Меч в рукаве (№1) - Меч в рукаве

– Пошли. Игнатьич по-новому перетереть с тобой хочет, – лаконично проинформировал Мефодия один из них, а второй нежно подхватил художника под локоть.

Догадываясь, что сослаться на плохое самочувствие не удастся, Мефодий подчинился.

Трехквартирный блок Виктора Игнатьевича Тутуничева поражал прежде всего своими ковровыми просторами (все некапитальные перегородки в нем были переделаны либо вовсе устранены за ненадобностью), на которых можно было свободно играть в гольф. Интерьер и все остальное поражал уже во вторую очередь. Владелец апартаментов усадил гостя в мягкое кресло и без лишних слов разлил по рюмкам водку из небольшой, но более благородной, чем банальная чекушка, бутылки.

– Виктор Игнатьевич, я еще не звонил Кириллу насчет денег, – сразу выпалил Мефодий, – но вы же сами сказали, что через пять дней…

– Выпей! – велел Тутанхамон и махнул маячившему в дверях телохранителю: – Не в службу, а в дружбу, Колян, сообрази-ка нам что-нибудь закусить.

Рюмка в руке Мефодия слегка подрагивала. Тутанхамон нашел это забавным и, сверкнув золотыми зубами, аккуратно поднес к рюмке гостя свою, после чего произвел вежливый «чин-чин».

– Погоди пока звонить… – Выпив, Тутанхамон поморщился и, не дожидаясь, пока поднесенная Николаем тарелка с ветчиной опустится на стол, взял с нее ломтик, а затем метнул его в рот вдогонку водке. – Тут нарисовалось кое-что до общей картины. Проблемка маленькая…

На Мефодия вместе с приятной теплотой от своевременной как никогда порции успокоительного снова нахлынули нехорошие предчувствия: сейчас Тутанхамон скажет, что деньги нужны ему через полчаса, или того хуже – увеличит сумму компенсации!..

– Видишь ли, в чем суть: братан твой под присмотром Конопатого работает, – продолжал Тутуничев. – Я тут проверил кое-какую информацию – говорят, Ятаган и Конопатый закорешились сильно, дела там у них совместные или типа того. Я тоже с Конопатым недавно мировую пил, потому сам понимаешь, если до него вдруг дойдет, что я на тебя наехал… В общем, портить отношения мне с Конопатым сейчас не резон, тем паче из-за каких-то четырех штук. Так что о деньгах забудь. Но ты рано радуешься! – сразу же осадил он глупо заулыбавшегося Мефодия. – Долг есть долг, и отдавать его, как ни крути, надо.

– Но у меня нет ничего ценного, – проговорил Мефодий. У него перед глазами все плыло, но не столько от водки, сколько от того, что унизительное выпрашивание денег у брата отменяется. – Квартира эта не моя, тоже Кирилла, а весь мой инвентарь не потянет и на пятьсот долларов…

– Ты будешь на меня работать! – заявил Тутанхамон.

– Я – на вас?! – изумился Мефодий и перевел взгляд на смотревшего телевизор телохранителя. – Да он на меня дунет, я и упаду!

– Ха! – Тутанхамон откинулся в кресле и, ткнув в Мефодия перстненосным пальцем, визгливо расхохотался. – Нет, Колян, ты слыхал? Шишкин думал, что я зову его к себе в бойцы! Во, загнул так загнул! Его – в бойцы!

Колян покосился на Мефодия и презрительно хмыкнул.

– Не-е, расслабься, – прекратив смеяться и, разливая по второй, проговорил Виктор Игнатьевич. – Уж как-нибудь без тебя обойдемся. А ты вроде бы говорил, что картинки всякие рисуешь?

– Да, сейчас я специализируюсь в основном на графике, – сказал Мефодий.

