больше это видеть не могу,
      Пусть спит одна огромная Нева,
      Пускай шуршит прожилками угу,
      Шепча холодной кровью нет и да;
      Вот отчего рука твоя легка,
      Сама вода, горька и холодна,
      Губами рыбы говоришь пока,
      Сердечко замерзает и хана;
      Мой голос тонет, говорит хочу,
      Я тоже рыба, клацаю губой,
      Трусь плавником и жабрами шепчу,
      Что очень зябко в темноте немой.
      x x x
      На каждом углу по мужчине,
      И женщина в каждом дворе.
      И чтоб не увязнуть в пучине,
      Мой друг, я стремлюсь к детворе.
      У девочки косы тугие,
      И скоро пора ей домой.
      Сейчас она нас и покинет,
      Вот чмокнула, машет рукой...
      Но мы не умрем от досады,
      И типа уже всё равно,
      Когда молодая наяда
      Тает в дымке ночной.
      x x x
      Оставь, Катулл, забудь свои притязания,
      Твоему горю уже ничего не поможет.
      Нам не исправить ни жизнь, ни Лесбию,
      Осталась только печаль тихая.
      Смотри, вокруг встает из пепла Отечество,
      Лишь визжат, жалобно воя, враги как свободы,
      Так демократии, тупость дряхлая.
      Но не вернуть никогда Лесбию.
      Смотри, вступает в жизнь девичество новое,
      Так юны, так хороши, так прекрасны они, что
      Забыл бы всё, что они не видели.
      Но нет меж ними, увы, Лесбии.
      x x x
      Не кровь, но в жилах липовая слякоть,
      На небо налипает тягучая грязюка,
      Грязюка родная, я счастлив.
      Что делать, когда такое большое сердце
      Притягивает, отталкивая, пылинку?
      А она молчанием черным зашита,
      Она сказала: "Мне больше не надо жить".
      Большое сердце, Исаакий,
      Неву толкает - капуцинки-души,
      Как по артериям, струятся по проспектам
      И возвращаются к стареющему сердцу;
      Нам надо камнем стать, нас тянет к камню,
      Как лейкоциты тянет к антрациту,
      Сейчас, когда на улице чума,
      И ледяную кровь с асфальта соскребают,
      И чайки улетают, улетают...
      Толкает твердь, толкает воду,
      Кровотеченье чудное томится
      И возвращается, чтоб влагу остудить,
      Чтоб позабыть свою природу.
      Но, застывая, погоди,
      Ведь эта кровь лилась недаром.
      И вот мы слышим первые удары
      Осколка Исаакия в груди.
      Счастливая жизнь
      Прекрасное время продолжается.
      Н. М. Карамзин
      x x x
      Сойдет ли лед на Неве, прилетят ли чайки,
      Душа захлопает крыльями, клюв раскроет,
      Издаст буддийское "вья-кха" той самой птицы,
      Которая прилетит когда-то.
      Сойдет ли лед на Неве, прилетят ли чайки,
      Но пробужденный от смерти город знает,
      Что всё равно: прилетят, закричит, сойдет ли,
      Увидим ли мы и доживем ли.
      Оно прошло уже, жуткое время года,
      Когда в горл_е замерзал портвешок Анапа,
      Дорогой севера медлил святой Никола
      И веял немирликийский холод.
      x x x
      Вот, наступило прекрасное счастье.
      Прилетели птицы, хорошо идет пиво.
      Небеса повторяют свое равнодушие.
      Тихий ветер.
      Словно дитя, изучаю я ноты
      Неприличной песенки печали, весенней
      Идиотской печали. Повсюду спокойствие,
      Чайки, солнце.
      Это поток, уходящий в пространство,
      Отразил небесную лазурь: пролетели
      Птицы, крылышками шелестя, и молчание
      Замолчало.
      Псалом 1
      God bless the U.S.A.
      W. H. Auden
      1. Господь, благослови оплот свободы
      На том краю земли. Мне всё равно,
      Но вечерами, когда я выхожу
      С Кодрянкой на Фонтанку, я шепчу:
      Средь беспредельной пустоты
      Благослови оплот, благослови...
      2. "Ты откроешь бутыль и пойдешь на Васильевский остров,
      Дабы, сидя на крыше, грустя, но глотая напиток,
      Потерять свою память и последние мысли,
      Только так Я услышу твои псалмы и молитвы.
      Я люблю всех людей, но ты Мне внушаешь усталость,
      Потеряй остатки души, посмотри на природу,
      Выпей, выпей чуть-чуть, выпей самую малость.
      Тихий ветер шевелит власы, ты похож на пророка,
      Только жаль, что бутыль исчерпалась до срока.
      И бутылка пустая твоя не падает с крыши,
      Ветер тихо поет и крышу колышет.
      Он и правда летун - свое имя на небе пишет,
      Вот и кончилась жизнь, и ты дышишь спокойней и тише.
      Подними Мне веки, сейчас Я тебя увижу,
      Отвори уста, сейчас Я тебя услышу".
