Длинный сводчатый коридор. В конце его окно. У окна столик дежурного и голубая тумбочка с телефоном. Дежурный назначается из младших командиров. Он носит наган и нарукавный знак «рцы». Дежурному положено носить противогаз. Носит он его или не носит — зависит от командира, капитан-лейтенанта Родина. Вернее, от его настроения. Если по городу бьют снаряды, значит, дежурному можно ходить по команде без противогаза: не до него. Если время спокойное, у Родина зрение обостряется до предела. Он может заметить, что у тебя шнурок на ботинке с узлом — непорядок! Каким-то непонятным образом он догадывается, что у тебя в кармане платок несвежий, — негигиенично!
 
      Родин маленького роста. Черный, как жук. Быстрый, верткий. Михайло называет его «моторным». Даже песенку вспоминает:
 
По дорозі жук, жук,
По дорозі чорний.
Подивися дівчинонко ,
Який я моторний!
 
      Уже все знают эту песенку. Родин тоже о ней знает. Она ему даже нравится. И вообще он дядько неплохой, но, бывает, выходит из берегов.
      Родин до смерти боится снарядов. Он необстрелянный. И воды боится. Не привык: в штормах не бывал, в море не тонул. Михайло готов простить ему это. Но не может он примириться с тем, что Родин любит прихвастнуть, ковырнуть чисто корабельным словечком, любит напомнить, что его команда живет по корабельному расписанию, получает денежное, вещевое и прочие довольствия, как плавсостав. Береговик до мозга костей, а корчит из себя моремана!
      У дежурного на шее надраенная до золотого свечения дудка. Прошелся по кубрикам, посвистел в заливистую, приказал:
      — Выходи строиться!.. Старшина первой статьи Супрун, веди команду.
      Михайло — уже «первой статьи»! Уже три золотые полоски красуются на его рукаве. Он собрал ребят, небрежно кинул дежурному:
      — Запиши восемнадцать в расход!
      Это значило: придем поздно, пусть кок оставит обед.
      — Почапали, труженики моря! — обратился Михайло к столпившимся матросам.
      — Отставить! — Родин вылетел из своего кабинета, поднял голос до визга. — Это военная команда или сборище разгильдяев? Я вас научу свободу любить! — Он выбежал вперед, выкинул правую руку в сторону: — Становись! Быстро-быстро!.. Равняйсь!.. Смир!.. И не ходи голова!.. Старшина второй статьи Лебедь, выйти из строя!
      Лебедь вышел. Сделал поворот кругом. Запнулся. Чуть не упал. Замер перед строем. Плечи покатые. Руки прижаты к бедрам, точно крылья. Совсем уточка!
      — Старшина Супрун, на шкентель!
      Михайло стал на «шкентель» — самым последним в строю. Родин, не глядя на Михайла, сказал:
      — Как дал звание, так могу и отобрать! Михайло вспузырился, точно бурун за кормой:
      — Вот ваши ленты, дайте мои документы!.. — Он рванул нашивку — и золотая лычка осталась в руке.
      Капитан-лейтенант скомандовал на предельной ноте:
      — Отставить!
      Это отрезвило Супруна. Руки опустились. Родин понизил голос, стараясь не доводить дела до крупного скандала:
      — Ты, Супрун, брось партизанить! Я из тебя пыль вытряхну! Специалист ты хороший — нет слов. Но зачем же нашивки срывать! — Родин переводил разговор на шутку. Улыбнулся, подмигнул матросам. Матросы хохотнули. — Знаешь, что тебе за это положено? Моли бога, что я не держиморда!
      «И тут он набивает себе цену, — подумал Михаил». — По любому поводу выпячивается... Я тоже хорош, в бутылку полез!»
 
