НАЧАЛО ПУТИ

Ранним утром 5 июля 1698 года в прекрасную погоду, редкую для начала времени дождей в этой части Гималаев, из тибетского селения Драс, расположенного на Лехской дороге, соединявшей Кашгарию с Кашмиром, в направлении перевала Зоджи-Ла, что по-тибетски означает «перевал снежных бурь», двинулся большой караван, состоявший из шестидесяти пяти человек на пятидесяти восьми лошадях, четырех мулах и тридцати вьючных двугорбых гобийских верблюдах. Это была посольская миссия русского царя Петра Первого в Индию к могольскому императору Аурангзебу, или Великому Моголу, как его в ту пору называли в Москве.

Дело в том, что Петр Первый придавал очень большое значение установлению торговых и экономических связей со странами Востока и особенно с Индией. Став посредником в торговле между Европой и Азией, Россия могла бы укрепить свое благосостояние. Поэтому Петр Первый предпринял очередную попытку разведать путь в Индию и установить с ней дружественные отношения. Другим важным поручением посольской миссии были поиски золотых россыпей, месторождений или приисков. В царской казне постоянно не хватало денег.

Миссию возглавлял гвардии капитан-поручик князь Василий Андреевич Боголюбов. Его сопровождали жена Настасья, помощник, чиновник Посольского приказа дворянин Наум Батов, секретарь Федор Почивайло, переводчик Ахмед Ибрагим Бей, конвойная полусотня казаков под командованием поручика Николая Слепцова, проводник караван-баши кашгарец Кучум-хан, четыре погонщика из местных тибетцев и три чиновника двора императора Аурангзеба. Они встретили миссию уже в Лехе и с почетом сопровождали ее в Кашмир, где в своей летней резиденции русских ожидал Аурангзеб. Членом миссии был еще один человек, совсем маленький, имевший от роду менее года, крепкий, белоголовый, голубоглазый мальчуган.

Когда Петр Первый послал посольство из Москвы в Индию, Настасья Боголюбова была уже беременна. К началу нашего повествования путь миссии через Астрахань, Бухару, Коканд, Кашгар, Яркенд и, наконец, Лех длился уже второй год. Сын Боголюбовых появился на свет на пятый месяц путешествия где-то в туркменских степях.

Родители постарались отыскать в безбрежном мусульманском море хоть какой-нибудь христианский островок, чтобы окрестить новорожденное дитя, дав подобающее его древнему русскому роду имя. Такой островок в виде маленькой церквушки на их счастье оказался в Кашгаре.

Там обращенный из уйгуров христианский священник с мусульманским именем Асгар-хан произвел обряд крещения. Мать надела сыну на шею маленький нефритовый медальон старинной русской работы с великолепной бриллиантовой окантовкой, который закрывался крышечкой с запором, и серебряный крестик. Внутри медальона старый кашгарский ювелир, найденный по просьбе родителей Асгар-ханом, выгравировал надпись: «Сего владетель есмь Никита Боголюбов, Князев сын, рожден 5 дня сентября 1697 — го».

А теперь давайте снова перенесемся в то далекое раннее утро 5 июля 1698 года…

Возглавляли караван Кучум-хан и три придворных чиновника двора Аурангзеба. Метрах в пятидесяти за ними ехал передовой эскорт из пяти казаков вместе с поручиком Слепцовым. Далее с небольшим разрывом следовали двадцать казаков. За ними ехала основная группа миссии во главе с князем. Потом шли вьючные верблюды, нагруженные походным имуществом и подарками для Великого Могола. Один из верблюдов вез Настасью с сыном. Для Никиты была сделана специальная, плетенная из веток ивы люлька в виде корзины, прикрепленная между горбами. Сама Настасья располагалась с левого бока верблюда, уравновешенная с правого бока яхтаном, кожаным вьючным мешком с ее вещами. За верблюдами ехал погонщик с четырьмя запасными лошадьми и великолепным, серым в яблоках иноходцем, предназначенным для Великого Могола. Замыкали караван двадцать казаков и погонщик с двумя запасными верблюдами. Еще два погонщика сновали взад и вперед вдоль всей процессии, поддерживая порядок движения. Все ехали на лошадях — кроме Настасьи с младенцем и погонщиков, которые предпочитали более подвижных мулов.

Медленно движущийся караван, скорость которому задавала неторопливая поступь верблюдов, являл собой красочное и впечатляющее зрелище. Светло-желтые корабли пустыни с черными яхтанами на спинах, рыжие лошади и серые мулы контрастно выделялись на фоне каменистой, почти аспидного цвета тропы, пролегавшей через большие острова зеленой травы с пятнами красно-бурого терескена и беловатых солончаковых пустошей. Оживляли караван яркие фигуры погонщиков в голубых полосатых, подпоясанных черными кушаками халатах и белых войлочных колпаках. Казаки в скромной серо-зеленой амуниции терялись рядом с разодетыми в разноцветные одежды, яркими, как павлины, посланцами Аурангзеба. Над караваном стоял непрерывный перезвон верблюжьих бубенцов, раздавалось цоканье лошадиных копыт о камни, гортанные выкрики погонщиков, щелканье нагаек. Все эти звуки смешивались с шумом горного потока, вдоль которого пролегала тропа. По мере подъема к перевалу местность становилась все более унылой и дикой. Теперь повсюду виднелся только сухой дерн, голые крутые скалы и длинные желтоватые осыпи. Кое-где белели конские кости. Амфитеатр угрюмых пиков с левой стороны замыкался огромной вершиной Амарнатх, покрытой льдом и снегом. Тропа вела туда.

К полудню начала портиться погода, небо заволокло серыми тучами. Подул сильный юго-восточный ветер. Это пришел муссон. Начался дождь, перешедший вскоре в мокрый снег. До перевала оставалось еще четыре часа ходу. Обеспокоенный Кучум-хан остановился и после короткого совещания с чиновниками Аурангзеба с поклоном подъехал к князю:

— Хузур!

— Эй, Ахмед, ко мне! Переведи, что он хочет сказать, — крикнул князь.

— Он говорит, что пришло Время дождей. Надо вернуться назад и переждать. Да ниспошлет нам всемогущий Аллах благополучие! Там, — Ахмед махнул вперед рукой, — снег, много снега! Злой перевал, пропадем!

У подъехавших индийцев были озабоченные лица. Караван остановился.

Василий Андреевич и сам уже понял, что положение осложнилось. С другой стороны — проносилось у него в голове — преодолели пустыню Гоби, высоченный перевал Каракорум в Гималаях, еще три в Ладаке. А Шринагар впереди, уже близко, всего три перехода. Рискнуть?

— Слепцов! — крикнул он подъезжающему поручику. — Как думаешь, пойдем на перевал?

— Пойдем, ваше превосходительство! Проскочим! Ребята устали, а Индия, вон уж она, близко, там и отдохнем.

Он хлестнул лошадь нагайкой и резко натянул поводья, осаживая ее.

— Господь Бог да поможет! — И перекрестился.

— Настенька, друг мой! — сказал Василий Андреевич, подъезжая к жене. — Смотри-ка, погода худа как, да и снег вон, на перевале. Кучум сказывает, полно его. Как думаешь?

— Васенька, милый мой! Ты знаешь все лучше. Сколько мы с тобой вынесли, везде хранила нас Пресвятая Богородица. И было ладно. Делай, как ведаешь. А я уж поберегу нашего Никитушку.

И она погладила по головке крепко спавшего в люльке сына.

— Кучум! — строго сказал князь, выпрямившись в седле. — Идем на перевал, Великий Могол не любит долго ждать. Эй! Ахмед! Поди сюда. Переведи, что русская миссия идет дальше.

Осенил себя крестным знамением и пробормотал:

— Пусть будет над нами воля Божия! Аминь!

Почему князь Боголюбов не пошел в Индию другим путем? Через Персию, как тогда называли Иран, через Афганистан и далее в Хайберский проход? Ведь путь этот был куда как легче, нежели через огромные пустыни, горы и перевалы Кашгарии и Малого Тибета.

Выписка Сергея Тарасова из документов Посольского приказа:

«Всеподданнейшее доношение Вашему Царскому Величеству

Всемилостивейший Государь!

Из Астрахани 10 июля дня 1697-го.

Всепокорно паки доношу Вашему Императорскому Величеству, что свиделся я тут с Кучуковым. Оной посланник-резидент Ваш вернулся из Персии да сказывал, что прогнал его шах персидский Султан Хосейн. Насилу живым ноги унес. Понеже великая там смута началась. Супротив чего доношу Вашему Величеству, что персидское владение в крайнем обретается разорении. Дороги все кругом залегло, и проезд зело опасен и труден. Везде разбои и бунты явились. Многие посему препятствия и трудности учинились для пути к Великому Моголу. Посему и решил я, на что царское Ваше благорасположение есть, путь свой восприять не через Персию, а через Бухару и Кашгар и далее в Индию.

Слуга Вашего Императорского Величества

князь Василий Боголюбов»

Сорокалетний князь Василий Андреевич Боголюбов, выходец из старинного боярского рода, возвысившегося еще при царе Борисе, был хорош собой. Породистое лицо, отмеченное печатью незаурядного ума, слегка вьющиеся каштановые волосы, высокий благородный лоб, словно высеченный из белого мрамора, внимательные серо-голубые глаза, тонкий нос, пшеничные усы над слегка полноватыми темно-красными губами четкого волевого рисунка… Военная форма подчеркивала статность фигуры князя. Он невольно обращал на себя внимание любого. Хорошо образованный, знавший латинский и английский языки, Василий Андреевич, превосходный политик и прирожденный дипломат, не раз выполнял щекотливые поручения Петра Первого во многих странах Европы. Свободное от дипломатической деятельности время он посвящал любимому с детства занятию — живописи. В 1695 году, исполняя должность помощника русского посланника в Лондоне, князь написал небольшой портрет Настасьи. Придворный художник Джон Хоскинс-младший, организуя на Бедфорд-стрит выставку картин, миниатюр и гемм, пригласил участвовать в ней вместе с такими мастерами, как Лоуренс Кросс и Николас Диксон, и Василия Андреевича. Рядом с миниатюрой Петра Первого работы Чарльза Бойта и портретом императора кисти Келлера висел на выставке портрет Настасьи Боголюбовой, урожденной княгини Троепольской.

В свои тридцать пять она была настоящей русской красавицей. Умная, образованная — достойная пара мужу. Поэтому, видимо, царь и включил ее в состав миссии, — решение совершенно необычное для тех времен.

— Пусть будет над нами воля Божия! Аминь!

Громко закричали погонщики, засвистели нагайки, заржали лошади, и остановившийся было караван снова потянулся к перевалу. Прошло три часа трудного подъема. Резкий ветер и глубокий рыхлый снег сильно затрудняли движение. Верблюды и лошади начали проваливаться. Людям приходилось все чаще слезать для того, чтобы утаптывать и расчищать тропу, вытаскивая несчастных животных. В густом тумане было трудно ориентироваться.

Наконец караван остановился. К Боголюбову подъехали Кучум-хан и индийцы. Перебивая друг друга и жестикулируя, они показывали наверх. Ахмед едва успевал переводить, задыхаясь на ветру:

— Хузур! Надо повернуть назад… Аллах сердится!.. Большой снегопад!.. Плохо, очень плохо!.. Быстрее, быстрее!.. Хай-май! Хай-май!..

Индийцы все время кивали, глядя умоляющими, круглыми от страха глазами на князя:

— Джи хан! Джи хан!.. Тхик!..

И вдруг где-то вверху возник легкий, едва уловимый, равномерный шум, пробивавшийся сквозь порывы ветра. Он быстро нарастал, переходя в грозный рев.

Кучум-хан только успел повернуть голову налево и окаменел от ужаса. Из открытого рта на восходящей ноте вырвалось: «А-а-а-а!» Он поднял над головой, словно это могло его спасти, свою латхи — бамбуковую палку в три аршина длины, окольцованную полосками полированной меди.

Огромная лавина пошла со склона вершины Амарнатх, вдоль которого проходила тропа на перевал Зоджи-Ла. Его дурная слава подтвердилась в очередной раз. Через несколько секунд люди, верблюды, лошади, тюки и ящики, яхтаны, камни, глыбы льда — все перемешалось и понеслось вниз, сталкиваясь в огромной снежной реке, пропадая и снова выплывая на ее поверхность, чтобы потом окончательно исчезнуть. Лишь лошадиное ржание, рев верблюдов и отчаянные крики людей, звавших на помощь, еще недолго слышались, отдаваясь слабым эхом в окружающих скалах.

СУДЬБА РАСПОРЯЖАЕТСЯ

Через редкую поросль кустарников барбариса и тамариска, как раз на границе с обширными альпийскими лугами, по мелкой каменистой осыпи в направлении перевала Зоджи-Ла осторожно пробиралась группа из четырех человекообразных существ. Путь прокладывал мужчина. Это был гигант ростом более двух метров, владыка и защитник маленькой семьи. За ним шли двое детей. Поменьше был мальчик, на вид лет шести, побольше — девочка, лет восьми. На некотором отдалении от них двигалась женщина, прижимавшая к груди младенца. Все они были без одежды: длинная густая рыжевато-бурая шерсть покрывала их с ног до головы. Мужчина держал в одной руке длинную узловатую палку. За узкую поясную повязку, сделанную из лианы, был заткнут нефритовый нож.

Стояло прекрасное утро. Ярко сияло солнце на голубом безоблачном небе. Кругом теснились снежно-ледовые пики со скалистыми черно-синими гребнями, уходившие вдаль неровными рядами. Становясь светло-серыми и почти белыми на горизонте, они казались там чем-то нереальным, едва уловимыми очертаниями, скорее похожими на игру света и тени.

Будто не было вчерашнего неистовства муссона с ревом ветра и снежной пургой. Единственным свидетельством непогоды остался разве что свежевыпавший снег, покрывший призрачным саваном склоны близлежащих скалистых вершин, каменистые осыпи, а кое-где и зеленеющие луга.

Вангди, ибо так звали мужчину, время от времени останавливался, чтобы внюхаться и прислушаться, нет ли где врагов. Неожиданно взлетевшая птица, неистово хлопавшая крыльями, или грызун, прошуршавший в траве, заставляли семью останавливаться и замирать. В эти моменты у Вангди от ярости дыбом поднимались густые волосы на характерно заостренной макушке, и он еще крепче сжимал в руке палку. Сейчас же все были заняты поисками еды, чтобы набить пустые со вчерашнего дня желудки. Вангди немного замедлил темп ходьбы, нагибаясь и осматривая нижние части кустов.

Лхоба, ибо так звали женщину, немного поотстала. Иногда она тоже останавливалась, но не затем, чтобы лишний раз осмотреться и прислушаться: она безучастно смотрела перед собой и тоскливо вспоминала события вчерашнего трагического вечера, судорожно поглаживая и прижимая к себе безжизненное, холодное тельце ребенка.

Тот же муссон, который погубил караван русской посольской миссии, принес несчастье и семье Вангди. В тот злосчастный день они тоже поднимались на перевал Зоджи-Ла, но только с противоположной стороны, пробираясь из Кашмира в Ладак, и, конечно, шли они не по вьючной тропе. Вангди выбирал в боковых ущельях наиболее безопасные и скрытые места, прячась за грядами скал, моренными языками ледников, за островками кустов можжевельника, разбросанными там и сям среди альпийских лугов, каменистых осыпей и снежников. Нельзя было ни на секунду терять бдительности. Враг мог появиться совершенно неожиданно. Тедуа — леопард, риччха — могучий красный медведь, конгпо — дикие собаки. Но самым страшным и опасным всегда был ми, человек.

Месяц назад Лхоба в третий раз стала матерью. Она родила мальчика. И вот теперь бхут, злой дух, навсегда отнял его. А может быть, на нее рассердился сам владыка Нга? Она совсем остановилась, позабыв о всякой опасности, и потихоньку жалобно завыла, покачивая ребенка. Ее материнское сердце было безутешно. Она снова и снова перебирала в памяти все, что произошло…

Вангди вел свою семью по мостам из слежавшегося снега над рекой, стекавшей с перевала. Иного пути здесь не было. Слева и справа вздымались непроходимые скалистые стены ущелья. Снежные мосты перемежались открытыми участками реки. Дождь и мокрый снег хлестали не переставая. Лхоба с ребенком на руках шла за старшими детьми. Новорожденный крепко держался за шерсть на груди матери. Идти было трудно. Ноги проваливались по колено. И муссон сделал свое дело: раскисший от дождя снег не выдержал, очередной мост рухнул, и Лхоба полетела в реку. Она не умела плавать, как и все представители ее рода. Чху — вода была священна и загадочна для этих существ, так же как и ме, огонь. Недаром их родич и владыка Нга олицетворял обе эти могущественные стихии.

К счастью, река здесь оказалась не слишком глубока. Поток протащил Лхобу несколько десятков метров, перевернул раз-другой и, ударив о камни, выбросил на берег. Она отделалась ушибом руки да небольшой раной на голове, но ее дитя, маленький ребенок, недавно вошедший в этот мир, уже не дышал.

Лхоба обхватила ребенка руками и начала вдувать воздух ему в рот. Когда это не помогло, она шлепнула его несколько раз и начала раскачивать вверх и вниз. Все это было привычно для нее. Очень часто их дети рождались мертвыми, и, чтобы пробудить в них жизнь, все женщины ее рода, да и она сама, совершали эти манипуляции. Ребенка надо было заставить сделать первый вдох. Она хорошо понимала, что здесь нельзя терять ни минуты, и лихорадочно работала.

Лхоба уже не переставая трясла младенца, то прижимая к себе, то отстраняя, с надеждой всматриваясь ему в личико. Оно было безжизненно. Она пальцами открыла мальчику веки, но как только убрала руку, глаза снова закрылись. Все было напрасно.

Подбежавшие дети и Вангди недоуменно смотрели на Лхобу, не зная, что предпринять. Появление на свет новорожденного, первые месяцы его жизни всегда вызывали у этих существ, особенно у мужчин, какое-то боязливое почтение. Окружив Лхобу, Вангди и дети делили свое напряженное внимание между ней и ребенком. Их темные, лохматые, остроголовые, мокрые от дождя фигуры с неестественно длинными руками и слегка согнутым вперед туловищем резко выделялись на белом снегу. Они ожидали. Быстро наступала темнота, а буйство муссона не утихало…

Вдруг в затуманенное сознание Лхобы ворвался громкий крик: «Гьяль-бо-тсе!»

Она очнулась от воспоминаний, судорожно сжала мертвое тельце, с которым было так страшно расставаться, и двинулась вперед.

Это кричал Вангди, и его крик означал, что он нашел еду: заросли ятрышника и душистого щитовника, корни и клубни которых очень вкусны.

Солнце уже перевалило зенит, когда все, кроме Лхобы, насытились. Дети тут же затеяли игру, ведь дети есть дети во всякой семье, они быстро забывают неприятности. Отойдя немного в сторону, девочка, которую звали Ямсо, нашла среди скал несколько карликовых кустов шиповника, усыпанных красными ягоддами, и начала чмокать губами озорно поглядывая на своего брата Зука. Вскоре они оба уже играли в прятки среди камней. С радостными криками Зук метнулся за обломок скалы и затаился, а Ямсо бросилась за ним. Отыскав брата, она накинулась на него, визжа и царапаясь. Но через минуту притянула его к себе, сжала в тесных объятиях и начала лизать Зуку шею.

Вангди между тем, поглядывая время от времени на резвящихся детей, приказал Лхобе бросить мертвого ребенка, которого та по-прежнему прижимала к себе одной рукой, другой отправляя корни вырванных растений в рот.

Она начала его раздражать. Смерть сородича всегда означала для этих существ одну из реальностей окружавшего мира. К умершему они относились спокойно и просто, мужчины во всяком случае, мертвый бесполезен, поэтому он должен быть забыт, мужчины ведь не давали новой жизни, а наоборот, отнимали ее: у врагов, которые нападали, у других мужчин, которые пытались отнять женщин, у животных, которых нужно было съесть, чтобы не умереть с голоду. Это обыденное дело, реальность, над которой не задумываются. Чувства материнской любви и заботы о грудных детях им были совершенно непонятны. Иное дело, когда дети вырастали и их нужно было научить охотиться, строить гнезда, защищать себя.

Лхоба что-то пробурчала в ответ, но ребенка не выпустила. Вангди нахмурился. Назревал семейный конфликт. Неограниченная власть господина и владыки семьи ставилась под сомнение. Вангди привстал, издал громкий угрожающий рык и выпрямился, намереваясь подойти к Лхобе.

Но в это мгновение его внимание привлекло нечто очень важное. Там, справа вверху, где широкая подгорная лощина, заполненная снегом, переходила в плоскую поверхность перевала, в темной синеве безоблачного неба парила стая грифов, вычерчивая свои неторопливые, бесконечные круги смерти.

Это могло означать только одно, и Вангди хорошо знал, что именно: там, где летают стервятники, должно быть мясо. Он не раз пользовался грифами как наводчиками на добычу. И если она оказывалась не падалью, издававшей отвратительное зловоние, а свежатиной только что расставшегося с жизнью животного, в семье Вангди бывал праздник.

Владыка издал предупредительный крик сбора, дети тотчас подбежали, и вся семья быстро двинулась вверх. После получасового топтания по глубокому снегу они вышли под перевал, как раз к тому месту, над которым кружили грифы.

Это был громадный вынос снежной лавины, сошедшей с вершины Амарнатх. Проваливаясь иногда по пояс, принюхиваясь и внимательно осматриваясь, Вангди осторожно пересек лавину в средней ее части. Все было пусто: лишь снежные бугры да отдельные камни и куски льда. Вангди повернул к концу лавины. Снова ничего. Дети и Лхоба держались рядом. Внезапно раздалось тяжелое хлопанье крыльев, и в воздух с клекотом поднялись два грифа. В ту же секунду Вангди услышал какие-то странные звуки, похожие на писк или плач щенка. Он остановился, поводя носом и раздувая ноздри. Волосы на макушке встали дыбом, и он глухо заворчал.

Лхоба оказалась сообразительнее и проворнее. Она почти уже догадалась, кто мог издавать такие звуки, и устремилась вперед, проваливаясь в подтаявшем снегу, бросив ненужное теперь и ей холодное тельце родного сына. Обогнув высокий бугор, она наткнулась на полузасыпанную снегом корзину, сплетенную из прутьев. Это было все, что осталось от каравана русской посольской миссии. Произошло чудо: люлька-корзина спасла жизнь маленькому Никите. Благодаря своей упругости она все время была на поверхности лавинного потока, а в момент остановки всей снежной массы корзину просто выдавило на поверхность, как мячик.

Лхоба схватила корзину и принялась лихорадочно ломать прутья, взвизгивая от нетерпения. Подоспевшие Вангди и дети удивленно смотрели на нее. Через минуту плачущий сын русского князя Василия Андреевича Боголюбова был на руках у Лхобы. Левой рукой она обняла его, а правой прижала к груди, и Никита, вцепившись ей в шерсть маленькими беленькими ручонками, мгновенно нашел сосок и затих, блаженно причмокивая и посапывая. Глаза Лхобы радостно поблескивали под мохнатыми бровями. Она потихоньку урчала от счастья.

После того как голод был удовлетворен и младенец заснул, новая мать начала тихонько ощупывать его и рассматривать, дивясь распашонке, в которую он был закутан, его белой и шелковой коже и отсутствию волос.

«Так вот он какой, детеныш этих страшных ми! Беспомощный щеночек. Теперь он будет принадлежать Лхобе! Но что это?»

Ее рука неожиданно наткнулась на какой-то предмет под распашонкой. Еще мгновение, и в лучах солнца сверкнули медальон и серебряный крестик.

— Ах-хаг?! — вырвался у нее возглас удивления. — Крангма — нефрит!

Это было невероятно! Лхоба осторожно положила ребенка на остатки его разломанной люльки.

Вангди несколько мгновений молча смотрел на медальон.

Детеныш ми оказался посланцем покровителя и владыки Нга: ведь у него был крангма! Ребенка следовало взять и оберегать от всяческих напастей, чтобы не сердить владыку.

Словно повинуясь какому-то приказу, Вангди начал раскачиваться, потом опустился на колени в снег, затем вскочил и закружил вокруг безмятежно спавшего юного князя, выкрикивая хриплым голосом:

— Дох-вхор-р-р! Дох-вхор-р-р! Гоннн, гоннн! Те-гу-у! Нга, нга! Крангма, крангма!

Затем последовала громкая команда: «Тин-бо!» — и к Вангди присоединилась Лхоба, а за ней и дети. Потеряв всякую осторожность, они закружили по снегу сначала в одну сторону, потом в другую.

— Крангма, крангма! Нга, Нга, Нга!

Они кружились все быстрее и быстрее, размахивая руками. Дыхание участилось. Глаза сверкали, лица исказились, на губах появилась пена.

Наконец ритуал закончился так же внезапно, как и начался. Выбравшись из снега и еще тяжело дыша, они медленно поднялись на перевал и начали спуск в ущелье на север, двигаясь в обычном порядке. Только теперь Лхоба уже не отставала и шла рядом с детьми и Вангди, крепко прижимая к себе маленькое, теплое белое существо, безмятежно спавшее у нее на груди.

КАНГМИ

Для того чтобы дать полное представление о тех местах, где будут происходить события, описанные в «Повести о приключениях Дангу», я позволю себе предложить небольшое этнографо-географическое пояснение.

«Если взглянуть на карту Индии, в районе Кашмира сразу бросается в глаза ступенчатый характер ее рельефа. На крайнем севере вздымается самая высокая ступень — Большие Гималаи с горными массивами, достигающими высоты свыше 7000 метров. Южнее параллельно ей расположена другая ступень, ниже примерно на полторы тысячи метров — хребет Пир-Панджал. Хребет Дхаоладхар — еще южней и еще ниже на тысячу метров. И наконец последняя ступенька в этой гигантской природной лестнице — хребет Сивалик с высотами до двух тысяч метров, постепенно переходящий в Индо-Гангскую равнину. Вся эта сложная и запутанная система гор получила название Малые Гималаи.

Между хребтами Пир-Панджал и Большие Гималаи лежит долина реки Чинаб длиной более трехсот километров и шириной до шестидесяти. Она представляет собой своеобразный, труднодоступный мир, состоящий из целой системы боковых горных отрогов, высокогорных плато и уединенных долин. Нижняя часть этой горной страны покрыта обширными хвойными, дубовыми и деодаровыми лесами, а верхнюю занимают альпийские луга, ледники и скалы.

Животный мир и растительность здесь богаты и разнообразны, климат благодатен — жаркое, долгое лето и короткая, два-три месяца зима с обильным снежным покровом. Население немногочисленно, состоит в основном из тибетских племен пурик, лахуль, спити и индийских народностей пахари и догри.

Именно здесь, на этой обширной территории обитало, а возможно, обитает и сейчас загадочное первобытное племя нефритовой культуры, представителей которых тибетцы называют кангми, что в переводе означает снежные люди.

Почему их назвали снежными? Да по той простой причине, что местные жители встречались с ними либо на снежниках, либо на ледниках или находили их следы на снегу. В другой обстановке их не видели или почти не видели, так как они были очень осторожными существами, боялись людей и близко их к себе никогда не подпускали».

Вангди, Лхоба и их дети, как вы уже, наверное, догадались, и принадлежали к этому племени.

Какгми в течение года совершали сезонные миграции, связанные с наличием пищи. Самый трудный период — зиму они проводили в пещерах, питаясь тем, что запасали с лета. Снежный покров толщиной в четыре-пять метров полностью отрезал их от внешнего мира. С приходом весны в марте они выходили из пещер на охоту и поиски молодых побегов ятрышника, душистого щитовника, корневищ лапонтикума и особенно эремуруса. Весну кангми встречали священными обрядами, которые устраивали в первое полнолуние на известных только им лесных полянах в труднодоступных местах. По ночам жители глухих деревень в страхе прислушивались к отдаленным таинственным звукам, похожим на стоны раненого животного, сопровождавшимся глухим дробным перестуком. Это звучали ритуальные трубы торхи и барабаны логдро, непременные атрибуты праздников кангми. Многие экспедиции и отдельные путешественники до сих пор находят в Малых Гималаях изогнутые, сделанные из толстых веток деодара трубы длиной до трех метров и куски стволов, выдолбленные изнутри. Это и есть торхи и логдро. Хотя ученые до сих пор спорят об их происхождении и назначении.

С наступлением жаркого периода, который длился в течение мая-июня, кангми, спасаясь от жары, поднимались все выше в горы, часто переваливая через Большие Гималаи в Малый Тибет, пользуясь перевалами, в том числе и Зоджи-Ла.

Приход сезона дождей в июле приносил желанную прохладу, и кангми откочевывали вниз через хребты Пир-Панджал и Дхаоладхар к Сиваликским холмам, где к этому времени начиналось созревание многочисленных диких разновидностей манго.

В октябре-ноябре кангми снова поднимались вверх, в долину Чинаба, где созревали клубни эремуруса, служившие им основным питанием осенью и зимой. Здесь же они собирали различные ягоды, но особенно усердно — чильгозу, орехи сосны Жерара. Каждый, кому приходилось бывать на базарах Равалпинди, Джамму или Симлы и, конечно, Шринагара, наверняка лакомился этими орехами, очень похожими по вкусу на кедровые.

Охотой на крупных животных мужчины занимались все вместе, когда семьи собирались у пещер, готовя запасы к зимовке. Во время бродяжничества кангми не гнушались ловить различных мелких грызунов, зайцев, птиц, ящериц, поедали птичьи яйца. Физически они были очень крепкими и выносливыми существами. Мужчины, как правило, имели рост более двух метров. От морозов их защищала густая шерсть. Постоянное пребывание в высокогорной зоне закалило их. Они прекрасно лазали по скалам и деревьям, могли выдерживать многочасовой непрерывный бег, ступни их были нечувствительны к холоду при ходьбе по снегу и льду.

В своих пещерах они устанавливали для поклонения тотемы своего двухголового покровителя и родича Нга, грубо вырезанные из нефрита. Перед идолами разжигали и постоянно поддерживали священные костры.

Одним из компонентов питания кангми была нефритовая мука, которую они заготавливали впрок. Впрочем, она для них имела больше сакральное значение, нежели питательное. Оружие — ножи, а больше они ничего не знали, кангми изготовляли из нефрита. Пользовались палками и дубинами. В пещерах жили родовыми кланами. Для приготовления пищи пользовались огнем, хотя не умели его разводить. Очень, очень давно далекие предки Вангди набрели случайно на пещеру, в которой горел огонь, возникший то ли от молнии, то ли от лесного пожара, случившегося по соседству. Этот огонь они потом поддерживали из поколения в поколение. Уходя бродяжничать, они до возвращения питались сырой пищей.

В огромной пещере, где Вангди со своей семьей коротал зиму, собиралось до нескольких десятков кангми. Все они принадлежали к клану Цзун. На лето разбредались, оставляя в пещере лишь жреца да стариков, старух и больных, общей обязанностью которых было непрерывное поддержание огня и изготовление из нефрита муки и новых тотемов Нга.

Однако вернемся к нашим героям, искавшим ночлег, и продолжим рассказ о том, как юный русский князь Никита Боголюбов совершенно неожиданно приобрел, сам того не ведая, новых родителей — ама — мать и ата — отца.

Заходящее солнце уже коснулось дальнего заснеженного хребта, брызнуло последними золотистыми лучами. Тени удлинились, стали темно-синими, почти черными, ветер стих, смолкли голоса птиц, природа готовилась к приходу ночи. Готовился к ней и Вангди. Где-то здесь, ниже перевала, в двух часах ходьбы от него над боковым ущельем высился небольшой утес, весь поросший густым кустарником. К нему вела узкая незаметная перемычка. Это было совершенно безопасное место.

Первым осторожно перешел перемычку Вангди, несколько минут обследовал кустарники: нет ли какой-либо притаившейся опасности. Но все было спокойно.

— Бо-дхам-то-кра! — громко произнес он удовлетворенно, что означало: все в порядке и можно подойти и начать делать гнезда. Стало темнеть. Птицы сатбхаи, прятавшиеся в кустах, устроили на несколько минут невероятный гвалт и суматоху, встречая наступление ночи, и разом замолкли до утра.

Дети начали искать подходящие кусты с переплетениями лиан и рододендронов. Через несколько минут выбор был сделан. Пригнув лианы и крупные ветки к середине куста, они ловко сплели их, соорудив нечто вроде гамаков, висящих над землей. Гнезда были готовы. Однако Ямсо и Зук не спешили ложиться. Они опасливо подошли к матери, сидевшей на камне, ожидая, что та их прогонит. Вангди между тем сооружал добротное гнездо для Лхобы. С горящими от любопытства глазами дети не отрываясь смотрели на малыша, лежавшего у нее на руках.

— Ро-дхам-то! — вырвалось у Ямсо. — Какая у него белая кожа!

— Дам-хо-ранг, — добавил Зук. — У него совсем нет шерсти, и он похож на гульмана, обезьяну.

И протянул руку, чтобы потрогать его.

— Хо-рха! — буркнула Лхоба. — Пусть дети отойдут.

Вангди закончил сооружение удобного гнезда для Лхобы и подошел к ним. Он велел детям ложиться спать, а сам присел около жены и внимательно, теперь уже не торопясь, стал осматривать удивительное маленькое существо, детеныша ми. Он осторожно повертел в руках медальон и серебряный крестик, висевшие у него на шее.

— Гау, — почтительно пробормотал он, — амулет.

Люди всегда были врагами кангми, а вот теперь приходилось опекать, более того, принять в свою семью человеческого детеныша. Он ведь обладал нефритом, а значит, был в родстве с ними. Они обязаны защитить его.

Маленькое несчастное существо несколько смягчило суровость владыки семейства и еще больше укрепило в нем инстинктивную потребность быть стражем-мужчиной, отцом, который теперь должен был охранять и этого малыша. «Бод-рха!» (Пусть так будет.)

Малыш зашевелился, просыпаясь, и захныкал, шаря ручками в густой шерсти Лхобы. Он захотел есть, и новая ама с готовностью дала ему грудь, нежно прижимая дитя к себе. Великая сила материнства делала свое дело.

Стало совсем темно. Дети ворочались в своих гнездах, потихоньку о чем-то разговаривая, а Лхоба и Вангди долго обсуждали один очень важный вопрос — как назвать нового члена семьи. В конце концов решили, что это будет Данг-чи-канг — «тот, которого нашли на снегу», или просто Дангу.

Снизу из ущелья потянуло прохладой. Над кустами в темном воздухе неслышно скользнула сирохи — летучая мышь, предвестник наступающей ночи. Дангу напился молока и заснул на руках у Лхобы. Она устроилась поудобнее в гнезде, прижимая к себе драгоценное создание и тихонько повизгивая от радости.

Вангди не стал делать себе гнезда. Он довольствовался небольшой подстилкой из мягких веток на плоском камне. Полулежа, прислонившись спиной к замшелой каменной стенке, он повернулся лицом в ту сторону, откуда могла исходить опасность, — в сторону перемычки. Удобства ночлега имели для него второстепенное значение. Главной заботой была охрана семейства от любой беды, тем более ночью. Он положил возле себя палку и, сжимая в руке длинный нефритовый нож, постепенно погрузился в чуткий сон, скорее даже в полудрему, готовый немедленно вскочить и встретить любого врага.

Вскоре на утесе наступила полная тишина, сон овладел всеми. Иногда порывы легкого ветерка шуршали листьями кустов. Взошедшая луна ярко светила на покрытые ледяными панцирями вершины, на долины, уходящие вниз под белесые облачные покрывала.

ВРЕМЯ ИДЕТ

Маленький Дангу рос и развивался необыкновенно быстро. Чрезвычайно суровая обстановка высокогорной среды, в которую он попал, молоко его приемной матери, совершенно новая пища, игры на воздухе со сверстниками, детьми кангми, оказывали на него поразительное воздействие. К восемнадцати годам он обладал стройной и одновременно мощной, пропорционально сложенной фигурой, которой позавидовал бы любой мужчина. Благородная посадка головы, говорившая о его происхождении, красивое лицо с живыми умными голубыми глазами и белые, кудрявые волосы придавали его внешности необыкновенную привлекательность. Под бронзовой от постоянного загара кожей перекатывались внушительные мускулы, вызывавшие почтение и зависть друзей. По ловкости и гибкости при лазании по деревьям и скалам он превосходил гульманов. Ступни его были твердыми как камень, и поэтому по способности выдерживать многочасовой бег по горным тропам и кручам он не уступал конгпо — диким собакам. Он научился хорошо плавать в озерах и речках во время летнего бродяжничества.

В отличие от кангми, Дангу давно уже испытывал чувство стыда и неловкости от того, что был голым. Правда, зимой он кутался в волчью шкуру. Но что делать жарким летом? Несколько лет тому назад, бродя по перелескам Сиваликских холмов близ Великих Индийских Равнин он наткнулся около какой-то деревушки на кусок красивой материи, из которой сделал себе набедренную повязку, такую, какую часто видел у ми. Дангу не снимал с шеи серебряную цепочку с нефритовым медальоном и крестиком. На правом боку на кожаном шнуре висел нефритовый нож в ножнах, на левом — колчан с дротиками.

Дело в том, что по мере возмужания Дангу все больше испытывал недостатки охотничьих приемов и оружия кангми. Палки, камни, нефритовые ножи и собирательство уже не удовлетворяли сильного и ловкого юношу. Он давно тайком присматривался к ми, наблюдая, как те споро управляются с дротиками во время охоты. Видел он у некоторых и луки со стрелами. Они не произвели на него впечатления: громоздки, неудобны! Но дротики, дротики всегда приводили его в восхищение. Они не занимали много места, были бесшумны и всегда готовы к немедленному действию. Это было прекрасное, замечательное оружие. То, что нужно для ближнего боя.

Дангу потратил немало времени и усилий, пока не научился в совершенстве владеть им. Металлические наконечники для дротиков он снимал с тех, что находил около деревень или в местах, охоты ми, или со стрел, древки делал сам, вырезая их нефритовым ножом из твердых пород дерева, приспосабливая по своей руке и прилаживая к ним перья птиц для устойчивого полета.

Все уроки познания окружающей природы, которые давал ему приемный отец Вангди, он схватывал буквально на лету. В этом, видимо, помогала ему врожденная смекалка.

Дангу относился с уважением к Вангди, в детстве очень дружил с сестрой Ямсо и братом Зуком и много с ними играл. Сейчас они стали совсем взрослыми и обзавелись каждый своей семьей. Юноша любил нежно и преданно только Лхобу.

Сколько раз она выручала его, еще маленького несмышленыша, когда он учился ходить и когда начал постигать окружающий его очень своеобразный и часто враждебный мир. Сколько раз Лхоба выхаживала его во время болезней и разных напастей, пока он не стал вот таким, сильным и красивым.

Однажды весной, когда ему было около шести лет, на него неожиданно спрыгнул с дерева тедуа, леопард, так изголодавшийся за зиму, что решился наброситься на человека. Если бы Лхоба не примчалась на помощь, бросив выкопанные корни эремуруса, то ему пришел бы конец и «Повесть о приключениях Дангу» никогда не была бы написана. Бедняга оказался жестоко искусан. Левая рука от плеча до локтя была разодрана, с головы, закрывая лицо, свисала добрая половина скальпа. Вангди быстро соорудил в укромном месте долины Чинаба гнездо из веток и листьев, куда и положили Дангу. От потери крови и нагноения ран у мальчика началась лихорадка. Целый месяц Лхоба и Вангди боролись за его жизнь. Кормили, поили, собирали в лесу лекарственные коренья. Лхоба прикладывала травяные примочки к горящим ранам страдальца. Наконец крепкий организм победил и дело пошло на поправку.

В другой раз, уже осенью, когда все они перебирались через хребет Дхаоладхар и были на подходе к своей пещере, Дангу сорвался со скалы, на которую полез за птичьими яйцами. Он жестоко разбился, сломал два ребра и правую руку и только благодаря материнской заботе Лхобы остался жив и выздоровел.

Несмотря на то что Дангу рос в жестокой, дикой среде, где царил закон сильного, он был добрым по натуре, не приносил никому зла, убивал только для еды, стараясь не мучить свою жертву.

Материнское сердце Лхобы было полно гордости за мальчика. Она смутно чувствовала, что он отличается от других детей. Но чем, объяснить не смогла бы. Бессознательно Лхоба видела в своем приемном сыне некое высшее существо, ведь недаром он был отмечен знаком нефрита.

…Стояла прекрасная осенняя пора, которая так украшает Гималаи. Голубое небо, слегка подернутое полупрозрачной пеленой высоких узорчатых облаков, тишина, ни ветерка. Сошла на нет и утомляющая жара. Несколько семейств кангми, в том числе и семья Вангди, собрались в верховьях Чинаба. Постепенно все разбрелись по огромному лугу — маргу, с разбросанными кое-где островками скал и рощицами сосен Жерара, выкапывая и поедая клубни эремуруса, собирая орехи. Лхоба незаметно наблюдала, как Дангу осторожно начал подкрадываться к стайке сирау — горных козлов. Скользя и извиваясь, как змея, он осторожно полз в высокой траве. До цели оставалось двести метров, сто пятьдесят…

Тихо, бесшумно подползал Дангу к козлам, щипавшим траву. Местами он прятался за рыжие камни, на фоне которых его бронзовое тело было совершенно незаметно.

Все ближе и ближе! Вот вожак, словно почуяв опасность, закрутил головой, внюхиваясь в порывы поднявшегося ветерка. Но все спокойно.

Осталось пять метров, три, два, один!

Загорелая рука, осторожно раздвинув траву, прикоснулась к боку вожака. Охотничьи уроки Вангди были усвоены великолепно.

Надо было видеть внезапный испуг диких животных. Они все, словно по команде, высоко подпрыгнули вверх на несколько метров и бросились врассыпную. Но Дангу не вскочил и не вонзил свой нефритовый нож в горло жертвы, и тем более не воспользовался дротиком. Он не был голоден, а убивать только ради убийства было не в его привычках. Просто Дангу любил хорошую шутку. Он стоял в траве и улыбался, наблюдая, как между скал улепетывает стая перепуганных насмерть козлов. А Лхоба сотрясалась от беззвучного смеха.

Итак, наш юный князь постепенно взрослел, развивался, находя с помощью приемных родителей тот или иной ответ на все вопросы, которые ставила перед ним природа. Однако вскоре появились другие, на которые ответа уже не было. Кто же он на самом деле? Ми или кангми? Почему он голый, а все кангми покрыты шерстью? Он все больше и больше размышлял над этим. Сомнения обуревали его. Они оставляли его во время переходов от стоянки к стоянке. Покидали во время охоты и поисков пищи, но на ночевках, когда он забирался в свое гнездо, одни и те же мысли не давали ему покоя. Почему же он так отличался от собратьев по племени? И не только от них, но и от ми, людей?

Эти существа были коварными врагами членов его семьи и других кланов кангми. Их надо было всячески остерегаться. Так учили его Лхоба и Вангди. Он припоминал какие-то смутные рассказы Вангди о том, как люди ловили кангми, мучили их, а потом убивали. Во время бродяжничества Дангу иногда наблюдал, хорошенько спрятавшись в укромном месте, за людьми. Это были случайные встречи либо с тибетскими пастухами, пасшими скот, либо с крестьянами, работавшими на полях, или с охотниками. Кангми называли их лхоми — ми с Гор. К редким в тех местах деревням Дангу никогда не решался близко подходить. Кангми тщательно их избегали. А тибетцы были достаточно пугливы и суеверны и боялись снежных людей не меньше, чем те их.

Однажды у перевала Зоджи-Ла Дангу тайком наблюдал за тем, как много ми в белом входили в большую пещеру. Там был какой-то непонятный свет, и оттуда раздавались громкие звуки. Потом ми выходили. Что это было?

Когда Дангу приходилось в середине лета спускаться вместе со всеми на южные склоны Сиваликских холмов совсем близко к Равнинам, чтобы полакомиться созревшими плодами манго, он видел здесь совсем других ми. Это были уже индийцы. Кангми называли их чхеми — то есть ми с Равнин. При встречах с ними Дангу, принимая, разумеется, все меры предосторожности, чтобы не выдать своего присутствия, внимательно, затаив дыхание, с учащенным биением сердца рассматривал их и испытывал при этом какое-то странное волнение. Это было необъяснимо, но его неудержимо тянуло к людям и вместе с тем было страшно. Их яркие одежды, независимый, гордый вид и открытые, доброжелательные лица очень нравились ему.

Он долго не решался спросить обо всем Лхобу, словно боясь ответа, но однажды не выдержал и в одну из безлунных ночей подошел тихо к ее гнезду, присел, разбудил и задал так мучившие его вопросы. И та все рассказала ему, ничего не утаивая.

— Кто же мои родители, ама и ата? — возбужденно воскликнул Дангу.

— Никто не знает, — тихо ответила Лхоба.

Язык ее был слишком беден, чтобы объяснить разницу и сходство между кангми, людьми и Дангу. А он все более и более склонялся к убеждению, что все они совершенно разные существа. Кангми поросли густой шерстью, ми были тоже сверху покрыты чем-то, чему Дангу не знал названия, и только он был совсем голым. И еще он понял, что ми тоже бывают разных кланов. Но от этого ему не стало легче. Все равно непонятно — кто же он?

Дангу вздрогнул, словно стряхивая с себя видения-образы.

— Данг-чи-канг! Маленький, беленький сын Лхобы! Лхоба его ама! — Она притянула его к себе. — Лхоба давала ему тша — молоко, Лхоба его защищала!

— Дангу не верит, что его ама и ата были не Лхоба и Вангди! Нет, не верит! Но почему Дангу белый и безволосый? Все кангми волосаты и красивы. Один Дангу урод!

— Пусть Дангу спросит старого Римси и мудрого Лочена, которые много видели и все знают.

Сомнения не рассеялись. Их стало еще больше. Дангу вздохнул, поднялся и медленно поплелся к своему гнезду.

Утром они должны были двинуться назад к пещере, так как в Гималаях уже вступала в свои права зима.

НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ

Как хорошо были знакомы Дангу эти места! Ведь это его матсунпа — родина… Другой он не знал. Здесь он обрел любовь своей новой ама, научился откликаться на ее гортанные крики, научился ходить, играть с Ямсо и Зуком, со сверстниками кангми. Новый ата давал ему здесь первые уроки охоты, приучал к жизни первобытного человека, знакомил с ее опасностями и радостями, с врагами и друзьями, теплом огня и солнца, могуществом и животворной силой воды, холодом снега и льда, зеленью травы и деревьев, голубизной бездонного неба, порывами завывающего ветра. Он был его первым учителем, а пещера стала его родным домом.

Сталактитовая пещера Пхотанг тысячи лет служила надежным зимним убежищем многим поколениям кангми. Теперь ее занимал клан Цзун. Пещера представляла собой огромный зал, более десяти метров в высоту и диаметром около ста метров. Он соединялся длинным коридором с малым залом, примерно вдвое меньшим, из которого шел проход в еще меньший с озером. Кангми называли его Зан-те-чху — зал маленькой воды. В это пещерное озеро постоянно поступала влага из донного родника и вытекала небольшим ручьем, исчезавшим в галерее. Очевидно, пещера имела сложное строение, продолжаясь вдоль русла, но в незапамятные времена то ли от оползня, то ли от землетрясения скальная порода обрушилась, закрыв проход вдоль ручья для кангми, но оставив лазейку для воды. Пол пещеры с небольшим уклоном в сторону озера был покрыт слоем плотного песка. Вдоль стен с потолка свисали гирлянды сталактитов, а под ними высились ряды причудливых сталагмитов. В левой части центрального зала под закопченным потолком в большой естественной нише в полу, заполненной толстым слоем пепла и углей, всегда горел большой жаркий костер. В правой части этого зала хранились дрова. В малом зале кангми держали пищу и отдельно, в старых черепах толченный до состояния муки нефрит, который зимой понемногу употреблялся в пищу.

Из зала маленькой воды боковой ход вел в небольшую пещеру с каменным полом. Это было нгакханг — святилище, в котором на каменной глыбе стояло несколько тотемов владыки Нга, вырезанные из кусков нефрита. Идолам нужно было поклоняться, просить у них благорасположения в охоте, благодарить за удачу, приносить им жертвы. Перед глыбой с тотемами лежал большой плоский камень с выдолбленными канавками. Именно на нем совершались заклания, а кровь жертв стекала в ручей. Жрец Лочен почти неотлучно находился в святилище, поддерживая там ме — священный огонь.

Гнезда из травы и листьев каждый устраивал себе сам в любом месте, где хотел. Естественно, что холод заставлял всех стремиться поближе к костру, но по традиции рядом с ним располагались мужчины и матери с детьми. Дангу несколько лет провел здесь в гнезде у Лхобы, а когда подрос, то стал делать себе гнездо в малом зале, где жили подростки, поддерживавшие огонь в своем отдельном костре.

Этой осенью в пещере Пхотанг собралось особенно много семей кангми. На зимний период пещерной жизни клан избирал своего нангсо — предводителя. Он был обязан заботиться о справедливом распределении пищи, которой к весне часто не хватало, о раздаче девушек одиноким мужчинам, которые пожелали создать свои семьи, не допускать распрей среди соперников и вообще поддерживать общий порядок и спокойствие в этот трудный период жизни кангми. По законам первобытной демократии предводителем становился наиболее удачливый глава семьи, добывший на зиму максимальное количество пищи, которая становилась общим достоянием, так как в клане были такие, кто не мог обеспечить себя сам пропитанием: старики, старухи, больные и увечные.

В этот раз предводителем должен был стать Вангди. В оставшиеся до наступления зимы дни он вместе с Лхобой и Дангу неутомимо заготовлял пищу. Ямсо превратилась во взрослую девушку и ушла в семью Лекнуна, став его женой. Зук вырос и тоже обзавелся семьей. Он ушел в другой клан. В горных лесах, окружавших пещеру, охотились и занимались собирательством все кангми. Среди них были свирепый Джигме с семьей из шести человек, постоянный завистник и соперник Вангди, старый, мудрый Римси, два брата Чакпо и Дорджи, известные своей силой и ловкостью. И многие другие. Но счастье улыбнулось Вангди. Немалую помощь ему оказал Дангу, используя на охоте свое новое оружие — дротики. Семья Вангди заготовила пищи больше всех, и, стало быть, он получил право на власть.

Наступил ноябрь. Однажды утром, когда Дангу вышел из пещеры, он не узнал округи. Все было бело от снега. Он лежал толстым пушистым слоем на земле, деревьях, кустах и скалах. Пришла зима, восемнадцатая по счету в жизни Дангу.

Жизнь клана теперь проходила исключительно в пещере. Начались свирепые бураны, сопровождавшиеся снегопадами и сильными морозами. Толщина снежного покрова в некоторых местах уже превышала четыре метра, и всякое общение кангми с внешним миром прекратилось.

При взгляде с высоты птичьего полета на эту местность можно было увидеть лишь безоглядные темно-зеленые леса из деодара — гималайского кедра, взбегавшие на горные кручи и обходившие скальные гребни, да ослепительно белый снег, заваливший все и вся. Только внимательно присмотревшись к одной из скальных башен, вздымавшейся в ущелье Кулдар, можно было бы заметить у ее основания небольшую расщелину среди камней, снег вокруг которой был желтовато-серого цвета. То был вход в пещеру Пхотанг, отмеченный постоянной тягой дымного, теплого воздуха от непрерывно горевших костров.

Одной из обязанностей каждого зимнего предводителя клана было художественное отображение охотничьих успехов, дававших ему право на это место. На стенах обеих пещер и переходов уже красовались изображения животных, птиц, их схематических воплощений, различных знаков, обозначавших количество и виды запасенной пищи, выполненные предшественниками Вангди. Это были рисунки цветной глиной или красками либо наскальная гравировка. Пещера являла собой некую выставку образцов, созданных на разных уровнях мастерства в зависимости от степени одаренности исполнителя.

И вот сейчас при свете нескольких коптящих светильников в малом зале трудился Вангди. Ему помогал Дангу. Такая помощь не возбранялась законами клана.

Обмакивая палец в жидкую охру, Вангди, сосредоточенно сопя, выводил контуры козла — маркхора с длинными винтовыми рогами. Получалось у него неважно. Передние ноги выходили длиннее задних, рога торчали из спины. Дангу сидел рядом и размешивал палочками краску в обломке нефрита. Через некоторое время Дангу не выдержал и начал поправлять мазки незадачливого художника. Наконец примерно через полчаса упорного труда Вангди раздраженно буркнул:

— Дангу продолжит дальше. Дангу хорошо рисует. Вангди видел это в прошлую зиму. Вангди устал и пойдет сейчас отдыхать!

Каждую предыдущую зимовку в пещере Дангу внимательно наблюдал, как предшественники Вангди занимались художественным творчеством. Как готовили краски, инструменты — каменные долота, резцы, костяные растиралки, молотки. Он видел и фиксировал в своей памяти все приемы и способы владения инструментами, методы расположения изображений и последовательность операций, подбор красок. Потом он много раз сам пробовал в укромных уголках пещеры копировать рисунки кангми, раз от раза улучшая свою технику. Ему нравилось рисовать. А в прошлую зиму он действительно изобразил на стене центрального зала черным углем голову врика — волка. Вышло у него прекрасно.

Сын князя Боголюбова и княгини Троепольской вдохновенно принялся за работу. Прежде всего он приготовил краски. Это были охра жёлтого и коричневого оттенков, белая каолиновая краска, а также красная, приготовленная из гематита. Отдельной кучкой был положен древесный уголь. В выдолбленный кусок нефрита Дангу налил воду. Вытащил он из потайного места и собранный им на досуге набор деревянных палочек для нанесения красок. В обломок черепа налил немного растопленного жира. Потом поставил несколько больших плошек-светильников, чтобы было побольше света. Возбуждение его нарастало, ибо все, что было связано с художественным творчеством, смотрел ли он затаив дыхание на работу других или пробовал сам, всегда вызывало у него в душе какой-то необъяснимый трепет, особое состояние.

Рядом с рисунком Вангди Дангу начал уверенными движениями наносить древесным углем очертания двух джангли — вепрей. Затем зачернил туловища коричневой охрой, смешанной с золой. Подождав, пока краска высохнет, он нарисовал щетину — множество черных черточек. Красной краской вывел вепрям глаза и раны на боках с торчащими белыми дротиками. Именно так убивали животных ми на охоте. Дангу видел это много раз, наблюдая с деревьев через густую листву. Немного подумав, юноша пририсовал белой краской клыки. Получилось очень похоже. Дети, вертевшиеся около него, не скрывали своего восхищения. Они прыгали, хлопая себя руками по бедрам, и одобрительно кричали.

— Бу-уу, бу-уу! Ах-хаг, ах-хаг! — эхом раскатилось по залу.

На следующий день он нарисовал четырех гульманов — обезьян, а в последующие три дня с помощью каменных долот и молотка высек в стене под своими рисунками множество косых канавок и круглых углублений, расположенных длинными рядами. Затем он соединил их желтыми и красными линиями из охры: это означало, сколько клубней эремуруса, корней щитовника и горстей орехов семья Вангди собрала на зиму. Дангу умел, как и кангми, считать только до десяти. Дальше числа кончались и начиналось «очень много», что он и подтвердил рисунком. И наконец Дангу изобразил красной охрой уверенными движениями хирана — большого оленя, которого две недели назад прикончил ударом дротика в шею.

Многие кангми приходили посмотреть на творчество Дангу и оценивали изображения одобрительным ворчанием, отдавая дань как охотничьим успехам, так и рисункам. Не пришли лишь Джигме и его семья.

Похвалы соплеменников окончательно укрепили в Дангу желание выполнить еще одно важное дело. Как-то вечером, когда дети и подростки укладывались спать у костра, потихоньку переговариваясь, он незаметно собрал художественные принадлежности, взял две плошки-светильника и удалился в зал маленькой воды. Он вдохновенно работал всю ночь на заранее облюбованном месте. К утру дело было сделано.

Стену украшал портрет Лхобы размером около метра. В колеблющемся свете коптящих светильников он казался совсем живым. Поразительная реалистичность темно-коричневого лица подчеркивалась белым цветом коалинового фона. Заполнившие постепенно весь зал кангми в немом молчании смотрели на это чудо. Такой степени сходства, да и вообще возможности воспроизвести чье-либо лицо никто из кангми не мог себе даже представить. Уважение к Дангу, теперь уже граничащее с неким поклонением, еще больше укрепилось среди них.

Как когда-то в далекой туманной Англии Василий Боголюбов написал портрет горячо любимой жены, так сейчас его сын Никита изобразил в знак благодарности за ласку, любовь и защиту свою приемную мать.

Такой порыв никак не мог бы возникнуть у первобытного человека, подобного кангми, с его темным сознанием и примитивными представлениями о добре и зле.

СНОВА ВОПРОСЫ

Потянулись долгие зимние дни и ночи в пещере. Дымные костры, холод, борьба с соперниками за ночлег в самом теплом месте, раздача еды. Вангди железной рукой наводил порядок и спокойствие, улаживал вспыхивавшие ссоры, творил суд и расправу. То братья Чакпо и Дорджи никак не могли поделить между собой юную Гаммо — каждый из них хотел, чтобы она стала именно его женой. То приходилось наказывать подростков, потихоньку таскавших еду из запасов клана. А как-то возник скандал из-за того, что Грумцо утаивал долю, полагавшуюся его престарелому, немощному отцу, и съедал ее в укромном уголке пещеры. Здесь Вангди без лишних слов применил кулаки, но не потому, что пожалел старика: Грумцо был лентяем и бездельником, не желал заводить свою семью и вообще вел себя непочтительно по отношению к нему, Вангди.

Время от времени Вангди посылал нескольких мужчин за дровами. Заодно они протаптывали в снегу траншею — пещера всегда должна быть обеспечена свежим воздухом.

Но больше всего беспокойств у Вангди вызывало плохо прикрытое враждебное отношение Джигме. То был гигант могучего телосложения, ростом два с половиной метра, на целых тридцать сантиметров выше Вангди. В отличие от других кангми он был покрыт густой шерстью черного цвета, поэтому и носил имя Джигме — Черная гора.

Толстые, кривые колонноподобные ноги, длинные, ниже колен руки, широкая спина и мощная грудь — все было вспучено буграми мышц, все говорило о чудовищной силе их обладателя. Маленькая, выступающая прямо из плеч голова, низкие надбровные дуги, нависшие над глубоко запрятанными красными угольками недобрых глаз, огромный рот, почти пасть животного с выступающей нижней челюстью и торчащими книзу двумя белыми клыками, густо заросшее шерстью лицо — все в нем было более чем непривлекательно. Джигме обладал скверным, мрачным характером, тиранил свою жену Ро, тихую забитую самку, трех дочек: Бору, Шодхи и Кри, восьми, десяти и двенадцати лет и семнадцатилетнего сына Рамро, такого же неприветливого, угрюмого, рослого юнца с явными признаками умственной неполноценности.

Джигме был озабочен только одной проблемой — как сделать своей второй женой юную Тхаму. Ему надоела старая Ро с ее покорностью и рабской преданностью. Юная Тхаму постоянно возбуждала Джигме своими шалостями, веселым смехом и девичьей непосредственностью.

Но на пути к цели стоял Вангди. Он тоже хотел сделать Тхаму второй женой: Лхоба стала слишком стара. Джигме иногда перехватывал многозначительные взгляды, которыми обменивались Вангди и Тхаму, обнаруживая взаимную симпатию; это вызывало у Джигме злобу и ярость, и он вымещал их на Ро, избивая ее.

В первобытной общине кангми полигамия была естественной нормой жизни. Самец мог иметь двух, трех или больше жен в зависимости от своего темперамента или тяги к разнообразию. Он содержал семью, пока хватало сил, а с наступлением старости влачил жалкое существование в одиночестве. Дети вырастали, девушки уходили в чужие семьи, юноши создавали свои собственные. Приглянувшихся и еще не старых жен отнимали у ослабевшего владыки более сильные, удачливые и молодые соперники, родственники либо умирали, либо находили приют у сердобольных соплеменников, либо кончали жизнь вместе с бывшим повелителем в пещерах, питаясь подачками и отбросами.

Дангу пока мало занимали все эти семейные проблемы. Он вел уже совсем самостоятельную жизнь, мог постоять за себя и обеспечить всем необходимым. Его неудержимо привлекал окружающий мир. Ему хотелось понять свое место в нем, разобраться, кто он, чего стоит, на что способен. Жажда познания обуревала юношу.

Дангу размышлял о смысле существования кангми, о роли их покровителя и владыки Нга и вообще об их ДРУГОЙ жизни. Мы бы сказали — духовной, но Дангу просто не ведал такого слова. Жизнь в его понимании делилась на физическую, которая состояла из еды, сна, общения с себе подобными, борьбы с врагами и опасностями, и на ту, ДРУГУЮ, в которой был жрец Лочен, покровитель Нга, нефритовые истуканы, все загадочное и малопонятное.

Дангу вздохнул, поднялся и пошел по каменному коридору в полутемное святилище. Он решил поговорить с Лоченом. Всматриваясь в трепетный огонек небольшого священного костерка, постоянно горевшего перед тотемами Нга благодаря неустанным усилиям старого жреца, Дангу нерешительно спросил:

— Дангу хочет спросить Лочена… — Он замолк, посматривая на старика, лежавшего в своем гнезде.

