БАДМАШ

Далекие незнакомые звуки, которые уловил тонкий слух Дангу, исходили от банды Бадмаша. Разбойники поднимались на перевал. Опьяненные вчерашним разгромом богатого каравана, они решили спускаться с гор дальше, в Кашмир, а затем пробраться в Индию, чтобы выгодно продать в каком-нибудь городе на базаре шерсть и дорогой нефрит. Но не успели они добраться и до Матияна, как были внезапно атакованы индийским правительственным военным отрядом. Потеряв шесть человек убитыми и бросив всех вьючных лошадей с награбленным добром, Бадмаш и его подельники едва унесли ноги в поспешном бегстве.

Бадмаш решил перейти перевал Зоджи-Ла обратно на север, а затем, чтобы оторваться от возможных преследователей, свернуть с Лехской дороги в одно боковое ущелье, где у даку была потайная стоянка в урочище Коламарг. Они иногда пользовались ею. Переночевав на ней эту ночь и переждав все опасности, можно было бы снова выйти на Лехскую дорогу и попытать разбойничьей удачи на севере — в Ладаке или Балтистане.

Бадмаш был обозлен потерей добычи, так легко доставшейся ему. Этой весной его банду все время преследовали неудачи. Сначала он попытался взять штурмом монастырь Химис в Ладаке, где были сосредоточены огромные богатства. Но защитники монастыря мужественно сопротивлялись, и ему пришлось отступить. Потом вдруг откуда-то обрушился сап, и банда враз осталась без лошадей. Пришлось потратить много времени и усилий, чтобы раздобыть новых. И вот теперь правительственный отряд…

Однако на лице Бадмаша эта неудача никак не отражалась. Хотя в душе он кипел. Он ведь был афганцем. А афганцы, как известно, всегда умели сдерживать свои чувства, отличаясь холодностью рассудка, хитростью и коварством.

Еще они славились своей неуемной тягой к странствиям. Торговцы, солдаты и дервиши — они встречались на Декане, в Турции, Египте, на юге России, на рынках Тегерана и Бухары, в странах Магриба. Частенько бросали свое основное занятие с тем, чтобы, организовав шайки, заниматься грабежом и вымогательством на больших дорогах.

Главарь банды, безбородый и безусый, был очень красив, лицо его имело характерные арийские черты почти европейского типа — удлиненный нос, тонкие губы, высокий лоб. Бронзовую кожу лица, единственное свидетельство южного происхождения, оттенял белоснежный тюрбан. В левом ухе сверкала жемчужная серьга. Рот был красным от постоянного жевания бетеля.

Бадмаш, или Бадмаш-ака, что означает владыка Бадмаш, был знатного происхождения, родом из Кандагара. Его дядя Абд-ус-Салим был вали — наместником — этого города. В результате интриг среди местной знати, а также борьбы с родными братьями за власть, Бадмаш был вынужден бежать, едва не потеряв жизнь после очередного дворцового переворота. Он долго скитался по Афганистану, пока не сколотил себе шайку и, перейдя Хайберским проходом в Индию, обосновался в Кашмире, грабя на дорогах. Скоро он стал грозой всей округи, наводя ужас на местных жителей и путников. Правительству Индии было не до него, так как в феврале 1707 года умер последний из Великих Моголов падишах Аурангзеб, и в стране начались смуты, междоусобицы и борьба за престол между его сыновьями.

Бадмаш, решив, что время пришло, стал заявлять, ни много ни мало, о своих претензиях на полную власть в Кашмире. Однако же подельникам его по разбойничьим делам, в большинстве своем кашгарцам и пахарцам, нелегко было выносить гнет и жестокость этого тирана. Любитель опиума и кровожадный от природы, Бадмаш дошел до какого-то сумасбродства в своих зверствах. Жажда крови превратилась у него в манию. Он не мог недели прожить, чтобы не изрубить или не застрелить кого-нибудь собственной рукой.