– Да мне без разницы! – Тутанхамон снова выпил. Глядя на него, выпил и Мефодий. – Короче, чтобы ты, упаси бог, никому не ляпнул, что, дескать, Виктор Игнатьевич на тебя наехал, давай вообразим такую ситуацию: будто бы я прихожу к тебе, даю эти самые четыре штуки и говорю: «Мефодий, сосед, выручай! Я человек солидный, ко мне в офис приходят солидные люди, а там на стенах одни голые обои. Несолидно, понимаешь, как-то…» А ты мне отвечаешь: «О чем базар, Виктор Игнатьич! Да разве сосед не поможет соседу? Да завсегда пожалуйста!..» Ну, продолжай!

Мефодий, кажется, понял, чего от него хотят, и робко поинтересовался:

– Вы хотите заказать мне картину?

– Ну вот, быстро соображаешь! – заулыбался Тутанхамон. – Конечно, картину, что бы я еще, интересно, тебе заказывал? Не конкурента же, в конце концов! Ну и в каких картинах ты самый большой мастак? Природа? Море? Или, может, бабы голые?

– В портретах, – ответил Мефодий.

– Тоже неплохо! – кивнул Тутанхамон. – Помнишь, Колян, у Никифора на даче его портрет над камином здорово смотрелся. Никифор божился, будто штуку за него отвалил! А я хочу такой же, но в офис и за четыре. Понимаешь?

– А какой желаете размер? – поинтересовался Мефодий. – Высота, ширина рамы?

– Это тебе должно быть виднее, – задумчиво почесал лысеющую макушку Виктор Игнатьевич. – Но за штуку баксов это было где-то…

И Тутанхамон изобразил руками раму, имевшую размеры что-то около восьмидесяти сантиметров на полметра.

– Вот и посчитай, – добавил он. – Это за штуку, а надо за четыре.

– Будет вам портрет за четыре штуки! – уже не дрожащим, а вполне уверенным голосом пообещал Мефодий. – Портрет ровно в четыре раза больше, чем за штуку!

– Вот это деловой подход! – согласился Тутанхамон и, предлагая отметить заключенный договор, наполнил рюмки по третьему разу. – Проблемы будут?

Мефодий прикинул в уме: берем указанные заказчиком размеры, увеличиваем их в два раза; грубо округляя, выходило где-то метр пятьдесят на метр… Нет, с технической стороны проблем не было. Десять квадратов превосходного холста еще советской мануфактуры было год назад куплено за бесценок у бывшего обкомовского агит-плакатчика. Грунтовка, краски – все это, как у практикующего специалиста, тоже имелось в избытке. Загвоздка была в другом – лицо (если выражаться предельно мягко) Тутанхамона: одутловатое, с двойным подбородком и торчащими, как ручки кастрюли, ушами, редкие бледные волосы и короткая, практически отсутствующая шея… И в масштабе один к одному оно не вызывало у Мефодия вдохновения, а уж воссоздание его на площади в полтора квадратных метра!.. Впрочем, выбирать не приходилось, однако выход из этой ситуации все-таки имелся…

Не желая показаться невежливым, Мефодий для начала извинился и только потом поинтересовался у заказчика, а как он посмотрит на то, если будет изображен не в канонических портретных традициях, а, скажем так, в контексте…

Воцарилась зловещая пауза, в ходе которой Тутанхамон и Колян обменялись вопросительными взглядами. По их реакции Мефодий понял, что выражение «изобразить в контексте» отсутствует в лексиконе обоих, а потому требует дополнительного перевода.

– Ну это если вы будете изображены не на задрапированном фоне, – как можно понятнее разъяснил он, – а, к примеру, играющим в казино, отдыхающим в сауне, стоящим возле вашего автомобиля или там…

Мефодий хотел закончить «… сидящим у камина с книгой», но передумал, поскольку так и не сумел вообразить подобную сцену.

Судя по тому, как у Виктора Игнатьевича вновь засверкали благородного металла зубы, Мефодий догадался, что предложение явно пришлось Тутанхамону по душе.

– А ты, Шишкин, и впрямь ученый! – уважительно произнес Тутанхамон. – Это ты сейчас дельную вещь сказал. Только… казино, баня, машина… Нет, все не то. Осточертело все это… Слушай, а вот, скажем, рядом с Эйфелевой башней сможешь меня запечатлеть? – И, заметив, как удивился его экстравагантному желанию Колян, пояснил: – Давно хотел туда мотануть. Елисейские Поля, Лувр, собор Парижской Богоматери… Мечта босоногой юности.