Лочен приподнялся, коснулся рукой Дангу, что-то пробормотав.

— Это Дангу, сын Лхобы и Вангди, — громко повторил юноша, — он хочет спросить про Нга…

— Пусть слушает, Лочен все скажет. Дангу — великий читрак — художник, Нга им доволен, — негромко проговорил он. — Дангу хорошо рисует.

— Дангу хочет узнать, почему у тотемов Нга две головы? — повторил Дангу, дрожа от холода и кутаясь в волчью шкуру.

— Есть две вещи — Чху — вода и Me — огонь, — ответил тихим голосом Лочен. — Me обогревает, делает пищу вкусной; Чху утоляет жажду, она холодна и приятна. Me и Чху дают жизнь. Поэтому они родичи и друзья кангми.

Дангу внимательно слушал, поглядывая на тотемы.

— Нга наш повелитель. Он имеет две головы — голову огня и голову воды. Они тоже родичи и друзья. Они любят друг друга, иногда ссорятся и даже иногда убивают друг друга. Огонь убивает воду, но чаще вода убивает огонь. Потом они рождаются снова. Огонь и вода убивают кангми. И помогают им. Кангми любят их и очень боятся. Их нельзя сердить. Если они сердятся, надо приносить жертвы двухголовому Нга. Дангу уже видел в прошлые зимы.

Юноша утвердительно кивнул.

Лочен встал и прикоснулся к плоскому жертвенному камню:

— Кровь жертвы идет в воду, Чху. Me, огонь, съедает кожу, волосы и кости. Мясо съедают кангми.

Лочен сделал несколько кругов вокруг жертвенного костра, показывая на него рукой, и затем продолжал:

— Тогда Me и Чху перестанут сердиться. Не будут страшными. Они священны Они одновременно несут и жизнь и смерть.

Лочен опять замолчал, а Дангу погрузился в размышления. И, странное дело, он не испытывал никакого страха перед этими странными нефритовыми фигурами. И он не боялся ни огня, ни воды.

— Почему Нга делают из крангма — нефрита?

— Нга живет в крангма, потому что это благородный камень. Кангми едят муку из него и тоже становятся благородными. И делаются родичами Нга.

Дангу кивнул — понятно.

Лочен подбросил немного дров в костер. Огонь затрещал, посыпались искры, по стенам пещеры запрыгали тени. Из коридора, соединявшего святилище с залом маленькой воды, послышался шум шагов. Это был старый Римси. Он подошел к камню с тотемами, опустился на колени, наклонился, прикоснувшись головой к каменному полу, потом вытянул руки, коснулся пальцами одного из тотемов и замер. Через минуту встал и подошел к Дангу.

— Дангу, посланец Нга и родич кангми, здесь? Почему?

— Дангу хочет больше знать о кангми, — с достоинством ответил юноша. — Дангу спрашивает Лочена.

— Это хорошо, — ответил Римси, присаживаясь около него.

— Дангу спрашивает Лочена, и Лочен говорит ему. Теперь Дангу спрашивает Римси. Дангу долго думал об этом. Почему кангми так красивы, покрыты шерстью? Дангу гол и некрасив, у него длинная шея, как у людей, ми. Кто они — кангми, ми и Дангу? Братья, родичи или нет?

— Это было давно, когда Римси был молодым, как Дангу, — начал говорить старик. — Римси бродил один, далеко отсюда. Там, — он махнул рукой на восток, — где очень высокие горы и большие леса. Одна луна и десять снов ходьбы от пещеры Пхотанг. Там случился сильный дождь и стало холодно. Римси нашел пещеру, чтобы спать в ней. Очень большую. Когда Римси проснулся, то увидел, что в пещеру пришли ми. Римси сильно испугался и спрятался в боковом проходе. Ми громко говорили и ходили туда и сюда. Потом принесли других ми. Они были мертвые. Громкоговорящие ми сняли с мертвых безволосые шкуры. Размахивали руками, скакали и что-то делали совсем непонятное. Римси хорошо видел, что у мертвых ми кожа была гладкая, без волос и коричневая, как у Дангу. Потом на мертвых ми надели другие безволосые шкуры и вынесли мертвецов из пещеры. Стало тихо. В пещере горели светильники.

Римси замолчал ненадолго и потом продолжал:

— Римси думает, что Дангу и те горные ми, наверное, одного клана. Братья. У них одинаковая кожа, нет шерсти и длинная шея.

Дангу внимательно слушал, инстинктивно подавшись вперед.

— Римси был очень любопытным. Страх у него прошел. Римси успел осмотреть всю пещеру. Там было много непонятных предметов. Большие и малые фигуры странных существ. Римси думает, что это тотемы горных ми. Длинные и короткие вещи разной формы. Желтые. Украшены разноцветными камнями. Такие камни Римси часто находил в горах. Много, очень много маленьких, круглых плоских предметов размером с глаз волка. На них было что-то нарисовано. Они лежали россыпью, как галька в реке. Все желтого и белого цветов. Римси попробовал на зуб. Они были несъедобны. Из какого-то неизвестного кангми вещества. Потом Римси вышел из пещеры и убежал. Так было там и давно.

Лочен закивал головой, словно подтверждая, что все это правда, и сказал:

— Лочен тоже видел такую пещеру. Она была маленькая. В ней никого не было. Только стояли толстые, как камни, предметы из шкур. В шкурах были дырки, и из них сыпались такие же круглые, маленькие штуки, что видел Римси.

— Все так было? — недоверчиво спросил Дангу.

— Да, так! Да, так! — дружно закивали Лочен и Римси.

— А кто же такие чхеми?

— Римси думает, что чхеми принадлежат другому клану ми. Они, наверное, родичи и братья лхоми, ми с Равнины.

— Но почему у лхоми черные волосы на голове, а у Дангу светлые?

— Римси не знает.

Лочен пошевелил угли в костре и сказал:

— А еще Лочен видел там, далеко в горах, за три луны, когда был молодым, кангми из другого клана. Их было столько, сколько пальцев у Лочена на обеих руках. Они значительно выше и сильнее нас, и у них белые волосы на голове и теле и красные глаза. Они не говорят, а передают свои мысли на расстоянии, как некоторые из нас. Они приказали Лочену не подходить к ним близко. Потом сообщили, что не знают никакого оружия и что охраняют входы в скалах в страну, которую назвали Шамбала. Лочен испугался и убежал оттуда.

Дангу внимательно слушал, но ясности не стало больше. Наоборот, все перемешалось — ми, кангми, чхеми, лхоми…

Юноша потер лоб, потом сказал:

— Сейчас Дангу пойдет к себе в гнездо и будет думать.

ОН — ЧЕЛОВЕК

В этот год зима в Гималаях оказалась особенно суровой и необычно длинной. Морозы день ото дня крепчали. В пещере стоял лютый холод, и кангми жались к кострам. Живительное тепло огня да вода из почти замерзшего озера — вот и все, что оставила им зима. Однако огонь давал лишь внешнее ощущение тепла, а ледяная вода хоть и утоляла жажду, но вовсе не согревала. Еда, которая могла согревать изнутри, которая придавала силу и энергию всему организму, давно кончилась. Долгая зима заставила кангми съесть все запасы раньше времени и не позволяла выйти из пещеры на охоту. Многометровая толща снега, завалившая всю округу, была непроходимым препятствием.

Голод все сильнее и сильнее давал себя знать. Съедалось все, что могли сокрушить мощные челюсти. Женщины и дети собирали ореховую скорлупу, остатки съедобных корней и тонкие ветки кустов, мужчины грызли кости и остатки шкур убитых животных. Все ели нефритовую муку. Но что она могла прибавить к скудному меню? Ее питательная ценность была ничтожна. Чтобы дожить до весны, нужно было мясо. Только оно могло спасти положение. Крики младенцев, яростно сосавших пустые груди матерей, оглашали пещеру, перекатывались эхом от стены к стене. Кангми сильно отощали, шерсть висела на них клочьями. Они молча грелись у огня или ворча бродили по пещере с факелами в руках, разыскивая хоть что-нибудь съедобное. Взрослые мужчины-охотники, эти могучие представители рода, которым приходилось особенно тяжело от мук голода, иногда громко ссорились из-за найденной в камнях старой кости или куска шкуры с засохшими жилами и кусочками мяса.

Предводитель должен был принять решение. Он сделал это, когда Дангу, сохранивший еще достаточно энергии, чтобы каждый день выбираться из пещеры на разведку, принес ему неутешительные вести — кругом по-прежнему непроходимые снега.

— Пусть все слушают, что говорит Вангди! — крикнул предводитель хриплым голосом на всю пещеру.

Когда кангми сгрудились вокруг большого костра, не сводя напряженных взглядов со своего нангсо, тот встал на камень, чтобы лучше видеть всех членов клана, и сказал:

— Нга наш покровитель, родич и брат. Нга сердится и сделал сильный холод. Лишил кангми хорошей еды. Надо напоить его кровью одного из кангми. Тогда Нга станет добрым. А тело жертвы все употребят в пищу.

Толпа лохматых существ не шелохнулась. Никто не вскрикнул, не побежал. Даже младенцы перестали кричать, словно им передались напряжение и нарастающий страх взрослых. Десятки горящих глаз по-прежнему не отрываясь смотрели на своего предводителя.

— Сейчас Вангди пойдет в святилище и спросит Нга, кто тот кангми, которого следует положить на жертвенный камень, чтобы жили другие.

Он медленно обвел взглядом соплеменников. И каждый, с кем он встречался взглядом, опускал глаза вниз. Вангди спрыгнул с камня, взял в одну руку дымящий факел и, сжимая нож в другой, не торопясь двинулся по коридору к святилищу.

Каннибализм был достаточно широко распространен среди древних людей. Археологи и антропологи имеют доказательства, что первобытные люди не гнушались поедать останки своих собратьев. Во многих пещерах и на стоянках находили человеческие черепа с выломленным основанием у большого затылочного отверстия. Это было сделано, без сомнения, для того, чтобы полакомиться мозгом. Однако людоедство проявлялось далеко не всегда, чаще всего в экстремальных условиях. Во всяком случае так было у кангми.

Десятки глаз неотрывно смотрели в темноту коридора, в котором скрылся Вангди. Тишину нарушало лишь потрескивание горящих дров да шуршание песка, углей и мелких камешков под тяжестью переступавших с ноги на ногу кангми. Внезапно, заставив многих вздрогнуть от неожиданности, со свода пещеры ухнула вниз одна из погруженных в зимнюю спячку летучих собак. Она с тревожным писком сделала несколько кругов, едва не задевая за головы кангми своими трепещущими крыльями.

Наконец послышался шум шагов, и на освещенную главным костром площадку вышли Вангди и Лочен. Вангди остановился у выхода, опершись о камень, а Лочен вышел вперед на середину зала. Он оказался как бы в центре амфитеатра, где вокруг него стояли или сидели на камнях и сбитых сталагмитах кангми. Все внимание было теперь сосредоточено на нем.

— Нга, великий и могучий родич кангми, сердит. Это правда. Нга хочет… — сказал Лочен и замолк, моргая от яркого света костра.

— Пусть Лочен продолжает!

— Почему Лочен замолчал? — сразу раздалось несколько нетерпеливых голосов.

Животный страх смерти уже незримо витал среди кангми, как чернокрылая летучая собака. Ритуальной жертвой сейчас мог стать любой из них.

— Нга хочет, — продолжал Лочен, — Нга хочет… чтобы на жертвенный камень положили сына Джигме, юного Рамро!

Громкий вопль облегчения из многих глоток разорвал тишину и потряс всю пещеру. Но его перекрыл низкий и могучий рык вызова, прозвучавший по другую сторону главного костра пещеры, оттуда, где в окружении своей семьи стоял Джигме. Он был страшен. Черная шерсть поднялась на нем дыбом, гребень макушки налился кровью, из оскаленной пасти брызнула слюна, глаза сверкали.

— Вангди плохой нангсо, — рявкнул он, — Нга сердится на него. Хочет его крови. Джигме отнимет Тхаму у Вангди и возьмет ее себе. Рамро не положат на жертвенный камень. На жертвенный камень положат Вангди! Вангди слаб, как щенок лисицы! — прохрипел он, сотрясаясь от злобы.

И прежде чем кто-либо успел опомниться, Джигме одним прыжком перемахнул через костер и швырнул камень в Вангди, целясь ему в голову. Но тот успел отклониться, и камень ударился о стену пещеры. Все бросились в разные стороны, ибо знали ярость и чудовищную силу Черной горы.

В следующее мгновение оба соперника уже кружили друг против друга на согнутых ногах, вздымая тучи песка. Каждый крепко сжимал в руке нефритовый нож, выбирая момент для смертельного удара. Черная гора был массивнее и выше Вангди, однако Вангди обладал большей подвижностью и ловкостью.

Постепенно все кангми сгрудились вокруг соперников, напряженно ожидая исхода поединка.

Скрежеща зубами и рыча, Вангди и Джигме продолжали кружить, подпрыгивая, делая ложные выпады и отскакивая. Сила и мощь одного уравновешивались стремительностью и маневренностью другого, и для победы здесь можно было воспользоваться лишь мимолетной ошибкой врага.

И это случилось. Вангди споткнулся об острый камень и на какое-то мгновение слегка распрямился. Джигме тут же вонзил свой нож в бок противника. Но Вангди успел в последнюю секунду увернуться, и нож лишь неглубоко вошел между ребер. Взревев от вида и запаха хлынувшей крови, Черная гора, позабыв всякую осторожность, ринулся на врага. И тут же нож Вангди по рукоять вошел в предплечье Джигме.

Снова началось бесконечное кружение обливающихся кровью смертельных соперников. Через некоторое время Вангди начал хрипеть, и стало ясно, что он слабеет. То ли нож задел легкое, то ли сказались потеря крови и голод, но прыжки предводителя стали не такими упругими, дыхание участилось, и он стал время от времени опасно распрямляться, оставляя грудь незащищенной. Маленькие злобные глазки Джигме, спрятавшиеся под косматыми бровями, замечали все. Еще несколько прыжков — и Черная гора молниеносным ударом ноги выбил нож из руки противника. Вангди зашатался. В следующее мгновение Джигме оказался у него за спиной, с ревом устрашения ударил ногой под колени, схватив за волосы, запрокинул голову соперника, открывая горло, и поднял нож, издав победный рык.

Но тут пещеру огласил новый мощный рык вызова. Остолбеневшие зрители увидели, как Дангу подобно молнии набросился на Джигме. Нож, занесенный над горлом несчастного Вангди, не успел опуститься. Юный князь Никита Боголюбов сделал неуловимое движение, и нож Черной горы упал на песок. С яростным ревом Джигме обернулся и, оставив Вангди, набросился на нового, неожиданно появившегося врага. Соперники сплелись тесным клубком, упали и покатились по песку, нанося друг другу страшные удары и укусы. Здесь был лишь один путь к достижению победы — добраться до горла врага. Первому это удалось сделать Джигме. Он был более силен и массивен. Храброму юноше, наверное, пришел бы конец, косматые руки уже сжимали его шею. Но рана, нанесенная Вангди, не давала Джигме использовать всю мощь своей хватки. Это почувствовал Дангу. Изнемогающий от чудовищного напряжения и полузадушенный, он собрал последние силы, яростным рывком левой руки разорвал смертельные клещи и, выхватив другой рукой нож из ножен, вонзил в горло черного косматого чудовища.

Одного удара оказалось вполне достаточно. Из раны фонтаном хлынула кровь, и Джигме начал медленно оседать на песок. Потом упал на спину. Из оскаленной пасти и ноздрей пошли красные пузыри. Он захрипел, задергался, загребая руками и ногами, выгнулся, снова упал. Конвульсии еще некоторое время сотрясали тело. Вскоре они стихли. Джигме был мертв.

Дангу уже стоял на ногах, тяжело дыша, и не спускал глаз с поверженного врага. В первый миг он почувствовал необъяснимое смятение ЧЕЛОВЕКА, впервые убившего своего собрата. Но в следующую секунду сердце Дангу захлестнула волна дикого, яростного торжества победителя. Если бы все Джигме в мире угрожали сейчас его отцу, ни один не ушел бы целым. Странным образом смешались в сердце юноши воинственная кровожадность дикаря и самая нежная и преданная сыновняя привязанность.

Дангу поставил ногу на тушу Джигме, и пещеру огласил громкий радостный клич победы. Раздувая ноздри и сверкая глазами, юноша взмахнул ножом и прокричал:

— Никто не смеет трогать Вангди! Дангу великий воин! Дангу первый брат владыки Нга! Дангу победил могучего Джигме! Ах-хаг! Ах-хаг!

В ту же секунду обезумевшие от голода кангми, рыча и воя, набросились на еще теплый труп сородича, того, кто несколько минут назад наводил ужас на всех обитателей пещеры.

Сильные яростно отталкивали более слабых; кто впивался зубами, кто лихорадочно пытался отрезать ножом приглянувшуюся часть, кто хватал руками горячие внутренности, вывалившиеся из вспоротого кем-то живота. Над всей этой копошащейся массой лохматых, перемазанных кровью существ с горящими глазами в холодном воздухе поднимался теплый, тяжелый дух крови, мяса и экскрементов. Треск сдираемой кожи, хруст и чавканье были теперь единственными звуками, нарушавшими тишину пещеры. Вокруг основной группы едоков кружили и суетились женщины, подростки и старики, стараясь улучить момент, чтобы урвать кусок и для себя.

Еще раз гордо выкрикнув победный клич, Дангу нырнул в толпу кангми и через несколько минут выбрался из нее, держа в руке отрезанную голову Джигме. Это была самая лакомая часть. Она принадлежала по праву победителя юному Никите Боголюбову. Никто не пытался оспаривать этого — законы клана не нарушались. Дангу отошел в сторону, присел на камень и приготовился утолить голод. Никогда за свои восемнадцать лет он не пробовал еще человеческого мяса и мозга. Он лишь видел несколько раз, как это делали взрослые кангми в святилище, когда приносились человеческие жертвы владыке Нга.

Дангу взялся за нож, чтобы отрезать кусок, и вдруг почувствовал, что его охватила какая-то необъяснимая волна отвращения. Запах человеческого мяса и крови вызвал у него омерзение. Его передернуло, он выронил нож, а через несколько секунд голова Джигме с глухим стуком упала на песок. Некоторое время юноша сидел с закрытыми глазами, покачиваясь из стороны в сторону. Он не мог разобраться в своих ощущениях, не мог понять, что с ним происходит. Он просто умирал от голода и вместе с тем не мог съесть ни кусочка. И тут словно молния озарила его душу. Он четко осознал, что НЕ МОЖЕТ И НИКОГДА НЕ СМОЖЕТ ЕСТЬ ЧЕЛОВЕЧИНУ.

Дангу тяжело вздохнул, встал, взял голову Джигме за волосы и, подойдя к раненому Вангди, возле которого хлопотала Лхоба, тихо опустил свой трофей перед ним и сказал:

— Дангу не будет это есть. Дангу лучше умрет. Вангди пока еще нангсо клана и мой отец — ата. Пусть Вангди съест самый лучший кусок. Это его право.

ВЕСНА ПРИШЛА

Морозы наконец кончились. А еще через несколько дней пришло настоящее тепло. Началось интенсивное таяние снега, кругом потекли ручьи. Те из кангми, кто еще не совсем ослаб от голода и мог двигаться, теперь бродили по поляне около пещеры, выкапывая из-под снега прошлогодние желуди, орехи, коренья и клубни растений. Наиболее сильные и удачливые охотники уже ловили мелких грызунов, просыпавшихся от зимней спячки. Охота на более крупную дичь была еще невозможна из-за нерастаявшего толстого слоя снега. Но теперь голод кончился.

Дангу вместе со всеми набирался сил, радостно вдыхая трепещущими ноздрями теплый весенний воздух, напоенный ароматами распускающихся под лучами яркого солнца деревьев и кустов. Скоро ему повезло, и с помощью дротика он смог убить косулю.

Вслушиваясь в разноголосое пение птиц, жадно всматриваясь в зелень леса, голубизну бездонного неба с плывущими по нему облаками, он испытывал необыкновенную радость. Кончено сидение в полутемной пещере с закопченными сводами. Впереди новые впечатления, охота, новые места и, возможно, встречи с ми, острое любопытство к которым у Дангу по-прежнему не утихало.

По законам всех кланов кангми в первое полнолуние после начала таяния снега тотемы Нга полагалось выносить из пещер. Это было частью весеннего праздника босар.

И вот настала торжественная ночь для клана Цзун. При ярком сиянии луны Лочен и Вангди осторожно вынесли тотемы Нга и поставили на нгатхо — плоский обломок скалы, подобие алтаря, лежавший посередине поляны недалеко от пещеры. Она была окружена со всех сторон высокими деодарами с подлеском из дуба и зарослей грецкого ореха и сообщалась с внешним миром узким, извилистым ущельем, заросшим терновником и ежевикой, заваленным камнями, что делало ее совершенно недоступной для редких в этих местах тибетцев.

Летом поляна превращалась в марг — луг. Это был настоящий ковер из трав и цветов. Белые, красные, желтые, синие примулы, фиалки, анютины глазки, гвоздики, маргаритки, выглядывавшие из травы и папоротников, наполняли воздух благоухающим ароматом и были необычайно красивы. Лес вокруг дремал в заколдованном сне, с ветвей деревьев-богатырей свисали седые бороды красноватых и бело-желтых мхов и лишайников, а плющ свивал чудесные беседки среди поваленных бурями исполинских стволов и скал. Но сейчас еще не было и в помине этого буйства красок и запахов. Пока на поляне там и здесь лежали лишь острова нерастаявшего снега.

К центру поляны постепенно собрались все кангми, ибо весенний праздник босар должен был начаться ритуальным танцем, в котором принимали участие все члены клана, и завершиться разбиванием одного из тотемов, после чего следовали радостные пляски охотников в честь прихода весны.

Вначале взрослые и дети образовали большой круг, в центре которого находился нгатхо с тотемами Нга. По команде Лочена все опустились на колени, а затем, протянув к алтарю руки, распростерлись ниц, коснувшись лицами земли.

Дох-вхор-р-р! Дох-вхор-р-р!

Гоннн, гоннн, гоннн!

Тегуу-у-у!

Нга, Нга, Нга! — разнесся по поляне громкий, нестройный хор хриплых низких мужских и тонких женских голосов.

Снова все выпрямились и встали, и опять распростерлись ниц перед нефритовыми тотемами:

Дох-вхор-р-р! Дох-вхор-р-р!

Гоннн, гоннн, гоннн!

Тегуу-у-у!

Нга, Нга, Нга!

Дангу с горящими от возбуждения глазами старательно повторял вместе со всеми элементы древнего обычая поклонения владыке Нга. Он хорошо знал ритуал, ибо уже не раз принимал в нем участие.

— Тин-бо! — раздалась громкая команда Лочена, и круг пришел в движение: все вскочили и двинулись друг за другом сначала в одну сторону, а через несколько минут в другую, подпрыгивая на одной ноге.

Крангма, крангма!

Нга, Нга, Нга!

Круг кангми ритмически двигался, ноги глухо топали, размешивая остатки талого снега на твердой земле, сверкающие глаза и вытянутые руки были устремлены в сторону алтаря:

Руху Нга, руху Нга!

Движение ускорилось, туловища ритмически раскачивались из стороны в сторону, быстрее, быстрее, дыхание участилось, топот стал громче. И вдруг ритм спал, но через несколько минут снова ускорился, повинуясь команде невидимого дирижера: вперед, вверх, быстрее, быстрее! Круг словно пульсировал:

Руху Нга, руху Нга!

Руху Нга, руху Нга!

Ритуальный танец продолжался около получаса, пока Лочен наконец не подал сигнал начать процедуру по-бар-до — Нга, разбивание тотема.

Лочен и Вангди медленно подошли к алтарю, приподняли один из тотемов, и тотчас же из круга выскочил заранее выбранный кангми, крепкий юноша. Он лег на алтарь спиной вниз, раскинув руки и ноги. Лочен и Вангди поставили ему на грудь тотем, и первобытный ритуал начался.

В полной тишине Лочен принялся выполнять замысловатые фигуры древнего танца. С каждым кругом он все ближе и ближе приближался к алтарю. Искусно манипулируя двумя ножами, он кружил вокруг молодого кангми, выкрикивая заклинания. Вот наконец закрутился, подпрыгивая, делая ложные выпады ножами то в живот лежащего воина, то в глаза, то подмышки. С каждым выпадом над толпой кангми проносилось восхищенное:

Ах-xaг! Ах-хаг!

Но кульминация наступила несколько секунд спустя. Схватив лежащий около алтаря камень, Лочен изо всех сил ударил им тотем Нга. Удар, еще удар — и нефритовый идол, расколовшись на куски, упал с груди невредимого юноши на землю. Взвыли ритуальные трубы торхи, загудели барабаны логдро, кангми бешено затопали по земле, Лочен в изнеможении повалился на алтарь. Сакральная церемония по-бар-до-Нга была закончена. Старый тотем владыки Нга ушел, чтобы в предстоящем охотничьем сезоне уступить место новому.

Круг снова задвигался в ритмическом танце и вдруг распался. В центре поляны осталось только несколько кангми. В то же мгновение по знаку Вангди загремели, загудели барабаны. Это женщины приглашали мужчин-охотников начать весенние пляски. Их участники должны были изобразить перед новым владыкой Нга и всеми присутствующими тех живых существ, на которых намеревались охотиться предстоящим летом.

На импровизированной сцене уже стоял наготове первый танцор. Это был молодой Тентар из семьи старого Санга. Он начал изображать джакгли — вепря. Наклонив туловище и встав на четвереньки, Тентар громко захрюкал, потом, оскалившись и потряхивая лохматой головой, стал прыгать то влево, то вправо, часто перебирая руками и ногами, опуская лицо к земле, как бы в поисках желудей и кореньев. Барабаны подхватили ритм. Еще прыжок, еще! Выше! Настоящий джангли! Сходство было поразительным. Импровизацию охотника поддержал звук трубы торхи, прозвучавший, как похвала.

Теперь, чтобы показать и свое искусство подражания, в пляску вступили братья Чакпо и Дорджи. Они стали истинными воплощениями гульманов — обезьян. Их прыжки по воображаемым деревьям и ужимки тоже были по достоинству оценены громким, одобрительным гудением труб.

Все новые и новые танцоры неутомимо и вдохновенно продолжали свои пляски. Напряжение на поляне не ослабевало.

В один из моментов, когда в плясках кангми произошел небольшой сбой, на середину в несколько прыжков выскочил Дангу. Он твердо знал, что теперь очередь за ним. Но его замысел был необычен. Он не будет копировать животных. Он изобразит поединок с воображаемым врагом. Не с жертвой будущей охоты. Нет — с равным и достойным противником. К этому его подтолкнула недавняя победа над страшным Джигме.

Радостные прыжки кангми были ничто по сравнению с танцем Никиты. Он скакал и прыгал по всей поляне, символизируя поединок с врагом, изображая одновременно победителя и побежденного. Это была схватка между жизнью и смертью. В одной руке Дангу держал нефритовый нож, а в другой толстую дубовую ветку — как дубину. Пронзая невидимого врага, увертываясь и делая ложные выпады, он парировал удары, сражался до изнеможения. Это был великолепный военный танец. Такого не исполнял еще ни один кангми из клана Цзун.

Гуп, гуп, хурр-р-ра! Гуп, гуп, бурр-р-ра! —

военный клич юноши походил одновременно на рев рассерженного медведя — риччхи, рык леопарда — тедуа и стоны пойманного козла — маркхора. Дангу весь ушел в свой танец-сражение. Сыпались удары ножа, дубина крушила и ломала все вокруг.

Потом Дангу превратился в погибающего. Он схватился за шею, выдергивая воображаемый нож. С душераздирающим воплем он повалился на землю и задергался в предсмертных конвульсиях. А потом затих. Сражение закончилось. Начался победный парад.

Как взлетающий орел — ропча, Дангу-победи-тель потрясал над головой сжатыми кулаками. Его ноги высоко поднимались в гордом триумфальном шествии. После нескольких шагов он высоко подпрыгивал, забрасывая пятки назад так, что они звучно шлепались о ягодицы. Он извивался как змея — шети, прыгал как гульман, носился как дикая собака — конгпо. Быстрей! Выше!

Зей, зей! Бурей, гох!

Имано, мано, гох!

Зей, зей, гох!

Кото, кото, гох!

Так кричал Дангу, заканчивая в экстазе свой победный танец под грохот логдро и завывания торхи.

И сегодня, как каждой весной, эти таинственные звуки приводили в трепет суеверных жителей глухих деревушек, доносясь издалека.

Круглая яркая луна да ряды седых вершин были единственными свидетелями радостного праздника кангми.

НЕОБЫКНОВЕННАЯ НАХОДКА

В Гималаях безраздельно вступала в свои права весна. Теплый воздух, напоенный ароматом расцветающих растений, журчание ручейков среди талого снега, жужжание пчел, крики койлы — индийской кукушки, — все пьянило и возбуждало Дангу. Он словно просыпался вместе с природой. Он носился как угорелый по лесным тропам, скакал по скалам, перепрыгивая с радостным хохотом через языки нерастаявших еще снежников, взлетал со скоростью гульмана на деревья, перелетая по веткам с одного на другое, снова спрыгивал на землю, катался в молодой зеленой траве, ощущая трепещущими, расширенными ноздрями запах земли, источавшей неповторимый весенний аромат.

Это была искренняя, неподдельная, буйная радость молодого существа, осознающего свою неразрывную связь со всей природой.

Кангми тоже радовались приходу весны. Однако они воспринимали расцветающую природу спокойно, по-деловому, без лишних эмоций. Думать надо было об охоте, о пропитании, о врагах, о том, как выжить.

Кангми все реже возвращались в пещеру. Они уходили дальше и дальше в поисках пищи. Вангди со своей семьей направился на запад, вдоль Чинаба.

Пути бродяжничества Вангди в течение нескольких предыдущих лет пролегали вдали от перевала Зоджи-Ла. И вот теперь он снова вел туда семью. Он договорился с Лхобой, что они покажут Дангу то место, где он был найден. По мере приближения к перевалу невольное волнение начало охватывать всех. У Лхобы всплывали в памяти печальные воспоминания о потере и радостные о приобретении. Она не забыла, как тогда ее, Зука и Ямсо поразили отсутствие шерсти у маленького Дангу и белый цвет кожи. Вангди тоже помнил, какое удивление вызвал у него младенец с нефритовым медальоном. Дангу испытывал естественное любопытство. Только Тхаму, которую Вангди сделал своей второй женой сразу после победы над Джигме, была совершенно спокойна. У нее были свои проблемы. Она ждала ребенка.

Через несколько дней пути они вышли на широкую лощину, окруженную с обеих сторон почти отвесными скалами. Тропа на перевал Зоджи-Ла проходила в ее верхней части. Внизу лощина была покрыта мощными островами нерастаявшего снега, частично песком, камнями разной величины — это были остатки сошедших сверху лавин, в том числе и той, погубившей семнадцать лет тому назад караван русской миссии к императору Аурангзебу. Теперь здесь был небольшой ледник, кое-где на моренах росли кусты карликовых ив, тамариск и барбарис, лениво журчал небольшой ручеек талой воды…

Порыскав немного по нижней части правой морены, Вангди наконец остановился.

— Дангу лежал здесь! — сказал он, указывая на груду песка и камней возле ручья. — Тогда был канг — снег. Много снега. Дангу пришел со снегом. От владыки Нга. Владыка дал Дангу крангма — нефрит. Для защиты. — Вангди ткнул пальцем в медальон, висевший на шее Дангу. Немного помолчав, Вангди добавил: — Больше ама и ата ничего не знают.

— Наверное, Дангу оставили ми — люди? — нерешительно спросил юноша.

— Тор бхо, тор бхо! Может быть, может быть! — Лхоба согласно закивала головой.

— Ама оставила своего мертвого детеныша здесь и нашла другого. Лхоба и Вангди назвали его Данг-чи-канг — «тот, которого нашли на снегу». Или просто Дангу. Дангу вырос вот таким, большим и сильным. Дангу победил Джигме и спас от смерти своего ата, — Лхоба ласково погладила юношу по руке.

Дангу обогнул кучу камней и остановился как вкопанный. Все верно. На песке лежали полузасыпанные останки детеныша Лхобы. Кости его уже основательно побелели от солнца и дождей.

Юноша внимательно осмотрелся кругом. Ничего необычного или опасного он не заметил. Перед ним расстилался один из тех гималайских горных пейзажей, к которым он давно привык. Яркое солнце в голубом небе, скалы вблизи, а в отдалении амфитеатр из хребтов и вершин, струи жаркого воздуха, журчание воды, шелест листвы кустов под порывами ветерка…

Однако он вдруг почувствовал прилив какого-то беспокойства, волнения, неожиданно охватившего его. Он не мог себе этого объяснить.

Остальные разбрелись в поисках пищи. Дангу еще раз внимательно обследовал все вокруг. Он покопал песок рядом со скелетиком, перевернул с десяток камней, повинуясь какому-то внутреннему голосу, приказывавшему ИСКАТЬ. Нигде ничего не было. Дангу замер на несколько минут, поводя носом и пытаясь поймать какие-либо незнакомые запахи. Снова ничего.

Спустя полчаса Вангди дал знак идти дальше, и вся семья неторопливо двинулась на перевал. К вечеру, подыскав безопасное место в густых кустарниках ущелья по ту сторону перевала, Вангди, Дангу, Лхоба и Тхаму устроились на ночлег.

Дангу никак не мог успокоиться. Он ворочался в гнезде, вздыхал. Сон не шел. А рано утром, когда туман еще стлался в долинах серой, клубящейся пеленой и заснеженные вершины только начинали розоветь, Вангди обнаружил пустое, холодное гнездо Дангу. Предводитель, как и другие члены семьи, не слишком удивился и не бросился искать исчезнувшего юношу. Он не раз уже покидал родителей на короткие периоды, влекомый любознательностью и жаждой приключений, и всегда благополучно возвращался обратно. Лхоба и Вангди были уверены в его силе и ловкости, умении в одиночку постоять не только за себя, но и за других. Известные события в пещере подтвердили это.

Неведомая сила гнала Дангу через перевал обратно к тому месту, где началась его новая жизнь. Солнце уже стояло высоко, когда он спустился в загадочную лощину, весь трепеща от возбуждения. Он словно слышал песни, которые, укачивая мальчика, пела ему когда-то настоящая мать, и веселый смех родного отца, часто игравшего с ним на привалах. Зов рода отдавался в его сердце, заставляя ИСКАТЬ. Что? Он и сам не знал.

Дангу концентрическими кругами все дальше и дальше удалялся от того места, где Лхоба нашла его. Он сосредоточенно осматривал каждый камень, каждый куст, яму или песчаный бугор. Он делал это почти бессознательно. В голове монотонно билась мысль — он должен найти что-то, должен, должен. Шел уже второй час поисков и блужданий, когда Дангу подошел к правой скалистой стенке лощины. Она была иссечена сверху донизу глубокими расщелинами, кое-где еще забитыми зимним нерастаявшим снегом. Одна, вторая, третья, пятая расщелина. Вот еще одна — с тремя большими обломками скал, образовавшими нечто вроде каменной воронки. Сердце Дангу сжалось, он напрягся, разгребая рыхлый снег, смешанный с мелким щебнем и землей, инстинктивно ощущая, что здесь что-то есть. И вот его руки наткнулись на странный предмет. Еще несколько секунд напряженной работы — и солнечные лучи заиграли на медной оковке небольшого деревянного сундучка. Его забросила сюда та самая злополучная лавина. Затаив дыхание, Дангу осторожно очистил сундучок от грязи и поставил на камень.

Таких вещей он никогда не видел и даже не подозревал об их существовании. Лишь через час после многократного и безуспешного ощупывания и перевертывания сундучка он совершенно случайно задел рукояткой своего ножа за щеколду крышки, и она со скрипом открылась. Глазам изумленного юноши открылись еще более непонятные предметы.

Дангу осторожно начал вынимать диковинные вещи. Скоро он обнаружил, что каждая состоит из множества листов белого цвета, немного похожих на сухие листья папоротника. Некоторые напоминали листья пальмы или банана. По листам тянулись стройными ровными рядами нарисованные цепочки странных узелков и скрученных веревочек черного цвета. Иногда они прерывались картинками. На них было нарисовано много незнакомого. Но вот Дангу увидел ми в странных шкурах… А вот риччха — медведь, маччи — рыба… Тут — врика — волк… Он хмыкнул — очень похоже! И еще существо, похожее на кангми. Дангу откинулся назад, оценивая рисунок как художник.

Отвлекшись на секунду от книг, он бросил взгляд на дно сундучка и заметил кожаный мешочек. Вынул его и, затаив дыхание, начал развязывать. Потом засунул туда руку, сгреб содержимое, вынул и расправил ладонь. Ах-хаг! Солнце засияло всеми цветами радуги на желтых блестящих кружочках. На них был изображен ропча — орел, но почему-то с двумя головами… Не о таких ли штуках рассказывали ему Лочен и Римси?

И еще было три дивных, прозрачных, как вода в ручейке, камня. Один — большой, с яйцо горной куропатки — шанго, а два других поменьше, оба с множеством искрящихся граней. Как у его гау — медальона!

Дангу стал пересыпать все это великолепие из ладони в ладонь. Ах-хаг! Ах-хаг! Это было замечательно! Он даже раскрыл рот от изумления! Как чудесно! Как здорово! Юноша подбрасывал камни и кружочки. Они сверкали, а Дангу радостно смеялся. Ничего подобного он не видел. Вдоволь натешившись, он ссыпал эти предметы на раскрытую крышку сундучка и снова взял мешочек. Там было еще что-то. Он перевернул мешочек, тряхнул, и в сундучок упал — точь-в-точь как у него — загадочный гау — крест, только побольше, на черном длинном шнурке и отороченный по краям камушками крангма. Он покачал его в руке — тяжелый! — повесил себе на грудь. Потом снял, немного повертел — красивый! — положил обратно в мешочек и, вернувшись к книгам, начал перелистывать страницу за страницей. Вдруг снова полез в сундучок, нащупал на дне маленькую дощечку. Вынул и с трепетом впился глазами в лик божественно красивой женщины ми. Долго смотрел… Кто она? Откуда?.. Осторожно отложил в сторону и снова погрузился в книги. Отвлекшись от них на секунду, бросил взгляд на женщину, задумался…

Через несколько часов, когда солнце уже спускалось к горизонту, Дангу почувствовал голод. Он с сожалением убрал на дно сундучка дощечку с изображением женщины, мешочек с кружочками, камнями и гау, аккуратно уложил книги и запер крышку. Забравшись по расщелине на самый верх скалы, Дангу после недолгих поисков нашел укромную, труднодоступную пещерку. Удовлетворившись ее осмотром, он спустился вниз и поднял наверх в пещерку сундучок. Завалив вход обломками камней, Дангу постоял немного, погрузившись в размышления. К тайне его происхождения добавилась еще одна — тайна загадочных предметов. Теперь Дангу был обладателем бесценного сокровища, которое нужно было беречь и к которому он твердо решил вернуться в самое ближайшее время, чтобы изучить более внимательно.

Спустя несколько минут он начал спускаться по расщелине вниз. Теперь его путь лежал на перевал. По ту сторону находились его приемные родители, вскормившие и выходившие его, а по эту — лежали настоящие, давшие ему жизнь. Итак, он спустился в лощину, повернулся спиной к леднику Гудор, где километром ниже спали вечным сном погребенные льдом отец и мать, и начал медленно подниматься на перевал Зоджи-Ла, чтобы догнать свою семью.

Вдруг издалека донесся приглушенный звук выстрела. Дангу вздрогнул и остановился как вкопанный, весь напрягся, вслушиваясь и оглядываясь по сторонам, поводя носом, пытаясь уловить какие-нибудь запахи. Прозвучал еще выстрел и еще. Дангу, конечно, не имел ни малейшего представления о происхождении этих звуков.

Прошло некоторое время, но больше ничто не нарушало первозданной тишины гор. На голубом небе по-прежнему светило заходящее солнце, стояло полное безветрие, и Дангу с удвоенной осторожностью, прячась за скалы и кусты, двинулся к перевалу.

Так кончается первая часть повести о приключениях Дангу.

ОПЯТЬ СОБЫТИЯ НА ПЕРЕВАЛЕ

День клонился к вечеру, когда небольшой купеческий караван подходил к перевалу Зоджи-Ла. Пять торговцев-уйгуров из Яркенда под охраной восьми местных тибетских жителей племени бхотия заканчивали нелегкий и опасный путь в Индию. Они везли на продажу партию кусков нефрита и двадцать тюков тиббата — шерсти шалевых коз. Торговцы натерпелись страху еще в Яркенде: власти запрещали вывоз нефрита из Кашгарии. Пойманных на этом ждала немедленная казнь.

Вместе со всеми тяготы путешествия делил бывший хорунжий петровской армии Григорий Семенов. На вид ему было лет сорок. Невысокого роста, довольно плотной комплекции русский мужичок из новгородских поселенцев. Черная окладистая борода, умные карие глаза с хитроватым прищуром придавали ему вполне благообразный купеческий вид. Одет он был по-восточному, на уйгурский манер: бумазейная рубаха и штаны, стеганый кафтан до колен из шелка на теплой подкладке, подвязанный шелковым красным поясом, на котором болталась сабля в ножнах. На голове суконная шапка серого цвета с широкой меховой оторочкой. Ноги обуты в сапоги из лошадиной кожи.

Три года тому назад он попал в плен к узбекам на Каспийском море. После этого намыкался вдосталь, переходя от хозяина к хозяину, и натерпелся в неволе голода, побоев и унижений. Научился хорошо говорить по-уйгурски и по-татарски. В конце концов судьба забросила Семенова в Яркенд и, откупившись солидной суммой от очередного хозяина, с помощью одного дружка-уйгура, он, будучи ловким и энергичным человеком, организовал небольшое торговое дело. Вначале отправлял свой товар со знакомыми купцами в Китай, а вот теперь решил сам отвезти его в Индию, на которую давно хотел посмотреть.

Сидя в седле, он предавался приятным мечтам о будущей выгодной торговле на одном из лахор-ских базаров. В прошлом году его приятели-уйгуры Салим и Тенгиз очень хорошо продали шерсть и особенно нефрит в Сиалкоте — и теперь были в составе этого каравана.

Время от времени Григорий похлопывал лошадь по шее и резко дергал поводья, когда животное замедляло ход. Ему не терпелось поскорее попасть в страну, о диковинах и чудесах которой он слышал много рассказов от знакомых купцов. Семенов часто посещал в Яркенде небольшую индийскую колонию и там довольно быстро научился говорить на языке урду.

Погода прекрасная, сегодня вечером они будут на военном посту в Балтале. Да и судя по всему, опасности теперь позади. Лошади каравана бодро зацокали по плиткам аспидного сланца, в такт кивая головами и позванивая сбруей. Это была высшая точка перевала. Внизу, освещенные лучами вечернего солнца, показались зеленые горы благословенной Кашмирской долины.

— Вах-вах! Аллах велик! Хвала Аллаху! — нестройным хором закричали купцы, подгоняя нагайками лошадей. Теперь можно и побыстрее. Тяжелый подъем закончился. Впереди спуск и чайхана в Балтале. Все заслужили отдых. А может, удастся еще сегодня дойти до Сонамарга.

Внезапно из-за небольшой скальной башни красного гранита, метрах в двухстах левее тропы, поднялся дымок и раздался выстрел. Проводник-бхот, ехавший с ружьем наизготовку впереди каравана, начал медленно сползать на бок лошади, а потом опрокинулся головой вниз. Лошадь заржала, встала на дыбы и помчалась вперед, волоча всадника по земле.

Сзади раздался еще один выстрел, и бхот, замыкавший колонну, упал с коня на тропу, обливаясь кровью.

Караван остановился, лошади заржали, сбились в кучу, закричали люди. Купцы стали лихорадочно спешиваться, хвататься за ружья, торопливо готовя их к бою. Бхоты почти моментально взяли наизготовку луки, чтобы встретить неожиданно напавшего врага.

В эту секунду из-за скал на караван с дикими криками и свистом ринулись всадники. Они размахивали саблями, подхлестывая лошадей и стремительно сближаясь с караваном. У несчастных купцов и бхотов уже не было времени, чтобы должным образом встретить нападавших на них даку — разбойников. Это была банда знаменитого в этих краях Бадмаша.

Прогремел еще один выстрел, и Григорий, возившийся с ружьем, почувствовал, как что-то обожгло ему левую ногу. «Задели, ироды», — промелькнуло в голове. Лошадь остановилась. Видимо, пуля зацепила и ее. Григорий бросил поводья, встал на правое стремя и махом попытался спрыгнуть. Коснувшись земли, он почувствовал, что левая нога его не держит. Повалился, охнув. Ногу схватило раскаленными клещами.

Именно эти три выстрела и услышал Дангу, который находился на расстоянии около километра от места происшествия.

Даку с устрашающим улюлюканьем уже врубились в то, что несколько минут тому назад было караваном и в чинном порядке шествовало по тропе. В бешено топчущейся толпе людей и животных все звуки слились в какую-то дикую какофонию: ржание лошадей, цоканье копыт о камни, хриплые выкрики всадников, удары сабель, звон металла. Однако больше не прозвучало ни единого выстрела. Бадмаш не любил слишком много шума. Нападавшим понадобилось не много времени, чтобы разделаться с людьми каравана холодным оружием: у даку было тройное превосходство в людях. Оставшиеся шесть бхотов были моментально зарублены. Их судьбу разделили трое купцов, одетых похуже. Двоих в богатых одеждах, а это были Салим и Тенгиз, по приказу Бадмаша оставили в живых, только привязали к лошадям, — пусть послужат прикрытием банды при проезде через Кашмир.

Григорий, крича от ярости и бессилия, попытался привстать на здоровую ногу и вынуть саблю из ножен, но вдруг почувствовал страшный удар сзади. В глазах потемнело, и он рухнул без сознания.

Быстрота и уверенность, с которой действовали нападавшие, говорили о большом опыте. Со всех убитых сняли одежду, вплоть до исподнего, обувь. У бхотов из ушей бандиты вырвали золотые и серебряные серьги, собрали все оружие.

Разделавшись с людьми, разбойники переключили свое внимание на лошадей. Согнав в кучу навьюченных животных, они быстро переловили разбежавшихся ездовых лошадей, привязали к ним тюки с награбленным добром и таким образом составили новый караван. Под свист нагаек и крики он двинулся вниз в Кашмир. Перевал опустел.

Вездесущие грифы — бу уже чертили свои круги в небе над перевалом, а черные вороны, хлопая крыльями, появились из-за близлежащих скал, стараясь не упустить своего куска на предстоящей трапезе.

Тот километр, что отделял Дангу от перевала, юноша преодолевал более часа; обычно на подобный путь у него уходило пять-десять минут. Хотя ему не терпелось узнать, что происходит, тем более что в небе уже кружили бу, вестники чьей-то смерти, осторожность требовала подавить любопытство. Дангу решил применить охотничью хитрость. Он не стал выходить на сам перевал, а, прячась за камнями, осторожно пробрался к скальной башне красного гранита, господствовавшей над местностью, чтобы осмотреться. Внезапно Дангу почувствовал сильный запах ми. Припав к земле, он осторожно пополз между камнями, извиваясь как змея, все время держа нос по ветру. Все было тихо и спокойно. Ни звука, ни движения. Никого! Но вскоре он наткнулся на четкие следы ми. А вот следы стха — лошади, которая здесь стояла. Этих животных он часто видел и раньше при встречах с ми. А вот тут лежал в камнях ми и что-то делал. Вот кусочек горелой кожи, вот какой-то черный порошок просыпан, вот странная палочка. Здесь к запаху ми примешивался еще какой-то, резкий и неприятный. Дангу поморщился. Все было непонятно, но, кажется, неопасно.

Откуда ему было знать, что здесь лежал в засаде один из даку, сразивший первым выстрелом проводника-бхота. От него остались шомпол, пыж и просыпанный порох. Изучив эти загадочные предметы и попробовав их на вкус и запах, Дангу подполз к проему в скальном гребне, чтобы под его защитой внимательно обследовать сам перевал.

Глазам изумленного юноши предстала страшная картина. Вьючная тропа, проходившая по перевалу, была усеяна лежащими ми. Они были красными от крови и совершенно голыми. Валялось также несколько стха — лошадей. И много каких-то разных непонятных вещей. Кругом царила полная тишина. Никто не шевелился. Дангу замер, наблюдая. Прошло минут десять или пятнадцать. По-прежнему ни малейшего движения. Наконец Дангу решил спуститься на тропу. Опасность пока не грозила, в этом он убедился. Любопытство все больше и больше овладевало им. Он еще раз осмотрелся, поводил носом, вдыхая порывы слабого вечернего ветерка, прислушался и стал осторожно продвигаться вниз.

Ну конечно, как он и предположил, все ми и стха были мертвы. У двух ми были отрублены головы, остальные с многочисленными ранами на теле и голове лежали в лужах крови. Одна стха с разрубленной шеей лежала уткнувшись в кучу камней.

К трупам и крови Дангу отнесся спокойно. Он, как всякое дикое существо, давно привык к подобным картинам. Его только неприятно поразила бессмысленная жестокость ми.

Опасности по-прежнему не было, и юноша переключил свое внимание на предметы, валявшиеся вокруг и вызывавшие у него жгучий интерес. Первое, на что он наткнулся, был небольшой ящичек, обтянутый кожей. Подняв, Дангу стал вертеть его в руках и пробовать на зуб. Потом бросил, так как увидел кусок ярко-желтой материи. Наклонился и ощупал. И тут наступил на джемдер — кинжал. Это был великолепный образчик китайского оружейного искусства с длинным лезвием дамасской стали и наборной ручкой из агата и халцедона, на конце которой сиял зеленоватым загадочным светом нефритовый шарик в серебряной оправе в виде листиков. Дангу присел и поднял кинжал с земли, не отрывая сияющих от восторга глаз от этого чуда. Оружие не шло ни в какое сравнение с его простым нефритовым ножом.

В это мгновение со стороны кучи камней, где лежала убитая лошадь, послышался явственный стон. Дангу вскочил, обернулся, и кинжал выпал из его рук, негромко звякнув о камни.

СООТЕЧЕСТВЕННИКИ

К Григорию вернулось сознание. Он открыл глаза и покрутил головой — цела. Только сильно болела от удара. Начал осторожно ощупывать себя — пальцы, руки двигаются, похлопал легонько по бокам, провел по животу. «Кажись, остался живой, охо-хо! Диаволы бусурманские, всю одежду посымали», — пронеслось в голове. И тут же почувствовал всем телом холод. Шевельнул ногами, пытаясь встать, и громко вскрикнул от боли. В левую словно вонзились тысячи раскаленных иголок. В ту же секунду сначала краем глаза, а потом и явственно, повернув голову направо, увидел в нескольких шагах от себя мгновенно распрямившуюся во весь рост громадную фигуру абсолютно голого, если не считать узкой набедренной повязки, человека.

Они встретились глазами и застыли друг перед другом в немой, напряженной неподвижности. Перед лежащим на земле раненым Григорием возвышался человек гигантского роста. «Более сажени будет», — подумал Григорий. Он по старой солдатской привычке всегда на глаз определял рост людей.

Заходящее вечернее солнце хорошо освещало стройное молодое тело, под загорелой кожей которого бугрились мощные мышцы. Красивое мужественное, слегка нахмуренное от настороженности лицо обрамляли белые кудрявые волосы. Это, несомненно, был очень сильный человек. Он прямо-таки излучал какое-то гордое величие, покоряющую силу. Это Григорий почувствовал сразу. Он успел заметить, что на одном боку у гиганта висел нож, на другом — колчан. Это был явно не местный житель.

«Не бусурманин, наверное, потому как белый. И кто таков, и откудова?» — завертелись в голове вопросы.

Григорий перекрестился: «Свят, свят Господь Всеспаситель!» — а юноша, заметив движение его руки, отпрянул на всякий случай на шаг назад. Может быть, за этим таится какая-то опасность? Но нет, все спокойно.

— Пить! Пить! — прохрипел Григорий, разлепляя спекшиеся от жажды губы.

Человек наклонил голову, прислушиваясь.

— Пить! Пить! Моченьки моей нету! — снова проговорил более внятно Григорий, с надеждой поглядывая на незнакомца.

Тот продолжал молча смотреть на раненого. Он явно не понимал.

— Ах ты Господи, по-расейски не разумеет, видать. Хэ, хэ на! Об! Сян шэн! Пить, пить, воды, — проговорил он по-уйгурски.

Результат был тот же. Гигант не отрываясь смотрел на Григория.

— Не ведает и по-бусурмански, — пробормотал Григорий.

Он поднес руку ко рту, сложил ладонь лодочкой и зачмокал, словно пил воду.

Человек хмыкнул, как будто понял, повернулся, быстро пошел в сторону и исчез за скалами. Прошло некоторое время. Солнце уже совсем скрылось за горную цепь, брызнув яркими разноцветными звездочками по снежным панцирям вершин. Вокруг протянулись длинные вечерние черно-синие тени. Стало темнеть.

Наконец он вернулся, подошел к Григорию и положил перед ним огромный ком талого снега. Григорий начал жадно сосать. Утолив жажду, он откинулся на камень и показал незнакомцу знаками, что хочет есть.

— Добрый человече! С утра во рту ни крошки не было. Чего-нибудь, Христа ради!

Человек постоял немного, словно размышляя, что делать, а потом пошел в сторону и быстро исчез.

Стало совсем темно. Григория колотило от холода, хотя раненая нога горела как в огне. Он завозился, пытаясь ползти, чтобы поискать тряпицу, прикрыть наготу или хоть немного согреться. «Смертушка моя, видать, пришла. Прости меня, Господи, за прегрешения!» — шептал он.

К горлу подкатился комок. В висках зазвенели колокольчики, все громче и громче. Что-то накатилось на него огромное, тяжелое, непонятное, и он снова потерял сознание.

Дангу к тому времени в полной темноте подходил к уединенной ночевке на утесе под перевалом, где впервые провел ночь со своими приемными родителями, братом и сестрой, когда был младенцем. Впоследствии он бывал на этой скале не раз и хорошо ее знал. Он принял решение. Наступившая ночь не давала возможности помочь этому ми, дать ему еды и сделать еще что-нибудь для него. А в том, что он поможет раненому, когда наступит утро, у него не было никаких сомнений. С самого начала их неожиданной встречи у него возникло и потом окрепло необъяснимое чувство доверия к этому ми. Только в самом начале Дангу раздирало противоречие между желанием убежать и жгучим любопытством. Желание убежать быстро прошло, страха не было, потому что стало ясно: ему ничто не угрожает, ми ранен и не опасен, а любопытство начало постепенно создавать основу для доверия. Его неудержимо тянуло к этому человеку.

Дангу было понятно, что здесь между ми произошло сражение и что этот ми оказался раненым, другие убитыми, а их враги куда-то исчезли. Кожа у раненого совсем белая, речь приятна и быстра, напоминает чем-то журчание горного ручейка по камням. Еще Дангу с изумлением заметил, что у ми на шее висел точно такой же гау, как и у него. Это было загадочно и таинственно.

Только сейчас юноша почувствовал голод. Надежды на хорошую охоту уже не было, и Дангу ненадолго задержался на каменистой полянке, где всегда можно было накопать съедобных кореньев. Наевшись, Дангу осторожно перебрался по перемычке на утес и быстро приготовил себе гнездо для ночлега.

Ворочаясь в нем, Дангу перебирал в памяти все удивительные события дня, обрушившиеся на него, как муссонный ливень. Он узнал так много нового и интересного, но еще больше осталось для него непонятного, хотя все больше крепло убеждение, что и он сам тоже ми…

Григорий опять очнулся. Наверное, от ночного холода. В Гималаях в апреле-мае температура ночью на больших высотах может падать до нескольких градусов тепла. Ведь высота перевала Зоджи-Ла более трех с половиной километров.

Бедному россиянину стало немного полегче, и раненая нога его уже не донимала. Стуча зубами и проклиная разбойников на чем свет стоит, Григорий пополз к трупу лошади, смутно видневшемуся в ночной темноте. Он надеялся найти хоть что-нибудь из одежды. Сейчас главное было согреться. Увы, его руки нащупывали одни лишь острые камни. Привалиться к лошади и провести ночь — мелькнула мысль. Но, прикоснувшись трясущейся от холода рукой к трупу, он отдернул ее. Труп был не теплее окружающих камней.

— Куда исчез тот добрый человече, который принес мне снега? И кто он? За что прогневил тебя, Пресвятая Богородица, защитница ты наша? Прости меня, грешного, не дай пропасть в земле индианской рабу твоему! — бормотал купец застывшими губами.

В темноте безлунной звездной ночи он едва заметил в некотором отдалении какой-то бугор.

— Чай еще одна лошадь? Аль что-то иное? Надобно проверить.

И он медленно пополз, подтягивая рукой раненую ногу. Это действительно оказалась лошадь. И, о счастье! Около нее Григорий наткнулся на окровавленный стеганый халат. То ли разбойники забыли его в спешке, то ли побрезговали.

— Благо тебе, Господи наш! — шептал Григорий, весь дрожа, привстав, насколько позволяла нога, и натягивая одежду. Внезапно рука наткнулась под халатом на что-то твердое, и Семенов с радостью понял: пистолет. Пошарив еще, он обнаружил пояс с мешочками, где наверняка были пули и заряды. Это была невероятная удача. Теперь можно было дотерпеть до утра. А там, при свете солнышка, получше схорониться в камнях или кустах и дождаться какой-нибудь помощи. Скрипя зубами от боли, Григорий перепоясался и заткнул за пояс пистолет.

— Эх-ма, вот горе-беда, сколь товару хорошего пропало, — бормотал он, — и прибытку уж не будет! Да, ладно, живой хоть…

Голова еще немного гудела, ногу дергало, но он постепенно начал согреваться, и его стало клонить в сон.

Видения и образы чередой возникали перед Семеновым, унося его в далекую родную Россию, любимую Новгородчину. Вот ему вроде почудилось, что его окликнула ласковым тихим голосом жена Авдотья. Будто бы она подает ему горячий, только что испеченный душистый каравай ржаного хлеба, и он впивается зубами в поджаристую корочку.

Видение исчезло, Григорий очнулся от забытья, застонал, ногу снова нестерпимо заломило. Страшно хотелось есть.

А вот чудится ему, что стоит он по грудь в хлебном поле, и хорошо-то как! Теплый летний день, голубое небо с облаками-барашками, яркое солнце, и тут вдруг, откуда ни возьмись, бегут со всех сторон дети его, целуют да обнимают. Ванятка, Петр да Аннушка с Дарьей, все ладные такие, красивые, мальчики в рубашечках-косоворотках, подпоясанных малиновыми кушаками, в сапожках мягких, а девочки в сарафанах пестрых. Хохоту, шуток полно, и валятся все вместе на теплую землю, а над ними только золотистые колосья ржи шуршат на ветерке да кланяются васильки синими головками.

Тут и другая картина встает перед ним, сменяя прежнюю. Зима. Вроде он на розвальнях дрова вывозит из лесу. Кругом снега искрятся под медно-красным февральским солнцем, белыми шапками прикрыты деревья и кусты, мороз щиплет за нос и щеки. «Но-о-о, милая!» — подстегивает вожжами Григорий. Лохматая лошаденка Ганька резво тянет сани. Пар от дыхания садится белесым инеем на ее морду. Полозья скрипят по снегу, дорога, извиваясь меж холмов, спускается к речной долине и взбегает на обрыв, где видны уже избы родного села Пеньково.

Снова появляется из тумана Авдотья, и вроде бы опять лето. Она кланяется ему низко и показывает что-то на земле. И уже это не Авдотья, а друзья-приятели Салим и Тенгиз машут руками и куда-то зовут с улыбками. Все окончательно мешается в уставшем мозгу Григория, и он постепенно погружается в тяжелый, тревожный сон.

Звезды потускнели на ночном небе, а потом и вовсе исчезли, и над гребнями гор на востоке заалело солнце, разливая свет и разогревая остывшие за ночь землю и воздух. Занимался новый день.

Григорий, просыпаясь, зашевелился под своим халатом, заохал, запричитал, освобождая руку. Откинул воротник с головы, чтобы осмотреться, и застыл в немом изумлении.

Перед ним на плоском камне лежала кучка белых, толстых кореньев, несколько каких-то плодов красного цвета и тушка крупного зайца. В некотором отдалении неподвижно стоял вчерашний незнакомец и внимательно, без каких-либо признаков страха, смотрел на Григория.

Словно не было прошедшей ночи, и будто бы совсем не спал Григорий.

Заметив у человека на шее крестик с цепочкой, купец изумленно воскликнул:

— Батюшки! Свой, православный! Ты кто будешь, отрок? Откуда ты, а? Почему голый?

Дангу молча продолжал смотреть на Григория.

— Да что ты молчишь? Инда глухой, что ли? Ой, забыл я, что по-расейски не разумеешь!

Дангу покачал головой и показал пальцем на еду, лежавшую перед Григорием. И только сейчас тот понял, как был голоден. Ведь он не ел целые сутки. Коренья и фрукты оказались вкусными и были уничтожены за несколько минут. К зайцу Григорий не притронулся.