Однажды в Лехе кашгарец, искусный оружейный мастер, сделавший несколько клинков, пришел в сопровождении сына, чтобы поднести ему свои произведения. Представленный Бадмашу, он был удостоен целования руки владыки. Затем Бадмаш взял одну из сабель в руки, спросил: «Остра ли?» Мастер ответил утвердительно. «А вот попробуем», — сказал в ответ Бадмаш и одним взмахом снес голову его сыну. «Да, теперь вижу, что сабля отличная», — проговорил он и приказал наградить мастера красивым халатом.

В другой раз среди тоя — пиршества, на которое, по кашгарскому обычаю, приглашали музыкантов, велел он отрубить голову одному из них за то, что тот зевнул!

На перевале разбойники задержались на несколько минут, чтобы еще раз осмотреть остатки ограбленного каравана — не осталось ли еще чего ценного. Но увы! Ничего, кроме трупов лошадей и людей, уже основательно объеденных шакалами, грифами и воронами.

Бадмаш отдал приказ двигаться дальше, и всадники начали вытягиваться в колонну, чтобы начать спуск на север в Ладак.

— Эй, Али! — крикнул главарь хриплым голосом своему ахди — помощнику, тоже афганцу. — Поезжай впереди, да не пропусти поворот у трех камней. Проскочишь, не сносить тебе головы, — мрачно добавил он ему вдогонку, — Валла-билла!

— Как вот этому шайтану, — буркнул Бадмаш, подскакивая к связанному Тенгизу, сидевшему на лошади, и одним ударом отрубая несчастному голову.

В трех часах ходу по Лехской дороге в сторону Ладака у трех огромных растрескавшихся валунов отходило влево боковое ущелье Гуранзиль. В самом его конце среди густого дубового леса находилось небольшое урочище Коламарг. Бадмаш иногда пользовался им для ночевок. Сейчас было самое время, чтобы воспользоваться им, затаиться и переждать погоню.

Волею судьбы именно в это ущелье спустился и Дангу с Григорием на плечах. Он тоже хорошо его знал и часто посещал раньше, когда бродил в этих местах с Лхобой и Вангди.

Было уже далеко за полдень, когда кавалькада, свернув с основной тропы у трех валунов, пересекла несколько мелких осыпей аспидного сланца и остановилась перед десятиметровой скальной стенкой, сложенной из крупных гранитных плит, заросших карликовой березой, можжевельником и жимолостью. Некоторые плиты выпали из стены и валялись на земле, образуя сложный каменный лабиринт, иные раскололись на мелкие части.

Где-то здесь должен был быть проход в ущелье Гуранзиль. Спешившись, разбойники принялись за поиски. Через несколько минут торжествующий крик Али возвестил о том, что проход, открытый самим Бадмашем несколько лет тому назад, найден.

Извилистый и полутемный проход длиной около трехсот метров, представлявший собой щель-разлом в скальном массиве, в которую едва втискивалась лошадь, летом совершенно зарастал кустарником, так что обнаружить его, не зная, что он существует, было невозможно. Зимой же снег заваливал его, скрывая от глаз.

Первым в проход, осторожно ведя лошадь под уздцы, вошел Али, за ним двое разбойников, ведшие лошадь со связанным Салимом, затем все остальные. Замыкал колонну Бадмаш. Оглядевшись последний раз, он мрачно усмехнулся, ощупал готовые к стрельбе пистолеты, притороченные к седлу, дернул лошадь за уздцы и скрылся в темноте прохода.

Дангу, миновавший проход в скалах получасом раньше, легко бежал вниз по ущелью вдоль неширокого ручья, неся на плечах обмякшее тело Григория. По едва заметной тропинке он выбежал на укромную поляну, окруженную со всех сторон густым дубовым лесом, и остановился. Это было достаточно безопасное место, но юноша проявлял осторожность, тем более что стремительно развивающиеся события этих дней и неожиданные встречи с ми заставили его удвоить бдительность. Можно было бы устроиться где-нибудь на опушке и затем решить, что делать дальше. Но что-то заставляло Дангу искать еще более безопасное место. Он повернул направо, побежал вдоль опушки, а затем начал взбираться по склону через лес. Скоро поляна осталась внизу, а Дангу поднялся к укромной скалистой площадке, закрытой со всех сторон камнями и густым кустарником. Осторожно положив на землю Григория, он перевел дух, еще раз внимательно осмотрелся, прислушался, потянул носом воздух — нет ли опасности — и обратил все свое внимание на Григория.