– Обижаете, Виктор Игнатьевич! – вконец осмелел Мефодий. – Да хоть на Северном полюсе…

Услыхав про полюс, Тутанхамон вдруг помрачнел, но не агрессивно, а с налетом легкой меланхолии:

– Нет, на полюс не хочу. Я за Полярным кругом первый срок мотал. Там холодно. И смотреть-то там нечего, а рисовать и подавно. Туда, Шишкин, меня отправлять не надо…

Под видом студента-заочника Мефодий проник в читальный зал областной библиотеки и самым бесстыжим образом выдрал лист из подшивки журналов «Вокруг света». На коварно добытом артефакте был изображен нужный фон его будущего полотна, нареченного в тайне ото всех «Парижские каникулы Тутанхамона Староболотинского».

Спать приходилось по три часа в сутки, но зато за десять дней все долги соседу сверху были полностью возвращены. Два дня из горячей декады штрафработ Мефодий провел в Тутанхамоновых апартаментах, где был предусмотрительно свернут в рулон один из шикарных иранских ковров и на голый пол водружен уже не переносной этюдник, а самый настоящий мольберт – одна из немногих имевшихся у Мефодия ценных вещей. А доставили мольберт наверх по узким лестничным пролетам Колян и его верные адъютанты. Строя на лице подчеркнуто аристократическое выражение, Тутанхамон покорно отпозировал положенное, изредка отвлекаясь то на телефонный звонок, то на перекур.

Задний план Мефодий рисовал уже дома. Подшивка попавшихся ему в библиотеке журналов оказалась за семидесятый год – то есть время, когда его заказчик пребывал в отроческом возрасте. Но ни мастера, ни его легкую кисть это не смутило, а потому вышедшее из-под кисти полотно частично можно было отнести к разряду фантастических.

…Виктор Игнатьевич Тутуничев – дородный мужчина сорока с лишним лет – в задумчивости стоял на набережной Ке-Дорсе, очутившись в Париже времен своей молодости, очевидно, при помощи не изображенной на картине машины времени. За его спиной спешили по делам парижане в короткополых фетровых шляпах и миниатюрные парижанки с накладными ресницами и в длинных плащах, одетые по моде той поры. По набережной катили круглозадые узкофарые «Ситроены», а в верхней левой четверти картины на фоне светло-серого неба уходила в зенит любимица Тутанхамона – широкобедрая стальная башня работы гениального Эйфеля.

Тутанхамон долго разглядывал себя на картине, сначала делал это в упор, едва не касаясь носом холста, а затем отошел в дальний угол зала. Он словно прикидывал, вся ли задолженная сумма представлена или хитрый Шишкин все же надул его на сотню-другую баксов.

– Ну, что скажешь? – поинтересовался Тутанхамон у присутствующего на просмотре Коляна.

– Без вопросов, Игнатьич, – Ятаган-младший свое дело знает, – отозвался тот. – Ты здесь почти как Шарль де Голль…

Инцидент с «Паджеро» был исчерпан. Напоследок Тутанхамон пообещал Мефодию свести его со своими друзьями из соседнего района, дабы художник имел возможность подзаработать, но на настоящий момент от друзей Виктора Игнатьевича предложений ни в письменной, ни в устной форме не поступало.

Зима выдалась и вовсе безденежной. Морозы стояли лютые; о работе в парке пришлось забыть. Все попытки нести искусство в массы в переходах метро вызывали лишь конфронтацию с работниками милиции, а потому приходилось уповать на единственно стабильный источник пусть не бог весть каких, но все-таки доходов – продбазу. Там по причине активного физического труда работать можно было при любых температурах.

Но едва Мефодию стало казаться, что с первыми мартовскими оттепелями он увидел и край своей трижды проклятой «черной полосы», как вдруг на него свалилась очередная напасть…

Раису было просто не узнать: норковое манто, высокие – выше колен – сапоги из тонкой кожи и внушительный слой косметики на лице, которой ей, если по правде, злоупотреблять было еще рановато. Однако при огромном Раисином желании быть достойной своего мужа Кирилла Ятаганова облик ее соответствовал все-таки не светской львице, а главной героине американской мелодрамы «Красотка», когда она еще только-только повстречала своего «принца». Но как бы то ни было, Мефодий обрадовался, увидев Раису Николаевну у себя на пороге.

Чего нельзя было сказать о ней самой.

Проходить в квартиру Раиса не стала и от чая отказалась.

– Ну и свинарник у тебя! – брезгливо скривив губки, заметила она. – А где пустые бутылки? Уже успел сдать с утра?

– Я перешел на марихуану, – ответил Мефодий. – Она весьма способствует раскрытию творческих чакр.

– Откуда у тебя деньги-то на марихуану! – хмыкнула Раиса. – Ты если на что и перейдешь, так это с дешевой водки на дорогую самогонку.

– Какими судьбами занесло вас в мою обитель? – с иронией поинтересовался Мефодий. – Уж не сломался ли под окном ваш «Роллс-Ройс»?

– Эта обитель не твоя, а наша, – уточнила нежданная гостья. – Кстати, о ней и пойдет разговор. Кирилл решил продать эту квартиру. Срок тебе на поиск другого жилья до конца мая.

В подобном неожиданном решении Кирилла чувствовалось сильное влияние его новой супруги, поскольку даже во времена катастрофической нужды в средствах Кирилл о продаже квартиры не заикался. Понятное дело, Мефодия это сильно огорчило, но виду он не подал.

– Что ж, – вздохнул он, – вернусь в свой фамильный особняк. Соскучился, понимаете ли, по палисандровым аллеям, гипсовым амурам и старому пруду. Уйду в добровольное загородное затворничество.

Раиса снисходительно покачала головой:

– А ты все тот же! Компенсируешь вечную нехватку денег плоским остроумием… Признаться, в первое время нашего знакомства оно мне даже нравилось, но потом я, к счастью, поняла, кто ты таков на самом деле.

– Можешь не повторять, я помню, – оборвал ее Мефодий. – Полный ноль как по оси абсцисс, так и по оси ординат, ничтожество и далее по списку синонимов…

– Именно! – кивнула Раиса. – Ну ладно, в общем, ты меня понял. До конца мая можешь еще разукрашивать здесь свои мешковины, а первого июня чтобы ни слуху ни духу. Да хоть приберись за собой, евроремонт мы уж как-нибудь без вас произведем…

– Могу оставить автограф на обоях, – съязвил Мефодий. – С вензелем великого портретиста квартирка уйдет по двойному номиналу.

– Пока, Петрович-Водкин, – помахала ручкой Раиса и, стряхнув с манто невидимую соринку, добавила на прощанье: – Пойду, а то молей тут у тебя нахватаю. Не буду отвлекать тебя от купания красных коней и разгона зеленых чертей. Может, лет через десять и заработаешь на каморку в коммуналке…

Жаль было расставаться с этой квартирой. За два года Мефодий привык к ней: центральный район, рядом метро – одна остановка до парка, телефон и замечательный вид из окна… Но ничего не поделаешь – придется срочно что-то подыскивать, раз уж было суждено осесть в этом городе.

Правда, сейчас, когда им заинтересовались представители неизвестной, но, судя по признакам, солидной фирмы «Небесные Врата», появилась вполне сбыточная надежда, что те помогут Мефодию решить и квартирный вопрос…

Вынужденное квартирное самозаточение позволило Мефодию вновь вернуться к своему любимому детищу, работа над которым после празднования художником Дня ВДВ была приостановлена по причине месячной госпитализации и последующей кабалы у Тутанхамона.

Детище это представляло собой грандиозное полотно, создаваемое Мефодием в редкие минуты свободного времени. На первый взгляд полотно чем-то напоминало легендарный «Последний день Помпеи» Карла Брюллова. Что-то общее было и в названии – «Содом: день высшего гнева».

Мефодий трудился над полотном уже довольно давно, почти с того самого дня, как переехал в квартиру брата. Порывы к созиданию сменялись периодами творческой апатии, но работа мало-помалу продвигалась. Зависти к популярности Брюллова Мефодий не испытывал, а писал полотно скорее из соображений профессионального совершенствования и душевной релаксации.

Озарение сюжетом о гибели древних городов Содома и Гоморры пришло Мефодию внезапно и словно бы само по себе. С Библией он был знаком поверхностно, поскольку все попытки прочтения ее успехом не увенчались по причине тяжелого для Мефодия литературного стиля этого произведения. Но сами библейские сюжеты нравились художнику и относились им к популярному среди любителей фантастики (к каким Мефодий относил и себя) жанру фэнтези. Крылатые ангелы, воинственные боги, мудрые цари и храбрые воины, всепобеждающее Добро и мерзкое Зло – именно это, а не извечные дискуссии вокруг Библии, и делало ее достойной внимания.

Идея божественной кары целым городам была в художественном плане весьма заманчива, потому и сумела закрепиться в голове Мефодия. Отдельные сценки, будто составленные им по чьим-то подробным описаниям, постепенно сложились в единое целое, и не запечатлеть в красках столь яркую композицию Мефодий посчитал сродни преступлению перед самим собой.

…Лежащий в горной долине город полыхал, словно политый напалмом. Падающие с неба потоки горящей субстанции – предположительно серы – стекали с крыш на улицы и мечущихся по ним людей. Небесный Огонь не щадил никого, пожирая горожан целыми семьями.

Люди спешили к городским воротам, надеясь за высокими стенами, ставшими теперь не защитой, а настоящей ловушкой, найти вожделенное спасение. Но его не ожидалось и там – гигантская фигура с крыльями размахом как у «Боинга-747», рубила направо и налево отражающим блики пожаров и покрытым бурыми пятнами крови огромным мечом всех, кто посмел переступить городскую черту. Что творилось у противоположных ворот, ракурс разглядеть не позволял, но, судя по торчащим из-за стены краям чудовищных крыл и взлетающим выше башенного парапета человеческим телам, – то же самое. Потоки крови лились по мостовым в уличные дренажные канавы…

А над застилающими небосклон облаками ядовитой гари нависало равнодушное – с холодным взглядом и плотно сжатыми губами – огромное лицо. Принадлежало это лицо тому, кто санкционировал резню, тому, кто обрушивал с неба тонны горящей серы, тому, кто, гордо именуясь Творцом, жизнь не только давал, но и отбирал…

В работе Мефодия Ятаганова не было подчеркнутых брюлловских поз, а была прежде всего заражающая своей панической энергетикой реалистичность. Наряду с присутствующими мифическими персонажами, земные вещи на картине выглядели более чем земными: человеческие внутренности вызывали у слабонервного зрителя тошноту, обугленные тела разве что не испускали горелого смрада, а кровь, казалось, была прорисована самой кровью.

Не считая Раисы, присутствовавшей при начале сотворения «Содома» (тогда еще без леденящих душу подробностей), первой, кто увидел почти готовое произведение и получил адекватное сюжету впечатление, оказалась соседка Мефодия по лестничной площадке Пелагея Прокловна – шустрая старушка неопределенного пенсионного возраста.

Соседи Прокловну хоть и уважали, но немного побаивались. Прокловна завешивала свою лоджию метелками сушеных трав и связками кореньев, собираемых в течение короткого сибирского лета, и всем в доме было известно, что она практикует магию, ворожбу и целительство. Однако вопреки слухам, человеком бабушка Пелагея была очень добрым и жизнерадостным, травами своими лечила практически весь микрорайон, а заговорами «супротив зубной хворобы» постоянно отбирала клиентуру у всех коммерческих зубоврачебных клиник округи. Ну а насчет «погадать – всю правду узнать» очередь к Прокловне не иссякала, как в застойные годы к Мавзолею и пивным палаткам.

Однажды, в особо морозный день, Мефодий занимался тем, что старательно прорисовывал лежащую возле огромной ступни ангела-истребителя отрубленную человеческую голову. В это время в дверь позвонили. Забыв по рассеянности прикрыть картину ширмой (художник ненавидел демонстрировать гостям незаконченные работы), присутствующий мыслями у ворот горящего Содома, Мефодий поплелся открывать нежданному посетителю.

В просьбе оказавшейся за дверью Прокловны не было ничего особенного: ей требовалось всего-навсего три листочка лаврушки. Ну а поскольку лавры голову художника пока не украшали, за лаврушкой пришлось пойти на кухню. Прокловна же, заинтригованная видимым из прихожей краем картины, на цыпочках прокралась в комнату, дабы лицезреть заинтересовавший ее объект целиком.

Вернувшись из кухни, Мефодий поначалу решил, что со старушкой случился эпилептический припадок. Прокловна не сводила выпученных глаз с картины, при этом ее трясла такая дрожь, что у соседей снизу наверняка качалась люстра. Вдобавок она непрерывно осеняла себя крестным знамением с такой скоростью, что Мефодий забеспокоился, как бы старушка не набила себе на лбу шишку.

– Свят-свят-свят!.. Спаси и сохрани!.. Матерь Божия, Пресвятая Богородица!.. – часто-часто шептали ее дрожащие губы.

– С вами все в порядке, Пелагея Прокловна? – участливо поинтересовался Мефодий, оторопев от вида пораженной непонятным припадком бабули.

– Свят-свят-свят!.. – продолжая судорожно креститься, попятилась Прокловна и, даже не взглянув на Мефодия и забыв о лаврушке, проворно ретировалась на лестничную клетку. Мефодий расслышал, как на захлопнувшейся двери ее квартиры заскрежетали многочисленные замочки, цепочки и шпингалеты.

«Как-то хреново получилось, – подумал Мефодий, возвращаясь к прерванному занятию. Пребывая в замешательстве, он даже не обратил внимания на то, что непроизвольно сунул принесенные им лавровые листки в нагрудный карман рубахи, согнув их пополам, будто денежную купюру. – Ни за что ни про что напугал хорошего человека. Раззява невнимательный!..»

С тех пор Пелагея Прокловна обходила Мефодия стороной, а если и сталкивалась с ним на лестнице, то бурчала что-то невразумительное и чуть ли не бегом скрывалась с глаз шокировавшего ее кровавым реализмом художника.

Друг Мигеля оказался намного старше его самого, однако был так же крепко сбит и подтянут. Он обгонял Мигеля в росте, имел пепельные волосы, но стрижку носил раза в два короче.

– Это Роберто, – представил психолога Мигель.

– Мефодий, – кивнул в ответ Мефодий.

– А полностью? – поинтересовался Роберто, глядя на него пристальным взглядом.

– Мефодий Петрович Ятаганов. Но можно просто – Мефодий, – слегка смутился художник и высказал предположение: – Судя по именам, вы иностранцы? Однако с русским у вас все в порядке. Где изучали? В Оксфорде?

– Можно и так сказать, – уклончиво ответил Роберто и без приглашения проследовал в комнату вслед за Мигелем.

– Вот оно – жилище истинного живописца! – произнес Мигель, осматривая скудное убранство квартиры. – Знавал я кое-кого из вашего брата в свое время. То же самое: стол, стул, кровать и все, что требуется для творчества. Но вот телевизоров у них тогда еще не было…

Пока Мефодий бегал на кухню заваривать чай, от которого гости не стали отказываться, они уселись на потертый диван и с интересом принялись изучать висевшие на стене наброски, темы которых варьировались в широком диапазоне – от отдельных персонажей к «Содому» до каким-то чудом не отправленных в мусоропровод грифельных образов незабвенного Виктора Игнатьевича.

– Это все, что у вас имеется? – спросил Роберто, принимая от Мефодия чашку с чаем.

– Конечно, нет, – ответил Мефодий и вытянул из-под стола три увесистых и покрытых слоем пыли папки. – Вот здесь точно все. Все, что выжило, я имею в виду. Так сказать, отражение моего творческого пути…

Не спеша попивая чай, Мигель и Роберто взялись рассматривать содержимое представленной им на суд первой папки. На задней стороне каждого рисунка карандашом была проставлена дата (полезная привычка, закрепившаяся за Мефодием еще со школьных времен), а потому творчество Мефодия рассматривалось в более или менее хронологической последовательности. Порой гости обсуждали тот или иной рисунок либо задавали Мефодию какой-нибудь уточняющий вопрос. В такой непринужденной атмосфере они проговорили примерно полчаса, успев разобраться с первым и начать просмотр второго архива.

– Так в чем же конкретно будет заключаться моя работа? – не выдержал наконец Мефодий. – Художественное оформление? Разработка дизайна? Если честно, я бы предпочел что-нибудь ближе к моему основному профилю…

– Работа у вас, если согласитесь, будет что надо, – неопределенно ответил Мигель. – А впрочем, согласитесь, куда вам деваться?..

Во второй папке пошли рисунки университетского периода. Просматривая очередной набросок, Роберто вдруг отложил его в сторону и вернулся на несколько листов назад, сравнивая эту и предыдущие работы.

– Можно задать вам один откровенный вопрос? – спросил он Мефодия. – Хотя, если вам станет неловко, можете не отвечать.

– Валяйте, вы же как-никак психолог, – позволил Мефодий. – Скелетов в шкафу я не держу, да и шкафа у меня, как видите, нет.

– Что такое из ряда вон выходящее случилось с вами в период… – Роберто перевернул лист с наброском и уточнил проставленную на обратной стороне дату. – …С ноября по январь девяносто …ого года? Не говорите, что не помните; этого просто не может быть.

Разумеется, Мефодий помнил. Ту зиму, когда он учился на первом курсе университета, забыть было не так легко. Словно наваждение, словно муза вошла в его жизнь та голубоглазая ангелоподобная красавица с параллельного факультета. Впрочем, как выяснилось позже, «муза» эта любила посещать не только его одного, а бывало, что и нескольких таких за вечер. Потом почти полгода Мефодий приходил в себя от глубоких психологических ран, но и выводов о жизни за это время тоже сделал немало.

– Безумные бури юношеских гормонов, – опустив глаза, проговорил Мефодий. – Первая серьезная любовь, первые серьезные разочарования. Все как у всех… Но как вы догадались?

– Заметно по изменению характера ваших произведений, – не стал делать секрета Роберто. – Мрачнее палитра, другие выражения лиц героев, больше «черных» подробностей. Любой психолог скажет вам об этом.

– Да, видимо, вы правы.

– Но здесь не рядовая первая любовь. Не вздохи по ночам. Здесь что-то более суровое…

Мефодий подумал: стоит ли говорить обо всех подробностях людям, которых он и знать-то толком не знает? Но раз уж те оказались настолько проницательны…

– Я на полном серьезе хотел покончить с собой. Даже опасную бритву купил…

Хотя о том, что он несколько раз садился в горячую ванну и подносил острое лезвие к своим едва различимым венам, Мефодий умолчал – это было уже чересчур личное. Однако…

– И вы, безусловно, пытались проделать это? Причём не один раз? Я прав?

– Да, правы, – вздохнул Мефодий и совсем сник – эти струны никто внутри его не задевал уже давным-давно.

– Может, хватит? – обеспокоенно обратился Мигель к психологу. – Парню все-таки тяжело.

Но Роберто не обратил на Мигеля никакого внимания и продолжал терзать болезненную для Мефодия тему:

– И чем все закончилось? Что-то должно было случиться еще. Прошу вас, расскажите, это исключительно для вашей пользы.

– Странные у вас правила при приеме на работу, – пробурчал Мефодий и, хотя давно должен был обидеться на такую бесцеремонность, тем не менее не обижался, чем вновь себя удивил. – Очень странные правила… Что у вас вообще за фирма такая?

– Будьте добры, не отвлекайтесь, – тактично вернул его к теме Роберто. – Пожалуйста, ответьте на вопрос.

– Вы знаете, сейчас это звучит смешно, но тогда… – Словно в подтверждение своих слов Мефодий кисло усмехнулся. – Я пребывал в таком заторможенном состоянии, что однажды на перекрестке меня сшиб грузовик. Я два месяца провалялся в гипсе. Но зато у меня появилось столько времени на раздумья, что в конце концов я понял: затея с самоубийством – такая ерунда…

– Есть! Именно то, что надо! – вдруг встрепенулся Роберто и многозначительно посмотрел на Мигеля. Мигель тоже закивал с видом совершившего крупное открытие лаборанта. – Вот она – первопричина спонтанного деблокирования альфа-кодировки! Сильнейший психологический стресс в сочетании с физическими страданиями! Вероятнее всего, на эту основу произошло наслоение еще каких-нибудь раздражителей… Вас не ошпаривали кипятком, не слепили ярким светом, не пугали громкими криками?

– Да вроде нет… – ответил испуганный столь бурной реакцией психолога Мефодий. – Хотя постойте: однажды ночью в больничной палате сквозняк распахнул окно, а моя койка находилась прямо под ним. Меня засыпало битым стеклом и, честно признаться, перепугало чуть ли не до… ну вы понимаете.

– Мигель, ты был прав! – хлопнул коллегу по плечу Роберто. – Мы пришли по адресу!

– Да, и чем дальше, тем больше всплывает интересного, – согласился Мигель.

Мефодий снова почувствовал себя полным кретином. Как и тогда, при телефонном разговоре с Мигелем, у него опять появилась навязчивая мысль, что над ним тонко и умело издеваются, но вот с какой целью – непонятно. Мефодий всмотрелся во мрак за оконным стеклом – не маячит ли за ним объектив скрытой камеры какой-нибудь развлекательной телепередачи. Но там ничего не наблюдалось; да и восьмой этаж как-никак!

– Может быть, объясните, что вы имели в виду? – с плохо скрываемым раздражением полюбопытствовал Мефодий. – Что это за порядки у вас в «Небесных Вратах»? У вас всех так нанимают: сначала лезут в душу, а потом морочат голову всякой белибердой?

– Поверьте: со временем вы все узнаете, – ответил Мигель. – И ничего странного не происходит; вы как раз тот, кто нам нужен. Я ведь вас уже предупреждал – только не обижайтесь!

Похоже, Роберто и Мигель выяснили все до конца, поскольку оставшуюся папку с рисунками пролистали за пять минут, и то, как было заметно, из чистой вежливости.

– Но вы, Мефодий Петрович, еще не показали нам самого главного, – аккуратно укладывая содержимое папки на место и завязывая тесьму, заметил Мигель. – Мы с коллегой хотели бы взглянуть на нее. Это разрешено?

И Мигель указал на спрятанный за ширмой «Содом: день высшего гнева».

– Конечно, – ответил Мефодий. – Правда, картина еще не закончена, но если хотите… – Он встал со стула и отодвинул ширму в сторону. – Но только не думайте, что я и в жизни такой кровожадный садист. – «Фрейдисты хреновы!» – Это лишь замашки на правдоподобие и не более…

«Нет, что-то положительно не так с моим „Содомом“, – думал Мефодий, глядя на то, как его работодатели взирают на полотно. – Что-то ненормальное получилось, какая-то мистическая картина. Кто бы ни глянул, так чуть не в обморок!..»

А реакция на картину гостей немногим отличалась от реакции Пелагеи Прокловны. И Роберто, и Мигель сразу же повели себя, словно младшие офицеры при появлении старших: подорвались с дивана и вытянулись во фрунт или некое подобие оного. Но через секунду оба расслабились и, как бы стыдясь своего поведения, покосились на Мефодия. Однако никто из них не уселся, а медленно, будто не на шутку опасаясь полотна, оба приблизились к картине и замерли с выпученными глазами и раскрытыми ртами.