— Не ем я сырого мяса! Прости ты меня! А теперича, добрый человече, помоги мне добраться до фортеции, что в Балтале. Разумеешь? Бал-тал, Бал-тал! — четко произнес Григорий. Показал на себя, потом махнул рукой в сторону зеленых хребтов Кашмира и попытался привстать. Но охнул и скорчился.

В глазах у него потемнело, и он едва не потерял сознание от адской боли. Нога, проклятая нога! Она раздулась, как бревно, и совсем не сгибалась. Рана на бедре затянулась и больше не кровоточила, но приобрела сине-черный цвет.

Утреннее солнце быстро нагревало воздух. Стало тепло. Пока Григорий приходил в себя от безуспешной попытки встать, Дангу лихорадочно соображал, что ему делать дальше. Мысли проносились одна за другой. Этот ми совсем не страшен и настроен вполне дружелюбно. У него доброе и открытое лицо. Он нравится Дангу. В нем все интересно, странный язык и гау у него на шее. Такой же, как у него. Но надо уйти в безопасное место. Вместе с ним. А он не может ходить. Он ранен. Что же делать?

В это мгновение острый охотничий слух Дангу уловил пока еще очень далекие незнакомые звуки. Это было цоканье лошадиных копыт о камни, звон металлических предметов и человеческие голоса.

Дангу вскочил на камень, поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы установить направление звуков. Да, точно, они доносились оттуда, с юга, с Великих Равнин.

Что же делать? Первой его мыслью было убежать. Но как же этот ми? Юноша уже успел к нему привыкнуть и привязаться. Бросить его? Нет, нет! Дангу спрыгнул с камня, обежал вокруг недоумевающего Григория и снова остановился, застыв на несколько секунд, весь превратившись в слух. Сомнений не было. Звуки приближались. Наверняка это были ми.

Дангу снова вскочил на камень, спрыгнул с него, затем вдруг подбежал к Григорию, схватил его легко, как ребенка, и вскинул на плечи. Григорий закричал от боли и потерял сознание — Дангу задел раненую ногу. И тут из складок халата на камни выпал пистолет. Дангу присел, удивленно уставившись на очередную диковинную вещь. Потом подхватил ее и сунул Григорию за пояс. Рассматривать было некогда. Вдруг вспомнил, что остался еще кинжал. Он повернулся к камням, где бросил его, подбежал, наклонился, не спуская с плеч Григория, взял и стал быстро спускаться в боковую долину перевала.

БАДМАШ

Далекие незнакомые звуки, которые уловил тонкий слух Дангу, исходили от банды Бадмаша. Разбойники поднимались на перевал. Опьяненные вчерашним разгромом богатого каравана, они решили спускаться с гор дальше, в Кашмир, а затем пробраться в Индию, чтобы выгодно продать в каком-нибудь городе на базаре шерсть и дорогой нефрит. Но не успели они добраться и до Матияна, как были внезапно атакованы индийским правительственным военным отрядом. Потеряв шесть человек убитыми и бросив всех вьючных лошадей с награбленным добром, Бадмаш и его подельники едва унесли ноги в поспешном бегстве.

Бадмаш решил перейти перевал Зоджи-Ла обратно на север, а затем, чтобы оторваться от возможных преследователей, свернуть с Лехской дороги в одно боковое ущелье, где у даку была потайная стоянка в урочище Коламарг. Они иногда пользовались ею. Переночевав на ней эту ночь и переждав все опасности, можно было бы снова выйти на Лехскую дорогу и попытать разбойничьей удачи на севере — в Ладаке или Балтистане.

Бадмаш был обозлен потерей добычи, так легко доставшейся ему. Этой весной его банду все время преследовали неудачи. Сначала он попытался взять штурмом монастырь Химис в Ладаке, где были сосредоточены огромные богатства. Но защитники монастыря мужественно сопротивлялись, и ему пришлось отступить. Потом вдруг откуда-то обрушился сап, и банда враз осталась без лошадей. Пришлось потратить много времени и усилий, чтобы раздобыть новых. И вот теперь правительственный отряд…

Однако на лице Бадмаша эта неудача никак не отражалась. Хотя в душе он кипел. Он ведь был афганцем. А афганцы, как известно, всегда умели сдерживать свои чувства, отличаясь холодностью рассудка, хитростью и коварством.

Еще они славились своей неуемной тягой к странствиям. Торговцы, солдаты и дервиши — они встречались на Декане, в Турции, Египте, на юге России, на рынках Тегерана и Бухары, в странах Магриба. Частенько бросали свое основное занятие с тем, чтобы, организовав шайки, заниматься грабежом и вымогательством на больших дорогах.

Главарь банды, безбородый и безусый, был очень красив, лицо его имело характерные арийские черты почти европейского типа — удлиненный нос, тонкие губы, высокий лоб. Бронзовую кожу лица, единственное свидетельство южного происхождения, оттенял белоснежный тюрбан. В левом ухе сверкала жемчужная серьга. Рот был красным от постоянного жевания бетеля.

Бадмаш, или Бадмаш-ака, что означает владыка Бадмаш, был знатного происхождения, родом из Кандагара. Его дядя Абд-ус-Салим был вали — наместником — этого города. В результате интриг среди местной знати, а также борьбы с родными братьями за власть, Бадмаш был вынужден бежать, едва не потеряв жизнь после очередного дворцового переворота. Он долго скитался по Афганистану, пока не сколотил себе шайку и, перейдя Хайберским проходом в Индию, обосновался в Кашмире, грабя на дорогах. Скоро он стал грозой всей округи, наводя ужас на местных жителей и путников. Правительству Индии было не до него, так как в феврале 1707 года умер последний из Великих Моголов падишах Аурангзеб, и в стране начались смуты, междоусобицы и борьба за престол между его сыновьями.

Бадмаш, решив, что время пришло, стал заявлять, ни много ни мало, о своих претензиях на полную власть в Кашмире. Однако же подельникам его по разбойничьим делам, в большинстве своем кашгарцам и пахарцам, нелегко было выносить гнет и жестокость этого тирана. Любитель опиума и кровожадный от природы, Бадмаш дошел до какого-то сумасбродства в своих зверствах. Жажда крови превратилась у него в манию. Он не мог недели прожить, чтобы не изрубить или не застрелить кого-нибудь собственной рукой.

Однажды в Лехе кашгарец, искусный оружейный мастер, сделавший несколько клинков, пришел в сопровождении сына, чтобы поднести ему свои произведения. Представленный Бадмашу, он был удостоен целования руки владыки. Затем Бадмаш взял одну из сабель в руки, спросил: «Остра ли?» Мастер ответил утвердительно. «А вот попробуем», — сказал в ответ Бадмаш и одним взмахом снес голову его сыну. «Да, теперь вижу, что сабля отличная», — проговорил он и приказал наградить мастера красивым халатом.

В другой раз среди тоя — пиршества, на которое, по кашгарскому обычаю, приглашали музыкантов, велел он отрубить голову одному из них за то, что тот зевнул!

На перевале разбойники задержались на несколько минут, чтобы еще раз осмотреть остатки ограбленного каравана — не осталось ли еще чего ценного. Но увы! Ничего, кроме трупов лошадей и людей, уже основательно объеденных шакалами, грифами и воронами.

Бадмаш отдал приказ двигаться дальше, и всадники начали вытягиваться в колонну, чтобы начать спуск на север в Ладак.

— Эй, Али! — крикнул главарь хриплым голосом своему ахди — помощнику, тоже афганцу. — Поезжай впереди, да не пропусти поворот у трех камней. Проскочишь, не сносить тебе головы, — мрачно добавил он ему вдогонку, — Валла-билла!

— Как вот этому шайтану, — буркнул Бадмаш, подскакивая к связанному Тенгизу, сидевшему на лошади, и одним ударом отрубая несчастному голову.

В трех часах ходу по Лехской дороге в сторону Ладака у трех огромных растрескавшихся валунов отходило влево боковое ущелье Гуранзиль. В самом его конце среди густого дубового леса находилось небольшое урочище Коламарг. Бадмаш иногда пользовался им для ночевок. Сейчас было самое время, чтобы воспользоваться им, затаиться и переждать погоню.

Волею судьбы именно в это ущелье спустился и Дангу с Григорием на плечах. Он тоже хорошо его знал и часто посещал раньше, когда бродил в этих местах с Лхобой и Вангди.

Было уже далеко за полдень, когда кавалькада, свернув с основной тропы у трех валунов, пересекла несколько мелких осыпей аспидного сланца и остановилась перед десятиметровой скальной стенкой, сложенной из крупных гранитных плит, заросших карликовой березой, можжевельником и жимолостью. Некоторые плиты выпали из стены и валялись на земле, образуя сложный каменный лабиринт, иные раскололись на мелкие части.

Где-то здесь должен был быть проход в ущелье Гуранзиль. Спешившись, разбойники принялись за поиски. Через несколько минут торжествующий крик Али возвестил о том, что проход, открытый самим Бадмашем несколько лет тому назад, найден.

Извилистый и полутемный проход длиной около трехсот метров, представлявший собой щель-разлом в скальном массиве, в которую едва втискивалась лошадь, летом совершенно зарастал кустарником, так что обнаружить его, не зная, что он существует, было невозможно. Зимой же снег заваливал его, скрывая от глаз.

Первым в проход, осторожно ведя лошадь под уздцы, вошел Али, за ним двое разбойников, ведшие лошадь со связанным Салимом, затем все остальные. Замыкал колонну Бадмаш. Оглядевшись последний раз, он мрачно усмехнулся, ощупал готовые к стрельбе пистолеты, притороченные к седлу, дернул лошадь за уздцы и скрылся в темноте прохода.

Дангу, миновавший проход в скалах получасом раньше, легко бежал вниз по ущелью вдоль неширокого ручья, неся на плечах обмякшее тело Григория. По едва заметной тропинке он выбежал на укромную поляну, окруженную со всех сторон густым дубовым лесом, и остановился. Это было достаточно безопасное место, но юноша проявлял осторожность, тем более что стремительно развивающиеся события этих дней и неожиданные встречи с ми заставили его удвоить бдительность. Можно было бы устроиться где-нибудь на опушке и затем решить, что делать дальше. Но что-то заставляло Дангу искать еще более безопасное место. Он повернул направо, побежал вдоль опушки, а затем начал взбираться по склону через лес. Скоро поляна осталась внизу, а Дангу поднялся к укромной скалистой площадке, закрытой со всех сторон камнями и густым кустарником. Осторожно положив на землю Григория, он перевел дух, еще раз внимательно осмотрелся, прислушался, потянул носом воздух — нет ли опасности — и обратил все свое внимание на Григория.

Тот был по-прежнему без сознания. Дангу потрогал его раненую, распухшую, как бревно, ногу. Она была горячей. Что делать? В голове юноши проносились вихри мыслей. Он постоял несколько минут, внимательно всматриваясь в бледное лицо ми. Решение пришло быстро. Надо позвать сюда Лхобу! Только она может помочь. Да, да! Он сейчас же пойдет через перевал, найдет Лхобу, свою дорогую ама, и приведет ее сюда. Он знает, что она смертельно боится ми, но он все-таки уговорит ее. Этот ми должен жить. Это добрый ми. В этом Дангу не сомневался.

Дангу быстро нарвал охапку веток, осторожно подложил их под голову Григория, поправил на нем халат, тихонько погладил по лицу пальцем. Потом встал, вложил найденный недавно кинжал в ножны на боку, постоял немного, принюхиваясь, всматриваясь и прислушиваясь, и сделал несколько шагов. В это мгновение сзади раздался слабый, прерывающийся голос Григория:

— Не ух-ходи! Не бросай меня, доб-брый че-ловече! Пом-моги!

Дангу резко обернулся и увидел, что незнакомец протягивает к нему руки. В глазах у ми стояли слезы. Дангу захлестнула волна жалости и необыкновенного волнения. Как объяснить этому человеку, что скоро придет Лхоба и все будет хорошо. Дангу махнул рукой в сторону дальней гряды гор, потом показал на себя, а затем на Григория и улыбнулся. Все будет хорошо!

Внезапно снизу из долины раздалось громкое ржание лошадей. Дангу встрепенулся, по-кошачьи мягко прыгнул к краю площадки и замер среди камней, напряженно наблюдая. Потом обернулся к Григорию, приложив палец к губам. Тот понимающе кивнул, шаря в складках халата: «Где ж пистоль-то мой?»

Загорелая фигура юноши скрылась среди кустарников и деревьев. Надо было выяснить, что происходило внизу.

Уже начало темнеть, когда Бадмаш со своими молодцами расположился бивуаком на Коламарге. Для главаря был быстро поставлен шатер — тамбу; остальные устроились на кошмах. Появились съестные припасы, затрещали, задымили костры, на огне зашипело мясо. Полился рекой алкоголь, в котором все старались потопить неудачи последнего времени. Кто предпочитал слабый сангари с сахаром, разбавленный водой, или тоди желтоватого цвета с терпким привкусом виноградных косточек, а некоторые тянули из пиал крепкий арак, приготовленный из пальмового сока, спирта и рисового настоя. Всякая осторожность была забыта, слышались громкие выкрики, люди, жестикулируя, что-то рассказывали друг другу, собирались группами у костров, жевали, пили, смеялись.

Наевшийся и захмелевший Бадмаш привстал с подушек, разбросанных на ковре под шатром, щелкнул пальцами — эй, там, кто-нибудь!

В тамбу почтительно просунулась голова:

— Джи хан, хузур?

— Позови-ка сюда Али!

— Джи хан, джи хан, хузур!

— Я здесь, я здесь, хузур! — забормотал появившийся через несколько секунд ахди. Он подобострастно склонил голову и выжидающе замер перед Бадмашом.

— Послушай, приведи-ка сюда этого уйгура, мы спросим у него, где он берет нефрит.

— Будет исполнено, хузур!

Али повернулся и отдал команду.

Салима со связанными руками, основательно избитого, втолкнули в шатер. Он упал ниц, потом с трудом встал на колени.

— Ты, болван, где берешь нефрит? Отвечай правдиво, и я отпущу тебя с миром, Валла-билла!

Бадмаш громко рыгнул, сплюнул жвачку бетеля и уставился на Салима, сверля его черными пронзительными глазами.

— На Курул-таше, хузур, правом притоке реки Кашгар. От впадения вверх по течению три перехода на лошадях. Там тайная каменоломня. Нефрита очень много. Я могу показать.

Он на секунду замолк, потом тихо произнес:

— Хузур! Отпусти меня ради Аллаха, у меня большая семья, кормить надо.

— Хорошо, хорошо! — махнул рукой Бадмаш.

Он надеялся, что нефрит берут где-то здесь, недалеко. А тут тащиться через три перевала в Кашгарию… Нет, нет, слишком далеко и долго… Опасный путь…

— Ладно, косоглазый, сейчас я, как обещал, отпущу тебя, — криво усмехнулся афганец. — Скажи-ка, твой ли это?

Он засунул руку под подушку и вытащил кремневый пистолет дивной работы: с серебряной чеканкой, литыми украшениями по казенной части и рукояти, с курком в виде чертика.

— Джи хан, мой. Он достался мне от русских под Бухарой. Это работа немецкого мастера.

— Хорошо ли он бьет, а?

— Хорошо, очень хорошо, хузур!

Али, стоявший у входа, с трудом подавил смешок. Он-то знал, что сейчас будет.

— Ну-ка, выйдем, я проверю.

Слуги подхватили Салима и выволокли его. За ним не торопясь и слегка покачиваясь вышел Бадмаш, держа в руках пистолет.

— Встань-ка вон тут, под этим деревом, — показал он Салиму. — А я выстрелю во-о-о-н в тот маленький белый камень, видишь? Посмотрим, каков бой у твоего пистолета.

Камень был хорошо виден в отсветах большого костра. Бадмаш вложил в ствол заряд, пулю и пыж, не торопясь насыпал пороха на затравную полочку и, прицелившись сначала в камень, быстро перевел пистолет на Салима. Раздался громкий выстрел, и несчастный уйгур рухнул с простреленной грудью.

— Он действительно отлично бьет, да хранит меня Аллах! Я выполнил свое обещание, косоглазый, и отпустил тебя, но только в мир иной, — и Бадмаш громко захохотал, раскрыв красный от бетеля рот.

— Браво, великолепно! — почтительно заголосили разбойники.

— Молчать, ослы! Убирайтесь и пейте свое вино! — ворчливо пробурчал Бадмаш, неуклюже забираясь в шатер.

На какое-то мгновение наступила тишина, а потом снова разбойничий лагерь зажил своей обычной шумной жизнью.

У лесной опушки Коламарга как раз рядом с шатром Бадмаша стоял огромный развесистый дуб. На одной из его нижних веток, скрытый густой листвой, притаился Дангу. Он видел и слышал все. Но от этого ему не стало легче. Все было непонятно и загадочно в поведении этих ми. Однако как охотник он с уважением отметил мощь и убийственную силу этой гремящей штуки в руках Бадмаша, убивающей на расстоянии. Дангу вспомнил, что такая же была и у ми, оставленного им наверху. Теперь он знал, что это такое.

Было уже далеко за полночь, когда костры стали постепенно затухать и наевшиеся и напившиеся разбойники улеглись на кошмы. Лагерь затихал. Больше Дангу здесь было нечего делать. Он бесшумно перебрался с дуба на соседнее дерево, спустился на землю и помчался к перевалу на поиски Лхобы.

ОДИНОЧЕСТВО КОНЧИЛОСЬ

Григорий снова очнулся и поднял голову. И в ту же секунду непроизвольно вздрогнул. Он увидел склонившееся над ним лохматое, невообразимо страшное существо, ни дать ни взять ведьма из сказок, которые он часто рассказывал своим детям.

Существо с тихим возгласом отпрянуло в сторону, и вместо него в поле зрения Григория возник тот таинственный добрый незнакомец. Его спаситель.

— Почитаю за великое счастье, что спас мне жизнь, благодарствую премного, — тихо проговорил россиянин, потом перекрестился. — Свят, свят, Господи Боже!

Пошевелил раненой ногой. Боли не было. На душе отлегло, и он улыбнулся в ответ на доброжелательную улыбку незнакомца, подошедшего к нему.

— Дангу! — громко сказал тот и показал пальцем на себя.

— Григорий! — ответил купец, пытаясь сесть и тыча в себя пальцем. — Расейский я, понимаешь? Хорунжий, служил в Астрахани, в казачьем полку его светлости графа Рамодина, да вот беда — бусурмане проклятые полонили, — быстро заговорил он, — теперь вот скитаюсь по чужбинам который год. Ах ты, Господи прости, забыл, что по-расейски не разумеешь.

Дангу с бесстрастным лицом слушал Григория. Снова его речь напомнила юноше журчание горного ручейка.

— Григо? — полувопросительно сказал он, показывая на собеседника.

— Да! Да! Григорий я, — обрадованно ответил тот.

— Лхоба! — махнул юноша в сторону кустов, из-за которых испуганно выглядывало то самое существо. — Ама Лхоба, — повторил он с нежными нотками в голосе.

Нога Григория была аккуратно обернута толстым слоем листьев и перевязана лианами. Все стало понятно: «Существо по имени Лхоба лечит тебе ногу. Не надо бояться».

Существо вышло из кустов, робко подошло к Григорию и что-то осторожно положило под листья на раненой ноге. Присмотревшись, Григорий увидел, что это самка. Дикарка, что ли, вся-вся лохматая, да не одета… Ну да ладно, чего на свете не бывает…

— Не бойся меня, родная, благодарствую, что помогла мне, — улыбнулся он ей.

Лхоба знала, что делала. Она была мать и женщина, и ухаживать было ее обязанностью. Но, как и всякая женщина, она была любопытна, и, пока Григорий все эти дни лежал без сознания, она не переставала спрашивать у Дангу, помогавшего ей, отчего у этого ми такая белая кожа, почему на шее у него висит такой же гау — крестик, как и у Дангу, а на пальце крангма — нефрит. Но что он мог ей сказать? Он сам терзался теми же вопросами, ответить на которые было во власти только этого ми.

«Господи, — думалось Григорию, когда он смотрел на Дангу, — до чего ж отрок похож на моего Ванятку, старшого. Только куда порослее да и шире горазд в плечах будет. И где ж вы, мои дорогие, будете сейчас? Авдотья, милая женушка, Ванятка, Петр, Аннушка с Дарьей, что поделываете там на родной сторонке? — У него защемило, заныло на сердце. Так захотелось домой! — Да когда ж кончится бродяжничанье мое?» Григорий вздохнул, помотал головой, словно стряхивая грустные мысли.

За время, которое Григорий, выздоравливая, провел в этом уединенном месте, он сумел научить Дангу более или менее сносно говорить по-русски на бытовые темы. Благодаря живости ума и природным способностям, юноша оказался прекрасным учеником и схватывал все на лету, как в детстве, когда его учителем был Вангди. С едой проблем не было. Об этом заботился Дангу.

Нога Григория быстро заживала, и Дангу пришлось отпустить Лхобу, все время прятавшуюся в зарослях. Она по-прежнему боялась Григория, его громкого голоса, жестикуляции.

Юноша оттягивал как можно дольше расставание с Лхобой. Но этот тягостный момент наступил. Они отошли от площадки довольно далеко, оставив на время Григория одного. Поднявшись на водораздел и выйдя на поляну, окаймленную невысоким кустарником, откуда открывался прекрасный вид на теснившиеся горные вершины, они остановились. Лхоба прикоснулась к Дангу:

— Данг-чи-канг теперь уйдет насовсем к ми? И забудет своих ама и ата и родную пещеру? — спросила она Дангу.

Юноша молча схватил ее за руку. У него сжалось сердце, он не знал, что сказать. На протяжении многих лет он был привязан тысячью нитей к родителям, брату и сестре, родному племени, приютившему его, к этим местам игр детства, бродяжничества, охоты. И вот что-то появилось сильнее его, что потянуло прочь отсюда. Это был, наверное, голос крови белого человека, внутренняя неудовлетворенность образом жизни, внезапно пробудившееся смутное сознание того, что он способен на большее.

И было еще чувство вины перед Лхобой, перед матерью, — отличительное свойство цивилизованного человека. И все же голос крови в подсознании был, наверное, сильнее всего. Тут были и природная любознательность, желание изменить свою жизнь, узнать, кто же он? Откуда? Почему так отличается от своих соплеменников?

— Я вернусь! — наконец глухо ответил он Лхобе и нахмурился. Сделав несколько шагов в сторону, потом остановился в нерешительности. Ему было невыразимо тяжело. Может быть, вернуться сейчас? Но там, внизу на площадке ми. Его новый друг. Нет! Решение принято! Он бросил последний взгляд на Лхобу и начал уходить широким свободным шагом, потом перешел на бег. Лхоба рванулась было за ним, но остановилась, не отрывая взгляда от уходящего сына. Обернись! Может быть, больше никогда не увидимся! Он словно услышал, на ходу повернулся, взмахнул рукой и скрылся за поворотом. Теперь она точно знала, что он вернется.

Между делом Григорий позаботился о своей обуви. Он ведь был бос. Прохаживаясь по площадке и разрабатывая заживающую ногу, разговаривая с Дангу, он разыскал подходящие кусты, надрал лыка и сплел отличные лапти.

Все эти дни Дангу почти непрерывно находился в сильном возбуждении, мозг перерабатывал новую информацию. Все, что Григорий смог рассказать ему о себе и ином мире, вызывало у него изумление, граничившее с восторгом. Это было так интересно!

Когда Григорий с помощью кресала и кремня разжег костер, удивлению Дангу не было предела.

— Me, — благоговейно бормотал он, — огонь!

Еще в начале общения Григорий попытался выяснить у Дангу, почему у него на шее крестик и медальон. Но юноша не смог объяснить. И вот теперь можно было спросить снова, так как доверие и дружба между ними укрепились.

— Почему носишь крестик и медальон? Крещеный?

— Дангу не знает. Его нашли маленького на снегу вместе с этими ray.

Любопытство Григория еще больше усилилось.

— Дай-ка глянуть вот это! — Он показал на медальон.

Дангу снял медальон и протянул с улыбкой Григорию. Тот немного повертел его в руках, нашел потайную защелку, нажал, и крышка откинулась, открыв взору Григория заветную гравировку.

Теперь настала его очередь изумляться.

— Отрок мой любезный! Да ты ж наш, расейский, веры православной, сын князя Василия Боголюбова! Его имение на нашей земле новгородской! — крикнул Григорий.

Он бухнулся на колени перед оторопевшим юношей и забормотал вполголоса:

— Прости меня, грешного, ваша милость, Никита свет Васильевич, раб на веки вечные в услужение! Господи Боже наш Всеспаситель!

Потом встал, размашисто перекрестился:

— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое!.. — И, как мог, начал объяснять прерывающимся от волнения голосом: — Слушай-ка вот что, ты да я — россияне православные. Наша родина — Россия, там, — он махнул рукой на север, — большая страна, сильная… Царь наш государь, его императорское величество Петр Алексеевич шведов побил, турок-бусурман побил. Стольный град Санкт-Питербурх расположил. Страной правит да государит… Помощники у него графы, князья и батюшка твой Василий Боголюбов тоже, адмиралы, генералы, ну и мы, офицеры, служим, воюем, дак тяжело нам, вот ведь полонянником стал…

Он остановился, видя, что юноша напряженно вслушивается в его речь, пытаясь понять.

— Ладно вот, опосля в толк возьмешь. А что заподлинное есть, дак мы земляки-единоверцы. Наш Господь и владыка Иисус Христос, вот! — Он ткнул пальцем сначала в свой крестик, потом в крестик Дангу. — А звать тебя Никита и ты есть княжич, Князев сын значит, почет тебе да уваженье наше.

Показал на гравировку медальона, а потом на Дангу:

— Тута прописано — Никита! Ты есть Ни-ки-та! — медленно произнес по слогам. — Понял?

И Дангу улыбнулся. Признаться, он мало что понял из этих объяснений. Единственное, что стало теперь ему ясно: он — ми, такой же, как Григорий, одного рода. И он узнал имя своего родного отца. Но кто же его мать?

— Дангу — Ни-ки? — вопросительно ткнул он в себя пальцем. И потом прибавил: — Та? — словно ему было трудно произнести имя целиком.

— Да! Да! Господи прости! Пускай будет Ники, ладно, а то Дангу. По-звериному, что ли, инда по-местному?

— Так назвали меня ама и ата.

— Вот я никак уразуметь не могу, — продолжал Григорий, — как ты здесь обретался да с дикими людьми дружбу да любовь водил? Жил без веры, грех ведь! Ты ж крещеный. А чтоб по вере нашей жить без греха, десять заповедей Иисуса Христа помнить надобно. Говорит нам Святый Боже так: Я твой единственный Бог, никому другому не поклоняйся, не говори напрасно имя мое, отдай мне день субботний, чти отца и мать, не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не доноси ложно на ближнего, не желай жены и имущества ближнего, люби ближнего как самого себя. Так-то! Ну-ка, повтори, сыне!

Дангу старательно повторил несколько раз с остановками и поправками Григория.

— Ну вот! Зело хорошо. Ладно. И до чего ж ты мне Ванятку моего старшого напоминаешь, сил нету! Никитка! Никитка! Ники! — Он погладил его по кудрявым золотистым волосам. — Слушай-ка! Нам отсель надобно выбираться. Я в здравии нахожусь, нога заподлинно ходит.

Он прошелся туда-сюда, чуть прихрамывая.

— Одежда на мне зело худая, да и лаптям снос случится быстрый. Бусурмане проклятущие ограбили, товару лишили и полушки не оставили. Ну ничего, теперь вместе будем пребывать. Господь расположит, и денег раздобудем.

Дангу понял про одежду и про то, что они будут вместе. Григорий пояснял слова жестами, но вот что такое деньги, Никита так и не взял в толк, хотя Семенов несколько раз принимался объяснять.

— Ну ладно! Дорогу на перевал показывай, а там разберемся. Оружие Божьей милостью имеем. — Он похлопал по пистолету, заткнутому за пояс. — Ну пошли, Ники!

Григорий решительно двинулся, запахивая халат, и вдруг нагнулся, ощупал подол. Остановился.

— Постой-ка! Тут, кажется, что-то зашито. Дай нож. Ну-ка, ну-ка! Посмотрим, — бормотал он, осторожно подпарывая угол халата, в то время как юноша внимательно смотрел на его действия.

Через несколько секунд поляну огласили два крика, слитые воедино. Один — радости, другой — удивления. В руках Григория лежал крохотный молитвослов, написанный мелким, неровным русским полууставом. Радости Григория не было границ.

— Слово Божие с нами, Никита! Это его благословение. Да святится имя твое! — Купец размашисто перекрестился и поцеловал молитвослов.

Дангу молнией озарило воспоминание о том, что он спрятал в укромном месте под перевалом сундучок с такими же предметами. Его первым порывом было тут же сказать об этом Григорию, но потом он решил, что сделает это позже.

— Ну вот, теперича уж пошли, Ники! — скомандовал купец.

Они двинулись в путь к перевалу, стараясь не выходить на открытые пространства, используя в качестве укрытия кусты, крупные камни, холмики. Новые друзья со стороны являли собой довольно живописную картину. Впереди шел молодой человек огромного роста и могучего телосложения, босой и голый, если не считать набедренной повязки, с кинжалом и колчаном на бедрах. Он временами останавливался, осматривался и принюхивался, как животное: нет ли где опасности. За ним метрах в десяти двигался, прихрамывая, второй — среднего возраста мужчина, невысокий, с черной бородой и усами. На нем был грязный рваный стеганый халат, подпоясанный красным кушаком, за который был заткнут пистолет. На ногах лапти, подвязанные лентами из лыка.

Через несколько часов они подошли под перевал. Григорий заволновался. В памяти всплыло все, что с ним произошло здесь. Он схватил спутника за руку:

— Постой-ка, Никита! Присядем чуток, вон место укромное.

Он завлек юношу за невысокую каменную гряду.

— Передохнем. Помолюсь я и помяну души друзей погибших, Салима да Тенгиза.

Он вынул молитвослов из складок халата и, найдя нужную страницу, начал негромко читать:

— Господи! Услышь молитву мою и вопль мой да приидет ко Тебе. Милостив Господь и праведен, и милосерд Бог наш. Хранит Господь простодушных. Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня. Я изнемог, и Господи, помоги мне.

Ты избавил душу мою от смерти, очи мои от слез и ноги мои от преткновения. Да упокой души безвинно усопших рабов Тенгиза и Салима твоих и сотвори им вечную память. Благослови, Господь, во веки веков! Аминь!

Григорий встал на колени, несколько раз перекрестился и поклонился до земли. Потом поднялся.

— А теперь давай порешим, что нам делать.

Дангу почтительно наблюдал, как молится купец своему Нга. Но ведь теперь это был и его новый Нга, чье имя — Иисус Христос так непривычно звучит…

Юноша решил, что наступило самое время сказать Григорию о сундучке.

— Григо! Дангу раньше нашел там, — он махнул рукой на перевал, — такие же предметы, — он показал на молитвослов. — Там их много. Дангу — Ники может показать.

— Что ты говоришь? Какие предметы? Книги? Откуда?

— Ники не знает, но может показать, — смущенно повторил Дангу. — Это недалеко.

— Ну-ка, ну-ка покажи! Чьи оные?

Григорий засуетился, шумно засобирался. Дангу прижал палец к губам, потом осторожно выглянул из-за камней, чтобы осмотреться. Солнце стояло в зените, было тепло, по небу неторопливо плыли облака. На перевале пусто и тихо. Дангу дал знак Григорию, и они быстро двинулись к той лощине, где Дангу не так давно обнаружил загадочную находку.

Спустя два часа они подошли к скалистому обрыву, где Дангу спрятал свое сокровище. Григорий присел на камень отдохнуть, а юноша быстро полез наверх, и через несколько минут перед изумленным Григорием стоял тот заветный сундучок. Открыв его, он вскрикнул. На крышке было выгравировано:

Сей ларец принадлежит

ево светлости князю Боголюбову

Василию Андреевичу

— Послушай, Никитка! Ведь этот сундучок твоего батюшки! — проговорил Григорий. — Как он тут оказался? Посмотрим, что за книги. Да тут библиотека целая! Гляди-ка, эво — Псалтирь рифмотворная Симеона Полоцкого, Жития святых, Киевский Апостол. А вот Лексикон, Физиолог, Космография. Гляди! Эво — Потешная книга. В точь как у детишек моих. А вот Лицевой словарь Истомина Кариона. С картинками, значит.

Григорий начал перелистывать словарь, а Дангу с горящими от возбуждения глазами ловил каждое его слово.

— Эво, Аз — буква первая расейского алфавиту. Адам — как ты, — он показал на юношу, — аналогий, аспид, агкира — якорь, арифметика с цифирями, апрелий месяц, — читал Григорий. — Араната коза, смотри, — ткнул пальцем в картинку, — дикой человече…

Дангу понимающе кивнул:

— Кангми!

— «Начало аза бытность в Адаме, Земля есть в части отрока зрети…» — продолжал читать Григорий. Он сам был возбужден не меньше Дангу. — Читать по-расейски научу тебя, вот так!

Он вынимал книгу за книгой из сундучка, читая заглавия.

— А это что?

Он вытащил плоскую кожаную папку, плотно набитую бумагами. Начал их разбирать и замолчал, сосредоточенно читая про себя, переворачивая пожелтевшие листки, шевеля губами и иногда хмыкая. Потом вскочил, поднял бумаги над головой:

— Слышь, Никитка! Батюшку твоего их величество Петр Алексеевич послали к Великому Моголу, царю индианскому, дружбу да союз установлять. Да, видать, разбойники-бусурмане всю миссию порешили. Как нас. И тебя батюшка с собой вез. Эвон жив ты остался. Дикие люди приютили тебя. Так вот! Господи прости! Да и матушка твоя была с тобою. Княжна Настасья Троепольская.

Юноша вздрогнул, как-то подобрался весь, лицо посуровело. Теперь он узнал все о своем происхождении.

— Ну-ка, ну-ка! Смотри! — Россиянин с радостным криком достал дощечку с ликом таинственной, божественно красивой женщины ми.

— Вот! — Он поцеловал ее, торжественно и размашисто перекрестился, потом, кряхтя, опустился на колени, бухнулся головой о камни несколько раз и громко забормотал: — Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господи с тобою, благословенна Ты… — Затем встал, еще раз поцеловал дощечку и, поворачиваясь к удивленному Дангу, сказал: — Образок это Смоленской Божьей Матери Одигитрии, путеводительницы, значит, сохранительницы путников. Да вот, батюшку и матушку твоих не уберегла. Эхо-хо! — Он горестно закачал головой и зацокал языком: — Нас инда пусть убережет. Ну-ка, сыне Никитка, перекрестись, как я, оба мы с тобой во Христе. Добре! Добре! — продолжал он, поглядывая на робкие движения руки юноши, а потом снова повернулся к сундучку и нащупал в нем небольшой, но увесистый кожаный мешочек. Развязал его и высыпал содержимое.

Солнце брызнуло всеми цветами радуги по граням золотых монет и бриллиантов. Григорий на несколько секунд лишился дара речи, потом охнул, дрожащими руками поворошил горку драгоценностей, любуясь игрой света, и негромко сказал:

— Вот это богатство! Твое оно, княжич наш пресветлый Никита Васильевич. Теперь ты и горя знать не будешь! Да и мне, рабу твоему, толика малая достанется за услужение.

Он осторожно взял большой бриллиант, повертел его, положил обратно:

— Пресвятая Богородица! Иные управители полцарства отдадут за красоту эдакую! Может, Великому Моголу был назначен в дар? А вот крест наперсный, уж твоего батюшки, наверно. — Он приложил его ко лбу, потом поцеловал.

Мимолетная грусть покинула Дангу, и он, улыбаясь, смотрел, как Григорий любуется кружками и камешками. Он сам недавно играл ими и радовался. Юноша еще не понимал их значения в жизни ми, считая лишь красивыми игрушками.

В это мгновение со стороны перевала раздались странные, громкие звуки. Дангу и Григорий дружно повернули головы и замерли, напряженно вслушиваясь.

Через некоторое время звуки повторились. Они были похожи на крики или стоны какого-то животного. Друзья переглянулись.

— Пошли-ка глянем, что там, — предложил Григорий. — А это пока схорони, — он показал на сундучок, — ценность превеликая.

Пока Дангу торопливо складывал вещи в сундук, Григорий аккуратно убрал монеты, бриллианты и крест обратно в мешочек, завязал его и тщательно спрятал вместе с образком в поясе.

— Все пригодится, когда на люди выйдем, истинно тебе говорю, — проговорил он, ловя недоуменные взгляды Дангу.

Потом, немного подумав, засунул за пояс словарь Кариона Истомина и Лексикон.

— Буду учить тебя расейской словесности, — пояснил он Дангу.

Юноша быстро поднялся наверх и положил сундучок на прежнее место. Потом спустился к Григорию, и они начали путь к перевалу.

ВСТРЕЧА

На перевале был настоящий праздник. Глубокие звуки десятков труб — кумов на фоне ритмического гула барабанов — мриданга, сопровождаемые руладами раковин — шанкха и визгливыми звуковыми пассажами двухрядных флейт — шехнаи, разносились глубоко окрест, оповещая о пышной встрече представителями падишаха Фарруха Сийяра, правнука Аурангзеба, делегации джунгарского хана Галдана. Она везла могольскому правителю в Дели невесту, дочь Галдана, несравненную Кутиб-ханум.

Именно эти звуки и услышали Дангу и Григорий. Проявляя величайшую предосторожность, они поднялись по скалам несколько выше перевала. Юноша все время терпеливо помогал тяжело дышавшему Григорию. После болезни и с непривычки тому было трудно. Сильно мешали лапти, скользившие по камням. Выбрав безопасную площадку с хорошим обзором, друзья стали внимательно наблюдать за тем, что происходило внизу.

Джунгарский караван был весьма представительным. Сразу за авангардом следовали знатные представители ханского двора во главе с мирзой Тургутом; затем на белом верблюде ехала Кутиб-ханум с группой невольниц, евнухов, слуг, погонщиков на лошадях; следом шли верблюды с бесчисленными подарками; дальше — десятки вооруженных воинов-всадников. Индийская группа тоже была не менее значительной. Ее возглавлял личный посланец несравненного падишаха Фарруха Сийяра вакил Фарук-аль-Сайид, четыре военачальника-туранца, пятьдесят вооруженных всадников, оркестр двора делийского правителя и слон с беседкой на спине, который должен был везти невесту. Вся плоская и довольно широкая часть верхушки перевала, обрамленная скалами и отдельными снежниками, была буквально запружена людьми, лошадьми и верблюдами. Караваны остановились друг против друга. Музыка смолкла, наступила тишина. Тургут и Фарук-аль-Сайид спешились, обменялись приветствиями, а затем верительными грамотами. Тургут отдал команду слугам. Те подбежали к белому двугорбому верблюду, на котором восседала невеста. Караван-баши дернул за уздечку, верблюд подогнул передние ноги, опустился на колени на землю, затем согнул задние, подтянул под живот и улегся, издав короткий рев то ли раздражения, то ли негодования. Вокруг засуетились слуги и служанки, почтительно помогая девушке спуститься, раскрыли над ней яркий зонтик — чхатру, оправили одежду невесты. По знаку Фарук-аль-Сайида погонщик слона прикоснулся анкушем к темени животного и оно неторопливо опустилось. Настал торжественный момент передачи невесты.

Музыканты приготовились, ожидая сигнала. Тургут и Фарук-аль-Сайид встали лицом друг к другу, придворные образовали почетный коридор между верблюдом и слоном. В руках свита держала гирлянды из цветов, разноцветные опахала. На круглый шерстяной коврик встал коленопреклоненный мулла и воздел руки к небу, чтобы произнести благодарственную молитву Аллаху. Все взоры обратились к нему.

В этот момент раздался пушечный залп. Никто ничего не понял. Некоторые подумали, что это праздничный салют, задуманный и осуществленный изобретательным церемониймейстером. Послышались хлопки и возгласы одобрения, любопытные начали озираться по сторонам. Грянул второй залп — ему вторили громкие отчаянные крики. Упал на землю, обливаясь кровью, Фарук-аль-Сайид, схватился за грудь мулла, несколько лошадей с диким храпом встали на дыбы, сбрасывая седоков. Через несколько секунд последовал третий залп; первые два оказались лишь пристрелочными. Его последствия были поистине ужасны. Картечь разила всех без разбора. Почти половина вооруженных всадников охраны оказалась убита или покалечена, слон, смертельно раненный в живот, истекал кровью, пытаясь подняться, лошади, верблюды, не подчиняясь командам, начали разбегаться в разные стороны. Мансабдары обоих караванов тщетно кричали, пытаясь восстановить порядок. Всех охватила паника. На голубом, почти безоблачном весеннем небе ласково светило яркое солнце, но вместо улыбок радости на лицах людей застыла гримаса ужаса, вместо ликующих возгласов, танцев и громких звуков многочисленных музыкальных инструментов над перевалом Зоджи-Ла разносились громкие крики мечущихся растерянных людей, стоны раненых, ржание обезумевших лошадей, рев верблюдов, душераздирающий женский визг.

Григорию происходящее на перевале живо напомнило гибель друзей и собственное спасение. Как служилый человек, привыкший к военной дисциплине и порядку, он всецело принял сторону разгромленных караванов, досадуя и сожалея, что не может принять участие в отражении вероломного нападения. Он не сомневался, что здесь орудует та же банда.

— Гляди-ка! — он подтолкнул Дангу. — Разбойники-то фузеи с картечью используют. Как регулярные. Знают их силушку.

Дангу, видимо, не совсем понял смысла фразы. Григорий, уловив на его лице недоумение, пояснил:

— Ну, фузеи — это как вроде больших ружьев аль пистолей.

Он широко развел руки — вот этакие.

Надул щеки и несколько раз громко фукнул:

— Пу-у-х! Пу-у-х! Понимаешь? Громко так стреляют.

Он уронил голову на грудь и закрыл глаза, изображая убитого.

Дангу кивнул. Он понял.

— Ух! Бусурмане-разбойники! Я 6 их… — Он погрозил кулаком. — Дай мне сотню казаков да батарею! Охранял бы отменно. Фортецию поставил бы.

Дангу, увидев, как сражаются ми, снова удивился их кровожадности и жестокости.

— Что это значит? Почему так много убитых и раненых? — нахмурившись, спросил он Григория.

— Чтоб имущество аль какие ценности иметь да людей полонить.

— Зачем?

— Экой непонятливый, — досадливо поморщился россиянин. — Да чтоб богатым стать. Власть иметь. Эвон ты богат да знатен. И другие хотят. Только через разбойство хотят разбогатеть, отнимают у других. Христовы заповеди нарушают — не убий, не желай имущества ближнего, — он перекрестился, — да что ж с них взять, с нехристей!

Юноша на некоторое время задумался, потом вздохнул и ответил:

— Дангу не понимает.

— Потом поймешь, — хмыкнул Григорий. — Гляди-ка, гляди-ка! — Он дернул юношу, который отвернулся в сторону, за руку.

— Что бусурмане делают! — воскликнул Семенов в возбуждении, показывая на перевал.

А там уже все окончательно смешалось в адской мешанине людей и животных. Из-за окружающих скал ринулись всадники, добивая пиками и клинками тех, кто остался в живых. Это действительно была банда Бадмаша. Покинув стоянку на Коламарге, он не терял времени даром. Узнав через своих людей о готовящейся делегации джунгарского хана, он вместе с Али составил план захвата караванов на перевале Зоджи-Ла. Афганец был хорошо осведомлен о состоянии дел могольского двора в Дели. Занятые дворцовыми интригами и борьбой за власть падишах и высшие придворные мало заботились об окраинах своей разваливающейся империи. Дороги и перевалы не охранялись, всякий мог пройти по ним в любом направлении и заняться разбоем, оставаясь незамеченным и безнаказанным, никакие разведывательные данные о происходящих событиях не поступали ко двору. Бадмаш сделал ставку на внезапный обстрел караванов картечью из пушек. Сами пушки вместе с персидскими пушкарями были еще ранее захвачены Бадмашем в Скардо и перевозились на вьючных лошадях.

Разгром закончился быстро. Собрав лошадей, верблюдов, оружие, подарки, невольниц, пленных и саму невесту, добив своих раненых, разбойники потянулись на север, растянувшись длинной колонной. Вскоре перевал опустел.

Убедившись, что никакой опасности больше нет, Дангу и Григорий осторожно спустились вниз.

Картина, представшая перед их глазами, была достаточно привычной — по крайней мере, для Григория. Он, профессиональный военный, не раз в прошлом принимал участие в сражениях, хаживал в рукопашные бои, привык к крови и смерти. А Дангу был охотником. И кроме того, уже познакомился с повадками и привычками этих ми.

Все пространство плоской части перевала на несколько сот метров было усеяно трупами людей, лошадей, верблюдов. Немного в стороне лежал несчастный смертельно раненный слон. Он истекал кровью и еще судорожно шевелил хоботом. Там и сям виднелись лужи крови, перемешанные с землей и талым снегом, валялись обрывки одежды, амуниции, музыкальные инструменты.

Пока Григорий деловито сновал, что-то бормоча себе под нос, в поисках оружия или чего-либо ценного, Дангу заинтересовался музыкальными инструментами. Он подошел к огромному медному куму, так напоминавшему ему хорошо знакомые трубы — торхи, поднял его и, повертев в руках, дунул в мундштук. Над перевалом разнесся громкий печальный звук. Дангу еще раз дунул, потом положил кум и подошел к убитому музыканту, возле которого лежал мриданг. Он был очень похож на логдро — барабаны кангми. Юноша не удержался и несколько раз стукнул. Наклонил голову и прислушался к резкому тону. Потом присел и вдруг вскочил: что-то насторожило его. Повел носом. К запаху крови людей и животных временами примешивался какой-то еще, незнакомый.

Сначала Дангу обследовал скопление больших валунов, а потом обратил внимание на островок густых зарослей рододендронов в узкой осыпной лощине западного склона вершины Амарнатх.

В это время к нему подошел Григорий:

— Сынок! Ценностев да оружия не нашел я. Видать, разбойники поганые полный грабеж учинили. Пошли подобру-поздорову отсюда.

— Тш! Тш! — произнес юноша, приложив палец к губам. — Здесь кто-то есть. Дангу чувствует запах. Может быть, там.

Он показал на заросли кустов:

— Пошли туда.

Они осторожно двинулись к лощине. Пройдя шагов тридцать, Дангу остановился.

— Дангу чувствует, что запах сильней, — тихо проговорил он, раздувая ноздри. — Вот следы. Дангу их видит. Григо тоже.

Он опустил руку к поясу и положил ее на кинжал. Григорий на всякий случай достал пистолет из-за кушака.

Они подошли к кустам и остановились. Напряжение достигло предела. Дангу осторожно раздвинул рододендроны, всматриваясь в глубь зарослей. В этот момент в кустарнике кто-то громко чихнул. От неожиданности Дангу вздрогнул и выхватил кинжал из ножен. Григорий схватил его за плечо.

— Пос-с-с-той! — свистящим шепотом произнес он. — Дай-ка я. — Он двинулся в кусты и громко сказал по-уйгурски: — Кох та, цзе ло! (Кто там, выходи!)

Ответа не было. Григорий снова повторил вопрос. И опять никакого ответа.

— Кто ж это? Что за человече, аль животина какая? — сказал Григорий, обращаясь к юноше. Тот в недоумении пожал плечами: «Дангу не знает».

— Спрошу-ка я по-татарски, может, оно не разумеет по-уйгурски.

Ответом по-прежнему было гробовое молчание.

Потом в кустах что-то зашуршало, и раздался громкий плач. Дангу и Григорий удивленно посмотрели друг на друга.

— Может, по-расейски спросить? — прошептал Григорий. — А вроде как человече там какой?

И затем крикнул:

— Коль ты добрый человече, выходи на свет Божий, не тронем мы тебя, не бойся!

Плач моментально прекратился. Потом снова раздалось шуршание, треск ломаемых веток, закачались кусты, и из узкого лаза в плотной стене рододендронов выползло ногами вперед какое-то человеческое существо. Оно встало и повернулось лицом к нашим героям.

Григорий только охнул и медленно осел на землю, тогда как Дангу смотрел с явным интересом.

Это была совсем юная, лет семнадцати девушка высокого роста, весьма миловидная, одетая на восточный манер.

— Дяденька! Никак свои, расейские? — радостно выкрикнула она, глядя на Григория. — Родную речь услыхала, дак от сердца отлегло и страх прошел. Ой, так ли?

— Так, так! Свои мы, вольные расейские люди, — с широкой улыбкой ответил Григорий. — Я-то Григорий, а это вот Никита Боголюбов, княжич наш пресветлый, — он легонько притронулся к его руке. — Долго сказывать, как мы гут оказались. Тебя-то как прозывать?

— Дарья я. Полгода как из России. В этом караване в полонянках была. Да вот Господь Бог расположил, — она истово перекрестилась, — не убили, схоронилась я, ну, и вот теперича… — Она запнулась. — Может, возьмете меня с собой? Натерпелась я от бусурманов вволюшку. Одна тут пропаду.

Она перевела изучающий взгляд на Никиту, который молча стоял рядом с Григорием и с некоторым смущением и необъяснимо возникшим волнением рассматривал ее и слушал. Ее речь со слегка раскатистым «р» и легким оканьем снова напомнила ему журчание горного ручейка и что-то еще, он не мог вспомнить, что именно.

Чувство страха и неуверенности у девушки уже прошло. Оно стало сменяться чувством неловкости, а может быть, и стыда. Ведь перед ней стоял почти голый мужчина. Она это внезапно осознала. Хотя чисто по-женски сразу отметила, что это красивый мужчина. Неужто и вправду княжич?

Дангу впервые видел так близко от себя женщину ми. Как она была не похожа на женщин-кангми, к которым он привык! Он отметил, что она приятна, может быть, даже красива. Художник заговорил в нем? Или, может быть, просто проснулся мужчина? Он получал все большее удовольствие, рассматривая ее, замечая особенности лица, рук, волос.

У нее было круглое личико с приятным загаром, зеленоватые глаза под темными бровями-стрелками, небольшие алые губки бантиком. Гладко зачесанные золотистые волосы с пробором посередине собраны были сзади в толстую косу, в ушах сияли маленькие бирюзовые сережки лепесточками, как васильки в пшеничном поле. Русский тип облика оттенялся восточной одеждой — белыми шелковыми шароварами, короткой зеленой полурубахой и бордовой стеганой безрукавкой с вышивкой бисером по обшлагам. На ногах — невысокие мягкие чувяки.

Внезапно, как по команде, Дарья и Никита отвели друг от друга изучающие глаза.

— Ну и ладно, Дарьюшка, иди к нам жить, не обидим, как в сказке «Терем-теремок» говорится. Втроем веселее да проворнее. И Господь Бог нам в помощь. Будете оба как дети у меня, — вздохнул Григорий, — свои-то далеко, да и что с ними?..

Дарья кивнула — вот и спасибо.

— Никитка, что ж ты молчишь? Скажи что-нибудь Дарьюшке.

Дангу все более смущался. Воцарилось неловкое молчание. Дарья заговорила первой.

— Посидим маленько, да расскажу я вам, где обреталась. А сама я из-под Самары с братом и батюшкой купцом Котовым приплыла торговать в Астрахань. И тут налетели тучей узбеки, полонили меня, а батюшка да братишка Алеша пропали… — Она всхлипнула, отвернулась на секунду и потом продолжала: — Повезли на продажу бусурмане проклятые. Обращались хорошо и кормили с достатком. Да потом по дороге привозили к нам других девушек, расейских все. Вот ужо наплакались бедняжки да напричитались. Стало нас числом боле десятку. И приставили те узбеки к нам двух старух, чтоб смотреть. И все ехали много ден на верблюдах. Я-то по-узбецки понимала немного. Ну, сказывали мне, по каким местам ехали — Хива, Бохария, Самаркан, Фаркана, Маркансу и еще чего-то, позабыла… Ну и вот насмотрелась всего, но все равно тошно было, ревела больше. И жарко же было, ну спасу нету, и пески кругом. Ну дак и привезли в Касгар к ихнему царю Галдану. Приодели нас хорошо, но не трогали. Пожили там неделю. И вскорости кутерьма большая учинилась. Приставили к нам мужика ихнего на охрану. Смешной такой, чернявый, с имени Учан. По виду страшный, а добрый. Татарин. По-расейски говорил, все сказывал про ихние обычаи. И бабульку дали, Айша звать. Ну чтоб нам помогать всяко там по женской части. По-расейски тоже лопотала. Немного… Да, так опять посадили на верблюдов и повезли. Учан по секрету сказал, что к самому индейскому царю Сийяру. И страшно стало, да что поделать… Ну и вот, тут оказались. Всех-то кого порешили, кого угнали, а я — в кусты… И живая, да вы подоспели, — она улыбнулась.

— И ладно, Господь с нами, милостию не обделил, — произнес Григорий, поднимаясь и крестясь. — Надобно с перевала уходить, в Кашмир спускаться, кабы беда не явилася. Да ночева нужна, и неплохо ж провианту сыскать, а то есть хочется.

Он хлопнул себя по животу и посмотрел на Дангу.

Юноша вскочил.

— Дангу… — он запнулся, — нет, Ни-ки-та, — произнес по слогам, глядя на Дарью, — сейчас все сделает. — Ему уже хотелось говорить с ней, а больше всего — слушать этот чарующий голос, который завораживал его. Он уже не испытывал никакого смущения.

По дороге через перевал среди брошенных вещей Григорий нашел подходящий пустой мешок, из которого сделал себе удобную котомку и переложил в нее молитвослов, Лексикон, словарь Кариона Истомина, кожаный мешочек и пистолет.

Так кончается вторая часть повести о приключениях Дангу.

И РАЗЛУКА

Горячий оранжевый диск утреннего солнца, предвещая знойный день, уже поднялся над грядой серо-зеленых гор, амфитеатром окружавших Шринагар. Воздух был чист и прозрачен, позволяя ясно различать на фоне голубовато-белесого неба величественную цитадель Шир-Гари на вершине Гари-Парбат, обиталище наместника делийского падишаха в Кашмире субедара Мансур-хана. Напротив, на горе Тахт-и-Сулейман сияли белизной купол мечети Асмани-Масджид и ее стройные островерхие минареты. По склонам обеих гор там и сям прятались в густых, кудрявых зеленых садах постройки и дворцы, сбегавшие нестройными рядами вниз, к озеру Дал и быстротечному Джеламу, где словно рассматривали в воде свое отражение, дивясь его красоте.

На площади Чандни-чоук, выходившей одной стороной прямо к берегу Джелама и ограниченной с двух других рядами могучих развесистых чинар, уже кипел и бурлил Бори-Базар. Тимардар — смотритель базара уже собрал налог, полагавшийся городской казне, и продавцы, теснясь под красочными навесами и тентами, торговали всем, что можно было съесть, выпить, надеть или приобрести в собственность. Кругом высились горы свежих и сушеных фруктов и овощей, разносился аромат только что поджаренных пирожков — бхаджи, хлебцев с овощами — качори, дымился на медных подносах горячий рис — бирьяни, лежали стопками белые лепешки разных форм и размеров.

Не менее бойко шла купля-продажа всевозможных тканей, ковров, посуды, одежды, сбруи, пряностей, шафрана, шалей, всякой живности. Крики зазывал, звуки музыкальных инструментов, рев ишаков и верблюдов, пение дервишей, яркое разнообразие одеяний торговцев и покупателей — все перемешалось в невообразимую палитру цветов, запахов и звуков.

С левой стороны от главных ворот Буланд-Дарваза тянулся в два ряда саррафа-махалла — квартал ювелирных лавок. Здесь было гораздо меньше базарного шума, гама и толкотни. В этом тихом уголке покупатели не спеша выбирали товар.

Вот и сейчас ко второй лавке первого ряда подошли три человека, явные фаренги: юноша огромного роста, невысокий бородач средних лет и женщина — молодая и очень красивая, что сразу отметил хозяин лавки.

Еще в Сонамарге, на пути в Шринагар, Григорий познакомился с менялой местного базара, которому попытался продать маленький бриллиант, чтобы на вырученные деньги купить лошадей и товар для выгодной продажи где-нибудь в Индии. Он уже успел выяснить, что в Джайпуре, например, хорошо шел кашмирский шафран. Однако у менялы не нашлось денег, чтобы приобрести предложенный камень. Он долго вертел его и, цокая языком от изумления, что-то бормотал насчет того, что такая красота достойна быть в сокровищнице самого субедара Кашмира эмира Мансур-хана. Глаза менялы жадно блестели: он сразу смекнул, что простодушного фаренги можно будет легко надуть и сделать на этом хорошие деньги. Он объяснил Григорию, что глава их торговой общины купец Парвез имеет в Шринагаре большую ювелирную лавку и только у него найдется сумма, необходимая для покупки этого бриллианта. На том и порешили. Меняла написал записку для Парвеза и объяснил, как его найти.

Григория беспокоил минимум одежды у Дангу, да и сам он хотел бы одеться и обуться получше. Золотая монета и услуги хитрого льстивого менялы быстро сделали свое дело. Через полчаса Григорий щеголял в новом халате, штанах, мягких кожаных сапожках и войлочной гуджорской шапочке. Долго судили и рядили, как одеть Дангу, и наконец остановились на куртке — серапе голубого цвета без рукавов с пояском. Юноша нехотя напялил ее на себя, однако наотрез отказался надевать что-нибудь на ноги, оставшись босым. Дарья поменяла свой халат на новый.

Парвез сразу же обратил внимание на этих фаренги, как только они вошли в квартал ювелирных лавок, — слишком уж необычной и живописной была эта группа.

Григорий подошел к Парвезу и учтиво поклонился:

— Салам-алейкум! Дело у нас к тебе важное есть, мухтарам! — громко сказал он.

— Ва-алейкум-ас-салам! Да ниспошлет вам Аллах благополучие! Слушаю вас, — ответил Парвез.

— Мы из матушки России и находимся в услужении Белого Царя, Петра Алексеевича. Звать меня Григорий, а это Никита и Дарья. И вот записка для твоей милости при нас, — и Григорий протянул ювелиру сложенный листок бумаги.

Парвез раскрыл его, быстро пробежал глазами и, приветливо улыбнувшись, произнес:

— Ва-алейкум-ас-салам! Входите, пожалуйста! — и он сам поудобнее раскинул для них подушки на ковре внутри лавки.

Григорий и Дарья привычно расположились на подушках, скрестив ноги. Дангу попробовал сделать так же, но ему было неловко. Он вздохнул, слез с подушек и присел на корточки, как делали все кангми. Сразу стало удобно и хорошо. Дарья смешливо прыснула, глянув на него.

— Пострелка, чего ты, не след хихикать! — цыкнул Григорий на нее. — Слышь, Никитка! Эдак все бусурмане сидят. Да и ты вскорости привыкнешь.

Потом, обращаясь к ювелиру, продолжал:

— Мухтарам! Вот у нас что есть.

Он снял котомку с плеча, вынул из нее тряпицу и, осторожно развернув, вынул маленький бриллиант.

— Нам лошадей купить надобно и товару кой-какого. Сколько дашь за него?

Парвез осторожно взял камень, повертел в пальцах, затем посмотрел на свет, проверил на пробном брусочке и положил на маленькие весы. Взвесив, он еще раз внимательно осмотрел бриллиант и сказал:

— Сто тысяч рупий! — и он уставился на Григория черными глазами.

— Ух ты! Пресвятая Богородица! Зело много, на все хватит! — Семенов перекрестился.

Потом схватил за руки Дарью и Дангу.

— Слышали, дети мои? Сто тысяч! Все у нас таперича будет. Откроем дело. Будем торговать. А коли Господь расположит, — будет прибыток и домой махнем, а?

— Ой, как домой-то хочется, дядя Григорий, — радостно ответила Дарья.

— А где дом Дангу? — грустно спросил юноша.

— Дак в Москве все твои родичи проживают. А в Новгородчине имение твоего батюшки князя Боголюбова. Ладно, потом поговорим об этом, дети, — заключил Григорий.

Парвез ждал, вежливо наклонив голову, и не вмешивался в разговор гостей. А когда они замолчали, спросил Григория:

— Бабуджи согласен?

— Да, мухтарам!

Парвез удовлетворенно кивнул.

— Эй, Нанди! — Он повернулся к бордовой бархатной занавеске за своей спиной. Из-за полога высунулась бритая голова юноши-слуги. — Подай гостям фрукты.

Через несколько секунд бритоголовый юноша поставил перед русскими блюдо с виноградом и яблоками и неслышно исчез.

Гости принялись за угощение, а ювелир, прищурив глаза, внимательно посмотрел на Григория и жестко сказал:

— Бабуджи! Покажи, ради Аллаха всемогущего, все, что у тебя есть. Я куплю у тебя этот бриллиант только тогда, когда ты покажешь остальное. В этой тряпице у тебя завернуто еще что-то, — и он снова начал сверлить Григория своими черными пронзительными глазами.

Григорий поперхнулся виноградом:

— Ах ты, бусурманская лиса! — в сердцах вырвалось у него по-русски.

В его планы не входило показывать большой бриллиант. Но хитрый и наблюдательный ювелир, видимо, заметил его через дырки в тряпке.

Григорий нехотя развернул тряпицу, и в лавке словно вспыхнуло яркое солнце. Парвез охнул и осел на ковер.

— Чудо, чудо! — только и повторял он.

Дрожащей от волнения рукой ювелир взял бриллиант и начал внимательно его рассматривать.

— Какая чистейшая вода! Прекрасно! Какие размеры! Я такого никогда не видел! Он достоин быть в сокровищнице самого делийского падишаха несравненного Фарруха Сийяра! И защищать его!

От возбуждения толстое лицо Парвеза раскраснелось.

— Бабуджи! — Он повернулся к Григорию. — Это замечательный камень. Он стоит целого царства! У меня нет денег, чтобы купить его у тебя. Если ты захочешь его продать, это может сделать только великий защитник правоверных сам несравненный падишах Фаррух Сийяр. А кстати, откуда у тебя это сокровище?

Ювелир уже пришел в себя, и его глаза снова подозрительно засверлили Григория.

— Может быть, ты его украл, а? И тогда тебе несдобровать! Да и мне тоже. Ведь я личный поставщик ювелирных изделий субедара Кашмира эмира Мансур-хана! Если он узнает, что я видел этот камень и не доложил ему, то что тогда? — Лицо Парвеза посуровело. — Такие бриллианты на дороге не валяются. Они всегда принадлежат владыкам. Их место в сокровищнице раджи или падишаха. А ты простой купец.

Он на секунду замолчал, не спуская глаз с Григория, а потом продолжал:

— Бабуджи! Не так давно я был по делам в Дели и встречался со своим другом Сулейманом, личным ювелиром защитника правоверных, несравненного падишаха Фарруха Сийяра, и он рассказал мне вот какую историю:

«Один метельщик по имени Сурдас мел как-то полы во дворце Несравненного и нашел бриллиантовый медальон. Он был очень бедным, а потому страшно обрадовался такому богатству. Потихоньку унес медальон домой, выковырял один бриллиант и продал за хорошие деньги купцу по имени Мурад. Стал есть и пить досыта, деньги давать без счета всем соседям. И в конце концов разболтал о своей находке. Соглядатаи донесли мне, а я немедленно доложил Несравненному, да благословит его Аллах!

Несравненный разгневался, приказал схватить и привести к нему метельщика и купца…»

Тут Парвез остановился и спросил:

— Все ли тебе понятно, фаренги? Ты понимаешь, что тебе грозит?

— Да, мухтарам! — спокойно ответил Григорий.

— Слушай же дальше и не забывай про фрукты. И вы тоже! — Он махнул рукой Дарье и Дангу. — Арэ! Нанди! Добавь еще! — И ювелир продолжил рассказывать дальше:

«…Несравненный спросил грозно метельщика:

— Как ты смел присвоить медальон, на котором начертано мое имя?

— Я неграмотный и не мог прочитать, что на нем написано. А взял я его потому, что нужда да горе меня замучили!

— А ты почему не сказал мне? — обратился Несравненный к купцу.

— Я медальона не видел и купил только камень. На нем ведь не было начертано твое имя, хузур!

И тогда Несравненный сказал мне:

— Ты хорошо сделал, что доложил мне. Да будет Аллах доволен тобой! Но что же мы будем делать с ними?

— И я рассудил так, — сказал мне в заключение мой друг Сулейман. — Нет в этом деле чьей-либо вины. Что осуждать нищего и неграмотного метельщика? Бедность толкает людей на воровство, а он нашел — разве кто-нибудь отдает найденное? Да и купца, камень купившего, тоже не следует осуждать. Он правду сказал!

Несравненный согласился со мной, забрал у купца камень, у носильщика медальон и отпустил их с миром».

Парвез отщипнул виноградину, положил в рот, пожевал и добавил:

— А что мы будем делать с тобой, бабуджи?

Григорий усмехнулся:

— Ничего! Я не украл этот бриллиант. Я действительно простой купец, но я честный человек. Вот законный владетель бриллиантов! — он показал на Дангу. — Это расейский княжич Никита Боголюбов, по-вашему — раджа. Никитка! Покажи мухтараму свой медальон.

Дангу вытащил его из-под серапы, щелкнул крышкой и поднес к лицу опешившего Парвеза.

— Вот, мухтарам! Тут, — продолжал Григорий, — гравировка кириллицей, ну, буквы такие расейские, читаю: — «Сего владетель есмь Никита Боголюбов, князев сын, рожден 5 дня сентября 1697 — го». Если нужны еще доказательства, я могу представить!

— Нет, нет! Что ты! — замахал руками Парвез. — Этого достаточно, я верю!

— Его батюшка — князь, служил нашему царю императору Петру Алексеевичу и был когда-то послан посольством к Великому Моголу Аурангзебу. Да погиб, видать, в пути на перевале Зоджи-Ла. Царствие ему небесное!

— Аллах велик! Аллах велик! — Парвез молитвенно сложил руки, потом развел их и поклонился Дангу: — Да простит меня хузур! Твоя воля для меня закон!

— Бабуджи! — повернулся он к Григорию. — Я хочу, чтобы ты и твои знатные спутники были сегодня моими гостями. Мы сделали хорошее дело. Я покажу вам Шринагар, а завтра утром ты получишь деньги за бриллиант.

— Ну это можно! Ладно! — ответил Григорий и перевел предложение Парвеза Дангу и Дарье. Те радостно закивали. Молодость всегда жаждет новых впечатлений и не упускает возможности получить от жизни удовольствие.

Парвез хлопнул в ладоши и, когда слуга Нанди почтительно вытянулся перед ним, сказал ему строго:

— Покажи этим фаренги Шринагар. Возьми нашу лодку, покатай по озеру и каналам. Охране Шалимар Баг предъяви мой пропуск — парвану, они тебя пропустят. А потом отвези в караван-сарай Кальяни. Я распоряжусь, чтобы им приготовили там две комнаты и хороший ужин.

Через несколько минут, пробравшись сквозь сутолоку шумного базара, наши друзья подошли к берегу Джелама, аккуратно выложенному плитами из известняка. К воде вела красивая каменная лестница, у края которой покачивалась на легких волнах большая белая остроносая лодка — дунга с уютной беседкой, крыша которой была задрапирована полосатой красно-серой тканью с длинными свисающими оборками так, что внутри всегда царили тень и прохлада.

С лестницы Нанди что-то крикнул, и из лодки выглянул старый ганджа — лодочник и откинул входной полог.

— Проходите, почтеннейшие! — проговорил Нанди, вскакивая в лодку и поддерживая полог, чтобы пропустить в беседку гостей.

Ганджа оттолкнулся от берега, едва слышно работая одним кормовым веслом, пересек Джелам, вошел в прямой узкий канал и через несколько минут выплыл на простор озера.

Восхищенным взорам россиян открылась картина дивной красоты. Ничего подобного никто из них не видел и просто не мог себе представить.

В небольшой ряби изумрудных вод отражались зелено-голубые горы, обступившие озеро, белые кучевые облака, висевшие над ними, и бездонное ярко-синее небо. Там и сям водную гладь пересекали дунги самых разных цветов и размеров, на мелководье поднимали свои крупные белые чаши лилии в обрамлении вееров узорчатых зеленых листьев. По берегам среди чинар и тополей виднелись дома и постройки. Прохладный ветерок, пахнущий водой, приятно освежал, хотя солнце было уже высоко и изрядно палило. Дунга тихо скользила по воде, оставляя расходящийся треугольный след.

Первой нарушила молчание Дарья:

— Красиво ж как! Господи прости, как у нас на Волге-матушке!

— А на наше Ильмень-озеро похоже, — подхватил Григорий, — да только там не так зелено и тепло.

— И я не видел такого чуда, — добавил Дангу, — хотя много бродил здесь по горам.

Между тем лодка пересекла озеро и подошла к противоположному берегу. Здесь обозначилось среди кустов и зарослей орешника начало другого неширокого канала, уходящего в глубь обширного сада. Поперек русла висела толстая цепь, преграждавшая проезд. Ганджа притормозил лодку, и она мягко ткнулась носом в преграду. И в ту же секунду с обеих сторон канала выросли, словно из-под земли, фигуры стражников-сипаев. С громкими предупреждающими криками они навели ружья на лодку и ее пассажиров. Нанди, сидевший на корме вместе с ганджи, вытащил из-за пазухи парвану, разрешение с подписью самого субедара эмира Мансур-хана на квадратном красно-белом куске кожи, повернул его лицевой стороной сначала к одному сипаю, потом к другому и что-то громко крикнул. Стражники немедленно убрали ружья, цепь с плеском упала в воду, открывая канал.

Нанди просунул голову в беседку и проговорил:

— Бабуджи! Это Шалимар Баг падишаха Аурангзеба!

— Дак это знаменитые сады Шалимар Великого Могола! — возбужденно воскликнул Григорий, хватая за руки Дарью и Дангу. — Про них зело много мне сказывали в Кашгаре. Посмотрим, посмотрим теперь на диво индианское!

Ганджи неторопливо работал веслом, посылая лодку по каналу против слабого течения, стараясь не плескать водой и не мешать гостям наслаждаться открывающимися видами. По берегам канала, обложенным дерном, тянулись аллеи из туи, дно было выложено большими плитами известняка.

Канал вскоре закончился большим круглым бассейном, облицованным розовым мрамором. От бассейна отходило три новых канала. Над каждым из них был перекинут горбатый ажурный мостик с красивой беседкой посередине. Лодка пересекла бассейн и вплыла под мостиком в новый канал. Посередине тянулся ряд мраморных фонтанов, в водяных струях которых вставала радуга. Берега канала были обрамлены аккуратно подстриженными декоративными кустами и деревьями с цветами, испускавшими аромат. С ветки на ветку, наполняя воздух пением и щебетанием, перепархивали диковинные птицы с ярким разноцветным оперением.

Миновав канал с фонтанами, лодка углубилась в систему небольших проток и островков. Перед взорами зачарованных россиян появлялись то уединенные беседки с каменными спусками к воде, укрытые зеленью, то живописные полянки с какими-то зверьками, то совершенно заросшие по берегам протоки с журчащей быстриной, больше похожие на затененные зеленые туннели, то небольшие озерца, каждое с определенным видом и цветом кувшинок или лотосов — розовыми, белыми или голубыми — или с поверхностью, покрытой изумительной красоты ковром из листьев, по которому с тихим шуршанием продвигалась лодка.

За одним из поворотов, в самом дальнем конце этого прекрасного сада, среди живописно расположенных скал, открылся великолепный небольшой водопад. Шум падающей воды приятно ласкал слух. Потом снова пошли большие и маленькие бассейны разной формы с фонтанами и без, со ступенями, оградами, спусками и беседками.

Уже к вечеру переполненные впечатлениями Григорий, Дарья и Дангу разместились в караван-сарае Кальяни на окраине Шринагара. Заботливый Нанди старался изо всех сил угодить почетным гостям. Особенно его влекло к Дангу. Еще в лавке Парвеза Нанди начал с ним разговаривать. За то короткое время, что Дангу находился среди ми, он уже успел немного освоить разговорный урду. В этом сказались его врожденные способности.

Постоянное восхищение Нанди вызывала физическая мощь Дангу. Слуга даже попросил разрешения потрогать его могучие бицепсы. Сам Нанди был худеньким, тщедушным, низкорослым — едва доходил до груди Дангу. Особенную гордость Нанди испытывал от того, что находился рядом с живым раджей, пусть даже и фаренги, и разговаривал с ним.

После хорошего ужина, за которым гостям прислуживали Нанди и сам хозяин караван-сарая, россияне начали готовиться ко сну. Нанди сказал, что придет утром, и удалился.

Григорий старательно, по-солдатски, готовил себе постель, поправляя кошму и покрывало на топчане, проверил еще раз все свои вещи; аккуратно развернул и осмотрел бриллианты, монеты, завернул их в один узелок, потом в другой и засунул в кожаном мешочке на самое дно котомки, проверил, на месте ли книги, иголки и нитки, которыми обзавелся в Сонамарге; вот завернутый в тонкий цветной платок пистолет и все, что к нему полагается; вот складной нож, немного изюма и кусок сухой лепешки… Григорий вздохнул, завязал котомку и положил себе в изголовье, приговаривая:

— Да, Никитка! Управитель в каждой стране хочет жить покрасивее да получше. Ну да ладно, давай спать! Охо-хо, батюшки-светы!

Дангу заворочался на своем топчане, устраиваясь поудобнее. Было совсем непривычно лежать в душном, закрытом помещении на жестком лежаке. Он снова и снова перебирал в памяти все увиденное сегодня — базар, каналы, прекрасный сад, озеро. Потом стал думать о Дарье — как она там за стенкой, спит ли уже, о чем думает. Он успел уже к ней привыкнуть. Потом мысли его переключились на родителей. Он пытался вообразить, какие они, как выглядели, но тут нахлынули воспоминания о Лхобе, Вангди, о родной пещере. Образы стали путаться, картины переплетаться, затуманиваться, и он заснул.

Проснулся он под утро, когда только начало светать. Виной раннему пробуждению был свежий ветерок, который свободно проникал из-за почему-то отдернутой циновки.

Дангу повернул голову, чтобы посмотреть, на месте ли Григорий, и весь напрягся. Сон мгновенно слетел с него. Топчан был пуст. Подождав несколько минут, Дангу тихо встал, выскочил во двор, осторожно обошел его, разглядывая людей, спящих на топчанах. Потом вышел на улицу. Снова вернулся. Григория нигде не было. Подождав еще несколько минут, он поднял циновку в комнате Дарьи, вошел и начал осторожно ее будить. Она заворочалась, потом привстала, увидела Дангу и сонно забормотала:

— Что? Рано еще вставать-то…

Дангу, глядя ей в глаза, четко произнес:

— Нет Григо!

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Григорий проснулся перед самым началом рассвета, когда небо на востоке над грядой гор еще не начало розоветь и звезды не погасли. Было очень тихо. Ночную тишину лишь изредка нарушали отдаленные звуки трещоток — каракари да выкрики сторожей: «Хабрдар! Хабрдар!»

Григорий зашевелился, забормотал:

— Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе… Царь небесный, утешитель, Дух истины, вездесущий и все наполняющий, сокровище благ и податель жизни, приди и поселись… — Он закашлялся, потом встал, перекрестился, нащупал халат, надел его и тихонько вышел, чтобы не разбудить Дангу. Тот спал богатырским сном, хотя обычно реагировал на малейшие шорохи и звуки, видимо, обилие вчерашних впечатлений его утомило.

Григорий неторопливо пересек двор караван-сарая, осторожно обойдя нескольких людей, которые спали на циновках, брошенных прямо на землю, завернувшись с головой в белые покрывала, завернул за угол дувала к отхожему месту. Внезапно кто-то рванул ему руки назад, лихорадочно скручивая их веревкой. От неожиданности Григорий потерял равновесие и повалился на бок. В следующее мгновение во рту у него оказался кляп. Чьи-то руки набросили на голову мешок. Наступил полный мрак. Потом Григорий почувствовал, как его подняли, перетащили через дувал, взвалили на лошадь и привязали к ней. Похитители изредка обменивались шепотом репликами, но понять ничего было невозможно. Григорий услышал приглушенный звон сбруи, лошадь пошла. Тренированное кавалерийское ухо безошибочно определило, что в сопровождении едут четыре всадника. Один время от времени удалялся, потом возвращался к группе. «Видать, дорогу разведывают, диаволы», — подумал Григорий.

Прошло довольно много времени. Лошади прибавили ходу, подгоняемые всадниками, которые теперь громко разговаривали на незнакомом россиянину языке, смеясь и перебивая друг друга.

От неудобного положения у лежащего поперек лошади Григория кровь прилила к голове. Связанные руки ломило, кляп раздирал рот… Лошади зацокали по камням. Послышалась громкая команда, и все остановились. Григория отвязали, грубо дергая за веревку, и он неуклюже свалился на каменные плиты. Сдернули с головы мешок, и яркий утренний свет ударил ему в глаза. Он обалдело заморгал, замотал головой, замычал — свело скулы. Вокруг стояла толпа пестро одетых разбойников.

Они захохотали. Один из них наклонился к Григорию и, чикнув ножом, разрезал завязки кляпа, потом освободил рот.

— Встань, кафир! — крикнул он и легонько пнул Семенова.

Григорий приподнялся на колени, потом, шатаясь, с трудом выпрямился во весь рост и осмотрелся.

Он находился на широком прямоугольном дворе, вымощенном большими черными каменными плитами. Двор был окружен со всех сторон полуразрушенными стенами с аркадами и колоннами. В глубине Григорий заметил высокую фигуру застывшего в танце идола с четырьмя руками.

— Господи прости!

В углах дворовой колоннады стояли ажурные беседки из белого камня, арки венчались ступенчатыми башенками.

— Никак дворец, что ль, какой? — сам себе сказал Григорий.

Еще он успел заметить справа широкую каменную лестницу, которая, как ему показалось, вела ко входу в высокую башню, сужавшуюся кверху, сплошь украшенную фигурами и украшениями. «Ни дать ни взять разверстая пасть чудища-юдища, — подумал он. — А ступени яко челюсти».

Все было сильно разрушено и носило печать запустения. Валялись упавшие плиты и камни — части стен и колонн, все заросло лианами и плющом, сквозь пол замощенного двора пробивались ростки бамбука, вдоль стен раскинули свои могучие кроны несколько баньянов. Повсюду прыгали и резвились обезьяны.

— Где ж я, Господи? И что со мной? — воскликнул Григорий, обращаясь на урду к окружавшим его людям.

— Это храм кафиров, — презрительно ответил один из них. — А привезли тебя сюда по приказу нашего господина, всемогущего Бадмаш-ака!

В это мгновение из низкого полуразрушенного строения выскочил человек и закричал:

— Хузур срочно выехал по важному делу в Шупиян, вернется после третьей стражи! Тащите этого фаренги во-о-о-н туда. — Он показал рукой в угол двора, где стояла храмовая сторожка.

— Хорошо, хорошо, Али джи!

Двое не церемонясь подхватили Григория за связанные руки и быстро поволокли вперед так, что он едва успевал перебирать ногами. Его с силой втолкнули в открытую дверь. Он упал на пол, застланный соломой. Скрипнули двери, звонко щелкнул засов, и Григорий остался один.

В голове сразу забились мысли, лихорадочно сменяя одна другую: «Что за людишки? Кто таков Бадмаш-ака? И зачем посадили под арест? Аль погубить хотят? Да и как там детки мои, Никитка да Дарьюшка? Чтоб схоронили мешок мой с добром да берегли его пуще глаза! Господи, спаси душу раба твоего Григория! Кто ж козни строит? Может, Парвезу хочется отнять бриллианты?»

В сторожке стояла полутьма, свет едва пробивался сквозь маленькое, забранное решеткой оконце под потолком. Становилось жарко. Связанные сзади руки болели и ныли. «Кутузка добра, не выбраться», — подумалось Семенову.

Чертыхнувшись, Григорий перевернулся на бок, поднялся и шатаясь подошел к двери. Пнул ее несколько раз и крикнул:

— Эй, ироды-бусурмане проклятые! Пить дайте! Пани, пани! Руки развяжите! Моченьки моей нету!

Ответа не было.

Через некоторое время снова грохнул ногой в дверь и снова закричал, заголосил, мешая русские слова с урду.

Снаружи что-то зашуршало, потом щелкнул засов, дверь приоткрылась, и усатый детина с ножом в руках и пистолетом за поясом молча поставил на пол пиалу с водой.

Григорий шумно выдохнул:

— Шайтан забери! Руки развяжи, еще раз говорю! Как же пить-то буду?

Он повернулся спиной к усачу и пошевелил пальцами:

— Развяжи, ну! Быстро!

Тот оторопело поглядел на него, потом оттолкнул, вышел и закрыл дверь. Было слышно, как он говорил с кем-то. Потом дверь вновь открылась, и усач чикнул ножом по веревкам. Бежать пленнику все равно было некуда.

— Ух-х-х! Господи, хорошо-то как! — Григорий начал сгибать и разгибать руки, разминать их.

За полуоткрытой дверью виднелся еще один караульный. Усач ткнул Григория пальцем и осклабился:

— Ладно уж! Пей!

Григорий схватил пиалу и жадно выпил всю воду. Встал, потоптался, снова сел. Время тянулось томительно. Час проходил за часом. Больше всего удручала неопределенность…

Вернемся ненадолго назад к тому моменту, когда после пропажи Григория Дангу осторожно разбудил Дарью и сказал ей об этом.

— Господи! Господи! Да что ж это? — растерянно забормотала девушка и расплакалась, всхлипывая. Она уже успела привыкнуть за эти дни к Григорию, как к отцу родному. Чувствовала и понимала, что нашла в нем защитника и умудренного опытом человека, с которым не страшно на чужбине. Всегда с ним можно было и поговорить, вспомнить о родной стороне. И вот теперь его не было рядом. И мечты о возвращении домой рухнули.

Слезы заливали Дарье лицо. Она медленно опустилась на колени, уткнулась в постель и тихонько завыла. Дангу смущенно стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу. Удивительно было видеть, как плачут ми — взрослые люди. Никогда за всю свою жизнь среди кангми он не видел не то что плачущую женщину, но даже слезинки на их лицах.

Прошло несколько минут. Дангу решил попытаться успокоить девушку и нерешительно притронулся к ее сотрясающимся плечам. Она вздрогнула и повернула лицо. Мимолетная надежда, что это небесный защитник, ангел-хранитель пришел на помощь, тут же исчезла. Дангу, лишь Дангу! Дарья всхлипнула: снова она осталась одна-одинешенька в этом опасном и враждебном восточном мире. Что может этот юноша, пусть и могучий да ладный с виду? Что с того, что он княжич? Как он защитит ее? Себя бы защитил. Она-то знала все коварство и жестокость мусульман. Слава Богу, прошла весь Туркестан.

Стоя на коленях, она перекрестилась и начала истово молиться:

— Ангел Божий, хранитель мой святый, для охранения мне от Бога с небес данный! Прилежно молю тя, ты мя ныне просвети и от всякого зла сохрани, к благому деянию настави и на путь спасения направи. Аминь!

Повторив несколько раз молитву, она облегченно вздохнула, отвернулась, потихоньку высморкалась в платок, вытерла слезы, поднялась с колен и, повернувшись к Дангу, тихо сказала:

— Так жалко дядю Гришу! Чего делать-то? Пропадем тут в одночасье.

— Не пропадем, если будем вместе, — ответил юноша. — Ты будешь советовать Дангу и поможешь разобраться в сложностях этого странного мира ми. И Дангу защитит тебя. Пошли искать Григо!

Он улыбнулся и неловко погладил Дарью по голове. Она ответила ему радостной улыбкой. Прежде всего Дангу вернулся в комнату, где они спали, взял котомку Григория и повесил ее через плечо. Он инстинктивно чувствовал, что ее нужно беречь. Потом решительно взял Дарью за руку и уже намеревался покинуть караван-сарай, как в ворота вошел Нанди.

Узнав о том, что произошло, он велел Дангу и Дарье никуда не уходить и бросился со всех ног сообщить неприятное известие Парвезу. Через полчаса хозяин прибыл в караван-сарай. Убедившись, что драгоценности фаренги в безопасности, ювелир вызвал владельца караван-сарая, почтенного Хамрани. Они, жестикулируя, долго обсуждали случившееся и в конце концов сошлись во мнении, что это почти наверняка дело рук банды Бадмаша. Парвез нисколько не сомневался в этом, считая, что о бриллиантах каким-то образом стало известно жадному афганцу. Но так или иначе надо было постараться выяснить, где Григорий и жив ли он. Парвез приказал Нанди взять лошадь и поездить по окрестностям Шринагара, поискать Григория или хотя бы попытаться узнать что-либо о нем. Тот не мог быть очень далеко. Парвез был в этом уверен. Дангу и Дарье он предложил пока побыть у себя дома, где была охрана. На том и порешили.

Время тянулось томительно и долго. Час тянулся за часом, а новостей все не было. Дангу и Дарья использовали этот день, чтобы поупражняться в разговорном урду с многочисленными домочадцами и прислугой Парвеза. Наконец к вечеру вернулся Нанди. Ему удалось выяснить, что действительно похищение Григория организовано по приказу Бадмаша. Многие считают, что он со своей бандой обосновался где-то в районе селения Авантипур, в десяти косах от Шринагара на восток по падишахской дороге. Его видели там много раз. Там и надо, вероятно, искать Григория.

Дангу заявил, что немедленно отправляется на поиски. Парвез попытался уговорить его подождать до утра, но безуспешно. Юноша сказал, что ночью искать лучше, так как не мешают ми — люди. Ювелиру все же удалось убедить Дангу взять в помощники Нанди, так как без помощи чужеземцу не найти дорогу в Авантипур. А сам Нанди стремился изо всех сил помочь Дангу.

Еще не зашло солнце, когда, поужинав, Дангу и Нанди выехали на лошадях из ворот Парвеза и двинулись по падишахской дороге в Авантипуру. Строго говоря, на лошади ехал только Нанди, ведя другую под уздцы: Дангу не решился сесть на животное — ему казалось, что он слишком тяжел. Он бежал рядом с лошадью; долгий бег был для него привычен.

Спустя два часа уже в полной темноте они подъехали к Авантипуру. Нанди остановился у опушки дубовой рощи и спешился.

— Авантипур там, — Нанди махнул рукой вправо, где виднелись огоньки редких жилищ. — Тут видели несколько раз Бадмаша.

Дангу кивнул. Нанди было непонятно, как можно искать пропавшего человека ночью. Но Дангу оказался в своей стихии. В нем заговорил великолепный охотник. Он снял с себя серапу, оставшись лишь в набедренной повязке. Проверил состояние колчана с дротиками, осмотрел ножны с кинжалом. Потом велел Нанди ждать его здесь и бесшумно исчез в темноте ночи…

Сиреневые сумерки начали обволакивать окрестные горы, затявкали и завыли шакалы, предвкушая ночную охоту, снизу из долины потянуло прохладой, когда возле заброшенного храма у подножия поросшей лесом горы Шергол послышалось цоканье лошадиных копыт по камням. Чаукидары поспешно открыли ворота, и во двор въехала группа всадников во главе с Бадмашем. Он слез, кряхтя, с лошади и бросил поводья подбежавшему Али:

— Дело сделано! — Коротко хохотнул красным от бетеля ртом и добавил: — Приготовь мне поесть и выпить. Я устал. Хвала Аллаху, ему одному!

Он направился быстрыми шагами к помещению, а его спешившиеся спутники, разминая после длительной скачки уставшие члены, повели лошадей в дальний угол двора, где возле полуразрушенных построек за каменной изгородью находился большой загон.

— Хузур! Сейчас все будет сделано! В лучшем виде, — ответил Али, угодливо приседая. — Могу я доложить еще кое-что? — бросил он вслед уходящему Бадмашу.

— Ну что там? — Афганец остановился, повернувшись вполоборота. — Говори, да поживее!

— Мы схватили по твоему приказу, хузур, того фаренги! Он здесь.

— Что-о-о? Только одного? Я же говорил — обоих! Проклятые собаки! Почему не схватили его спутника и вещи? Где этот парень?

Лицо Бадмаша покраснело и исказилось от гнева. Он размахнулся и изо всех сил ударил Али кулаком по лицу так, что тот упал.

— Хузур! Ты велик, как пророк! — трусливо завыл Али, валяясь на земле и пытаясь поставить ногу главаря себе на голову. — Не погуби, не погуби! Вокруг караван-сарая Кальяни были люди субедара. Чтобы взять обоих, надо было поднимать шум. Это было опасно.

— Опасно, опасно! — взревел Бадмаш и пнул Али. — Пошел вон!

— Аллах велик! Аллах велик! — воя, извивался в ногах у афганца Али.

— Ладно! — Бадмаш внезапно успокоился. — Встань, мы поговорим с этим фаренги после еды. Валла-билла!

— Как пожелает хузур!

Бадмаш не торопясь прошествовал в свои покои, устроенные в самом дальнем углу храмового двора среди каменных глыб, поросших кустарником. Там двое слуг уже расстелили ковер и поверх него дастархан. Афганец устало сел, щелкнул пальцами:

— Эй! Воды!

Вынырнул слуга с большой чашей, наполненной теплой розовой водой и тазиком. Бадмаш помыл руки, вытер о протянутое полотенце. Али негромко отдавал приказания, и прислуга споро суетилась вокруг, сменяя одно блюдо другим по мере насыщения владыки. Сам Али время от времени подливал вина в его быстро пустевший бокал. Бадмаш скоро захмелел. Лицо его раскраснелось. Ужин подходил к концу.

— Али! Принеси-ка джалеби! — Сладкое было одной из слабостей владыки. — Да не забудь и хукку, — приказал он хриплым голосом.

Когда требуемое было подано, афганец поудобнее устроился среди подушек, затянулся из хукки, выпустил дым, хлебнул из бокала, кинул в рот несколько кусочков печенья и лениво пожевал.

Жаркая предмуссонная майская ночь вступила в свои права. Неумолчно стрекотали цикады, на черном бархатном небе мерцали яркие звезды, неслышно сновали туда-сюда летучие мыши.

— А-а-а-ли! Приведи-ка сюда того фаррррренги, — заплетающимся языком пробормотал Бадмаш.

Два разбойника бросились исполнять приказ. Они вытащили несчастного Григория из сторожки и поволокли к главарю.

— Туда его! — Он махнул на каменный столб, стоявший возле полуразрушенной стены под густым развесистым баньяном. — И разденьте!

С Григория содрали халат, сапоги и прикрутили веревками к столбу.

— Ироды проклятые! Чтоб вам пропасть в геенне огненной! — закричал Семенов, пытаясь вырваться. — За что вы меня?

— Собака! Кафир вонючий! — Бадмаш мгновенно рассвирепел, лицо его побледнело. Он даже как будто бы протрезвел. Потом вскочил и, подбежав к россиянину, начал его бить наотмашь по лицу. — Ну-ка, скажи, кафир, как ты оказался на перевале Зоджи-Ла, когда мои молодцы захватили караван из Джунгарии, и почему у тебя оказались бриллианты, которые везли в этом караване в подарок несравненному падишаху Фарруху Сийяру?

— Так вот в чем дело! — Григорий мотал головой, стараясь спасти от жестоких ударов Бадмаша глаза и зубы. По лицу текла кровь, а афганец, рыча от злобы, продолжал бить.

— Наш человек у Парвеза нам все рассказал. Такие бриллианты могут принадлежать только хану Галдану. А ты — нищий и вор! Я посажу тебя на кол!

Он схватил Григория за горло и стал душить. Потом отпустил.

— Говори, собака!

— Мухтарам! Бриллианты принадлежат русскому радже Никите Боголюбову, — с трудом зашевелил разбитыми окровавленными губами Григорий.

— Какому еще радже? Где он? — Бадмаш удивленно отстранился от Григория, а потом повернулся к Али: — Что он мелет?

Али пожал плечами, потом плеснул из пиалы водой в лицо россиянина и крикнул:

— Где бриллианты? Говори быстрее, кафир!

Григорий молчал.

— Ты у меня заговоришь сейчас, — злобно прошипел Бадмаш, выхватил из костра пылающую головню и прижал к телу Григория. Вопль боли огласил весь двор.

— Господи! Господи! — кричал Григорий. — Спаси, дай силы!

— Где бриллианты?

В ответ доносились лишь стоны и причитания. И снова в ход пошла головня. И снова крики россиянина. Его тело совсем обмякло и повисло на веревках. Казалось, что он потерял сознание. Али снова плеснул ему в лицо водой и потряс за волосы, приводя в чувство.

— Грязное отродье! Ты будешь говорить или нет? Где бриллианты? — крикнул Бадмаш.

Григорий открыл глаза и молча уставился на своего мучителя.

— Ну хорошо же! Арэ! — Афганец поманил усатого разбойника. — Позови сюда Мардана, и пусть он принесет свой черный ящик. Сейчас заговоришь, — криво усмехнулся афганец, глядя на Григория.

Через некоторое время из храма выбежал невысокий старичок, в красном халате и с высоким красным же тюрбаном на голове. Его подгонял усатый. В руках старик держал ящик из черного лакированного дерева с дверцей и несколькими щелями сверху. Он приблизился к Бадмашу и опустился перед ним на колени, придерживая ящик под мышкой. Потом почтительно наклонил голову:

— Джи хан, хузур!

Бадмаш показал на Григория:

— Вот этого!

— Хорошо, хузур! — пробормотал старик.

Он выпрямился, подошел к россиянину, который окончательно пришел в себя и внимательно смотрел на странные приготовления. Все, кроме Бадмаша, опасливо отошли в сторону. Старик поставил ящик на землю перед Григорием, вынул из-за пазухи длинную палочку и начал опускать ее в каждую щель ящика в одну за другой, напевая при этом и что-то выкрикивая. Потом быстро открыл дверцу и отступил на шаг. Вынул из сумки, висевшей на боку, флейту — басури и заиграл на ней. Из ящика медленно выползла огромная черная кобра. Она была раздражена тем, что ее так бесцеремонно разбудили. Но пение флейты Mapдана заставляло ее выполнить приказ, как она много раз делала это раньше. Змея свернулась клубком, потом поднялась перед Григорием, ее клобук раздулся, глаза загорелись красными злобными огоньками. Раскачиваясь из стороны в сторону, она словно выбирала место, куда вонзить смертоносные зубы.

A Mapдан все наигрывал на флейте, и темп становился все резче и быстрее.

— Ну что, скажешь, где бриллианты? — спросил Бадмаш.

Но Григорий молчал. Кобра все быстрее раскачивалась в такт музыке, все ближе и ближе поднимаясь к лицу Семенова. Она почуяла запах крови, и это разъярило ее еще больше. Музыка перешла на высокие ноты, на какой-то неистовый фальцет. Змея перестала качаться и замерла, повинуясь звуковому приказу Мардана. Не переставая играть, он махнул свободной рукой Бадмашу.

— Собака, где бриллианты? — рявкнул Бадмаш. — Змея ждет приказа Мардана, Мардан ждет приказа Бадмаша! Ты понял?

Григорий по-прежнему молчал. И в эту секунду что-то с легким свистом пронеслось в воздухе. Голова кобры, словно срезанная бритвой, упала на землю, а туловище в предсмертных конвульсиях начало бешено свиваться и развиваться. Все остолбенели. С кроны баньяна на каменные плиты двора мягко спрыгнул человек гигантского роста.

— Никитка! Сынок! Спаситель мой! — прошептал Григорий распухшими губами.

Один разбойник успел опомниться и схватился за меч, намереваясь броситься на незнакомца. Но Дангу молниеносным движением вырвал из колчана еще один дротик, и тут же разбойник рухнул с пронзенным горлом, захлебываясь собственной кровью.

Одним прыжком Дангу оказался около Григория и взмахом кинжала обрезал путы, которыми тот был привязан к пыточному столбу. Затем подскочил к Бадмашу и, схватив за горло, легко приподнял над землей.

— Ты спрашивал, какой еще раджа? Так вот он, которому принадлежат бриллианты! Это — я, русский княжич Никита Боголюбов. Спутник этого фаренги. Я пришел к тебе сам.

Бадмаш, хоть и отличался внушительной комплекцией, выглядел просто ребенком по сравнению с великаном Дангу. Он беспомощно барахтался, размахивая руками и ногами, и уже начал задыхаться, выпучив глаза и пуская изо рта слюнявые пузыри.

— Никогда не смей требовать чужое добро, это раз, и потом, почему ты так жестоко мучаешь моего Григо? Мы, кангми, так никогда не делаем.

Дангу усмехнулся, еще крепче сжимая свои стальные пальцы вокруг шеи афганца и вглядываясь в его стекленеющие глаза.

— Никитка! Сынок! Брось ты эту падаль, — негромко произнес россиянин. — Да простит его Господь Бог Всеспаситель.

— Поблагодари Григо, что остался жив, — пробурчал Дангу. — Ты — дрянь, ты хуже шакала.

Он разжал пальцы, и Бадмаш, почти бездыханный, мешком рухнул на землю. Али вознамерился было помочь своему господину, но, увидев, как Дангу положил руку на колчан с дротиками, застыл в немом ужасе.

Осмотревшись при свете затухающего костра и убедившись, что все спокойно, Дангу взвалил Григория на плечи и скрылся в ветвях баньяна.

БАДМАШ В ЯРОСТИ

Кряхтя и охая, Бадмаш привстал, затем с трудом сел. Было очень больно.

— Шакал вонючий! Чуть шею не сломал, — бормотал афганец, осторожно ворочая головой.

Его ярости не было предела. Такого унижения, да еще в присутствии подчиненных, он никогда не испытывал. Он опять грязно выругался.

— Арэ, Али! Пока я не расправлюсь с этой обезьяной, я не успокоюсь, Валла-билла! И не уйду из Кашмира! Нет, не уйду! И этот ублюдок еще отдаст свои бриллианты и будет рыдать и умолять меня сохранить ему жизнь.

Страх, вызванный неожиданным появлением пришельца и его решительными действиями, прошел, и Али, приосанившись, ответил Бадмашу:

— Да будет так, хузур! Но у нас много добычи, в Кашмире она станет мешать.

— Я знаю, — злобно сплюнув и сверкнув глазами, сказал Бадмаш. — Для этого я и ездил к перевалу Пир-Панджал, чтобы переправить добро туда, поближе к Индии. Я нашел там в глухом лесу укромное место.

— Но все равно в Кашмире опасно. Ведь субедар Мансур-хан постоянно тебя здесь ищет. Он знает о твоих претензиях на владычество и не даст нам спуску. И не забывай, что мы захватили Кутиб-ханум, дочь хана Галдана, ее евнухов, слуг, невольниц. Это опасная добыча.

— Мы за нее потребуем хороший выкуп, — важно возразил Бадмаш.

— Когда еще мы его получим! — пожал плечами Али.

— Да замолчи ты, трус! — рявкнул афганец. — Впрочем, ладно, продолжай. Чего ты хочешь?

— Я предлагаю вот что: перевезем все добро следующей же ночью в Нагабал, а затем через Пир-Панджал спустим в Индию и быстро продадим в Лахоре. Нам нужны деньги.

— А эта проклятая обезьяна? — Бадмаш сжал кулаки и вскочил. Его красивое лицо налилось от гнева кровью.

— Вернемся и расправимся с ним.

— Тхик! — промолвил, чуть подумав, Бадмаш. — Ты меня уговорил, Валла-билла! Неси вина и сладкого.

— Арэ! Арэ! — хлопнул в ладоши Али.

И тотчас как из-под земли вырос главный повар.

— Чего изволит хузур?

— Сангари и халву.

— Как скажет хузур! — И повар исчез.

— Позволь обратиться, — угодливо склонился перед афганцем Али. — Еще одна новость.

— Ну, говори! — лениво махнул рукой Бадмаш, устраиваясь поудобнее на ковре и потирая шею.

— Когда ты был в длительном отъезде и мы после успешной атаки на Зоджи-Ла перевезли все награбленное сюда, мне рассказали Айша и Сюй Цинь — две старухи, приставленные к невольницам и Кутиб-ханум, — что… что… — Он остановился, с опаской поглядывая на Бадмаша.

— Почему остановился, продолжай! — приказал афганец.

— …Что на перевале исчезла самая красивая невольница по имени Дарья.

— Что? — Бадмаш нахмурил брови и вскочил. — Куда же она делась? Может быть, ее случайно убили?

— Хузур! В том-то и дело, что нет! Я последним уходил с перевала и все там напоследок обыскал. Прикончил четырех раненых, но женщины нигде не видел ни живой, ни мертвой.

— Но где же она?

Али потупил голову, немного помолчал, а потом сказал:

— Наши люди видели ее в Сонамарге в компании этого фаренги и коричневой обезьяны.

— Что? Что ты сказал?

Бадмаш взмахнул рукой. Пиалы, бутылки, блюдо с халвой — все, что принес на подносе повар, покатилось со звоном на землю.

— Хузур! Более того! Они теперь пользуются здесь в Шринагаре покровительством Парвеза, личного ювелира субедара Мансур-хана.

— Пошли быстро в зенану! — крикнул Бадмаш, и оба почти бегом устремились в главный зал храма. Два чаукидара, охранявшие вход, почтительно склонили головы и стукнули об пол копьями. Миновав зал, Бадмаш и Али повернули налево в длинный коридор с каменными колоннами, в конце которого находилась зенана. Евнух у двери посмотрел вопрошающе.

— Осел! Ну-ка позови старух, живо!

Евнух поклонился и исчез внутри помещения, из которого, несмотря на позднюю ночь, доносились смех, женские голоса, звон посуды. Оттуда торопливо выскочили две женщины. Одна — уйгурка Айша в темно-зеленом халате и белых шароварах, вторая — совсем старая, морщинистая китаянка Сюй Цинь в длинной стеганой безрукавке поверх желтого платья. Обе остановились, с испугом посматривая то на Али, то на Бадмаша.

— Это правда, что у вас на перевале пропала одна невольница? — грозно спросил афганец, сверкая глазами.

— Говорите, не бойтесь, — с мягкими нотками в голосе добавил Али. — Хузур хочет все знать. Он вам ничего плохого не сделает.

Женщины переглянулись. Потом Айша сказала:

— Джи хан! Это правда. Среди наших невольниц была одна белая девушка дивной красоты, как молодая луна в месяц рамазан. Она была из Северной державы белого царя русов. С реки Итиль.

— Джи хан, джи хан! Очень белая и очень красивая, — прошамкала китаянка. — Пропала на перевале. Мы думаем, что ее убили, — она покачала головой. — Очень, очень красивая!

— Пусть его шайтан заберет! Эта вонючая обезьяна говорит, что чужое брать нельзя, а сам берет то, что по праву победителя принадлежит мне, — крикнул Бадмаш, топнул ногой и, изрыгая ругательства, бросился вон из храма. — Еще смеет называть себя раджей! Самозванец!

Пробегая по коридору, он в ярости сбрасывал с постаментов небольшие каменные фигурки индийских божеств, падавшие со страшным грохотом.

Выбежав во двор, Бадмаш остановился.

— Ты говоришь, она связана с этой компанией? — спросил он Али, который все время был рядом с ним.

— Да, хузур.

— И она действительно так красива, как говорят эти старухи?

— Я не видел, но так они говорят.

— Как ее зовут?.. Дарья, говоришь? Река, значит?..

Бадмаш сжал кулаки, затопал в истерике, выкрикивая что-то нечленораздельное, потом набросился на Али:

— Пошел вон отсюда, собака! Плохо мне служишь. Ничего вовремя не говоришь!

Тут он вспомнил об унижении, которому его подверг Дангу, и рассвирепел еще больше. Он хватал все, что попадалось под руку — кувшины с водой, бутылки с вином, подносы, уставленные блюдами и пиалами, — и швырял на каменные плиты пола, яростно топча мешанину из еды и осколков посуды. Вдруг так же внезапно Бадмаш успокоился и поманил Али, который лежал на полу, всем своим видом выражая рабскую покорность. Он знал крутой нрав хозяина.

— Ладно! Вставай! Прощаю на этот раз! Подойди ко мне, слушай, что скажу…

Али встал на колени, быстро подполз к Бадмашу, наклонил голову.

— Прости, господин, — льстиво прогнусавил он. — Я твой верный слуга, исправлюсь, не погуби!

Он осторожно поднял ногу афганца и поставил себе на затылок.

— Ладно, ладно! Вставай, — совсем уже мирно произнес Бадмаш. — Слушай, мы завтра утром сделаем налет на караван-сарай Кальяни и захватим эту девушку! У нас сейчас много людей! А?

— Хузур, этого делать нельзя никак!

— Почему? Разве я не силен? Разве я не претендую на трон Кашмира, а?

— Господин! Сейчас не время. Мы уже устроили переполох из-за этого фаренги. Теперь караван-сарай наверняка охраняется, а дом Парвеза — уж точно. Может быть, девушка там. Люди субедара сейчас настороже.

— Но я хочу иметь эту девушку. Она принадлежит мне. Как и весь этот гарем, — он махнул рукой на храм. — Это все мое! Не так ли?

— Да, хузур! Это верно, она твоя по праву. Это твоя добыча. Но подожди немного. Мы выберем более удобное время для похищения. И я хочу тебе дать вот какой совет: завтра переоденься стариком, чтобы тебя никто не узнал, и сходи к караван-сараю Кальяни, посмотри на девушку сам. Может, она тебе не понравится, и все на этом кончится.

— Вах ва! Мне по душе твой совет! — Бадмаш захохотал, хлопнул Али по плечу. — Ты все-таки хорошо мне служишь. У тебя голова прекрасно работает. Вот тебе от меня подарок. — Он сунул руку за пояс, порылся там и вынул золотой перстень: — Лови!

Али ловко поймал драгоценность, сверкнув глазами и удовлетворенно хмыкнув, поцеловал и надел на палец.

— Да ниспошлет Аллах владыке благополучие! Спасибо!

— Позови сюда Махмуда и Шакли, мы обсудим мой костюм для завтрашнего представления. Ха-ха-ха! И надо наконец хорошенько выпить, чтобы забыть эту вонючую обезьяну, — и Бадмаш поежился, потирая шею.

Ранним свежим утром, когда жара еще не опустилась на просыпающийся Шринагар, к воротам караван-сарая Кальяни подошел, прихрамывая, босой, немного сгорбленный старик, одетый в длинную рубашку навыпуск и шаровары серого цвета, очень грязные и поношенные. Огромная копна черных волос на голове, заплетенных в небольшие косички, борода, густые косматые брови и большие усы придавали ему несколько устрашающий вид. За спиной висела небольшая котомка, в руке он держал длинную суковатую палку. Его можно было принять за бродягу — авара или нищего попрошайку — бхикшу, каких было немало на дорогах Кашмира.

В воротах караван-сарая стояли два сипая. Они внимательно посмотрели на старика, но пропустили его. Он не торопясь прошел во внутренний двор, где уже просыпались постояльцы. Они убирали свои топчаны, сворачивали в аккуратные валики покрывала. Несколько человек мылись у источника, кто-то приводил в порядок одежду и вещи, в дальнем углу богомольцы совершали утренний намаз, в съестной лавочке на большом очаге кипели в чанах утренние яства, заспанные мальчишки разносили в пиалах холодную воду, дымящийся овощной кари, лепешки, горки кислого тамариндового варенья и ласси с тростниковым сахаром в высоких чашках. Надо всем висел негромкий гул голосов переговаривающихся людей, кашель, звон посуды.

Старик остановился, осматриваясь и прислушиваясь к голосам, подождал немного, потом двинулся в сторону съестной лавочки, схватил за руку пробегавшего мимо него мальчишку и спросил:

— Скажи-ка, тут остановились фаренги?

— Да, бабуджи! Их было трое. Но вчера один исчез, а двое других — очень высокий мужчина и красивая девушка — ушли в дом к Парвезу. Девушка так плакала…

— Шайтан! — выругался старик. — Эта обезьяна была тут.

Он сунул монету словоохотливому мальчишке и заковылял прочь из караван-сарая. Он знал, где находится дом Парвеза, и, не теряя времени, поспешил туда, лихорадочно соображая, как ему увидеть Дарью.

Через полчаса он подошел к нужному дому. Вооруженный стражник, стоявший у входа, вопросительно посмотрел на него. Старик жалобно заныл, стараясь как можно естественнее изобразить обездоленного, несчастного бродягу:

— Господин! Да будет тебе удача во всех делах, да благословит Аллах субедара Кашмира, блистательного Мансур-хана! Да будет ниспослана милость Аллаха на дом благочестивого Парвеза и всех домочадцев и на тебя, храбрый воин, тоже!

Видя, что стражник не гонит его и благосклонно слушает, старик льстиво продолжал:

— Скажи мне, несравненный, стоящий на страже как лев, не здесь ли живет белая красавица фаренги из Северной державы?

Стражник получил от Парвеза лишь один приказ — от ворот не отходить и никого не впускать. Что же касается вопросов прохожих, то здесь указаний от хозяина никаких не было, и поэтому он простодушно ответил:

— Да, девушка живет здесь.

Первая часть задуманного плана удалась, глаза старика радостно сверкнули под мохнатыми бровями.

— О могучий и мужественный воин! Дело в том, что я проделал большой путь сюда из той самой Северной державы белого царя русов, откуда пришла эта девушка. У меня есть для нее письмо. Не позовешь ли ты ее сюда, отважный страж! Не бойся, я совершенно безобидный человек, у меня нет никакого оружия. Я передам ей это послание и тихо удалюсь. — Он сунул руку за пазуху, вынул оттуда кусок пальмового листа и помахал им.

Стражник кивнул головой:

— Давай сюда твое письмо, я отнесу его, — и протянул руку.

— Нет, нет, что ты! — быстро проговорил старик. — Мне приказано передать ей послание прямо в руки!

Видя, что стражник заколебался, Бадмаш прибавил:

— Я дам тебе рупию, Валла-билла! Все, что у меня есть.

Стражник удовлетворенно хмыкнул, что-то крикнул во двор и буркнул старику:

— Сейчас придет!

Вскоре за дувалом раздался голос. Стражник встрепенулся:

— Давай монету! И стой по эту сторону калитки. Понял? Во двор не входи и передавай, что хотел!

Старик закивал.

Калитка заскрипела, открылась, и Бадмаш охнул, потрясенный красотой Дарьи.

— Что ты хотел, старик? — спросила девушка.

— Прости, красавица, ради Аллаха милостивого и всемогущего! — забормотал тот растерянно. — Я вижу, что я ошибся и попал не в тот дом. Мне нужна черная девушка, а ты белая как снег.

— Но постой, — грозно вмешался в разговор стражник, — ведь ты хотел… — Он не договорил, осекся и почтительно повернулся — позади Дарьи выросла громадная фигура Дангу. Старик вздрогнул, втянув голову в плечи, и, не сводя глаз с юноши, начал пятиться.

— Ты что здесь делаешь, Дарьюшка? Пойдем, ведь Григо надо лечить. — Он повел девушку обратно во двор, не обращая внимания на старика, который все дальше и дальше отступал назад, а затем повернулся и побежал, что-то бормоча. Стражник остался в полном недоумении.

СТОЛКНОВЕНИЕ

Тр-р-р-ам, тр-р-р-ам, тр-р-р-ам — разносилась время от времени короткая дробь барабана, перекрывая шум пестрой бурлящей толпы на Бори-Базаре. Затем слышался гнусавый голос зазывалы:

— Эй! Эй! Уважаемые кашмирцы! Мы продаем и покупаем шали и шафран! Оптом! Оптом!

Зазывала с барабаном сидел в проходе между двух белоснежных палаток — тамбу, большой и маленькой. Из большой палатки вылез невысокий тщедушный человечек. Загорелое до красноты морщинистое лицо и светлые волосы выдавали в нем европейца. Он начал прохаживаться перед палаткой, поправляя белую тряпку, натянутую между двух высоких кольев. На полотнище было написано по-английски:

Saffron and shawls merchants Co. England

Немного пониже эта же надпись повторялась на урду.

— Эй! Эй! Уважаемые кашмирцы! Подходите, пожалуйста! — снова понеслось над базаром после короткой дроби барабана.

Человечка со сморщенным лицом звали Николас Кондрелл. Он был английским купцом и возглавлял небольшую компанию, название которой и красовалось на белой тряпке. Всего год назад он получил фирман за подписью его величества падишаха Фарруха Сийяра на исключительное право беспошлинной торговли шафраном и кашмирскими шалями. Воспользовавшись услугами делийской фактории, могущественной объединенной английской компании, торгующей с Ост-Индией, он успел уже организовать четыре больших каравана из Кашмира, переправив товар в суратскую факторию для отправки кораблями в Англию. Дело его процветало и разрасталось, и он взял себе в компаньоны рыжего долговязого Джона Гибсона, невесть откуда появившегося в Дели шотландца с бледным испитым лицом и длинным унылым носом.

Николас Кондрелл был отъявленным мошенником и негодяем. Из Англии за ним тянулся целый шлейф грязных дел и преступлений. Несколько раз он сидел в тюрьме по обвинению в жульнических махинациях при продаже земельных участков в графстве Дербишир и снабжению кораблей ворованными со складов Адмиралтейства продуктами. Выйдя из тюрьмы после очередной отсидки, он сколотил шайку мосс-труперов и занялся грабежами. После нескольких убийств, спасаясь от британской фемиды, которая угрожала ему виселицей, он с помощью своих дружков-матросов, таких же отпетых негодяев, бежал в Индию на одном из кораблей Ост-Индской компании.

Григорий уже больше часа бродил вместе с Нанди по базару, когда до его слуха донеслись выкрики зазывалы. Россиянин встрепенулся. Кажется, это то, что он искал несколько дней. Ему попадались отдельные торговцы то шалями, то шафраном. Но этого было мало. Нужна была большая партия товара и того и другого для задуманного им каравана в Дели.

После похищения прошло несколько дней, и Григорий пришел в себя. Раны зажили. Он привык к невзгодам — в Туркестане ему приходилось терпеть всякое.

— Шали и шафран! — повторил Григорий. — Господь Бог наш пресветлый дает мне что надобно!

Он покрепче прижал к плечу заветную котомку и повернулся к Нанди:

— Эй! Друг индейской! Пошли-ка туда, посмотрим, что там скупают да продают, может, и нам что перепадет!

Они быстро двинулись к центральной части Бори-Базара, энергично проталкиваясь через бурлящую людскую толпу.

Однако оставим пока Григория с его купеческими делами и вернемся немного назад и посмотрим, что происходило в доме Парвеза после того, как Дангу принес туда спасенного друга.

Домочадцы Парвеза окружили раненого Григория, выражая ему сочувствие, восхищаясь храбростью его спасителя. Ведь победить самого Бадмаша, наводившего страх на весь Кашмир, — большая удача и доблесть. После краткого рассказа Дангу и комментария Нанди Парвез проникся еще большим уважением к этим фаренги из Северной державы.

— Ты просто молодец! Ты как Гаруда, который спас от смерти Раму! — Он похлопал Дангу по руке.

Нанди радостно закивал. Теперь он просто боготворил русского юношу.

А Дарья? Если ТОГДА, на перевале Зоджи-Ла, Дангу привлекал ее физически, то ТЕПЕРЬ она увидела его благородство и мужество. Если в первые дни знакомства она относилась к нему с легким чувством превосходства, даже с некоторой долей иронии, наблюдая, как он коверкал слова, постигая русскую речь, или чего-то не знал, простого и обыденного из их жизни, а узнавая, удивлялся как ребенок, то теперь все было по-иному. Она осознала, что Дангу не просто полудикий юноша, пусть и красивый собой, но гордый и благородный потомок древнего русского рода, достойный носить имя своих предков.

Стоит ли говорить, что выбор Дарьи был сделан? Дангу встретил горячий взгляд, полный благодарности и восхищения и чего-то еще, чего он пока не мог понять, но смутно почувствовал. Как отрадно было ему услышать ее голос, похожий на нежное пение весенней птицы — прияки, несравнимый с голосами женщин-кангми — грубыми, больше похожими на лай лисиц или тявканье шакалов… Пока слуги помогали Григорию прийти в чувство, Парвез отдавал распоряжения. Нужно было устроить для фаренги праздничную трапезу. Для них это будет весьма кстати.

Когда Дангу вошел в комнату Григория, тот, уже вымытый и облаченный в чистый халат, лежал на чарпаи, а над его ранами хлопотала Дарья. Глядя на нее, Дангу вспомнил другую женщину, которая на укромной площадке под перевалом Зоджи-Ла так же склонялась над умиравшим Григо.

— Хорошо все будет, дядя Гриша! Поправим тебя, Пресвятая госпожа Владычица Богородица отставит всякую рану да язву смертоносную, — ласково нашептывала она, ловко перевязывая большой ожог на его руке. — Приидет к тебе здоровьичко, да и на Расею-матушку все вместе двинемся. Как-нибудь доберемся милостию Божьей! И Никитушка-спаситель всех хранить да оберегать нас будет! Вот! Вот он — тут! Господи благослови! — Она перекрестилась.

— Спасибо, детушки мои! Все будет так, Бог даст! — с благодарной улыбкой ответил тихим голосом Григорий.

Он уже в который раз давал себе клятву во что бы то ни стало вернуться домой вместе с Дарьей и Никитой…

Итак, волею судьбы-повелительницы Дангу и Дарья оказались во власти любви. Этому способствовало все — весна и юность, красота и благородство. Каждое утро под благовидным предлогом изучения русского языка они уединялись в благоухающем саду, и Григорий, окончательно поправившийся после пыток у Бадмаша, ласково улыбаясь, все понимая, благословлял их:

— Ступайте дети мои, да хранит вас Господь Бог!

Вместе с русским языком они изучали и постигали великий, всепобеждающий язык любви. Он был так прекрасен, в нем было столько неожиданного и волнующего, и постигался он так легко — ведь здесь распоряжалась сама Природа. Дарья потихоньку напевала чудесные русские песни, и Дангу слушал, весь трепеща, заглядывая в глаза, которые казались ему бездонными, как озеро. Он гладил ей руки и волосы и рассказывал о своей удивительной жизни с кангми, а она — о своей жизни на великой русской реке Волге, о своей семье, об отце и матери. Он со вздохом вспоминал о Лхобе и Вангди, Зуке и Ямсо, о жизни в пещере, задумывался о настоящих родителях.

Как-то раз он шутливо предложил Дарье изучать язык кангми. Она рассмеялась и некоторое время прилежно повторяла за ним странно звучавшие слова и фразы, стараясь их запомнить: «ту» — там, «гау» — амулет, «лга» — теперь, «бод-рха» — пусть так будет…

— Данг-чи-канг! — важно произнес Дангу и ткнул себя пальцем в грудь.

— Данг-чи-канг! — с улыбкой повторила Дарья. — Никита, Дангу. Сколько у тебя имен! Ты — как бог. — Она вздохнула и прижалась к его груди. — Как я люблю тебя, мой милый! — Она нежно поцеловала его.

Григорий между тем готовился организовать свое торговое дело. Он часто беседовал об этом с ювелиром, и тот дал ему много ценных советов. Парвезу и его домочадцам нравился этот добрый русский купец с открытой душой. Наконец настал день, когда Григорий вместе с Нанди отправился на Бори-Базар.

Россиянин подошел ко входу в маленькую палатку, пытаясь прочитать надпись на тряпке. Из палатки вылез Николас Кондрелл. Они молча уставились друг на друга. Англичанин несколько секунд как бы ощупывал глазами Григория, а потом, обернувшись, крикнул:

— Эй, Джон! Выйди-ка, тут, кажется, европеец объявился, черт меня побери! — И потом обратился к Григорию: — Mister… em-mm… what country are you from?

Видя, что тот не понимает, он перешел на урду:

— Кис мульк сэ бабуджи?

— Расейский я, купец, Григорий Семенов прозывать, скитаюсь по разным странам, — бойко заговорил тот на урду. — В армии служил, у его величества Петра Алексеевича, в казачьих войсках, да в полон взяли бусурмане-трухменцы. Так вот! — Он улыбнулся.

— Oh! This is what, Russian! — разочарованно протянул Николас. — Moscowite! — Сморкнулся в сторону, и лицо его передернулось.

В это время из тамбу, покачиваясь, выполз детина в белой грязной рубахе, клетчатой юбке и высоких кожаных ботинках на шнуровке. Он был слегка навеселе и что-то дожевывал, вытирая замасленные губы рукой.

— Джон Гиб… Гиб… сон! — представился он. — Приятно встретить европейца в такой дыре! Не хотите ли опрокинуть пиалку виски по этому случаю?

— Благодарствую! Пока нет, — вежливо отклонил предложение Григорий.

— Николас Кондрелл! — прогнусавил человек с морщинистым лицом, ткнув себя пальцем в грудь. И захихикал, обнажив рот, полный гнилых зубов. — Мы из Англии, торгуем здесь, а ты что продаешь, что покупаешь?

— Так вот шафран надобно купить. У вас, вижу, много…

Он снял с плеча котомку, вынул мешочек с золотыми монетами и подбросил на руке:

— Есть чем расплатиться! — Потом подошел к связкам шафрана, лежавшим под большим навесом, и стал щупать, отщипнул немного сушеной массы, потер в пальцах, поднес к носу, понюхал, чихнул, попробовал на вкус. По всему было видно, что он новичок в этом деле.

Николас и Джон, наблюдавшие за ним, быстро перекинулись между собой несколькими фразами на всякий случай по-шотландски.

— Мистер Григорио! — начал Кондрелл. — Мы можем продать тебе вот это, — он поставил ногу на большой тюк.

Дело заключалось в том, что хитрые кашмирцы подсунули англичанам один тюк негодного, пережженного шафрана, что могли распознать только большие знатоки. Надо было от него как-то избавляться, и тут словно сам Господь Бог послал покупателя. Англичане решили обдурить доверчивого россиянина.

Григорий осмотрел тюк, хмыкнул удовлетворенно и сказал:

— Хороший шафран! Почем просите, господа?

— Шафран отличный! Десять рупий за сер, уважаемый! — хрипло пробурчал Кондрелл и незаметно подмигнул Гибсону. Им шафран обошелся всего по пять рупий. — Здесь сто серов!

— По восемь возьму, согласны? — ответил Григорий, развязывая мешочек с золотом.

— По рукам! — радостно крикнул Николас. При виде золота его глаза жадно засверкали. Гибсон нырнул под полог тамбу и через несколько секунд выбрался обратно, держа в одной руке бутылку шотландского виски, а в другой три пиалы.

— Выпьем за сделку! — воскликнул он, раздавая пиалы Николасу и Григорию и наливая спиртное.

— Отчего ж нет! Вот теперь выпьем, господа! — ответил россиянин. Он, не отрываясь, осушил пиалу, звучно выдохнул, хрустнул, закусывая куском жареной рыбы, вытер рукой усы и сказал:

— Господа англичане! Я могу купить у вас всю партию шафрана оптом по семь рупий за сер. Я хочу организовать торговое дело в Дели. Кроме того, я скупил бы у вас и кашмирские шали. О цене договоримся.

Николас и Джон переглянулись.

— Подожди! Мы сейчас посмотрим, сколько у нас шалей. Эй! Джон! Ну-ка лезь на склад и посчитай, — и Николас многозначительно подтолкнул его. — Да и я тоже, пожалуй, проверю, — и они оба исчезли за пологом большой палатки.

— Слушай, Джон! У него в мешочке не меньше пятидесяти тысяч. Ты понял? — зашептал Кондрелл.

— Да, сэр! Маленькая операция трик! И денежки будут наши!

— Ты правильно понял!

— Да, сэр! Вы мне дайте только знак.

— Ладно! Московит нам в Дели не нужен. Хоть и болван, но будет мешать. Давай, действуй! Я отвлеку его.

— Да, сэр!

— Мы согласны, мы согласны! — закричал Николас, вылезая наружу. — Но сначала давай рассчитаемся за этот тюк шафрана. А потом договоримся о другом товаре. Давай выкладывай денежки на стол. Ровно восемьсот рупий и ни пайсой меньше! — Он захохотал, отпил немного виски прямо из бутылки и уставился на Григория. Джон с постной физиономией уселся рядом.

— Я беру! — повторил россиянин.

Он не торопясь запустил руку в мешочек с монетами и начал их выкладывать в две стопки, громко считая. Выложив требуемую сумму, сказал:

— Вот, восемь монет, каждая по сто рупий одна к одной, проверь-ка!

Вдруг Николас дико вскрикнул и нырнул под стол, хватаясь за ногу:

— Меня, кажется, укусил скорпион! Вот тут, смотри! — и застонал, изображая укушенного. Григорий тоже нагнулся и на несколько секунд переключил свое внимание на хитрого англичанина. Этого было вполне достаточно, чтобы Гибсон неуловимым движением опытного шулера подменил монету на столе. Держась руками за ногу и громко охая, Николас скосился на Джона. Тот подмигнул: дело сделано. Кондрелл тут же перестал причитать и проговорил:

— Сейчас мы проверим твои деньги! — и принялся за монеты.

Григорий и Джон внимательно наблюдали за ним. Первый, чтобы удостовериться в правильности счета, второй — ожидая, когда напарник доберется до фальшивой монеты.

— Одна, две, три, четыре, пять, — приговаривал Николас, перекладывая монеты. Вдруг он замолчал, разглядывая одну из них, попробовал на зуб, сплюнул, потом стукнул по столу кулаком, вскочил и завопил: — Ты, вонючий московит! Ты обманщик! Фальшивая монета, вот!

— Yes! Yes! — поддержал его Гибсон. — Swindle! Swindle!

Николас схватил россиянина за горло и начал душить, выкрикивая ругательства.

— Что ты, что ты! — задыхаясь хрипел Григорий, пытаясь освободиться от цепких рук. — Я честный человек, это ошибка!

Они повалились, колотя друг друга, пыхтя, ругаясь, — и покатились по земле. Гибсон улучил момент, по-воровски ловко подхватил упавшую с плеча Григория котомку и закинул ее под полог палатки. Дерущиеся опрокинули стол, и монеты рассыпались по земле. Григорий и Николас все еще дрались, а Гибсон начал собирать деньги и засовывать в карманы, затем подскочил к зазывале, который, раскрыв рот от удивления, смотрел, как дерутся фаренги, и крикнул:

— Эй ты, дурак! Крути трещотку, вызывай сипаев!

Соседям по базару было пока не до того, что происходило у палаток фаренги до тех пор, пока не зазвучала трещотка. «Трр-р-р-р, трр-р-р-р, трр-р-р-р!» — понесся над базаром громкий, полный тревоги призывный ритмический треск…

«…Тр-р-р-р, трр-р-р-р!» — неистовствовала трещотка в руках зазывалы. Торговцы, расположившиеся по соседству, повскакивали с мест и, вытягивая шеи и оживленно переговариваясь, всматривались в сторону доносившихся звуков, пытаясь определить, что там произошло. Постепенно вокруг тамбу англичан собралась толпа любопытных.

Через несколько минут к месту происшествия прибыл смотритель базара с тремя сипаями. Грубо расталкивая столпившихся зевак: «Пошли вон, бездельники!» — сипаи растащили дерущихся и подвели к смотрителю, который важно уселся в тени зонтика на коврике.

— Мусульмане? — грозно спросил смотритель.

— Нет, нет — мы англичане! — угодливо заныл Николас, переводя дух и вытирая вспотевшее лицо рукавом рубахи.

— А я православный, русский! — ответил Григорий с достоинством, поправляя растерзанный халат.

— Проклятые кафиры! Вы почему нарушаете порядок и спокойствие на моем базаре, а?

— Мухтарам! — снова загнусил Николас. — Этот негодяй, — он показал пальцем на Григория, — пытался всучить мне фальшивую монету.

Гибсон закивал, поддерживая компаньона:

— Yes, yes, Siг! Это так! Он фальшивомонетчик! Вот! Вот эта монета! — Он сунул руку в карман, вынул горсть монет, порылся в ней и выудил одну. — Он покупал у нас шафран, мухтарам, и пытался обмануть.

— А ты что скажешь в свое оправдание? — спросил, нахмурившись, смотритель.

— Мухтарам! Я не виноват. У меня не было фальшивых монет. Все свои деньги я получил от личного ювелира субедара Мансур-хана — почтенного Парвеза за проданный ему бриллиант, — степенно ответил россиянин.

— Дай-ка сюда монету, — проговорил тимардар, протягивая руку Гибсону.

— Here you are!

Тимардар повертел монету, поскреб ножом, попробовал на зуб, сплюнул. Верно, фальшивая.

— Он хотел открыть свою торговлю шафраном и шалями в Дели, — добавил Кондрелл.

— Негодяй! Откуда ты и есть ли у тебя фирман на торговлю? — Тимардар подошел к Григорию и тряхнул его за ворот.

— Я пришел из Кашгара, мухтарам, а вообще я родом из России, Северной державы. И фирмана у меня нет.

— А у нас есть фирман, подписанный Его Величеством падишахом Фаррухом Сийяром, и есть дастак, его подписал мир — и — арз. — И Кондрелл вынул из кармана камзола два небольших свитка.

Смотритель базара взял документы, внимательно прочитал и тщательно обследовал. Печати и подписи были в положенных местах. Подлинность фирмана и дастака не вызывала сомнений. Тимардар приложил их ко лбу, потом поцеловал подписи и почтительно вернул свитки Николасу.

— Воля несравненного владыки для нас закон! Мира тебе и удачи, досточтимый фаренги! Хвала Аллаху, ему одному!

Потом он повернулся к Григорию:

— У тебя и дастака нет?

— Нет, мухтарам!

— Проклятый фальшивомонетчик! Ты будешь посажен на кол! Взять его!

— Постойте, постойте! — закричал Григорий. — Я не фальшивомонетчик! Деньги мне дал уважаемый Парвез джи, ювелир, который…

Ему не дали договорить. Повалили на землю, связали за спиной руки и поволокли, избивая, к выходу. Россиянин упирался, кричал, но все было бесполезно.

Николас злорадно хихикал, следуя некоторое время за Григорием и его конвоирами, пнул беднягу напоследок и вернулся к палаткам.

— Джон! Мы обзавелись золотишком и товар сохранили Гип, гип ура! А ты все монеты собрал после этого русского болвана? — спросил он, подозрительно поглядывая на Гибсона.

— Да, сэр! Вот они, все здесь, — и он протянул мешочек с золотом Николасу.

Тот высыпал содержимое на стол и начал сосредоточенно вслух пересчитывать монеты:

— Одна, две, три, пять, десять… сто… двести… пятьсот… шестьсот… по сто рупий каждая, итого шестьдесят тысяч! Ты слышал? Черт подери, шестьдесят тысяч!

Николас высыпал монеты обратно в мешочек, завязал его и подбросил в воздух.

— Джон! Вот так надо делать дела! — Он довольно ухмыльнулся, подергивая плечами, прищурился, так что лицо его стало похоже на печеное яблоко. — А славно я ему навалял тумаков, а? И ты хорошо справился. Ловко подменил монету. Опытный жулик. Я знал, кого брать в компаньоны!

Гибсон подобострастно захихикал в тон хозяйской ухмылке.

Внезапно Кондрелл посерьезнел и сказал:

— Послушай, старина! Мне показалось, что у этого дуралея был на плече мешок. Не ты ли его стащил и припрятал в палатку, а, воровское отродье? Давай-ка его сюда, я посмотрю, что там, а иначе, — и он повертел грязным кулаком перед лицом притихшего Гибсона.

Тот нехотя встал и, недовольно ворча, полез в тамбу. Обдурить хозяина не удалось. Джон уже хорошо познакомился с его мстительным злобным характером. Кроме того, сейчас он полностью зависел от Николаса. Порывшись немного внутри палатки, он откинул полог, высунулся и протянул котомку Григория Николасу. Тот жадно схватил ее, намереваясь развязать, и вдруг, покачав в руках, сказал:

— Эге! Тяжеловата что-то! Знаешь, давай-ка залезем в тамбу. Там посмотрим. Безопаснее. Кругом любопытных много.

И видя, что Гибсон не слишком торопится, Николас подтолкнул его под зад — давай же быстрей, ты, баран шотландский!

Они уселись на ковер, нетерпеливо развязали котомку, вырывая ее друг у друга, и вытряхнули содержимое, надеясь поживиться. Но их жадное любопытство постепенно сменялось унылым разочарованием. Опытные глаза мошенников сразу определили, что здесь не было ничего ценного. Николас переворошил всю кучу, выудил из нее пистолет с радостным восклицанием, засунул себе за пояс, полистал книги, хмыкнул, отбросил их в сторону. Джон тем временем развернул тряпки со съестными припасами и брезгливо отодвинул их. Вот узелок с нитками, иголками и пуговицами, а вот кожаная коробочка с нюхательным табаком, вот поясок с красивой пряжкой, какой-то платок… наперсный крест… стоящего — ничего! Николас вздохнул с сожалением и начал было уже собирать все и засовывать обратно в котомку, как вдруг заметил среди тряпок небольшой, туго завязанный кожаный мешочек.

— А ну-ка! А ну-ка! Посмотрим, что здесь, — забормотал он, принимаясь его развязывать. — Вдруг там монеты!

Гибсон, уже высунувшийся наполовину из палатки и больше озабоченный тем, как бы еще хлебнуть виски, навострил уши при слове «монеты» и вернулся.

— Что там? — просипел он. — Дай-ка мне!

— Пошел! — огрызнулся Николас, отталкивая его протянутую руку. Он просунул пальцы в горловину мешочка и вытащил оттуда что-то плотно обернутое тряпкой и перевязанное шнурком. Прошло еще несколько секунд и… «Ааа-а-а-а-х!» — громкий двойной вопль изумления потряс тамбу. Кондрелл и Гибсон застыли как истуканы, не сводя завороженных глаз с бриллианта, сиявшего в полутьме, словно глаз неведомого животного.

— Пресвятая Дева Мария! — только и смог прошептать Николас, а Джон беззвучно открывал и закрывал рот, страшно выпучив глаза, словно в горле у него застрял кусок.

— Ты когда-нибудь видел такое, а? — шепотом спросил Николас Джона, словно их кто-нибудь мог услышать.

— Нет, сэр, никогда!

— И я никогда. И даже не слышал о таких. Он размером с куриное яйцо.

— Да, сэр!

— За него можно купить пол-Англии.

— Да, сэр! — и Гибсон сглотнул слюну, по-прежнему не сводя глаз с этого чуда.

— А вот и еще один цыпленочек! — шепнул Николас, вынимая маленький камень. — Тоже хорош, дьявол! — Он повертел бриллианты в пальцах, любуясь игрой света, потом бережно завернул их, вложил обратно в мешочек и засунул себе за пазуху, во внутренний карман камзола.

— Слушай, Джон! — так же шепотом продолжал он. — Нам отсюда надо немедленно смыться. Быстро все собрать и отвалить в Дели. К черту шафран и шали. Мы теперь богаче любого короля или падишаха. Этого русского осла могут отпустить, и он явится сюда.

— Да, сэр!

— Ну ладно, быстро пошли складывать вещи и собирать караван.

И они полезли прочь из тамбу. Внезапно Николас остановился:

— Слушай, нет! К черту вещи и товар! Здесь долго оставаться опасно. Давай бросим все, возьмем по две лошади на смену, и сейчас же на перевал. Для отвода глаз оставим обе палатки и скажем караван-баши, что мы ненадолго отлучимся и к ночи вернемся.

Через полчаса англичане выехали с Бори-Базара. Они очень спешили, подгоняли лошадей и часто оглядывались. Сипаи открыли им базарные ворота и обратили внимание, что фаренги свернули по падишахской дороге на перевал Пир-Панджал.

ВСЕ ПРОПАЛО

Нанди, задыхаясь, вбежал во двор дома Парвеза и крикнул:

— Эй, люди! Григо джи на базаре схватили сипаи и куда-то повели.

— В чем дело, что ты болтаешь? — сердито ответил Парвез, быстро спускаясь со второго этажа.

— Григо джи хотел купить шафран и шали, а другие фаренги закричали, что он жулик и поби… поби… ли его. Потом пришел тимардар джи и при… казал, — Нанди все не мог отдышаться, — схватить Григо джи!

Юношу уже обступили домочадцы, слуги, подбежали Дангу и Дарья.

— Правду ли ты говоришь? — Парвез схватил Нанди за рубашку и затряс.

— Да! Да! Все так, клянусь Аллахом!

Дангу сжал кулаки и поднял вверх руки. Лицо его побагровело.

— Я пойду его выручать! Где мой колчан с дротиками? — Он повернулся и двинулся было к дому, но его шею обвили руки Дарьи.

— Ой, любый, нет, не ходи! Это опасно! Ты еще не знаешь, какие коварные и злые бывают люди. Ты можешь попасть в беду! Ты еще плохо знаешь человеческие обычаи.

— Да, ми — люди не похожи на кангми из моего племени, — криво усмехнулся Дангу. — Жестокость и жадность — вот удел людей! А что такое «опасно»? Я ничего и никого не боюсь. Я силен, ловок и хитер, как все кангми взятые вместе.

Он хлопнул себя по груди и грозно нахмурился. Потом тряхнул своими прекрасными светлыми кудрями, осторожно взял Дарью за руки, развел их и нежно прижал девушку к себе.

— Григо все равно что мой названый отец-батюшка. Как Вангди. Дангу просто придет и освободит Григо. Снова. Это ведь совсем просто. — Его лицо озарилось внутренним светом.

— Подожди, Дангу! — вступил в разговор Парвез. — Давай сделаем так. Сначала я с Нанди схожу на базар и все выясню. Я знаю тимардара и, может быть, все улажу. Григо джи наверняка сидит в базарной кутузке. И тебе не надо будет пускать в ход свою силу и ловкость, а тем более смертоносные дротики.

— Свет мой, согласись! Это разумно, — проговорила Дарья, прижимаясь щекой к руке Дангу, поглаживая ее и преданно смотря снизу вверх ему в глаза. — Ну согласись, прошу тебя, не оставляй меня! Парвез все устроит.

— Ну хорошо, я подожду, — он улыбнулся.

— Арэ! Нанди! Быстро! — крикнул Парвез. — Лошадей сюда! — Он хлопнул в ладоши.

Через несколько минут два всадника галопом помчались по улицам Шринагара в сторону Бори-Базара.

Базар уже затихал, наступал вечер, продавцы убирали непроданный товар, народ неторопливо расходился. Спешившись у базарной коновязи и бросив поводья сторожам, Парвез и Нанди побежали к тому месту, где стояли палатки англичан. Караван-баши и зазывала рассказали, как было дело.

— А где же мой друг — фаренги, которого избили?

— Не знаем, мухтарам!

— Арэ! Нанди! Скорее к тимардару! — крикнул ювелир.

Они двинулись было прочь, но неожиданно Парвеза легонько дернул за шаровары сидевший рядом старик-нищий.

— Бабуджи! — прошамкал старик. — Ради всемогущего Аллаха подай на пропитание, и ты не пожалеешь. Не надо никуда бежать. Я расскажу тебе нечто важное.

Парвез сунул руку за пояс, и к ногам нищего упала золотая монета.

— Если твои слова будут мне полезны, бхикшу, ты получишь еще.

— Слушай же, о сын милосердного! Я сидел около тамбу этих инглиси и, как всегда, просил милостыню у прохожих. И увидел, как твой друг подошел со своим слугой, — он ткнул пальцем в сторону Нанди, — к этим инглиси. Я слышал весь разговор и видел, как все произошло. Но я видел даже больше: как один из этих людей при продаже шафрана подменил одну настоящую монету твоего друга на фальшивую. Эти инглиси настоящие жулики. Пусть шайтан их заберет! А твой друг — честный человек.

Перед нищим в дорожной пыли засверкало несколько золотых монет.

— Слушай дальше, — поклонился старик. — Мне стало жаль этого фаренги, и я пошел за сипаями, которые тащили его. Мне захотелось узнать, что с ним будут делать. Когда они миновали главные ворота Буланд-Дарваза, смотритель базара остановил их и приказал отвести твоего друга в тюрьму при дворце субедара достославного Мансур-хана.

— Аллах велик! Хвала Аллаху! Хорошо, что я встретил тебя, достойного еще большей награды, — ответил Парвез. — Моего друга наверняка будет судить сам субедар.

— Я знаю тебя хорошо, бабуджи! — ответил ему нищий. — Ты личный ювелир достославного Мансур-хана, и твоя лавка во-о-н в том конце базара, — он махнул рукой. — Я уже целый год живу здесь на подаяние и знаю многих. Люди уважительно говорят о тебе. Ты честный и хороший человек. Я был рад помочь тебе. Да благословит тебя Аллах!

— Медлить нельзя! Быстрее! — крикнул Парвез. — Нам надо успеть до вечернего намаза попасть в цитадель Шир-Гари!

Через несколько минут по затихающим вечерним улочкам Шринагара в сторону горы Гари-Парбат бешено помчались две лошади. На одной сидел Парвез, на другой Нанди и нищий. И вправду нельзя было терять пи одной минуты. Все могло кончиться очень плохо. Кашмир был наводнен фальшивыми деньгами. Это подрывало и без того неустойчивое политическое положение могольского субедара в Кашмире. Наверное, поэтому пойманных фальшивомонетчиков теперь судил сам Мансур-хан. Приговор был одинаковым — смертная казнь, которая приводилась в исполнение немедленно и для большего устрашения публично.

Уже в темноте всадники добрались до намеченной цели. Парвез остановил лошадь перед главными воротами Каты-Дарваза, спешился и подошел к начальнику караула Музаффару Джангу, которого хорошо знал.

— Салам алейкум! — поклонился ему Парвез. — Как здоровье достославного?

— Хорошо! — кивнул ему Музаффар Джанг.

— Вот моя парвана, — продолжал Парвез, показывая кружок из красной кожи с золотым тиснением и личной подписью субедара, разрешавшей проход к нему в любое время. Хотя Парвез и не относился к придворной знати, но, являясь личным ювелиром Мансур-хана, мог свободно проходить в цитадель.

— Нет, мухтарам! Достославный только что совершил вечерний намаз и занят религиозной беседой с имамом Гафаром, — холодно отрезал Музаффар Джанг. — Он велел никого не впускать.

Парвезу ничего не оставалось, как терпеливо ждать. Прошел почти час. Нанди и нищий сидели у лошадей, тихо переговариваясь. Наконец ювелир снова подошел к Музаффару Джангу и попросил пропустить к субедару.

— Подожди, сейчас узнаю.

Он скрылся за воротами и через несколько минут вернулся:

— Хузур снова занят. Он укази Данешманда и разбирается с одним фальшивомонетчиком — фаренги. К нему нельзя.

— Но я как раз и хочу сказать нечто важное достославному об этом фаренги! — закричал Парвез, нервно жестикулируя. — Очень важное!

— Нет! Жди окончания суда, — снова холодно произнес Музаффар Джанг.

— Но его могут казнить, а он не виноват. Вот свидетель! — Парвез показал на нищего.

— Ничего не знаю, мухтарам! Таков приказ, — сказал Музаффар Джанг. И строго прикрикнул на сипаев: — Никого не впускать!

Те подняли изогнутые бронзовые мечи и скрестили их перед входом. «Кйон! Кйон! Кйон!» — раздался под аркой ворот предупреждающий звон металла. «Кйон? Кйон? Кйон?» — отзывалось колоколом в мозгу возбужденно метавшегося Парвеза. Он лихорадочно соображал, как ему поступить… «Кйон? Кйон? Кйон?»

А с Григорием тем временем происходило вот что.

Примерно через час после происшествия на базаре его по извилистой узкой дороге, круто забиравшей наверх между разрушенных скал, доставили на вершину горы Гари-Парбат к цитадели Шир-Гари. Высокие белокаменные зубчатые стены цитадели с ажурными угловыми беседками-башенками и удлиненными эркерами, с голубым майоликовым фризом четко выделялись на сиреневом вечернем небе. «Ни дать ни взять — астраханский Кремль», — подумалось Григорию. Его подвезли к боковым восточным воротам Пурби-Дарваза. Они предназначались для хозяйственных надобностей, снабжения всем необходимым цитадели и дворца эмира. Через них же провозили важных преступников.

Большие, окованные медными полосами с острыми шипами ворота со скрипом открылись, пропуская конный сторожевой конвой. Подбежавшие к лошадям сипаи стащили Григория на землю и поволокли через внутренний двор.

— Постойте, диаволы индианские! Я честный человек! Отпустите меня! — кричал, упираясь, россиянин.

Его впихнули в подземную темницу, решетчатая дверь закрылась за ним, и тяжело лязгнул замок.

— Да чтоб вас! Снова кутузка! Пресвятая Богородица, спаси и огради! Спаси и огради!.. — доносилось из темноты.

Когда стихли шаги уходивших сипаев, Григорий начал неуверенно шарить ногами по полу.

— Вроде б куча соломы иль что еще мягкое… — забормотал он, облизывая разбитые в драке распухшие губы. — Присяду чуток, да и рукам связанным облегченье будет.

Он опустился на корточки и слегка привалился на бок, лихорадочно перебирая в мыслях все происшедшее: «Деньги — черт с ними! Вот котомку жалко, бриллианты попадут к этим негодяям англичанам. Эх, Никитки со мной не было, он ужо показал бы им! И пистоль хороший пропал… Нанди небось все видел. Сообщит Парвезу. Подмога бу-у-у-дет, да! Он ведь вхож к этому хану-господину. Ювелир же его…»

Григория переполняла ярость от того, что с ним так несправедливо поступили. Он заскрипел зубами: «Сколь еще сидеть тут, да что со мной будет? Бес его знает! Во второй кутузке обретаюсь, что ж так страна Индия неприветлива к русскому человеку?»

Он тяжело вздохнул, зашуршал соломой…

Однако он пробыл в темнице совсем недолго. Замок снова лязгнул, дверь отворилась, и громкий голос приказал:

— Выходи, фаренги!

Григорий вышел, по бокам встали два вооруженных сипая и повели по каменным полутемным переходам и внутренним дворам. Кое-где дорогу освещали дымные светильники, было совершенно безлюдно. Наконец они остановились перед большой дверью с маленьким окошечком. Один из сипаев постучал. Окно открылось. Сипай что-то сказал. Окошечко закрылось. Потом отворилась дверь, и Григория ввели в большой зал без окон, в центре которого находилось небольшое возвышение, покрытое черной парчой. Сверху лежала горка разноцветных подушек. Вдоль стен зала стояли какие-то странные станки не станки, в одном углу с потолка свисали ремни и веревки. В другом, около пылавшего жарким огнем очага высились трое или четверо, голые по пояс, в шароварах, усатые, весьма мрачного вида, со скрещенными на груди руками. Сипаи остановились, перекинулись несколькими фразами с усатыми. Языка Григорий не понял. Один из по пояс голых исчез в маленькой дверце, и наступило тягостное молчание, нарушаемое лишь шипением горевших светильников да потрескиванием дров в очаге. Григорий осмотрелся еще раз более внимательно, и сердце у него захолонуло, по спине поползли мурашки. Господи помилуй! Пыточная! Неужели сейчас его… Ему живо вспомнились недавние мучения у Бадмаша. Вон дыба… Вон… В этот момент в зал стремительно вошел высокий длиннолицый человек с живыми, пронзительными глазами, сверкавшими из-под широких темных бровей. Некую надменность и властность ему придавали большой нос с горбинкой, черные, неширокие, но длинные висячие усы, почти соединявшиеся с бакенбардами, и чисто выбритый с ямочкой подбородок. На голове — маленькая белая плетеная шапочка — кори. Он был одет в красный халат, подпоясанный бисерным поясом розового шелка, символом власти, и желтые штаны — патлун. Это был сам эмир Шринагара и субедар Кашмира Мансур-хан. За ним, почтительно пригибаясь, появился кази.

Эмир подошел к возвышению, поставил на него ногу, подождал, пока ему услужливо взобьют подушки, и важно уселся, щелкнул пальцами. Сипаи подхватили Григория и подвели к эмиру.

— Бисмилла ир-рахман ир-рахим… — зашептал эмир, закрыв глаза и низко опустив голову, слова молитвы. Закончив, встрепенулся и, нахмурившись, обратился к Григорию: — Арэ, фаренги! Ты говоришь на урду?

— Да, хузур!

Эмир удовлетворенно кивнул:

— Как тебя зовут?

— Григорий Семенов.

— Расскажи, почему тебя привели сюда.

— Хузур! Я рассчитывался на Бори-Базаре за купленный у инглиси шафран, и вдруг они меня обвинили в том, что я даю им фальшивые деньги. Начали меня бить, прибежал тимардар, меня схватили, и вот… я здесь, — с достоинством ответил россиян.

— Арэ! Тимардара сюда! — Эмир хлопнул в ладоши.

— Я здесь, достославный! Я твой слуга! — с готовностью произнес тот, входя в зал и падая ниц перед эмиром. — Салам алейкум!

— Ладно, ладно, — поморщился эмир, — говори, что произошло.

— Хузур! Да будет имя твое благословенно, а мудрость и щедрость…

— Ну, довольно лести! Рассказывай о деле! — крикнул, перебивая, эмир. — Если мы убедимся, что ты верно нам служишь, будет и щедрость!

— Достославный! Так оно и было! Этот фаренги рассчитывался за товар с двумя инглиси фальшивыми монетами. Клянусь Аллахом! Вот одна! — Он положил монету в протянутую руку эмира.

Тот внимательно осмотрел ее, попробовал на зуб, потом вынул из-за пояса пробный камень, чиркнул по нему монетой несколько раз, хмыкнул, показал кази. Они пошептались немного, затем эмир произнес:

— Сомнений нет, это фальшивая монета. Что ты скажешь в свое оправдание? — Эмир недобро смотрел на Григория.

— Хузур! Это какая-то ошибка. Монеты я получил от Парвеза, твоего личного ювелира. Я продал ему бриллиант. Он ведь честный и уважаемый человек, не так ли?

— Тхик! — Эмир согласно кивнул.

Он еще раз вместе с кази и тимардаром проверил монету. Она была фальшивой.

— Ты лжешь! — произнес эмир резко. — Ты пытаешься опорочить моего ювелира, честнейшего из честнейших! Ты подрываешь устои моего государства. Ты знаешь, что я делаю с фальшивомонетчиками?

— Нет, хузур! — простодушно ответил россиянин. — Я честный человек.

— Я сажаю их на кол. Вон там, во дворе! Ты сам откуда?

— Я расейский, из России-матушки. Хорунжий, ну, сотник по-вашему. Подданный его величества императора Петра Алексеевича. Белым царем его прозывают тут, в восточных странах. А сейчас я задумал заняться купеческим делом.

Эмир вздрогнул. Белый царь Петр. Эмиру было известно о неудачном походе отряда князя Бековича-Черкасского на Хиву. Все правители Туркестана боялись мести Петра за это поражение. И хотя Кашмир был достаточно далеко от тех мест и надежно защищен горами с севера, эмир задумался. Дело принимало щекотливый оборот.

— Хузур! Я не виноват, это какая-то ошибка, — проговорил Григорий. — Я не виноват, — снова повторил он. — И я потерял котомку со всем имуществом.

— Ошибка, ошибка! — раздраженно буркнул эмир. — Можешь ли ты представить свидетелей своей невиновности и доказать, что у тебя не было фальшивых денег? Если нет, то Аллах один тебе судья. Недаром поэт сказал:

Где письменных и явных нет улик —

ищи свидетелей,

А этих нет — Всевышнего проси

о правосудии

Или огнем пройди божественную пытку.

Эмир был весьма образованным человеком и любил покрасоваться начитанностью на дворцовых мошаэрах, но особенно когда вершил суд.

— Нет, хузур! Нету у меня свидетелей.

Эмир усмехнулся:

— Ты совершил сразу три негодных поступка. Первое — ты пытался расплатиться фальшивыми монетами. Второе — ты лжешь, что это не твои деньги, и третье — ты пытаешься убедить нас, что фальшивые деньги ты будто бы получил от честнейшего Парвеза. Аллах велик и всемогущ! Его милость и справедливость безграничны! Мы выполняем лишь его волю и ради этого живем на нашей грешной земле.

Эмир пошептался с кази и потом сказал:

— Наше решение таково — поскольку ты все отрицаешь, мы подвергнем тебя завтра утром божественному испытанию огнем. Если ты его не выдержишь, то будешь посажен на кол. Уведите его! На сегодня суд закончен, все свободны!

Кази и тимардар склонились ниц.

— Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его! — загнусил один.

— И достославный его наместник среди нас, благородный из благороднейших, самый справедливый, — подобострастно подхватил другой.

— Ступайте! — Эмир милостиво махнул рукой.

Сипаи подхватили упиравшегося Григория и поволокли из зала. Эмир поднялся с подушек и сунул ноги в туфли, чтобы удалиться, но в этот момент в дверь осторожно просунул голову дворецкий Бустан и сказал:

— Хузур! Прошла уже половина четвертой стражи, как ваш личный ювелир Парвез джи ожидает вашей аудиенции.

— Вах, вах! Парвез? Зови его, он как раз и нужен.

Бустан исчез и через минуту ввел Парвеза.

— Салам, салам, почтенный! Ты здесь весьма кстати, я выслушаю тебя, ибо как сказал один поэт:

Правитель тот всегда хорош,

Который прежде спросит друга

И лишь потом отдаст приказ.

— Ва алейкум ас-салам, достославный! — поклонился Парвез. — Я пришел к тебе с очень важным сообщением. Дело в том, что в твоем государстве, в твоем городе, на Бори-Базаре появился фальшивомонетчик, — торопливо говорил Парвез.

— Да что ты? Ну, рассказывай, рассказывай! — ответил Эмир с интересом. — Я внимательно тебя слушаю.

— Сегодня вечером на Бори-Базаре прогуливался мой гость фаренги по имени Григо, он из Северной державы белого царя Петра. — Парвез остановился переводя дух.

— Говори же, — нетерпеливо крикнул эмир, — или продолжать буду я.

— И этот фаренги хотел купить у двух инглиси одну кипу шафрана и в момент расплаты за товар… — От волнения Парвез опять остановился.

— Хватит, молчи! — взвизгнул эмир. — Дальше продолжать буду я.

Он топнул ногой:

— Слушай меня! Этот твой фаренги в момент расплаты за товар подсунул фальшивую монету, вот она! Он преступник. Мы завтра подвергнем его божественному испытанию огнем и, наверное, посадим на кол. И твой фаренги нагло все отрицает. Да еще пытается нас убедить, что фальшивые деньги якобы получил от тебя. И говорит, что нет свидетеля, который подтвердил бы его правоту.

— Достославный! Мой гость не фальшивомонетчик. Его честность может подтвердить, поклявшись на святом Коране, один свидетель. Он стоит перед воротами твоего дворца. Прикажи его впустить! Да благословит Аллах твое мудрое решение!

В глазах эмира мелькнуло удивление и тут же пропало. Затем он махнул рукой:

— Позвать!

— Бустан джи! Это нищий старик. Он стоит у Каты-Дарваза, — пояснил Парвез.

Через некоторое время открылась дверь, и в зал, согнувшись, робко вошел охваченный страхом старик.

— Иди, иди! — подбодрил его Бустан, подталкивая вперед.

— Салам алейкум! Салам алейкум! — едва слышно произнес нищий и остановился, непрестанно кланяясь.

— Подойди сюда, да не бойся! — громко сказал ему эмир, вновь расположившийся на подушках. — Ты в безопасности, бхикшу!

Нищий подошел, упал на колени и поклонился эмиру.

— Поведай-ка нам, что ты видел и слышал сегодня вечером на Бори-Базаре.

Старик взглянул на Парвеза.

— Рассказывай же, не бойся, — кивнул Парвез, — все то, что ты сообщил мне.

— Тебе будет хорошая награда за правду, — добавил Бустан.

Ободренный этими словами нищий начал рассказывать:

— Это случилось в четвертую дневную стражу, да хранит Аллах нашего господина, — он снова поклонился эмиру, — я сидел около тамбу двух инглиси и просил милостыню. Инглиси торговали шафраном и шалями. Тут к ним подошел еще один чернобородый фаренги. Они начали о чем-то говорить. Я на них не обращал особого внимания — обычная торговля. Чернобородый бросил мне монету. Потом все трое выпили, и чернобородый начал выкладывать на стол золотые монеты. Видать, купил что-то. Я стал наблюдать более внимательно. Вдруг маленький инглиси закричал, что его укусил в ногу скорпион, и отвлек внимание чернобородого. И в этот момент, пока они разбирались с этим скорпионом, а я думаю, что его вовсе не было, второй — рыжий инглиси — быстро подменил на столе одну монету. Это я видел точно, клянусь пророком, достославный! Потом маленький инглиси начал считать деньги и закричал, что чернобородый его обманул и подсунул ему фальшивую монету. Тут началась драка, поднялся большой шум, прибежал тимардар с сипаями.

— И это все? — спросил эмир.

— Да, вот еще, у того чернобородого была котомка. Она упала у него во время драки на землю, и рыжий инглиси утащил ее в тамбу. Это все, хузур. Да лишит меня шайтан языка, если я говорю неправду! Я это видел своими глазами. Хвала Аллаху, ему одному!

— Арэ, Бустан! — Эмир щелкнул пальцами. — Привести сюда фаренги! И верни тимардара и кази!

Когда приказание было исполнено, эмир показал на Григория и строго спросил нищего:

— Тот ли это чернобородый, которого обманули инглиси?

— Да, да, достославный! Клянусь Кораном! — торопливо ответил старик и кивнул головой.

— Бустан! Развяжите ему руки. Ты невиновен, фаренги. Иди с миром, да хранит тебя Аллах! Наш суд самый справедливый во всех субах Могольской империи. И выдай из казны сто рупий этому старику.

Эмир облегченно вздохнул. Щекотливое дело закончилось благополучно.

Едва Григорию развязали руки, он радостно бросился в объятия Парвеза. Эмир улыбнулся и, выждав некоторое время, громко сказал:

— Но это еще не все! Бустан! Взять и арестовать тех инглиси! — Нахмурив брови, он добавил: — Им не поздоровится! Утром мы будем их судить.

Он хлопнул в ладоши:

— Все окончательно свободны. Уже позднее время, я ухожу отдыхать.

Зал быстро опустел.

Уже далеко за полночь отряд из десятка всадников остановился у Бори-Базара перед воротами Буланд-Дарваза. Тимардар спрыгнул с лошади, подбежал к сторожке, из которой уже выскочили двое сипаев, и крикнул им:

— Открывайте быстрее! И дайте мне факел! Приказ эмира, благословенного Мансур-хана на арест! Все за мной!

Ворота приоткрылись, пропуская людей. Парвез и Григорий тоже были здесь. Сипаи, бряцая оружием, бросились вперед, огибая лавочки, горы мешков, стоявших и лежавших верблюдов, лошадей и ослов. Кое-где приходилось перешагивать через догоравшие очаги, обходить чарпаи, на которых спали, закутавшись с головой, торговцы и хозяева товаров. Люди, испуганно просыпаясь, вскакивали, глядя на пробегавших сипаев.

Подбежав к палаткам англичан, тимардар поднял одной рукой факел повыше, а другой рванул полог и крикнул:

— Арэ, фаренги! Выходите! Вы арестованы!

Сипаи окружили обе палатки и взяли наизготовку оружие. В большой палатке не раздалось ни единого звука.

— Войдите внутрь и вытащите их! — приказал тимардар.

Через несколько секунд сипаи вышли обратно:

— Мы все переворошили, там никого нет.

Двое перепуганных сторожей, охранявших снаружи кипы с шафраном, спросонья ничего не могли объяснить тимардару.

Тем временем в маленькой палатке послышалось какое-то бормотание, кашель, и оттуда вылез сонный караван-баши.

— Где инглиси? Отвечай! — подскочил к нему тимардар.

— Мухтарам! Они уехали в первую ночную стражу и сказали, что скоро вернутся, — он снова закашлялся, — кля-кля-нусь Аллахом!

Парвез и Григорий переглянулись. Все становилось ясным.

— Я тут котомочку свою потерял, не видал ли? Может, кто подобрал? — спросил Григорий караван-баши на всякий случай, хотя уже понял, что она пропала. «Прощай бриллианты, а вместе с ними и надежда на большое торговое дело» — пронеслось в голове у россиянина. — Диаволы английские! И шестьдесят тысяч рупий пропали! Эх-ма! Опять бедняками стали! И креста наперсного не оставили!

— Тимардар джи! — поклонился один из сипаев. — Мы видели, как эти двое инглиси вечером выезжали с базара. У каждого из них было по запасной лошади. Они повернули по дороге в сторону перевала Пир-Панджал.

— Все ясно! — мрачно проговорил смотритель базара. — Я не смогу выполнить приказ и арестовать их или хотя бы догнать. Прошло много времени. Они уже на полпути к перевалу и слишком далеко от нас. Они удрали! Вы — двое, ступайте на свое место к воротам! — приказал он сипаям. — А вы, — он повернулся к трем остальным, — останьтесь здесь караулить имущество этих инглиси! Утром я пришлю людей, и оно будет конфисковано в пользу нашего эмира Мансур-хана. Арэ, уважаемые! — обратился он с поклоном к Парвезу и Григорию. — Вы свободны, да хранит вас Аллах! Не смею больше вас задерживать.

Парвез и Григорий возвращались домой в разном расположении духа. Парвез был радостно возбужден. Он похлопывал своего русского друга по плечу и, улыбаясь, говорил:

— Вот видишь, друг, я вызволил тебя из беды, просто спас от неминуемой смерти. Хвала Аллаху, ему одному! Ты хороший человек, и мне было приятно помочь тебе.

— Спасибо тебе, друг, за помощь, — отвечал ему Григорий, — век тебе буду благодарен, — и широко перекрестился.

Он, конечно, был искренен в этой благодарности, хотя на душе у него скребли кошки, ибо к радости освобождения примешивалось чувство отчаяния и горечи — ведь он потерял свою котомку, в которой были драгоценные камни. Жалко было книг и пистолета. Да и денег от проданного бриллианта осталось совсем немного. Как быть дальше? Но всего этого он не говорил Парвезу. Что-то его останавливало, хотя он и питал к ювелиру самые искренние чувства дружбы и благодарности. Он все время лихорадочно размышлял о том, как бы догнать англичан. А Парвез тем временем радостно продолжал:

— Сейчас приедем домой, отдохнем и устроим праздник по случаю твоего спасения. А потом я помогу тебе закупить товар для продажи в Индии. И мы соберем караван, мне тоже надо по торговым делам съездить в Дели.

Они подъехали к воротам, соскочили с лошадей, бросив поводья подбежавшим слугам, и вошли во двор, где царила атмосфера напряженного ожидания. При виде живого и невредимого Григория Дарья и Дангу бросились его обнимать, а родственники и домочадцы Парвеза с радостными восклицаниями поздравили россиянина с благополучным освобождением.

Когда все разошлись, Григорий перестал улыбаться и сказал печально Дангу и Дарье, не выпускавшим его из своих объятий:

— Дети мои! Слава Господу Богу, Всеспасителю нашему, я жив и снова с вами, но у меня приключилась большая беда. В той драке с негодяем англичанином на базаре я потерял свою котомку, а в ней все наше богатство — большой и маленький бриллианты.

Дарья охнула и опустилась к ногам Григория, закрыв лицо руками. Дангу вздрогнул. Лицо его посуровело.

— Я пойду и найду ее! — решительно сказал он.

— Сынок! Никитка! — ласково ответил ему Григорий. — Ее уже не найти. Она у тех англичан. Да и денежки мои они тоже прихватили, потихоньку кинули свое добро на базаре и удрали, как сказывают, на перевал Пир-Панджал.

— Я догоню их! — возразил Дангу.

— Не догонишь! У них сменные лошади, да и прошло часов восемь. Они, поди, отмахали полсотни верст.

— Догоню! — усмехнулся юноша.

— Чай, на лошади, что ль?

— Нет! Ты еще не знаешь, как я умею бегать. И потом, они едут по дороге, которая петляет, я же побегу по прямой.

Кангми действительно способны быстро и легко бежать в течение многих дней без перерыва. Возможно, отголоски этих способностей к скоростной выносливости проявлялись в древности и в средние века у тибетских монахов-скороходов лунг-гом-по, осуществлявших связь между монастырями. Во время бега скороход находился в особом состоянии медитации, которое достигалось в результате упорных многолетних упражнений по системе лунггом — специфической тибетской форме йоги.

Не теряя времени, Дангу бросился в дом и через минуту вышел оттуда. Теперь он был лишь в набедренной повязке и в полном боевом облачении — с кинжалом на одном боку и колчаном с дротиками на другом. Его глаза сверкали каким-то необыкновенным блеском.

— Любимый мой! Неужели ты догонишь их? — недоверчиво спросила его Дарья.

— Конечно! — был ответ.

— Сыночек! Никитка! — Я верю тебе, — с возрастающей надеждой сказал Григорий. — Благословляю тебя. Да хранит тебя Пресвятая Госпожа Владычица Богородица, Матерь Божия!

Григорий размашисто перекрестил его.

— Скажи мне только, как выглядят эти ми, — попросил Дангу.

— Один рыжий, долговязый, другой светлый, малого росточка.

— Хорошо! — кивнул юноша. — Я верну то, что по праву принадлежит нам!

Григорий поклонился ему, а Дарья взяла за руку и прижала ее к щеке, на мгновение заглянув в глаза:

— Ты мой повелитель, которого люблю и жду всегда. Будь осторожен, свет мой!

— Я хорошо знаю перевал, который ми называют Пир-Панджал. Кангми называют его Чупса. Ждите меня. Я вернусь сегодня к вечеру.

Дангу внимательно осмотрел кинжал и дротики, ласково погладил Дарью по волосам, улыбнулся Григорию и быстрыми шагами вышел со двора. Было еще совсем темно. Только что началась первая ночная стража.

НЕДОЛГОЕ СЧАСТЬЕ

Джон и Николас, меняя лошадей, почти до полуночи ехали по хорошо им знакомой падишахской дороге без остановки. Наконец вдали на фоне темного звездного неба показались едва заметные очертания нескольких построек. Это была небольшая горная деревушка Алиабад. Здесь, в небольшом караван-сарае, англичане намеревались немного передохнуть и переждать самое темное время ночи, чтобы рано утром, едва начнет светать, двинуться к перевалу, пройти через него и начать спуск в Равнины.

Они чувствовали себя в безопасности и заказали бирьяни, стопку хрустящих лепешек — паратха, а для питья — свежий дайс.

Уютно устроившись среди ковров и подушек в небольшой отдельной комнате и воздавая должное еде и питью, наши герои вели неторопливую беседу.

— А славно ты поколотил этого русского, — подобострастно хихикнул Джон, подливая виски разомлевшему Николасу.

— Ну да, ну да! Я и не с такими справлялся, — хвастливо ответил тот. — Московит мог нам помешать. И он действительно болван. Ничего не понимает в шафране. Ну и ты тоже молодцом. Хорошо обтяпал свое дело. Ловкач что надо. Но самое замечательное, что ты зацапал его мешок. И как сообразил? Ну-ка, хлопни по этому поводу еще виски, — и Николас в свою очередь подлил компаньону, который гордо выпятил грудь, упиваясь похвалой.

— Слушай, Джонни! Не посмотреть ли нам еще раз? — Николас подмигнул. — Ну, ты знаешь на что. — И, не дожидаясь ответа, отодвинул в сторону посуду с остатками еды, уселся поудобнее, скинул с плеча на ковер котомку Григория, с которой ни на минуту не расставался, развязал ее и вынул узелок с бриллиантами. Джон притих.

Николас бережно развернул тряпицы, и оба, затаив дыхание, впились глазами в драгоценные камни. В колеблющемся неровном огне светильников большой бриллиант переливался яркими блестками, маленькими вспышками голубоватых молний, словно огромная звезда, внезапно упавшая с неба. Камень поменьше сверкал, словно спутник-луна, вспыхивая искорками отраженного от старшего собрата сияния.

— Чистейшей воды! Чистейшей воды! — забормотал Николас, взяв пальцами большой бриллиант и пробуя его на вес. — Будет, я думаю, каратов двести пятьдесят — триста.

— Я отродясь таких не видел, — ответил Джон. — Таких, наверное, нет и в короне нашего короля Георга.

— Ты думаешь, сколько он будет стоить? — спросил Николас.

— Сто тысяч фунтов!

— Дурак! Я немного имел дело с драгоценными камнями в Сандерленде, поставлял их. Понял, как? Так вот, у моего дружка была ювелирная лавка. И такое вот чудо, — он повертел бриллиантом перед носом Джона, — стоит не меньше миллиона фунтов, понял?

— Понял! — как автомат повторил Джон.

— Мы его продадим в Лондоне. У меня есть знакомые банкиры. А денежки пополам. У тебя будет пятьсот тысяч! Пятьсот тысяч! Ты можешь себе это представить, козел шотландский, а? Ты будешь богачом! А этого, — он повертел маленький бриллиант, — этого нам хватит, чтобы добраться до Англии, да еще и останется немало. Ловко? Давай еще по паре скотчей за такие деньги! — Он выпил разом, пошарил по дастар-хану, нашел кусочек лепешки, сунул в рот и продолжал мечтательно: — Куплю корабль с командой, набью его товаром и снова сюда, в Индию. Нравится мне здесь, хоть и жарко. А ты купи у себя в Шотландии землю с домом, разводи коров да овец, женись. Будешь добропорядочным семьянином.

— Хозяин! — хриплым от волнения голосом проговорил Джон. — Я ведь первым заметил мешок и забросил его в палатку. Я бы мог этого не делать, чтоб мне сдохнуть! Давай поделим так — тебе четыреста, а мне шестьсот. Это будет справедливо.

— Чего, чего? — грозно спросил, поднимаясь с места, Николас. — Ты что это говоришь?

Он неожиданно размахнулся и ударом в лицо опрокинул Джона на ковер. Это было нетрудно сделать, так как Джон был пьян и сидел не слишком устойчиво.

— Ах ты, эдинбургский ублюдок! И ты еще смеешь говорить! Да кто тебя спас от верной смерти в Джайпуре, как не я, вытащив из рук разъяренных сипаев, когда ты оказался замешанным в том мокром деле? Забыл? Падаль ты! — гремел Николас. — А ну как я заявлю об этом властям в Дели? А кто тебя взял в компанию? Ты не заслуживаешь и своей половины!

— Нет! Нет! Хозяин! — захныкал мгновенно протрезвевший Джон, размазывая по лицу кровь из разбитой губы. — Я сказал просто так, для смеха. Я пошутил, я… я… согласен на пятьсот тысяч!

— Ну то-то! Эти денежки надо еще получить. Убьем медведя — поделим шкуру. И не перечь мне. Получишь свое.

Он начал аккуратно заворачивать камни.

— Ладно, давай собираться. Надо выезжать. Арэ! Хозяин! — громко крикнул он.

Хозяин, видимо, был недалеко. Через несколько секунд дверь открылась, и он вошел, потирая руки и кланяясь.

— Чего хотят почтенные фаренги?

— Вот это с нас за постой и еду! — Николас небрежно кинул ему золотую монету в двадцать рупий.

Тот ловко поймал ее и поклонился:

— Спасибо! Да хранит тебя Аллах!

— Достаточно?

— Джи хан! Вполне, мухтарам!

— Лошади вычищены и накормлены?

— Джи хан! У одной мы подправили подковы. Фаренги будут довольны!

— Вот еще пять рупий!

— Спасибо! Да ниспошлет тебе Аллах счастье и богатство!

— Мы сейчас двинемся на перевал. Уже рассвет. Приведи лошадей!

— Как будет угодно фаренги! — И хозяин исчез.

Спустя некоторое время Кондрелл и Гибсон покинули караван-сарай и двинулись в сторону перевала. В это раннее утреннее время, когда небо на востоке только еще начало розоветь, падишахская дорога была совершенно пустынна. Петляя по густому сосново-пихтовому лесу между островками скал и пересекая заросшие цветами и травами марги — поляны, она незаметно поднималась все выше и выше, оставляя внизу подернутую туманом широкую Кашмирскую долину. Воздух, напоенный запахом хвои, был чист и прохладен. Застывшие в немом шествии ряды вершин все яснее вырисовывались на утреннем светлеющем небе. Лошади бодро взбирались по дороге, цокая копытами о камни и позвякивая сбруей. Ехать было легко и приятно. Каждый предавался своим приятным мечтам о прекрасном будущем. В воображении Джона рисовался огромный двухэтажный дом с массой пристроек и обширным двором где-нибудь около Думбартона и хороший кусок земли под рожь. И насчет жениться надо подумать. Бродяжничать чертовски надоело. А самая большая мечта — открыть игорный дом. Теперь это можно будет сделать. У-х-х! Он даже зажмурился от удовольствия.

Николас мысленно во всех подробностях представлял корабль, который он выберет из продающихся в гавани Саутгемптона, потом наймет команду и… тут его мысли переключились на Джона: «Пожалуй, не стоит его оставлять в компаньонах, труслив, глуп… но здесь в Индии он мне пока нужен… а потом, потом… Да там видно будет…»

Он хмыкнул, натянул поводья лошади, поравнялся с шотландцем и, похлопывая его по плечу и изобразив улыбку, проговорил:

— Стой-ка, дружище! У меня в подсумке осталось еще немного виски. Давай хлебнем!

Джон, осклабясь, согласно кивнул. Они остановили лошадей под сенью огромной пихты. Николас вытащил бутылку, открыл, отпил и передал Джону:

— Вот! Твоя половина! Я ведь справедливо поступаю. — Он хихикнул и вытер рот рукавом. Его переполняли радостные чувства, и он запел хриплым голосом:

Джон выпил остаток, крякнул, размахнулся и швырнул пустую бутылку в кусты. Нагнул голову набок, слушая, как поет Николас, и потихоньку начал ему подпевать:

Громко выкрикнув последние слова, они привстали на стременах и обняли друг друга.

Но тут произошло что-то непонятное. Дружеские объятия оказались разорваны другими, куда более жесткими. В следующий миг компаньоны почувствовали, как чьи-то железные руки потащили их с лошадей. Уже лежа на земле лицом вниз, рядом с Джоном, Николас успел заметить краем глаза, совершенно обалдев от неожиданности, что над ними возвышался голый, как ему показалось, человек гигантского роста. Великан молча наступил ногой на спину Николаса так, что у того затрещали кости и перехватило дыхание, и сорвал с его плеча заветную котомку.

Проклятье! Рушились надежды!.. Николас в бессильной ярости метался по земле. И было от чего! Кораблю мечты не суждено бороздить воды океанов. Он затонул прямо в Саутгемптонской гавани. Даже раньше. Удар был слишком жесток. Николас задергался, пытаясь вырваться, громко изрыгая чудовищные ругательства на невообразимой смеси английского и урду. Джона совсем развезло от выпивки, и он лежал неподвижно, тихо поскуливая от страха.

Сдернув с одной из лошадей моток веревки, гигант ловко связал англичан так, что они едва могли пошевелиться. Не обращая никакого внимания на вопли Николаса, он присел на корточки и, развязав котомку, начал проверять ее содержимое. Вот пистолет, вот книги, вот крест… Удовлетворенно хмыкнул, снова завязал, забросил за плечо и встал. Молча обошел связанных, внимательно осматривая их, потом одним прыжком оказался около лошадей и стал быстро снимать с них подсумки, вытряхивая их на траву. Его внимание привлек увесистый кожаный мешочек. Он наклонился, поднял его, развязал и вытащил горсть золотых монет и бриллианты, ярко заблестевших в лучах восходящего солнца. Это было то, что он искал. Победитель аккуратно завязал мешочек и засунул в котомку. Поворошив ногой вещи, рассыпанные по траве, он повернулся к англичанам.

— Проклятый ублюдок! Вонючий шакал! — выкрикивал Николас. — Караул! Грабят! — наконец истошно завопил он, мотая головой и брызгая слюной.

Незнакомец медленно приблизился к нему, холодно посмотрел и отчеканил на урду:

— Бриллианты и деньги принадлежат мне! Чужую собственность брать нельзя! Тем более обманом. Ваш Господь Христос сказал — не кради! И еще сказал — не говори ложного свидетельства на ближнего твоего! А ты скажи спасибо, что остался жив!

Пока изумленный Николас соображал, что ответить, незнакомец повернулся, двинулся вниз, в сторону Кашмирской долины и через несколько секунд исчез среди густых зарослей подлеска.

УТРАТЫ

На рассвете, в один из июньских дней, ровно через три недели после того, как Дангу догнал англичан и отобрал у них деньги, бриллианты и котомку, из Шринагара по падишахской дороге на перевал Пир-Панджал вышел большой торговый караван, возглавляемый Парвезом. Ювелир собирался продать в Дели и Джайпуре партию хороших кашмирских сапфиров, добытых в копях Сумджам в Падаре. Кроме того, он вез шахси мурасала — личное послание от субедара падишаху Фарруху Сийяру. Он часто выполнял разные деликатные поручения своего владыки, который не всегда доверял своим придворным.

Григорий ехал в середине каравана После приключений, выпавших на его долю, он получал истинное удовольствие от верховой езды, управляя хорошей, послушной лошадью. Он закупил много шалей и шафрана и надеялся выгодно их продать, полагаясь на помощь и покровительство Парвеза. Тогда можно было бы думать о возвращении в Россию Эти мысли приходили все чаще Эх, постылая чужбина! Ни хлебушка ржаного, ни в баньке попариться, чтобы дух захватило от пьянящего березового веника.. Григорий даже зажмурился на мгновение.

Дарья ехала вслед за Григорием, погруженная в свои сокровенные мечты. Все складывалось необыкновенно хорошо и обещало быть еще лучше. Единственный, любимый человек находился рядом с нею. Он шагал рядом с Дарьиной лошадью, держась за луку седла. Запах еще нерастаявшего кое-где снега и настоявшийся аромат хвои возбуждали и будоражили юношу. Дангу ловил взгляд девушки, и тогда они улыбались друг другу, ни о чем не говоря. Все ведь было так прекрасно и понятно в них самих и вокруг. Эти чудесные горы, покрытые зелеными волнами леса, голубое небо, по которому плыли гряды серых облаков, предвестников Времени дождей… В юных влюбленных сердцах звучала одна песня, песня без слов. Что еще нужно было им в этом мире?

— Смотри! Бу — гриф! — говорил он с улыбкой и показывал на парящую высоко в небе птицу. Дарья, запрокинув голову, следила за ее полетом. А после очередного поворота дороги, когда открывался новый чарующий вид на долину с едва заметной деревушкой внизу, они опять переглядывались с улыбкой. Весь мир принадлежал им, и они были неразрывной его частью.

Воздух оставался еще прозрачен и не слишком разогрет пылающим солнцем. Караваи не торопясь двигался к перевалу уже несколько часов Внезапно Дангу ощутил беспокойство. Прежнее радостно-беспечное состояние исчезло, уступая место тревоге и волнению Он немного отбежал в сторону, сделав Дарье успокаивающий жест — сейчас я вернусь! Юноша обшаривал глазами скалы, напряженно всматриваясь в островки леса, обступавшие тропу. Потом помчался вперед вдоль каравана, затем метнулся в сторону, отходя все дальше и дальше, улавливая малейшие запахи и звуки В нем ожил охотник. Наконец Дангу остановился у большой осыпи из крупных камней, все явственней ощущая чей-то мысленный зов, постепенно переходящий в приказ ИДТИ. Чей приказ? Юноша внимательно осмотрелся: вот огромный камень причудливой формы, вот рощица высокого кустарника, вот две большие пихты, образовавшие нечто вроде зеленых ворот, вот… стоп! Он напрягся. Да, ошибки быть не могло. Словно разжалась долго сдерживаемая пружина — гигантскими скачками Дангу помчался к маленькому маргу — поляне, вокруг которой стеной стояли разлапистые ели. Там среди густого подлеска, искусно спрятавшись, неподвижно высилась темная фигура. Лхоба! Издав короткий радостный клич, Дангу бросился в заросли и через несколько секунд был около нее.

— Ама позвала своего Дангу. Дангу услышал и пришел, — глухим голосом произнесла Лхоба.

Юноша, улыбаясь, гладил ее руку, радостно глядя в глаза.

— Дангу больше двух лун был с ми, — начал рассказывать он. — Тот ми, его зовут Григо, которого Лхоба вылечила, стал большим другом Дангу. Дангу теперь много знает! Дангу знает, кто он такой и откуда. Дангу может говорить на двух языках разных ми, — торопливо продолжал юноша, но, видя, что Лхоба никак не реагирует на его эмоциональный рассказ и неподвижно стоит, не отрывая глаз от какой-то далекой точки, осекся, замолчал и тихо спросил: — Что-нибудь случилось?

— Да, — грустно ответила Лхоба. — Вангди, ата Дангу, умирает от раны. Лежит недалеко отсюда уже десять снов. Лхоба не может ему помочь. Вангди просил найти Дангу и привести к нему. Лхоба нашла его. Теперь надо идти.

Дангу сжал кулаки и нахмурился. Воспоминания детства чередой проносились перед его мысленным взором: жизнь в пещере, охотничьи уроки Вангди, схватка с Джигме, бродяжничество по горам и лесам. И тут же неожиданно возник образ Дарьи, ее улыбающееся лицо, в ушах зазвенели серебристые колокольчики ее смеха. Дангу мотнул головой и схватил Лхобу за руку:

— Пусть Лхоба здесь подождет! Дангу сейчас вернется! Быстро! Дангу и Лхоба пойдут к Вангди.

Лхоба согласно кивнула:

— Бод-рха! Пусть так будет.

Дангу громадными прыжками помчался наверх по склону. Через некоторое время он догнал караван, неторопливо поднимавшийся по петлявшей дороге. Подбежав к Григорию и Дарье, которые теперь ехали рядом, о чем-то оживленно беседуя, он протиснулся между их лошадей и, положив руки на луки седел, не останавливаясь проговорил:

— Друзья! Мне нужно уйти. У меня важное дело. Я догоню вас на перевале. Там все караваны останавливаются на отдых. Скажите Парвезу!

— Ладно, сынок! — кивнул Григорий.

Дарья наклонилась к Дангу:

— Что произошло? Ты невесел и чем-то озабочен!

— Я… я… потом расскажу, — запинаясь, смущенно ответил он. — У меня сейчас нет времени, — и он прижался к ее лицу, неловко поцеловав. — Я должен идти.

— Зачем? — вскрикнула Дарья. — Я чего-то боюсь! У меня нехорошие предчувствия.

— Почему? Все идет хорошо! Завтра мы спустимся в Равнины.

— Сама не знаю, но у меня на сердце камень лег, когда ты сказал, что уходишь. Пусть даже ненадолго. И лошадь моя все спотыкается. Это плохая примета! Не хочу с тобой расставаться даже на мгновение, любимый мой Никитка, солнышко ты мое!

Она обвила его шею руками и покрыла все лицо поцелуями, горячими и влажными. Он улыбнулся, погладил ее по волосам. Потом другой рукой похлопал Григория по спине.

Обе лошади ушли вперед, а он так и остался стоять, затем шагнул в сторону, пропуская других лошадей каравана. Когда прошла последняя, он повернулся и побежал туда, где осталась Лхоба. Через несколько минут они уже мчались к Вангди. Они бежали часа два по едва заметным звериным тропам к одному из боковых северных ущелий вершины Татакути. Им приходилось то спускаться вниз, то подниматься, пересекая скалистые гребни, каменные осыпи, заросли колючих кустарников, обходя высокие скальные башни и минуя острова густого пихтового леса. Наконец Лхоба остановилась перед нагромождением больших каменных глыб.