Тот был по-прежнему без сознания. Дангу потрогал его раненую, распухшую, как бревно, ногу. Она была горячей. Что делать? В голове юноши проносились вихри мыслей. Он постоял несколько минут, внимательно всматриваясь в бледное лицо ми. Решение пришло быстро. Надо позвать сюда Лхобу! Только она может помочь. Да, да! Он сейчас же пойдет через перевал, найдет Лхобу, свою дорогую ама, и приведет ее сюда. Он знает, что она смертельно боится ми, но он все-таки уговорит ее. Этот ми должен жить. Это добрый ми. В этом Дангу не сомневался.

Дангу быстро нарвал охапку веток, осторожно подложил их под голову Григория, поправил на нем халат, тихонько погладил по лицу пальцем. Потом встал, вложил найденный недавно кинжал в ножны на боку, постоял немного, принюхиваясь, всматриваясь и прислушиваясь, и сделал несколько шагов. В это мгновение сзади раздался слабый, прерывающийся голос Григория:

— Не ух-ходи! Не бросай меня, доб-брый че-ловече! Пом-моги!

Дангу резко обернулся и увидел, что незнакомец протягивает к нему руки. В глазах у ми стояли слезы. Дангу захлестнула волна жалости и необыкновенного волнения. Как объяснить этому человеку, что скоро придет Лхоба и все будет хорошо. Дангу махнул рукой в сторону дальней гряды гор, потом показал на себя, а затем на Григория и улыбнулся. Все будет хорошо!

Внезапно снизу из долины раздалось громкое ржание лошадей. Дангу встрепенулся, по-кошачьи мягко прыгнул к краю площадки и замер среди камней, напряженно наблюдая. Потом обернулся к Григорию, приложив палец к губам. Тот понимающе кивнул, шаря в складках халата: «Где ж пистоль-то мой?»

Загорелая фигура юноши скрылась среди кустарников и деревьев. Надо было выяснить, что происходило внизу.

Уже начало темнеть, когда Бадмаш со своими молодцами расположился бивуаком на Коламарге. Для главаря был быстро поставлен шатер — тамбу; остальные устроились на кошмах. Появились съестные припасы, затрещали, задымили костры, на огне зашипело мясо. Полился рекой алкоголь, в котором все старались потопить неудачи последнего времени. Кто предпочитал слабый сангари с сахаром, разбавленный водой, или тоди желтоватого цвета с терпким привкусом виноградных косточек, а некоторые тянули из пиал крепкий арак, приготовленный из пальмового сока, спирта и рисового настоя. Всякая осторожность была забыта, слышались громкие выкрики, люди, жестикулируя, что-то рассказывали друг другу, собирались группами у костров, жевали, пили, смеялись.

Наевшийся и захмелевший Бадмаш привстал с подушек, разбросанных на ковре под шатром, щелкнул пальцами — эй, там, кто-нибудь!

В тамбу почтительно просунулась голова:

— Джи хан, хузур?

— Позови-ка сюда Али!

— Джи хан, джи хан, хузур!

— Я здесь, я здесь, хузур! — забормотал появившийся через несколько секунд ахди. Он подобострастно склонил голову и выжидающе замер перед Бадмашом.

— Послушай, приведи-ка сюда этого уйгура, мы спросим у него, где он берет нефрит.

— Будет исполнено, хузур!

Али повернулся и отдал команду.

Салима со связанными руками, основательно избитого, втолкнули в шатер. Он упал ниц, потом с трудом встал на колени.

— Ты, болван, где берешь нефрит? Отвечай правдиво, и я отпущу тебя с миром, Валла-билла!

Бадмаш громко рыгнул, сплюнул жвачку бетеля и уставился на Салима, сверля его черными пронзительными глазами.

— На Курул-таше, хузур, правом притоке реки Кашгар. От впадения вверх по течению три перехода на лошадях. Там тайная каменоломня. Нефрита очень много. Я могу показать.