      3. "Обломайся! Ты больше не вымолвишь слова,
      Будешь город навеки немой, покуда
      Продолжается время и ниоткуда
      Полосатая волн шелестит прекрасная мова.
      И ты скажешь: мне больше никто не нужен,
      Прости Господи Богородица и святые,
      Отсчитали время мое часы золотые,
      Ничего окромя прошлогодней не помню стужи.
      Я теперь только шум этих улиц, фигня, погудка,
      Рыжих листьев озноб, печаль вокзала,
      Эхо слов, что тоска сказала,
      Исчезающее как будто.
      Неприметный, как "бля" в "рублями",
      Потерявшийся в городе ангел,
      Обретающий снадобье в склянке
      Улетающий коноплянник.
      Бог с тобою, Пергам и Смирна,
      Спи спокойно, Багдад и Киев,
      Нынче ангелы все никакие,
      Всё отстой, и цена нам гривна.
      Речка, город, облако, клевер,
      Всем спасибо, хоть нету проку,
      До свиданья, Запад, скажи Востоку,
      И пусть Юг тебе будет пухом, Север".
      4. "Ты закуришь сейчас, из кармана достав, сигарету,
      Чтоб последние ангелы нас сберегли от потопа,
      Потому как лабают Колтрейна твои серафимы,
      Навсегда улетая, что дикие гуси,
      И покойный Шаляпин завел свое умираю.
      Видно, время пришло за новой бутылкой,
      Чтоб распить ее, спуститься медленно с неба..."
      5. "Ни укромного места, ни в гости к подруге,
      Всюду толпы густые, на лицах у них выраженье,
      Я достану сейчас из кармана левиафана,
      И твой город, как сам ты, уже не уйдет от расплаты.
      Впрочем, скоро всем нам выйдут последние сроки,
      В пиджаке сто рублей, а возле храма футбола
      Наркоманы, нацисты, поклонники рок-н-ролла,
      Извращенцы, маньяки; проповедь здесь неуместна.
      Мы пойдем, Я и ты, по Большому проспекту,
      Ты уже про бутылку забыл, ничего нам не надо..."
      6. "Будь душой, как последний сикарий в Масаде,
      Ибо ты не вернешься к Неве, и твой Исаакий,
      В волнах ветра покоясь, остался нынче без друга,
      И один навсегда - в равнодушии теплого лета,
      В безразличной печали влажного неба,
      Пидарас, мудоеб, твою мать, муддило,
      Что ты гонишь, гяур, разя округ диэтилом?"
      7. ...Алазани, мартини, агдами, салютто
      Всё равно, лишь бы в глотку текло, проходили минуты...
      8. "В общем это, хватит с тобою трепаться,
      Алкоголик и бомж, вот и вся твоя цаца,
      Так что нафик пошел, позабудь всё на свете,
      Получай равнодушие теплого лета",
      9. "Но не жди Исаакия в теплой душе, не надейся,
      И прощай навсегда - слишком много печали
      На пустынной земле, и колбасит Меня с докуки".
      10. Согрей меня, холодная комната,
      Укрой меня. Наполни меня
      Своей пустотой.
      _________________________________
      11. По сонному проспекту вдаль
      Уносится моя печаль.
      Не поднимая глаз тревожно
      Иду, пока сие возможно.
      Не задави меня, трамвай,
      Я покупаю каравай.
      Не задави меня, машина,
      Не то проколешь сразу шина.
      Вернусь домой, попью чайку
      A l'ombre девушек в соку.
      Но если ты, любовь, далеко,
      Сосну спокойно, одинокой.
      Звучи во сне, молитвы глас,
      Чтоб кто-то наши души пас.
      Молчание земного братца
      Тревожит белых небочадцев.
      _________________________________
      12. Благослови Америку, Господь,
      Европу тоже не забудь,
      Форпост Монголии, Москву,
      Благослови, хотя б чуть-чуть.
      Наш славный город на Неве
      Средь византийския чумы
      Превознеси, и укажи
      Чтоб больше не было зимы.
      Кошмар природы запрети,
      Чтоб климат нас и в феврале,
      Как Твой народец, пас в тепле,
      Чтоб был Израиль на земле.
      А рог баранов преломи,
      Из выи сделай узелок.
      Голодным десять дай хлебов
      И счастья тем, кто изнемог.
      x x x
      Если Лесбия любит анацефалов, мутантов
      Предпочитает, то ты скорби, Катулл,
      Но не покажи виду - бог с ней, с дурой этой,
      Мы сами шиты не лыком, хотя чуть живы.
      Езжай, Лесба, в деревню дальню с козлом своим гнусным,
      Трахай козла и плодись, ценя мечеть
      Шатрового стиля, Аллах да будет к детям
      Так благосклонен, чтоб дети "мама" сказали.
      Ты, Катулл, не грусти, поставь что ли лучше пластинку
      Что ли Колтрейна, что ли винца испей.
      Ибо ты уже понял жизнь и всё прощаешь,
      Прощаешь именно всем, не забыв Катулла.
      x x x
      Закоротило от адаптации,
      По ходу жизни тугой, Горация,
      И околели, увы, грации,
      Не в силах спеть о нашей мутации.
