ТАТЬЯНА ГНЕДИНА
      БЕГЛЕЦ С ЧУЖИМ ВРЕМЕНЕМ
      Профессия автора этой книги - Татьяны Евгеньевны Гнединой - уже много лет связывает ее с научными проблемами физики и радиоэлектроники. Инженер по образованию, научный работник, преподаватель и литератор - таковы пути жизненной школы автора. В своих литературных поисках Татьяна Гнедина стремится отражать и актуальные научные события сегодняшнего дня и фундаментальные исторические проблемы. Об этом свидетельствуют очерки и статьи в популярных журналах, научно-фантастические повести ("Последний день туготронов", "Острова на кристаллах воображения"), работы по истории науки.
      В повести "Беглец с чужим временем" сам сюжет оказывается как бы моделью эйнштейновской теории относительности, а историческим фоном является Германия 30-х годов. В работе над этой книгой автору помогли впечатления, накопленные за три года жизни в Германии, а также антифашистское воспитание ее поколения.
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      БЕРЛИН
      ДОМ ГОСПОДИНА ТРАССЕНА
      В квартире было тесно. Модная мебель увязла в остатках старого немецкого уюта. Новые вещи застряли на своих случайных местах, будто наткнувшись на невидимое сопротивление. Фрау Трассен боязливо стирала с них пыль и предпочитала ставить посуду в потрескавшийся старый буфет. Эту современную мебель купил сам господин Трассен. Теперь у него появились солидные суммы наличными. Раньше их у него никогда не было. С тех самых пор, как супруги на приданое фрау Трассен купили первый этаж коттеджа, был установлен режим строжайшей экономии. По субботам они обычно проверяют счета, и фрау Трассен не раз пришлось всплакнуть, когда оказывалось, что сыну Лео выдан мясной рацион, превысивший положенные три бифштекса в неделю. Теперь, слава богу, Лео снимает комнату в городе и, наверное, растрачивает свое ассистентское жалованье в близлежащих пивных. Денег у него никогда не будет. А вот у родителей деньги завелись, хотя фрау Трассен сама толком не знает, за что именно контора повысила в должности ее супруга. Впрочем, он ведь ведет такую большую работу в неслужебное время. Фрау Трассен его ни о чем не расспрашивает. Она не вмешивается в политику. Она только старается исполнять свой долг образцовой хозяйки и жены. Господину Трассену приходится много ходить по улицам в любую погоду, и фрау Трассен связала ему теплый жилет. Он надевает его по утрам, если вечером предстоит "операция". По правде говоря, "операция" эти немудреные: стоять в цепочке сочувствующих на митинге национал-социалистов и слушать речи фюрера, продавать блокнотики с его фотографиями, бренчать кружкой с мелочью в пользу общества "Сила через радость". Но бывают и другие "операции"... Трассена к ним пока не допускают. Он ведь только сочувствующий. Правда, самый активный сочувствующий из берлинской конторы по закупке щетины.
      Но вот к дому подходит сам господин Трассен - жизнерадостный пятидесятилетний немец с отличным цветом лица, закрепленным добрым яблочным винцом. В окнах темно: фрау Трассен экономит электричество. Господин Трассен, насвистывая, медленно поднимается по ступеням и, зажав под мышкой новенький сафьяновый портфель, вынимает из кармана связку ключей с крошечными брелоками-сердечками. Открывая замок, он поглядывает на окна второго этажа - не появится ли соседка.