Он на секунду замолк, потом тихо произнес:

— Хузур! Отпусти меня ради Аллаха, у меня большая семья, кормить надо.

— Хорошо, хорошо! — махнул рукой Бадмаш.

Он надеялся, что нефрит берут где-то здесь, недалеко. А тут тащиться через три перевала в Кашгарию… Нет, нет, слишком далеко и долго… Опасный путь…

— Ладно, косоглазый, сейчас я, как обещал, отпущу тебя, — криво усмехнулся афганец. — Скажи-ка, твой ли это?

Он засунул руку под подушку и вытащил кремневый пистолет дивной работы: с серебряной чеканкой, литыми украшениями по казенной части и рукояти, с курком в виде чертика.

— Джи хан, мой. Он достался мне от русских под Бухарой. Это работа немецкого мастера.

— Хорошо ли он бьет, а?

— Хорошо, очень хорошо, хузур!

Али, стоявший у входа, с трудом подавил смешок. Он-то знал, что сейчас будет.

— Ну-ка, выйдем, я проверю.

Слуги подхватили Салима и выволокли его. За ним не торопясь и слегка покачиваясь вышел Бадмаш, держа в руках пистолет.

— Встань-ка вон тут, под этим деревом, — показал он Салиму. — А я выстрелю во-о-о-н в тот маленький белый камень, видишь? Посмотрим, каков бой у твоего пистолета.

Камень был хорошо виден в отсветах большого костра. Бадмаш вложил в ствол заряд, пулю и пыж, не торопясь насыпал пороха на затравную полочку и, прицелившись сначала в камень, быстро перевел пистолет на Салима. Раздался громкий выстрел, и несчастный уйгур рухнул с простреленной грудью.

— Он действительно отлично бьет, да хранит меня Аллах! Я выполнил свое обещание, косоглазый, и отпустил тебя, но только в мир иной, — и Бадмаш громко захохотал, раскрыв красный от бетеля рот.

— Браво, великолепно! — почтительно заголосили разбойники.

— Молчать, ослы! Убирайтесь и пейте свое вино! — ворчливо пробурчал Бадмаш, неуклюже забираясь в шатер.

На какое-то мгновение наступила тишина, а потом снова разбойничий лагерь зажил своей обычной шумной жизнью.

У лесной опушки Коламарга как раз рядом с шатром Бадмаша стоял огромный развесистый дуб. На одной из его нижних веток, скрытый густой листвой, притаился Дангу. Он видел и слышал все. Но от этого ему не стало легче. Все было непонятно и загадочно в поведении этих ми. Однако как охотник он с уважением отметил мощь и убийственную силу этой гремящей штуки в руках Бадмаша, убивающей на расстоянии. Дангу вспомнил, что такая же была и у ми, оставленного им наверху. Теперь он знал, что это такое.

Было уже далеко за полночь, когда костры стали постепенно затухать и наевшиеся и напившиеся разбойники улеглись на кошмы. Лагерь затихал. Больше Дангу здесь было нечего делать. Он бесшумно перебрался с дуба на соседнее дерево, спустился на землю и помчался к перевалу на поиски Лхобы.

ОДИНОЧЕСТВО КОНЧИЛОСЬ

Григорий снова очнулся и поднял голову. И в ту же секунду непроизвольно вздрогнул. Он увидел склонившееся над ним лохматое, невообразимо страшное существо, ни дать ни взять ведьма из сказок, которые он часто рассказывал своим детям.

Существо с тихим возгласом отпрянуло в сторону, и вместо него в поле зрения Григория возник тот таинственный добрый незнакомец. Его спаситель.

— Почитаю за великое счастье, что спас мне жизнь, благодарствую премного, — тихо проговорил россиянин, потом перекрестился. — Свят, свят, Господи Боже!

Пошевелил раненой ногой. Боли не было. На душе отлегло, и он улыбнулся в ответ на доброжелательную улыбку незнакомца, подошедшего к нему.

— Дангу! — громко сказал тот и показал пальцем на себя.

— Григорий! — ответил купец, пытаясь сесть и тыча в себя пальцем. — Расейский я, понимаешь? Хорунжий, служил в Астрахани, в казачьем полку его светлости графа Рамодина, да вот беда — бусурмане проклятые полонили, — быстро заговорил он, — теперь вот скитаюсь по чужбинам который год. Ах ты, Господи прости, забыл, что по-расейски не разумеешь.

Дангу с бесстрастным лицом слушал Григория. Снова его речь напомнила юноше журчание горного ручейка.

— Григо? — полувопросительно сказал он, показывая на собеседника.

— Да! Да! Григорий я, — обрадованно ответил тот.

— Лхоба! — махнул юноша в сторону кустов, из-за которых испуганно выглядывало то самое существо. — Ама Лхоба, — повторил он с нежными нотками в голосе.

Нога Григория была аккуратно обернута толстым слоем листьев и перевязана лианами. Все стало понятно: «Существо по имени Лхоба лечит тебе ногу. Не надо бояться».

Существо вышло из кустов, робко подошло к Григорию и что-то осторожно положило под листья на раненой ноге. Присмотревшись, Григорий увидел, что это самка. Дикарка, что ли, вся-вся лохматая, да не одета… Ну да ладно, чего на свете не бывает…

— Не бойся меня, родная, благодарствую, что помогла мне, — улыбнулся он ей.

Лхоба знала, что делала. Она была мать и женщина, и ухаживать было ее обязанностью. Но, как и всякая женщина, она была любопытна, и, пока Григорий все эти дни лежал без сознания, она не переставала спрашивать у Дангу, помогавшего ей, отчего у этого ми такая белая кожа, почему на шее у него висит такой же гау — крестик, как и у Дангу, а на пальце крангма — нефрит. Но что он мог ей сказать? Он сам терзался теми же вопросами, ответить на которые было во власти только этого ми.

«Господи, — думалось Григорию, когда он смотрел на Дангу, — до чего ж отрок похож на моего Ванятку, старшого. Только куда порослее да и шире горазд в плечах будет. И где ж вы, мои дорогие, будете сейчас? Авдотья, милая женушка, Ванятка, Петр, Аннушка с Дарьей, что поделываете там на родной сторонке? — У него защемило, заныло на сердце. Так захотелось домой! — Да когда ж кончится бродяжничанье мое?» Григорий вздохнул, помотал головой, словно стряхивая грустные мысли.

За время, которое Григорий, выздоравливая, провел в этом уединенном месте, он сумел научить Дангу более или менее сносно говорить по-русски на бытовые темы. Благодаря живости ума и природным способностям, юноша оказался прекрасным учеником и схватывал все на лету, как в детстве, когда его учителем был Вангди. С едой проблем не было. Об этом заботился Дангу.

Нога Григория быстро заживала, и Дангу пришлось отпустить Лхобу, все время прятавшуюся в зарослях. Она по-прежнему боялась Григория, его громкого голоса, жестикуляции.

Юноша оттягивал как можно дольше расставание с Лхобой. Но этот тягостный момент наступил. Они отошли от площадки довольно далеко, оставив на время Григория одного. Поднявшись на водораздел и выйдя на поляну, окаймленную невысоким кустарником, откуда открывался прекрасный вид на теснившиеся горные вершины, они остановились. Лхоба прикоснулась к Дангу:

— Данг-чи-канг теперь уйдет насовсем к ми? И забудет своих ама и ата и родную пещеру? — спросила она Дангу.

Юноша молча схватил ее за руку. У него сжалось сердце, он не знал, что сказать. На протяжении многих лет он был привязан тысячью нитей к родителям, брату и сестре, родному племени, приютившему его, к этим местам игр детства, бродяжничества, охоты. И вот что-то появилось сильнее его, что потянуло прочь отсюда. Это был, наверное, голос крови белого человека, внутренняя неудовлетворенность образом жизни, внезапно пробудившееся смутное сознание того, что он способен на большее.

И было еще чувство вины перед Лхобой, перед матерью, — отличительное свойство цивилизованного человека. И все же голос крови в подсознании был, наверное, сильнее всего. Тут были и природная любознательность, желание изменить свою жизнь, узнать, кто же он? Откуда? Почему так отличается от своих соплеменников?

— Я вернусь! — наконец глухо ответил он Лхобе и нахмурился. Сделав несколько шагов в сторону, потом остановился в нерешительности. Ему было невыразимо тяжело. Может быть, вернуться сейчас? Но там, внизу на площадке ми. Его новый друг. Нет! Решение принято! Он бросил последний взгляд на Лхобу и начал уходить широким свободным шагом, потом перешел на бег. Лхоба рванулась было за ним, но остановилась, не отрывая взгляда от уходящего сына. Обернись! Может быть, больше никогда не увидимся! Он словно услышал, на ходу повернулся, взмахнул рукой и скрылся за поворотом. Теперь она точно знала, что он вернется.

Между делом Григорий позаботился о своей обуви. Он ведь был бос. Прохаживаясь по площадке и разрабатывая заживающую ногу, разговаривая с Дангу, он разыскал подходящие кусты, надрал лыка и сплел отличные лапти.

Все эти дни Дангу почти непрерывно находился в сильном возбуждении, мозг перерабатывал новую информацию. Все, что Григорий смог рассказать ему о себе и ином мире, вызывало у него изумление, граничившее с восторгом. Это было так интересно!

Когда Григорий с помощью кресала и кремня разжег костер, удивлению Дангу не было предела.

— Me, — благоговейно бормотал он, — огонь!

Еще в начале общения Григорий попытался выяснить у Дангу, почему у него на шее крестик и медальон. Но юноша не смог объяснить. И вот теперь можно было спросить снова, так как доверие и дружба между ними укрепились.

— Почему носишь крестик и медальон? Крещеный?

— Дангу не знает. Его нашли маленького на снегу вместе с этими ray.

Любопытство Григория еще больше усилилось.

— Дай-ка глянуть вот это! — Он показал на медальон.

Дангу снял медальон и протянул с улыбкой Григорию. Тот немного повертел его в руках, нашел потайную защелку, нажал, и крышка откинулась, открыв взору Григория заветную гравировку.

Теперь настала его очередь изумляться.

— Отрок мой любезный! Да ты ж наш, расейский, веры православной, сын князя Василия Боголюбова! Его имение на нашей земле новгородской! — крикнул Григорий.

Он бухнулся на колени перед оторопевшим юношей и забормотал вполголоса:

— Прости меня, грешного, ваша милость, Никита свет Васильевич, раб на веки вечные в услужение! Господи Боже наш Всеспаситель!

Потом встал, размашисто перекрестился:

— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое!.. — И, как мог, начал объяснять прерывающимся от волнения голосом: — Слушай-ка вот что, ты да я — россияне православные. Наша родина — Россия, там, — он махнул рукой на север, — большая страна, сильная… Царь наш государь, его императорское величество Петр Алексеевич шведов побил, турок-бусурман побил. Стольный град Санкт-Питербурх расположил. Страной правит да государит… Помощники у него графы, князья и батюшка твой Василий Боголюбов тоже, адмиралы, генералы, ну и мы, офицеры, служим, воюем, дак тяжело нам, вот ведь полонянником стал…

Он остановился, видя, что юноша напряженно вслушивается в его речь, пытаясь понять.

— Ладно вот, опосля в толк возьмешь. А что заподлинное есть, дак мы земляки-единоверцы. Наш Господь и владыка Иисус Христос, вот! — Он ткнул пальцем сначала в свой крестик, потом в крестик Дангу. — А звать тебя Никита и ты есть княжич, Князев сын значит, почет тебе да уваженье наше.

Показал на гравировку медальона, а потом на Дангу:

— Тута прописано — Никита! Ты есть Ни-ки-та! — медленно произнес по слогам. — Понял?

И Дангу улыбнулся. Признаться, он мало что понял из этих объяснений. Единственное, что стало теперь ему ясно: он — ми, такой же, как Григорий, одного рода. И он узнал имя своего родного отца. Но кто же его мать?

— Дангу — Ни-ки? — вопросительно ткнул он в себя пальцем. И потом прибавил: — Та? — словно ему было трудно произнести имя целиком.

— Да! Да! Господи прости! Пускай будет Ники, ладно, а то Дангу. По-звериному, что ли, инда по-местному?

— Так назвали меня ама и ата.

— Вот я никак уразуметь не могу, — продолжал Григорий, — как ты здесь обретался да с дикими людьми дружбу да любовь водил? Жил без веры, грех ведь! Ты ж крещеный. А чтоб по вере нашей жить без греха, десять заповедей Иисуса Христа помнить надобно. Говорит нам Святый Боже так: Я твой единственный Бог, никому другому не поклоняйся, не говори напрасно имя мое, отдай мне день субботний, чти отца и мать, не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не доноси ложно на ближнего, не желай жены и имущества ближнего, люби ближнего как самого себя. Так-то! Ну-ка, повтори, сыне!

Дангу старательно повторил несколько раз с остановками и поправками Григория.

— Ну вот! Зело хорошо. Ладно. И до чего ж ты мне Ванятку моего старшого напоминаешь, сил нету! Никитка! Никитка! Ники! — Он погладил его по кудрявым золотистым волосам. — Слушай-ка! Нам отсель надобно выбираться. Я в здравии нахожусь, нога заподлинно ходит.

Он прошелся туда-сюда, чуть прихрамывая.

— Одежда на мне зело худая, да и лаптям снос случится быстрый. Бусурмане проклятущие ограбили, товару лишили и полушки не оставили. Ну ничего, теперь вместе будем пребывать. Господь расположит, и денег раздобудем.

Дангу понял про одежду и про то, что они будут вместе. Григорий пояснял слова жестами, но вот что такое деньги, Никита так и не взял в толк, хотя Семенов несколько раз принимался объяснять.

— Ну ладно! Дорогу на перевал показывай, а там разберемся. Оружие Божьей милостью имеем. — Он похлопал по пистолету, заткнутому за пояс. — Ну пошли, Ники!

Григорий решительно двинулся, запахивая халат, и вдруг нагнулся, ощупал подол. Остановился.

— Постой-ка! Тут, кажется, что-то зашито. Дай нож. Ну-ка, ну-ка! Посмотрим, — бормотал он, осторожно подпарывая угол халата, в то время как юноша внимательно смотрел на его действия.

Через несколько секунд поляну огласили два крика, слитые воедино. Один — радости, другой — удивления. В руках Григория лежал крохотный молитвослов, написанный мелким, неровным русским полууставом. Радости Григория не было границ.

— Слово Божие с нами, Никита! Это его благословение. Да святится имя твое! — Купец размашисто перекрестился и поцеловал молитвослов.

Дангу молнией озарило воспоминание о том, что он спрятал в укромном месте под перевалом сундучок с такими же предметами. Его первым порывом было тут же сказать об этом Григорию, но потом он решил, что сделает это позже.

— Ну вот, теперича уж пошли, Ники! — скомандовал купец.

Они двинулись в путь к перевалу, стараясь не выходить на открытые пространства, используя в качестве укрытия кусты, крупные камни, холмики. Новые друзья со стороны являли собой довольно живописную картину. Впереди шел молодой человек огромного роста и могучего телосложения, босой и голый, если не считать набедренной повязки, с кинжалом и колчаном на бедрах. Он временами останавливался, осматривался и принюхивался, как животное: нет ли где опасности. За ним метрах в десяти двигался, прихрамывая, второй — среднего возраста мужчина, невысокий, с черной бородой и усами. На нем был грязный рваный стеганый халат, подпоясанный красным кушаком, за который был заткнут пистолет. На ногах лапти, подвязанные лентами из лыка.

Через несколько часов они подошли под перевал. Григорий заволновался. В памяти всплыло все, что с ним произошло здесь. Он схватил спутника за руку:

— Постой-ка, Никита! Присядем чуток, вон место укромное.

Он завлек юношу за невысокую каменную гряду.

— Передохнем. Помолюсь я и помяну души друзей погибших, Салима да Тенгиза.

Он вынул молитвослов из складок халата и, найдя нужную страницу, начал негромко читать: