1

До этого дня Иванов знал Шепелевский дом только, снаружи да кое-что запомнил из слышанного от дворцовой прислуги на караулах в Зимнем. Четырехэтажный, на жилых подвалах, он главным фасадом выходил на Миллионную и вторым — на Зимнюю канавку. Его часто называли Шепелевским дворцом, потому что здесь жил когда-то Потемкин и теперь квартировали господа немалого ранга.

«В такой казарме держи ухо востро — все время на глазах у высшего начальства», — думали утром 2 ноября конногвардейцы, отбивая шаг по Дворцовой площади.

От экзерциргауза увидели поставленного у Зимней канавки унтера-измайловца, который взмахивал рукой, подзывая к себе. Поравнявшись с ним, старший вахмистр Таран скомандовал:

— Кирасиры, стой! — И спросил:

— Куда ж нам, браток, идтить?

— Вона с канавки ворота, кавалер, там пригонка формы идет на новый манер, — отозвался махальный.

— По полкам аль как? — осведомился Таран.

— Новым списком, раз все гренадерами ставши, а старые полки вовсе смешавши, — пояснил унтер. — Сами командир роты новых унтеров выкликают, раз им допреж других формы пригоняют.

Сквозь глубокую арку вошли во двор, с двух сторон охваченный Шепелевским домом, а с двух других — эрмитажными зданиями. Середину двора занимало строение с высоко прорезанными окнами. Из его дверей придворный конюх выводил пару оседланных лошадей. От такой встречи Иванов повеселел: «Коли казарма рядом с царской конюшней, то можно хоть гляденьем порадоваться, а то и почистить допустят, как скажу, из какого полка».

Второй махальный указал конногвардейцам крыльцо, и через темные сени они вступили в большую залу. К стенам ее были придвинуты новые обеденные столы, под ними сложены табуретки, а на столах лежали узлы в коленкоре, к которым пришпилены записки с именами. У столов, разыскивая свое имущество, толклись солдаты с разноцветными воротниками шинелей. Но еще теснее окружали они что-то на середине комнаты. Поняв, что узлы разложены «по азбуке», Иванов быстро нашел свое имя с добавлением звания «гренадер 1-й статьи».

Тут гомон солдатских голосов разом смолк. В дверях соседней комнаты встал лысоватый капитан в мундире гвардейской артиллерии с солдатским «Георгием» — видно, командир новой роты.

— Живо разобраться по узлам! — скомандовал он. — Что за базар у кроватей собрали? Ужо разглядите, всем такие будут, а сии не трогать, сами господин министр нонче смотреть придут. Да не галдеть, а слушать, кого кликнут к примерке. Грамотные, помогите товарищам ихние узлы сыскать!

Приказал и ушел обратно в смежный покой.

«Кровати! Вот оно что!» — про себя ахнул Иванов. И верно: две деревянные, крашенные зеленой краской, с одеялами и подушками, стоят посреди комнаты голова к голове, хорошо видные сейчас, когда все отхлынули к узлам. И поздно приказал, чтобы не сбивали, — никак, все углы одеял заворочены: знать, их щупали, заглядывали, каковы матрацы, есть ли простыни. Зато ему и отсюда видать, что простынь две и матрац толстый, ровный, никак, волосяной. На этакой кровати и разу не спато за всю жизнь…

В дверях встал писарь со списком:

— Гренадеры Алексеев, Анисимов, Баланин, Гордеев, Донец!

Навстречу выходили унтера, уже переодетые в новые однобортные черные сюртуки с красными воротниками, как и обшлага, обшитыми широким золотым галуном, с погонами из такого же галуна. В руках несли узлы. В одном — старая форма, в другом — мундиры с золотыми петлицами на груди. Да еще под мышкой у каждого — шапка медвежьего меха с золотым кутасом, какие были в прошлую войну у наполеоновских гвардейцев.

В третьей пятерке писарь выкликнул Иванова. Когда тот взял со стола свои узлы, за ними открылись еще два, на ярлыках которых стояло: «Гренадер 2-й статьи Савелий Павлухин».

