Было это давным-давно, когда на Ботаническом Саду еще не было никаких черных, а была это просто заброшенная темная станция, и патрули с ВДНХ стояли намного севернее, а Артем сам был еще совсем пацаном, он с приятелями рискнул: с фонарями и украденной у чьих-то родителей двустволкой они пробрались в пересменок через крайний кордон и долго ползали по Ботаническому Саду. И жутко было, и интересно – и было видно, что и там когда-то жили люди: повсюду в свете фонариков виднелись остатки человеческого жилья – угли, полусожженные книги, сломанные игрушки, разорванная одежда… Шмыгали крысы, и временами из северного туннеля раздавались странные урчащие звуки… И кто-то из Артемовых друзей, Артем уже не помнил, кто именно, но, наверное, Женька, самый живой и любопытный из них троих, предложил: а что если попробовать убрать заграждение и пробраться наверх, по эскалатору… просто посмотреть, как там. Что там…

Артем сразу сказал тогда, что он – против. Слишком свежи в его памяти были недавние отчимовы рассказы о людях, побывавших на поверхности – и как они после этого долго болеют, и какие ужасы иногда приходится видеть там, сверху. Но его тут же начали убеждать, что это – редкий шанс, когда еще удастся вот так, без взрослых, попасть на настоящую заброшенную станцию – а тут еще и можно подняться наверх, и посмотреть, своими глазами посмотреть, как это – когда ничего нету над головой… И, отчаявшись убедить его по-хорошему, объявили, что если он такой трус, то пускай сидит тут внизу и ждет, пока они вернутся. Оставаться в одиночку на заброшенной станции и при этом подмочить свою репутацию в глазах двух лучших друзей показалось Артему совсем невыносимым и он, скрипя зубами, согласился.

На удивление, двигатель, приводящий в движение заграждение, отрезающее платформу от эскалатора, работал. И им удалось-таки, после получаса отчаянных попыток, привести его в действие. Ржавая железная стена с дьявольским скрежетом подалась в сторону, и они перед их взором предстал на удивление недолгий ряд ступеней, уводящих вверх. Некоторые обвалились, и через зияющие провалы в свете фонарей были видны исполинские шестерни, остановившиеся долгие годы назад – навечно, и изъеденные ржавчиной, поросшие чем-то бурым, еле заметно шевелящимся… Нелегко им было заставить себя подняться. Несколько раз ступени, на которые они настуали, со скрипом поддавались и уходили вниз – и они перелезали провал, цепляясь за остовы светильников… Путь наверх был недолог, но первоначальная решимость испарилась после первой же провалившейся ступени, и чтобы подбодриться, они воображали себя настоящими сталкерами.

Сталкерами…

Название это, вроде странное и чужое для русского языка, в России прижилось. Называли так и людей, которых бедность толкала к тому, чтобы пробираться на покинутые военные полигоны, разбирать неразорвавшиеся снаряды и бомбы и сдавать латунные гильзы приемщикам цветных металлов, и чудаков, в мирное время ползавших по канализации, да мало ли кого еще… Но было у всех этих значений что-то общее – всегда это была крайне опасная профессия, всегда – столкновение с неизведанным, с непонятным, загадочным, зловещим, необъяснимым… Кто знает, что происходило на покинутых полигонах, где исковерканная тысячами взрывов, перепаханная траншеями и изрытая катакомбами радиоактивная земля давала чудовищные всходы… Никто не знает, что могло поселиться в канализации мегаполиса, после того, как строители закрывали за собой люки, чтобы навсегда уйти из мрачных, тесных и зловонных коридоров…

В метро сталкерами назывались те редкие смельчаки, которые отваживались показаться на поверхность – в защитных костюмах, противогазах с затемненными стеклами, вооруженные до зубов, эти люди поднимались туда за необходимыми всем предметами – боеприпасами, аппаратурой, запчастями, топливом… Людей, которые отважились бы на это, были сотни. Тех, кто при этом умел вернуться назад живым – всего единицы, и были такие люди на вес золота, и ценились еще больше, чем бывшие работники метрополитена. Самые разнообразные опасности ожидали там, сверху, дерзнувших подняться – от радиации до жутких, искореженных ей созданий. Там, наверху, тоже была жизнь, но это уже не была жизнь в привычном человеческом понимании.

Каждый сталкер – это человек-легенда, полубог, на которого восторженно смотрели и дети и взрослые. Когда дети рождаются в мире, в котором некуда и незачем больше плыть и лететь, и слова «летчик» и «моряк» обрастают паутиной и постепенно теряют свой смысл, эти дети хотят стать сталкерами. Уходить, облаченными в сверкающие доспехи, провожаемыми сотнями полных обожания и благоговения взглядов, наверх, к богам, сражаться с чудовищами, и возвращаясь сюда, под землю, нести людям топливо, боеприпасы – свет и огонь. Нести жизнь.

Сталкером хотел стать и Артем, и друг его Женька, и Виталик-Заноза. И заставляя себя ползти вверх по устрашающе скрипящему эскалатору с обваливающимися ступенями, они представляли себя в защитных костюмах, с радиометрами, с здоровенными ручными пулеметами наперевес – как и положено настоящему сталкеру. Но не было у них ни радиометров, ни защиты, а вместо грозных армейских пулеметов – древняя двустволка, которая, может, и не стреляла вовсе…

Довольно скоро подъем закончился, они были почти на поверхности. Была, на их удачу, ночь, иначе ослепнуть бы им неминуемо. Их глаза, привыкшие за долгие годы жизни под землей к темноте и багровому свету костров и аварийных ламп, не выдержали бы такой нагрузки. Ослепшие и беспомощные, они вряд ли вернулись бы уже домой.

…Вестибюль Ботанического Сада был полуразрушен, половина крыши обрушилась, и сквозь нее был видно было удивительно чистое, темно-синее летнее небо, усеянное мириадами звезд. Но, черт возьми, что такое звездное небо для ребенка, который не способен представить себе, что может не быть потолка над головой… Когда ты поднимаешь вверх взгляд, и он не упирается в бетонные перекрытия и прогнившие переплетения проводов и труб, нет, он теряется в темно-синей бездне, разверзшейся вдруг над твоей головой – что это за ощущение! А звезды! Разве может человек, никогда не видевший звезд, представить себе, что такое бесконечность, когда, наверное, и само понятие бесконечности появилось некогда у людей, вдохновленных ночным небосводом! Миллионы сияющих огней, серебряные гвозди, вбитые в купол синего бархата… Они стояли три, пять, десять минут, не в силах вымолвить и слова, и они не сдвинулись бы с места и наверняка сварились бы заживо, если бы не раздался страшный, леденящий душу вой – и совсем близко. Опомнившись, они стремглав кинулись назад – к эскалатору, и понеслись вниз что было духу, совсем позабыв об осторожности и несколько раз чуть не сорвавшись вниз, на зубья шестерней, поддерживая и вытаскивая друг друга, и одолели обратный путь в минуту.

Скатившись кубарем по последним десяти ступеням, потеряв по пути пресловутую двустволку, они тут же бросились к пульту управления барьером. Но – о дьявол! – ржавую железяку заклинило, и она не желала возвращаться на свое место. Перепуганные до полусмерти тем, что их будут преследовать по следу монстры с поверхности, они помчались к своим, к северному кордону. Но понимая, что они, наверное, натворили что-то очень плохое, открыв путь наверх, и даже не столько наверх, сколько вниз – в метро, к людям, они успели уговориться держать язык за зубами и никому из взрослых ни за что не говорить, что были на Ботаническом Саду и вылезали наверх. На кордоне они сказали, что ходили гулять в боковой туннель – на крыс охотиться, но потеряли ружье, испугались и вернулись.

Артему, конечно, влетело тогда от отчима по первое число. Мягкое место долго саднило еще после офицерского ремня, но Артем – молодец, держался, как пленный партизан и не выболтал их военную тайну. И товарищи его молчали. Им и поверили.

Но вот теперь, вспоминая эту историю, Артем все чаще и чаще задумывался, – не связано ли это их путешествие, а главное – открытый ими барьер – со той нечистью, которая штурмовала их кордоны последние несколько лет?

Здороваясь по пути со встречными, и останавливаясь то тут, то там послушать новости, пожать руку приятелю, чмокнуть знакомую девушку, рассказать старшему поколению, как дела у отчима, Артем добрался наконец до своего дома. Внутри никого не было, и, не в силах бороться с усталостью, Артем решил, что отчима ждать не будет, а попробует выспаться – восьмичасовое дежурство могло свалить с ног кого угодно. Он скинул сапоги, снял куртку и лег лицом в подушку. Сон не заставил себя ждать.

…Полог палатки приподнялся, и внутрь неслышно проскользнула массивная фигура, лица которой было не разглядеть, и только видно было, как зловеще отсвечивал гладкий череп в красном аварийном освещении. Послышался глухой голос: «Ну вот мы и встретились снова, приятель. Отчима твоего, я вижу, здесь нет. Не беда. Мы и его достанем. Рано или поздно. Не уйдет. А пока что ты пойдешь со мной. Нам есть о чем поговорить. И о барьере на Ботаническом в том числе». И Артем, леденея, узнал в говорившем своего недавнего знакомца из кордона, того, что представился Хантером. А тот уже приближался к нему, медленно, бесшумно, и лица все не было видно, как-то странно падал свет… Артем хотел позвать на помощь, но могучая рука зажала ему рот, и была она холодной, как у трупа. Тут наконец ему удалось нащупать фонарь и включить его, и посветить человеку в лицо. И то, что он увидел, лишило его на миг сил и наполнило ужасом все его существо: вместо человеческого лица, пусть грубого и сурового, перед ним маячила страшная черная морда с двумя огромными темными бессмысленными глазами без белков и отверстой пастью… Артем рванулся, отводя руку в сторону, вывернулся и метнулся к выходу из палатки. Вдруг погас свет, и на станции стало совсем темно, только где-то вдалеке видны были слабые отсветы костра, и Артем, не долго думая, рванулся туда, на свет. Упырь выскочил за ним, рыча: «Стой! Тебе некуда бежать!» И загрохотал страшный смех, постепенно перерастая в знакомый кладбищенский вой. А Артем бежал, не оборачиваясь, слыша за собой мерный топот тяжелых сапог, не быстрый, размеренный, словно его преследователь знал, что спешить ему некуда, что все равно Артем ему попадется, рано или поздно… И вот, наконец, Артем подбегает к костру, и видит что спиной к нему сидит у костра человек, и он тормошит сидящего, и просит помочь… Но сидящий вдруг падает навзничь, и видно, что он давно мертв и лицо его почему-то покрылось инеем. И Артем вдруг узнает в этом обмороженном человеке дядю Сашу, своего отчима…

– Эй, Артем! Хорош спать! Ну-ка вставай давай! Ты уже семь часов кряду дрыхнешь… Вставай же, соня! Гостей принимать надо! – раздался голос Сухого. Артем сел в постели и обалдело уставился на него.

– Ой, дядь Саш… Ты это… С тобой все нормально? – спросил он наконец, после минутного хлопанья ресницами. С трудом он поборол в себе желание спросить, жив ли Сухой вообще, да и то только потому, что факт был налицо.

– Да как видишь! Давай-давай, вставай, нечего валяться. Я вот тебя со своим другом познакомлю, – обещал Сухой.

Рядом послышался знакомый глухой голос, и Артем покрылся испариной – вспомнился привидевшийся кошмар.

– А, так вы уже знакомы? – удивился Сухой.

– Ну, Артем, ты и шустрый!

Наконец в палатку протиснул свой корпус и гость. Артем вздрогнул и вжался в стенку палатки: это был Хантер. Весь кошмар заново пронесся перед глазами Артема: пустые темные глаза, гроход тяжелых сапог за спиной, окоченевший труп у костра…

– Да. Познакомились уже, – выдавил Артем, нехотя протягивая руку гостю.

Рука его оказалась горячей и сухой, и Артем потихоньку начал убеждать себя, что это был просто сон, и ничего плохого в этом человеке нет, просто воображение, распаленное страхами за восемь часов в кордоне, рисовало все эти ужасы… – Слушай, Артем! Сделай нам доброе дело! Вскипяти водички для чаю! Пробовал наш чай? Ух, ядреное зелье! – подмигнул Сухой гостю. – Ознакомился уже. Хороший чай. На Кантемировской тоже вот чай делают. Пойло пойлом. А у вас – совсем другое дело. Хороший чай, – повторил Хантер, кивая.

Артем пошел за водой к общему костру – чайник кипятить (в палатках огонь разводить строго воспрещалось – так выгорело уже несколько станций) и по дороге думал, что Кантемировская – это же совсем другой конец метро, до туда черт знает сколько идти, и столько пересадок, переходов, через столько станций пробраться как-то надо, где-то обманом, где-то с боем, где-то благодаря связям… А этот так небрежно говорит: «На Кантемировской тоже вот…». Да, что и говорить, интересный персонаж, хотя и страшноват… А ручища какая – как тисками давит, а ведь Артем тоже не слабак, и не прочь при случае померяться силой при рукопожатии – кто кого пережмет.

Вскипятив чайник, он вернулся в палатку. Хантер уже скинул свой плащ, и под ним обнаружилась черная водолазка с горлом, плотно обтягивающая мощную шею и бугристое могучее тело, заправленная в перетянутые офицерским ремнем военные штаны с множеством карманов. Под мышкой, в наплечной кобуре свисал вороненый пистолет чудовищных размеров. Только тщательно приглядевшись, Артем понял, что это – ТТ, с привинченным к нему длинным глушителем, и еще с каким-то приспособлением сверху, по всей видимости, лазерным прицелом. Стоить такой монстр должен был целое состояние. И ведь оружие, сразу подметил Артем, непростое, не для самообороны, это уж точно. И тут вспомнилось ему, что когда Хантер представлялся ему, он к своему имени добавил: «Охотник».

– Ну Артем, чаю гостю наливай! Да садись ты, садись! Рассказывай! – шумел Сухой.

– Черт ведь знает, сколько тебя не видел!

– О себе я потом. Ничего интересного. Вот у вас, я слышал, странные вещи творятся. Нежить какая-то лезет. С севера. Послушал сегодня баек, пока в дозоре стояли. Что это, Чингачгук? – в своей манере, короткими, словно рублеными фразами, спросил Хантер, почему-то называя Сухого индейским именем из детских книжек.

– Смерть это, Хантер. Это наша смерть будущая ползет. Судьба наша подползает. Вот что это такое, – внезапно помрачнев, ответил Сухой.

– Почему же смерть? Я слышал, вы очень их хорошо давите. Они же безоружные. Но что это? Откуда и кто они? Я никогда не слышал о таком на других станциях, Чингачгук. Никогда. А это значит – такого больше нигде нет. Я хочу знать, что это. Я чую очень большую опасность. Я хочу знать степень опасности. Я хочу знать ее природу. Поэтому я здесь. Теперь ты догадываешься, почему я здесь, зачем я пришел?

– Опасность должна быть ликвидирована, да, Охотник? Ковбой… Но может ли опасность быть ликвидирована – вот в чем вопрос, – грустно усмехнулся Сухой.

– Вот в чем загвоздка. Тут все сложнее, чем тебе кажется. Намного сложнее. Это не просто зомби, мертвяки ходячие, из кино – ты ведь помнишь кино, Хантер, там все было просто – заряжаешь серебряными пулями рЭвольвЭр, – упирая на «Э», иронично продолжал он, – Бах-бах – и силы зла повержены… Но тут что-то другое… Что-то страшное… А ведь меня трудно напугать, Хантер, и ты сам это знаешь…

– Ты паникуешь? – удивленно спросил Хантер.

– Их главное оружие – ужас. Люди еле выдерживают на своих позициях. Люди лежат с оружием, с автоматами, с пулеметами, на них идут безоружные – и эти люди, зная, что за ними и качественное и количественное превосходство, чуть не бегут, с ума сходят от ужаса – и некоторые уже сошли, по секрету тебе скажу. И это не просто страх, Хантер!

– Сухой понизил голос. Это… Не знаю даже как и объяснить-то тебе толком… Это они нагнетают, и с каждым разом все сильнее… Как-то они на голову действуют… И мне кажется – сознательно. И издалека их уже чувствовать начинаешь – через уши, через ноздри – все сильнее ощущаешь их присутствие – и ощущение это все нарастает, гнусное такое беспокойство, что ли, и поджилки трястись начинают – а еще и не слышно ничего, и не видно, но ты уже знаешь, что они где-то близко, идут… Идут… И тут этот вой их раздается – просто хоть беги… А подойдут поближе – трясти начинает… И долго видится еще потом, как они с открытыми глазами на прожектор идут…

Артем вздрогнул. Оказывается, кошмары мучали не только его. Раньше он на эту тему старался ни с кем не говорить – боялся, что сочтут его за труса или за ненормального, параноика.

– Психику расшатывают, гады! – продолжал Сухой.

– И знаешь, словно они на твою волну как-то настраиваются – и в следующий раз ты их еще лучше чуешь, еще больше боишься. И пойми! – горячо закончил он, – это не просто страх… Я знаю.

Он замолчал. Хантер сидел неподвижно, внимательно изучая его глазами и, очевидно, обдумывая услышанное. Потом он отхлебнул горячей настойки и проговорил медленно и тихо: – Это угроза всему, Сухой. Всему этому загаженному метро, а не только вашей станции. Сухой молчал, словно борясь с собой и не желая отвечать, но тут его словно прорвало: – Всему метро, говоришь? Да нет, не только метро… Всему нашему прогрессивному человечеству, которое доигралось-таки с прогрессом. Пора платить! Борьба видов, Охотник. Борьба видов. И эти черные – не нечисть, Охотник, и никакие это не упыри. Это – хомо новус. Следующая ступень эволюции. Лучше нас приспособленная к окружающей среде. Будущее за ними, Охотник! Может, сапиенсы еще и погниют пару десятков, да даже и с полсотни лет в этих чертовых норах, которые они сами для себя нарыли, еще когда их было слишком много, и все одновременно не умещались сверху, так что тех, кто победнее, приходилось днем запихивать под землю… Станем бледными, чахлыми, как уэллсовские морлоки – помнишь, из «Машины Времени», в будущем, жили у них под землей такие твари? Тоже когда-то были сапиенсами… Да, мы оптимистичны, мы не хотим подыхать! Мы будем на собственном дерьме растить грибочки, и свиньи станут новым лучшим другом человека, так сказать, партнером по выживанию… Мы с аппетитным хрустом будем жрать мультивитамины, тоннами заготовленные заботливыми предками на случай, если жизнь однажды покажется слишком светлой и захочется почувствовать себя немного хуже… Мы будем робко выползать наверх, чтобы поспешно схватить еще одну канистру бензина, еще немного чьего-то тряпья, а если сильно повезет – еще горсть патронов, и скорее бежать назад, в свои душные подземелья, воровато оглядываясь по сторонам, не заметил ли кто, потому что там, наверху, мы уже не у себя дома. Мир больше не принадлежит нам, Охотник… Мир больше не принадлежит нам.

Сухой замолчал, глядя, как медленно поднимается от чашки с чаем и тает в сумраке палатки пар. Хантер ничего не отвечал, и Артем вдруг подумал, что никогда он еще не слышал такого от своего отчима… Ничего не осталось от его обычной уверенности в том, что все обязательно будет хорошо, от его «Не дрейфь, прорвемся!», от его ободряющего подмигивания… Или это всегда было только показное?

– Молчишь, Охотник? Молчишь… Давай, ну давай же, спорь! Спорь, Охотник! Где твои доводы? Где этот твой оптимизм? В последний раз, когда мы с тобой разговаривали, ты мне еще утверждал, что уровень радиации спадет, и люди еще вернутся на поверхность. Эх, Охотник… «Встанет солнце над лесом, только не для меня…», – издевательски пропел Сухой. – Мы зубами вцепимся в жизнь, мы будем держаться за нее изо всех сил, потому что чтобы там философы ни говорили, и что бы ни твердили сектанты, а вдруг там – ничего нет? Не хочется верить, не хочется, но где-то в глубине ты знаешь, что это так и есть… А ведь нам нравится это дело, Охотник, не правда ли? Мы с тобой очень любим жить! Мы с тобой будем ползать по вонючим подземельям, спать в обнимку с крысами… Но мы выживем! Да? Проснись, Охотник! Никто не напишет про тебя книжку «Повесть о настоящем Человеке», никто не воспоет твою волю к жизни, твой гипертрофированный инстинкт самосохранения… Сколько ты продержишься на грибах, мультивитаминах и свинине? Сдавайся, сапиенс! Ты больше не царь природы! Тебя свергли! Природа больше не хочет тебя… О нет, ты не должен подохнуть сразу же, никто не настаивает… Поползай еще в агонии, захлебываясь в своих испражнениях… Но знай, сапиенс: ты отжил свое! Эволюция, законы которой ты постиг, уже совершила свой новый виток, и ты больше не последняя ступень, не венец творенья… Ты – динозавр. Надо уступить место новым, более совершенным видам. Не надо быть эгоистом. Игра окончена и надо дать поиграть другим. Твое время прошло. Ты – вымер. И пусть грядущие цивилизации ломают свои головы над тем, отчего же вымерли сапиенсы… Хотя это вряд ли кого-нибудь заинтересует…

Хантер, во время последнего монолога внимательно изучавший свои ногти, поднял наконец на Сухого глаза и тяжело произнес:

– Да, Чингачгук, сильно ты сдал с тех пор, как я тебя в последний раз видел. Ведь я помню, что и ты говорил мне, что если сохраним культуру, если не скиснем, по-русски говорить если не разучимся, если детей своих читать и писать научим, то ничего, то может и под землей протянем… Ты мне говорил это, или не ты, Чингачгук? Ты… И вот – сдавайся, сапиенс… Что же ты?

– Понял я кое-что, Охотник. Понял то, что ты еще, может, поймешь, а может, и не поймешь никогда. Понял я, что мы – динозавры, и доживаем последние свои дни… Пусть и займет это десять, пусть даже сто лет, но все равно…

– Сопротивление бесполезно, Чингачгук? Сопротивление бесполезно, да? – недобрым голосом протянул Хантер.

Сухой молчал, опустив глаза. Очевидно, многого стоило ему, никогда не признававшемуся в своей слабости никому, сколько Артем себя помнил, сказать такое, сказать такое старому товарищу, да еще при Артеме. Больно ему было выбросить белый флаг…

– А вот нет! Не дождешься! – медленно и отчетливо выговорил Хантер, поднимаясь во весь рост.

– И они не дождутся! Новые виды, говоришь? Эволюция? Неотвратимое вымирание? Дерьмо? Свиньи? Витамины? Я не через такое прошел. Я этого не боюсь. Понял? Я руки вверх не подниму. Инстикт самосохранения? Назови это так. Назови это как хочешь! Да, я и зубами за жизнь цепляться буду. Я имел твою эволюцию. Пусть другие виды подождут в общей очереди. Я не скотина, которую ведут на убой. Выкини белый флаг, Чингачгук, и иди к этим своим более совершенным и более приспособленным, уступи им свое место в истории. Но не смей тянуть меня с собой. Если ты чувствуешь, что ты отвоевался, дезертируй, и я не осужу тебя. Но не пытайся меня напугать. Не пытайся тащить меня за собой на скотобойню. Зачем ты читаешь мне проповеди? Если ты не будешь один, если ты сдашься в коллективе, тебе не будет так одиноко? Или противник обещает миску горячей каши за каждого приведенного в плен? Моя борьба безнадежна? Говоришь, мы на краю пропасти? Я плюю в твою пропасть. Если ты думаешь, что твое место – на дне, набери побольше воздуха и – вперед. А мне с тобой не по пути. И если Человек Разумный, рафинированный и цивилизованный сапиенс выбирает капитуляцию, то я откажусь от этого почетного титула и стану лучше зверем, и буду, как зверь, с безмозглым упорством цепляться за жизнь, и грызть глотки другим, чтобы выжить. И я выживу. Понял?! Выживу!

Он сел обратно и тихим голосом попросил у Артема плеснуть ему еще немного чая. Сухой встал сам и пошел доливать и греть чайник, мрачный и молчаливый. Артем остался в палатке наедине с Хантером. Последние его слова, это его звенящее презрение, его злая уверенность, что он выживет, зажгли Артема. Он долго не решался заговорить первым. И тогда Хантер обратился к нему сам:

– Ну а ты что думаешь, пацан? Говори, не стесняйся… Тоже хочешь, как растение? Как динозавр его? Сидеть на вещах, и ждать, пока за тобой придут? Знаешь притчу про лягушку в молоке? Как попали две лягушки в крынки с молоком. Одна – рационально мыслящая – вовремя поняла, что сопротивление бесполезно и что судьбу не обмануть. А там вдруг еще загробная жизнь есть – так к чему излишне напрягаться и напрасно тешить себя пустыми надеждами? Сложила свои лапки и пошла ко дну. А вторая – дура, наверное, была, или атеистка. И давай барахтаться. Казалось бы – чего ей барахтаться, если все предопределено? Барахталась она, барахталась… Пока молоко в масло не превратилось. И вылезла. Почтим память ее товарки, безвременно погибшей во имя прогресса философии и рационального мышления.

– Кто вы? – отважился, наконец, спросить Артем.

– Кто я? Ты знаешь уже, кто я такой. Я – Охотник.

– Но что это значит – охотник? Чем вы занимаетесь? Охотитесь?

– Как тебе объяснить… Ты знаешь, как устроен человеческий организм? Он состоит из миллионов крошечных клеток – одни передают электрические сигналы, другие хранят информацию, третьи всасывают питательные вещества, четвертые переносят кислород… Но все бы они, даже самые важные из них, погибли бы меньше, чем за день, погиб бы весь организм, если бы не было еще одних клеток. Ответственных за иммунитет. Их имя – макрофаги. Они работают методично и размеренно, как метроном. Когда зараза проникает в организм, они находят ее, выслеживают, где бы она не пряталась, достают ее – и… – он сделал рукой жест, словно сворачивал кому-то шею и издал неприятный хрустящий звук, – ликвидируют.

– Но какое отношение это имеет к вашей профессии? – настаивал Артем, вдохновленный таким вниманием со стороны этого большого и сильного человека.

– Представь, что весь метрополитен – это человеческий организм. Сложный организм, состоящий из сорока тысяч клеток. Я – макрофаг. Это моя профессия. Любая опасность, достаточно серьезная, чтобы угрожать всему организму, должна быть ликвидирована. Это моя работа. Я – охотник. Макрофаг.

Вернулся наконец Сухой с чайником, и, наливая кипящий отвар в кружки, очевидно собравшись за время своего отсутсвия с мыслями, обратился к Хантеру:

– Ну и что же ты собираешься предпринять для ликвидации источника опасности, ковбой? Отправиться на охоту и перестрелять всех черных? Едва ли у тебя что-либо выйдет. Нечего делать, Хантер. Нечего.

– Всегда остается еще один выход, Сухой. Один последний выход. Взорвать ваш северный туннель к чертям. Завалить полностью. И отсечь твой новый вид. Пусть себе размножаются сверху. И не трогают нас, кротов. Подземелье – это теперь наша среда обитания. И кто к нам с мечом…

– Я тебе кое-что интересное расскажу, ковбой. Об этом мало кто знает на этой станции. У нас уже взорван один туннель. Так вот, над нами – над северными туннелями – проходят потоки грунтовых вод. И уже когда взрывали вторую северную линию, нас чуть не затопило. Чуть посильнее бы заряд – и прощай родное ВДНХ. Так вот… Если мы теперь рванем оставшийся северный туннель, нас не просто затопит. Нас смоет, ковбой. Смоет радиоактивной жижей. И тут настанет хана не только нам. И вот в чем кроется подлинная опасность для метро. Если ты вступишь в межвидовую борьбу сейчас и таким способом, наш вид проиграет. Шах. – Скажи мне… Их напор усиливается в последнее время? – спросил Хантер, не удостаивая Сухого возражениями.

– Усиливается? Еще как… А ведь поверить трудно – какое-то время назад мы о них даже ничего не знали… А теперь вот – главная угроза. И верь мне, близок тот день, когда нас просто сметут, со всеми нашими укреплениями, прожекторами и пулеметами. Ведь невозможно поднять все метро на защиту одной никчемной станции… Да, у нас делают очень неплохой чай, но вряд ли кто-либо согласится рисковать своей жизнью даже из-за такого замечательного чая, как наш… В конце-концов, всегда есть конкуренты с Кантемировской… Еще шах! – грустно усмехнулся Сухой. – Мы никому не нужны… Сами мы уже скоро будем не в состоянии справиться с натиском… Отсечь их, взорвать туннель мы не можем… Подняться наверх и выжечь их улей мы не можем, по известным всем причинам… Мат. Мат тебе, Охотник! И мне мат. Всем нам в ближайшем времени – полный мат, если вы понимаете, что я имею ввиду, – криво улыбнулся он.

– Посмотрим… – отрезал Хантер, не сдаваясь. – Посмотрим.

Они посидели еще, разговаривая обо всякой всячине, часто звучали незнакомые Артему имена, отрывки когда-то недосказанных или недослушанных историй. Время от времени вдруг вспыхивали вновь какие-то старые споры, в которых Артем мало что понимал, и которые, очевидно, продолжались годами, притухая на время расставания друзей и вновь вспыхивая при встрече, готовясь к которой каждый из них, наверное, заранее готовил новые доводы. Наконец Хантер встал, и, заявив, что ему пора спать, потому что он, в отличие от Артема, после дозора так и оставался на ногах, попрощался с Сухим, и вдруг, перед выходом, обернулся к Артему и шепнул ему: «Выйди на минутку»

Артем тут же вскочил и вышел вслед за ним, не обращая внимания на удивленный отчимов взгляд. Хантер ждал его снаружи, застегивая наглухо свой длинный плащ и поднимая ворот.

– Пройдемся? – предложил он и неспешно зашагал по платформе вперед, к палатке для гостей, в которой он остановился. Артем нерешительно двинулся вслед за ним, пытаясь отгадать, о чем такой человек хочет поговорить с ним, с мальчишкой, который пока что не сделал решительно ничего значительного и даже просто полезного для других.

– Что ты думаешь о том, что я делаю? – спросил Хантер.

– Здорово… Ведь если бы вас не было… Ну и других, таких как вы, если такие еще есть… То мы бы уже все давно… – смущенно пробормотал Артем, которого бросало в жар от собственного косноязычия и от того, что вот сейчас, как раз сейчас, когда такой человек обратил на него внимание, что-то хочет ему лично сказать, даже попросил выйти, чтобы наедине, без отчима – и вот он краснеет, как девица и что-то мучительно блеет…

– Ценишь? Ну, если народ ценит, – усмехнулся Хантер, – значит, нечего слушать пораженцев. Трясется твой отчим, вот что. А ведь он действительно храбрый человек… Во всяком случае, был таким. Что-то у вас страшное творится, Артем. Что-то такое, чего так нельзя оставить. Прав твой отчим – это не просто нежить, как на десятках других станций, не просто вандалы, не выродки. Тут что-то новое. Что-то зловещее. От этого нового веет холодом. Могилой веет. И за вторые сутки на вашей станции я уже начинаю проникаться этим вашим страхом. И чем больше ты знаешь о них, чем больше ты их изучаешь, чем больше их видишь, тем сильнее страх, я так понимаю. Ты, например, их пока что не очень много видел, так?

– Один раз только пока что – я только недавно стал на север в дозоры ходить, – признался Артем.

– Но мне, правду сказать, и одного этого раза хватило. До сих пор кошмары мучают. Вот сегодня, например. А ведь сколько времени уже с того раза прошло!