      Заметив блондинку за прозрачной розовой занавеской, он стреляет глазами по своим окнам и, делая вид, что боится жены, втягивает голову в плечи, посылая соседке воздушный поцелуй. Потом он вытаскивает из почтового ящика газету "Фелькишер беобахтер" с жирными свастиками и скрывается за дверью. В темной передней господин Трассен передает газету в руки супруги. В полумраке ее расплывшаяся фигура похожа на огромный пудинг. Приняв из рук супруга портфель и газету, фрау Трассен включает свет, и Трассен раздражение думает, что купленная им новая мебель до сих пор не расставлена по местам. Впрочем, как знать, может быть, со временем она разместится наилучшим образом в соседней вилле?.. Пока еще там живет ее хозяин, но Трассен приучает себя к тому, что к Клемпертам теперь следует относиться только как к врагам Третьего рейха. Надо забыть о том, что они когда-то были знакомы. Да и вообще нужны ли все эти друзья-приятели? Теперь, когда вся Германия стала единой семьей, готовой пойти на любые жертвы ради приобретения нового жизненного пространства, имеют ли значение личные отношения? Надо поменьше болтать и бороться с нытиками. Так сказал Геббельс в своей последней речи. Вот эту новую мебель неплохо было бы показать нытику старику Клемперту. Ему, видите ли, не нравится культура новой Германии - так пусть посмотрит, какой мебельный гарнитур может купить себе немец Третьего рейха!
      - Клемперт не заходил?
      Фрау Трассен вздрогнула.
      - Какой Клемперт? Рауль?
      Трассен поморщился.
      - Ясное дело, не младший Клемперт! Рауля посадили. Я говорю о старике.
      - Его уже две недели никто не видел,
      - А свет горит?
      Супруги подошли к окну. Фрау Трассен отодвинула занавеску. Соседняя вилла была погружена во мрак.
      - Чем он только жив? Молочник оставил у калитки бутылки они так и стоят, - фрау Трассен вздохнула.
      - Продал бы виллу - жил бы как человек. А дом отличный!
      Черные окна соседнего дома слепо смотрели на Трассена.
      - Скажи спасибо, что нас не вызывали как свидетелей после ареста его сына.- Трассен еще раз взглянул на причудливую башенку виллы.- Ну ладно, хватит! Ужинать!
      На кухне уютно и тепло. Пахнет печеньем с корицей, горячими сосисками. Новая кисейная занавесочка, вышитая шашечками, чуть-чуть подрагивает от теплого воздуха над газовой плитой. Трассен разрезал пополам сочную сосиску и, положив рядом с тарелкой "Фелькишер беобахтер", начал читать.
      - Ого! Вот это новость для нашего Лео!
      Фрау Трассен с опаской взглянула на газету. Она смертельно боялась этого листка с жирными свастиками. Именно в нем появлялись первые наветы на тех людей, которые потом исчезали. Муж считал эту газету своей, и фрау Трассен своего супруга тоже очень боялась.
      - Эйнштейн заочно приговорен к смертной казни, - прочел вслух господин Трассен. - Освободим немецкую науку от наглой ереси!
      Он отложил газету и с воодушевлением обмакнул сосиску в горчицу.
      - Я поговорю с Лео, ведь он физик, - сказал Трассен.- Такой выгодный момент упускать нельзя.
      - Какой момент? - осмелилась спросить фрау Трассен.
      В ее голове замелькали туманные и тревожные мысли об опасной дружбе ее сына Лео с соседом Раулем Клемпертом, которого год назад посадили. Рауль не раз бывал у Эйнштейна и даже звал с собой Лео...
      - Сегодняшний день - это начало научной карьеры нашего сына, - провозгласил Трассен. - Не сделать ее сейчас может только набитый дурак. И запомни, - Трассен повысил голос: Мы никогда - слышишь? - никогда не водили дружбу с Клемпертами! Ясно?
      СОСЕД ТРАССЕНА, ПОЭТ КЛЕМПЕРТ
      Старик Клемперт был старым немецким поэтом. Он писал классические, прозрачные стихи, и школьники учили их наизусть по затрепанным хрестоматиям. К этому так привыкли, что никто и не предполагал, что сам Клемперт еще жив. Нацисты о нем забыли, и только где-то во вторичной картотеке полицей-президиума значилось, что у арестованного художника Рауля Клемперта есть отец, проживающий на Бисмарк-аллее в районе Груневальда. А между тем хрестоматии продолжали издаваться, оставляя в памяти детей величавые и чувствительные строки о горах Гарца, восходах солнца над Рейном и весеннем цветении тирольских лугов. В одном из маленьких немецких городков, где когда-то бывал Клемперт, сохранялась живописная тропинка среди замшелых камней, которую местные жители называли "тропой поэта".
      Таким образом, душе Клемперта не о чем было тревожиться. Она нашла свой путь к немецкому народу. Зато сам Клемперт уже вторую неделю сидел без горячей пищи. Ему нездоровилось, и он не мог выйти из дому, чтобы продать очередную пачку книг. В груди глухо шумело разросшееся сердце, кружилась голова, и сухие кончики пальцев холодели. Он сидел, завернувшись в плед, и читал стихи Рильке.
      Я зачитался, я читал давно,
      С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно,
      И, с головою в чтение уйдя,
      Не слышал я дождя.
      Я всматривался в строчки,
      Как в морщины задумчивости.
      И часы подряд
      Стояло время
      Или шло назад.
      Дом был наполнен тишиной, и глухая волна отдаленного уличного шума, казалось, доносилась из далеких миров. Рядом с Клемпертом висел дешевенький репродуктор, затянутый чистым мужским носовым платком с серебристыми клетками. Рот радио был наглухо закрыт. Над поэтом висела огромная картина. Это была последняя работа его сына - "Видение будущей войны". Картину следовало бы убрать подальше, но для старика Клемперта она была глубоко связана со смыслом его собственной жизни. Каждый вечер он спускался вниз и часами сидел перед нею, подыскивая слова, которые могли бы выразить ее образы. Она как будто пронзала будущее, уходя в него глубже, чем предполагал сам художник Рауль. Сын Клемперта не был на войне 1914 года, но его картина воплощала и ужасы первой мировой войны и то, что только смутно могли себе представить люди, которых готовили к следующей бойне.
      Картина изображала развалины города. Безлюдные улицы прорезали город до самого горизонта. Среди них высились огромные песчаные дюны, выплеснутые из земли взрывами снарядов. Между этими холмами чернели воронки. Остатки домов, расщепленных до основания, были похожи на корни зубов. Над городом неслись самолеты, похожие на снаряды. Таких в 1914 году не было. Серебристые обтекаемые чудовища уходили к солнцу, скрытому за тяжкой пеленой желтого, как песок, тумана.
      Композиция картины выросла из десятков набросков, сделанных Раулем Клемпертом с фотографий первой мировой войны. Он переписывал их по многу раз, пока они не становились частью композиции его картины. Рауль работал над ними в то самое время, когда ждал ареста. Эти дни наступали на него, как полицейские. Казалось, кольцо вокруг него стягивается. Еще шаг. Еще минута - и щелкнут наручники на запястьях.
      Но никогда еще он не писал с таким увлечением, как тогда. До того самого вечера, когда гестаповская машина остановилась перед их домом.
      Старик Клемперт вспоминает, как иной раз, просыпаясь на рассвете, сын насвистывал песенку, заваривая кофе. Затем он приглашал отца к столику, покрытому плюшевой скатеркой, оставшейся еще от матери, и ставил на подоконник пахнущий маслом набросок. Потом они молча кили кофе. Два длинных, четко вырезанных силуэта с язвительно опущенными углами губ. Старший Клемперт был незащищенным стариком. Зато Рауль получил спортивную закалку и всегда первым шел на мяч. В футбольной команде училища он был форвардом. Впрочем, Рауль и к спорту относился с такой же легкой иронией, как ко всему, где "начинали работать страсти", как он выражался. Сдержанность. Насмешливость. В этом он был похож на отца. Что и говорить, они понимали друг друга. Они пили кофе и слушали, как наступает утро. Где-то звенела бутылками машина с молоком. Заговаривали птицы. Почтальон подъехал к калитке на велосипеде и, остановившись, торопливо опустил в ящик газету. Каждый день начинался так, как будто в доме Клемпертов продолжается обычная жизнь. А между тем знакомые исчезали, и с каждым днем ощущение наведенного прицела становилось все более ощутимым.
      Но Рауль продолжал рисовать. На краски не хватало денег, и отец тайком продавал старинные книги. В букинистических магазинах его знали. Там еще встречались люди, говорившие друг другу "Добрый день" вместо "Хайль Гитлер" и молча листавшие книги с вырванными страницами. Книги, как и люди, становились арестантами. Иногда их выпускали снова, и они возвращались в жизнь, изувеченные, оборванные, присмиревшие и лишенные тех главных слов, которые были из них вырваны. Люди и книги растворялись в общей массе Третьего рейха. Исчезали идеи. Стиралась память. Настоящее порывало связи с прошлым. Люди жили, сегодняшним днем и слушали сумасшедшие бредни фюрера о завоевании мира.
      Старик Клемперт не мог жить сегодняшним днем: он был поэтом, он помнил о прошлом и понимал, что Германию ожидает зловещее будущее.
      Сегодня он зажег только настольную лампу и сидит, закутавшись в плед. Его сковывает тяжелая вялость. Утром он постирал себе рубашку. Вышел в лавку на угол. Потратил семьдесят пять пфеннигов - то, что было отложено на электричество. Хозяин лавки смотрел на него жестким взглядом, брезгливо наблюдая, как он кладет в старую хозяйственную сумку купленные продукты - всего по двести граммов. Враждебность окружающих угнетала Старого Клемперта. Идя по улице, он чувствовал себя, как в каменной пустыне. Его больше никто не знает. Его не помнят и не желают знать, хотя он еще продолжает жить на берлинской улице. Клемлерт чувствовал, что скоро умрет.
      Тишину прорезал звонок у входной двери. Клемперт неподвижно ждал второго звонка. Может быть, в последний раз он взглянул на картину сына "Видение будущей войны". Тяжелое солнце освещало разрушенные бомбами немецкие дома. В дверь позвонили второй раз. Клемперт скинул плед и, застегнув домашнюю куртку, пошел к выходу.
      - Это я, Херти, - сказали за дверью.
      - Херти? - Клемперт отпер дверь.
      Войдя в комнату, Херти с минуту смотрел, краснея, по сторонам и поправлял отложной воротничок голубой рубашки. Наконец Клемперт нетерпеливо протянул ему руку и предложил сесть. Херти сел, выпрямившись, и посмотрел на висевшую перед ним картину.
      Клемперт взял со столика очки и взглянул на гостя. Это был подросток лет шестнадцати, с веснушчатым лицом и светлыми приглаженными волосами. Его серый спортивный костюм с широкими карманами был тщательно отутюжен.
      - Вы меня не помните? - спросил он. - Я оформляю витрины. Меня зовут Херти Лидер. Я работаю художником-оформителем.
      - Так.
      - Я учился у вашего сына.
      - Что? - резко переспросил Клемперт.
      Херти смутился.
      - Я, конечно, не настоящий художник. Но господин Рауль преподавал у нас рисунок, и я два раза у вас был.
      - Моего сына здесь больше нет.
      - Я знаю,- тихо ответил Херти.- Я пришел, чтобы предупредить вас...
      - О чем?
      - Господия Клемперт, - решительно сказал Херти. - Я не занимаюсь политикой. Я люблю искусство. Правда, я еще не настоящий художник, но, может быть...
      Он снова смутился, взглянув на висевшее перед ним полотно.
      - Я знаю, господин Рауль большой мастер,- тихо сказал он и замолчал, не отводя глаз от картины.- Это будущая война?
      - Да.
      - И... мы погибнем?
      - Не знаю. Херти, вы пришли меня о чем-то предупредить.
      - Да... У вас наверху висит портрет Эйнштейна, который написал Рауль. А в сегодняшних газетах напечатано, что Эйнштейна заочно приговорили к смертной казни.
      Клемперт выпрямился, придерживаясь за подлокотники кресла.
      - Эйнштейна - к смертной казни?
      Херти опустил голову.
      - И если у вас найдут его портрет...
      - Да, этот портрет широко известен, - медленно проговорил Клемперт.
      - О нем столько спорили. В портрете есть какая-то загадка...
      - Загадка...- машинально повторил Клемперт.
      - Отдайте его мне,- неожиданно сказал Херти.- Я его спрячу, а когда господин Рауль вернется...
      Старый Клемперт закашлялся, подавив отрывистое всхлипывание. Пальцы на подлокотнике задрожали. Он встал.
      - Пойдемте наверх.
      ХЕРТИ СПАСАЕТ ПОРТРЕТ ЭЙНШТЕЙНА
      Херти жил далеко от виллы Клемперта. Домик его родителей стоял в старом железнодорожном поселке вблизи депо. Ровные маленькие палксаднички. Красные черепичные крыши. Барачные коробки домов. Кухни, лестницы, дешевые велосипеды - все было одинаковым в этом поселке. Депо объединяло людей поселка, подобно средневековому цеху ремесленников.
      Отец Херти - молчаливый маленький человек с улыбчивым лицом, - не требовал от жизни многого. Он был доволен, когда после рабочего дня в. ремонтной мастерской, где у него в шкафчике хранились еще инструменты деда, он сидел в углу кухни и смотрел, как его худенькая жена, суетясь у плиты, готовит ужин.
      Потом заходил кто-нибудь из соседей, и отец, улыбаясь, слушал новости, изредка кивая головой. Однако в последнее время улыбка на его лице появляется все реже. Он молча уходит на работу, ссутулившись, в своем стареньком, залатанном комбинезоне, а вернувшись домой, не переодевается, как раньше, в чистый костюм. Херти видел, как опускается отец, становясь все больше похожим на разнорабочего, обслуживающего привокзальные склады. А ведь он - высококвалифицированный слесарь! Только изредка светлеет лицо отца. Это бывает, когда Херти выреаает силуэты из черной бумаги. "Кумушки за чашкой кофе"... "Полицейский на посту"... "Тетя Эльза печет пирог"... Отца восхищает быстрота, с которой Херти орудует ножницами, и он долго любуется вырезанными ажурными картинками.
      ...Херти нес свернутый в рулон холст по темному вечернему Берлину, и ему казалось, что каждый встречный смотрит с подозрением на его ношу. "Что будет с нами, если портрет Эйнштейна найдут у нас в доме?"
      - Херти! - крикнула мать, услышав его шаги по лестнице.
      - Сейчас! - Херти быстро поднялся на чердак, положил холст на старую железную кровать и спустился. В кухне была одна мать.
      - Что с тобой? - вытирая о фартук мокрые руки, она с тревогой смотрела на покрытое капельками пота лицо сына.
      Из комнаты вышел отец.
      - Сынок вы-ре-жи... мне... портрет, - запинаясь, сказал он, и шатаясь подошел к Херти и положил руку ему на плечо.
      Херти с жалостью смотрел на отца: раньше он никогда не пил.
      - Херти, что случилось? - опять спросила мать.
      - Мама, ты можешь приютить одну картину, которую хотят сжечь?
      - Вы-режи мне портрет,- запинаясь, повторил отец и опустился на стул.
      У матери задрожали губы. Она смочила полотенце под краном и вытерла им лицо отца.
      - Отец, приютим мы у себя картину, которую хотят сжечь? спросила она, приглаживая ему волосы.
      ...Так портрет Эйнштейна поселился в доме отца Херти.
      ЛЕО ТРАССЕН НАЧИНАЕТ ДЕЛАТЬ КАРЬЕРУ
      Ассистент кафедры физики Берлинского университета Лео Трассен не интересовался политикой. Он не знал еще, что с сегодняшнего дня отец возлагает большие надежды на его научную карьеру, и не подозревал, что все газеты вышли с заголовками: "Эйнштейн заочно приговорен к смертной казни!" Утром того же дня он сидел в ассистентской и ждал профессора Зауэра, который вызвал его к себе. Развалившись на старом диване, он боролся с дремотой. Вчера была изрядная выпивка, и волосы у Трассена были еще мокрые от воды, которую он вылил на себя. Глаза его, подернутые поволокой, смотрели лениво и туманно.
      Дела Трассена складывались не блестяще. И хотя арийским ученикам профессора Зауэра в университете была открыта "зеленая улица", Трассен был весьма далек от диссертации. Правда, он написал две толковые статьи, одна из которых была послана в Лондон, где ее напечатали в знаменитых "Отчетах Королевского общества". Ему сообщили, что редакция высоко оценила изящество его новых формул. Сам Трассен прекрасно знал, что все эти формулы дались ему без большого труда. Он только "почистил" классическую теорию колебаний. Сократил лишние выкладки, заменил их простым расчетом. Трассен был ленив и не любил возиться с громоздким математическим аппаратом. Всюду, где это ему удавалось, он упрощал теорию, а иногда просто бросал начатую проблему. За последнее время он втянулся в бесконечную переделку известных формул теории колебаний. Это было спокойное и безмятежное занятие. Трассена никто не тревожил, и им мало кто интересовался. У него было много свободного времени, и он растрачивал его в случайных компаниях, собиравшихся в дешевых ресторанчиках около спортивных клубов. Иногда в дождливую погоду он там же досчитывал незаконченную задачу.
      Кабинет профессора Зауэра не располагает к долгой беседе. Он для этого слишком тесен. Стол. Еле вмещающийся стул. Второй стул в простенке между стеной и застекленной дверью. Подвесные полки со справочниками. За стеклянной фрамугой слышно жужжание трансформатора. Приглушенные голоса в лаборатории. Профессору Зауэру некогда разговаривать с ассистентами. Он ограничивается короткими, четкими указаниями. На кафедре ему достаточно небольшой комнаты. Зато большой кабинет ему отведен при профессорской библиотеке. Там он принимает коллег, равных себе по положению. В черных мягких креслах восседают маститые немецкие профессора. На стенах висят тусклые портреты великих ученых. Они тоже немецкие профессора: Кирхгоф, Гельмгольц, Бунзен. Профессор Зауэр всегда придерживался национального духа в науке. Но можно ли его за это упрекнуть? Он только порядочный немецкий ученый. Впрочем... Впрочем, его и сейчас никто не посмеет ни в чем упрекнуть. Он ведь не приноравливается к правящей партии - у него всегда были национал-социалистские убеждения. Еще в те далекие 20-е годы, когда все газеты бурно ликовали по поводу первого экспериментального подтверждения теории относительности Эйнштейна, профессор Зауэр твердо считал, что все это только еврейская авантюра в науке, и не скрывал своих взглядов. А теперь, когда в Германии у власти оказались, наконец, истинные немцы, профессору Зауэру незачем стыдиться своей дружбы с членами нацистской партии. Да, в его кабинете бывают люди, носящие на рукаве повязку со свастикой. Они тоже сидят в старинных черных креслах с резными подлокотниками: в науке появились секретные руководители.
      Но сейчас сам Зауэр готовит важную "операцию". Он сидит в своем лабораторном кабинете и с брезгливым выражением смотрит на ассистента, который развалился на стуле и к тому же положил локоть на стол профессора. Зауэр слегка отодвинулся, как бы не находя себе достаточно места, но Трассен продолжает сидеть, развалившись, забросив ногу на ногу. "Есть предложение..." - хочет начать Зауэр. Но его охватывает раздражение, и он невольно смотрит на громадный ботинок Трассена, слегка покачивающийся, как кажется профессору, перед самым его носом. Шнурок от ботинка развязан и болтается. Это еще больше раздражает Зауэра, и он готов отправить своего ассистента снова на поденную расчетную работенку для текущих нужд лаборатории. Однако он берет себя в руки и напоминает себе о том, что в последней статье Трассен обнаружил редкостное мастерство во владении математическим аппаратом. Да и во всех своих расчетах он рассыпает столько новых формул, сколько не сработать и двум порядочным ученым, регулярно печатающим свои работы в "Аннален дер физик".
      - Есть предложение, - твердо говорит Зауэр. Секундная стрелка на его часах бежит по циферблату, как дрессированная собака.- Пора обобщить нашу критику теории относительности господина Эйнштейна...
      Трассен перестал помахивать ногой. "Наша критика теории относительности"... Конечно, имеется в виду та дурацкая статья самого Зауэра против Эйнштейна, опубликованная еще в 1922 году на Наугеймской дискуссии, когда "немецкий здравый смысл выступил против самоуверенности и авантюризма Эйнштейна". Так именно выразился тогда профессор Зауэр: "...Чуждая честному немецкому естествоиспытателю дерзость господина Эйнштейна..." Зауэр вкладывал в свою профессорскую вежливость всю ненависть и презрение к "самоуверенному выскочке". Впрочем, может быть, это была обыкновенная зависть...
      - Пора обобщить, профессор.
      Он понимает, что "обобщить" сегодня означает нечто гораздо более опасное, чем в "доисторическом" двадцать втором году. "Обобщить" - это совсем не обязательно изучить. Наоборот. "Обобщить" сегодня - это прежде всего проявить беспощадность, подавить в себе всякие колебания, развязать священный арийский инстинкт, чутьем прийти к абсолютной истине. Трассен наизусть знает эти рассуждения, и ему кажется, что от всего этого несет прокисшим пивом. А от науки не должно пахнуть прокисшим пивом. Она должна пахнуть как-то по-другому. Например, нагревшимся реостатом. Или едким дымком от газоразрядной трубки. А может, и вовсе ничем. Перед Зауэром лежит великолепная логарифмическая линейка с громадным увеличительным стеклом на шкале. Рука Зауэра с обручальным кольцом потянулась за линейкой.
      - Беритесь за дело, Трассен. Не теряйте времени, И помните, что здравый рассудок никогда не сможет примириться с теорией Эйнштейна. Надеюсь, что ваши умственные способности, Трассен, устроены достаточно солидно?
      Зауэр тонко улыбнулся и поправил очки. Лицо его создано для портрета в физическом кабинете. Истинный немецкий ученый. Сухой, проницательный взгляд. Очки. Аккуратно подстриженная шевелюра. Не длиннее, не короче, чем полагается... И маленький незаметный рот. Почти ненужный. Зато достойный и значительный нос. Нос, ощущающий тонкие запахи бесчисленных экспериментов. Подающий сигналы четко работающему интеллекту. Аккуратно устроенному мозгу под высоким, чисто вымытым лбом, к которому незаметно прилажен небольшой, чуть легкомысленный завиток, смазанный бриллиантином.
      - И постарайтесь отнестись к делу просто. Можете ли вы сами, Трассен, согласиться с тем, что предлагает вам господин Эйнштейн?
      - А что он, собственно, предлагает?
      - Посмотрите на эту секундную стрелку, Трассен,- приказал Зауэр. - Что это такое?
      - Часы.
      - Нет, Трассен, это не часы. Это само время. Неизменное, абсолютное время, Трассен.
      Зауэр пронизывающе смотрит на своего ассистента. Время неизменно. Это звучит как категорическое указание. Приказ. Распоряжение по кафедре теоретической физики номер восемьдесят два: "С сегодняшнего дня предлагаю всем сотрудникам руководимой мною кафедры считать время неизменным". Но сотрудники кафедры и не предполагали о возможности иной точки зрения. Трассен ухмыльнулся, воображая постные лица своих коллег, расписывающихся под приказом о неизменности времени.
      - Время нельзя ни с чем путать, - продолжал Зауэр. - Все эти бредни Эйнштейна о связи между пространством и временем - самоуверенная и дерзкая провокация в науке.
      Речь Зауэра была прервана мелодичным звоном его кармалных часов. И в тот же момент начали бить университетские часы. Башня с огромным старинным циферблатом была видна из окна.
      - Одновременность, - с удовлетворением произнес Зауэр и, наклонив голову набок, подкрутил завод. - Одновременность, Трассен, означает: "в один и тот же момент".
      "В один и тот же момент" - вырисовывались перед Трассеном буквы, написанные профессорским почерком Зауэра на свежевымытой доске. Трассеном овладело тупое безразличие.
      - Бесспорно, не правда ли? - спросил Зауэр.
      - Бесспорно.
      - Ну и ступайте, - сказал Зауэр. - Принимайтесь за дело.
      Он положил в жилетный карман часы и взялся за логарифмическую линейку.
      - До свиданья. Хайль! - негромко добавил он, приучая себя к новому приветствию.
      СКАЗКА О ТЕОРИИ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ
      В университетской библиотеке для Трассена уже приготовили журналы с грифом "Только для служебного пользования". Это были материалы знаменитой Наугеймской дискуссии 1922 года, на которой "дисциплинированный здравый смысл немецких естествоиспытателей" впервые выступил против эйнштейновской теории относительности. В этом же сборнике были статьи и самого Эйнштейна. "Для служебного пользования", - читал Трассен на полях через каждые десять страниц. "Проверено".
      Трассен встал и, подойдя к окну, стал смотреть на серые граненые булыжники университетского двора. Пустая, безотрадная мостовая прусского города. Порядок. Равнодушная пустота. А на столе физические журналы с печатью "Только для служебного пользования". Статьи по теории относительности.
      Черт с ними со всеми! Выпить, что ли, для прояснения мозгов? И сделать поскорее это проклятое заключение для Зауэра, чтобы вернуться к своей теории колебаний. Чистое, ясное дело, и никакой философии. Не получится - можно посчитать снова. Предложить еще одну формулу. С поправкой. Изящной поправкой Трассена. И снова проверить на опыте. Главное - проверить экспериментально, "без всякой философии".
      Выйдя из университета, Трассен остановился перед площадью Оперы. Где-то вдали дрожало марево рекламных огней. Слышался непрерывный гул огромного города. Трассену нестерпимо захотелось туда - в шумный, блестящий, оживленный мир. На Курфюрстендамм. В лучший ресторан, где перед вращающейся дверью стоит бородатый швейцар, почтительно пропускающий завсегдатаев под высокие своды сверкающего храма, звенящего тарелками и начищенным серебром. Хрустальные люстры. Мебель под старину. Крахмальные торчащие салфетки. За столиками люди нечистые и опасные. Зыбкая и беспощадная атмосфера большой политической игры. Деньги, небрежно вынимаемые из пахнущих свежим сафьяном бумажников.
      Трассен презирал себя за безденежье. Вместо ресторана Кемпинского - почтенная университетская пивная. Или Люстгартен - весенняя ярмарка со старинными немецкими балаганами и уличными сосисочными, где сосиски обильно мажут горчицей и запивают бродящим яблочным вином.
      ...В Люстгартене пели аккордеоны. Разноцветные шапки, фески с кисточками, хлопушки, фигурные пряники, жареный миндаль, яблочный сок в высоких, как пробирки, стаканах, катанье на управляемых автомобильчиках с резиновыми боками. Упругие толчки. Смех. Сигарный дым, плывущий над толпой. Весенняя духота и маета. Ярмарка. Люстгартен.
      Трассен купил себе бумажную феску. Пробиваясь сквозь толпу, он время от времени останавливался у автоматов и пил пиво. Где-то повизгивали тормоза подъежающих машин. Зажигались огни балаганов. Огней становилось все больше и больше. Сквозь граненое стекло пивной кружки Трассен увидел лицо человека, пристально за ним наблюдавшего. Зеленоватые переливы кружки раздробили изображение, и оно повторилось несколько раз. "Hy и наплевать", - почему-то подумал Трассен, допивая пиво.
      - Еще одну! - крикнул он. Граненая кружка играла перед глазами, как детский калейдоскон, и Трассен, не увидев в ней больше изображения, медленно поставил ее на стол.
      - Мистерия начинается! Мистерия начинается! Старая немецкая сказка в театре марионеток!
      Зазывала в высоком красном колпаке, с золоченым жезлом заглянул в пивную и постучал жезлом по столику. Из окна был виден павильон театра марионеток с деревянными резными башенками. Около него горел единственный фонарь. Трассен отправился в театр марионеток.
      ...Темнота в балагане пахла опилками. На заднике сцены был нарисован орган. Перед ним стоял высокий черный куб, уставленный свечами. Коптящие язычки пламени рвались во все стороны, отбрасывая косые, неверные тени. Внутри черного куба живут куклы. Их прозвища и характеры известны с незапамятных времен. Давным-давно родилась в Германии эта старинная сказка - мистерия-притча о человеческой жизни.