1

Если попросить любого жителя Святой Европы назвать имена самых известных еретиков за последний десяток лет, то он или она не задумываясь ответят: «Проклятый Иуда, он же Апостол-отступник Жан-Пьер де Люка! И, пожалуй, еще его друг, совращенный им Охотник, братоубийца и клятвопреступник Эрик Хенриксон, тот бывший командир отряда, что когда-то повязал самого Люцифера…»

Все это будет сущая правда, кроме одного: уж кем-кем, а друзьями я и Жан-Пьер не были. Более того, когда он прекратил свое бренное существование, я даже и не подозревал о том, что имя мое через некоторый промежуток времени начнут упоминать с его именем практически на равных, так сказать, в одной обойме.

Всезнающая людская молва не делает между нами разницы, что вполне объяснимо: грехи наши пред лицом Господа, Пророка и Апостолов столь чудовищны, что молить о прощении кого-либо из этих вышеупомянутых просто бессмысленно. Но если разобраться досконально, кое-какие отличия все же имеются.

Ну, во-первых, грех, совершенный Жан-Пьером, уже понятен из данного ему Пророком прозвища – Проклятый Иуда. Как и Иуда евангельский, он предал своего наставника и благодетеля, испугался, убежал от возложенного на него тяжелого, но почетного бремени Божьего слуги, опозорил своим малодушным поступком святая святых – непогрешимый институт власти Господа на земном анклаве его, носящем гордое имя Святая Европа. Мой же грех не отличался столь глобальным размахом, но был не менее тяжек и уходил корнями в ту стародавнюю эпоху, когда один из первых пастухов ни за что ни про что убил одного из первых землепашцев, доводившегося ко всему прочему ему кровным братом.

Меня не зря приравнивают к Каину-братоубийце – я действительно убивал тех, кого называл братьями и в верности кому присягал на Святом Писании. Убивал жестоко и беспощадно: нападал первым, стрелял в спины, добивал раненых. .. Они же всего лишь выполняли свой долг, поскольку находились в тот момент у Господа на службе, что только усугубляет мою вину перед ним.

Жан-Пьер де Люка лично никого не убил, и данное обстоятельство можно считать вторым нашим различием. А третье я бы отнес к тем людям, что следовали и за мной, и за ним.

Окружавшие Проклятого сподвижники преклонялись пред его личностью настолько, что без колебаний шли ради него на верную смерть. Эти одержимые люди не считали грех Жана-Пьера изменой. Как раз наоборот, для них он служил ярчайшим примером человеческой смелости и невиданного по дерзости бунтарства – то есть именно тех вещей, которые, по мнению многих романтиков, достойны самого истового поклонения. Последователи гибли, защищая своего кумира, хотя сам он этого ни от кого никогда не требовал.

За мной тоже шли и тоже умирали, но делали это не ради меня и не ради каких-то свободолюбивых идей, коими я сроду не засорял свою черепную коробку, а по более уважительной, более понятной простому человеку с простыми принципами причине, речь о которой и пойдет в дальнейшем повествовании.

На этом можно было бы и ограничить перечисление наших отличий, однако имеется еще и четвертое, и на мой взгляд, не менее важное, но о нем, в противовес первым трем, никто кроме меня знать не может: Проклятый пожалел о том, что ему довелось в процессе его нелегкой и спорной жизни совершить. Пожалел, потому что это ничем хорошим ни для него, ни для его семьи не закончилось. Он пожалел и раскаялся, а я – нет, и каяться ни перед кем, даже перед самим Отцом Небесным, не собираюсь – что сделано, то сделано, я виноват, но совесть моя, как бы дико это и ни звучало, спокойна.

Я знаю заранее, что скажет Инквизиционный корпус по поводу моих откровений: ложь, клевета, наговор чистой воды! Уверяю: это не так. Моя правда, как к ней ни относись, все равно будет ближе к истине, чем чья-либо другая, потому что я – непосредственный участник и свидетель той немыслимой по количеству пролитой крови драмы, начавшейся на холмистых берегах Нормандии, а завершившейся в дремучих лесах на северо-восточном участке границы Святой Европы. И, лишь выслушав меня, можно будет с полной уверенностью судить, а были ли мы с Жан-Пьером теми монстрами, теми продавшими свои души Сатане хладнокровными отступниками, какими нас принято считать.

«Да будет выслушана и другая сторона!» – гласит незыблемый закон истинного правосудия. Так пусть же останется он в силе и теперь, когда заочный смертный приговор с пометкой «без срока давности» мне вынесен…

2

– Какого дьявола!.. – Я, совсем было уснувший, подскочил с нар. За окном, во мраке, грохотали как минимум два байка-"иерихонды". Надевая ботинки, я уже было придумал, что устрою отморозкам Ярво и Самми, как вдруг понял – это не они. Звук своих «трещоток» я за столько лет успел изучить до тонкостей и последнее время даже находил в их гвалте какую-то особую прелесть. Партии мотоциклов в симфонии Неудержимой Охоты…

Я накинул форменный кожаный плащ и вышел из трейлера. Снаружи меня уже ждал несущий сегодня караул брат Костас.

– Курьеры? – поинтересовался я.

Он кивнул, и его огромный нос качнулся вниз-вверх, усугубляя сходство Костаса с той, исчезнувшей после Каменного Дождя птицей, чье изображение я, будучи еще кадетом Корпуса, видел в Ватиканской библиотеке: фламинго или как ее там…

Возле длинного, громоздкого по форме, трейлера магистра Виссариона, прицепленного к седельному тягачу, притулились две курьерские «иерихонды», какофония которых меня и разбудила.

– С каких это пор почтовики ездят по двое? – Грек обвел мотоциклы лучом аккумуляторного фонаря.

– Это не почтовики, – я отобрал у Костаса фонарь и осветил номера на байках. – Точно – Парижский магистрат!

– Курьеры непосредственно оттуда… Разбуди-ка брата Михаила. Кажется, покой и отдых с сестрами ордена Услады Духа откладывается на неопределенное время…

Костас мрачно вздохнул и скрылся в темноте.

Дверь мне открыл дьякон Джером, слуга и секретарь магистра Виссариона, по совместительству отрядный медик.

– Прошу вас, брат Эрик, – и он повернулся полубоком, приглашая войти.

Спальный отсек и одновременно рабочий кабинет инквизитора занимал первую, гораздо меньшую, чем вторая, часть фургона. Остальное его пространство было отдано под Комнату Правды. Чтобы протиснуться внутрь мимо обширного, как винная бочка, живота Джерома, мне пришлось предельно поджать свой (дьякон не мог этого сделать чисто физически). Закрыв за мной дверь, это массивное создание прошаркало следом в не очень просторную магистерскую обитель.

А здесь и без него было тесно. Два вооруженных до зубов курьера заполнили собой практически весь кабинет. Сам магистр, хмурый и заспанный, сидел за столом и с усердием дышал на свою магистерскую печать парами кагора, а крысиные глазки его в это время бегали по строкам доставленного документа. Ухмыльнувшись, он отложил бумаги в сторону и проштамповал протянутый курьером бланк, удостоверив тем самым получение информации.

– Останетесь до утра? – зевая, спросил Виссарион парижан, проявляя наивысшую форму присущего ему гостеприимства.

– Благодарим вас, нет, ваша честь, – ответил один из них, пряча бланк в планшет. – Завтра к утру мы должны найти отряд Гонсалеса. Так что всего вам наилучшего и… удачной охоты!

Магистр в ответ лишь сдержанно кивнул. Откланявшись, курьеры протопали к двери, гремя сапогами по стальному полу отсека. Спровадив их, Джером извлек из-под нар веник и принялся сметать грязевые ошметки с курьерской обуви, одной рукой при этом придерживаясь за стену. Периодически его качало то в одну, то в другую сторону – в отличие от предыдущего нашего экзекутора магистр Виссарион не любил причащаться церковным вином в одиночку.

– Садитесь, брат Эрик, – он откинулся в кресле и холодно посмотрел на меня – пожилой человек, годящийся мне в отцы. Его серая инквизиторская ряса-балахон вместила бы двух таких, как он. Тонкие кисти рук с кривыми артритными пальцами да лысеющая голова на дряблой шее – вот и все, что выступало за пределы бесформенного одеяния. Держался он всегда немного официально, даже несмотря на те полтора месяца, что мы провели в совместном рейде.

В отличие от Виссариона его предшественник магистр Конрад уже через неделю пути отказался от уставного «брат» и стал дозволять себе обращаться к подчиненным «милейший», а то и «разлюбезнейший», чем несказанно бесил добрую половину бойцов моего отряда. «Разлюбезнейший Гюнтер, – смотрит этот полненький коротышка со своих полутора метров на двухметрового квадратного германца. – Где-то здесь я обронил свою печать. Найдите ее, будьте добры!» Кулаки брата Гюнтера сжимаются, и он переводит тяжелый конрадоненавистнический взгляд на меня. Я развожу руками: он здесь хозяин, подчиняйся! Набычившись, гигант опускается на землю и, стоя на четвереньках, вяло перебирает траву граблеобразной пятерней. «Эрик, дружище, вам надо почаще гонять своих людей! Ну посмотрите: где рвение, где здоровый энтузиазм? Стыдно, молодой человек…» – сокрушается над ним Конрад. Наконец Гюнтер находит-таки злополучную вещицу и, вернув ее владельцу, проворно ретируется с глаз долой, лелея в душе несбыточную надежду когда-нибудь лично усадить коротышку на Трон Еретика в Комнате Правды. «Право и не знаю, как мы с вами будем сотрудничать при такой дисциплине, брат Эрик…» – вздыхает ему вслед магистр.

Снаружи снова затарахтели моторы, и их дребезжащий звук постепенно растворился в тишине ночи.

Усатая физиономия Михаила заглянула внутрь отсека, и сей достойный брат вежливо испросил разрешения войти.

– Да, конечно, проходите, садитесь, – Виссарион кивком указал ему на нары Джерома, после чего приступил к делу – Как вы уже поняли, командировка наша продлена. Я понимаю, что мысленно вы давно уже с сестрами Услады Духа, но поверьте – сейчас у нас будет шанс действительно отличиться перед Пророком, Апостолами… и Всевышним в том числе…

Магистр подал знак, и дьякон наполнил его стакан водой из графина. Я уже догадался, о чем пойдет речь:

– Париж узнал, где Проклятый, ваша честь?

– Истинно так!

Брат Михаил, не в силах скрыть эмоции, на радостях стукнул себя кулаком по ладони. Джером, стоявший как раз перед ним, испуганно дернулся и расплескал воду, ненароком обрызгав и моего заместителя. Михаил недовольно отряхнул штанину, после чего пробурчал себе в усы:

– Знаете, дьякон, а вы очень нервный. И говоря по совести, вас бы не помешало сейчас слегка вздуть…

– Право слово, видит Бог, я не нарочно вас… вам….

– Клянусь моими обожженными усами, Давид Голиафу тоже так сказал, когда по черепу ему…

Маленькая ладонь Виссариона со звучным хлопком опустилась на стол. Теперь вздрогнули мы все.

– А ну прекратить богохульство в моем присутствии! – вскричал магистр. – Брат Эрик, если вы в ближайшее время не наставите своего заместителя на праведный путь, я подам на него рапорт за моральное разложение по прибытии в Ватикан!

– Не стоит, ваша честь, – я выразительно посмотрел на Михаила. – Он уже исправился. И будьте уверены: это больше не повторится – я вам обещаю… Михаил!

– Так точно, ваша честь! – с готовностью выпалил тот. – Нигде и никогда! Готов присягнуть на чем угодно, хоть на… Короче: виноват – исправлюсь!..

«Зачем вы держите у себя в отряде этого разгильдяя русского? – вопрошал меня за месяц до этого Виссарион. – Удивляюсь, как он закончил учебу в свое время! Вам самому не кажется, что его никчемные сентенции и открытое пренебрежение Святым Писанием разлагают моральный и боевой дух вашего подразделения?» – «Он верный слуга Господа, Пророка и Апостолов, ваша честь, – ответил я тогда. – Вы, конечно, правы – есть за ним грехи, но он активно с ними борется». – «По-моему, недостаточно активно, – усомнился магистр. – А впрочем, вам видней, вы его лучше знаете…»

Да, я знал его неплохо. Боевую Семинарию Михаил окончил на два года позже меня и в Братстве начинал служить при Варшавском магистрате, где и дошел благодаря своей пронырливости до звания командира отряда. Его подразделение усиливало мое при восстании еретиков Новой Праги и было практически полностью уничтожено в той мясорубке. Там и началась наша дружба… После тех событий вакансий и у меня было предостаточно, а потому я добился перевода Михаила и двух его сослуживцев – брата Вацлава и брата Дмитрия – к себе в Одиннадцатый отряд при Главном магистрате. Неплохая получилась карьера для русского в Святой Европе. Так что он был обязан мне положением. Я же был обязан ему ни много ни мало самой жизнью…

Михаил пригладил свои растрепанные волосы и покорно прикусил язык. Виссарион еще долго смотрел на него, потом, откашлявшись, продолжил:

– Проклятый Иуда на острове Мон-Сен-Мишель. Со своими детьми и сподвижниками. Похоже, чего-то или кого-то ждут. Постоянно следят за морем, выставили пост на дамбе. Делают вылазки по побережью. Там их и засекли местные Добровольцы Креста. Очевидно, эта сволочь спелась с наставниками детского приюта в монастыре Ла-Марвей, который, как вы должны помнить, находится на том же острове. Он часто бывал там незадолго до своего грехопадения, но по чьей-то халатности это богоугодное заведение выпало из поля нашего внимания. Ничего, теперь разберутся, накажут… Так или иначе деваться ему оттуда некуда. Люди местного пастора совместно с Добровольцами, не привлекая к себе внимания, расположились по периметру и ждут нас. Предатели же пока ни о чем не подозревают.

Магистр выпил полстакана воды.

– Сколько отрядов привлечено и кто главный Охотник, ваша честь? – Я сразу просек, что запевалами будем не мы. Проклятый Иуда – отступник государственного масштаба, и хотя мой Одиннадцатый уже успел прогреметь по стране в последнее время, ему все равно бы не доверили ловить его в одиночку.

– Мы совместно с отрядом Карлоса Гонсалеса поступаем в распоряжение магистра Аврелия и брата Бернарда. Встреча в Рене. Местный епископ насчет конфиденциальности и всего остального строго предупрежден…

Аврелий и Бернард – лучших людей для этой Охоты найти было нельзя.

…У полевых магистров Главного магистрата существует график выезда в рейды. Мало кому из них это нравится – мягкие кресла Ватикана гораздо приятнее узких нар походных трейлеров. Но количество командировок было прямо пропорционально количеству регалий и объему пенсионного пособия ордена Инквизиции, поэтому к рейдам относились как к унылой, но почетной обязанности. Складывались чемоданы, брался из резерва отдохнувший отряд Охотников и где-то на просторах Святой Европы кто-то начинал усердно молиться во спасение своей души.

Аврелий и Бернард работали вне графика. Альянс этой пары был столь эффективен, что приказом Апостола Инквизиции оба они выезжали только совместно и только на дела высшего приоритета: восстание еретиков Новой Праги; бунт пограничной общины в Киеве; ликвидация невиданной по размеру и наглости секты Пожирателей Святой Плоти, считавшей, что каждый убивший и съевший Служителя Господа и Веры автоматически становится святым и чем большее количество раз он повторяет эту процедуру, тем больше увеличивает свою святость. К успехам Аврелия и Бернарда относятся и возврат в лоно истинной Веры десятков заблудших душ (преимущественно перед отбытием оных на Суд Божий, разумеется), а также организация встреч различного рода сатанистов и демонопоклонников со своими кумирами посредством предания нечестивцев Очищению Огнем… Всего не перечислить. За столь продуктивную деятельность и было присвоено им почетное право именоваться Первым отрядом. Где-то в архивах нашей канцелярии, вероятно, до сих пор среди множества других лежит и мое прошение десятилетней давности о зачислении меня в отряд брата Бернарда, в те годы еще не Бернарда-Мясника, ведь до Новой Праги оставалось четыре долгих сезона рейдов…

– …Готовьтесь, брат Эрик, – подытожил магистр Виссарион свой доклад. – Отправляемся через час.

3

Боевая Семинария – пятнадцатью годами ранее

Мой отец всю жизнь прослужил у магистра Брюссельского магистрата, нареканий не имел, а потому для него не составило труда уговорить хозяина помочь устроить меня в Кадетскую Боевую Семинарию при Главном магистрате. Принимались туда в основном дети граждан среднего сословия – пасторов, дьяконов и служащих силовых структур. Принимались без ограничений, ведь через пять лет жесткого физического, морального и идеологического отбора их оставалось на выпускном курсе от силы четверть. Отчисленные же пополняли собой ряды Защитников Веры, слуг и помощников при различных епископатах. Поэтому отец особо и не надеялся, что я выйду когда-нибудь из ворот Боевой Семинарии в кожаном плаще со стальным крестом на петлице и лихо напяленном на голову сером берете Братства Охотников. Но в чем-то наивный человек, шанс сделать меня в жизни счастливым он использовал, за что я, конечно, ничего, кроме слов благодарности, ему сказать не могу. Точнее, уже не скажу. Он умер, когда я учился на предпоследнем курсе.

Моя мать в противоположность шведу-отцу была с юга и носила в себе горячую кровь испанского падре. Занимаясь целыми днями воспитанием магистерских отпрысков, по вечерам она пыталась вложить в мою голову остатки тех наук, что пережили Каменный Дождь, полученных, в свою очередь, от своего довольно образованного папаши. Иногда ей удавалось взять кое-что взаймы из обширной библиотеки магистра (тот отдавал предпочтение классической художественной литературе далекого прошлого), тем самым делая мое детство куда красочнее, нежели у остальных моих, лишенных доступа к «говорящей бумаге», сверстников. Так что ранние свои годы я провел в компании более интересных книг и менее занудных сочинителей, чем те, которые трудились над Святым Писанием.

В общем, поступив на первый курс Семинарии, я уже сносно читал и писал, производил арифметические вычисления и пытался вникнуть в элементарные законы физики. Но особенно манила меня история, любовь к которой перешла ко мне от любви к литературе.

Мать пережила отца на восемь лет. На похороны я не попал – был как раз в очередном рейде, – но магистр позаботился обо всем как надо, ведь воспитанные матерью его дети успешно учились в Апостольской Высшей Академии…

По-настоящему столкнуться с Писанием мне пришлось лишь в Боевой Семинарии, где я под чутким надзором духовных наставников с грехом пополам добил эту, как они выражались, Книгу Книг, до последней главы. Сказать по правде, на фоне всего того, что я уже прочел до того момента, – а это, к слову, были классики в лице Стивенсона, Скотта, Дефо, Верна, Уэллса и многих-многих других, – она не произвела на меня того благоговейного впечатления, как ожидалось. Увы, но Моисей казался мне лжецом и фокусником, Давид – обыкновенным романтическим героем, а пророки просто больными на голову людьми.

Но в Семинарии такая оценка Писания отнюдь не приветствовалось. Здесь можно было читать по слогам, делать при письме все мыслимые и немыслимые ошибки и не знать таблицы умножения, однако если ты путал кого-либо из сочинителей сонма пророческих книг-воплей друг с другом, наказывали беспощадно. На первых порах процесса обучения я начал было по неопытности заваливать преподавателей вопросами наподобие: «Каким образом можно вывести из Египта всего за одну ночь такую уйму народа без элементарных средств коммуникации и связи?», «Не обязан ли Даниил своим чудесным спасением тому, что львы просто обожрались другими врагами царя Дария?» или "Почему Господь столь мелочен и злопамятен, тогда как для высшего существа должно быть характерно и столь же высокое великодушие? " Десяток другой ударов палкой, неделя карцера и угроза отчисления (что стало бы позором для отца) сделали свое дело – остаток срока учебы я прилежно пел псалмы, восторгался божественной справедливостью и восхищался мужеством Христа (однако в будущем, когда мне случилось прочитать о видах казни, что культивировали мои предки по отцовской линии, древние скандинавы-викинги, римское распятие стало казаться мне чем-то вроде ярмарочного аттракциона). Но вопросы продолжали накапливаться.

И особенно по моему самому любимому предмету – новой истории. Написанный на возвышенной ноте семинарский учебник вызывал здоровый крепкий сон уже со второй страницы, поэтому я стал регулярно посещать кадетский зал Ватиканской библиотеки, надеясь докопаться там до корней нашей цивилизации, а особенно до того явления, которое мне еще с детства было известно как Каменный Дождь.

Авторы всей найденной мной в кадетском зале литературы по данному вопросу были солидарны: его наслал на перемудривших со своими грехами древних Всевышний, исполнились пророчества Иоанна Богослова; настал Страшней Суд, Господь отсортировал праведников и грешников, а кто не спрятался, он не виноват… И все, плюс-минус некоторые детали в зависимости от фантазии писавшего, однако, разумеется, не выходя за рамки дозволенного. Книги на моем столе менялись с немыслимой скоростью, но туман над загадкой не рассеивался…

И тут меня выручил смотритель кадетского зала библиотеки дьякон Захарий. Понаблюдав, как я битых полдня чешу лоб над одним абзацем, он подсел ко мне за столик, уткнул свой испачканный чернилами палец в книгу, будто бы объясняет нерадивому отроку смысл прочитанного, а сам еле слышно стал нашептывать мне в ухо о том, что, дескать, ценит увлеченность молодого кадета историей, но в имеющейся здесь литературе мне навряд ли попадется материал, который нам не дают на занятиях.

Поймав мой вопросительный взгляд, Захарий огляделся по сторонам и еще тише добавил, что здесь сыро и пыльно, а пожилому смотрителю надо хорошо питаться ради профилактики туберкулеза, и если бы отрок презентовал ему некоторую сумму, он мог бы принести что-нибудь из зала Главного магистрата.

– Что вы можете достать? – заинтриговано спросил я.

– «Хроники Паоло Бертуччи», – одними губами продышал Захарий.

Разумеется, я слышал об этом человеке и о его работах. Безногий итальянец, ставший калекой после Каменного Дождя, Бертуччи начал писать свои «Хроники…» через несколько лет после данного события – тогда, когда всему остальному миру было важнее набить желудок и не умереть от холода. Он был отцом пятерых сыновей, потерял четверых, но оставшийся опекал его до самой смерти. Говорили, личностью Бертуччи был высокообразованной и беспристрастной, а потому как свидетель безусловно заслуживал доверия в своих оценках.

– Но нам сказали, что последние экземпляры его книги были уничтожены пожаром! – недоверчиво посмотрел я на Захария.

– Тебе много чего будут говорить в жизни, мой друг, – снисходительно промолвил дьякон. – Много чего… Так согласен или нет?

– Сколько? – спросил я в лоб.

Он назвал сумму, и я понял, что на ватиканской ярмарке лотки со сладостями не увидят меня как минимум полгода. Но тем не менее мы ударили по рукам.

На тот момент я не располагал подобной суммой и мне пришлось дожидаться стипендии, после чего добавлять ее в кое-какие личные сбережения, откладываемые мной на «черный день» довольно длительное время (всегда считал себя экономным, но некоторые кадеты, проедавшие свое содержание в первые пару дней после его получения, за глаза называли меня лаконичнее: жмот!).

Получив деньги, Захарий вскоре приволок мне весьма объемный и замусоленный донельзя фолиант.

– Прошу простить, молодой человек, но она была списана еще в прошлом году, – сказал дьякон в оправдание отвратительного внешнего вида книги. —Да и хранение за канализационной трубой не пошло ей на пользу. Само собой, клейма я вывел, но если ее у тебя обнаружат, надеюсь, ты не предашь старого друга ?

Я пообещал не предать. Захарий мне не поверил. Тем не менее, фолиант отдал.

Отодрав от стены кельи фанерный щит, я уложил книгу между каменной кладкой и обшивкой, приставил обратно фанеру, затем расколупал отверстия от гвоздей, дабы те свободно входили и выходили, после чего прикрепил все это на , место. Конспирация была обеспечена. В довершение ко всему, извлекая Книгу из тайника, я всегда надевал на нее суперобложку от Святого Писания – черную, с тисненым золотым крестом, – и теперь всяк случайно забредший ко мне надзиратель мог удостовериться, что молодой кадет и в свободное от учебы время исправно постигает вечные истины Книги Книг. А настоящая-то истина и скрывалась как раз под чужой личиной…

Паоло Бертуччи знал, что потомки не поймут названия многих вещей его времени, поэтому старался пользоваться только доступными выражениями. Но даже с учетом этого я не уверен, что вник абсолютно во все главы «Хроник…». Для лучшего усваивания я по-нескольку раз перечитывал каждое предложение, каждый абзац, и вот наконец более или менее ясная картина прошлого встала у меня перед глазами…

К середине двадцать первого века развитие цивилизации было на несколько порядков выше, чем сейчас. Наверняка мы тоже когда-нибудь придем к такому – кто знает? – но все равно даже в голове не укладывается: полеты во все концы Земли на стальных машинах с крыльями; умопомрачительные виды связи; электричество везде – от дворцов до захудалых сараев; железные дороги и сильнее всего поразившие меня думающие машины, которые, если Бертуччи не лгал, за минуту могли найти ответ на все задачи, решенные мной в течение пяти лет учебы! А также оружие. Оружие, способное в одно мгновение сровнять с землей огромные города той эпохи.

И все это закончилось. В один день…

Мне трудно вообразить такое, но у людей прошлого было ночное светило – так называемая Луна. Считалось оно естественным спутником Земли и вращалось вокруг нее по орбите диаметром в четыреста тысяч километров (я прикинул от Ватикана до пограничного города Ватиканской епархии Турина и обратно мне пришлось бы для покрытия подобной дистанции проехать триста тридцать три раза!). Бертуччи приводил чертежи и расчеты, каким образом это светило можно было наблюдать в различные дни месяца, да и сама длина месяца, как выяснилось, тоже рассчитывалась из движения Луны. Когда она виделась целиком, отражаемый ею по ночам солнечный свет «мягко окутывал Землю» и «создавал картины неповторимой красоты». Безногий итальянец, очевидно, являлся в душе поэтом, потому что у меня не получилось бы так живописно вспоминать об отнявшем у тебя все: детей, здоровье, спокойную старость, привычный мир, наконец.

Он не мог сказать ничего особенного о том дне – день как день. Только вдруг к полудню небо из голубого стало ослепительно белым и взгляды на него вызывали в глазах непереносимое жжение. Люди выходили из домов, недоуменно кричали и показывали вверх пальцами. Грешили на солнце, но вскоре все это исчезло, и оно оказалось на своем положенном месте. А западное побережье ни с того ни с сего захлестнула невысокая, но движущаяся со страшной скоростью волна, хотя отлив по времени еще и не закончился. Она обрушилась на берег, снося дамбы, выбрасывая из моря легкие суда и круша портовые доки. В радиоэфире появились первые нотки паники – что-то случилось с Луной. Я пишу «радиоэфир», но это только тот вид связи, о котором мне известно абсолютно точно – он был и он есть сейчас. На самом деле в прошлом преобладали некие более совершенные способы: какое-то «видение» и какая-то «глобальная сеть». Ученые дьяконы утверждают, что запаянные стеклянные колбы, что в изобилии попадаются искателям, предназначались именно для этого.

До вечера произошло еще много событий: умолкло птичье пение; собаки все как одна подняли ужасающий вой, и успокоить их было нельзя; дикие животные выскакивали на улицы городов и деревень и там, не замечая людей, метались между стен и заборов. Некоторых убивали, некоторые убегали восвояси. Рыбаки уверяли, что и рыба под водой вела себя подобным образом.

Общая тревога передалась и людям. Собираясь небольшими группами, они глядели на безоблачное небо, негромко переговаривались и ждали официальных заявлений от ученых мужей. С противоположной стороны Земли доходили различные – успокаивающие и наоборот – новости, но поскольку все они противоречили друг другу, то доверия особого не вызывали. Ученые же будто сговорились хранить обет молчания.

Наконец наступил вечер, и кроваво-красное солнце скрылось за горизонт, не предвещая ничего хорошего…

Представшее пред жителями Европы зрелище не поддавалось никакой логике: яркая, еще сутки назад находившаяся во всей красе полнолуния, владычица ночи отсутствовала на строго определенном ей участке небосклона. Вместо нее треть неба занимало огромное, рваное, матово фосфоресцирующее облако…

Ночью кое-где еще работали предприятия и транспорт, но, как записал Бертуччи, «вся планета замерла в молчании, ожидая Страшного Суда».

Судья на заседание не явился. Явился Палач… С каждой минутой облако увеличивалось в размерах. Через два часа оно накрыло более половины небосклона, становясь при этом темнее и прозрачнее. Сверкнули несколько метеоров, но отныне ни одному желанию не суждено было сбыться.