      Не дли обиду - занятье глупое,
      Ведь жизнь одна и уходит с трупами,
      Чтоб жил отменно, далек от гадости,
      От любви немея и радости.
      Блестя на ветвях орешника, шелестит
      Магнитная лента. Люблю природу.
      Как птица, что в Летнем саду тихо кричит,
      Пою я песни моего народа.
      Девять крылышек
      соснового лубоеда
      x x x
      Прилетели птицы - и улетели птицы,
      Но тотчас в душе воцарилась
      Молодая грусть, беспокоя сердце,
      Что не улететь за ними.
      Вы-то, птицы, летите в теплые страны,
      Легким клином рассекаете теплое небо,
      А я сижу как дурак и стучу зубами,
      Коченеть уж начал.
      Вы ширяете крыльями влажное небо,
      Впереди синева, океан и солнце,
      Легкий воздух упруго скользит под крылами,
      Наслаждающимися полетом.
      Позади холода и пределы мира,
      С каждым взмахом светлому близясь краю,
      Вы избрали сами себе погоду,
      И сладка усталость.
      Будь ты проклято, мерзкое время года,
      Эти гнусные зимы, ледняк вонючий;
      Худшие дни, проклинать вас буду,
      Пока не умер.
      x x x
      Зимой, когда замерзает болото
      И можно выйти из сел погонять медведей,
      Прогуляться немного и пострелять соседей,
      Чтоб не стучать о стакан зубами,
      Самое время вспомнить родную культуру,
      Водку, наливку и прочию политуру,
      Время забыть лозу винограда
      И к корням вернуться, истокам, глубинам,
      В теле сирокко разлить голубиный,
      Время себе заказать погоду,
      За недостатком печи забраться под одеяло,
      Вместо свечи поставить сверху бухало
      И пережить полгода зимы,
      Остальное забыв, бестревожно
      Став образом жизни, когда она невозможна;
      Медленным зноем бредущих в песках Китая,
      Засыпая, слонов считая,
      Стужу, мраз бытия, огибая,
      Проведя городами псоглавцев,
      Диких бабищ, в Александрии краях, огнеядцев,
      Время вывести их к Синаю,
      Где под подушкой лежит Израиль,
      Где-то в ногах непокорно шуршат арабы,
      Теплое море шумит на остальном пространстве,
      Чайки, зимуя не там, над одеялом летают,
      В Эвбею летят, Ионию, Эолиду,
      Трепетом крыл печаль разгоняя;
      Так и бредут слоны...
      x x x
      Не грусти, Катулл, видно, ледняк этот вечный,
      Раз уж боги судили, тебе уделом
      Будет до смерти, - а ведь глупо перечить
      Своему уделу.
      Крепче зубы сожми, поскольку это звучанье
      Распугает муз, приведет несчастье,
      У тебя не хватит денег и сил на то чтоб
      Хотя бы выпить.
      Наберись терпения чукчи: в тундре
      Тоже теплые дни бывают,
      Хотя не во всякой, увы, и десять лет я
      Лета не видел.
      Проще всего говорить: как худо,
      Но жизнь одна, и живи достойно,
      Забудь о холоде, забей трубку,
      Уже летят чайки.
      x x x
      Страшный зверь лубоед, я тебя не боюсь,
      Хоть ты и в чаще живешь,
      Я с собой бутылку возьму,
      Выпью - и буду таков.
      Ибо ты боишься вина, и
      И бальзама боишься ты:
      Запах виноградной лозы и трав
      В тебе вызывает дрожь.
      У меня такая булавочка есть,
      Что, пронзив твой жирный хребет,
      Отберу твои два крыла
      И в небо сам улечу!
      Псалом 2
      Чтоб чукча сеял ананас,
      К Магогу льды отправь в Техас.
      Чтоб у Снегурочки растаяла слеза,
      Пора бы это, двинуть полюса.
      Пошли, Господь, в *** чуму
      Бубонную, а ** буйных загаси.
      Всем остальным сверни рога,
      Чтобы вздохнуть спокойно мне.
      Где лугами течет свята лабуда
      Там услышишь последнее "да".
      Сдохнешь ты, сдохнут все,
      Сдохнут все на земле,
      И под землю, рыдая, падут.
      Из гнилого жнивья,
      Скажем так, только Я
      Буду двигаться вверх по винту!
      Серафимы мои, серафимы,
      Птички с крыльями вместо ушей!
      Вы духовною жаждой томимы,
      Обличать прилетайте людей.
      + + +
      Мы зовемся, увы, серафимы,
      Но отнюдь посему не томимы,
      Проживая не в Пантикапее,
      Но туманной Кассиопее;
      Там летает гугнивый сирокко
      И ломает нам крылья жестоко,
      Там играет святая водица,
      Помавает хвостом кобылица,
      Прилетай посмотреть, как струится
      Ледяная соленая...*
      + + +
      Проглоти уголек и тверди
      Ту-ру-ру ла-ди-да ди-ла-ди.
      + + +
      Усни, мертвый человек, не тревожь наш дух,
      Усни, мертвый человек, не тревожь наш слух
      И не тревожь себя.
      Услышь, вслушавшись, шептанье воды на дне,
      Усни, вслушиваясь в шелест воды в Неве,
      Свой молчок не бубня.
      Вода движется, струит свое никогда.
      + + +
      Если жизнь сложнее семи подруг,
      В смысле, что-то выяснить вдруг,
      То теперь будет проще, чем ад,
      Ибо ты не захочешь назад.
      И десятый круг пустоты,
      Там, где сбудутся все мечты,
      Много лучше, знаешь, чем рай,
      И вполне бесплатный трамвай.
      Даже если и выйдешь куда,
      Всюду будет везде и всегда;
      Ты бутылку откроешь свою
      И молитву закончишь свою.
      *Это слово не
      оканчивалось каким-либо звуком, и потому невозможно его воспроизвести.
      На два голоса
      1-й Ту-ру-ру, ту-ру-ру,
      Я когда-нибудь умру.
      Добрый дяденька пилот,
      Забери меня в полет.
      Если, сука, не везет,
      Значит, скоро я умру.
      Ту-ру-ру, ту-ру-ру,
      Значит, скоро я умру.
      2-й Тра-та-та, хуета,
      Не улетишь ты никуда!
      В турбодвигателе мыши
      Оттянулись выше крыши.
      Бесподобный люминатор
      Прокусила аллигатор.
      Тра-та-та, пахтакор,
      Не запускается мотор.
      1-й Ты давай скорей лети,
      У меня кинжал в груди!
      Если ты меня не выручишь, пилот,
      Если ты меня не пустишь, идиот,
      То от холода и мраза, ту-ру-ру,
      Я зимою прямо этою помру!
      Ту-ру-ру, ту-ру-ру,
      Прямо этою помру.
      2-й Тра-та-та, хуета,
      Обломайся навсегда!
      Стюардессы разбежались,
      Крылья изруиновались.
      Штурман мой давно издох,
      Да и сам я, видит Бог...
      Тра-та-та, парашют,
      Авиация капут.
      Последние круги
      Летнего сада
      x x x
      Воскресною прогулкой у залива,
      Над гладью взоры возведя лениво,
      Я жуткие знамения увидел.
      Волну отъяв небесного прилива,
      Крутилося веретено лазури,
      И утка синевы сучила нити.
      Мой друг упал из рук киндзмараули,
      А разум проникал прямые сходства:
      Чего века, я понял, ожидали
      Произвело в итоге вычитанье
      И ничего в остатке не осталось.
      Земля и небо были неспокойны.
      На набережной парусиной ветер
      Трещал, я чайку мертвую увидел
      У волнолома, садилось солнце.
      Вода как будто что-то отражала,
      Но роль свою забыла, и журчанье
      Уже невразумительно цедила.
      Как первенец, отчаливший последним,
      Моя любовь с надеждой умирали,
      А жизнь и кончилась, и продолжалась.
      Друзья с ушами, душки серафимы!
      Утеха сфер, начальники эонов!
      Махая крыльями и сокрушаясь,
      Сокрылся образ ангельского чина,
      И выполнив предписанные сроки
      Мы возвращаемся в исходное безличье.
      Я шел домой, и хлопали тугие
      Парадных двери - мертвецы, вестимо,
      Спешили встретиться с друзьями,
      Из темных окон раздавалась свара
      За место прожитой несчастной жизни,
      И мне навстречу плыли косяками
      Жильцы гробов, насельники кладбища,
      Бельмом сияя, что варена рыба,
      Могильников ближайших горожане,
      Они толпясь совали всюду руки
      И шаркали расслабленно ногами.
      Где пролегла прогулка роковая
      Роилась их порука круговая.
      Темнело. Я домой вернулся в чувствах
      Расстроенных, в волнении дичайшем.
      Вы дети, ты жена, моя душа
      Объята ужасом! и гибелью полна.
      Смертельно то, чему я очевидец.
      Но уж за окнами металась буря,
      Волна толкнула в бок гранитный берег
      И хлынула на улицы, сметая
      Наследье дней, которые мы знали;
      Дыбя гнедого, как ему пристало,
      По волнам царь разгневанный носился,
      Второй за ним, позвякивая креслом,
      А мраморные львы сбивались в стаи,
      Мяуча дико; безголовый ангел
      За вереницей белых серафимов
      С крестом летал над черною Невою
      Безумие картины довершая.
      Они утихли, вволю побуянив.
      На кухне Дант с женою пили вина,
      Он говорил: "Я видел эти виды
      В адах естественных", и вскоре некто
      Его увел, и пустота замкнулась.
      Тьма обступила всё и сжала город,
      И будто в пустоте она взрываясь
      На стогны черный свет бросала.
      Покойных ветром в море уносило.
      Мосты свели, волнение утихло.
      Мело, снежинки падали на землю,
      Беззвучно ожидавшую кончины.
      Ничем погибель не знаменовалась.
      x x x
      Мессала. Ты летишь по блеющим волнам,
      Петропольская ночь насквозь озарена
      Зияньем колтуна обратной Береники.
      И пьяных мертвецов перерывают клики
      Злой хохот эвменид - ты слышишь на реке
      Как крепнет голос их в предутренней тоске,
      В летейской черноте. В болотистом Аиде
      Я жертвы принесу мерцающей Киприде,
      Чтобы вела тебя, как некогда блесной
      За равнобедренной и пылкою весной,
      Прелестниц разводя на пылкости напрасны,
      В плену измены той, что отравит соблазны,
      Златые времена! Скрипящая кровать
      Томимой Делии, где некогда страдать,
      Прогулки с Цербером, приемы Персефоны,
      На небе чудные рублевские плафоны,
      На стогнах городских архангелов посты
      И через Стикс ночной понтовые мосты
      Я Лету пью со льдом, но не забыть такое!..
      Пусть жилы боевой биение тугое
      Среди иных стремнин, куда я так попал,
      Суровый славянин, в гробу я их видал,
      Пробудит Миноса дворцовые угодья,
      Что возле Гатчины, в летейски половодья
      Там Делия жила и мучила свирель,
      Пытаясь превозмочь доставшую капель.
      Там мох благоухал и ели трепетали,
      Я за базаром не следил - и мне внимали,
      И нас последний круг к последней вел черте,
      И мы там шли, как бы гуляя в пустоте;
      Невидимые за стигическим порогом,
      Мы шли за Делией к Эребовым отрогам,
      Вращалося одно веретено,
      Которое дает что было не дано;
      Где Приапеи край и острова святые,
      Глядишь, сокочут ли развратницы младые,
      Там улиц майских лен снует заподлицо
      И Коцита дуга нам целится в лицо;
      Мне виден зоркий мир, и я готов стараться,
      Уж Маша в шлепанцах летит! власы струятся
      По воздуху, в дверях задумчивый супруг
      Вкушает отходной оторванный досуг,
      И зацветает лавр и киннамона лозы,
      У Флегетона мирт, на Ахеронте розы...
      Увы! теперь Аид не тот, что был вчера.
      Так призрачны пустые вечера,
      Что на земли прочней, чем время и природа,
      Лишь город твой, откуда нет исхода.
      Песнь любви Е. Е. Лебяжкина
      Dove ten vai, mia vita? Ecco, io ti seguo,
      Ma chi me'l niega, oime? Sogno o vaneggio?
      Qual occulto poter di questi orrori,
      Da questi amati orrori
      Mal mio grado mi tragge e mi conduce
      A l'odiosa luce?
      Пойдем со мною, я и ты,
      Когда в ночную твердь втыкаются мосты
      И вводят время в паховую вену пустоты.
      Пойдем по этим улицам пустым.
      Там шепелявит сладковатый дым
      Оторванных ночей в ночлежках захудалых
      И гнусных кабаков с пятнистой вышибалой,
      По улицам, что следуют намереньям моим
      И пособляют аргументом им,
      Чтоб подвести тебя к вопросу роковому -
      О нет, не спрашивай, к какому,
      По набережным пройдемся и Большому.
      Эти дамы ловят взгляд
      И о Висконти говорят.
      Синий сплин въезжает задом в окно
      Синий дым ткнулся рылом в окно
      И вот он пролизывает вечерние закоулки
      Медля на водосточном дерьме
      Весь в саже летящей из труб
      Летит на твою линию подпрыгивает и видит:
      На Васильевском острове теплый осенний вечер
      И можно свернуться у твоего дома упасть уснуть...
      Это будет время сказать да и хочу время
      Синего смога скользить по уличной кошенили
      Вытирая спину об окна
      Утирать с лица лица тех, кого ты любила
      Время новая жизнь
      Время всё и ничто
      Время для ты и я - пускай
      Оно будет среди этих прочих
      Время делать детей и чего ты хочешь
      Чтобы навеки вместе навеки заваривать чай
      Эти дамы ловят взгляд
      И о Висконти говорят.
      Так пуркуа бы и не па? Чем я
      Не Гамлет, не излучистый Дарьял?
      Чтоб ты сказала синий дым исчез
      Сияя легкой плешью о челе
      Я с лестницы скачусь с тобою на руке.
      Стоит ли
      Переворачивать миры.
      Возможно ли в парадной целоваться
      Когда тебе уже не восемнадцать.
      Оно понятно я всегда готов но
      Я наступил ногой на лужу лимонада.
      Всё заново: мосты, прогулки, встречи,
      Бах, Монтеверди, книжки,
      Плюс-минус новое, прогулки,
      Вино, цветы и на залив поездки,
      ЗАГС на Английской, свадебное платье,
      А там, глядишь, свой бизнес я открою
      И счастье детям обеспечу.
      Я бедный клерк, моя зарплата
      Не позволяет мне. К тому же, алименты
      И съемная квартира. Боже, как я устал.
      Но рассмотрев проблему глубже... нет преграды
      Для подлинного чувства. Кому легко усилие,
      Тому проблемы сладостны. Всё дело в постановке
      Вопроса. Итак: чтобы стирать пеленки,
      Нужна хорошая стиральная машина.
      Бош или Аристон? Вот в чем вопрос.
      Сейчас сияя плешью о челе
      Я с лестницы скачусь с тобою на руке
      И наступлю опять
      Я типа Лазарь я восстал из гроба
      Я за тобой пришел моя Лаодамия
      Дерьмо дерьмо дерьмо
      + + +
      Скажу ли я я шел один по мраку
      И наблюдал как одинокие мужчины
      Торчат из форточек своих автомобилей
      Морские надо мной сомкнулись воды
      И звонко пела девочка-душа
      + + +
      Я подарю тебе бэушный Вольво.
      Какой? Четыреста восьмидесятый.
      Он мне всегда казался этаким.
      Нам, мужикам, машина
      Нужна по сути больше для престижа
      И чтоб убить избыток времени.
      Другое дело бабам. Как ты будешь
      Из офиса ночами возвращаться
      Усталая, замученная, с овервока?
      Сослуживцы похотливы, а частники маньяки.
      В общественном косые морды.
      Везде Россия, грубость, нищета.
      Нет, все-таки, машина
      Пожалуй, первое, что надо.
      Когда такой у всех нас недопейд,
      Вполне сойдет бэушная.
      Лиха беда начало.
      + + +
      Кохаются в ночи сухие травы.
      Луну навеки над Евразией замкнуло.
      Все спят попарно птички и зверушки.
      И отпуск мы возьмем синхронно.
      Немного есть в загашнике, знакомый оператор
      Устроит нам на выгодных началах
      Медовую луну далече. Экскурсии и шопинг.
      Шопинг шмоток лучше бы аброад.
      В отчизне тем, кто в среднем классе,
      Довольно тяжело затариться:
      Всё дорого, безвкусно. Рекомендуют в этом плане
      Прибалтику, но холода и скука,
      И все свиней российских ненавидят.
      Нет, знаешь, на Словению нам хватит.
      Я, все-таки, не менеджер продаж,
      А старший перец BTL-отдела.
      + + +
      Нет, я не Гамлет, я иной.
      Я заполярную вкушал иную сладость,
      От пьесы Лукина не в силах оторваться.
      Потом пришла, конечно, разнарядка.
      Но за копеечку души не заложить!..
      Она еще жива, она еще трепещет.
      Короче, завтра, это решено,
      Я приглашу тебя в кино,
      А лучше в клуб, где потанцуем,
      Там бла-бла-бла и поцелуи,
      Возможно, пауза день-два (обдумать надо
      Серьезный шаг) - и,
      Как пишет Чэмберс, CEO Cisco Systems,
      Е-бизнес неизбежен!
      И годы
      Пройдут. Родятся дети, после внуки,
      Мы в три шеренги их построив скажем:
      Придет пора издохнут бабка с дедкой
      Так значт дети ёлы-палы наша воля
      Чтоб пепел бабки с дедкой вы перемешали
      И в легкой урне в ледовитом затопили
      А еще лучше в космос зафигачить на ракете
      Мы будем вместе навсегда - -
      Сердце перебирает камушки
      Но бьется бьется короче утром склифосовский
      Я на стене увидел огненные буквы
      Невидимые руки начертали
      i-ху-ху-ху и трали-вали
      Я не пророк - идите к черту
      Но две конечности слагают бесконечность
      Мы породим великие народы
      Как звезды неба волны моря и песок на пляже
      Они заполонят равнины реки горы
      Колонизируют далекие планеты
      Их обозреть не хватит телескопа.
      Се будут миру новые евреи
      Лебяжкиных счастливые потомки.
      Ты классная. Я парень
      Не промах. Ты хороша собою,
      Я умен, а бабки будут.
      Это оптимальное решенье.
      Зане я Лазарь. Я восстал из гроба.
      И ты придешь на огонек, Лаодамия.
      + + +
      Храпит гамадриада, хороша. Глоток вина
      Остался, сигареты в брюках. Мобила
      Включена. Еще одна
      Захлопнутая дверь. Аминь.
      Проблема в том,
      Что нет проблемы. Что
      Слегка тошнит от выпитого.
      Линия 13. Трачийские поля.
      И нету смысла Вольво ей дарить.
      Все дриады ссуки. Гамадриады идиотки.
      Циничны и бесчувственны наяды.
      Нереиды подрастут чуток
      И ну давай кидать. А что до мельсиад,
      То мельсиады, как и альсеиды,
      Дешевки. Все до единой! Точка.
      Это полночь, это утро, они спят вечным сном.
      Избыток реальности человеку не хиросима.
      Но слова блядей отдают дерьмом,
      И молитвы мертвых людей
      Не имеют силы.
      + + +
      Прояснилась твоя лазурь.
      Так что брови свои не хмурь:
      Не грусти, чувак, так нельзя мужчине,
      Жизнь бессмысленна без причины.
      *
      * Re: Re: [no subёect]
      Любезная ***,
      Мне захотелось рассказать тебе об этом стихотворении в тот момент, когда замысел еще не до конца отделился от исполнения, - ведь говорить о первом всегда интереснее, да и невозможно пока иначе, - поскольку "жанр" допускает подобные расширения, а ты как всегда всё понимаешь неправильно. Я заранее прошу простить меня за то, что многое объяснять тебе, девице глубокомысленной, излишне, потому как ясно само, - но я же не знаю, что именно, а кроме того имею некоторые виды.
      Итак, это стишок из "Последних кругов", начатый в 2000-м, законченный сейчас. Цикл построен на имитациях; эта вещь перепевает "Любовную песню Дж. Альфреда Пруфрока", заглавное стихотворение первой книжки Элиота. Лаодами_я - героиня трагедии И. Ф. Анненского, девушка, которая имеет свидание с мертвым мужем (ушедшим на войну со свадебного пира и погибшим на анатолийском побережье). Альсеиды, гамадриады и пр. - животные класса нимф. Эпиграф - из оперы Монтеверди La favola d'Orfeo (либретто Алессандро Стригго); это слова Орфея, второй раз потерявшего Эвридику. Трачийские поля - i campi di Tracia - оттуда же. Вольво 480 - старый автомобиль. BTL какое-то понятие из рекламы. Овервок и недопейд - тоже термины из бизнеса. Евгений Лебяжкин - питерский манагер среднего звена. Образец 2000-го г.: голодный, уродливый, похотливый. Стишок, от и до, состоит из его прямой речи.
      "Большое чувство" для Лебяжкина есть единственная возможность изменить свою жизнь - "восстать из мертвых"; его герои: мертвая Эвридика, мертвый Протесилай, мертвый Лазарь, живые Орфей и Лаодамия. Но он Орфей такого рода, что для него Эвридика, скорее, является средством передвижения, единственным шансом если не выйти из ада, то на некоторое время о нем забыть. Мертвый человек в пустоте, он действует по заранее установленной схеме, в данном случае - как покупатель, которому что-то предстоит: он оплатит ЗАГС на Английской набережной и свадебное платье ($ 500) - без разговоров; опыт подсказывает, что без стиральной машины ($ 400) тоже не обойтись, - и это без вопросов; а еще бонус - автомобиль Вольво 480 с пробегом ($ 4500) и туристическая поездка в Словению ($ 2500). Мене, текел, упарсин: $ 7900. Потом, он, конечно, бизнес свой откроет, купит уже нормальную машину и квартиру, а сейчас, все-таки, бедноват: Питер, миллениум. Живи он в Москве, и в наше время, выложил бы больше.
      Этим же, наверное (и помимо бедности, - которая, кстати говоря, по питерским меркам трехлетней давности бедностью отнюдь не является, - узостью кругозора и ограниченностью опыта), объясняются его довольно специфические представления о внешнем мире, его страх и бессилие: он боится сослуживцев, общественного транспорта, эстонцев-русофобов, блядей, в целом, наверное, мира: даже похоронить его следует вместе с будущей женой, которая, в свою очередь, будет хорошего поведения. Он учился непонятно на кого (заполярная сладость - Блок, проясняется лазурь - Кюхельбекер), а потом - нужда, работа, досуг "среднего класса": жизнь из отступлений и гриппозного бреда. Первый брак не сложился...
      Она: первый муж остался под Мелитополем "со своими проблемами". И т. д. Обрати внимание: машины у нее нет ("и это Питер").
      Что, собственно, произошло, не совсем понятно: либо девочка выкинула "что-то не то", либо манагер "совсем уже псих конкретный". "Воскресения" не случилось, и Лебяжкин, икая, возвращается в свой кабак. У него пьяная истерика и рвотные спазмы.
      Выпущенные строфы. До "прояснилась твоя лазурь":
      Я не менеджер, я ничто.
      Но пока на плечах у меня пальто,
      Все идите нах, оттянусь немножко;
      Повернись ко мне задом, крошка.
      После:
      Ты уже не мальчик, и никогда
      Не построить город, не лечь на плаху,
      И тебе не светит сума и тюрьма.
      И, похоже, шагаешь тоже, когда
      Старый мир уходит на хуй,
      Оставляя небольшие кучки дерьма.
      Но я подумал, что ругаться матом не хорошо, а кроме того - что эти строфы добавляют какую-то постороннюю точку зрения, "осуждение персонажа", и потому выкинул их нафик. Пускай лучше просто блюет.
      Что касается замысла (пока он не растворился в однозначном исполнении), то, как я уже говорил тебе, стихотворение представлялось мне многоголосной фугой. Лебяжкин поет один, но разными голосами. У него "внутренняя полифония". С возрастом полифония интересует людей больше, и это, может быть, объясняется тем, что контрапункт, как пишет Заннович, "увы, есть единственно возможный ответ искусства на действительность, в которой более одного плана". Искусство примитивное игнорирует дополнительные раздражители; собственно, оно может состояться лишь при условии, что художнику удалось сконцентрировать внимание на отдельном плане или явлении. Уже это требует особого "пиитического безумия", достигаемого с помощью вдохновения и опьяняющих веществ. Полифония - это, образно говоря, искусство после искусства, ведь надлежит сочетать различные планы органически: при простом перечислении или упоминании вещь не будет восприниматься. Заннович пишет о Гульде: "Баха исполняют тысячи музыкантов, но в большинстве случаев, увы, многослойный текст лишь вбивается в клавиатуру, как ранее в нотные листы автора, и неподготовленный слушатель даже не может услышать отдельные голоса. Наверное, исполнителей можно разделить на две категории: тех, кто "выходит и поет", - в разной степени удачно, поскольку пиитическое безумие никогда не позволит учесть сразу все планы, и даже попытаться это сделать (ведь, в конечном счете, дойти здесь до конца едва ли возможно), - и тех, кто пытается осмыслить каждый такт, проводя многочисленные часы в студии, прибегая к таким ухищрениям, как монтаж и своевольное изменение заданного темпа. Это, образно говоря, различие между риторикой искусства и его телеологией. Способностью говорить и целью высказывания. Гленн "делал музыку", которая была заведомо современнее любого Штокхаузена, имея предельно ограниченный набор исходных: собственно, едва ли кто из Великих Мастеров в столь малой степени может "подлежать ревизии", как Бах. Тем не менее, опыт Вариаций 81-го года показал нам такого Баха, который знал Бетховена, любил Веберна, жил в 20-м веке и остался самим собой". Заннович не случайно повторяет здесь свою известную фразу: "попытка осмыслить каждый такт", - она в приведенном фрагменте ключевая. Собственно, это правило модернистского искусства, которое гарантирует ему вечную жизнь на фоне отмирания всех возможных измов. Ведь, образно говоря, Бах - это то, что "as is" поставляет вдохновение, Гульд - это то, что мы в силах из этого материала создать. И именно так работал модернист Данте, преодолевший постмодерн сицилийцев и Кавальканти.
      Но об этом как-нибудь в другой раз, - я и так уже увлекся, мне лишь остается добавить, что за образец я взял упомянутые гульдовские Гольдберг-вариации 81-го года, и попросить у тебя прощения за длинное письмо, любезная ***. У меня некоторые виды сделать его сателлитом Лебяжкина, - по примеру Т. С., который тоже любил писать письма, и выдавать их за комментарий к своим сочинениям, что немало печалило некоторых литературовэдов. Но мы-то знаем, что главное в полифоническом искусстве это умение слышать голоса.
      Засим остаюсь твой навеки, любезная ***, Алексис.
      Секретная музыка
      x x x
      Как недобитый серафим
      В остывших небесах,
      Летящий прочь, неисправим,
      С бутылкою в руках,
      Я обрету свои пятьсот,
      Не посмотрев назад,
      И на трамвае мертвецов
      Поеду в Ленинград.
      Стучат колеса раз-два-три,
      Сияет черный свет.
      Здесь никому не говори,
      Что у тебя билет.
      Пройдя небес двойную хмурь,
      Вписавшись в крайний ряд,
      Мы выйдем прямо на лазурь,
      Где ангелы летят.
      Еще глоток, и не беда
      Что отзвенел трамвай,
      А тридцать линий навсегда
      И наш последний рай.
      x x x
      Морю прошептал Овидий
      Больше ничего не видя:
      Всё живое навсегда
      Скрыла за собой вода.
      Среди змей, ехиден, раков
      Выплакал глаза Иаков.
      Как тут быть? Сынок пропал.
      В яме только кровь и кал.
      Я сижу в своей квартире,
      Бьют часы мои четыре.
      Под ребром торчит кинжал,
      Блядский ангел убежал.
      Но объявится Иосиф,
      Старика в беде не бросив.
      Скифом погребен Назон,
      И дурной окончен сон.
      Своего добьется детка,
      Зарастет грудная клетка,
      А потом сто тысяч лет
      Заметут наш слабый след.
      BWV 1080
      (Fuga a 3 soggetti)
      От пеленок до инсульта
      Строят правильный удел
      Умные дорожки Гульда;
      Бах терпел и нам велел.
      Из последнего забвенья,
      С этой стороны ничто,
      Где ни ангелов, ни пенья,
      Музыка звучит зато.
      Эта песенка не спета,
      Для нее не надо слов.
      И шуршит неслышно Лета,
      И всё шепчется любовь:
      У меня в кармане пусто,
      Ты болеешь ОРВИ.
      Знаешь, мир не стоит грусти
      И тем более любви.
      Всё ошибка и нелепость,
      Роковой такой просчет.
      В прах падет хрустальна крепость
      И тебе предъявят счет.
      Всё накроется, взорвется,
      Все умрут, сойдут с ума,
      Ничего не остается,
      Лучше посох да сума.
      Станешь вовсе безъязыкой
      От волнений и обид.
      А секретная музыка
      Всё равно себе звучит.
      1990-- 2004