Примерка шла во второй длинной комнате, и на таких же обеденных столах раскладывали новую форму, если что оказывалось нужно переделать. Здесь за всем приглядывал высокий поручик, тоже с солдатским «Георгием», но в новом мундире с частыми золотыми петлицами на красных лацканах, воротнике и обшлагах. От этой нарядной формы и пуще от горделивой посадки круто завитой головы с большим носом да от неторопливой поступи с выкаченной вперед грудью поручик походил на петуха. Но он зорко оглядывал всех заново одетых гренадер и указывал портным каждую морщинку или неплотно пригнанную талию, приказывая черкнуть тут и там мелом, отложить для переделки.

Иванову все пришлось в самую пору — недаром первый раз в жизни шито по его мерке. Когда возвратился к месту, где брал свои узлы, около него стоял давешний махальный — унтер.

— Ты, знать, и есть Савелий Павлухин? — сказал Иванов.

— Всепокорнейший слуга перед вами, как дуга, — ответил унтер с поклоном и, подхватив свои узлы, добавил:

— Мне к примерке череда, вы ж пожалуйте сюда.

— Неужто завсегда так складно говоришь? — удивился Иванов.

— От господ я так приучен, чтоб ответ мой не был скучен, — отозвался Павлухин.

— Из дворовых, что ли?

Разговор прервал капитан, опять вставший в дверях:

— Кто кончил примерку, тем переодеться в прежнюю форму. Чтобы в аккурате то делать, разрешаю брать из-под столов табуретки. А как увяжете узлы, то выходите с ними на двор. Скоро пойдем в Павловский полк, где временное квартирование.

В казармах вошли в свежевыбеленное светлое помещение с новыми чистыми нарами и старыми, засаленными столами. Капитан приказал размещаться, а сам вышел. Оказавшийся поблизости Павлухин и тут тотчас забормотал:

— Про кровати — тары-бары, а ложись на те же нары. Да еще не только с жаром, новоселье здесь с угаром…

Действительно, от свежевыкрашенных печей шел запах подгорелой масляной краски. Кое-кто из гренадеров заворчал, другие стали вынимать печные вьюшки, отворять фортки.

Капитан вернулся, сопровождаемый толстым поручиком.

— Как сие понимать, господин смотритель? — строго заговорил командир роты. — Я самолично четвертого дня вам передал приказ подготовить помещение к нонешнему утру и словесно пояснил все должное, а ноне вижу тому полное небрежение, раз собираетесь дворцовых гренадер за такие сальные кормушки сажать.

— За краткостью срока… — начал было смотритель.

— Резонов ваших не принимаю, — остановил его капитан. — И ежели через час не явятся здесь чистые столы и лавки, полные обеденные приборы, а к вечеру фонари и бочонок под квас, то упреждаю, что с должностью своей проститесь. Рапорт мой, ноне же поданный, завтра доложится самому государю. Они об устройстве сей роты изволят справляться и не потерпят малейшего упущения.

Поручик, более не возражая, почти бегом направился к выходу. За ним неспешно вышел капитан, и гренадеры загалдели:

— Крепко смотрителя прижал! Будет знать нашу роту!

— А коли верно у него столов новых нету? Побелку да покраску сделал, нары новые постлал…

— Так и столы хоть вымыть мог, сало соскресть…

Через полчаса солдаты нестроевой полуроты заменили столы и лавки, не новыми, но вполне чистыми, принесли горы оловянных тарелок, кружки и ложки. А тут на телегах привезли из дворца обед. Спели, по обычаю, молитву и засели за еду. Щи оказались мясные, с крупой и лавровым листом. Таких в полках даже по светлым праздникам не едали. Потом накладывали сорочинской каши да еще налили киселя по кружке.

Только поели, как вошли капитан с похожим на петуха поручиком, и кто-то из унтеров заорал:

— Встать смирно!

Когда все поспешно обратились к нему лицом, капитан сказал:

— Покуда письменных приказов по роте нету, которые будет вам фельдфебель вычитывать, слушайте, гренадеры, мое первое наставление. Я — командир новой роты Егор Григорьевич Качмарев, а они, — указал на поручика, — мой помощник, Василий Михайлович Лаврентьев. Сейчас будем вас определять в ранжир и разбивать по капральствам. Вам толковать нечего, чтобы крепко помнили свое место в ранжире, которое есть основа строя. Опосля разбивки можете отлучиться в город до восьми часов, то есть до поверки, чтобы из полков свои пожитки принесть.

А которые семейные, тем на ихних квартирах жить дозволяется, без малейшего, понятно, ущерба службе. Завтра привезут шинели, фуражные шапки, сапоги и то из одежи, что переделать взяли. В среду доставят амуницию, полусабли и ружья. Их пригоним и кажному устроим строгий смотр в новой форме. В четверток здесь оденетесь, и, впервой строем прошедши, отслужим молебен в дворцовом соборе. В пятницу все разносят прежнюю форму по полкам. В субботу и воскресенье — отдых, а с того понедельника начнет рота службу: бывшие пехотинцы пойдут в наряд, а прочие — на выучку по пехотным артикулам… — Капитан был мастер говорить, все шло у него без малейшей запинки. Здесь он приостановился, достал из рукава платок, утер губы и продолжал более торжественно:

— Его сиятельство господин министр императорского двора генерал-адъютант князь Волконский, коему подчинена наша рота, поручил мне объявить вам, что, окромя оклада, унтер-офицерам прапорщицкого, гренадерам первой статьи фельдфебельского и гренадерам второй статьи унтерского государь жалует всем по второму окладу, так что унтера будут получать семьсот рублей в год, первая статья — по триста пятьдесят, а вторая — по триста рублей. Слыханное ли дело? Рядовые— словно господа чиновники по всей империи!.. Как кормить будут, сегодня испытали. Оденут, как придворных чинов, и кровати его сиятельство пробные утвердили, так что и спать станете по-господски… Но зато, други любезные, — капитан заговорил еще значительней и раздельней, — помните, что поведением должны отвечать за все сие таковским, чтобы и малейшего нарушения порядку не случалось. Я начальник заботливый — все положенное будете сполна получать до полушки, до золотника. Но к нерадивым и пьяницам вот как строг. Нисколько мирволить не стану, сряду обратно по полкам пойдут. Запомнили?.. Ну, братцы, поздравляю с небывалой монаршей милостью. — Рады стараться, ваше выс-ко-родие! — гаркнули гренадеры.

Иванов пришел в эскадрон, когда кирасиры были на учении, и не спеша уложил в большое отделение сундучка все касаемое щеточного ремесла. А в меньшем, отгороженном досочкой, всегда хранил, что вынес с 7-й линии: иконку, коробочку, в которой нашел деньги, игрушки и ножницы. Нонче туда же положил две полотняные рубахи — подарок князя Одоевского, — после того как услышал разговор кирасир, что казенные при тесном колете до крови натирают подмышки… Эх, где-то он, добрейшая душа, сейчас страдает, когда дядьке его бывшему так повезло?..

К сундучку на ремешке привязал противовесом все спальное — хорошо, не роздал соседям по нарам, — войлочек, подушку и одеяло.

Тут пришли кирасиры и обступили с вопросами. Потом новый вахмистр скомандовал на вечернюю уборку коней и вместе со всеми вышел из эскадрона. Прощай, Конная гвардия!

А когда возвратился в Павловские казармы, там ясно горели фонари, в углу на табуретке стоял бочонок с квасом, а на столе в корзине — привезенные из дворца свежие сайки и в медном баке густой сбитень. Истинно все по капитанову слову.

Еще у крыльца увидел курившего трубку Павлухина. Когда, закусив, вышел встряхнуть одеяло, снова встретился с ним.

— Быстро ты обернулся, — сказал Иванов.

— Не ходил я вовсе, — отозвался Савелий. — Вот понесу старую одежу и в роте покажу свою рожу. Похвастаю новым мундиром, сундучок подхвачу и отбуду с миром.

— А спать нонче на чем? На голых досках? — спросил Иванов.

— На дворское надеясь, маху дал. Все тряпки спальные вчерась в полку продал, — болтал Павлухин, — зато в трактире ближнем удовольствие обрел, знакомство первое с сим заведеньем свел… Тут рядом! Противу Круглого рынка, — добавил он в пояснение.

— Будто не слышал, что нонче капитан про загулы говорил! — наставительно напомнил недавний вахмистр.

— Я нонче выпил саму малость, чтоб без подухи слаще спалось, — сыпал Савелий.

— Так хоть шинель мою на ночь возьми, — предложил Иванов.

— За то вам благодарность велия от самого Павлухина Савелия, что нонешний дворцовый гренадер да прежний русско-прусский кавалер… — Он ткнул в своего «Георгия» и в Кульмский крест…

— Неужто же этак подряд можешь всякий разговор весть? — спросил Иванов.

— Почти что всякий, ежели захочу, а иногда и без хотенья. Дед мой редкостный прибаутошник был, и у меня сызмала пошло, будто сами слова на язык складно лезут. Даже на службу за то самое попал. Был у барина своего любимый слуга, а потом и сболтнул ему не по нраву, что все дворовые подхватили… Оченно трудно поначалу в полку было виршей начальству не брякать, что за надсмешку могли принять. А потом — ничего, многие офицеры даже до целкового награждения давали. Так позволь-ка мне шинель свою, браток, спать на оной будет помягче чуток…

Лежа на нарах, Иванов смотрел на тускло освещенный дежурным фонарем потолок: «Да не сон ли? Жалованье триста пятьдесят рублей в год! Младшие офицеры столько же получают. А тут на всем готовом. Как столько прожить? Разве пропить… Ох, Савелий, забулдыжная, видать, башка. Сразу трактир поблизости сыскал… Из такого жалованья и без щеток Жандру триста рублей за год шутя отнесешь… А сукно на мундирах да на сюртуках тонкое, глянцевое — прямо офицерское… Неужто же правду Дарья Михайловна еще в Лебедяни сказала, что в сорочке родился? Нонешняя служба воистину на то схожа. Завтра коли шинели выдадут да в город отпустят, то надобно к ротмистру и к полковнику пойти, благодарить за хлопоты… А здешние оба офицеры по „Георгиям“ солдатским да по повадкам, видать, из рядовых выслужились. Ох, и чудн же все!.. Неужто Эссенову рожу злобную больше никогда не видать, зуботычины не ждать да и самому никого не бить?..»

Форму и снаряжение всем пригнали, молебен, на который пришел сам министр, выстояли, и началась новая служба. Поручик Лаврентьев занялся караулами и строем с коренными пехотинцами, которые казались ему «не дотянутыми до градуса». А ружейным приемам кавалеристов и артиллеристов начал обучать Качмарев. Он последние годы служил учителем фехтования, а также сабельных, тесачных и ружейных приемов в Дворянском полку. И теперь, как недавно юнкерам, неторопливо растолковывал, повторял каждый темп, без брани поправлял пальцы и локти. Правда, и ученики были старательные — все почти недавние унтера.

На занятия с капитаном отводилось только утро, потом он уходил хлопотать по делам роты, а ученикам наказывал:

— Полируйте прием до полного блеска еще часа по три, чтобы руки, ноги, шея, брюхо — все составы без малейшего опоздания свой ход сполняли. Через десять ден строгий экзамент сделаю и зачну на дежурства по дворцовым покоям назначать, а поручик пехотному строю учить станет. На то еще две недели, потом в караулы заступите наравне с коренными пехотинцами. То, что на парадах нашей роте старше всей гвардии место брать приказано, надо образцовой службой оправдать.

Сам Качмарев вполне «оправдывал» новое назначение тем, что в течение дня непрерывно переходил от дела к делу то во временной казарме, то в Шепелевском доме. Не один раз спускался он в полуподвал, где в трех больших сводчатых помещениях работали печники, плотники и маляры, устраивая цейхгауз, кухню и столовую. Работали маляры и в первом этаже, где к двум спальным комнатам добавляли еще «сборную залу». Уходило время и на приемку кроватей с постелями, столиков, табуреток, вешалок и ружейных пирамид, которые постепенно заполняли помещения. В промежутки капитан заходил в ротную канцелярию, где диктовал писарю Екимову требования на продовольствие, мыло, свечи и прочее потребное. А вечерами, оставшись здесь один, прочитывал послужные списки новых подчиненных, присланные из полков. Случались и спешные дела, неожиданные даже для такого опытного служаки. Таков был заказ мягких сапог. Поначалу всем гренадерам были «построены» опойковые сапоги на толстой подошве. Но через неделю после начала службы царь приказал носить их только в строю при мундирах, медвежьих шапках и оружии, чтобы отчетливо слышалась «нога» идущей смены караула, а дежурным в залах бывать в сюртуках, без головных уборов и полусабель и ступать так же беззвучно, как дворцовая прислуга. При этом случае Качмареву потребовалось не только спешно заказать сто пар сапог с тонкой подметкой, но еще и вдолбить гренадерам, что в них строго воспрещается «печатать» при встрече с начальством, как привыкли за много лет службы.

Дважды в неделю капитан направлялся с докладом к самому министру двора, который приказами по дворцовой и военной части торопил размещение роты на постоянной квартире. Наконец, не один раз ездил в казармы гвардейских полков, где жили с семьями двенадцать женатых гренадеров. Для них начали ремонтировать квартирки в различных углах огромного дворцового квартала. Требовалось не только присмотреть за этим ремонтом, но еще решить, кого раньше переселять. Словом, командиру хватало дел с рассвета и намного позже заката уже зимнего солнца.

А поручик Лаврентьев тоже ревностно занимался, но одной строевой службой. Первую неделю сам разводил часовых по постам, разводил и дежурных, наставляя в обязанностях, как написал сам царь, «иметь надзор за порядком в залах и за целостью имущества». А со второй недели ежедневно водил свободных от наряда в экзерциргауз, стоявший против дворца. И здесь без устали репетировал построения, церемониальный марш и ответы на царские слова для предстоявшего 25 декабря первого знаменного караула в Военной галерее во время церковного парада в память изгнания французов из России. Для такой службы поручик был отменно подготовлен. Очень высокий и прекрасно сложенный силач, он лет двадцать пять назад был взят по набору прямо в Преображенский полк, старейший полк гвардии, в котором получил фрунтовую выучку. Да к тому же обладал зычным голосом и ясным произношением, как бы созданным для командных возгласов. Протянув лямку унтера двенадцать лет, пролив не раз кровь в боях и украсившись крестами и медалями, Лаврентьев был произведен в армейские прапорщики, а в 1820 году переведен в «новый» Семеновский полк. Получив от царя приказ подобрать для дворцовой роты офицеров из бывших заслуженных солдат гвардии, великий князь Михаил придал Лаврентьева в помощники письменному, хозяйственному Кочмареву. Такой не даст гренадерам растерять фрунтовые навыки. Прохаживаясь вдоль фронта, перед тем как начать учение, он гордо откидывал голову назад и благодаря длинному носу и весьма заметному кадыку становился особенно похож на петуха, каковое прозвище и получил вскоре от гренадер.

Первый пост дежурства, на который поручик отвел Иванова, заключал Половину императрицы Марии Федоровны. Здесь во время дворцовых караулов конногвардейцы не стаивали — вдовая царица почти безвыездно жила в Павловске. Но комнаты ее содержались, будто могла приехать в любую минуту. Гренадеры здесь дежурили только с восьми часов до полудня, пока топили печи и обтирали пыль. В двух гостиных, туалетной и опочивальне, выходивших на площадь и закрываемых после полудня на ключи дежурным гоф-фурьером, было на столах и полочках много альбомов, шкатулок, фарфоровых фигурок, флаконов, щеток и гребешков. Первые два дня Иванов беспокоился: как за все это отвечать? Разве можно запомнить, где что лежит? Но потом решил, что здесь топят и убирают все те же служители, — они же за все и в ответе. Но тогда зачем его здесь ставят?..

В комнаты почти никто не заходил, отчего пыли неоткуда было взяться, и настоящего жилого тепла здесь не требовалось, поэтому уборка и топка печей проходили быстро. Часто в конце дежурства Иванов оставался совсем один и, беззвучно маршируя по залам, вслушивался в тишину этой части дворца, расположенной в стороне от нонешних парадных покоев и жилых комнат царской семьи. Внятно тикают часы на каминах, иногда хрустнет блестящий фигурный паркет, звякнут хрустальные листья или бусины люстр. Еле уловимо пахнет не то воском от полов, не то сандалом или кипарисом от какой-то шкатулки. Все здесь нарядно, но тускло — всегда спущены белые шелковые шторы. Только когда истопники открывают печные дверки и шевелят кочергой пылающие дрова, вдруг побегут по паркетам живые дорожки и отблески огня заиграют на спинках золоченой мебели, на рамах картин.

Самая большая комната — Тронная, в ней высокая белая печка с медными начищенными створками. Когда они распахиваются, то разом загораются ряды золотых орлов, вытканных на красном бархате, покрывающем стены, бегут блики по серебряным торшерам и стенникам, танцуют на золоченых базах беломраморных колонн. А в соседней в розовой гостиной у стен сидят, поджав ноги, большие фарфоровые китайцы. Шапки у них островерхие, воронкой, глаза косые, смотрят вниз, усы тонкие, мышиными хвостами, руки вытянуты к коленям ладошками вниз, но их не касаются. Одежда голубая или желтая в серебряных завитушках. Когда проходишь мимо, китайцы все по очереди начинают плавно качать головами и руками. За то время, что обойдешь свой пост, они уже успокоились, чтобы снова начать так же кланяться. Ходи да осматривай их и маленькие фигурки — зверей, голеньких ребят с цветами и девиц с овечками, которые стоят на полочках, и то еще, что изображено на картинах. А надоест — так выгляни на площадь, где ездят санки, кареты, верховые придворные рассыльные в красных ливреях. Или в другую сторону — на большой двор, где идет своя жизнь. Нарядная горничная прогуливает белых собачек. Сгибаясь под вязанкой березовых поленьев, из подвала вылезает дровонос. Взмыленная ямская тройка остановилась у полосатой ограды караульной платформы, и с тележки соскочил фельдъегерь. Здесь время своей смены никак не пропустишь: без пяти минут двенадцать глухо загрохочут барабаны — новый пеший караул заворачивает внизу с площади. Тут часовой у будки ударит в колокол, заорет: «Караул, вон!» — и тотчас по ступенькам крыльца начнет рядами сходить вступившая вчера рота, чтобы построиться для церемонии смены… Как не вспомнить в такие минуты наводнение и 7-ю линию?.. Уже три года миновало, а будто вчера случилось…

Прохаживаясь по своему посту, Иванов вдруг заметил, будто чего-то ему не хватает, чем-то на ходу неловко. Приостановясь, проверил, застегнуты ли все пуговицы сюртука, обдернул полы. Снова пошел и тут понял: нет звона шпор, который сопровождал каждый шаг почти двадцать лет… Ну, без него и обойтись нетрудно. А вот, право, жалко, что коней в нонешнем обиходе нет. Войдя в стойло с полным гарнцем, так славно шлепнуть по шелковистому теплому крупу да сказать: «А ну, прими!» Услышать, как шумно втягивает ноздрями запах овса, текущего в кормушку, и как где-то близко другой кирасир, которого, видно, конь притиснул к стенке, весело выкрикнет: «Не балуй, Ирод!..»

Да, весной стукнет двадцать лет службы, за что положен знак отличия святой Анны, которым «заслуженные воины навсегда избавляются от телесных наказаний». А что Эссен про то говаривал? «Плевал я на ихнюю Анну…» Так неужто все полковые напасти позади? К такой мысли потруднее привыкнуть, чем к тому, что звона шпор не слышно… А как поручик Лужин говорил, что на ухабах в возках цепи гремели… Где-то Александр Иванович, Вильгельм Карлович да и Семен Балашов, бедняга?..

Что говорить, во дворце служба для гренадер и еще, пожалуй, для лакеев, что убирают залы, вовсе не тяжела. Но остальному снующему здесь люду дела вот как хватает. Всего по дворцовым «должностям», сказывают, ежедневно занято в огромном здании более семисот человек. И кого среди них только нет! Чиновники всех рангов и писцы различных канцелярий, швейцары и скороходы, официанты, повара с кухонным штатом и кондитеры, ламповщики и полотеры, истопники и трубочисты, обойщики и столяры, маляры и слесари, кладовщики с помощниками при сервизных, бельевых, винных, кофешенкских, мучных, фруктовых и других кладовых, занимающих почти весь нижний этаж дворца, средь которых втиснулась еще аптека с огромными очагами, обслуженная двадцатью аптекарями и помощниками. А ведь прачечные и гладильные, конюшенные, экипажные и многие другие заведения находятся в еще нескольких большущих зданиях, где также копошатся тысячи служителей и мастеров придворного ведомства.

Однако здесь-то, в Зимнем, пожалуй, тяжелее всех достается чинам двух пожарных рот. Называются они инвалидными, но люди все здоровые, хотя и не рослые. Казармы их помещены на чердаках в разных концах дворца. Рано утром, вечером и ночью пожарные патрули обходят помещения, следят за топкой печей, за работой трубочистов, проверяют дымоходы и душники. В отведенных им сараях чистят и смазывают выписанные из Англии машины-водокачалки, на дворах в сухую погоду проверяют «рукава» для подачи воды, похожие на длинных змей, поднимают до окон второго этажа складные лестницы и взбегают по ним по команде своих офицеров. Да, говорят, в каждой роте по дежурному взводу на случай пожара спят одетыми, будто в воинском карауле.

Через неделю поручик перевел Иванова в Предцерковную — проходную залу между дворцовым собором, Статс-дамской и Военной галереей. Здесь дежурили с восьми до четырех часов, и ему досталось самое спокойное время — с полудня. Утренняя церковная служба отошла, печки протоплены и трубы закрыты. Протирка полов полотерами и уборка комнат закончены.

Когда остался один в Предцерковной, то вспомнил рассказ покойного Панюты, как утром 14 декабря рядом с ковриком, на котором стоял часовым по случаю торжественного молебствия, вот на этом кресле, сидел увешанный регалиями граф Аракчеев. А все, кто так недавно наперебой кланялись ему чуть не в пояс, будто не видели старика, снуя мимо и перешептываясь о своих делах, о благоволении нового монарха… С графом-то, ляд с ним! Что отставил его новый царь, то слава богу, хорошего о нем и разу не слыхивал, а вот Панюту, добродушного, неразговорчивого, но все примечавшего кирасира, — вот кого жалко. Истинно в «чужом пиру похмелье» принял 14 декабря…

Он зашагал в обход, давеча показанный Лаврентьевым, — через Статс-дамскую и Белый зал в Военную галерею. Из нее заглянул в Георгиевский тронный. Везде пусто, тихо. Чинно выравнялись вдоль стен банкетки, торшеры, вазы. Теперь можно на неспешном шагу разглядеть и генеральские портреты, не увидишь ли знакомых?

В скудном свете, льющемся сквозь окна в потолке, проплывают мимо лица, мундиры, эполеты. Еще много осталось пустых рамок, затянутых зеленым репсом. Вот в нижнем ряду генерал Депрерадович. Тот самый, что делал смотр, за который чуть глаза от Эссена не лишился… Ничего — похож, хотя и молодоват писан. А где же прежний командир их полка Михайло Андреевич Арсеньев? Сказывали кирасиры, что здесь видели… Ну, довольно глазеть, маршируй-ка по назначенному кругу новой, неспешной, дворцовой, а не солдатской привычной походкой…

Издали слышно по звону шпор, когда приближается к его посту кто-нибудь из военных. Вот со стороны Иорданской лестницы идет дворцовый комендант генерал Башуцкий. По-строевоему идет, топает да еще отдувается, оттого что толст и стар. Он давеча, когда с поручиком обходили пост, прошел с бумагами под мышкой, должно, к министру двора. Теперь назад идет к себе на подъезд, который и зовется Комендантским. Его походку всегда узнаешь: никогда не торопится и шпоры какие-то стариковские, звук густой, да глуховатый. А капитан Качмарев шпор не носит и уже выучился почти так же беззвучно ходить, как гоф-фурьеры, которые за порядком в залах и за придворными служителями наблюдают, — те прямо будто духи бесплотные скользят. Они хоть гренадеру не начальство, но все чиновники, им Иванов всегда кланялся, тем больше, что лакеи да истопники откровенным ворчанием встретили дежурных от роты: «К чему, кроме нас, еще солдат бездельных по комнатам натыркали?..»

Раз на дежурствах одет в сюртук и без шапки, то перед военными только фрунт сделаешь да глазами проводишь. И редко кто «вольно» скомандует — идут, как мимо мебели. Гоф-фурьеры же в ответ обязательно кланяются, а из придворных господ приветливей всех барышни, царицыны фрейлины, которые живут по Комендантской лестнице в третьем этаже и через этот пост пробегают к своей должности. Ежели две или три идут вместе, то по-французски меж собой стрекочут, а за ними духовитая дорожка по воздуху вьется. К ним из вежливости лицом повернешься и на миг один замрешь. И многие поклонятся в ответ да еще улыбнутся. А придворные дамы в годах идут сановито, сопят аль отдуваются не хуже коменданта Башуцкого.

Конечно, и на этом посту, когда осмотрелся, тоже немало занятного нашел. В Статс-дамской картины с видами заграничных городов, вроде тех, что походами проходили. А в Георгиевском под балдахином алого бархата стоит серебряный трон, с подножной скамейкой, на котором, говорят, цари от самого Петра Великого сиживали. Однако в галерее всего занятней. Вот князь Волконский, который теперь их главный начальник стал. Рядом с ним — в голубой ленте и при трех звездах гордо вздернул голову Милорадович, которого мимо строя конногвардейцев чужие люди кое-как тащили. А потом, сказывали, они же и обобрали умирающего, пока адъютант за лекарем бегал. Или вот генерал Потемкин, семеновский командир. Этого хоть никогда не видывал, но сразу по лицу угадаешь, что добряк…

Во второе дежурство на этом посту Иванов увидел пришедшего в галерею худого и бледного молодого человека в статском платье. Не поднимая глаз на гренадера, которому низко поклонился при встрече, он освободил от холщовой обертки принесенный портрет какого-то генерала, после чего, покашливая в кулак, вышел обратно в Предцерковную. Здесь из чулана выдвинул лестницу-стремянку, которую с явной натугой отнес в галерею и установил около стены. Влезши на высоту четвертого ряда портретов, нажал кнопку сбоку золоченой бронзовой рамы, отворил ее на себя и вынул вставленную изнутри картонку, обтянутую зеленым репсом. Спустился с нею вниз, взял портрет и, снова взлезши и поставив его на место, закрыл раму, как форточку. Не мешкая отнес лестницу в чулан, раскланялся с Ивановым и, все не поднимая глаз и покашливая, ушел на Комендантский.

Гренадеру очень хотелось помочь слабосильному юноше со стремянкой, но сомневался, не взыщет ли начальство, увидевши, что этим занят на дежурстве. Надо на будущее капитана спросить. Поэтому, встретив его назавтра у ротной канцелярии, отважился остановить и рассказать свое затруднение.

— Ясное дело — помогай, — решил Качмарев. — Да еще лестницу придержи, пока лазает, чтоб, к стене наклонившись, сам не убился и портреты не повредил.