      Буксир доставил баржу на форт «Чумный» и подымил обратно, в сторону морзавода. У меня, мол, еще вон сколько дел! Грузитесь тут. Буду нужен — вызывайте!
      Форт напоминает неприступный средневековый замок. Он почти круглый. Строения вырастают прямо из воды. Их стены сложены из темных каменных плит. Посмотришь на форт и подумаешь: а действительно, он чумный! Интересно, почему он такой мрачный? Может, от сырых туманов? Кронштадт занимает одно из последних мест в мире по количеству солнечных дней...
      Суда и баржи, подходящие к форту, швартуются у бетонированной стенки. По стенке проложены минные рельсы, уходящие за глухие железные ворота. Двор — узкий колодец — устлан железными листами, чтобы легче было разворачивать минные якоря или тележки. Со двора сводчатые коридоры ведут в хранилища. Там даже летом собачий холод. В нижних этажах складов — мины и зарядные головки торпед. В верхних — что полегче: взрыватели в ящиках, запальные стаканы, капсюли, шнуры, машинки, минный сахар в запаянных коробках из оцинкованного железа. Хорошо бы такую коробочку с собой унести. Сладко бы пожил денек-другой...
      Такая неохота браться за железные рамы-кольца, такая неохота катить мины на пирс! В горле печет, одышка мучает, ноги дрожат, подламываются. Разве ее, такую дуру, покатишь, когда в ней весу чуть ли не тонна!
      Вначале всегда неохота. А разозлишься — ничего. Пойдет работка. Берешь мину за рымы, как за уши, катишь по бетонированному полу, аж искры из-под роликов. А она сидит в своем якоре, точно королева на троне, и ухом не ведет. Подкатываешь к выходному коридору, подцепляешь гаком за окно якоря, свистишь наверх,
      — Вира!
      И пошла она, пошла на свет божий, только металлический трос поскрипывает. Там ее развернут со скрежетом, пихнут дальше. И вот она уже на рельсах причала. Здесь простор, ветерок, внизу вода рябит. Впереди виден Кронштадт, правее — корабли на Большом рейде. Корабли в камуфляжной окраске, пестрые, точно из лоскутов сшитые. Посмотришь на такого в походе, и кажется: не один, а три корабля идут строем уступа.
      Мину подхватывают стропами снизу, за якорь. Электрострела легко поднимает ее в воздух, разворачиваясь, уносит на баржу. Затем по команде «Трави помалу!» бережно опускает на гулкое днище трюма. А там опять матросские руки берут мину в оборот, заталкивают в темный угол носа или кормы. И так до тех пор, пока не заполнят трюм до отказа. Затем баржа отправляется или к боевым кораблям, или к плавучим хранилищам — блокшивам, или в минные мастерские для осмотра.
 
      Степан Лебедь попросил Михайла:
      — Старшой, расставил бы людей по объектам: кто пойдет брать запалы, кто стаканы, кто горшки катать, га?..
      — Нема дурных! Командуй, Лебедь, ты птица важная. А наше дело минерское: сила есть, ума не надо! — Зателя по-серьезному предупредил: — Вчера мы с воентехником Санжаровым открывали горловины, смотрели заряды. Гляди в оба! Где мелом на корпусе помечено «П» — не трогай. Понял, пикраты выступили. Думаю, объяснять не надо, что с такой шутки плохи.
      — Хай ему черт, я все равно засыплюсь, — взмолился Степан Лебедь. — Бери команду на себя! Мое дело привести-отвести.
      — Грек с тобой! Топай на пирс, гляди, чтобы на стропах сильно не раскачивали. Сорвется какая, полезешь доставать вместо водолаза!
 
      Михайло любил заглядывать во все закуточки форта. Он ходил с фонариком в самые дальние, самые глубокие склады. Любил ходить один. Ему чудилось: в простудном мороке бетонированных казематов находятся не мины, а люди, которых осудили навечно. Устроить бы им побег, выпустить на свободу. Пусть это самому будет стоить жизни!
      А что, и вправду «Чумный» чем-то напоминает замок Иф!

      У доктора шевелюра густая, и серая, точно соль. Доктор — человек худой, длинный, чуть сутулый. Если сутки не побреется, скулы и подбородок зарастают щетиной такого же серого цвета, как и чуб. А вот брови чистой черноты, словно он их жженой; пробкой подкрашивает. Жил на подлодке. Месяца три назад лодку потопили. Точнее, сама напоролась на мину. Спаслось только три человека; торпедисты — старшина, старший матрос — да он, доктор. Они надели маски, выбрались через трубу торпедного аппарата. Хорошо, не забыли выкинуть буй на тросе, прикрепив нижний конец к лодке. С большой глубины резко выныривать не годится. Надо идти постепенно. Давление-то разное. Вылетишь наверх пробкой — сосуды могут лопнуть. Кровь хлынет из носа, из ушей — и пиши пропало! Вот тут-то и помог трос.
      Доктор выходил последним, как и положено старшему по званию. А звание у него — лейтенант медицинской службы. Нашивки белые, просвет между ними зеленый. Есть у доктора жена и двое детей: сын и дочь. Они где-то на Урале, в эвакуации.
      Супруну приказано явиться в санчасть, маленький кубрик с голландской печкой посредине. Печь в виде колонны от пола до потолка, обита жестью, покрашена черной олифовой краской. У окна стол, полумягкое кресло. В углу белый шкафчик с ватой, лекарствами и никелированным инструментом. У печки с одной стороны кушетка, обтянутая коричневым дерматином (для больных), с другой — солдатская койка. На ней спит доктор.
      — Покажись, вояка!
      Михайло снял тельняшку, взялся за ремень.
      — Пока достаточно. — Доктор черканул палочкой по груди: несколько раз вдоль и столько же поперек. Посмотрел на вспыхнувшие розовые полосы, что-то промычал; пошевелил губами: Затем посадил Михайла на кушетку, попросил положить ногу на ногу, стукнул ребром ладони ниже коленной чашечки. Нога вздернулась.
      — Вытяни руку, растопырь пальцы.
      Рука Михайла вздрагивала.
      Когда он одевался, доктор что-то писал в тетради. Будто между прочим спросил:
      — Давно не было вестей из дому?
      — Даже забыл, когда получал!.. Вчера слушал Совинформбюро. Луганск сдали...
      — А от нее?
      Доктор смотрел прямо в глаза. Михайлу было не по себе от такого взгляда. Откуда он знает о «ней»? Э, да чего тут еще прикидываться!
      — Давно...
      Михайло никому не говорил об этом. Носил в себе. Что толку говорить! У всех так. Всем тяжело. А тут как промолчать? Доктор — совсем чужой человек, а спросил!..
      Горло сдавило. В глазах потеплело. Что-то хотелось сказать этому нестарому, седому человеку. Михайло пробормотал:
      — Як же так? Як же теперь?..
      — Поживем — увидим. На войне не все погибают. Мои вон прорвались. В кольце были. Сейчас в татарском селе за Волгой. — Доктор расплылся в улыбке. — Вот детвора, а? Жена пишет, уже научились лопотать по-местному. Если у них какой секрет, переходят на татарский язык... А лычку зря содрал. Знаешь, что теперь будет?
      Не надо, доктор, пугать. Ну, что будет: «губа»?.. Раньше думал, что страшно. Теперь поумнел. Вон Афанасьев, командир дивизиона торпедных катеров, ходит в атаку, сидя сверху на боевой рубке. А Герой, Звезду Золотую носит! Некоторые ребята его чаще других на «губе», а посмотри, сколько у них орденов! Нет, доктор, ты не запугивай, лучше разреши посидеть на кушетке. Ты пиши, пиши. Михайло посидит молча.
      Доктор писал, улыбаясь про себя. И вот не выдержал, сказал не то в шутку, не то всерьез:
      — Полной свободы захотел? Долой всякую нивелировку личности! Так, что ли?
      Михайло глубоко вздохнул, точно собирался долго и терпеливо разъяснять доктору его заблуждения. Он начал так:
      — Когда ставят минное поле, каждой мине задают положенное углубление: против крупных кораблей — большее, против мелких — меньшее. Мина, она железная, безответная. Ей задали глубину, она и стоит. — Михайло повысил голос. — Но даже среди мин бывают строптивые! Такая качается, пока не перетрет минрепа. А перетрет — выхлюпнется на поверхность, плавает себе под ветерком.
      — Тебе, минеру, должно быть известно. — В голосе доктора Филимонова уже не чувствовалось шутливости. — Такая мина — предатель: она выдает все поле. Ее расстреливают!
      «Вон ты как повернул, доктор!.. Странно. И опять выходит, я щенок... Чем-то ты, доктор, похож на комиссара Гусельникова...»
      ...Вызывал и замполит, старший лейтенант Амелин. Ребята его зовут: «Это дело». Любой разговор он начинает так:
      — Ну, это дело. Опять, это дело, набедокурил. Нешто так можно? Нешто тебе служба не по душе? У тебя есть все, что хоть. О тебе, это дело, командование печется. Тебя кормят, поят, одевают. А ты, это дело...
      Михайлу он сказал то же и добавил:
      — Тебя, это дело, приняли в кандидаты партии. Сколько осталось испытательного сроку? Месяц. Вот видишь, это дело. Нешто так положено вести себя коммунисту? Мы, это дело, срок можем и продлить.
      Михайло призадумался. С Родиным поспорить можно, а с партией — невозможно! Михайло вышел из семьи, в которой партийная честь ставилась превыше всего. Он из партийной семьи. И если что не так — его осудит отец, осудят братья, осудит мать. Когда кто-нибудь из знакомых говорит матери: «Гарных сынков воспитала, Карповна!» — мать отводит похвалы: «Я их только родила. А воспитала Советская власть!»
      Мать беспартийная, но партийные дела близко принимает к сердцу.
      Михайло считает, что в своей жизни он все время поднимается вверх по ступенькам. И чем выше, тем труднее подниматься. Первая ступенька — октябренок — легкая. Когда принимают, даже биографии не спрашивают. Он помнит: день был теплый, солнечный. Учительница, Кристина Ильинична Солонская (на всю жизнь ее запомнил, потому что она первая), построила ребят в шеренгу, приколола всем красные бантики. Мишко перед строем читал стихи о дедушке Ильиче:
      Пять дней и пять ночей не спали. Из-за того, что он уснул…
      Затем вторая ступенька — пионер. Тоже нетрудная и все-таки посложнее. Надо знать заветы, давать торжественную клятву.
      Когда вступал в комсомол, вот страху натерпелся! Митя Палёный гонял и по уставу и по международному положению. Гонял до испарины на лбу.
      А теперь самая высокая, самая трудная ступенька. В кандидаты приняли. Примут ли в члены?..
      Взыскания не дали. Видно, доктор заступился, «это дело» тоже замолвил словечко.
      Родин вызвал к себе. Говорил стоя, держал стул за спинку, двигал им так, что ножки визжали.
      — Есть приказ. Набирают курсантов в училище Фрунзе. Хочу послать тебя. Образование есть. Правда, горяч больно. Горек, как перец. Но там остудят. Как на это смотришь? Добро?
      — Нет, добро не даю!
      — Ты что! Я уже доложил начальству!..
      — Не пойду. Службу отслужу, как положено. А там...
      — Да я тебя!.. Нет, он сумасшедший. Будешь морским офицером. Понимаешь?
      — Понимаю.
      — А, черт с тобой! Я тебя спишу куда-нибудь. На «Чумный» загоню!
      Родин сел. Это означало: река вошла в берега.
      — Супрун, Супрун, что с тобой сделалось? Я же знаю тебя по школе оружия. Был примерным краснофлотцем. Куда все подевалось? Ступай!

      Репродукторы объявили:
      — Внимание, внимание! Противник начинает артиллерийский обстрел. Движение по городу прекращается.
      Сашка Андрианов негодует:
      — Вот дьявол! В порт за продуктами во как надо!
      — За сушеной картошкой?
      — Хотя бы и так. Что, откажешься? Клади больше — срубаешь за милую душу.
      Родин выбежал из кабинета.
      — Дежурный, дежурный, дудку! Всем вниз! Кончай аврал, за мной!..
      Он первым метнулся по трапу в нижнее помещение. Матросы пошли за ним не торопясь, враскачку.
      Михайло стоял в кубрике, прислонясь спиной к черной голландской печке. Он улыбнулся Андрианову, кивнул в сторону выхода:
      — Родин в атаку бросился первым. Отчаянный мужик!
      — Я бы тоже маханул, но только в соседний подъезд, в доковую команду. Хорошо с бабами шухарить во время обстрела.
      Михайла резануло слово «шухарить». Это Векино словечко. Значит, Сашка встречается с ней, даже ее словечки начал перенимать.
      Странное чувство у Михайла к Веке. Хочется помочь ей чем-то, уберечь от чего-то. От чего? Сам не знает. Она открылась ему и тем наложила на него какую-то ответственность. Доверилась — значит, искала у него защиты. Раз так, Михайло должен ее уберечь. Но от чего и как?..
      Ему казалось, Сашка Андрианов чем-то угрожает Веке. От такого всегда жди подвоха. Вон какую рожу нажевал! На матросских харчах раздобрел. Поймать бы, стервеца! Но он хитер. Сколько раз Михайло был в комиссии, снимал остатки — придраться не к чему. Все сходится. Даже на мышей ничего не списывает. Такого, конечно, тянет «пошухарить». Ему и обстрел нипочем.
      — Корешок, ты Веку бы не трогал, — попросил Михайло несмело.
      — Пошто ее не трогать? Она прошла огонь, воду и медные трубы. Бабец что надо! Тебя часто вспоминает. Говорит: лежишь с одним, а думаешь про другого...
      — Ох, какая ты гадюка, Сашка! Ох, гад ползучий! Чем тебя стукнуть? Полено или кирпичину в руки?
      Впалые щеки Михайла стали лиловыми, глаза сухо заблестели. Андрианов отпрянул, попятился к выходу.
      — Ополоумел совсем. Ты что?
      — Зачем ее трогаешь?
      — А что зевать? Ты же блажной. Тебе на шею баба кинется, а ты не пошевелишься.
      Послышался протяжный вой снаряда: «ё-у-у-у». Этому кланяться не стоит: если воет, значит, уже пролетел! Снаряд хрустнул, точно переломили сухую доску. В окно, что выходит на Северный вал, было видно, как взлетели ошметки болотистой земли. Следующий снаряд не долетел до казармы. Он срезал угол краснокирпичного дома, куда свозят покойников, скользнул, не разорвавшись, на мостовую. Потом ухнул так, что звон застелил уши. Сыпануло в стену камнями. Верхнее стекло окна дзинькнуло, осколки высыпались на пол. Не сговариваясь, Михайло и Андрианов подняли тяжелый деревянный щит, прикрыли им окно.
      Дежурный Брийборода заглянул в потемневший кубрик.
      — Усим приказано ховаться вниз!
      Михайло попросил:
      — Иди, Борода. У нас тут розмова.
      — Ага, зрозумив!
      Андрианов решил кончить разговор шуткой,
      — Миха, отгадай загадку. Какая разница между снарядом и эрзац-матросом?..
      — Пакостная загадка. Голодной курице просо снится, так и тебе. Неужели ни о чем другом думать не можешь? У тебя же, говорят, жена есть, дочь...
      — Война все спишет!
 
      Андрианов ездил в порт с переменником Лукиным. Привезли картошки, но не сушеной. С южного берега пришли две баржи с гнилухой. Нашли ее в заброшенном хранилище совхоза, что за Ораниенбаумом. Вонючая картоха. Может, выбрать которая поцелее, пустить на суп, а с остальной крахмалу намыть?
      Картошку перебирали, перемывали. Но толку мало. По казарме растекся такой запах — хоть носы затыкай. Но почему вдруг оживился Брийборода? Ребята говорят, хохол чего-то удумал. Так и есть. Брийборода заварил брагу, от которой потом у многих долго болели головы. Нагнал самогону. Сумской парень, опытный. У него на родине из свеклы такой гонят, что закачаешься. Коньяк «Три свеклочки» называется.
      Брийборода взял в помощники переменника. И сказал при этом:
      — Старый конь борозды не испортит!
      У Лукина действительно опыт есть. Варивал, приходилось. Гнал из хлеба, из сахара, из той же картошки.
      Когда все было подготовлено, Брийборода хлопнул в ладоши, погладил усы.
      — Шуруй, папаша! Лукин раздул огонь.
      Тощий кок помыл руки под краном и, вытирая их полотняным передником, заявил:
      — Моя хата с краю!
      — Ну, греби, греби отсюда! Понюхать не дам!.. И заварилась каша.
      Синие капельки спирта заманчиво подрагивали на конце змеевика. Они медлили, точно раздумывая: падать или не падать на зеленое бутылочное дно. Лукин, завидев первую каплю, умиленно протянул:
      — Господи, красота-то какая! Чиста, как слеза богоматери.
      — Тю, затягнув, як дьячок молитву!
      Брийборода, глядя на змеевик, рассказал Лукину такой анекдот.
      Жил в селе дядько Хома. Был он депутатом сельсовета. Попал туда, конечно, случайно. Делами интересовался мало. На заседаниях чаще всего спал. Однажды рассматривался вопрос о сокращении штатов. Председатель разбудил дядька Хому и давай совестить его:
      — Хома Тарасович, шо ж ты робишь? Разбираем такой сурьезный вопрос, а ты спишь.
      — Ни, не сплю. Побий мене лихо, не сплю!
      — Тогда скажи: будем сокращать аппарат чи ни? Дядько Хома почесал подбородок, вздохнул и сказал нерешительно:
      — Хто его знает. Если только змеевик трошки сократить...
      Лукину рассказ пришелся по душе. Он смеялся до того, что даже раскашлялся.
      Змеевик до самого утра плакал жаркими слезами. Матросы по очереди спускались вниз. Брийборода, совсем «теплый», на манер дьяка Гаврилы из кинофильма «Богдан Хмельницкий», вопрошал заплетающимся языком:
      — В бога веруешь?
      Ему отвечали:
      — Верую.
      — Горилку пьешь?
      — Пью.
      — Истинно христианская душа!
      С этими словами он подносил жаждущему лампадку — так он называл кружку с самогоном. Михайло тоже бегал «отмечаться». Утром в казарме витал самогонный дух.
      Родин вбежал в кабинет Амелина.
      — Дожили! ЧП! У меня в команде чрезвычайное происшествие! И всё ленинградские подрывники орудуют. Обстрелянные, купаные! Ты их защищаешь! А подумал, чем это пахнет? Перестреляю всех, сволочей, и сам себе пулю в лоб загоню! Представляешь, узнает командующий базой!.. Да встань же ты, тюлень несчастный, всколыхнись! Твоя команда вдрызг пьяная. Вот твои, «это дело», политзанятия. Вот они, твои семинарчики. Вот они, твои уговоры, беседы. На войне не беседы проводить с пьяницами, а к стенке ставить!..
      — Ну вот, это дело, полез в пузырек. Нешто я сам не понимаю. Чего, это дело, зря шуметь? Надо разобраться: кто, почему? А ты, это дело, горлом хочешь взять. Нешто командиры так поступают?..
      — Слушай, да ты или совсем умный, или только прикидываешься. Посмотри, что делается!
      Замполит не обиделся. Он словно не слышал Родина.
      — Ну мы, это дело, мигом разберемся.
      Они втроем спустились на камбуз: капитан-лейтенант Редин, замполит Амелин и доктор Филимонов. Оттуда все успели разбежаться: кто в дверь, кто выскочил в окно на Северный вал. Только Брийборода остался на месте: бежать был не в силах. Он сидел на банке, положив щеку на стол. Руки его свисали, сильно оттянув плечи.
      Поплатились многие: кому выговор, кому наряды вне очереди. Больше всего досталось Брийбороде: его отправили на форт «Чумный». Когда-то грозились сплавить туда Супруна, но пошел его друг Виктор Брийборода.

      Века застрелилась утром.
      До побудки вскипятила титан, растопила плиту, разделила на всех хлеб, сахар, масло, поставила на столы зеленые обливные кружки. Когда команда ушла в доки, Века попросила у дежурного ключ от ружейной пирамиды. Она сказала, что забыла при чистке смазать канал ствола. Зайдя в кубрик, открыла затвор, вставила желтый патрон с темной пулей на конце, прислонила винтовку к кровати. Затем сняла правый сапог, поставила большой палец на спусковой крючок, прислонилась виском к прохладному срезу ствола.
      Выстрел получился приглушенным. Дежурный даже не слышал его. А вот винтовка грохнулась об пол с великим шумом.
      Михайло мучился:
      — Як же так? Як же так?..
      Она призналась, что любит его. Говорила, впервые с ней это. Надеялась, может, не все так плохо сложилось в ее жизни, как раньше думала. То ругала Михайла, то плакала, умоляла простить. Ей хотелось почаще видеться с Михаилом. Хотелось, чтобы он, ну хоть изредка, обнимал ее. Но что он мог с собой поделать? Зачем обманывать? Ее и так много обманывали. Он говорил ей правду.
      Вчера она достала два билета в Дом флота. Вызвала его к подъезду, вся наглаженная, радостная. От нее пахло хорошими духами. Это еще больше насторожило Михайла. Надо кончать! Нельзя тянуть!
      — Пойдем, хохолок?
      — Не могу, Века, никак не могу!..
      У ее рта резко обозначились недобрые складки.
      — Так... — выдохнула она тяжело. — Шилом моря не нагреешь... Но ты нюхало не задирай. Я и не таких видала. У меня были настоящие мужчины! У этих ног, — она подняла ногу в хромовом начищенном ботинке, — многие валялись! У-у-ух, какая же ты зараза!
      Решил: надо кончать! И вот всё кончилось.
 
      Смерть Веки по-своему опечалила Андрианова. Он задумал наказать Супруна.
      В ленинской комнате стоит длинный стол, покрытый кумачом. На столе подшивки газет, вразброс журналы, брошюры. Вокруг стола плотным строем сдвинуты стулья. У стенок тоже стулья. При входе старый диван. У окна, слева, вишневый шкаф. На стенах портреты, плакаты.
      Здесь Амелин проводит политинформацию, а Степан Лебедь собирает партгруппу.
      Андрианов пошел не к Амелину, он решил поговорить со Степаном.
      Лебедь — простая душа. Даже слишком простая. Многое принимает на веру. А если в чем убедится, переубедить невозможно.
      Андрианов попросил закрыть дверь на ключ. Он ошарашил Степана вопросом: