История одного боевого донесения

В те дни, когда мы работали над материалами 394-й дивизии, хранящимися сейчас в Центральном архиве Министерства обороны, попалась нам загадочная запись в документах 810-го полка. В одном из первых боевых донесений о потерях личного состава командир полка майор Смирнов Владимир Александрович вслед за убитыми, ранеными, замерзшими и пропавшими без вести, в графе “по другим причинам” записал: “Нач. состав, двое”. Кто эти люди из начальствующего состава? Ответ мы нашли у Владимира Александровича Смирнова.

– Это одно из самых горьких воспоминаний в моей военной биографии. Да, наверно, не только в моей, – сказал Владимир Александрович.– Командир второго батальона Родионов и комиссар батальона Швецов были храбрыми людьми.

– Расскажите, Владимир Александрович.

– Могу рассказать все, что помню. Смирнов достал документы, что у него сохранились от давних дней, посмотрел и начал рассказ.

– Произошло это в конце сентября, точнее, 29 сентября 1942 года, а события, о которых пойдет речь, совершались недели за две до этого.

Как вы помните, в результате подготовки к походу в сторону Клухорского перевала 2-й батальон нашего полка был временно подчинен командиру 808-го полка майору Телия. Оставался в прежнем подчинении и в те дни сентября, когда немцы в непрерывных боях нанесли поражение главным силам 808-го полка. В этих боях сильно был потрепан и наш 2-й батальон, занимавший левый фланг полка майора Телия. Остатки батальона не успели отойти вместе с полком и вынуждены были, поскольку немцы их отрезали от главных сил, пробираться к своим глубоким обходным маневром с перевала Ужум на перевал Аданге.

Честно говоря, мы уже не ждали их, думали, что погибли. И вдруг получаем донесение от второго батальона – Родионов и Швецов вместе с бойцами – что-то около ста человек – вышли в расположение наших подразделений. Отход с перевала Ужум скорее можно назвать логическим действием в результате сложившегося превосходства немцев. К тому же батальон оказался изолированным от своих. Тем не менее ни командование батальона, то есть Родионов и Швецов, никто из бойцов не сдались на милость вражью, а продолжали пробиваться к своим и пробились!

– Вы хорошо помните их?

– Еще бы! Это были прекрасные товарищи и командиры. Родионов, помню, прибыл к нам в полк в августе сорок первого. Лет ему было сорок или сорок пять, словом, вполне зрелый возраст. До войны он работал преподавателем. В полку мы ценили его, как деятельного и весьма подготовленного в военном отношении человека. Сколько раз я проверял его батальон еще на побережье, когда мы вели противодесантную службу, и всегда его служба была на высоте. Я уж не говорю о боях на перевале. Тут он показал себя храбрым, справедливым, выдержанным командиром. Таким он остался и до конца. При исполнении приговора, как мне рассказывали, не проронил ни слова.

Что касается комиссара Швецова, то можно сказать, подобрались они с Родионовым лучше некуда. Швецов был кадровым политработником и авторитетом пользовался высоким среди рядовых и командиров. Достаточно сказать, что он был секретарем партийного бюро полка. В бою вел себя отважно, не раз подавал личный пример бойцам.

После некоторого молчания Владимир Александрович проговорил:

– Надо покопаться в архивах да обратиться к другим офицерам полка. Они, вероятно, тоже откликнутся. Все мы любили и ценили второй батальон и его командование...

Так мы и сделали. Написали письма бывшим офицерам полка, а пока ожидали ответов, решили поискать в архивах Министерства обороны. Нашли мы политдонесение инспектора политотдела 3-го корпуса старшего политрука Ведерникова. 23 августа 1942 года он писал в Политотдел, что подразделения 810-го полка, находящиеся на Марухском перевале, установили связи с партизанским отрядом, где командиром и комиссаром является секретарь Ставропольского крайкома партии тов. Храмков. Партизаны будут оказывать всемерную помощь защитникам перевала. Политико-моральное состояние подразделений, обороняющих Марухский перевал, высокое. Настроение у бойцов хорошее. Готовы выполнить любую задачу.

Приводит Ведерников и высказывание сержанта минометной роты Кособуцкого, который сказал: “Обратно в Сухуми не пойдем, а пойдем на Северный Кавказ уничтожать немцев, пока ни одного там не останется...”

В другом политдонесении того же Ведерникова, посланном несколько позже, снова подтверждается высокий моральный дух бойцов и командиров второго батальона. Тут он прямо называет командира и комиссара батальона– Родионова и Швецова. Ведерников сообщает, что с продовольствием дело обстоит плохо, запасов нет. Но “...оборонные работы и расстановка подразделений идет нормально. Партполитработа организована хорошо. Настроение бойцов хорошее...”

Вот, пожалуй, и все официальные сведения об этих людях, которые нам удалось раздобыть в архиве. Остальное, как мы думали, было изъято или уничтожено. Осталась лишь та самая запись карандашом, сделанная В. А. Смирновым, с какой мы и начали наш рассказ. Немного. Надо было ждать, что пришлют бывшие офицеры полка.

Но еще до получения этих сведений, мы познакомились с письмами бывшего политрука роты противотанковых ружей 2-го батальона 810-го полка Соколова Степана Семеновича (Майор С. С. Соколов работает преподавателем Суворовского училища в городе Калинине). Оказывается, такие, казалось бы, совершенно ненужные в горных условиях ружья использовались нашими войсками для борьбы с немецкими “фокке-вульфами”, правда, без особого успеха, как вспоминает Соколов.

Бывший политрук этой роты в одном из боев начала сентября был контужен и до сего времени он ничего и не знал о судьбе своих командиров, и потому его свидетельство о мужестве Родионова и Швецова и об их боевых качествах, как непроизвольное, показалось нам тоже весьма ценным.

– Нашим батальоном, – пишет Соколов, – командовал пожилой, спокойный командир капитан Родионов, а комиссаром батальона был бакинский коммунист политрук Швецов. Они смело руководили вначале наступлением, потом оборонительными боями...

А в одну из ночей конца августа над горами разразилась гроза. Раскаты грома были настолько сильными и оглушительными, что ни тогда, ни после на других фронтах, даже самая могучая бомбардировка не казалась мне значительнее. Каждый громовой удар поднимал нас со скалы и снова опускал на нее. Кратковременный град больно отстегал нас. И вот в эту грозную ночь наш батальон частью сил, во главе со штабом, сделал ночную вылазку, чего, конечно, не могли ожидать немцы. Они панически бежали, почти не оказав сопротивления. Наш отряд захватил богатые трофеи и к утру возвратился на свои позиции. Хотя и мы понесли потери, но эта вылазка показала бойцам, что и опьяненные победами эдельвейсовцы бегут от нашего оружия...

Помню, что про эту операцию писал в 1944-м иди 1945 году в газете “Боец РККА” начштаба батальона старший лейтенант Титаренко...

К сожалению, нам не удалось тогда найти след самого Титаренко, хотя были все основания предполагать, что он жив, но номер газеты, о которой писал Соколов, мы нашли.

Статья Титаренко, озаглавленная “Бои за Марухский перевал”, была опубликована в сентябре 1944 года и, по понятным причинам, в ней мало было конкретного о действиях командира и комиссара батальона, хотя фамилия комиссара там есть.

“Это было в августе сорок второго года, – начинает свое свидетельство Титаренко. – Батальон, в который я был назначен старшим адъютантом, поднялся на Марухский перевал. На огромной высоте мы стали выкладывать из камней стрелковые ячейки, пулеметные гнезда и брустверы. Зная, что немцы в горах располагаются по вершинам, мы всю нашу оборону построили на вершинах, а одну роту расположили в долине реки Марух. Вскоре разведка донесла о том, что передовые отряды первой горнострелковой дивизии “Эдельвейс” движутся в нашем направлении. Пятнадцати автоматчикам было приказано заманить немцев в “огневой мешок”. План удался. Немцы стали штурмовать вершины, но мы их отбили. Тогда они попытались пройти долиной реки Марух. Но тут их поджидала наша засада. “Огневой мешок” закрылся. До взвода немецких солдат было уничтожено. Так, в трудных условиях высокогорного театра, началась моя боевая деятельность. Но настоящие трудности, потребовавшие от меня и моих боевых товарищей величайшего напряжения всех моральных и физических сил, были впереди...”

Далее Титаренко повествует о том, как в тяжелейших условиях батальону надо было не только воевать, но и одновременно укреплять и строить оборонительные сооружения, организовать доставку продовольствия и боеприпасов. Конечно, говорит он, ни о каком виде транспорта и думать было нечего. К позициям батальона можно было добраться только с помощью веревки, да и то не каждый день. После дождя скалы покрывались льдом и батальон терял всякую связь с тылами.

Батальону поручили оборону левого фланга Марухского перевала – хребта Ужум. Места эти считались непроходимыми. Но бойцы, молодые люди, не имевшие к тому же специальной подготовки, прошли там, где до этого ходили только альпинисты.

“В один из дней,– говорит Титаренко,– батальону пришлось выполнить труднейшую задачу. Дело в том, что немцы заняли на хребте командную высоту, с которой контролировали всю нашу оборону. Мы приняли решение захватить высоту, и для этой цели отобрали сто двадцать лучших бойцов. В четыре часа ночи мы начали штурм высоты. Темнота была исключительной. Нашей группе пришлось преодолевать очень крутой подъем. К тому же скалы обледенели. Я шел впереди, руками и ногами нащупывая уступы, на которые можно поставить ногу. Следом шел, ухватившись за мой пояс, комиссар Швецов, а за ним, в таком же порядке, остальные. На высоте 3000 метров разразилась гроза невиданной силы. Град, величиной с голубиное яйцо, бил по лицам, рассекая их до крови. Мы накрылись плащ-палатками и продолжали двигаться вперед...”

Самого себя Титаренко не мог видеть, но на товарищей было смотреть страшно: волосы на голове, брови, усы, бороды светились. Штыки тоже светились и гудели, как какие-то электромузыкальные приборы. Потребовалось нечеловеческое напряжение, чтобы метр за метром продвигаться вперед.

“...Когда мы были уже у самой вершины, ударила такая потрясающая молния, что заколебались скалы, а четырех наших товарищей сожгло. Мы на некоторое время залегли, чтобы передохнуть перед атакой...

На рассвете мы атаковали высоту и перебили всех немцев, которые на ней были. Наше появление было для них совершенно неожиданным. Они не предполагали, что в такую погоду кто-нибудь может здесь появиться. Но большевики это сделали...”

Трудно предположить, думали мы тогда, продолжал ли Титаренко воевать. Возможно, он был ранен несколько раньше или выбыл из батальона по какой-то причине еще до отхода с перевала Ужум.

Было бы крайне интересно, если б он откликнулся теперь. Быть может, он смог бы сообщить нам о том периоде жизни батальона, когда он пробивался две недели в полном одиночестве по тылам врага к своим. Рассказ его в газете обрывается, собственно, тем же эпизодом, о котором поведал нам и Соколов. А что после него? Какие события предшествовали решению Родионова и Швецова пробиваться к своим?

Все это, естественно, волновало нас, и мы не прекращали поисков.

И все же нам посчастливилось совершенно неожиданно встретиться в Кисловодске с Николаем Григорьевичем Титаренко. В мае 1966 года он отдыхал в Кисловодском санатории Министерства обороны СССР. В санаторной библиотеке ему попалась на глаза наша первая книга “Тайна Марухского ледника”, но этой главы там еще не было. Прочитав книгу, он созвонился с нами. И мы встретились. Николай Григорьевич Титаренко живет сейчас в Киеве и работает в политехническом институте.

После того как состоялась наша обстоятельная беседа о боях на перевалах, мы дали ему прочесть эту главу о втором батальоне, о судьбе Родионова и Швецова. Здесь же упоминалось и о нем, о его статье в газете “Боец РККА”, о том, что мы его давно разыскиваем.

Долго и скрупулезно читал Николай Григорьевич эту главу. Читал молча и сосредоточенно. Мы тоже молчали, чтобы не мешать ему вспомнить свою боевую молодость.

Когда он оторвался от текста, посмотрел на нас грустными, чуть влажными глазами и сказал тихо и взволнованно:

– А я и не знал, что меня кто-то разыскивает... Вы теперь убедились, что я рассказывал вам святую и суровую правду войны... Как видите, расхождений у нас нет.

Еще находясь в Сухуми,– говорит Николай Григорьевич,– с Родионовым и Швецовым мы были в одном батальоне. Я занимал должность адъютанта старшего, или, точнее говоря, начальник штаба батальона. Мне исполнилось тогда 19 лет. Поэтому Родионов и Швецов были для меня и командиры, и старшие товарищи, и отцы. Капитан Родионов был прекрасным педагогом, умеющим проникнуть в душу человека. И если я после войны стал воспитателем студентов – в этом есть заслуга и Родионова. Политрук Швецов был страстным оратором, душевным человеком, замечательным воспитателем. Он многому и меня научил. Его искренне любили все бойцы и офицеры. Вторым батальоном всегда гордилось командование полка. Он занимал первое место по снайперской стрельбе, отличался на тактических занятиях.

Поэтому совершенно не случайно, когда еще до боевых событий стал вопрос об установлении на Марухском перевале неподвижной заставы, туда еще в июне или июле был послан наш второй батальон. Таким образом, мы первыми встретились с противником на левом фланге Марухского перевала – Ужумском хребте. Об одном из эпизодов этих боев я позже и рассказал в газете “Боец РККА”, выдержки из которой приведены.

Как мы и предполагали, Николай Григорьевич был ранен до того, как погибли Родионов и Швецов.

– Лечение мое было непродолжительным,– говорит Николай Григорьевич.– По возвращении в полк меня временно назначили ПНШ-2, так как о моем батальоне не было никаких известий. Его просто считали погибшим. Даже вместо него уже прибыл батальон курсантов Тбилисского училища во главе с капитаном Заргаряном, и меня к нему направили на ту же должность адъютанта старшего. И вдруг приятное известие – батальон прибыл. Со слезами радости все встречали бойцов, хотя вид у них был жуткий.

Вскоре пришла и вторая удача. Нам стал известен адрес брата Швецова – Николая Алексеевича. Проживает он сейчас в Армянской ССР в поселке Калинине Стенановского района и работает учителем русского языка и литературы. Мы тотчас написали ему письмо и вскоре получили ответ. Соколов в своих воспоминаниях ошибся, назвав Швецова бакинским коммунистом. Иван Алексеевич большую часть жизни был связан с армией и Тбилисской партийной организацией. Работал в “Грузкоопхозе”. В 1926 году ушел в армию, член партии с 1929 года.

Через несколько дней после письма мы получили весточку и от жены Ивана Алексеевича, Марии Григорьевны. Невозможно было читать его без чувства глубокого волнения и боли душевной.

Получили мы письмо и от старшего сына Ивана Алексеевича, Леонида Ивановича, который живет и работает в Донецке.

“...Я очень хорошо помню отца. Знаю, что он прекрасно разговаривал на азербайджанском, армянском и грузинском языках. Мне довелось слушать его выступление перед батальоном летом 1942 года в Драндах. Отец вначале говорил по-русски, затем на остальных языках. И вы можете себе представить, какой это вызвало восторг у солдат. Ведь батальон был многонациональным, и не все солдаты понимали русский язык.

В двадцатые и в начале тридцатых годов отец проходил срочную службу и оставался на сверхсрочную. Потом учился и работал. С момента объявления войны, вернее, в первые дни ее, он ушел в военкомат без всякой повестки, это я точно помню.

По характеру отец был непримирим ко всякого рода несправедливости и фальши, то есть это был настоящий человек и коммунист. Вот почему нам было невероятно тяжело слышать то обвинение, которое ему было предъявлено там, на перевале”.

Многие письма боевых товарищей Родионова и Швецова вскоре начали также приходить к нам.

“Я, бывший полковой инженер 810 с. п., лейтенант Малюгин Сергей Михайлович, знал командира 2-го стрелкового батальона Родионова и комиссара этого батальона Швецова по совместной службе до выхода полка на перевал, а также в период боев на Марухском перевале. Капитан Родионов и политрук Швецов были преданными нашей Родине людьми. Я, как участник боев на перевале, знаю, что они честно выполняли свой долг”.

“Я, бывший комиссар 3-го батальона 810 с. п., Расторгуев Константин Семенович, член КПСС с 1940 года, знал Родионова и Швецова с периода организации нашего полка в Грузии.

На перевале по долгу службы я часто встречался с ними и знал их, как преданных партия и советскому народу...”

О том же писал ц бывший комиссар 810-го полка Васильев Никифор Степанович.

В своем письме в редакцию газеты “Правда” высказал свое мнение о Родионове и Швецове бывший командующий Закавказским фронтом генерал армии И. В. Тюленев.

После всех этих авторитетных свидетельств получили мы воспоминания бывшего командира взвода 2-го батальона, ныне гвардии подполковника Кривенко Степана Филипповича. Он-то и внес ясность, осветил некоторые детали из истории 2-го батальона 810-го полка.

– Хорошо помню день 26 июля, – говорит Кривенко. – Мы были уже под перевалом, когда комбат Родионов вызвал меня к себе.

– Пойдете, Кривенко, в разведку, – сказал он. – Проверите, свободен ли перевал и, – тут он склонился над картой, некоторое время молчал, рассматривая ее, потом добавил,– посмотрите вот эти левые высоты.

В разведку я взял с собой сержанта Пузанова (родом он был из Гуляй-Поля), бакинца рядового Карпова и цхинвальца сержанта Бязерова. До перевала добрались благополучно. Осмотрели его и приступили ко второй части задания, пошли к левым высотам. И вот тут нас неожиданно обстреляли. Мы залегли за крупными камнями. Краем глаза я видел, где укрылся Пузанов, и потому, когда в той стороне загрохотали камни, я подумал, что, наверно, это сержант сорвался. Оглянулся и чуть не застыл от изумления: прямо передо мной, а точнее, надо мной, возвышался немецкий офицер в черном эсэсовском мундире. Немец и сам не ожидал такой встречи, потому что изумлен был больше меня. Вся сцена продолжалась не больше двух-трех секунд, в течение которых немец, переводя взгляд с меня на Пузанова, успел пробормотать по-русски: “Рус, не бей...” Но было поздно, ибо одновременно с Пузановым я нажал спуск. Еще долю секунды немец стоял, потом осел и повалился набок. Обыскав его, мы начали отход к своим.

Документы, взятые нами у гитлеровца, были очень ценными: новейшая топографическая карта, фотоснимки перевала с названиями на немецком и русском языках, с указанием мельчайших деталей местности. Были тут и такие снимки, которые хорошо использовались нашими политработниками на фронте: вот он, офицер, стоит в горделивой позе в тени виселицы, вот в пьяной компании он сидит, обнимая полуобнаженную девицу.

Все это мы успели рассмотреть в минуты передышки, при отходе, и чуть было дорого не заплатили за любопытство. Немцы, обнаружив убитого офицера, начали нас преследовать. Завязался бой, в котором нам удалось уничтожить еще семерых фашистов...

В дни, когда 810-й полк находился на перевале, Родионов, по согласованию с штабом полка, послал Кривенко с несколькими разведчиками в глубокую разведку, на территорию, о которой было известно, что она уже занята немцами. Предполагалось, что они дойдут до станицы Зеленчукской, но побывать в ней разведчикам не пришлось: слишком много постов преграждали путь. Забравшись на чердак старого сарая, неподалеку от станицы, Кривенко и его товарищи отлично видели немецкий лагерь, в котором насчитали около 400 человек и несколько горных пушек. Возвращаясь, столкнулись в ущелье с пастухом, который в беседе случайно обронил:

– Эти-то, черные, на митинг станичников собирали, грозили перебить всех, кто будет партизанам помогать.

– Партизаны? – переспросил Кривенко. – Где они здесь могут быть?

Но пастух ничего не ответил, только глянул искоса и вскоре заторопился уходить. Ушли и разведчики и уже на леднике вновь столкнулись с немцами. Отстреливаясь, стали уходить быстрее. В бою потеряли нескольких товарищей, в том числе пулеметчика, фамилия которого не запомнилась и рядового Володю Кирия. Вскрикнув, Володя упал и по гладкому льду скользнул в трещину. Исчезновение его заметили не сразу, а когда заметили, посчитали, что погиб. Но на третий день Володя вернулся в часть и рассказал, что трещина, в которую он свалился, оказалась узкой и не слишком глубокой. Отлежавшись в ней, пока разъяренные немцы не прошли над ним назад, к своим, Володя начал осторожный подъем наверх, а когда спустилась тьма на ледник, выбрался наружу. Ночь провел среди камней, а с рассветом тронулся в путь, стараясь не выходить на открытые места. Чувствовал себя неважно и потому двигался медленно с частыми остановками на отдых. Пришлось и еще одну ночь переждать в одиночестве. Володя, насколько известно Кривенко, жив и проживает сейчас в селении Гали, что возле станции Ингури.

Вскоре после этого батальон и получил приказ закрепиться на одной из высот левее перевала – на Ужумском хребте. Два дня бой шел непрерывно и здесь, на высоте, и на самом перевале. Даже ночью огонь не прекращался, а, казалось, гремел еще сильнее. Утро третьего дня было сравнительно тихим и морозным. Еще на рассвете к перевалу были посланы три солдата за минами и патронами. Солнце поднялось и осветило склоны гор, затянутые в сверкающий лед. В этом сверкании отчетливо виделись черные точки – тела погибших.

Патроны кончались, а посланные все не возвращались. И солдаты начали собирать камни, валуны, накапливали их, а потом сваливали на ползущих по склону фашистов. Продукты тоже кончались и старшины разводили в воде сухари – на ведро воды котелок сухарной крошки – и похлебку эту раздавали бойцам – по нескольку ложек на каждого. Вместе с голодом подступал и холод. Бойцы замерзали. Тех, кто переставал двигаться, пытались тормошить, возвращать к жизни. Не каждого можно было вернуть. Солдат Парулава, когда его перевернули на спину, так и остался в скрюченной позе. Расстегнули шинель, чтобы забрать документы, и на груди обнаружили обойму с тремя патронами – последний боезапас, который тот старался отогреть...

Посланные вернулись днем и доло7килп, что перевал уже занят немцами и что, таким образом, они окружены. Впрочем, командирам это было ясно и без доклада по затихшей и удаляющейся стрельбе, по прекратившейся связи с полком...

Случилось так, что 2-й батальон, в котором оставалось около сотни бойцов, встретил ночь после тяжелого боя, описанного в журнале боевых действий 808-го полка на узкой, сдавленной с двух сторон высокими скалами площадке.

Лежать, спасаясь от ветра и мороза за камнем и льдом, становилось все невыносимее. Некоторые солдаты коченели, недвижно ссутулясь в холодных ячейках. Другие, ослабев от дикого холода, решили подняться и сойтись в один тесный круг. Тем, кто был в середине, становилось относительно тепло. Согревшись, они менялись местами. Но вскоре и это перестало помогать: то один, то другой солдат падал и тут же замерзал.

Родионов и Швецов, вместе с другими офицерами, понимали, что до утра все погибнут. Что же делать? После того, как были рассмотрены и отброшены некоторые варианты – пробиваться, например, с боем к своим напрямик или продолжать держаться здесь до полной гибели,– решено было выйти вдоль хребта Ужум в сторону перевала Аданге. Идти надо немедленно, пока бойцы не обессилели окончательно и пока немцы спокойно спят в своих меховых постелях.

И они пошли. Немцы, проснувшись утром, увидели, что батальон исчез. Буря замела малейшие следы этих непонятных русских. Что стоило им вчера еще сдаться? Сейчас они уже могли бы согреться где-нибудь у костра. А теперь – где они? Может быть, побросались в пропасть и снегом их замело? С ними станется и такое...

Впрочем, размышления такого рода немцев беспокоили недолго: исчезли? И прекрасно.

...– Когда мы начали спуск с Ужума, – продолжает вспоминать Кривенко, – то у самого подножья лицом к лицу столкнулись с группой немцев. После короткого боя уничтожили их и овладели землянкой. Тут много было сала, табаку. Солдаты, ведомые своими командирами, пробирались по дремучим лесам, по бесчисленным осыпям, по полному бездорожью к своим, в полк. На обмотках и ремнях спускались с одних обрывов и поднимались на другие. На плечах несли раненых и больных товарищей. Через много дней, совершенно измученные и истощенные, когда до соединения со своими оставалось едва ли несколько часов пути, снова столкнулись с фашистами и выдержали полуторачасовой бой с ними. Выдержали, как свидетельствует Кривенко, исключительно благодаря решительности и отваге комбата Родионова и комиссара Швецова, возглавивших последнюю атаку...

Известно о той великой радости и бойцов, и командования батальона, когда, наконец, обмороженные и едва державшиеся на ногах от бессонницы и голода они вышли к своим. Эти дни хорошо помнит и описал нам бывший начальник штаба 810-го полка Федор Захарович Коваленко. Мы уже знаем, что фашисты, сосредоточив большое количество живой силы и техники, во взаимодействии с авиацией, 6 сентября захватили Марухский перевал. Остатки 808-го полка во главе с командиром полка майором Телия отошли в лес Марухского ущелья. В штабе 810-го полка были уверены, что 2-й батальон, все еще находившийся в составе 808-го полка, полностью погиб в боях за перевал. Командир полка майор Смирнов так и написал в донесении штабу 394-й дивизии. А через несколько дней командир батальона капитан Родионов прислал донесение нарочным командиру 810-го полка. В донесении Родионов и Швецов писали:

“Доношу командиру 810-го полка майору Смирнову о том, что я наблюдал бой с высоты, на которой занимал оборону батальоном и сделал вывод, что полк сбит с перевала и оттеснен к линии леса. К этому времени в моем батальоне оставалось подвижного состава около ста человек. С целью сбережения личного состава и материальной части, я решил выйти к своим и достиг реки Бзыбь с группой в 78 человек, в том числе 8 офицеров. На пути движения у нас умерло от голода и мороза еще несколько человек. Мы питались корой, мхом, листьями, спасаясь от смерти. Жду ваших указаний,

Командир второго батальона капитан Родионов.

Комиссар второго батальона старший политрук Швецов”.

Всем хорошо известна самоотверженная и благородная работа чекистов. Здесь нет надобности говорить о том, сколько внутренних врагов Советской власти, сколько шпионов и диверсантов было обезврежено ими, начиная от гражданской войны и до Отечественной,– факты и события эти общеизвестны, а то, что еще известно не всем, для того придет время. И в этой книге имеются неоднократные примеры чекистского мужества. Отдельные подразделения войск НКВД появлялись чуть ли не на всех перевалах, и немцы сразу же ощущали на себе стойкость бойцов этих подразделений. 25-й пограничный полк защищал перевал Санчаро, и лишь благодаря его умению немцы не прошли на этом важнейшем участке обороны Кавказского хребта. Многие командиры, оставшиеся в живых до наших дней, вспоминают и оперуполномоченных НКВД, которые были тогда в каждом подразделении, как своих хороших и справедливых помощников в нелегком деле воинского руководства.

Однако, к сожалению, в случае с Родионовым и Швецовым зловещую роль сыграли именно такие, которых никак не назовешь чекистами. Один из них потребовал немедленного расстрела комиссара и командира батальона за якобы самовольное оставление позиции. Мы вместе с военным юристом Л. И. Лугом тщательно изучили так называемое “Дело И. А. Швецова и В. Ф. Родионова” с протоколами допросов командира и комиссара 2-го батальона, единственными документами архива, сохранившимися об этих людях до сегодняшнего дня,