— Вангди лежит здесь! — сказала она, присела и, навалившись на большой камень, с помощью Дангу отодвинула его в сторону. Открылся проход в небольшую пещеру из глыб, в которой было довольно светло, так как в щели между камнями проникал свет. Лхоба и Дангу пролезли внутрь. На толстой подстилке из пихтовых веток лежал умирающий Вангди. Глаза его были закрыты.

— Вангди неудачно охотился на вепря — джангли. Джангли притворился мертвым и набросился на Вангди, — тихо сказала Лхоба и сняла травяное покрывало.

Рана на животе Вангди была ужасна. Удивительно, как он еще жил. Даже Дангу, привыкший ко всякому, содрогнулся при виде ее. Он наклонился над раненым и положил руку ему на лоб, подержал и отнял. Вангди открыл глаза, встретился взглядом с Дангу и зашептал прерывающимся голосом:

— Вангди… стал… слабым и плохим… охотником. Вангди… состарился… джангли… распорол ему… жи… живот…

Он помолчал немного, собираясь с силами, и снова зашептал, часто дыша:

— Вангди уходит… навсегда… к покровителю Лха… Вангди очень хотел… еще раз посмотреть… на Данг-чи-канга… Вангди видит его… теперь можно… ухо… уходить…

Он попытался прикоснуться к Дангу, но рука его бессильно упала.

— Дангу был… хоро… хорошим сыном… — все тише и тише шептал Вангди. — Дангу и Лхоба… мо… могут… — Он закрыл глаза и неразборчиво продолжал что-то шептать, потом замолк. Губы Вангди еще беззвучно шевелились, голова завалилась набок и он окончательно затих навсегда.

— Ата Дангу и апи Лхобы ушел туда, к Лха, откуда не возвращаются, — тихо прошептала Лхоба.

Дангу кивнул. У него сжалось горло. Они посидели немного в тишине, каждый со своими мыслями, потом вылезли из пещеры и хорошенько завалили вход камнями. Постояли немного. Наконец Дангу тряхнул кудрями, словно прогоняя наваждение, и сказал:

— Теперь Дангу может немного рассказать своей ама о новой жизни среди ми.

— Прежде Лхоба хочет сказать, что у Дангу появилась подруга. Лхоба увидела это на лице своего Данг-чи-канга. Лхоба женщина. Лхоба понимает. Теперь Дангу навсегда забыл свою ама!

Дангу немного смутился, не ожидая от Лхобы такой проницательности. Подавив смущение, он сказал:

— Нет! Нет! Не забыл! Но Лхоба права. У Дангу появилась женщина из племени ми, которое называется русские. Ее имя — Дарья. Хочешь увидеть ее?

Лхоба согласно кивнула. Она ведь была, как всякая женщина, любопытна.

— Я много рассказывал ей про тебя и Вангди. У меня есть еще имя — Никита, и я тоже из русского племени ми.

— Ро, ро! (Да, да!) Бежим!

Не теряя больше времени, они бросились догонять караван и через два часа быстрого бега достигли высшей точки перевала Пир-Панджал. Это была ровная площадка, окруженная камнями, заросшими кустарниками караганы и можжевельника. С севера, со стороны Кашмирской долины, падишахская дорога поднималась на перевал очень полого, круто обрываясь бесконечными петлями вниз на юг, в сторону Равнин. Караван Парвеза расположился на отдых как раз перед самым спуском. Выйдя на перевал, Дангу и Лхоба услышали ржание лошадей, крики погонщиков. Выглянув из-за камней, они увидели людей совсем рядом.

— Лхоба дальше не пойдет! Лхоба боится ми. Их много.

— Но они мои друзья!

— Нет, нет!

— Ну хорошо! — согласился Дангу. — Твой сын пойдет и приведет сюда свою уми, пусть Лхоба подождет.

Лхоба согласно кивнула:

— Бод-рха!

Дангу перемахнул через камни и направился к каравану. Однако по мере приближения его ухо начало улавливать какой-то необычный шум. Люди часто и громко повторяли имя Дарьи. Они бестолково метались среди лошадей и груза. Дарьи он нигде не заметил. Сердце тревожно забилось. Увидев подходящего юношу, Парвез и Григорий, громко крича и заламывая руки, бросились к нему.

— Хай-май! Афсос! — возбужденно вопил Парвез, хватая Дангу за руку и дергая ее. — Горе нам! Дарья исчезла! Ее украли! Вавэйла! Увы! — Слезы текли у него из глаз, он рвал на голове волосы.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй! — громко причитал Григорий, хватая Дангу за другую руку. — Исчезло солнышко наше ясное, умыкнул Дарьюшку бусурманин проклятый!

Он, не переставая, размашисто крестился.

Со всех сторон к ним сбегались погонщики и сипаи, образовав вокруг юноши целый хор кричащих и воющих людей. Дангу словно окаменел. Одна беда тянет за собой другую. Он горестно воздел руки, зашатался, в глазах поплыли разноцветные круги, весь мир на несколько мгновений перестал для него существовать. Дангу больше ничего не видел и не слышал.

— Мы расположились лагерем, — как сквозь туман стал наконец доноситься до его слуха горестный рассказ Парвеза, — здесь на перевале, чтобы отдохнуть и подождать тебя, раджа! Каждый был занят своим делом. Кто ел или пил, кто перевьючивал лошадь. И вдруг все услышали ужасный женский крик — вон там, где те красные камни и где дорога начинает спускаться вниз в Равнины, — он указал рукой на клубящиеся под ногами облака. — Это кричала рани Дарья.

Дангу схватился за колчан с дротиками.

— Мы обыскивали все кругом в течение часа, но так и не нашли рани Дарью, — продолжал Парвез. — А потом один из сипаев нашел вот это, прикрепленное к седлу лошади рани, — и он протянул Дангу кусок пальмового листа, коряво исписанного на урду. Уловив недоумение в глазах юноши, он поспешно добавил: — Я сейчас тебе прочитаю, — и, прокашлявшись, начал:

«Ты, проклятая черная обезьяна! Я взял у тебя женщину, которая по праву принадлежит мне, тому, кто претендует на престол Кашмира. Эта женщина имела наглость сбежать из гарема, который вез караван мирзы Тургута. Я разгромил караван на перевале Зоджи-Ла и все стало моей добычей. И весь гарем, и эта женщина тоже. Не смей брать чужую собственность! Так ты сам мне говорил в Авантипуре, верно? Теперь я тебе говорю: ты, вонючий потрох шакала, не смей брать чужую собственность!

Я не боюсь тебя, помесь жабы и скорпиона! Пусть тебя мучает потеря этой женщины, и слова, написанные на этом листе, жгут твои гнусные глаза. Смотри, не попадайся мне на дороге.

Прощай, твой друг Бадмаш».

Дангу сжал кулаки. Его охватила волна безумной ярости. Он задыхался. Вид его был ужасен. Красивое лицо исказил страшный звериный оскал, глаза метали молнии, в горле клокотали нечленораздельные звуки, больше похожие на рычание. Он хватался то за кинжал, то за колчан с дротиками. Парвез, Григорий, Нанди окружили его, стараясь успокоить, похлопывали по спине, рукам, утешая. Внезапно безумный взгляд Дангу остановился на сиротливо стоявшей недалеко лошади Дарьи. Ярость сменилась бессильным отчаянием. Из глаз брызнули слезы, он вновь воздел руки и громко закричал. Еще мгновение, и Дангу рухнул бы на землю, не подхвати его заботливые руки друзей. В этот момент раздался ответный громовой звериный рык, и из-за близлежащих камней на поляну выпрыгнуло страшное косматое человекообразное существо огромного роста. Все с громкими криками ужаса бросились врассыпную, спотыкаясь и падая. В несколько скачков Лхоба оказалась рядом с Дангу, обняла его и, подняв голову, зарычала опять.

Бедная Лхоба! Ей показалось, что злые ми хотят навредить ее дорогому Данг-чи-кангу. Было видно, как они обступили его, хватают руками, а он сопротивляется, он плачет… Он позвал ее на помощь!.. И где его уми?.. Лхоба должна спасти его… Ее сын попал в беду!

Она забыла страх и с яростным мужеством бросилась на защиту своего дитя, как сделала бы на ее месте любая мать. Оскалив пасть, сверкая глазами и страшно рыча, словно ракшаси, Лхоба запрыгала вокруг Дангу, угрожающе выставив руки с растопыренными когтистыми пальцами.

Это оказало совершенно неожиданное действие: Дангу начал быстро приходить в себя. Он обнял Лхобу и сказал, поглаживая ее по плечам:

— Ама не должна волноваться. Дангу не угрожает опасность. Вокруг его друзья. Лхоба может посмотреть туда, — он показал на яхтаны около лошадей. — Там Григо, мой друг. Лхоба его лечила!

Дангу поднял руку и закричал:

— Арэ! Люди! Не бойтесь! Это моя ама! Не бойтесь! Подходите, подходите!

Продолжая успокаивать Лхобу, он наклонился к ней и тихо и печально сказал:

— У Дангу, сына Лхобы, новое несчастье — пропала его уми, Лхоба не увидит ее. Ее украл Бадмаш, очень плохой ми.

Тут юноша заметил, что люди неуверенно и боязливо начали выглядывать из-за яхтанов, лошадей и камней, за которые они в страхе спрятались, а некоторые нерешительно двинулись к Дангу. Григорий подошел первым. Он повернулся назад и махнул рукой:

— Эй! Други индианские! Подходите, не бойтесь. То мать его. Я ее знаю.

Следом подошел и Парвез, а за ним потянулись погонщики и сипаи, боязливо поглядывая на Лхобу.

— Арэ! Люди, Григо и ты, Парвез джи! Слушайте! — крикнул Дангу, вспрыгивая на большой камень. — Я сейчас отправлюсь на поиски Дарьи! Мне поможет моя ама. Мы найдем! А Бадмаш будет наказан! — Потом юноша наклонился к Лхобе и повторил все сказанное на языке кангми. Лхоба радостно закивала.

Дангу совсем пришел в себя и излучал, как и прежде, силу и уверенность.

— Раджа джи! — поклонился Парвез, который тоже успокоился. — Позволь нам помочь тебе в этом трудном деле. Здесь и наша вина. Мы не досмотрели и не уберегли рани. Мы хорошо знаем Индию, и наши советы тебе не помешают.

— Тхик! Тхик! — хором загудели все и согласно закивали.

— Сынок! И я тебе в помощь буду. Вместе Дарьюшку найдем, да и Бадмаша, жулика и лиходея, пристукнем. Чтоб ему! Сколь терпим от него! — Григорий повернулся в сторону Индии и погрозил кулаком.

— Спасибо, Григо! Не будем терять время! — ответил Дангу и начал лихорадочно проверять свое оружие.

— Послушай, досточтимый раджа! — снова поклонился Парвез. — Не спеши и подожди. Присядь и открой свои благородные уши для одной очень поучительной истории. Она как раз к месту. Услышь — и спокойствие с рассудительностью уже не покинут тебя. Бадмаш от нас никуда не уйдет. И вы послушайте, — он махнул рукой погонщикам и сипаям, приглашая их, — идите поближе!

— И не боитесь моей ама Лхобы, — добавил Дангу и улыбнулся, снова обняв ее. — Она добрая и хорошая.

— Друзья! — обратился Парвез к Дангу и Григорию. — Мы хоть и мусульмане и империя моголов называется «Дар-уль-ислам» — страна ислама, мы любим индийские легенды… Бисмилла ир-рахман ир-рахим!.. — забормотал Парвез, закрыв глаза. — Так вот, — немного помолчав, начал он, присаживаясь на яхтан, — это рассказ о том, как жил в Древней Индии великий герой, потомок самого солнца, храбрый раджа Рама и как он победил и уничтожил ракшаса Равана, владыку острова Ланка, осмелившегося похитить его прекрасную рани Ситу. В те времена в городе Айодхья, столице страны Кошалы, вон там! — он махнул рукой вниз, где над Равниной расстилалось серое, клубящееся облачное покрывало приближающегося Времени дождей, — правил мудрый и могущественный раджа Дашаратха. У раджи было четыре сына — Рама, Лакшман, Шатругхна и Бхарата. Они были одарены красотой, здоровьем и добрым сердцем, изучили древние ведические книги, были бесстрашными воинами и отлично владели луком, дротиками и кинжалом.

Парвез остановился и, взглянув на Дангу, добавил:

— Как ты, раджа джи! — и продолжал свой рассказ: — Самым красивым, мудрым и сильным среди них был старший сын Рама. Однажды раджа Джанака из соседней страны Митхилы пригласил Раму и Лакшмана на торжественный смотр женихов своей дочери Ситы. Женихам было предложено поднять лук Шивы, натянуть тетиву и сломать его. Никто не смог этого сделать. Лишь Рама легко поднял лук и сломал. Сита увенчала его гирляндой победы и стала его женой.

Вернувшись обратно в Айодхью, Рама стал готовиться сменить в управлении страной своего отца Дашаратху, который сделался стар и немощен. Но одна из жен Дашаратхи, коварная Кайкейи, пожелала царского трона для своего сына Бхараты. И что же? Старый раджа исполнил желание красавицы, а законного наследника отправил в изгнание. Четырнадцать лет должен был несчастный провести вдали от родины.

Рама, любящая его Сита и брат Лакшман отправились жить в лесную местность под названием Читракут. Дашаратха вскоре понял ошибочность своего решения, но было уже поздно. От горя он умер.

Бхарата, управлявший в это время Кашмиром, вернулся в Айодхью…

Снова прервав свой рассказ, Парвез заметил:

— Бхарата, между прочим, бывал на этом перевале всякий раз на пути в Кашмир и обратно. Как знать, не отдыхал ли он на этом самом месте, где сидим сейчас мы. Но вернемся к нашей истории.

Узнав все, что случилось, Бхарата очень сильно опечалился, отказался от управления страной и отправился на поиски Рамы, чтобы просить его занять царский трон. Через какое-то время он нашел Раму, Ситу и Лакшмана в лесу и начал умолять Раму вернуться, но тот твердо сказал, что выполнит волю своего отца и проведет все четырнадцать лет в изгнании. Опечаленный Бхарата решил жить отшельником, а править в Айодхье стал средний брат Шатругхна.

Рама, Сита и Лакшман начали отшельническую жизнь в Читракуте. Однако они боялись, что жители Айодхьи начнут посещать их слишком часто, и это будет беспокоить живших рядом благочестивых старцев. Поэтому они решили переселиться подальше, в лес Дандак. Здесь они познакомились с мудрецом Агастьей. Рама, Сита и Лакшман очень понравились мудрецу, и он подарил Раме волшебный колчан, в котором стрелы никогда не иссякали. Как у тебя, раджа джи, не иссякают дротики в колчане, — поклонился Парвез юноше и продолжал: — Прожив здесь несколько лет, Рама по совету Агастьи перебрался на новое место под названием Панчавати на берегу реки Нармады в холмистой, лесной местности.

Неподалеку от Панчавати находилось селение ракшасов. В нем жили два вождя — Кхара и Душан и их безобразная сестра Шурпанакха с носом, похожим на плод манго, и отвислыми губами. Однажды Шурпанакха, бродя по лесу, наткнулась на жилище Рамы, Ситы и Лакшмана. Ей очень понравился Рама, и она захотела стать его женой.

Рама сказал, что уже женат, показал на Ситу и насмешливо посоветовал обратиться к Лакшману. Тот, улыбнувшись, ответил, что он младший брат Рамы и его слуга. «Если вы станете моей женой, то вам придется служить и Сите, а вы ведь созданы для того, чтобы повелевать», — добавил он и отослал Шурпанакху к Раме. Рама опять отослал ее к Лакшману. Так братья водили за нос ракшаси, пока она не поняла, что над ней смеются. Осыпав их страшной бранью, она набросилась на Ситу. Ее наглость и грубость вывели из себя Лакшмана, и он в гневе отрезал ракшаси уши и нос.

Что было потом! Сотрясая воздух страшными воплями, она прибежала к своим родичам и рассказала об испытанном позоре. Кхара и Душан пришли в неописуемую ярость. Они собрали огромное войско из ракшасов и двинулись, чтобы покарать обидчиков сестры. Заметив приближение врагов, Рама оставил Ситу под защитой Лакшмана и вступил в бой с ракшасами. Его стрелы поражали врагов, как ураган. Через некоторое время почти все ракшасы были убиты, а оставшиеся в живых обратились в бегство.

Кхара и Душан поняли, что Рама великий герой и богатырь. Они решили собрать новое войско и на следующий день во главе его напали на пришельцев. Рама спрятал Ситу в пещере и вместе с Лакшманом поднялся на высокий холм. Оттуда братья начали осыпать врагов стрелами. Используя подарок Агастьи — волшебный колчан, Рама с помощью Лакшмана рассеял все вражеское войско. На поле остались лишь Кхара и Душан. Но в жестоком поединке с Рамой и Лакшманом и они в конце концов нашли свою смерть. А Шурпанакха, оплакивая погибших братьев, вся в слезах и в крови, с воплями и причитаниями пришла к своему старшему родичу Равану, могучему ракшасу, владыке острова Ланки.

— Что случилось? Почему ты в таком виде? — спросил ее Раван, развалившийся на подушках в своем дворце.

— О, брат! — ответила Шурпанакха, рыдая. — В Панчавати пришли два отшельника Рама и Лакшман и жена Рамы, Сита. Они оказались очень низкими людьми. И тот и другой хотели жениться на мне против моего желания. Когда же я пристыдила их, то младший из братьев схватил меня и отрезал нос и уши! Кхара и Душан собрали большое войско, чтобы постоять за меня и отомстить. Но Рама и Лакшман уничтожили все войско. Кхара и Душан погибли.

— Какие ужасные вести ты мне сообщила, сестра! — крикнул Раван, вскакивая. — Эти негодяи смертельно нас оскорбили, и я отомщу за тебя и братьев. Я придумаю отшельникам ужасную казнь!

— Дело в том, — пояснил Парвез слушателям, — что Раван не мог равнодушно слышать имя Рамы. Владыка Ланки был одним из многих женихов Ситы. На его глазах Рама сломал тот самый лук Шивы, а он, могучий Раван, даже не сдвинул оружие с места. До сих пор не мог ракшас забыть красавицу Ситу и мечтал уничтожить Раму и завладеть его женой. И вот наконец такой случай ему представился. Но вслух Раван ничего не стал говорить.

Успокоив и проводив Шурпанакху, — продолжал рассказывать Парвез, — Раван призвал к себе своею дядю ракшаса Марича и сказал ему:

— Рама и Лакшман пришли в Панчавати, обрезали нос и уши Шурпанакхе, убили Кхару и Душана и уничтожили огромное войско ракшасов. За это им нужно жестоко отомстить. Что ты на это скажешь?

— Я с удовольствием готов помочь тебе в этом деле, — ответил Марич.

— Подумай еще о том, — добавил Раван, — как бы захватить Ситу, а братьев убить.

— Нет! Не надо этого делать, — возразил Марич. — Рама и Лакшман слишком сильны и могучи. Не надо начинать с ними сейчас войну, а то они еще спрячут где-нибудь Ситу. Мы сделаем по-другому. Надо тайно похитить Ситу. Это будет прекрасная месть. Да и Сита будет украшать твой гарем.

— Прекрасная мысль! — воскликнул Раван. — Но как нам это сделать?

— А вот как, — ответил Марич. — Ты ведь знаешь, что я обладаю искусством превращения. Так вот, я превращусь в прекрасного золотистого оленя. Подойду к хижине Рамы и Лакшмана. Они наверняка захотят меня поймать и погонятся за мной. Я уведу их далеко, а ты тем временем не зевай. Под видом старца-отшельника вымани Ситу из хижины, хватай ее, сажай в воздушную колесницу и мчись на Ланку, в свой дворец.

— Замечательный план! — воскликнул Раван и стал вместе с Маричем готовиться к похищению Ситы.

Тут Парвез замолк и с беспокойством посмотрел на небо.

— И что же? Они похитили Ситу? — громко и нетерпеливо спросил Дангу, вскакивая с камня.

— Слушай же дальше, раджа! — улыбнулся Парвез, невольно любуясь могучей фигурой юноши и его пылающим лицом. — Да! Они похитили Ситу. Да проклянет их Аллах! Часто бывает так, что благородство и доверчивость становятся жертвой коварства и ненависти. Так случилось и на этот раз. Как-то в один из дней Рама и Сита сидели возле хижины и беседовали, как вдруг перед ними появился олень необычайной красоты.

Дальше все было так, как предсказывал Марич. Сита во что бы то ни стало захотела иметь этого оленя, и Раме пришлось повиноваться. Оставив Лакшмана охранять Ситу, он бросился за оленем, который то появлялся совсем близко от Рамы, то скрывался в чаще деревьев, дразня его. Он уводил Раму все дальше и дальше. Наконец Рама устал и понял, что взять живым оленя не удастся. Он поднял лук, чтобы убить его, но в этот момент олень закричал голосом Рамы: «О Сита, о Лакшман, я умираю, помогите!» Рама понял, что его обманули, что здесь какая-то ловушка. Он спустил тетиву лука и поразил оленя меткой стрелой. Сита услышала крик оленя сквозь птичий гомон и лесной шум. Она горько зарыдала и стала упрашивать Лакшмана бежать на помощь брату.

— Но ему не грозит никакая опасность. Он приказал не оставлять тебя одну, — возразил Лакшман.

Тогда Сита стала бранить его. Она сказала, что Лакшман желает смерти своему брату, чтобы завладеть ею. Слова Ситы жестоко оскорбили Лакшмана.

— Теперь один бог защитит тебя, — сказал он и ушел.

Раван только этого и ждал. Он подошел к хижине и закричал:

— Подайте милостыню!

Сита выглянула. Перед ней стоял нищий со священными знаками на лбу и с венком на шее, в оранжевой одежде и с деревянной чашей в руке.

— О женщина! Я вижу, что ты очень сострадательна, — сказал он вкрадчивым голосом. — Вынеси мне что-нибудь поесть.

Сита положила на банановый лист немного плодов и овощей и вынесла нищему. Тот оттолкнул лист с пищей, принял свое прежнее обличье, схватил Ситу в объятия, подбежал к своей волшебной колеснице, вскочил в нее и взвился в воздух, унося красавицу на остров Ланку, в свои чертоги.

При этих словах Парвеза Дангу вскочил, сверкая глазами. Он сжал кулаки, и его красивое благородное лицо исказила гримаса ярости.

— Вот так же собака Бадмаш подло похитил мою Дарьюшку, — воскликнул он. — Почему некоторые ми поступают бесчестно, отнимая то, что принадлежит другим, нарушая один из законов своего владыки Христа — не кради?

— Наш владыка Аллах, великий и всемогущий, тоже запрещает воровство, — закивал головой старик-погонщик. — Согласно законам шариата, пойманным ворам отрубают правую руку.

— Ради денег, ради власти, ради удовольствий ми готовы совершить любую подлость, любое преступление! — воскликнул Дангу. — Как они жестоки! — в сердцах добавил он. — Кангми так не поступают.

Старик пожевал губами, немного помолчал, внимательно глядя Дангу в глаза, и сказал.

— Раджа джи! Ты еще молод и, наверное, не знаешь, что каждый человек является вместилищем добродетелей и пороков, хорошего и плохого. За добродетели борется Аллах, а за пороки — шайтан. Если побеждает Аллах, то человек совершает добрые дела, если шайтан, то человек совершает грехи и преступления. Хвала Аллаху, ему одному!

В это время к Парвезу торопливо подошел караван-баши:

— Мухтарам! День кончается, тучи вот-вот накроют перевал. Нужно быстро спускаться на Равнины, пока еще светло. Иначе дождь размоет дорогу, станет скользко и опасно.

— Но как же Рама освободил свою любимую? Рассказывай дальше, Парвез джи, — попросил Дангу, поворачиваясь от старика-погонщика к ювелиру.

— Ты слышал, что сказал караван-баши? Сейчас не время продолжать рассказ. Надо спешить вниз. Посмотри на облака. Я закончу на ночевке в Бимбаре, — ответил Парвез и, обратившись к погонщикам, громко приказал: — Быстро навьючивайте лошадей и — вниз! Берегите наш товар! Но главное — мы должны найти рани Дарью, освободить ее и наказать гнусного вора Бадмаша! Если угодно Аллаху! — Он коснулся пальцами лба и поклонился Дангу.

В глубине души Парвез сомневался, что девушку удастся спасти. Если даже Бадмаш сегодня же не сделает ее своей наложницей, все равно участь ее была незавидной. Единственная надежда оставалась на то, что необычайная для востока красота Дарьи, ее нежная белая кожа и светлые волосы сделают девушку очень дорогим товаром, и это заставит афганца искать выгодную сделку.

Григорий подошел ближе:

— Я твой покорный слуга, княжич ты наш светлый! Да будет с нами крестная сила, свет тихий, Мать Пресвятая Богородица, аминь!

Дангу с благодарностью сжал его руку. Потом юноша обратился к Лхобе, которая все время сидела на корточках около сына, с беспокойством посматривая то на него, то на окруживших их людей:

— Ама может не волноваться, друзья помогут Дангу найти его уми Дарью! Пусть Лхоба будет здесь, у перевала. Если понадобится помощь, то Дангу найдет ее здесь!

Она кивнула и прикоснулась к нему.

— Данг-чи-канг! — ласково и гордо проворчала она. — Бод-рха!

Дангу нежно погладил ее по лицу, потом вдруг снял с себя крестик на цепочке и бережно надел ей на шею:

— Вот! Гау — амулет Дангу теперь будет у Лхобы. Всегда!

Скоро площадка на перевале опустела. Только темная фигура Лхобы застыла на высоком камне, четко выделяясь на светлом небе. Лхоба не отрываясь глядела вниз, туда, где был сейчас ее Данг-чи-канг, маленький белый сыночек. Увидятся ли они? Что с ним будет? Как знать… Там, внизу, Великие Равнины были затянуты сплошной пеленой густых серых туч, освещенных изнутри там и сям яркими далекими всполохами молнии. Шлейфы белесого моросящего тумана, рваные и редкие облака — первые посланники Времени дождей — быстро поднимались по долине наверх, сюда, к вершинам Гор, неумолимо заглатывая спускавшихся людей и лошадей, размывая очертания склонов и хребтов, неся долгожданную прохладу и облегчение природе, измученной жарой. И может быть, среди этих вестников-облаков и было одно, которое несло безмерно страдавшему Дангу первую весточку от любимой: я люблю тебя, я жду тебя, мы обязательно будем вместе.

Так кончается третья часть повести о приключениях Дангу.

ЖЕЛАННАЯ ЦЕЛЬ

Над морем, почти касаясь его вспененной, вздыбленной поверхности, нависли черные, тяжелые рваные тучи. День близился к концу, и солнце, бросая едва пробивавшиеся сквозь дождевую завесу и разрывы между облаками косые прощальные лучи, то здесь, то там высвечивало бесконечные валы бушующей стихии.

Свежий ветер наполнял паруса стройного трехмачтового судна, заставляя его то подниматься на высокие гребни, то плавно опускаться. В общем гуле волнующегося моря выделялись свист ветра в снастях да удары водяных брызг, проносившихся над палубой, как пена водопада. Сезон дождей на Макранском побережье Северо-Западной Индии был в самом разгаре. «Дюк д'Арман», двадцатипушечный корвет королевских военно-морских сил Франции, был послан сюда для несения крейсерской службы и защиты французских торговых факторий от нападений голландских и английских военных кораблей.

Капитан корвета Мишель Иветт стоял на мостике, держась за поручень, и напряженно всматривался вперед. Рядом с ним находились вахтенный офицер лейтенант Равиньян и боцман. Наступал ответственный момент — встреча с берегом.

— Эй, там, марсовый, смотреть в оба! — прокричал Иветт в рупор матросу-дозорному на грот-салинге.

— Есть, месье! — последовал ответ.

Прошло еще какое-то время, и, предваряя подкрадывающуюся темноту ночи, над морем начала разливаться вечерняя синева.

— Земля, земля! — раздался хриплый срывающийся голос с грот-мачты. — Два огня слева по борту! Одна миля!

На мостике все с облегчением вздохнули.

— Взять рифы! Убрать нижние паруса! Лечь в дрейф! — последовала команда капитана.

Полчаса «Дюк д'Арман» дрейфовал, меняя галсы, пока команда споро управлялась с такелажем, готовя судно к стоянке на рейде.

— Накинуть лот! — скомандовал в рупор капитан.

— Семь туазов! — последовал резкий выкрик лотового.

— Шесть туазов! — через минуту.

— Отдать оба становых якоря! — наконец крикнул капитан. И, обратившись к лейтенанту Равиньяну, заметил: — Я думаю, нас уже заметили, и доктор сможет продолжить свое путешествие по суше. Да, кстати, — сказал он, повернувшись к боцману, — сделайте два предупредительных выстрела из пушки.

Команда незамедлительно была выполнена, и гром выстрелов над морем оповестил всех о появлении корвета.

Ветер между тем начал стихать, и волнение уменьшилось, но пелена облаков по-прежнему закрывала ночное небо, проливаясь мелким моросящим дождем.

— Вывесить на гафеле сигнальный фонарь и зажечь все внешние огни! — приказал капитан. Он усмехнулся, и его суровое лицо на минуту осветилось улыбкой. — На ловца и зверь бежит.

Матросы под наблюдением младших офицеров проворно выполняли команды, а на палубу тем временем вышел единственный пассажир корабля доктор Поль Жамбрэ. Его сопровождал первый помощник капитана старший лейтенант Невиль. Они поднялись на мостик.

Жамбрэ — провансалец лет тридцати, среднего роста, был черноволос, смугл, хорош собой. Одет он был несколько странно — белая рубашка жабо, малиновый длиннополый европейский камзол с блестящими галунами и широкие турецкие шаровары голубого цвета. На ногах матросские кожаные башмаки с пряжками.

С наступлением полной темноты ветер и дождь совсем прекратились, сразу стало душно и жарко, в воздухе повисла туманом соленая влага.

— Месье Жамбрэ! — обратился к доктору капитан. — Мы прибыли к месту назначения.

Он показал в сторону пока еще едва различимого берега, вытянувшегося неровной темной полосой с парой тусклых неподвижных огоньков, словно это лежало и смотрело, не мигая, какое-то фантастическое существо.

— Мыс Рас-Муари, вон там рыбацкий поселок Коранги, он на самом берегу моря, а там, в глубине бухты, деревня Карачи, довольно большая, с военным гарнизоном.

— Замечательно, господин капитан! Вы выполнили свою задачу, но цель моего назначения — Дели, двор его Величества падишаха Фарруха Сийяра, — улыбнулся Жамбрэ. — Благодарю вас! А что же мы не подошли к самой деревне?

— Стало темно, — вступил в разговор Невиль, — а проход в бухту сложный и опасный. Его можно преодолеть только днем. Кругом мели и прибрежные мангровые болота. И у нас нет лоцмана.

Доктор понимающе кивнул.

— Будьте уверены, — продолжал капитан, — нашу пушку, безусловно, услышали, и завтра утром мы увидим тех, кто прислан за вами. Пойдемте я вам покажу карту вашего дальнейшего пути, и мы в последний раз поужинаем на борту нашего корвета. Пара бутылок вина нам не повредит. Это будет настоящий французский стол. Невиль! Вы нам составите компанию.

Капитан позвал кока и отдал необходимые распоряжения.

— Да, господин капитан, — вздохнул Жамбрэ, — придется надолго расстаться с хорошим вином, пармезаном и пулярками. О, моя дорогая матушка, как прекрасно она готовила!

— Эти туземцы, кроме своего к хичри с дьявольским количеством перца, ничего не едят, — кивнул капитан, — я вам сочувствую.

Все трое, разговаривая, спустились с мостика и прошли в каюту капитана.

— Господин капитан, насколько я помню, — сказал Жамбрэ, — в последнем письме от его Величества падишаха первым местом для моей встречи обозначен Хайдерабад, город святого Хайдера на великой реке Инд.

— Посмотрите сюда, месье Жамбрэ, — ответил капитан, доставая из шкатулки карту и разворачивая ее. — Вот Макранское побережье, вот мыс Рас-Муари, бухта Карачи и рыбацкий поселок Коранги, а вот устье реки Инд. Вот тут место нашей стоянки. Люди падишаха, наверное, думали, что судно, которое вас доставит, поднимется по Инду до города. Но наш корабль слишком велик, а воды реки изобилуют мелями. Это очень опасно.

Кок и вестовой закончили накрывать на стол, и капитан жестом пригласил Жамбрэ и Невиля занять свои места. Несколько минут все ели молча, пока капитан не произнес:

— Дорогой доктор! Позвольте налить вам бокал вот этой испанской малаги.

Он достал из корзины бутылку, открыл ее и, наливая, пошутил:

— Это, пожалуй, все, что осталось у нас от раздела испанского наследства.

Доктор улыбнулся и ответил:

— Вы правы, капитан! Мы, великая Франция, пострадали при этом разделе. И я лично тоже. Но теперь перед нами Индия!

Поймав удивленные взгляды капитана и его помощника, Жамбрэ уточнил:

— Да, да, это не оговорка, господа, и я лично! Дело в том, что первоначально я собирался уехать в Северную Америку, на берега Гудзона в нашу армию, сражавшуюся против англичан. Вы помните, надеюсь, тот патриотический порыв, охвативший Францию. Но, увы! Был заключен мир, Америка была потеряна, и я остался ни с чем. Но, к счастью, провидение оказалось ко мне благосклонным. Год тому назад к королю Франции его Величеству Людовику XIV поступила просьба от Великого Могола Индии падишаха Фарруха Сийяра прислать в Дели его двору врача. Посланник падишаха передал дастак с незаполненным местом для имени. При дворе до сих пор помнят услуги, которые оказывал императору Аурангзебу, прадедушке нынешнего падишаха, наш знаменитый врач Франсуа Бернье. А я был одним из его учеников. Короче, выбор пал на меня. И вот я здесь. Благодаря вам, — он поклонился. — Господа, предлагаю тост за новое наследство на Индостанском полуострове во славу Великой Франции и ее короля! Виват! Виват!

Раздался звон сдвинутых бокалов, а оба моряка и доктор продолжили ужин. Некоторое время были слышны звон посуды и одобрительные восклицания — свидетельство того, что искусство кока, который лично обслуживал капитанский стол, было оценено по заслугам.

Пробила полночная рында. Внезапно раздался стук в дверь.

— Да, войдите! — крикнул капитан.

Вошел вахтенный лейтенант Равиньян.

— Господин капитан! Слева по борту лодка с людьми.

Капитан поднялся из-за стола.

— Господа, я же говорил. Вот и встречающие. Равиньян, позовите драгомана Абдуллу и спустите трап.

— Слушаюсь, господин капитан!

— Господин доктор, прошу подняться наверх.

Когда капитан в сопровождении доктора, Невиля и Равиньяна подошел к левому борту корвета, лодка выплыла из ночной темноты и подошла к спущенному трапу. Гребцы принайтовили ее к нижним ступенькам, и бородатый круглолицый человек в зеленом полосатом халате и красной шапочке — топи с плюмажем ловко поднялся по трапу. Окинув оценивающим взглядом стоящую перед ним группу людей, он воздел руки к небу, потом опустил вниз и, громко произнеся имя Аллаха, поздоровался: «Салам алейкум!»

— Ва-алейкум ас-салам! — ответил Абдулла.

Снова произнеся имя Аллаха, бородатый обратился к капитану на вполне приличном, как сразу же отметил про себя Жамбрэ, французском языке:

— Это французское судно?

— Да, это корвет «Дюк д'Арман», — ответил капитан, — мое имя Мишель Иветт.

— Я мансабдар округа Карачи, у меня пятьсот сипаев, мое имя Касим, французы наши друзья, — бородатый поклонился. — Мир бахши Мафуз-хан, военный министр его величества, несравненного падишаха Фарруха Сийяна, приказал мне ждать врача из Франции, чтобы сопроводить в Дели. Я здесь уже пять месяцев. Ваш корабль третий из Франции. Нет ли среди вас этого врача?

— Есть! — воскликнул Жамбрэ, делая шаг вперед. — Это я.

Он сунул руку под камзол и вынул портмоне, достал дастак с печатью и подписью начальника личной канцелярии падишаха шейха Бадр Ас-Салим Зерани и подал документ мансабдару.

— Хвала Аллаху, ему одному! — почтительно пробормотал Касим, развернул грамоту и, бросив на нее взгляд, поцеловал, приложил ко лбу и с поклоном вернул доктору. — Я готов исполнить приказ мир бахши и доставить месье Жамбрэ в Дели незамедлительно, — Касим снова поклонился в его сторону. — Да будет Аллах доволен нами!

Жамбрэ вопросительно посмотрел на индийца, а потом на капитана, не зная, что ответить на это предложение.

— Сейчас, ночью? — неуверенно произнес он. — Но мне… — Он запнулся, и капитан продолжил за доктора:

— Досточтимый месье Касим! Ваша любезная готовность незамедлительно в интересах дружбы Франции и Индии исполнить приказ вашего благородного правителя наполняет наши сердца радостью и удовлетворением. Доктор Жамбрэ будет полностью готов завтра утром под вашей защитой и беспримерным покровительством проследовать к цели, назначенной падишахом и Всевышним.

Касим кивнул. Ему тоже не хотелось на ночь глядя трогаться в путь.

— Завтра утром в первую стражу мы будем здесь, господа.

Он несколько раз поклонился всем, потом повернулся к трапу и быстро спустился в лодку. Спустя несколько минут она отплыла и исчезла во мраке ночи.

— Поздравляю вас, дорогой доктор, — сказал капитан с улыбкой, — вам пока здорово везет. Пройдемте все ко мне в каюту и выпьем еще раз за успех нашего общего дела.

Около часа ночи, когда с вином было покончено и еды на столе почти не осталось, капитан встал, давая понять, что прощальный ужин закончен.

— Господа, — обратился он к офицерам, — благодарю вас за компанию, вы свободны.

Когда те ушли, Иветт обратился к доктору:

— Дорогой Жамбрэ! Я приказал коку приготовить вам в дальнюю дорогу небольшой сундучок со съестными припасами, которых здесь вы ни за что не найдете. Это несколько бутылок хорошего бордоского, бутылка испанской малаги — той, которой мы недавно воздали должное, несколько головок сыра пармезан, романтур и ливаро и еще кое-что. Пусть все это время от времени напоминает вам в этом чертовом пекле о нашей любимой Франции. И да хранит вас Господь и Пресвятая Дева Мария!

— Господин капитан, — поклонился Жамбрэ, — ваша любезность и заботливое внимание ко мне не знали границ с тех пор, как я нашел пристанище на вашем прекрасном корвете, по счастливой случайности совершавшем плавание к берегам Индии. Я пользовался обществом и помощью ваших любезных и предупредительных офицеров, когда бы и по какому поводу ни обращался к ним. Я получил истинное удовольствие и удовлетворение от бесед с вами, а когда наблюдал за работой трудолюбивых матросов, мое сердце переполняла гордость за французский флот. Отличная команда на замечательном корабле! Погода была к нам милостива. Благодарю вас за все. Я совершенно доволен. Но у меня есть еще одна маленькая просьба.

— Я весь внимание, дорогой доктор.

— Сейчас у себя в каюте я закончу два письма. Одно — его превосходительству господину де Рошару, первому секретарю Министерства иностранных дел, второе — моей горячо любимой матушке. Не будете ли вы столь любезны, капитан, переправить их наиболее удобным для вас способом во Францию?

— Я весь к вашим услугам, господин доктор. Ваша просьба будет непременно выполнена. Идите собираться и отдыхать. Вам предстоит нелегкий путь. Утром я возьму от вас письма.

Жамбрэ поклонился и направился в каюту.

ВСЕ БЛИЖЕ К ДЕЛИ

Размеренная жизнь на корабле среди соотечественников, привычная еда, морские пейзажи — все это ушло для Жамбрэ в прошлое. Таинственная и загадочная Индия, так долго бередившая его воображение, теперь расстилалась перед ним.

Сидя на верховом верблюде дромедаре, доктор жадно всматривался в раскинувшиеся просторы. С высоты плоского песчаного холма, поросшего молодой зеленой травой и усыпанного кремневыми обломками и мелким галечником, открывался прекрасный вид на широкую долину реки Инд, где в дрожащем мареве жаркого влажного дня едва угадывались постройки, минареты и мечети города святого Хайдера, оставшегося после переправы позади их небольшого каравана. Там и сям виднелись береговые желто-коричневые уступы и обрывы высохших речных русел, зеленые пятна полей, умытых вчерашним дождем, островки оазисов с пальмами над неказистыми домишками селян. В противоположную сторону, на восток, тянулась, уходя за горизонт, темная гряда невысоких плоских гор Марустхали и светлая полоса пустыни Тар; где-то за ней ждала французского доктора столица Могольской империи Дели. Туда вел караванный путь.

Он приложит все силы и употребит все свои познания в медицине, чтобы завоевать расположение падишаха! Да, да! Обязательно будет так, и Пресвятая Дева Мария поможет ему в этом!

Жамбрэ переполняли возвышенные чувства, он мысленно строил воздушные замки, один чудеснее другого. Земля Индии под его ногами, он добьется почета, славы и уважения. И денег! Что тут плохого? Надо подумать о своей будущей жизни во Франции. Он разбогатеет, а почему бы и нет? И вернется в любимый Прованс. К своей дорогой матушке в родную деревню Альби… Нет, нет, он будет жить в Париже… А пока…

Он окликнул своего нового слугу Надира, который немного говорил по-французски:

— Надир! Сколько дней нам еще ехать?

— Один неделя, сахиб джи, один неделя! — ответил тот.

Все было так непривычно и удивительно! Этот огромный верблюд под ним и неудобное седло, нестерпимая жара и постоянная жажда. Запах гари, висящий в воздухе, запах, который он ощутил, едва сойдя на берег, новые люди в ярких одеждах, темные лица, речь с придыхательным оттенком, команды Касима, восточная с пряностями еда и первый сон в караван-сарае…

Вдруг вспомнилось, как сердечно и дружески он попрощался с капитаном Иветтом и командой корвета «Дюк д'Арман», с матросом Жаком, добродушным толстяком, тоже провансальцем, который старательно прислуживал ему в течение всего плавания… Ведь это было только день назад! А новые яркие впечатления уже сделали жизнь на корабле туманным воспоминанием…

— Надир! Почему кругом пахнет гарью?

— Много-много люди готовить пищу на улице на огонь. Сейчас Время дождей. Ветер нет. Так потому пахнет, — ответил он на ломаном французском.

— Откуда ты знаешь наш язык, Надир?

Слуга улыбнулся, обнажив желтые зубы. Морщинки побежали лучиками от глаз, рот растянулся в узкую улыбку.

— Надир знает. Надир был сипай у французы. Фактория в Сурате. Три год. Потом был кули в Биканер. Потом слуга в крепость Сирдан. Там сердитый управитель Омихунда. Надир бедный раджпут. Теперь Надир сипай у Касим.

Надир был худым как скелет стариком в грязной чалме и синей набедренной повязке. Морщинистая коричневая кожа, жидкая белая борода, впалые щеки… Добрые черные глубоко запавшие глаза довершали его портрет.

— Месье доктор! — проговорил Касим, подъезжая на своем верблюде к Жамбрэ. — Надо скорей ехать дальше. До караван-сарая в Багхаре тридцать пять косов. Едва успеем до темноты.

Он посмотрел на небо, подернутое кое-где полупрозрачными белесыми облачками, хмыкнул и добавил:

— Погода может испортиться. Пришло Время дождей.

Потом легонько стегнул верблюда по задним ногам и резко дернул уздечку. Тот беззвучно оскалился и опустился на колени. Касим ловко соскочил на землю, повернулся в сторону Мекки, твердо зная, как и всякий мусульманин, это направление, опустился, подобрав халат, на колени, поднялся и снова опустился, низко кланяясь и бормоча вполголоса молитву Аллаху, как бы испрашивая благополучия в пути. Затем выпрямился и вскочил в седло. Верблюд с коротким ревом поднялся.

— Поехал! — Касим махнул рукой. — Благословен Аллах, совершеннейший из творцов!

— Что значит слово кос? — спросил Жамбрэ, глядя на Касима.

Тот зашевелил губами, загибая пальцы и шепча:

— Это, это… будет двадцать шесть лье.

— Но это очень много!

— Месье! Мы должны проехать это расстояние. Через два часа сменить верблюдов. Возьмем запасных и десять сипай охрана. Дорога опасна.

Он провел ладонью по шее, зажмурил глаза и звучно захрипел.

— Ясно! — кивнул Жамбрэ. — Тогда в путь.

Он дернул верблюда за уздечку. Этого можно было и не делать — тот был связан длинным поводком с впереди идущим верблюдом Надира. Животные покорно пошли друг за другом, мягко ступая копытами-подушками по горячему песку, вздымая легкие фонтанчики пыли и переходя на быструю иноходь под унылый и однообразный звон колокольцев, привязанных к шеям кораблей пустыни.

В империи Великих Моголов существовало несколько торговых караванных путей, связывавших Дели с морем. Одним из них был маршрут до устья Инда по стране раджпутов, теперь это штат Раджастхан, через города-крепости Джайсалмер, Биканер, Сирдан и другие, где правили местные раджи, дружественные могольским владыкам. Путь пролегал по пустыне Тар и был сравнительно безопасен от разбойников. Тут и двигался караван Касима. Другая дорога пролегала от Дели до порта Сурат на западном побережье Индии. Третья связывала столицу с портом Масулипатам на восточном побережье.

Для быстрой доставки почты, важных персон и небольших партий груза использовались верховые верблюды-дромедары породы санкра. Эти сильные и выносливые животные могли пробегать иноходью до ста пятидесяти километров в сутки и перевозить груз до пятисот килограммов. Через определенные расстояния на караванных путях стояли караван-сараи с военными гарнизонами. Тут путешественники могли отдохнуть и сменить животных. Таким образом можно было доставить от моря до Дели что-либо срочное всего за пять-семь дней.

Караван Касима уже к вечеру добрался до караван-сарая в раджпутской деревушке Багхар, затерянной в песках пустыни Тар. С утра продолжилась утомительная тряская езда на верблюдах по пустынному морю песков под палящим солнцем. Тропа то петляла среди холмов, увалов и полуразрушенных скал, то тянулась по равнине, усыпанной обломками камней, теряясь у горизонта в дрожащем мареве миража. Сезон дождей в этих местах еще не начался.

Здесь в тексте рукописи приведен отрывок из «Записок об Индии» Поля Жамбрэ.

«Ваша светлость!

Не надеясь удержать в памяти обрушившийся на меня вал впечатлений, я решил доверить их бумаге, тем более что это будет небезынтересно, а может быть, и полезно моим любезным соотечественникам, когда они станут осваивать эту страну во имя процветания и благополучия любимой Франции.

Я начал свои» Записки» с того момента, как покинул палубу одного из самых замечательных кораблей королевского флота Франции корвета «Дюк д'Арман».

Сначала я расскажу немного о своей экипировке и ощущениях. На голове у меня была широкополая шляпа, которую капитан Иветт подарил мне на прощание. По настоянию месье Касима я надел просторный халат, но все равно от жары и яркого солнца кожа на лице и руках покраснела и покрылась зудящей сыпью. Губы распухли и потрескались. На белках глаз появились красные пятна. Мне даже пришлось на одной из остановок открыть свой медицинский сундучок и воспользоваться кое-чем. Так я начал оказывать медицинскую помощь в Индии — первым пациентом стал я сам. Кроме того, я чертовски уставал от непрерывной тряски в неудобном седле, меня мучили мелкая песочная пыль, забивавшая нос и рот, и жажда. Я очень часто и помногу пил; к луке моего седла было привязано несколько кожаных фляжек с водой, каждая по три пинты.

Но хватит о себе. Когда наконец к вечеру мы поднялись на довольно большой холм, перед нами неожиданно открылась захватывающая дух панорама. В песках, словно фантом в красноватом сиянии заходящего солнца, угадывались неясные очертания могучей крепости, устремленные в вечернее небо. Бесчисленные башни и башенки призрачно вырастали над зубчатыми стенами с арками, стрельчатыми воротами и цепными подъемными мостами. Это был Джайсалмер. Крепость поразительно напомнила мне наш знаменитый замок Пьерфон. У меня так защемило на сердце! О, милая Франция! Тем временем небо превратилось в прозрачный сияющий купол из розоватого золота, потом золото начало меркнуть, терять блеск и быстро растаяло во тьме наступающей ночи. В этих широтах, как я успел уже заметить, темнота наступает стремительно.

Мы остановились на ночлег в большом караван-сарае прямо под стенами крепости. После хорошего ужина, который состоял из овощных блюд, приправленных разнообразными специями так, что во рту пылал огонь, месье Касим был столь любезен, что пригласил меня на спектакль раджпутского бродячего кукольного театра, и я имел большое удовольствие посмотреть пару небольших представлений.

Куклы-марионетки здесь называются катхпутли и презабавны. Ростом они примерно в три пье с прекрасно вырезанными из дерева головками и огромными миндалевидными глазами. Лица покрашены в желтый цвет. Туловище и руки сделаны из тряпок. Ног у них нет. Да они и не нужны, так как куклы одеты в длинные юбки, которые, когда кукловод ловко работает тремя нитями, создают при движении впечатление покачивающейся походки. Я подержал одну куклу в руках и внимательно ее рассмотрел.

А сейчас попробую пересказать первое представление марионеток. Оно мне чрезвычайно понравилось. Месье Касим превосходно перевел его основное содержание.

Однажды император Акбар в полном блеске своего величия восседал на троне, окруженный отважными раджпутскими воинами. Рядом с ним сидел его знаменитый придворный шут Бирбал. Император спросил Бирбала:

— Бирбал, как следует поступать, если имеешь дело с дураком?

— Хузур, на этот вопрос я отвечу завтра, — немного подумав, сказал Бирбал.

Вернувшись домой, Бирбал встретил возле ворот своего дома какого-то пастуха. Бирбал расспросил его, кто он и откуда, и узнал, что тот очень беден.

— Хорошо, завтра ты пойдешь со мной ко двору. Я сведу тебя к самому императору, только ты все время молчи. Что бы он тебе ни говорил, рта не открывай, — велел Бирбал.

На другой день Бирбал с пастухом пришли во дворец. Увидел император Бирбала и говорит:

— Ну Бирбал, отвечай-ка мне на вчерашний вопрос.

— О владыка мира! На твой вопрос ответит мой друг пастух.

Императору это показалось немного странным, но он все же обратился к пастуху. Пастух стоял и молчал. Несколько раз повторил император свой вопрос. А пастух все молчит. Когда Бирбал увидел, что император уже теряет терпение, он сказал:

— Хузур! Вы уже получили ответ.

— Как так? — удивился Акбар. — Этот человек молчит словно воды в рот набрал.

— О владыка мира! В этом-то и заключается ответ: если придется иметь дело с глупцом, нужно молчать.

Пришлось смущенному Акбару щедро одарить бедного пастуха.

Представление живо напомнило мне выступления французских кукольников на базарах и ярмарках. Бирбал немного похож на нашего Полишинеля. Только одеты по-разному. Если Полишинель в желто-зеленом костюме и зеленой шапочке с кисточкой, то Бирбал — в красной юбке, черном жилете, белом тюрбане. У императора роскошные завивающиеся черные усы. Он весьма импозантен в розовой юбке с золотистыми блестками. Музыкальное сопровождение очень простое — барабан и особая сопелка, которую месье Касим назвал боли. Эту сопелку кукловоды держат в зубах и с ее помощью изменяют голос или издают вибрирующие пронзительные звуки.

А вот второе представление. Оно происходит на фоне красной аркады, украшенной серебряными звездочками и месяцем.

Жил некогда один раджа. Он очень любил предсказания по звездам.

Однажды в столицу его государства пришел один мудрый старый звездочет. Раджа приказал немедленно позвать его. Когда мудрец явился в царский дворец, раджа пожелал услышать, что ждет его, раджу, в будущем.

На беду, гороскоп, составленный мудрецом, не предвещал ничего утешительного. Раджа страшно разгневался и тут же приказал казнить звездочета, но, прежде чем послать мудреца на виселицу, раджа решил еще раз испытать его.

— Можешь ли ты определить, сколько тебе самому осталось жить? — спросил владыка.

Звездочет после некоторого размышления ответил:

— О хузур! Звезды предсказывают, что мне суждено умереть лишь на одну неделю раньше вас. Поэтому сейчас я прощаюсь с вами, но скоро мы увидимся в ином мире, и я постараюсь достойно вас там встретить. Велите же поскорее казнить меня!

Услышав такой ответ, раджа пришел в неистовую ярость.

— Вон из моего дворца! — завопил он, сверкая глазами. — Увести этого шарлатана и впредь никогда не пускать его в наш город!

А мудрецу только того и надо было. Он поспешил отправиться своей дорогой, приговаривая: «Была бы цела голова — тогда и беда не страшна».

Второе представление было тоже прекрасным.

Я пишу эти строки, сидя на ковре среди подушек. Был поздний вечер. По-прежнему невыносимо жарко. Гроза никак не могла нас догнать, говорил месье Касим. Мне прислуживал мой милый Надир. Он принес большой кувшин прохладного даиса. Хочу сказать, что он начал обучать меня языку урду. Это мне потом очень пригодилось. Надир говорил, что я прилежный ученик. И правда, я уже знаю полсотни слов. Среди них такие важные, как «хан» — да, «нахин» — нет, «пани» — вода, «роти» — хлеб, «ачча» — хорошо, «самаджхта» — понимаю, «чало» — пошли, «салам алейкум» — здравствуйте, «даорна» — бежать…

Устроившись поудобнее среди подушек, я перебирал в памяти впечатления первых дней и постепенно погрузился в освежающий сон. Внезапно я проснулся от каких-то тоскливых звуков, похожих на стоны. Потом они слились в протяжный вой, с которым тотчас же слился еще один, более далекий голос. Затем вой стал приближаться, и вскоре целый концерт этих невообразимо унылых, проникающих до мозга костей песен разыгрался в непосредственной близости от караван-сарая. Я долго не мог снова заснуть. Утром на мой вопрос, что за вой был ночью, месье Касим кратко ответил — шакалы…»

КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

Прошло еще три дня утомительной езды по пустыне. Позади осталась крепость-город Биканер. Караван Касима сделал последнюю остановку в караван-сарае небольшой крепости Сирдан.

После ужина и небольшого отдыха Касим предложил Жамбрэ новое развлечение.

— Если месье доктор пожелать, может посмотреть танцы, — сказал Касим.

— Разумеется! — живо откликнулся Жамбрэ.

— Тогда пошли в ам-каз — внутренний дворик.

Они расположились на ковре у возвышения, на котором уже сидели музыканты и настраивали свои инструменты. Посередине дворика был натянут занавес.

Касим сделал знак рукой, и из-за занавеса появилась стройная девушка-танцовщица. Сразу же зазвучал барабан — табла, а через минуту томные, мелодичные звуки струн саранги и ситара вплелись в начинающуюся песню любви.

— Месье доктор! Сейчас будет танец тхумри!

Жамбрэ кивнул, поудобнее устраиваясь на подушках, не сводя глаз с черноволосой красавицы в нежно-голубом шелковом сари с облегающим корсажем; лицо скрывала вуаль с блестящими зеркальцами, подчеркивавшая золотистую наготу тела. В руках у танцовщицы был веер из павлиньих перьев. Блестящие иссиня-черные косы скреплялись несколькими рядами жемчужных нитей, в прическе сверкали серебряные булавки и заколки. Пятки и ладони были выкрашены в красный цвет…

Но вот удары таблы становятся все тише, угасают звуки струн саранги и ситара, уступая место чарующей мелодии флейты — шахнаи, начинается песня о жажде любви, любовном томлении, пробуждении чувств и успокоении бога Кришны и пастушки Радхи, его прелестной возлюбленной:

Когда ветер дует с Южных гор,

И с ним прилетает Кама, бог любви,

Когда расцветают повсюду цветы,

Сокрушая сердца влюбленных в разлуке,

Кришна, увенчанный лесным венком,

стенает, несчастный, и горюет

в разлуке со мной.

Девушка вся была в движении. Рассказ о любви продолжался в изгибах туловища и взмахах рук, в мелких шажках и притопываниях, изящных поворотах и покачиваниях головы, в мимике лица и игре глаз. Танцовщица то стыдливо наклоняла голову, то из-под полуприкрытых ресниц бросала вызывающие, полные страсти взгляды на Жамбрэ, словно это был сам Кришна, в ритме танца ближе и ближе пододвигаясь к доктору.

Жамбрэ все больше возбуждался, следя горящими глазами за каждым жестом, каждым движением танцовщицы. Щеки горели, он стискивал в руках пустую пиалу.

А темп танца все убыстрялся. Изящные руки танцовщицы, украшенные браслетами с колокольчиками, стремительно взлетали, словно волшебные птицы, и неожиданно бессильно опускались. Бедра вызывающе колебались в быстром ритме барабана — мриданг, а тяжелые груди под легкой просвечивающей материей двигались в такт движениям.

Один из барабанщиков сначала тихо, а потом все громче начал вплетать в рисунок ритмической музыки вокальную мелодию — така-така-та! Така-така-та! Ситара и саранги неистово подхватили мотив. Феерия музыки и танца приближалась к своей кульминации.

Внезапно за оградой караван-сарая раздались громкие крики и шум, и в ам-каз ворвалась, гремя оружием, группа сипаев во главе с высоким толстым человеком с надменным лицом. Было видно, что он привык повелевать.

— Омихунда джи?! — удивленно выдохнул Касим, вскакивая с подушек. — В чем дело, мухтарам? — Он почтительно поклонился.

— Где здесь доктор фаренги? — спросил тот, в наступившей тишине медленно обводя взглядом присутствующих.

— Вот он, вот он! — указывая на Жамбрэ, угодливо ответил Касим.

— Взять его! — скомандовал Омихунда.

Топча дастархан с едой, сипаи набросились на доктора. Танцовщица взвизгнула и бросилась за занавес, музыканты оцепенели от страха и неожиданности. Жалобно тинькнули струны раздавленного ситара. Зрители в панике начали, толкаясь, разбегаться.

Сипаи потащили ничего не понимающего Жамбрэ к выходу.

— Месье Касим! Месье Касим! Что это такое? — кричал он, упираясь. — В чем дело, наконец? Тут мой дастак! — Он высвободил одну руку, сунул ее за пазуху и достал документ. — Вот! Смотрите! Я под охраной господина Касима и еду к его Величеству падишаху Фарруху Сийяру, не смейте так со мной обра…

Омихунда, не дослушав доктора, выхватил из его руки дастак, медленно разорвал его на куски, а потом загремел:

— Это колдун, а не доктор, он кафир, неверный! Сипаи! Делайте свое дело!

И опять в тексте рукописи помещен отрывок из» Записок» доктора.

«Ваша светлость!

Минуло уже много времени после тех событий, случившихся со мной в Индии, о которых я должен рассказать вам. Я помню их до самых мельчайших подробностей, день за днем. Если мне не изменяет память, было

4 июля, среда

Два сипая вывели меня из караван-сарая и, грубо толкая в спину, заставили пройти через калитку. Мы очутились на большом дворе, пересекли его и подошли к массивной низкой башне. Ночь была очень душной и жаркой, черное бархатное небо с блестками звезд шатром раскинулось над головой. Ярко светила луна. Мы вошли в башню и, двигаясь по узкому прохладному коридору, встретили старика с ключами, который отпер еще одну дверцу. Она захлопнулась за мной, загремел засов. Я очутился в большой круглой комнате с широкой каменной скамьей, покрытой циновкой из пальмовых листьев. Плохо помню, что происходило в тот момент. Я бегал как бешеный зверь в клетке, стучал в дверь, вопил до хрипоты, звал Касима затихал, обхватив голову руками. Потом, кажется, кричал в окно. Но все оказалось бесполезным. Ответом была мертвая тишина. Я лег на скамью, и целый сонм лихорадочных мыслей обрушился на меня, не давая заснуть.

5 июля, четверг

Всю ночь я то спал, впадая в бред, то просыпался и смотрел в ночную темноту, которая была так же беспросветна, как и мои думы. Вопросы, вопросы обступали меня со всех сторон, и не было на них ответа. Кто такой Омихунда? Почему он порвал мой дастак? Почему так раболепствовал Касим?..

Солнце ударило горячими лучами прямо в лицо, и я окончательно проснулся. При свете можно было подробно оглядеть мое узилище. Большая круглая комната. На высоте человеческого роста пробито окно, забранное железной решеткой из толстых прутьев. На четверть стены тянулась каменная скамья, напротив расположился каменный стол. На полу возле входной двери стояла параша. Что же до самой двери, то затейливый восточный орнамент ее решетки выглядел не только красиво, но и устрашающе.

Было очень жарко, страшно хотелось пить. Весь день никто меня не тревожил. Наконец загремел засов, дверь открылась, и вошел тот старик, который вчера отворил для меня камеру. Он молча поставил на стол большую глиняную кружку с водой, миску с разваренным рисом, четыре банана и, кивнув мне, ушел. Я с жадностью выпил всю воду, не притронувшись к еде. Потом опять ходил по своей тюрьме, лежал и все время думал. Снова начала мучить жажда; но еще более мучила неизвестность.

Поздно вечером опять пришел старик и снова принес воду и еду. Я пытался говорить с ним, но он не знал ни слова по-французски. Он только хмыкал, кивал головой и что-то говорил на своем языке. Солнце опустилось, и настала новая ночь, я остался со своими невеселыми думами.

6 июля, пятница

Минул еще один день, а вечером с грохотом распахнулась дверь, и вошел новый сторож. Это был высокий молодой человек со свирепым лицом, с кинжалом за поясом распахнутой зеленой куртки. Он пренебрежительно поглядел на меня, убрал кружку и миску, потом скрылся, принес свежей воды и риса, лепешки, бананы, положил все это на стол и, подойдя к выходу, что-то крикнул в коридор, и в ответ ему послышались голоса, смех и какое-то ворчанье. Кто-то приблизился к двери, мой сторож протянул руки, взял что-то большое, живое, швырнул ко мне под ноги и тотчас скрылся, заперев дверь, и вслед за грохотом засова я услышал громкий смех. В первое мгновение я подобрал ноги, сидя на скамье, и прижался к стене. Потом поглядел на брошенное ко мне животное. Это оказалась крупная рыжая обезьяна. Вокруг ее безволосой морды висели, как бакенбарды, седоватые волосы; черные маленькие глазки под мигающими голыми веками сверкали испугом и злостью. Она стояла на четырех лапах, подняв хвост над обнаженным красно-оранжевым задом, и резко и часто, как бы с угрозой, щелкала зубами.

Я придвинулся еще ближе к стене и при этом сделал резкое движение. Обезьяна отскочила, как на пружине, завизжала, одним скачком прыгнула на окошко и села в его узкой амбразуре, не спуская с меня злобных глаз и издавая резкие, визгливые звуки.

Зашло солнце, и наступила ночь.

7 июля, суббота

Всю ночь я просидел на скамье, прислонясь к стене, не спуская глаз с двух сверкающих зеленоватым блеском огоньков. Среди непроглядного мрака — а ночь была безлунной — эти светящиеся точки, казалось, то поднимались к самому потолку, то опускались, то плыли по кругу; но я знал, как обманчив мелькающий свет в темноте и потому снова устремлял глаза по направлению к окошку — огоньки были на прежнем месте.

Иногда оттуда доносилось злобное щелканье зубов, иногда урчанье и жалобный визг. Я чувствовал, что обезьяну беспокоит мой пристальный взгляд, которого она не видит, но ощущает.

Так мы провели с ней всю ночь, бодрствуя и не доверяя друг другу. Но когда показался бледный розовый свет, а затем косой луч солнца ударил в окошко и я вновь увидел рыжее существо, сидевшее в самой глубине оконной амбразуры, ухватившись правой лапой за решетку, мне вдруг стало стыдно Я, созданный по образу и подобию Божию, боюсь этой гнусной, безобразной твари, сотворенной нечистыми лапами дьявола! Я решительно поднялся, размял онемевшие члены, подошел к столу, съел лепешку, горсть риса, выпил воды. Стоило мне подняться — обезьяна, не сводя с меня глаз, тоже вскочила на задние лапы, сердито щелкая зубами, причем шерсть на ее загривке поднялась, словно иглы у ежа. Потом, заметив, что я не иду к нему, животное успокоилось и опять приняло прежнюю позу. Когда же я вновь сел на скамью, обезьяна заморгала глазами и стала вертеть головою, словно всунула ее в кувшин и хочет освободить. Я сидел, смотрел на лохматое чудище и не знаю, как и когда заснул. Проснулся я внезапно с чувством неизъяснимого страха, но, открыв глаза, невольно засмеялся. Обезьяна сидела на столе и, жадно чавкая, ела рис; потом обеими лапами ухватила кружку и, запрокинув голову, выпила воды, совсем как человек. Я повернулся. Она услышала мое движение, оглянулась и испуганно бросила кружку; та разбилась, вода растеклась по полу. Это перепугало обезьяну еще больше, но она не забыла ухватить лапой банан, прежде чем спрыгнуть со стола и в два прыжка оказаться на окошке, ухватиться за решетку и, враждебно глядя на меня, опять защелкать зубами. Не знаю, долго ли я спал, но сон совершенно освежил меня; я чувствовал себя бодрым, сильным и смелым. Я поднялся со скамьи и начал ходить по камере. Каждый раз, когда я приближался к окну, обезьяна взъерошивала шерсть, сердито лаяла и плотно прижималась к решетке всем своим вздрагивающим телом. Когда же я отходил, она принимала прежнюю позу и внимательно следила за мною. Так повторялось неоднократно, и я перестал обращать на зверя внимание. Перед вечером в камеру, приоткрыв дверь, заглянул мой тюремщик и, увидя, что обезьяна сидит на окне, вошел.

Он заметил разбитую кружку, что-то сердито сказал и погрозил мне. Потом принес еду, воду в другом сосуде и удалился. Я заметил, что теперь еды он принес больше. Обезьяна вдруг громадным прыжком метнулась на стол, схватила банан и, пронзительно крича, вернулась на место и стала с жадностью есть. Я понял, что она может сожрать все, и тоже поспешил к столу, хотя и не чувствовал голода. Я оставил на долю соседки лепешку, два банана и половину чашки риса; еще одну лепешку, честно говоря, я спрятал для себя, на всякий случай.

8 июля, воскресенье

Наступила следующая ночь. Я опять не спал. Не спала и обезьяна. Мы опять сторожили друг друга. Лишь на рассвете я заснул, а когда проснулся, то увидел, что обезьяна, подняв хвост, как кошка, и обнажив при этом омерзительный зад, медленно ходит по камере, то трогая лапой стену, то поднимая с пола мусор или крошку, и внимательно разглядывает находку, поднося к самому носу. Заметив, что я проснулся, она опять одним прыжком очутилась на окне, а я подошел к столу. Обезьяна уже все съела и, что самое печальное, выпила всю воду. Я стал ходить из угла в угол. Потом пришел сторож. Потом опять наступила ночь.

Так прошло несколько, не знаю сколько, дней. Клянусь святым Августином, я бы совсем перестал замечать гнусную тварь, если бы она не была так мерзко неопрятна, не воняла бы столь едким, одуряющим смрадом, не гадила бы с такой простотой и бесцеремонностью, словно находилась в своих лесах. Случалось, я совсем задыхался от ее вони, и меня даже рвало. Душный, раскаленный воздух стоял без движения, и только при входе и выходе тюремщика ощущалось слабое дуновение. Я указал раз своему Церберу на кучи и лужи мерзкой твари, загадившей весь пол так, что стало трудно ходить, но он лишь усмехнулся, сверкнул зубами и сделал жест, как будто сгребал что-то рукой. Я брезгливо отвернулся.

Обезьяна совсем привыкла ко мне и так осмелела, что мы бродили по камере вместе; она и ела, вспрыгнув на стол, в одно время со мной, причем брала из рук то, что я ей давал, и, глядя часто моргающими глазами, спокойно жевала свой банан или лепешку.

12 июля, четверг

В одну из ночей разразилась гроза. Надо знать, что такое гроза в Индии. Ничего подобного я никогда не видел. Еще вечером воздух стал сухим и горячим, и казалось, что вместе с воздухом в горло сыплется мелкий раскаленный песок. Точно так же, когда я с месье Касимом ехал на верблюдах. Стояла такая тьма, что не видно было пальцев вытянутой руки. Вдруг небо затрещало, раскалываясь и разрываясь на куски, испуская потоки голубого огня. И снова треск, и опять слепящий свет, а потом — непрерывный грохот. Молнии вспыхивали каждую секунду; было светло как днем. И вдруг зашумел дождь, словно все небо, обратившись в воду, разом рухнуло на землю.

— Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth, — невольно сорвалось с моих губ, — не допусти, Господи, нового потопа! — Я перекрестился.

Испуганная яркими вспышками и грохотом, обезьяна, дрожа, прижалась к моей ноге, обхватив ее под коленом лапами. Я положил руку на голову животного. Гром раскатывался, трещал, гремел без перерыва, за окном лилась и шумела потоком вода, молнии непрерывно озаряли мою тюрьму. Я лег на скамью и почувствовал, как ко мне прижалась дрожащая обезьяна. Я тоже обнял ее, и так мы лежали рядом, а потом я заснул. Гроза очистила ужасный воздух моей тюрьмы, а я дышал полной грудью, погрузившись в освежающий сон. Проснулся я от странной щекотки на голове и обнаружил, что обезьяна сидит подле плеча и старательно ищет насекомых в моих волосах. Я прогнал ее. Она послушно спрыгнула на пол и стала гулять по камере и прыгать на окно и с окна — видимо, она резвилась. Так началась наша короткая дружба. Я был даже рад, что мы сдружились, но мне делалось противно, когда обезьяна лезла ко мне со своими ласками или когда требовала их от меня. Стоило мне лечь, как она тотчас принималась искать в моих волосах. Во сне я всегда чувствовал ее жесткую шерсть у своей груди, причем вонючая тварь всегда старалась сунуть голову мне под мышку. А вонюча, повторюсь, обезьяна была ужасно — терпким, острым запахом, какого я потом нигде никогда больше не встречал. Случалось, она ложилась возле меня, вытягивалась, хватала мою руку и пыталась заставить чесать ей то брюхо, то голову; бывало, очнувшись от невеселых мыслей, я находил свои пальцы перебирающими ее шерсть. Иногда на обезьяну находило веселье. Тогда она носилась по камере, прыгала с окна на стол, со стола на скамью, забавно кувыркалась, а я смеялся, глядя на ее прыжки и кривлянье. Так прошло, наверное, два дня. Я ничего не знал и не мог знать о своей судьбе. Я пытался влезть на окно, но каменный край амбразуры был гладок и скошен вниз, руки мои соскальзывали с него. Когда же, разбежавшись, я прыгал, чтобы лечь на край окна грудью и успеть ухватиться за решетку, то только ушибал грудь, потому что амбразура была глубиной около двух пье. Порой на меня находили приступы отчаяния, и я бегал по тюрьме, как безумный. Однажды, когда я затосковал особенно сильно, вспоминая свою далекую бесконечно милую Францию, тварь опять стала приставать ко мне со своими ласками. Едва я садился, она тотчас лезла ко мне и начинала искать у меня в голове, дергая и вырывая спутанные волосы. Когда я ходил, она пристраивалась рядом, подпрыгивая и хватая меня за пальцы. Наконец вечером, после еды, когда я прилег, она вынула у себя из-за щеки кусок жеваного банана и стала совать мне в рот. Я с омерзением отшвырнул ее, и обезьяна отлетела к самой двери. Но едва я стал засыпать, как опять почувствовал ее жесткую шерсть у своей груди. Меня охватило небывалое раздражение, я вновь сбросил тварь со скамьи, после чего она уже не подходила ко мне. Но зато в темноте я видел зловещие огоньки ее глаз и слышал злобное щелканье зубов. Дурное предчувствие охватило меня. Я приподнялся и сел, и тотчас во мраке мелькнула зловещая тень, донесся звук прыжка, отрывистый лай, ворчание и то же щелканье зубов. Я понял, что мы стали врагами, и побоялся беспечно заснуть. Как в первую ночь, я подобрал ноги, привалился к стене и, вытянув руки, следил за окном, а оттуда сверкали два зеленоватых огонька. Я просидел так до утра. Когда же показался свет и я поднялся, обезьяна ухватилась за решетку, встала на задние лапы и защелкала зубами, шерсть у нее на загривке поднялась дыбом, как у кошки при встрече с собакой. Но было светло, ночные страхи миновали, и я стал ходить по камере, думая свою думу…

Вдруг, идя от окна к двери, я почувствовал сильный толчок в спину и от боли не смог сдержать крика. Проклятая обезьяна прыгнула мне на плечи, вцепилась в волосы, а задними лапами принялась царапать и рвать спину. Омерзительная тварь с яростью рычала, лаяла и кусала меня. Это длилось несколько мгновений — пока я не опомнился и не рассвирепел, как она. Я занес руки за голову, пытаясь сбросить тварь, но она взвизгнула и укусила меня за палец. Тогда я левой рукой снизу ухватил ее за заднюю лапу, а правой сверху — за переднюю, которой обезьяна рвала мне волосы, и, хотя из укушенного пальца лилась кровь, успел вытянуть руку как можно дальше, чтобы сатанинское отродье не могло больше ухватить ее зубами. Я был, конечно, сильнее обезьяны, но сатана дал ей увертливость и дикую злобу, — и между нами началась бешеная борьба. Я, напрягая все силы, стремился сорвать ее с себя. Она же вцепилась в мои длинные, спутанные волосы, исступленно кусала мне плечи и спину. Я ощущал, как кровь струями течет по спине, изнемогал от усилий и боли и уже чувствовал, что подлая тварь одолевает меня; ее лапа постепенно выскальзывала из моей левой руки. И тогда в отчаянии и яростной злобе я бросился на скамью и со всей силы ударился спиной об стену, припечатав к ней проклятую обезьяну. Как она завизжала! С какой яростью впились ее зубы в мое плечо! Вонзи она их с такой же силой мне в мою шею, я был бы мертв. Я ответил на ее визг таким же диким воплем и с удвоенной силой ударился о стену снова. Раздался слабый треск, лапа в моей руке дернулась и обмякла. Я почувствовал, что обезьяна бессильно висит сзади. С торжествующим криком я поднял руки и увидел ее труп с запрокинутой болтающейся головой. И, снова радостно вскрикнув, я швырнул тварь под окно. Труп глухо ударился о стену и шмякнулся на пол. Обезьяна, вытянув лапы, лежала на боку; голова ее закинулась, зубы щерились, глаза были широко открыты. Я поспешно отвернулся и захохотал.

Почти тотчас по окончании борьбы в камеру вошел мой сторож. Он поглядел на меня, а я с презрением указал ему на убитую тварь. Он покачал головой и усмехнулся. Я был весь в крови, голова кружилась. Я сказал:

— Месье! Позовите господина Касима! Мне нужна медицинская помощь. Где мой докторский сундучок?

Тюремщик молча выслушал меня и пожал плечами.

— Месье Касим! Месье Касим! — проговорил я и сделал знак рукой, будто приглашал его в свою темницу. Тюремщик хмыкнул и, не говоря ни слова, повернулся и вышел. Господи, думалось мне, за что такие страдания? И что за чудовищная нелепость! Я, французский врач, приехавший оказывать медицинскую помощь его Величеству падишаху Фарруху Сийяру, сижу непонятно за что в тюрьме. Более того, в помощи нуждаюсь я сам!» Sana gloriosa domina «, — бормотал я, обмывая раны оставшейся в кружке водой. Что я еще мог сделать?

Потом я рухнул на скамью. Я совсем ослаб от борьбы, от волнения, от потери крови, в висках стучали молоточки. Через несколько минут я забылся в каком-то полусне.

Несколько раз я просыпался от жгучей боли в плечах и спине, вновь забывался, не то спал, не то грезил. В бреду страшная обезьяна продолжала со мной борьбу, я чувствовал ее острые зубы, рвущие мое тело, ее цепкие лапы, вырывающие мои волосы и царапающие спину. Я наносил ей удары, кричал и приходил в себя. Потом снова впадал в дремоту и снова переживал борьбу. И так до наступления следующего дня…

14 июля, суббота

Смутно помню, что я пришел в сознание от неясного шума, может быть, шепота, наполнявшего мою тюрьму. Я сел, поднял тяжелую голову, повернулся к окну и вздрогнул от ужаса и отвращения. Неясный шум исходил из-под окна, где лежала дохлая обезьяна. Теперь вместо нее возвышалась желто-красная куча, которая шевелилась и слабо жужжала. Мухи. Страшные, желтые, красноголовые, жирные. Они были гораздо крупнее наших сине-зеленых навозных мух. Жужжащие стервятники слетелись на падаль, и я не решался их спугнуть, боясь, что они набросятся на меня самого. Мухи влетали и вылетали через окно, поднимались всей массой и снова спускались. Я не осмелился сойти со скамьи и только осторожно дотянулся до кружки с водой, потому что от жажды и внутреннего жара у меня высохли рот и горло.

Потом я сидел и, словно заколдованный, смотрел на эту шевелящуюся кучу, а зной все усиливался и усиливался, и, казалось я сижу не в темной камере, а в раскаленной печке.

Мгновениями я терял сознание, потом опять смотрел на копошащихся мух. Иногда из-под их желто-красной массы вдруг появлялась морда дохлой твари, и я видел ее белые, злобно ощеренные зубы. А зной делал свое дело, и скоро камеру наполнил удушливый смрад разлагающегося трупа. Голова моя кружилась, тело горело, мучительно болели раны. И ко всему еще этот запах, от которого у меня переворачивалось все внутри!

Войдя, мой тюремщик отшатнулся, на лице его отразилось омерзение, и он торопливо переменил мне пищу и воду. Я вновь, ухватив его за плечо, просил позвать месье Касима или хоть убрать падаль, но сторож сильно ударил меня в грудь и поспешил уйти. Впервые я почувствовал отчаяние. Мухи от шума хлопнувшей двери поднялись тучей и загудели. Я увидел весь труп, вздувшийся, как гора; шерсть сползла с него клочьями. Постепенно темнело, и наконец наступил полный мрак, но и в непроглядной тьме я видел ощеренные белые зубы, а страшный смрад, казалось, струями лился прямо на меня. Все это не шло ни в какое сравнение с тем, что я привык видеть и ощущать в анатомическом театре парижской медицинской школы г-на Роже, где долго практиковал. Жара была невыносима. Я снова потерял сознание. Стало светать, я пришел в себя и потянулся за пищей, но едва проглотил горсть риса, как все внутри меня замутилось и меня стошнило.

Вдруг я услышал глухой треск и с содроганием оглянулся. Вздувшийся горою труп вдруг стал меньше; из него по полу полилась мутная зеленоватая жидкость, а воздух наполнился таким смрадом, что я лишился чувств и упал… Затем один за другим сменялись периоды бодрствования, забытья, бреда. Раны мои покрылись струпьями засохшего гноя; боль иногда заставляла меня кричать. Вокруг уже вился целый рой страшных мух, и я все время видел оскаленные зубы мертвой обезьяны…

15 июля, воскресенье

Deo gratias!

Я очнулся на каменных плитах ам-каза. Надо мной раскинулось синее небо, и свежий воздух вливался в грудь. Я захотел повернуться на бок и застонал от боли в спине. Она была чем-то замотана. Я хотел было пощупать ее и с трудом согнул руку, но этот момент в поле моего зрения возник Надир и сказал:

— Не трогай, сахиб джи! Надир положил мазь Надир положил листья. Все пройдет.

Его сморщенное коричневое лицо осветилось улыбкой, он погладил меня по руке.

— Спасибо, Надир! Ты добрый человек и верный слуга. Скажи, какое сегодня число и день недели?

Его ответ поразил меня. Поистине, подумалось мне, после десяти дней мучений со мной произошло настоящее воскресение из мертвых, как некогда это случилось с нашим Господом Иисусом. Я перекрестился, тихо пробормотав:» Salvo Deus, Pater et Filius et Spiritus Sanctus «, — и снова обратился к Надиру:

— Где месье Касим? Что означает все случившееся со мной? И кто такой Омихунда?

— Хузур позволит, Надир скажет! — ответил старик, поворачиваясь и почтительно указывая на важного господина, сидевшего рядом на ковре.

Я увидел молодого человека лет тридцати, с красивым лицом европейского типа, в белой одежде и таком же тюрбане. Его правая рука от локтя до плеча была замотана грязной тряпкой и висела у груди на перевязи.

— Говори! — махнул он здоровой рукой Надиру.

— Месье! М-м-м, — Надир немного замялся и, с трудом подбирая французские слова, продолжал: — Несравненный падишах Фаррух Сийяр в тюрьма, во дворец в Дели нет. Там большой люди — братья-саиды Абдулла и Хусейн Али. Они приказал месье посадить тюрьма. Они сказал — месье не табиб, не доктор, месье — джадугар, колдун, месье — джасус, шпион. Они сказал — месье судить, месье казнить. О-о-о! Омихунда есть, — он хмыкнул и поправился, — был большой человек в этот крепость. Тут пришел великий пахлаван, богатырь Бадмаш-ака, и много-много сипай, — Надир почтительно поклонился в сторону молодого человека, а тот важно кивнул. — Он убил Омихунда, убил Касим. Теперь мы его слуги, да благословит Аллах его! Теперь он…

— Переводи, Надир! — прервал его Бадмаш и обратился ко мне: — Фаренги! Я знаю все про тебя. Ты — табиб. Мне нужна твоя помощь. У меня ранено плечо. Оно очень болит. Ты, конечно, хороший табиб, если тебя пригласил сам падишах.

— Да, месье! Я готов, — ответил я. — Но мне нужен мой медицинский сундучок.

— Али! Принеси, — приказал Бадмаш.

Я встал, превозмогая боль в спине, подошел к нему и размотал тряпку на его плече и руке. Он заскрипел зубами. Я увидел большую сабельную рану. Была повреждена ключица. Вокруг образовались гнойники и синевато-черные пятна, явные признаки возникновения антонова огня.

Тем временем принесли мой сундучок. В общем, мне пришлось повозиться. Наконец я обработал рану порошковой смесью креозота и слизи аравийской камеди, наложил два плюмассо из корпии и закрепил все плотной лубковой повязкой.

— Месье! Я все сделал, — сказал я ему. — Теперь — безусловная чистота, подкрепляющая пища, вино.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал он благодарно. — Послушай, — продолжал он уже с некоторым металлом в голосе, — я освободил тебя из тюрьмы, и теперь ты будешь служить мне. Я буду платить тебе двести рупий в месяц. Али даст новую одежду. Xаэ! И деньги за два месяца вперед. Да будет Аллах доволен нами! Но если будешь плохо работать, снова посажу в тюрьму! Понял? И не с одной обезьяной, а сразу с тремя, — он усмехнулся. — Валла-билла!

Я машинально кивнул, пытаясь осмыслить такой неожиданный поворот. В голове у меня вихрем проносились мысли. Прощай, так и не увиденный мною его величество падишах Фаррух Сийяр. Не будет двора Великого Могола, придворной камарильи, интересной практики, известности и почета. Моя судьба круто менялась, и никто не мог сказать, в какую сторону и что меня ждет впереди. Это знал только один Господь Бог Саваоф.

Так кончается четвертая часть повести о приключениях Дангу.

ГОСПОДЬ МИЛОСТИВ

Жаркий и влажный день близился к концу, когда из чащи леса, почти подступавшей к берегу вспененного, вздувшегося от дождей Чинаба, одного из притоков Инда, вышли, прихрамывая, с трудом передвигаясь и осторожно озираясь по сторонам, два человеческих существа. Один невысокий светловолосый, тщедушного вида, другой долговязый рыжеволосый детина. У них были худые, изможденные, совершенно обросшие лица, покрытые болячками и струпьями. Давно нечесанные волосы в мусоре и листьях, рваная, грязная одежда, едва прикрывавшая тело, куски коры, обвязанные лианами, вместо обуви — все являло собой крайнюю степень нищеты и физического истощения.

Очень знакомые личности. Конечно, это наши англичане.

Берег реки был безлюден. Опираясь на корявые палки и проваливаясь в прибрежный песок, друзья кое-как доковыляли до воды и начали жадно пить ее пригоршнями. Утолив жажду, они сели, чтобы повнимательней осмотреться и решить, что делать дальше. Где-то здесь, где Чинаб вырывается из горных теснин и начинает свой неторопливый бег по Равнинам, находилась постоянная переправа. Они пользовались ей, когда отправляли свои небольшие караваны с товаром из Кашмира. Но то было тогда, а сейчас, в сезон дождей…

Перед англичанами простиралась глубокая полноводная река шириной не менее мили. Нечего было и думать о том, чтобы самостоятельно через нее переправиться. Не было ни лодки, ни бревен, ни толстых веток, чтобы соорудить хоть какой-нибудь примитивный плот. Да и они были слишком измучены и еле держались на ногах. Англичане тупо и безучастно глядели на величественную гладь разлившейся реки, переправиться через которую казалось безнадежным делом. А переправиться было необходимо, ибо на той стороне начинался путь в Дели. Им надо было попасть туда, в факторию объединенной компании купцов Англии, где можно было получить помощь. Сейчас же приходилось ждать благоприятного случая и терпеть, продолжая влачить жалкое, полуголодное существование в постоянном страхе быть съеденными дикими зверями или пасть от рук туземцев.

От тех и других приходилось прятаться и скрываться, перенося невероятные лишения, голод, сырость и жару.

Уже целых две недели они пробирались с перевала Пир-Панджал сюда, на Равнины, через страну горного дикого племени раджаури. В тот же день, когда Дангу забрал у них свои драгоценности, их дочиста ограбила случайно проходившая здесь шайка разбойников раджаури. Вдоволь нахохотавшись над связанными вместе англичанами, они взяли их лошадей и все оставшееся имущество — переметные сумы с продуктами, одеждой, личными вещами, оружие и самое печальное — фирман и дастак. Теперь англичане были беззащитны. Сняли даже обувь. Счастье еще, что не прирезали. К вечеру, проклиная все на свете, друзья сумели ценой нечеловеческих усилий, перекатываясь и извиваясь, добраться до близлежащих скал и перетереть об острое ребро камня связывавшую их веревку. Они вновь стали свободны, но какой ценой? С тем, что их ограбили разбойники, можно было бы примириться. По крайней мере один из них занимался на дорогах Англии и Шотландии тем же самым. Ну, не повезло! Сами оказались жертвами. Но бриллианты, бриллианты, так легко доставшиеся им и так быстро и неожиданно уплывшие! Они тысячекратно возместили бы потерянное в Кашмире и на перевале имущество. А теперь? Мечта о счастливой жизни растаяла, как мираж. Да и путь в Кашмир был теперь отрезан. Кто был этот человек, так легко справившийся с ними? Откуда он появился и куда исчез? Эти вопросы неотступно преследовали наших героев, временами приводя их в бешенство.

— Джон! Вспомни, как он выглядел, — спросил Николас шотландца, водя палкой по песку.

— Сэр! Он, кажется, был очень высокого роста и вроде бы в длинной кофте.

— В кофте, в кофте! — злобно передразнил его Николас. — Я спрашиваю, кто он: белый или индиец?

— Сэр! Я не успел рассмотреть.

— Эй, всадить бы в него пулю из пистолета! — Николас сжал кулаки, потом сплюнул. — Скотина, вот он кто!

— Да, сэр, это так! — вяло кивнул Джон.

У них уже не было сил спорить и говорить об этом. А еще несколько дней назад, пробираясь по лесам в сторону Равнин, они до хрипоты переругивались, размахивая руками и обвиняя друг друга в том, что не смогли сохранить бриллианты. Руки и ноги у них кровоточили, исколотые колючками и шипами, открытые участки тела и лица были искусаны москитами и мошками. Продираясь через кустарники и траву, англичане страшно боялись наступить на змею, скорпиона или еще какого-нибудь гада. По ночам, сидя на дереве или прячась в скалах, как первобытные люди, они с содроганием вслушивались в дикий рев и рыкание бродивших вокруг хищников.

Они старательно обходили стороной, прячась в зарослях, попадавшиеся редкие деревни. Не дай Бог снова наткнуться на разбойников! Иногда им везло, и они находили на отдаленных деревенских полях что-либо съедобное. Попадались им кое-где и дикие бананы. Других растений они не знали и, боясь отравиться, не трогали.

— Джон! — хрипло пробормотал Николас, бросив палку в воду. — Что будем делать? Куда двинемся?

— Сэр! Надо отдохнуть. Переночуем, а утром что-нибудь придумаем. Я есть хочу, — уныло ответил шотландец тихим голосом. Он совсем упал духом и сильно ослаб.

— И то верно, — ответил Николас. — Вон там я вижу подходящие деревья. — Он пошарил в своих лохмотьях. — У меня есть еще пара бананов. Все равно, чтобы теперь переправиться, не обойтись без подмоги. Пошли!

Они с трудом встали и потащились от берега в прибрежный лесок. Выбрали дерево, забрались, помогая друг другу, на нижние ветки, устроили некое подобие гнезда для ночлега из листьев и тонких веток, съели по банану и, устроившись поудобнее, приготовились ко сну. Они ни о чем не разговаривали, каждый был погружен в собственные невеселые мысли.

Джон и Николас проснулись от резких криков, звона оружия и лошадиного ржания. Николас чуть раздвинул ветки, глянул вниз и тихо присвистнул. Дерево, на котором они ночевали, было окружено вооруженными всадниками. Их длинные копья почти касались несчастных англичан.

— Арэ! Спускайтесь! — один из всадников показал на землю. Его копье легонько ткнулось в задницу Гибсона; тот громко ойкнул.

— Сэр! Мы пропали, — прошептал шотландец, опасливо косясь на целый лес копий, направленных на них. Наконечники ярко блестели в лучах восходящего солнца.

— Молчи! — прошипел Кондрелл. — Сейчас, сейчас! — громко крикнул он вниз. — Давай шевелись, — подтолкнул Гибсона. — Это не разбойники, а сипаи. Я это понял сразу. Как-нибудь договоримся.

Дрожа от страха и утреннего свежего воздуха, кое-как они спустились на землю, являя собой весьма жалкий вид.

Два сипая спрыгнули с лошадей и, приставив к их горлу мечи, быстро обыскали англичан.

— Фаренги? — грозно спросил чернобородый всадник, очевидно начальник отряда, сидевший на крупной белой лошади. — Откуда? Отвечайте!

— Мы, мы инглиси… Из Кашмира… — запинаясь, заговорил Николас, мешая слова на английском и урду, — нас ограбили там, — он махнул рукой в сторону гор, — перевал Пир-Панджал.

Гибсон присоединился к нему:

— Да, да, сахиб, там, — он тоже махнул рукой, вторя приятелю. — Мы купцы, лошадей отняли, товар отняли… У нас был фирман…

— Фирман от его величества падишаха Фарруха Сийяра, — подхватил Николас…

— И дастак был, — вставил Гибсон и изобразил пальцами, будто разворачивает бумагу.

— На проезд в Кашмир, — продолжал тараторить Николас, видя, что чернобородый слушает его благосклонно.

— Инглиси? — переспросил чернобородый, наклонившись к ним.

— Да, да! — хором проговорили Джон и Николас. — Из Англии… Его величество падишах Фаррух Сийяр разрешил торговать… Мы друзья… — снова заканючили они.

Слова фирман, Фаррух Сийяр и дастак, видимо, произвели впечатление. Чернобородый выпрямился в седле, что-то крикнул, и всадники отвели копья.

— Баязи! — обратился начальник к одному из всадников. — Освободи лошадь для этих фаренги, а сам пересядь к Хафизу. Отвезем их в Барахпур к самому фаудждару. Да благословит его Аллах!

Через несколько минут кавалькада быстрым аллюром двинулась по берегу Чинаба в сторону гор.

Утро было чудесным и солнечным. После ночного дождя, сменившего надоевшую жару на прохладу, дышалось особенно хорошо. Фаудждар Бахадур Сингх, помощник субедара делийского падишаха в Пенджабе, плешивый толстяк с заплывшими жиром глазками и тоненькой полоской черных усов над верхней губой, сидел на ковре среди подушек под разноцветным матерчатым навесом и неторопливо ел. Он сосредоточенно погружал пальцы правой руки в блюдо, наполненное дымящимся кари из баранины, захватывал щепотью рис с чечевицей и кусочками мяса и отправлял в рот. Острый красный соус стекал по пальцам; Бахадур слизывал его, громко причмокивая. Рядом стояли двое слуг. Один держал полотенце, медный тазик и глиняный кувшин с водой для мытья рук, второй — серебряный кубок с даисом и фарфоровую вазу с гроздьями винограда. Насытившись, фаудждар вымыл правую руку в тазике, вытер о полотенце и протянул ее слуге. Тот, поклонившись, вложил пиалу с даисом в протянутую руку владыки. Фаудждар не торопясь выпил, отщипнул несколько виноградин, пожевал и негромко сказал:» Бетель!» Третий слуга поставил перед ним большой серебряный поднос с углублениями, в которых лежали мелкие колотые орешки арековой пальмы: кардамон, гвоздика, белая липкая известь и густой арековый сок. В центре, в большом широком углублении лежали горкой чисто вымытые, еще влажные листья бетеля. Бахадур Сингх любил готовить лакомство сам.

Он взял лист бетеля, одну его сторону быстро намазал известью, а другую густым арековым соком, затем посыпал лист сверху арековыми орешками, кардамоном и гвоздикой, несколькими ловкими движениями пальцев свернул бетель в изящный треугольный кулек, засунул за щеку и начал с наслаждением жевать, причмокивая. Слуга придвинул к Бахадуру серебряную чашу — тхукдан, попросту говоря плевательницу.

Фаудждар махнул рукой слугам — уходите, и те, пятясь, исчезли, а сам он, пережевывая бетель, погрузился в невеселые размышления. Ему нужно было срочно выполнить приказ мир бахши Махфуз-хана, военного министра при его величестве несравненном падишахе Фаррухе Сийяре, касающийся рекрутского набора в могольскую армию. Округ Шахири, которым управлял Бахадур Сингх, должен был поставить две рисалы вооруженных всадников по сто человек, две пушки и десять сипаев банну. Всадников фаудждар уже почти набрал благодаря угрозам и посулам, а вот с пушками оказалось плохо; то есть две пушки двенадцатого калибра были, да пушкари давно разбежались. И главное — нет хороших, знающих артиллеристов, командиров орудий. Орудийную прислугу общим числом по тридцать человек на ствол набрать еще можно, но командиры… командиры… Под их началом должны были находиться и сипаи банну… Где взять командиров? Фаудждар тяжело вздохнул, сплюнул жвачку бетеля и поежился. За невыполнение такого важного приказа вполне можно лишиться головы.

В этот момент послышался топот конских опыт, и к временной стоянке фаудждара подъехала группа всадников. Несколько человек спешились, и один из них, чернобородый, приказал слезть с лошади англичанам. Он попросил у фаудждара разрешения подойти. Тот утвердительно кивнул, и чернобородый приблизился, подталкивая перед собой англичан. Опустившись на колени, он почтительно произнес:

— Хузур! Да ниспошлет тебе Аллах благополучие! В пяти косах отсюда на дереве у реки мы нашли этих людей. Они утверждают, что они инглиси, купцы и их ограбили на перевале Пир-Панджал. Кроме того, они говорят, что у них был фирман на торговлю и дастак от несравненного падишаха Фарруха Сийяра, да благословит его Аллах!

— Так ли это, фаренги? — спросил Бахадур Сингх, оживившись и обращаясь к Гибсону — видимо, считая его за старшего. — Ты говоришь на УРДУ?

— Да, сахиб, немного говорю, — промямлил тот. — Сначала нас ограбил какой-то великан, а потом…

— Да, сахиб, я тоже говорю на урду, — вступил в разговор Николас, приосаниваясь, — и все сказанное — истинная правда. Хозяин я, а это мой помощник. Меня зовут Кондрелл, а его Гибсон… А ты помалкивай, болван, чего ты там плетешь! — бросил он Джону по-английски и продолжал на урду: — Сахиб! Помоги нам добраться до Дели.

— А где ваши фирман и дастак? — несколько удивленно спросил фаудждар.

— Сахиб! У нас их украли разбойники!

— Это очень плохо! Очень плохо! — Лицо фаудждара помрачнело. — Я получил строгий приказ от самого несравненного Фарруха Сийяра всех инглиси, у которых нет документов, немедленно казнить. Потому что они шпионы. Вы поняли, фаренги?

Фаудждар провел рукой вокруг шеи, выпучил глаза и захрипел, показывая англичанам их скорую судьбу.

Николас и Джон переглянулись.

— Сахиб! — загнусил Кондрелл. — Мы хорошие люди, мы никому не причинили зла, мы только купцы. Отпусти нас ради Аллаха всемогущего, смилуйся!

Англичане рухнули на колени, умоляюще прижав руки к груди.

— Смилуйся, смилуйся, сахиб! — завыл Гибсон.

— Смилуйся! — присоединился к нему Николас, бухаясь лбом об пол.

— Связать им руки! — жестко процедил фаудждар. В его глазах появился стальной блеск.

Сипаи бросились на англичан.

В этот момент визирь Калим-хан, сидевший справа от Бахадура Сингха, придвинулся и начал что-то шептать ему на ухо. Фаудждар вначале слушал довольно равнодушно, но постепенно его лицо преобразилось, и он с явным интересом начал кивать головой. Потом сам что-то шепнул на ухо визирю и махнул сипаям:

— Подождите! Оставьте их!.. Фаренги! Кто-нибудь из вас разбирается в пушках? Может стрелять?

— Сахиб! Сэр! — Гибсон вскочил и замахал руками, тыча себя в грудь. — Я, я, я два года служил в артиллерии, в полку сэра Ньюбери. Я сержант в отставке, я был командиром батареи, — он выпятил грудь, — четыре пушки восемнадцатого калибра…

Николас в изумлении смотрел на него. Фаудждар невозмутимо слушал, слегка кивая головой, потом наклонился к визирю и что-то негромко сказал ему. Тот кивнул утвердительно.

Гибсон тем временем, совсем распалившись, начал выкрикивать артиллерийские команды:

— Зажечь фитиль! Снять фартук! Вкатить ядро! Огонь! Готовь банник!

— Молчать! — крикнул Бахадур Сингх, вскакивая на ноги.

Когда наконец наступила тишина, фаудждар откашлялся и сказал:

— Фаренги! Мы, милостью Аллаха всемогущего, даруем вам жизнь. Да будет мир ему и вечное владычество над нами! Но это еще не все. Мы, да будет это исполнено во имя благополучия нашего несравненного падишаха Фарруха Сийяра, хотим нанять вас обоих артиллеристами в нашу доблестную армию. Будете получать по триста рупий в месяц, вас хорошо оденут, — он брезгливо покосился на лохмотья англичан, — и будут хорошо кормить. Согласны ли вы?

Николас от изумления раскрыл рот, а Джон начал непроизвольно переступать с ноги на ногу. Прошло несколько секунд, пока они не осознали, что спасены! Им чертовски повезло!

— Да, мы согласны, согласны! — одновременно выдохнули оба, еще не совсем понимая, что произошло. Почему еще несколько минут назад им грозила смерть, а сейчас свобода раскрывает свои объятия? Это могло быть только божественным предопределением. И каждый из них в эту минуту горячо возблагодарил Господа за чудесное спасение — слава, слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!

В том, что фаудждар предложил англичанам стать наемниками, не было ничего необычного. Военачальники Великих Моголов и их соперников — правителей независимых княжеств Индии — часто нанимали европейских артиллеристов — англичан, французов, датчан, немцев, португальцев, голландцев. А тут речь шла о его, фаудждаровой, голове!

— Да, мы согласны! — снова громко и радостно повторили Николас и Джон.

— Хорошо, уважаемые! — ответил довольный фаудждар. — А ты что скажешь, почтенный Калим-хан?

— Хузур! Хвала Аллаху, ему одному! Да воцарится его благословение и мир над господином нашим, непобедимым и несравненным падишахом Фаррухом Сийяром, приказы которого наполняют наши сердца радостью и желанием исполнить их как можно лучше. Мудрость и благоразумие нашего фаудждара не знает границ, — ответил тот с поклоном.

— Фаренги! Ступайте с миром. Вы приняты на один год артиллеристами в доблестную армию непобедимого и несравненного падишаха Фарруха Сийяра. Наваз! Сахни! — Бахадур щелкнул пальцами. — Поставить для инглиси отдельную тамбу, накормить, одеть и выдать каждому по девятьсот рупий за три месяца. Пусть осмотрят пушки и скажут, что необходимо. Да будет Аллах доволен нами! И скажите главному мансабдару Малик-хану, что послезавтра можно отправлять в Дели всадников и пушки.

Когда радостные и возбужденные англичане со словами благодарности на устах удалились в сопровождении слуг, Бахадур Сингх облегченно вздохнул. Мучившая его проблема с рекрутским набором была окончательно решена. Можно спокойно вернуться в крепость Барахпур.

Через два дня рано утром по размытой прошедшим дождем дороге из Барахпура в направлении переправы через Чинаб вышел огромный караван. Он направлялся в Дели. Впереди двигались две рисалы — две сотни вооруженных всадников во главе с Малик-ханом, за ними ползли две пушки, каждую тащили тридцать быков. Пушки — старые французские кулеврины, видимо снятые когда-то с корабля, оказались в хорошем состоянии, Гибсон проверил их. Возле орудий гарцевали на рослых лошадях командиры артиллерийских расчетов — Джон и Николас. Они успели отъесться за два дня, совсем пришли в себя, приоделись — кожаные штаны, красные драгунские мундиры с желтыми галунами и стрельчатыми отворотами на рукавах, неизвестно откуда оказавшиеся в военном имуществе фаудждара, за поясом — пистолет и сабля. Правда, в такой экипировке было несколько жарковато, но ради удовлетворения неоднократно уязвленного самолюбия можно было и потерпеть. Совсем недавно они униженно валялись в ногах у фаудждара и слезливо умоляли пощадить их, а теперь командовали зычными голосами, упиваясь властью, подгоняя неторопливых погонщиков быков, покрикивая на сипаев, сопровождавших повозки с ядрами, порохом, фитилями, картечью, банниками, веревками, ракетами банну и всем прочим артиллерийским имуществом. Сам Малик-хан теперь заискивал перед ними. Вслед за пушками растянулся бесконечный хозяйственный обоз с женами и детьми сипаев и всадников, с продуктами и водой, кизяком, палатками, кормом для лошадей и быков.

К вечеру караван добрался до переправы через Чинаб. Переправлялись весь следующий день. Особенно много хлопот оказалось с пушками. Одну чуть не утопили из-за бестолковых команд Кондрелла, и только благодаря военному опыту Гибсона все кончилось благополучно.

Через семь дней, двигаясь страшно медленно и пройдя город Амритсар, караван достиг крепости Амбала, от которой до Дели оставалось всего три перехода.

У стен крепости раскинулся совершенно невообразимый табор из палаток и навесов. Ржали лошади, мычали быки, слышались смех и крики, повсюду чадили многочисленные костерки, звенела посуда и стучали инструменты, кто-то готовил пищу, кто-то чинил сбрую или повозку, кто-то возился с военной амуницией, там и сям сновали мужчины, женщины и дети. Шла обычная лагерная жизнь.

Малик-хан неторопливо готовился к ужину, как к нему в палатку просунулась голова слуги:

— Хузур! Гонец с почтой из Барахпура!

— Зови! — махнул тот рукой.

Тотчас в палатку вошел сипай в запыленной одежде, почтительно поклонился мансабдару и подал тисненую кожаную папку, запечатанную особой застежкой. Малик-хан открыл ее:

«Пусть досточтимый фаудждар Бахадур Сингх остережется. В Кашмире находятся два фальшивомонетчика инглиси. Их имена Джон Гибсон и Николас Кондрелл. Они могут проникнуть в Пенджаб через перевал Пир-Панджал по падишахской дороге, проходящей по вашему округу. Аллах да ниспошлет удачу благословенному Бахадур Сингху в поимке этих негодяев.

Мира и спокойствия твоей земле,

Мансур-хан, субедар Кашмира

Аллах велик!»

Внизу была приписка:

«Малик-хан джи!

Именем Аллаха и его благословением арестовать обоих инглиси, заковать в цепи и препроводить под охраной обратно в Барахпур.

Бахадур Сингх, фаудждар округа Шахири

Пенджаб «

Малик-хан вскочил, опрокинув поднос с едой:

— Фазиль!

— Да, хузур!

— Возьми десять сипаев в полном вооружении и бегом к пушкам. Схвати обоих инглиси и приведи в лагерную кузницу. Пусть кузнец приготовит цепи. И ждите меня! — Он злорадно ухмыльнулся.

— Да, хузур! — невозмутимо ответил помощник мансабдара и быстро вышел из палатки.

Вдруг на дороге, идущей из Дели, послышался конский топот и появились два всадника.

— Прочь! Прочь! — кричали они, нахлестывая взмыленных лошадей. Не сбавляя скорости и не разбирая дороги, они неслись через лагерь к центральной палатке с длинным зеленым стягом на верхушке, стоявшей на небольшом холме. Люди с возгласами негодования едва успевали увертываться от лошадей, сбивавших все, что им попадалось на пути.

Добравшись до палатки, всадники спешились.

— Где почтенный и достославный фаудждар?

Из палатки вышел Малик-хан и ответил:

— Его здесь нет, вместо него — я, главный мансабдар. Я выполняю его поручение и сопровождаю отряд для армии несравненного падишаха Фарруха Сийяра.

— Хузур! Мы — гонцы благословенного визиря Низам-уль-Мулька, — ответили приезжие, почтив Малик-хана тройным таслимом. Мы прибыли из Дели с важным сообщением для всех фаудждаров Пенджаба и их подданных, слушайте, слушайте все! — (Со всех сторон из лагеря к палатке сбегались люди. ) — Падишах Фаррух Сийяр низложен, власть захватили братья Сайиды из Бархи. В Дели смута. Падишахский двор охвачен междоусобной войной. Военный министр мир-бахши Махфуз-хан казнен. Армия вышла из подчинения, восстала и движется на Амбалу, чтобы вторгнуться в Пенджаб. Завтра ее передовые отряды будут здесь! Спасайтесь!

Несколько секунд стояла гробовая тишина, а потом вопль ужаса из десятков глоток разнесся по всему лагерю. Начались невероятная паника и давка. Бросая вещи, оружие, палатки, все кинулись к лошадям и быкам. Людьми владела лишь одна мысль — бежать. Первым удрал Малик-хан с помощником Фазилем, приближенными и слугами, за ними по одному и небольшими группами стали исчезать всадники и те, у кого были лошади. Нельзя было терять ни минуты. Теперь каждый мог надеяться только на себя. Англичане, понимая это, тоже стали лихорадочно собираться.

— Прощайте наши кулеврины! — Джон, обойдя пушки, похлопал каждую по стволу. — Не удалось нам пострелять, дорогие тетушки! — Он хихикнул. — Сэр! — покопавшись в одной из повозок, проговорил Джон, обращаясь к Николасу. — Я советую прихватить несколько ракет банну. Хорошие штучки! Пригодятся!

— Да, да! Бери! — ответил тот, бегая около пушек. — Джон! — Николас торопливо приторачивал к луке седла мешок с кормом для лошади. — Нам снова крупно повезло, мы стали с тобой дважды свободными.

— Да, сэр! Мы свободны, и нам надо решить, куда мы двинемся, — ответил Гибсон, проверяя подпругу у своей лошади.

— Теперь в Лахор, конечно, в Лахор, друг мой, куда же еще? Там тоже есть английская торговая фактория. Теперь у нас все есть — даже военные охранные грамоты дастаки с печатью фаудждара. Гип-гип ура! В путь-дорогу. Теперь нам море по колено и сам черт не брат! — и он прыснул коротким смешком.

Уже вечерело и солнце клонилось к закату, а на небе собирались тяжелые свинцовые тучи, предвестники бури, когда два всадника, оставляя за собой брошенный осиротевший лагерь и ненужные больше пушки, бодрым аллюром начали путь по пустынной Лахорской дороге.

ЗЛОЙ ДУХ ПОБЕЖДЕН

Караван Парвеза медленно спускался с перевала Пир-Панджал на Равнины, к Бхимбару. Узкая каменистая караванная падишахская дорога никогда не испытывала прикосновения колеса. Извиваясь меж лесистых круч и скал, она тянулась вдоль бурных вод Раджаури, пересекая мелкие ручьи, спускаясь к Мунавварвали, одному из горных притоков Чинаба. Путь под непрерывным мелким дождем продолжался почти до темноты. Миновав деревушки Каллар и Дхаркот, остановились на ночевку на небольшой поляне, окруженной лесом. Дождь прекратился. Караванщики быстро поставили палатки, разожгли несколько костров, развьючили лошадей, сложили весь груз под большой навес у раскидистого баньяна на опушке. Возле навеса караван-баши поставил для охраны двух сипаев. После того как все поели, желающие послушать дальше историю о Раме и Сите собрались у большого костра, где уже сидел Парвез, время от времени делая неторопливые затяжки из хукки. Нечего и говорить, что наши русские друзья уселись ближе всех к Парвезу и слушали, затаив дыхание.

«…Сита лишилась чувств от страха. Придя в себя, она увидела, что колесница, в которой она сидит, стремительно несется по воздуху, а тот, кого она принимала за нищего, правит.

В ужасе Сита воскликнула:

— Кто ты и куда меня везешь?

Раван захохотал и ответил:

— Я — Раван, могущественный владыка острова Ланки. Увидев твое прекрасное лицо, я лишился разума. И вот, ты в моей власти. Забудь нищего Раму. Ты будешь моей супругой.

Потрясенная Сита решила выпрыгнуть из колесницы, но Раван схватил ее за руку и проговорил:

— И не думай прыгать! Скоро мы достигнем Ланки, и там ты найдешь столько счастья и богатства, что забудешь свою жизнь в лесу. Вместо жалкой хижины ты получишь царский дворец, башни которого касаются неба. В его залах полы из чистого серебра, а стены из золота. Там день и ночь струятся ароматы цветов и благовоний.

Ужаснувшись, Сита крикнула:

— О, замолчи, бесчестный демон! Как тебе не стыдно обманывать женщину! Немедленно отпусти меня, иначе Рама уничтожит тебя и весь твой род!

Но Раван не слушал ее, и колесница продолжала мчаться среди облаков, которые время от времени озаряли вспышки молний. Доносились раскаты грома, словно боги были чем-то недовольны… «

Парвез прервал рассказ и указал рукой вверх

— Вот так, наверное, было тогда. Как сейчас, во Время дождей.

Действительно, яркие зарницы, освещавшие клубящееся покрывало туч, и отдаленный грозовой гул ясно говорили о Времени дождей.

«…Когда Сита увидела, что ее угрозы не действуют на злодея и колесница продолжает лететь по небу все дальше и дальше, она начала умолять Равана:

— Ты великий раджа, почему же ты не соблюдаешь священный закон? Я слышала, что ты большой ученый и почитаешь бога Шиву. Неужели тебе меня не жалко? Я обвенчана с Рамой, и скорее солнце будет всходить на западе, скорее реки потекут вспять и горы сдвинутся с места, чем я нарушу закон. Зачем же ты хочешь совершить великий грех?

Но эти мольбы не подействовали на Равана. Да проклянет его Аллах! Тогда Сита с громким криком: «Рама! Рама! Где ты, мой любимый?» — залилась слезами. Но Раван, не обращая внимания на нее, мчался дальше.

В это время они пролетали над местом, где жил отшельник Джатаю, владевший силой волшебства. Он часто встречался с Рамой и Ситой и очень любил их. Увидев в небе колесницу и услышав, что Сита рыдает и зовет Раму, он понял, что кто-то увозит ее. Схватив дубину, Джатаю взвился в небо и, внезапно появившись перед колесницей, закричал громким голосом:

— Эй, возница, кто ты, куда везешь Ситу? Остановись и отпусти ее. Иначе тебе несдобровать!

Раван захохотал и крикнул в ответ:

— Ты разве не видишь, кто я? Я повелитель Ланки, ракшас Раван. Прочь с дороги!

Но Джатаю не испугался и не отступил, а начал сражаться с Раваном. Он был стар и рисковал в этой битве своей жизнью, но бился с могучим ракшасом храбро и стойко, пока все тело волшебника не покрылось ранами. Тогда он упал на землю без чувств, а Раван помчался дальше.

А Лакшман, как только ушел из хижины, стал беспокоиться о Сите, которую оставил одну без защиты. Ему стало казаться, что с ней случится какая-то беда. Вдруг он увидел бегущего к нему Раму.

— Ты звал меня? С тобой что-то случилось? — спросил Лакшман.

Но Рама не слушал.

— Почему ты оставил Ситу одну, — воскликнул он. — Случилось несчастье! Это был злой дух, принявший образ оленя. Мы попались в ловушку. А я ведь тебе приказал быть рядом с Ситой. Как ты смел ослушаться меня?!

Лакшман, опустив голову, ответил:

— Сита послала меня против моей воли. Я не хотел идти, но она стала упрекать меня.

Посмотрев с укором, Рама сказал:

— Вот видишь! С ее упреками ты посчитался, а мой наказ забыл. Ну что ж, посмотрим, что нас ждет.

Они быстро дошли до хижины. Там было пусто. Лакшман, рыдая, опустился у порога хижины, а Рама почти лишился рассудка и впал в неистовую ярость. Он хватался то за лук, то за джемдер, сжимал кулаки, его глаза метали молнии, он кричал: «Где ты, моя любимая?» Он метался, как безумный, и Лакшман испугался, что его брат от отчаяния лишит себя жизни, не пережив разлуки с Ситой… «

Дангу придвинулся ближе.

— Дальше! — почти крикнул он.

«…И вот, когда Рама совсем успокоился, — Парвез на мгновение остановился, затянулся из хукки хорошей порцией дыма, — … совсем успокоился, да благословит его Аллах! — Парвез многозначительно посмотрел на Дангу, — он отправился искать Ситу, а Лакшман помогал ему. Они все осмотрели — и поляны, где павлины устраивали свои танцы, и берег реки, где обычно резвились олени, но нигде, нигде не нашли и следа Ситы. Рама спрашивал у деревьев, не видали ли они его любимую; он спрашивал у пролетавших птиц, не знают ли они, где она. Он заглядывал во все пещеры и звал ее, он спрашивал у ветра, не может ли тот принести ему хоть какую-нибудь весточку от Ситы, он обращался к проплывавшим в небе облакам, горестно воздев к ним руки. „О, Сита, моя любимая, где ты?“ — печально взывал Рама.

Тем временем Раван, продолжая путь, пролетал над высокой горой. Сита увидела на ее вершине обезьян и подумала, что Рама, разыскивая ее, обязательно придет сюда. Поэтому она незаметно сбросила свое покрывало и несколько украшений в надежде, что эти обезьяны найдут их и расскажут Раме о своей находке.

Наконец Раван прибыл на Ланку и тотчас же начал показывать Сите свои сады, дворцы, несметные сокровища и могучие войска, надеясь всем этим соблазнить ее. Но напрасно. Сита осталась ко всему равнодушна.

— Как? — воскликнул Раван. — Ты не оценила моего могущества и богатства и думаешь, что Рама сможет вырвать тебя из моих рук? Брось даже мечтать об этом!

Сита с ненавистью взглянула на него и ответила:

— Никакие силы в мире и никакое богатство не смогут заставить меня забыть Раму. Он обязательно освободит меня и отплатит тебе за все твое зло и низость. Лучше отпусти меня, а сам пади к ногам Рамы и смиренно проси его прощения за свою дерзость.

Раван вспыхнул от гнева и велел поместить Ситу в отдельный дворец с садом, приказав нескольким прислужницам ракшаси донимать ее и угрожать ей до тех пор, пока она не признает Равана своим господином. Но ракшаси скоро полюбили Ситу за ее добродетель и преданность Раме. Они даже утешали Ситу и, только когда приходил Раван, для виду начинали ее бранить… «

Парвез остановился передохнуть и сделать несколько затяжек из хукки, а погонщики и сипаи, сидевшие у костра возле него, одобрительно загудели:

— Вах ва! Вах ва! — Хорошо рассказываешь, продолжай!

Ювелир обвел глазами напряженные лица слушателей и, удовлетворенный производимым впечатлением, продолжил:

«…И вот, в поисках Ситы Рама и Лакшман шли все дальше и дальше, тщательно обыскивая горы и леса…»

Внезапно со стороны большого навеса послышался громкий, душераздирающий крик. Все вскочили. Наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием в костре горящих сучьев. Вдруг крик снова повторился, но уже на нисходящей жалобной ноте. Люди бросились к навесу, обогнули его и застыли, объятые ужасом. При свете полной луны, сверкавшей в разрывах облаков, было видно, как громадный леопард тащил по земле одного из сипаев. Но еще через мгновение в воздухе, словно тень, мелькнуло чье-то тело, и леопард, бросив жертву, издал громкий короткий рык негодования, почувствовав на своей спине незнакомую тяжесть. Это был Дангу. Одной рукой он обхватил стальной хваткой шею зверя и встал на ноги; леопард оказался в вертикальном положении и беспомощно молотил воздух передними лапами. Другой рукой Дангу с быстротой молнии вонзил кинжал несколько раз по самую рукоять в незащищенную глотку хищника. Тут равных Дангу не было. Это был его мир, в котором он вырос. Делать так, а не иначе учил его когда-то отец Вангди.

Из ран леопарда, булькая, хлынули фонтаны крови. Дангу разжал руку и мягко отпрыгнул. Зверь осел и рухнул на землю, заваливаясь на бок, царапая землю и мотая хвостом, дергаясь в предсмертной агонии. Через минуту все было кончено. И Дангу, подняв кверху окровавленную руку с джемдером и поставив ногу на бездыханное тело леопарда, лежавшее в луже крови, издал несколько раз раскатистое победное» ах-хаг!».

Этот громкий крик словно разбудил людей, изумленно взиравших на происходящее. Караван-баши, Парвез, погонщики бросились к несчастному сипаю, неподвижно лежавшему около леопарда.

Дангу еще не пришел в себя от схватки. Он часто дышал, грудь его вздымалась, лицо было искажено, глаза испускали какой-то необыкновенный свет. Наконец он опустил руку.

— Какая ж силушка в тебе, Никитка, сынок! — только и смог произнести потрясенный Григорий, подходя к нему и поглаживая его по руке. — Богатырь ты расейский, индианина спас! Такую зверюгу одолеть! Господь наш Всеспаситель! Ай-яй-яй! — Он покачал головой.

Однако радость победы над страшным зверем была омрачена. Несчастный сипай лежал на земле, истекая кровью. Его осторожно перенесли к костру. Раненый оставался в сознании, хотя состояние его было ужасным. Острые клыки леопарда разорвали бедняге горло, и он издавал при дыхании страшные свистящие звуки. На левой руке от плеча до локтя зияла глубокая кровоточащая рана, на правой стороне головы скальп был содран и свисал, закрывая половину лица. Все довольно беспомощно суетились около раненого, стараясь помочь чем можно. Григорий, используя свой богатый военный опыт, решительно взял на себя роль доктора. Раны были слишком тяжелыми, чтобы надеяться на успех. Но Григорий ничего об этом не сказал. Под его руководством остановили кровотечение, наложили повязки из листьев и укрыли сипая одеялом.

— Махарадж! — почтительно обратился караван-баши к Дангу, приложив к груди руки. — Ты избавил эту местность от злого духа бхута, который вселился в тело леопарда. Да ниспошлет тебе Аллах благополучие и счастье! Мы называли его дхаркотским леопардом, потому что его первой жертвой оказалась женщина из деревни Дхаркот. Это случилось пять лет тому назад. После этого он стал людоедом. Это он, я узнал его по черным ушам, о которых говорили местные охотники. Я давно, очень давно вожу караваны по падишахской дороге, и все это время дхаркотский людоед нападал по ночам на караваны и деревни, убивая и калеча людей. Там, — он махнул рукой на Горы, — деревни Каллар и Дхаркот, а там, — он повернулся к Равнинам, — деревни Барсото, Сиал-Суи и Пунар. Он убивал в них мужчин, женщин и детей. Много, очень много! Может быть, их было тридцать или сорок, никто не считал. Он убивал и калечил только по ночам. Днем его никто не видел. Он проникал в плохо закрытые жилища и убивал там. Страх перед этим ужасным людоедом превратил наше мужество в воду. Махарадж! Я сам из этих мест и все хорошо знаю. Охотники из разных деревень ставили на него ловушки и засады с приманкой. Все было бесполезно! Фаудждар присылал сипаев с мушкетами и фитильными ружьями. Но и это не помогло: невозможно сидеть ночами в засаде и держать все время фитили зажженными.

— Конечно, конечно! Ведь кремневое ружье надо! — вставил веско Григорий.

— Хитрый бхут, вселившийся в леопарда, смеялся над нами и продолжал убивать несчастных людей, — продолжал караван-баши. — Пока светило солнце, все занимались своими делами: мужчины без боязни шли в отдаленные деревни на базары или навестить родственников; женщины ходили срезать тростник и дерн для сушки и покрытия крыш или на корм скоту; дети отправлялись в джунгли пасти коз и собирать сухие ветки. Летом паломники большими группами, которые часто сопровождал и я, или в одиночку тянулись по дороге в святые места.

Но как только солнце приближалось на западе к горизонту и тени начинали удлиняться, все менялось. Мужчины торопились по домам; женщины, спотыкаясь, спешили спуститься с крутых горных склонов; детей, замешкавшихся по пути, созывали обеспокоенные матери.

Усталым паломникам мы часто напоминали о необходимости торопиться в убежище. Когда наступала ночь, зловещая тишина нависала по всей округе — нигде ни звука, ни шороха, ни движения, ни огонька.

Все безмолвствовали, боясь привлечь внимание ужасного людоеда. Какие уж тут мушкеты и ружья! И вот ты, махарадж, да благословит тебя Аллах, избавил нас от этого шайтана! Утром я пошлю гонцов в деревни, чтобы сообщить, что герой фаренги по имени Дангу убил одним джемдером дхаркотского людоеда. Теперь все вздохнут с облегчением. Хвала Аллаху, ему одному!

— Вах ва! Вах ва! — зашумели, улыбаясь, погонщики и сипаи.

Все окружили юношу, каждый старался прикоснуться к нему, выражая таким образом признательность и восхищение.

Как только стало светло, караван-баши действительно разослал в близлежащие деревни несколько погонщиков с радостной вестью. Вскоре к стоянке каравана потянулись горцы-пахари. Они приходили по одному, по двое, по нескольку человек сразу. И чтобы выразить свою признательность и благодарность Дангу, избавившему их от страшного чудовища, они приходили не с пустыми руками. Роза, цветок календулы или горного жасмина считались здесь достаточным и приемлемым даром; его подносили обеими руками, сложенными в форме чаши. Каждый делал особое движение, как бы выливая цветки из рук на Дангу. Скоро земля вокруг юноши была усыпана цветками и лепестками. А слова благодарности не смолкали. Юноша был смущен таким вниманием и не совсем понимал, почему ми — люди придают такое значение смерти леопарда.

Днем со стороны Великих Равнин поднялась группа паломников, направлявшихся на поклонение Шиве в древнюю святыню — пещеру Амарнатх у перевала Зоджи-Ла. Они сообщили, что переправа через реку Мунавварвали размыта дождями. Ее восстановления надо было ожидать несколько дней.

Узнав, что дхаркотский людоед убит, один из паломников подошел к Дангу и сказал:

— Фаренги! Ты пришел в нашу страну из дальних краев, чтобы освободить нас и народ этого края от бхута. Мы восхищаемся твоей силой и мужеством и будем молиться за тебя нашему богу Шиве, ибо мы поклоняемся ему. Ты же воздай хвалу за твою победу Иисусу Христу, так как мы видим, что ты христианин. Пахари, жители окрестных деревень, — мусульмане, и они помолятся за свое избавление всемогущему Аллаху. Бог един во всех воплощениях. Злой дух бхут больше никогда не поселится в этих краях.

К вечеру раненый леопардом сипай умер. Это была последняя жертва дхаркотского людоеда, злого духа бхута.

ЗАГОВОР

Здесь в рукописи помещена еще одна выдержка из» Записок» Поля Жамбрэ.

«16 июля, понедельник

Ваша светлость!

Это письмо даст вам представление о том, что со мной приключилось дальше.

Deo gratias!

Сегодня опять пасмурный, но жаркий день и кругом вода. Таков сезон дождей. Слава Богу нет грозы. Моя бедная спина заживает очень хорошо. Я перевязываю ее при помощи Надира, используя те же лекарства из своего медицинского сундучка, что и для лечения месье Бадмаша. К сожалению, второй сундучок — со съестными припасами, так любовно приготовленный капитаном Иветтом, безвозвратно пропал. Хорошее вино и кусочек сыра мне были бы сейчас весьма кстати.

Мы расположились в крепости местного управителя Омихунды, в плену у которого я пробыл так долго. Бадмаш со своими молодцами занял ее после короткого и решительного штурма. У месье Бадмаша большой отряд — несколько сот человек. Его помощника зовут Али. Весьма расторопный человек. Обо всем этом мне рассказал в подробностях Надир.

После хорошего завтрака нас вызвал к себе месье Бадмаш. У него был очень озабоченный вид. Он непрерывно жевал, и у него опять был красный рот. Я уже знал, что это означает.

— Месье, вам плохо? Позвольте осмотреть вашу рану, — обратился я к нему. — Надир! Переводи!

Он что-то буркнул и кивнул. Я снял повязку. Рана очистилась, тяжелый запах уже не ощущался. Я обработал рану, потом поставил два новых плюмассо, и, когда мы с Надиром туго закрепляли повязку, Бадмаш, морщась, сказал:

— Фаренги! Отныне мы будем звать тебя Жамбрэ-хан. Нам так привычней. Да будет на то воля Аллаха! Если у тебя нет никаких пожеланий, сделай одно дело.

— Я готов, месье, — ответил я.

— Здесь, в крепости, в зенане есть одна женщина. Вернее, девушка, — поправился он. — Фаренги! Она больна, ее надо быстро вылечить. Ты хороший доктор. Валла-билла! Ей прислуживает старуха Айша. Она сделает все, что скажешь.

— Кто эта девушка? — спросил я.

— Невольница, — ухмыльнулся он. — Сделаешь дело и получишь вот это! — Он поднес здоровую руку к моему лицу. На среднем пальце я увидел золотой перстень с изумрудом. Грани камня искрились зелеными искорками. — Али проводит тебя. Все!

Я поклонился, Надир взял мой сундучок, и мы вышли. Прошли по первому этажу несколько коридоров и больших помещений, где в разбросанных на полу вещах рылись люди. Вот, подумалось мне, ехал к падишаху, а попал к разбойникам. Наконец мы подошли к двери, около которой стоял вооруженный сипай. Это была зенана. Надир что-то сказал сипаю и исчез за дверью, потом через минуту вышел:

— Месье! Проходить!

Я вошел и увидел девушку, лежавшую на чарпаи. Около нее на ковре сидела старуха.» Салам алейкум «, — поздоровался я и подошел к ним.» Салам «, — кратко ответили обе. Девушка была красива, чертовски красива! Она подозрительно посмотрела на меня.

— Мадемуазель! Я — французский врач, мое имя Поль Жамбрэ. Господин Бадмаш сказал, что вы больны. Не могу ли я чем-нибудь вам помочь? — сказал я и учтиво поклонился.

Она молчала, глядя на меня недоуменно, и я понял, что она не понимает по-французски.

— Надир! Переведи, пожалуйста, — попросил я.

Выслушав его, девушка оживилась и что-то ответила Надиру. Потом заговорила старуха. Они оживленно беседовали несколько минут, а потом Надир объяснил:

— Месье! Эта девушка звать Дарья. Она русская. Два недель назад месье Бадмаш хватал Дарья на перевал Пир-Панджал. В Кашмир. Привез сюда. Она был в торговый караван, и там был ее друг. Его звать Дангу. Он иметь другой имя — Никита. Она его очень любить. Очень, очень! И он любить Дарья. И в тот караван есть два купца — русский Григорий и индиец Парвез. Они большой друг Дарья и Дангу.

Тут Надир остановился, что-то спросил девушку и продолжал:

— Месье Бадмаш хотел продать Дарья в Дели. Белый красивый женщина можно получить очень большой деньги. Теперь в Дели падишах нет, большой война. Хай май! Плохо! Месье Бадмаш хотеть делать эта девушка свой наложница. Как гарем. Так! Потом она говорить, это большой печаль, большой горе. И болезнь. Она сегодня-завтра умирать. Так она говорить.

Я кивнул головой в знак того, что все понял.

— Мадемуазель! Такая красивая девушка должна жить, — сказал я. — Если позволите, я осмотрю вас. Я вижу, вам очень плохо, и надеюсь, что смогу помочь.

Она кивнула, но при этом растерянно посмотрела на Надира. Он, конечно, был здесь лишним, но как нам общаться без переводчика? И тут меня осенило. Я попросил его и старуху натянуть нечто вроде большой занавески. По одну сторону был Надир, а по другую мы. Все уладилось.

Я внимательно обследовал Дарью и обнаружил сильное рожистое воспаление с нарывом на левой ноге, имевшее причиной, по-видимому, необычайное душевное потрясение. Жаркая влажная погода способствовала появлению нарыва. Лимфатические железы распухли. У нее была сильная лихорадка, жар, она непрерывно дрожала, потом заплакала горько. Было ясно, что душевные страдания причиняют ей больше тягот, чем физические. Я наложил повязку с ртутной мазью и попытался успокоить больную как мог. Несчастная судьба наложницы восточного деспота, ожидавшая ее, глубоко меня трогала.

Она села, схватила меня за руку и, всхлипывая, сбивчиво заговорила на плохом урду. А Надир переводил старательно. Я сам знал слишком мало, чтобы полностью понять ее, и улавливал только отдельные слова. Особенно часто повторялось слово» бежать «. Бедняжка прилагала все усилия, чтобы говорить спокойно, но силы изменяли ей, она начинала плакать, креститься и быстро говорить что-то — видимо, по-русски. Я мог только сочувственно пожимать ей руку.» Никита! Никита!» — твердила она. Я уже знал, что так звали ее друга.

Старуха обняла ее за плечи, поглаживая по волосам, что-то приговаривая. Девушка спрятала лицо в складках ее халата, но подрагивающие плечи говорили о том, что она продолжала рыдать. Наступила тягостная тишина.

Я был в сильном смущении и некотором замешательстве. Случай произошел необычный, находящийся за пределами моего врачебного долга. История мадемуазель, к которой я испытывал необъяснимую симпатию, очень взволновала меня. Но чем я мог ей помочь, сам находясь в положении зависимом и отчасти даже полурабском?

— Сахиб! — прервала молчание старуха, обращаясь ко мне. — Переводи, Надир, — она дернула его за руку. — Я давно прислуживаю рани Дарье и люблю ее. Она из Северной державы, с реки Итиль. Она хорошая и добрая. Ее жених могучий раджа, очень богат и справедлив. Они любят друг друга. Бадмаш злой, плохой человек. Он хочет взять рани в свой гарем. Ты большой и очень мудрый табиб. Ты все знаешь. Помоги Дарье бежать отсюда.

— Но как это сделать? — воскликнул я.

— Подумай и сделай. Фаренги все могут.

Девушка перестала плакать и, умоляюще сложив руки, соскользнула на ковер и рухнула передо мной на колени.

Никогда не забуду ее заплаканные, опухшие и все же прекрасные глаза, устремленные на меня с выражением бесконечной мольбы и надежды. Губы ее дрожали.

Я был в полном смятении от такого оборота дел. Я поднял Дарью, постарался успокоить, оставил мазь, рассказав, как ей пользоваться, и вместе с Надиром пошел к выходу.

— Я подумаю, я подумаю, — бормотал я, уходя, стараясь не встречаться с умоляющим взглядом девушки.

— Аллах велик, Аллах велик! — запричитала старуха, провожая нас и низко кланяясь. — Мир тебе, табиб!

Потом мы прошли к месье Бадмашу, и я сказал ему, что девушка действительно больна, но что я постараюсь ее вылечить. Он остался доволен и разрешил нам идти отдыхать.

А у меня все не выходили из головы мольбы девушки о помощи и то, что рассказали старуха и Надир. Я думал и думал, как ей помочь, но мне ничего не приходило на ум.

18 июля, среда

Deo gratias!

Моя бедная спина хорошо заживает. Я с содроганием и ужасом вспоминаю дни, проведенные в тюрьме вместе с проклятой обезьяной. Не приведи Господь!

С утра моими пациентами снова были месье Бадмаш и мадемуазель Дарья. Их физическое выздоровление у меня теперь не вызывает сомнений, лекарства сделали свое дело. Слава Богу, все хорошо! Однако психическое состояние пациентов было совершенно разным. Если месье Бадмаш излучал радость, смеялся, непрерывно жевал свой бетель и говорил мне комплименты, то мадемуазель Дарья находилась в подавленном, угнетенном настроении. Она много плакала, хватала меня за руки и снова умоляла как-нибудь освободить ее от тирана. Имя возлюбленного не сходило с ее уст.

Мой верный слуга Надир все время был со мной, выполняя обязанности санитара и переводчика. Он молодец, и я к нему очень привязался. Меня неотступно преследует мысль о том, как помочь несчастной девушке. Ведь я принимал клятву Гиппократа — всегда и везде помогать заболевшим людям. А у нее сильное душевное потрясение, и наилучшим лекарством для нее была бы свобода. Я просто ОБЯЗАН ей помочь! Но как? С помощью Господа нашего. Я горячо молюсь ему.

20 июля, пятница

Deo gratias!

Сегодня мне просто не терпится рассказать о событиях дня. Утром произошло нечто удивительное. Я готовил свои медицинские принадлежности, когда подошел Надир и тихо сказал, предварительно оглядевшись по сторонам:

— Месье! Я могу помогать рани Дарья убежать.

От неожиданности я чуть не выронил пузырек с лекарством.

— Ты? Можешь помочь?

— Да, месье! — Он утвердительно кивнул. — Из этот крепость есть длинный подземный ход к река. Я знать его, когда здесь служил. Я проверил ход вчера. Он хороший. — Старик оглянулся и понизил голос: — Бадмаш ход не знать. Если рани будет в комната с потайной дверь, Надир выведет рани. Это зеленая комната. Она сейчас пустая.

— Неужели побег возможен? — вскричал я.

— Да, месье. Сам Омихунда ходил этот подземный ход.

Меня словно громом поразило. Несколько секунд я стоял, ничего не соображая, потом опустился на колени и забормотал, молитвенно сложив руки на груди:

— Pater… per omnia saecula saeculorum… amen!

Я встал. Мысли завертелись вихрем. Господи, ты услышал меня! Но я останусь без доброго Надира… Голова кругом идет!

— Ты действительно можешь это сделать? — теперь уже строго спросил я его.

— Да, месье! — Он снова утвердительно кивнул. — Я хотеть помогать рани. Она хорошая. Бадмаш плохой.

— Тогда пойдем к мадемуазель. Все равно нужно сменить ей повязку. Там все и обсудим.

Это был настоящий дворцовый заговор. Мы тихо переговаривались, опасаясь привлечь внимание стоявшего снаружи у дверей сипая. Радости мадемуазель не было границ. Мы договорились, куда бежать — конечно в Кашмир, в Шринагар, в дом к месье Парвезу, туда, где она нашла свою любовь. Глаза мадемуазель сияли от счастья.

Но сначала ей нужно было перебраться в зеленую комнату — например, под тем предлогом, что больной нужно помещение побольше и получше. Это взяла на себя Айша. Оставалось главное — усыпить бдительность месье Бадмаша, отвести все подозрения от меня и от старухи. После некоторых споров мы решили и эту проблему, вернее, ее решила сама мадемуазель Дарья. Браво!

21 июля, суббота

Ave Maria!

Мадемуазель Дарья в зеленой комнате! Надир показал мне искусно замаскированную дверь в подземный ход. Когда сегодня утром я обрабатывал рану месье Бадмаша, он сказал мне, со смехом вертя золотым перстнем:

— Скоро ты станешь его владельцем, а я возьму к себе в гарем эту белую девушку. Не так ли, Жамбрэ-хан? Ты ведь говоришь, что она выздоравливает?

— Да, это так, месье, — ответил я.

— Ачча! — проговорил Бадмаш, и злобная гримаса исказила его красивое лицо. — Эта проклятая черная обезьяна Дангу будет наказана за свою наглость! Валла-билла!

А я думал совсем о другом. Ведь побег мадемуазель должен был состояться сегодня ночью. Надир уже приготовил лошадей.

Потом я прошел к мадемуазель, последний раз перевязал ей ногу, которая очень хорошо заживала, и снабдил запасом мази. Душевное потрясение Дарьи сменилось необыкновенным приливом энергии. Со слезами на глазах мадемуазель горячо благодарила меня и Надира за все и пыталась целовать нам руки. Айша услужливо суетилась около нас, то поправляя что-то, то спрашивая, не нужно ли воды. Иногда она опускалась на колени перед мадемуазель, брала ее руку и прикладывала к своей голове, без конца бормоча:» Да ниспошлет Аллах благополучие и удачу нашей рани! Хвала Аллаху, ему одному!»

Мы, конечно, волновались. Я всех перекрестил. Хотя Надир и Айша были магометане, они не возражали. Ведь мы вместе задумали сделать доброе дело, и, в сущности, безразлично, в кого кто верит — в Иисуса Христа или в Аллаха.

Я произнес напутственное» Benedicat vos omnipotens Deus, Pater et Filius et Spiritus Sanctus!»

Потом собрал свой сундучок, пожелал мадемуазель удачи, Айше терпения, и мы с Надиром ушли. Затем я и Надиру пожелал всяческого успеха. Мы обнялись, как старые друзья. Бедняга даже прослезился. Он все говорил, добрый старик, что обязательно найдет меня потом здесь или в другом месте и будет верно служить мне. Впрочем, а почему бы и нет? Я успел к нему привязаться, и перспектива оставаться в этой банде меня не слишком привлекала.

— Вот месье Бадмаш выздоровеет, и там посмотрим, — сказал я Надиру.

Я, конечно, был многим обязан ему. Мы еще раз попрощались. Я дал старику двести рупий на расходы.

22 июля, воскресенье

Я, разумеется, почти не спал всю ночь, а утром, как обычно, приготовился посетить месье Бадмаша и осмотреть его рану. Мое волнение было очень сильным. Удался ли наш заговор? Не помешало ли что-нибудь? Одолеваемый этими мыслями, я прошел к месье Бадмашу и, сказав обычное» салам алейкум «, начал делать свое дело.

В это мгновение вбежал Али и, упав на колени, закричал:

— Хузур! Большая беда! Из зенаны исчезла Дарья! Женщины обнаружили. Айша лежит связанная!

— Что? Что ты сказал? — прорычал месье Бадмаш, вскакивая с чарпаи.

— Дарья исчезла, хузур! — смиренно повторил Али.

— Ты что говоришь, шайтан? — крикнул месье Бадмаш, отвешивая ему здоровой рукой оплеуху. — В зенану, марш!

Они побежали. Я едва поспевал за ними, на ходу пытаясь привести в порядок полуразмотанную повязку и стараясь не выдать своего ликования. Заговор блестяще удался!

Зеленая комната была в ужасном беспорядке. Айша лежала на полу связанная, с кляпом во рту. Месье сделал несколько шагов по комнате, быстро окидывая все взглядом, потом подошел к старухе, наклонился и вытащил из-под веревок кусок сухого пальмового листа. На нем было написано на урду:

« Бадмаш!

Для любви нет преград, прощай.

Твой друг Цангу «.

Месье Бадмаш словно окаменел, лист выпал у него из руки, лицо искривилось судорогой ненависти.

— Опять эта обезьяна! Да проклянет его Аллах! — выдавил он наконец.

— Хузур! — Али подошел, согнувшись, но не слишком близко. — Вон там дверь в подземный ход. Женщину увели через него. Мы прошли весь подземный ход. Он кончается у реки. Там мы обнаружили следы четырех лошадей. Исчез слуга Надир.

Я изобразил изумление. Повязка с лубком окончательно свалилась с плеча месье, и его рана начала сильно кровоточить. Бадмашу стало плохо, он зашатался и упал бы, если бы мы не подхватили его. Пришлось основательно повозиться, чтобы привести его в чувство.

ПАРВЕЗ ПРОДОЛЖАЕТ

«…И вот в поисках Ситы Рама и Лакшман шли все дальше и дальше, тщательно обыскивая горы и леса, — продолжил свой рассказ Парвез, устроившись поудобнее. — Вдруг они услышали стоны и вскоре нашли израненного Джатаю.

— Джатаю, что с тобой случилось? Кто тебя ранил? — спросил Рама.

— Как хорошо, что вы нашли меня. Я думал, что умру и не смогу рассказать вам, что Ситу похитил Раван, владыка Ланки. Я хотел ее спасти и начал биться с ним, но он оказался сильнее меня и всего изранил. Охо-хо! Я умираю!

Рама положил его голову к себе на колени, а Лакшман побежал за водой, чтобы напоить раненого. Но было уже поздно, Джатаю умер… «

— Как злой дух бхут, вселившийся в леопарда из Дхаркота, изранил нашего храброго Пунву и он умер, так и злодей Раван погубил Джатаю, — вдруг неожиданно прервал рассказ Парвеза караван-баши.

— Да! Да! — загудели нестройным хором голоса слушателей.

— О, Боже, Боже! — отозвались паломники.

— Но вот что было дальше, друзья! — воскликнул Парвез и продолжал:

«…Рама и Лакшман, глубоко скорбя о смерти героя Джатаю, который отдал жизнь ради спасения женщины, набрали в лесу сухих толстых веток, сложили из них погребальный костер. «

— Презренный Раван! — громко крикнул молодой погонщик и вскочил, сжав кулаки. — Да проклянет его Аллах!

— Успокойтесь! — улыбнулся Парвез. — И слушайте!

—»…И вот Рама и Лакшман положили на погребальный костер тело Джатаю. Рама прочитал священные мантры, и братья начали обряд сожжения. Совершив до конца всю погребальную церемонию, Рама и Лакшман пошли дальше. Теперь они знали, кто похитил Ситу.

Через некоторое время они пришли в обезьянье царство Кишкиндху, где на горе Ришьямук жил с несколькими друзьями бывший правитель царства обезьян Сугрива; его брат Бали отобрал у Сугривы жену Тару и прогнал его.

Рама рассказал Сугриве, что разыскивает Ситу, которую похитил и увез могущественный ракшас Раван, и спросил, не знает ли правитель что-либо о ней.

— Постойте, — сказал Сугрива, — я, может быть, помогу вам.

Он вспомнил, что недавно его лучший друг обезьяна Хануман нашел на горе в лесу какие-то украшения. Он велел Хануману принести их и, разложив перед Рамой, промолвил:

— Посмотри, о Рама, не принадлежат ли эти кольца, браслеты и покрывало Сите? Хануман видел, как в небе пролетала колесница и из нее упали эти вещи. Наверное, их выбросила Сита в надежде, что вы найдете их и поймете, куда ее увозят.

При виде украшений на глаза Рамы навернулись слезы. Он сразу узнал их.

— И я узнал их, — воскликнул Лакшман. — вот эти кольца с пальцев ног. Я видел их ежедневно, когда, приветствуя Ситу, склонялся к ее ногам.

— Тогда все ясно, — сказал Сугрива. — Ситу, конечно, увезли на юг. Великий Рама! Я помогу тебе в поисках Ситы, но помоги мне вернуть мое царство и жену, отнятые моим братом Бали.

— Хорошо, — сказал Рама. — Иди и вызывай на бой Бали. Я своей стрелой пробиваю семь деревьев. Что уж тут Бали.

Сугрива обрадовался, вооружился, пришел ко дворцу Бали и закричал:

— Эй, притеснитель! Вызываю тебя на бой! Ты изгнал меня из царства и отобрал мою жену. Теперь я пришел тебе отомстить!

Рассвирепевший Бали набросился с дубиной на Сугриву, и начался бой. Сугрива надеялся, что Рама поразит Бали стрелой из лука и все время отступал, увлекая его к тому месту, где спрятался Рама. Но никакой стрелы не было, а Бали нападал на Сугриву все яростнее и яростнее. Наконец Сугрива не выдержал, повернулся и убежал. Добежав до гор, он спрятался в пещере, а Бали победителем вернулся во дворец.

Некоторое время спустя Рама подошел к Сугриве, и тот стал его сердито укорять:

— Что же ты, Рама, не помог мне?

Тот ответил смущенно:

— Прости, Сугрива, но я боялся поразить своей стрелой тебя. Ведь вы так похожи друг на друга! Завтра ты вызови снова его на бой, но надень на шею ожерелье. Я узнаю тебя и одной стрелой прикончу Бали.

Все так и произошло. Рама покарал злого Бали и вернул царство и жену Тару Сугриве.

Чтобы отблагодарить Раму, Сугрива послал на поиски Ситы своих самых испытанных и верных подданных. Кто отправился в Пенджаб и Кандахар, кто в сторону Бенгалии, а кто в Гималаи. Самым же смелым и опытным из всех посланных был Хануман. Его Сугрива отправил на юг, так как предполагал, что Раван. захватив Ситу, направится в сторону Ланки. В помощники Хануману он дал Ангада, наследника престола царства обезьян, а также Наля и Ниля.

Рама передал свое кольцо Хануману и сказал:

— Покажи его Сите, когда найдешь ее, и она сразу узнает, что это от меня.

Хануман почтительно поклонился Раме и Сугриве, вышел из дворца и, весело переговариваясь с помощниками, отправился на поиски Ситы… «

Парвез замолчал и отпил немного даиса из пиалы, чтобы освежить горло.

— Друзья! На этом я остановлюсь. Мы ведь почти не спали предыдущую ночь из-за проклятого дхаркотского людоеда. Я устал. Нам всем надо отдохнуть. Завтра караван продолжит путь вниз, на Равнины. К тому времени мост через реку Мунавварвали, снесенный разливами из-за дождей, будет восстановлен. А вы, — Парвез махнул рукой крестьянам и паломникам, слушавшим его рассказ, — ночуйте здесь, места хватит. И хотя могучий пахлаван Дангу с нами, все же лучше ночью не ходить. Оставайтесь!

— Правильно! Спасибо! — благодарно понеслось со всех сторон.

— А теперь, раджа джи, послушай меня, — обратился Парвез к Дангу. — Мы обещали тебе помочь найти твою рани Дарью, и мы делаем это.

Он положил руку на плечо караван-баши:

— Сегодня утром Нанди и сипай Барк Андаз отправились на юг. Они едут налегке и намного опередят наш медленный караван. До нашего прихода они разведают у хозяев караван-сараев, многих из которых я знаю, и разузнают на базарах, куда и когда проехал Бадмаш со своей бандой. Ты, раджа джи, благороден и могуч. Мы тебя любим, — и Парвез поклонился ему, — и желаем тебе благоденствия и счастья. Да соединишься ты с рани Дарьей! Хвала Аллаху, владыке миров! Привет и благословение господину нашему Мухаммеду! Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его!

СНОВА ПУШКИ

— Кхара хо! Кхара хо! Стой! Стой! — взлетел в раскаленном послеполуденном воздухе громкий окрик и тут же потонул в бешеном топоте лошадиных копыт. Вооруженная кавалькада в белых одеждах и разноцветных тюрбанах, неожиданно вынырнув из-за невысоких придорожных холмов, быстро приближалась в облаке пыли к двум другим всадникам, которые неторопливой иноходью следовали по дороге. Им оставалось всего полдня пути, чтобы добраться в Лахор до захода солнца.

Джон и Николас резко осадили своих лошадей. Животные вздыбились и заржали. Удирать или сопротивляться было бесполезно, преимущество нападавших было подавляющим.

— Николас! Вот теперь мы пропали, — крикнул Гибсон. — Пресвятая Матерь Мария!

— Не трусь, Джон! — ответил Кондрелл, дергая за уздцы лошадь и успокаивая ее. — Не пропадем!

Вооруженные всадники окружили англичан плотным кольцом. Лошади храпели, еще не отойдя от бешеной скачки, бряцало оружие, конники перебрасывались короткими фразами и подозрительно поглядывали на Джона и Николаса.

— Кто такие? Куда? — грозно спросил один, чья борода, как и у остальных, была обтянута черной повязкой, и направил меч на Кондрелла.

— Сахиб! — ответил Николас, доставая из-за обшлага охранную грамоту. — Мы — инглиси, вот мой дастак. У него тоже есть, — он кивнул на Джона. — Мы наемники и находимся на службе его Величества несравненного падишаха Фарруха Сийяра. Я — Кондрелл, а это Гибсон.

Всадник взял дастак у Николаса, потом у Джона, прочитал и, вернув, сказал:

— Грязной собаки Фарруха Сийяра больше нет. — Он махнул мечом и сплюнул. Кругом засмеялись. — Вы артиллеристы. Это хорошо. Ачча! Я масанда. Меня зовут Сваран Сингх, а это мой отряд. Мы сикхи и боремся с моголами за свою свободу и независимость. В Лахоре сидит субедар Кадыр-хан. Ублюдок, сын ублюдка! Сейчас благоприятная возможность свергнуть его. Предлагаю перейти к нам на службу. Нам нужны артиллеристы. Мы будем хорошо платить. Я вижу, вы благородные люди.

Николас и Джон переглянулись.

— А зачем вы бороды подвязываете? — спросил вдруг Гибсон.

— Что ты спрашиваешь, идиот! Лучше спросил бы, сколько будут платить, — прошипел по-английски Кондрелл.

Сваран Сингх сказал:

— Я сейчас все объясню. Мы — народ сикхи, — он гордо выпятил грудь, стукнув в нее кулаком. — Здесь наша земля Пенджаб.

Далее в рукописи следует комментарий Сергея Тарасова, который я и привожу.

«…Основоположником сикхизма, нового социально-религиозного движения в Пенджабе, стал в XV веке гуру, или учитель, Нанак. Сикх в переводе с языка урду означает духовный ученик, послушник. В последующие века другие гуру-сикхи, а их всего было десять, развили сикхизм в демократическое религиозное движение, проповедующее всеобщее равенство и братство в противовес закостенелому кастовому индуизму и фанатичному, жестокому исламу со многими его запретами и ограничениями. К началу XVII века пятый гуру Арджун собрал все гимны и молитвы, сложенные предшествующими гуру, сам создал много новых и составил таким образом священное писание сикхов — Гуру-Грантх-Сахаб.

Рост сикхской общины и распространение ее влияния стали восприниматься как угроза трону Великих Моголов. Между моголами и сикхами на протяжении столетий было много военных столкновений и кровавых войн с большими жертвами. Некоторых гуру моголы захватывали в плен и казнили.

И вот девятый гуру сикхов Говинд Раи решил направить все силы на военизацию общины сикхов, чтобы устоять под ударами тройного врага: Великих Моголов, афганских соседей и собственных феодалов. Было решено создать форму боевого братства, массовой воинской дружины.

В 1699 году Говинд Раи созвал всю общину сикхов в город Анандапур у подножия Гималаев на праздник весны Байсакхи. Сюда собрались многие тысячи людей. К этому дню в городке и вокруг него выросли целые улицы шатров и тамбу.

На улицах шатрового царства вспыхивали воинские игры и поединки, оружие сверкало всюду, куда ни бросишь взгляд. Только ночь успокаивала возбужденных людей, повергая всех в богатырский сон под покровом самого большого шатра Индии — темного неба, расшитого звездами.

Этому празднику Байсакхи было суждено войти в историю. Рассказы о нем ходили среди людей многие десятки лет. В этот день была создана хальса — сикхская армия.

Утром по зову гуру все собрались на площадь. Море разноцветных тюрбанов сомкнулось вокруг его тамбу, и все затихли, чтобы внимать каждому слову учителя. Из тамбу вышел к толпе гуру Говинд — тот, которого любили, кому верили, на кого возлагали все свои надежды. Сурово оглядев всех, он спросил у собравшихся:

— Есть ли здесь хоть один, кто готов отдать жизнь за веру?

Из толпы вышел сикх и без колебаний направился к Говинду. Гуру взял его за руку и ввел в тамбу. Через миг из-под дверной завесы и краев шатра потекла кровь и стала разливаться вокруг, заставив сердца сжаться от ужаса. Но не успел стихнуть гул страха и недоумения, как гуру вновь появился перед толпой, держа в руке окровавленный меч, и снова спросил:

— Есть ли здесь хоть один, кто готов отдать жизнь за веру?

Еще один встал и, расталкивая сидящих на земле, твердым шагом направился к Говинду. Посмотрев в его глаза долгим взглядом, гуру взял его за руку и ввел в тамбу. Взоры людей были прикованы к окровавленной земле, и все ахнули, когда новая волна крови хлынула из-под шатра и стала растекаться все шире и шире.

А гуру снова стоял перед ними и спрашивал:

— Есть ли здесь хоть один?..

После долгого замешательства и движения, прокатившегося волнами по всей толпе, встал еще один и был уведен за первыми двумя. Когда новые струи крови полились по земле, дрогнули души людей. Поднялся ропот, многие стали убегать, говоря: «Гуру собрал нас, чтобы убить. Мы не за смертью сюда пришли, а на праздник».

Но вот еще два смельчака вышли из мятущейся толпы, и тоже были уведены в тамбу рукою гуру. Когда смятение и ужас достигли предела, Говинд вышел из шатра и вывел за собой всех пятерых, живых и невредимых, облаченных в богатые праздничные одежды.

И тогда все узнали, что убиты были козы, заранее приведенные в тамбу, и что это испытание было нужно гуру для того, чтобы выявить самых смелых, самых преданных, самых безупречных из числа своих последователей.

Говинд объявил, что эти пятеро, которых он возлюбил больше самого себя, станут ядром новой армии, боевой дружины, хальсы — «армии чистых», армии истинных сикхов. Под именем «панч пиярэ» — «пять любимых» — известны эти пятеро смельчаков в истории сикхизма, и в каждой процессии сикхов даже в наши дни можно видеть пятерых, несущих мечи на плече и облаченных в праздничные шелка, — напоминание о том давнем празднике Байсакхи.

По слову гуру, принесли сосуд с водой, он мечом размешал в ней тростниковый сахар и дал этим пятерым испить воды, а затем сам испил из их рук и провозгласил, что таким будет отныне обряд посвящения в хальсу.

Праздник вспыхнул с новой силой. Сикхи, охваченные воодушевлением, тысячами проходили посвящение и становились воинами хальсы. И тут же было объявлено, что истинный сикх должен иметь пять признаков принадлежности к воинскому братству — никогда не стричь и не сбривать волос, усов и бороды, носить в волосах гребень, на правой руке — стальной браслет и кинжал за поясом, а под шароварами носить короткие плотные штаны. Чтобы слишком длинные бороды не мешали, сикхи стали подвязывать их полосками ткани.

Всем сикхам Говинд запретил курить, жевать табак и прикасаться к мусульманкам. Он также объявил, что отныне сикхи будут прибавлять к своему имени титул «сингх» — лев, а женщины титул «каур» — львица… «

— Мы согласны вам служить, — сказал Николас. — Какая разница кому, — бросил он по-английски Джону.

— Да, сэр! — кивнул тот. — Лишь бы в живых оставили.

— Ачча джи! — радостно воскликнул Сваран Сингх.

— А сколько будете платить? — деловито спросил Николас.

— Пятьсот рупий в месяц каждому.

— Годится! — важно ответил Николас. — Проклятье! Придется поработать, — пробормотал он, обращаясь к Гибсону и натягивая поводья лошади. — Не откажешься, мы вроде почетных пленников. Да и деньги хорошие.

Через полчаса все подъехали к небольшой крепости у слияния двух каналов. Крепостную стену из красного кирпича венчали несколько невысоких башенок с узкими бойницами. Перед воротами зеленела роща. По знаку масанды ворота раскрылись и всадники въехали в крепость.

— Джанабат! — обратился с поклоном спешившийся Сваран Сингх к англичанам, уже стоявшим у лошадей. — Пройдемте, я покажу вам пушки. Сюда! Осторожно!

Они быстро прошли по каменным плитам в дальний угол крепости. На ходу масанда что-то отрывисто говорил людям, крутившимся возле него. Пройдя вдоль стены и завернув за каменное строение, они остановились у большого крытого загона. Сторож-сикх по знаку масанды торопливо открыл ворота, и англичане вошли. Приглядываясь в полутьме, они заметили несколько одногорбых верблюдов породы санкра.

— Где же артиллерия, пушки? — спросил Николас.

— А вот, смотрите! — Сваран Сингх подвел их к углу загона. Там лежали кучей железные рамы с ремнями. На каждой были укреплены по десять небольших бронзовых пушечек.

Гибсон свистнул и, подавив изумление, сказал по-английски:

— Вот это да! Отродясь такого не видывал. Сэр! Но мы же работаем с большими пушками, а? — Он повернулся к Николасу.

— Фаренги! — сказал Сваран Сингх. — Мы дадим вам хороших погонщиков. Вы будете только наводить и стрелять. Пушки бьют хорошо, а верблюды спокойные и не пугаются даже раскатов грома.

— М-да! Ну что? — Джон вопросительно посмотрел на Николаса.

— Надо соглашаться! Иначе прикончат. Ты понял?

— Да, сэр!

— Сахиб! Мы будем стрелять туда, куда вы укажете.

— Ачча джи! — радостно крикнул Сваран Сингх. — Проклятым моголам достанется от ваших ядер и картечи. Мы отомстим мусульманам! Сикхи победят и будут свободны! Наши дружины непобедимы! Империя Моголов разваливается. Аурангзеб уже давно мертв. Его сын Бахадур-шах тоже. Нет на троне и гнусного развратника Фарруха Сийяра. А любимый Пенджаб крепнет. Джанабат! Наш предводитель Лачман Дас собирает отряды, чтобы совместными усилиями победить мусульман. Завтра мы присоединимся к основным силам, и ваша помощь будет неоценима. А сейчас устроим общую вечернюю трапезу. Я отдам нужные распоряжения. Пока отдыхайте.

К ночи англичане так напились, что устроили между собой драку, поссорившись из-за куска жареной курицы. Они столь свирепо били друг друга, что Сваран Сингх приказал связать обоих ради их же безопасности. Теперь, за полночь, когда сикхи после общей трапезы разбрелись на отдых, Гибсон и Кондрелл лежали, мертвецки пьяные, на ковре и громко храпели.

А глубокой ночью случилась беда. Караульные крепости просмотрели врага, и она оказалась захваченной большим могольским отрядом. Сикхов вырезали — всех до единого. Англичан, еще не протрезвевших, сипаи доставили на допрос к мансабдару отряда. Но допрашивать их не было надобности. Найденные при них документы ясно говорили о том, что они служат наемниками в могольских войсках. Мансабдар решил, что англичане каким-то образом оказались в плену у сикхов.

— Это наши. Завтра, когда они придут в себя, мы представим их почтенному субедару Лахора Кадыр-хану. Правда, в Дели уже нет несравненного падишаха Фарруха Сийяра, — добавил мансабдар, поморщившись. — Но это не имеет значения, будет кто-то другой, а мы государевы слуги и обязаны исправно делать свое дело. Уведите их, — приказал он сипаям. — Да будет Аллах нами доволен.

ДОБРЫЙ ЗНАК

Наши герои почти спустились с Гор на Равнины Пенджаба, в одну из самых богатых суб — провинций империи Великих Моголов. Это были священные земли Пятиречья — ворота в Индию. Многие завоеватели в течение веков проходили здесь с мечом и огнем, стремясь к одной цели — Дели, чтобы потом захватить и другие города богатой Гангской долины.

Бескрайние просторы слегка всхолмленных желтых, золотистых, зеленых полей, залитых жарким солнцем, островки леса, каналы, широкие и узкие, полные сверкающей воды, синяя кромка гор по горизонту, глиняные деревни среди полей, дороги и крепости, крепости большие и маленькие в городах, возле городов и у дорог — таков Пенджаб.

Бросив взгляд на карту Индии, мы увидим, что перевал Пир-Панджал, Дели и Лахор как бы образуют вершины неправильного треугольника, покрывающего северную часть территории Пенджаба. Перевал Пир-Панджал находится на севере, Лахор на западе, а Дели — на востоке. Длинные стороны этого воображаемого треугольника имеют протяженность примерно по триста пятьдесят километров, короткая — сто пятьдесят. Вдоль короткой стороны между Пир-Панджалом и Лахором располагается само Пятиречье, верховья Инда с его четырьмя притоками — Рави, Беасом, Сатледжем и Джеламом; вдоль одной длинной стороны между Пир-Панджалом и Дели располагается Доаб — Двуречье, Ганг и его приток Джамна, а вдоль другой — между Лахором и Дели — простираются полупустынные пространства холмов Аравали, переходящие в пустыню Тар. Именно здесь прервался путь французского врача Поля Жамбрэ, направлявшегося ко двору несравненного падишаха Великого Могола Фарруха Сийяра.

« Господи Боже, истинный и живой путь наш! Ты путешествовал со слугою своим Иосифом, будь же с нами, рабами твоими, и в нашем пути. Избави от опасностей, дай мир и благополучие в дороге… Царство твое и сила и слава твоя да пребудут ныне и присно и во веки веков. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь!» — прозвучала молитва на добрую дорогу. Григорий и Дангу перекрестились несколько раз, встали с колен и начали последние приготовления к спуску на Равнины. Григорий проверил свою заветную котомку, потом покачал на руке.

— Тяжелая, черт! Надоело таскать. Подвесить на луку седла? Мешать будет, — бормотал он. На глаза попалась вьючная лошадь с яхтанами, в которых был его товар. — Суну-ка туда. Эдак по-надежнее будет. А лошадь сам поведу. Вот так, Никитушка!

Он улыбнулся в бороду и подмигнул юноше. Потом, крякнув, немного повозился с лошадьми, сел на свою, пришпорил ее и дернул за длинную вьючную уздечку:» Но-о-о! Милая! Господи прости!»

Надо было пристраиваться к каравану, который уже вытягивался по тропе.

Дангу ощупал под серапой колчан с дротиками и джемдер на поясе и, как всегда, пошел рядом со своей лошадью, положив одну руку на седло, а в другой держа уздечку.

— Григо! Я пойду за тобой.

— Добро, сынок, добро!

Около полудня подошли к реке Мунавварвали. Она вспухла от дождей. Грязно-коричневые потоки грозно бурлили среди камней. Переправу еще не восстановили, и караван-баши, посовещавшись со старыми погонщиками, решил переправляться вброд. Нашли место, где река разбивалась длинным островком на два рукава, и караван-баши первым въехал в воду. Один, более мелкий рукав преодолели благополучно. Все — люди и лошади — сгрудились на островке. Надо было переправиться через второй рукав шириной около трехсот хатхов. Караван-баши, теперь уже не один, а в паре с Данешмендом, одним из самых сильных молодых погонщиков, направили своих лошадей в несущийся поток, отпустив поводья и предоставив умным животным самим выбирать дорогу. Лошади осторожно продвигались через реку. Вода доходила им до брюха. Наконец все опасные места были пройдены, и лошади вынесли своих седоков на противоположный берег.

— Ачча! Ачча! — нестройным хором закричали погонщики и сипаи, радостно размахивая руками. Путь был проложен, и лошади одна за другой начали входить в воду.

До противоположного берега оставалось уже немного, когда вьючная лошадь Григория внезапно, видимо оступившись, ушла по горло в реку. Григорий от неожиданности выпустил из рук уздечку. Лошадь замотала головой, заваливаясь набок, громко заржала, пытаясь достать дно ногами. Но тщетно! Поток уже подхватил ее, вынося на стремнину к грозным бурунам. Быстрое течение было теперь ее главным врагом.

— О-о-о! — разнесся громкий вопль Григория, перекрывая неумолчный однообразный шум реки. — Котомка! Котомка! — в отчаянии повторял он, схватившись за голову. — Господи! Господи!

Лошадь бешено била ногами по воде, но ее сносило все дальше и дальше. Вот-вот она навсегда исчезнет в бурлящих водоворотах… Караван-баши что-то кричал и метался по берегу.

— Ах-хаг! Ах-хаг! — раздался громовой клич Дангу. Еще секунда, и его стальное тело уже рассекало стремительный поток. Он подплыл к несчастной лошади, схватил ее за подпругу и могучим рывком, пересиливая напор воды, завел за торчащий из воды камень. Теперь течение стало их союзником, прижимая к валуну обоих. Небольшая передышка, и еще один рывок к другому камню. Стремнина осталась уже позади, и теперь лошадь, достав дно ногами, мощно рванулась к берегу. Несколько десятков хатхов и человек с лошадью, взбаламучивая прибрежное мелководье, выбрались на берег навстречу сбегающимся людям.

Дангу остановился, тяжело дыша от чудовищного напряжения, подтолкнул вперед лошадь, поднял руки над головой, и над рекой снова разнесся гордый клич:» Ах-хаг! Ах-хаг!»

— Пахлаван! Пахлаван! — наперебой восклицали окружившие его погонщики. Каждый кланялся ему и старался прикоснуться к нему рукой.

— Дангу победил чху, воду! — проговорил юноша. Ноздри его трепетали, глаза горели блеском стремительной борьбы со стихией.

— Никитушка, сынок! — пробился к нему через толпу погонщиков Григорий. — Могуч ты, как Алеша Попович! Ух ты! А я-то, дурень старый! И почему котомку сунул в яхтан? Тьфу ты, черт плешивый попутал, Господи прости! — Он перекрестился, радостно глядя на юношу. — Спас ведь котомку, а в ней знаешь что схоронено? — продолжал он, понижая голос. — Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне… Аминь! Перекрестись по-христиански, по-нашему. Что кричать-то по-звериному!

Дангу осенил себя крестом, улыбнулся и положил руку на плечо Григория:

— Не ворчи, Григо, я же всегда так праздную свою победу!

Вскоре последняя лошадь благополучно переправилась через реку, и караван двинулся вниз в Равнины вдоль бурной Самани. Уже вечерело, когда впереди за одним из поворотов открылась узкая долина, окруженная невысокими голыми холмами. Вдоль их подножия, утопая в густой зелени кустов и деревьев, лепились друг к другу, как пчелиные соты, серые одноэтажные строения с плоскими крышами. На фоне черных скал выделялась небольшая белая мечеть с двумя минаретами. Это было селение Бхимбар. Здесь падишахская дорога раздваивалась. Один из путей вел в Дели, другой в Пенджаб, на Лахор. Горы остались позади.

Караван-баши решил остановиться на ночевку в придорожном караван-сарае. Из ворот вышел хозяин вместе с Нанди. Дангу подбежал к ним — нет ли каких вестей о Дарье. Нанди, радостно глядя, ответил:

— Вот, мухтарам скажет, — и почтительно показал на хозяина. Тут подошли спешившиеся Парвез и Григорий.

— Джанабат! Салам алейкум! — поклонился хозяин. — Добро пожаловать в мой караван-сарай. Этот юноша, — он указал на Нанди, — ночевал у меня и все расспрашивал о белой девушке фаренги. И вот что я могу рассказать. Позапрошлой ночью здесь проезжал Бадмаш, и с ним очень много даку — сто или больше. Он останавливался в моем караван-сарае. Да проклянет его Аллах! Плохой человек! Он был ранен в правое плечо — так пусть отсохнет его рука! Даку хвастались, что по дороге с перевала, неподалеку от Бхимбара, они разгромили отряд сикхов… И почему эти сикхи не отрубили ему голову? Этот шакал, шайтан его задери, не заплатил за ночлег, увел у меня пять лошадей и забрал весь корм, когда разбойники в спешке уехали на рассвете — еще солнце не встало из-за гор. Говорили, что едут в Дели, — и хозяин сплюнул.

— Джанаб! — нетерпеливо спросил Дангу. — Была ли с ними девушка фаренги?

— Да, мухтарам. У них было несколько женщин и старуха, и девушка фаренги с белыми волосами была. Он и потребовал для женщин отдельную комнату — зенану. Девушка фаренги была красивая и очень, очень плакала. Старуха говорила, что Бадмаш хотел продать беловолосую в гарем несравненного падишаха Фарруха Сийяра. Благословен Аллах, совершеннейший из творцов!

Дангу схватил джемдер за рукоять и выдернул наполовину из ножен. Лицо его исказила гримаса ярости.

— Грязная собака!

Хозяин испуганно отшатнулся, но Парвез успокоил его:

— Не бойся, мухтарам! Это не о тебе. У него Бадмаш похитил белую девушку фаренги.

Хозяин кивнул — понятно!

— Что еще тут было?

— Они пьянствовали полночи. И болтали, что спрятали много добра и невольниц в урочище Нагабал. Хотели после возвращения из Дели отвезти все это на продажу в Лахор. Да проклянет их Аллах! Да настигнет их смерть, и шакалы пожрут их гнилые внутренности!

— А что же белая девушка фаренги? — снова взволнованно спросил хозяина Дангу.

— Женщин посадили на лошадей. И девушку фаренги тоже. И они уехали вместе с этими даку.

— И это все? — разочарованно спросил Дангу. — Больше ничего не знаешь?

— Это все, джанаб! Да будет Аллах доволен нами! — поклонился хозяин и отвернулся к караван-баши, который торопил его с обустройством каравана. Машинально сунув руку за пояс халата, хозяин вдруг снова обратился к юноше, протягивая ему раскрытую ладонь. — Я совсем забыл. Вот это висело на палочке над ковром в углу зенаны. Я подумал, что это неспроста, и спрятал у себя.

На ладони сверкал серебряный крестик с цепочкой.

— Гау! — громко крикнул Дангу. — Дарья!

Он выхватил крестик и начал подпрыгивать, как ребенок, радостно повторяя:» Дарья! Дарья!»

— Ну-ка, ну-ка, сынок, постой! Дай-ка гляну, — проговорил Григорий, выхватывая крестик у него из руки и переворачивая обратной стороной. — вот! Читай! Нацарапано, видишь?

Он поднес крестик к лицу Дангу. Юноша неуверенно начал:

— ДЭ-а, да, ШЭ-а, ша, — и потом уже громко и радостно: — ДАША. — Сердце его пело и, казалось, выпрыгивало из груди, потому что Дарьюшка подала весточку о себе — жива, страдаю, люблю!

— Ну вот и хорошо, сынок! ДАША значит Дарья, ну ты и так знаешь без меня, — продолжал Григорий, улыбаясь и глядя, как юноша прижимал крестик то ко лбу, то к щекам, заливаясь радостным смехом, что-то выкрикивая. Потом, зажав крестик в кулаке, Дангу начал прыгать и скакать вокруг друзей. Через минуту-другую он успокоился и негромко спросил:

— Что будем делать? Я сейчас же отправлюсь за ней!

— Постой, раджа джи! — остановил юношу Парвез. — Бадмаш ушел от нас на шесть наших дневных переходов; ведь он движется налегке, и у него запасные лошади. Даже ты его уже не догонишь. И потом с ним много даку, они все вооружены, и тебе с ними не справиться. Успокойся, не спеши! Ты еще плохо знаешь обычаи людей. Будем действовать хитростью. Пошлем опять вперед Нанди и в помощь ему дадим сипая Барк Андаза. Они все разузнают. Ты обязательно освободишь свою дорогую рани Дарью. Успокойся! — Парвез схватил Дангу за руку. — Сегодня ты уже отличился. Отдохни. Я продолжу свой рассказ о Раме и Сите, и ты узнаешь, как добро побеждает зло. Да будет Аллах доволен нами!

Дангу кивнул, потом бережно повесил крестик на шею и перекрестился.

— Остуди свое сердце, сынок! Господь не оставит нас милостию своей! Будь с нами, не уходи, да и придет Дарьюшке нашей спасение! Давай помолимся вместе. — Григорий вытащил из-за пояса молитвослов, нашел нужное место. — … Спаси, Господи, нас, юных да пожилых, сущих в печалях, бедах и в скорбях, плененных в темницах же и в заточениях, спаси и помилуй, укрепи, утеши…

Юноша глубоко вздохнул, оставил оружие в покое, перекрестился несколько раз, поглядывая на молящегося Григория, и тоже забормотал, подстраиваясь ему в тон:

— …Спаси Господи и помилуй… Спаси Господи и помилуй…

Этот вечер был особенно радостен для Дангу. Он сидел вместе со всеми в ам-казе, время от времени притрагиваясь к серебряному крестику Дарьи, висевшему у него на груди, и внимательно слушал продолжение рассказа о Раме и Сите.

«…Хануман с Ангадом, Налем и Нилем уже месяц скитались в поисках Ситы, не зная, где находится Ланка, и уже отчаялись найти ее, как вдруг перед ними появился мудрец Сампати и сказал:

— Идите на юг. Там вы встретите море. По ту сторону моря — Ланка. Туда Раван увез Ситу.

Хануман и его друзья поблагодарили мудреца и через несколько дней добрались до моря. Но как же перебраться на Ланку? У них не было ни времени, ни подходящего материала для постройки лодки, пригодной для плавания по морю.

— Я отправлюсь вплавь, а вы все оставайтесь здесь и ждите меня, — решительно сказал Хануман.

Он плыл целый день и к вечеру достиг берегов Ланки. Перед ним на вершине горы раскинулся прекрасный город. Дворцы упирались своими крышами и золотыми куполами прямо в небо. На широких улицах было оживленно, там и тут стояли на карауле вооруженные воины. Куда ни посмотришь — всюду роскошь и богатство.

Хануман очень удивился и опечалился. Разыскать Ситу в таком большом городе было нелегко. Спрашивать нельзя, сразу возникнут подозрения. Что делать? И тут он увидел огромное дерево, стоявшее у главного дворца.

Хануман тихонько поднялся по дереву, спрятался в листве и, когда наступила ночь, перебрался по ветвям во дворец. Его блеск и красота поразили Ханумана. Серебряные полы залов искрились, отражая пламя светильников. Он долго бродил по дворцу, видел спящих Равана и его красавицу жену Мандодари, но нигде не нашел Ситы. «Уж не убил ли ее Раван?» — подумал он. Когда начало светать и закаркали вороны, он по ветвям того же дерева выбрался из дворца. Как же быть? Где искать Ситу? Кроме того, он сильно проголодался. Но выходить на люди было опасно. Днем его одежда и необычный облик будут замечены, и его непременно схватят. Размышляя так, Хануман вдруг увидел большой красивый сад. Он проник в него и только нарвал плодов, чтобы утолить голод, как услышал чьи-то голоса. Сидя среди ветвей, Хануман увидел под деревом очень красивую женщину с распущенными волосами, одетую в старое рваное сари. Ее окружали несколько ракшаси. По ее заплаканным глазам и бледному лицу, выражавшему глубокую тоску, он сразу догадался, что это Сита.

Только он собрался спуститься к ней с дерева, как заметил вошедшего в сад Равана и снова притаился в ветвях… «

Парвез остановился, щелкнул пальцами, и слуга, поклонившись, подал ему блюдо с нарезанными кусочками манго.

— Эх-ма! Да я этого негодяя Равана из пистолета тут же порешил бы! — живо заметил Григорий.

Парвез улыбнулся:

— Ты Григо джи благороден, как Лакшман.

Пожевав немного манго, ювелир продолжал:

«…Раван подошел к Сите и сказал:

— Сита, сегодня чудесный день, поют птицы, вокруг цветов вьются пчелы, а ты, как и прежде, печальна и грустна. Почему ты не одеваешь дорогие одежды, туфли и украшения, которые я тебе прислал, и не умащиваешь себя благовониями?

Окинув его презрительным взглядом, Сита ответила:

— Негодяй! Твои усилия напрасны. Лучше попроси прощения у Рамы, пока не поздно, и отпусти меня. Не то он уничтожит тебя вместе с твоей Ланкой.

Раван покраснел от гнева и крикнул:

— Даю тебе на размышления еще один месяц. А потом пеняй на себя.

И он ушел в сопровождении ракшаси. Тогда Хануман кинул сверху кольцо Рамы. Сита подняла его и сразу узнала. Страх, недоумение и тревога охватили ее. Тогда Хануман спрыгнул с дерева и, представ перед ней, поклонился. Изумившись, Сита спросила:

— Кто ты, незнакомец?

Хануман, сложив почтительно руки, рассказал ей все. Радости Ситы не было предела. Она вся расцвела и промолвила:

— Неужели ты пришел от Рамы? Не могу в это поверить! Скажи, вспоминает ли он обо мне?

— О, конечно! — воскликнул Хануман. — Он только и твердит ваше имя. Теперь я знаю, где вы, и сообщу об этом Раме, как только вернусь. Он придет сюда с войском, чтобы освободить вас и наказать злого Равана. О госпожа, — продолжал Хануман, — передайте, пожалуйста, со мной вашему мужу что-нибудь принадлежащее вам — пусть он убедится, что вы живы.

Сита отрезала прядь волос и дала ее Хануману. Завернув локон в пояс и поклонившись Сите, Хануман удалился.

Выходя из сада, Хануман подумал: «А не испытать ли мне смелость этих ракшасов? Устрою-ка я здесь небольшой переполох!» С этими словами он начал вырывать деревья и кусты, топтать клумбы, а садовников и слуг, бросившихся к нему, принялся хлестать ветками и избивать.

Узнав об этом, Раван страшно разгневался и послал своего сына Акшаякумара, чтобы схватить Ханумана, но тот убил и его, и еще многих других ракшасов. Тогда Раван прислал другого сына — Мегхананда. Тот, наконец, справился с Хануманом и привел его, связанного, к Равану. Раван тут же хотел отрубить беспокойному гостю голову, но Хануман воскликнул:

— Я посол царя обезьян Сугривы и Рамы. А послы, как ты знаешь, неприкосновенны. Меня послали на поиски Ситы. Я нашел ее у тебя. Отпусти Ситу с миром — иначе тебе придется плохо: сюда придет Рама и уничтожит тебя вместе с твоим войском.

Взбешенный Раван выхватил меч, но его брат Вибхишан сказал:

— Махарадж! Я тоже должен вам заметить, что убийство посла считается недопустимым поступком. Вы можете его только наказать или выслать. Таков закон.

— Хорошо, — сказал Раван, успокаиваясь, — мы сохраним ему жизнь, но так накажем, что он будет помнить до скончания века. Эй! — крикнул он слугам. — Нацепите на него побольше тряпок, а на хвост привяжите соломы, да облейте хорошенько маслом и подожгите. Вот будет потеха! — и Раван захохотал.

К вечеру все ракшасы, одевшись по-праздничному, вышли на крыши домов и на улицы, чтобы поглядеть на диковинное зрелище. По знаку Равана под общий хохот хвост Ханумана подожгли, раздались рукоплескания, но зрелище, обещавшее быть столь занимательным, обрело неожиданное развитие.

Хануман взобрался на дерево, спрыгнул в окно дворца Равана, и здание вмиг запылало. Потом посол выбрался из дворца и стал бегать из дома в дом. Дорогие одежды, постели, ковры, занавеси, опахала — все вспыхивало ярким пламенем. Не прошло и часа, как весь город потонул в гудящем огне. Неожиданно подул сильный ветер, и пламя вспыхнуло еще сильнее.

А Хануман убежал к морю и, бросившись в воду, затушил горевшую на хвосте солому. Поистине дивное и редкое зрелище показал он жителям Ланки и самому Равану!

В полночь Хануман переплыл море и встретился со своими товарищами… «

Тут Парвез остановился передохнуть и выпить пиалу прохладного даиса.

— А как же Сита? — вскричал Дангу, вскакивая в волнении. — Она тоже сгорела?

— Нет, раджа джи! Она была в большом густом саду. Огонь туда не добрался. Горели только дома и дворцы. Но слушайте дальше, джанабат! Да хранит вас Аллах!

«…Хануман, Ангад, Наль и Ниль радостные отправились обратно и через некоторое время возвратились в Кишкиндху. Хануман подробно рассказал Сугриве и Раме о своих приключениях. А когда он передал Раме локон Ситы, радости того не было предела. Со слезами на глазах он целовал прядь, прижимал к глазам и без конца расспрашивал Ханумана о всех подробностях встречи. Хануман же, не уставая давать ответы, думал о той необыкновенной любви, которая связывала этих супругов.

Погрузившись ненадолго в раздумья, Рама обратился к Сугриве:

— Махарадж! Не следует откладывать нападение на Ланку; нужно как можно скорее освободить Ситу и наказать злого Равана. Готово ли твое войско?

Сугрива ответил:

— Махарадж! Оно давно готово и только ждет вашего приказа.

— Тогда без промедленья вперед, — решительно воскликнул Рама. — Я не вижу никакого другого средства, кроме войны. Вор и негодяй должен быть наказан по заслугам… «

В эту минуту в ам-каз вбежал хозяин и растерянно закричал:

— Джанабат! В Дели восстание! Несравненный падишах Фаррух Сийяр свергнут! В Пенджаб идут войска!

— Падишах… Войска… Дели… Свергнут… — повторяли наперебой ничего не понимавшие перепуганные погонщики и постояльцы караван-сарая, окружив хозяина.

— Что ты говоришь? — вскочил Парвез.

— Все правда! Только что прибыл гонец из Патиалы.

Парвез нахмурился, подошел к хозяину, подозвал караван-баши. Они пошептались о чем-то несколько минут. Потом Парвез сказал, обращаясь к погонщикам и сипаям:

— Слушайте именем Аллаха и его благословением! Мы поворачиваем на Лахор! В Дели пути нет.

— Тхик! Тхик! — согласно закивали слушатели.

— А как же Бадмаш? — спросил с беспокойством Дангу. — И Дарьюшка?

— Не волнуйся, раджа джи! Ему в Дели тоже не пройти. Мы обязательно встретим его в Лахоре, — ответил Парвез. — Теперь все пути ведут туда. И не забудь, что впереди едут наши разведчики. Они дадут нам знать в случае чего.

БАДМАШ ДЕЙСТВУЕТ

Бадмаш открыл глаза и встретил взгляд Жамбрэ, который держал его запястье.

— Месье! Я сильно испугался за вас. Вы могли умереть! Состояние вашей раны еще не позволяет вам так сильно волноваться. Слава Богу, у вас успокоился пульс. Сейчас вам нужен покой! — сказал Жамбрэ на ломаном урду, дополняя свои слова понятными жестами и мимикой. — Месье! Муаф киджие, извините, пожалуйста! Мой переводчик сбежал, — развел он руками. — Я еще плохо знаю ваш язык!

— Ладно! Ладно! — тихо ответил афганец посиневшими губами. — Я все понял. Аллах вовремя прислал тебя ко мне! Валла-билла!

— Вот сюда, сюда! Садитесь, месье! — приговаривал Жамбрэ, помогая разбойникам подвести афганца к чарпаи и усадить, подкладывая ему под спину подушки. — Эй! Вина! Вина для месье! — пояснил он жестом.

Али повторил команду, и через минуту перед Бадмашом появился поднос с пиалой и бутылкой ширазского. Слуга налил и с поклоном подал. Бадмаш взял, отпил несколько глотков. Щеки его порозовели.

— Али! — окрепшим голосом позвал он.

— Я тут, хузур! — поклонился тот и подошел к нему.

— Приготовь двадцать человек. С оружием и запасными лошадьми. Мурад — старший. И быстро в погоню за этим гнусным вором! Гнать без остановок! Я сам не могу, — он скрипнул зубами, — рука проклятая!

— Ачча, хузур, а куда?

— Шайтан раздери, и верно, куда?

— Хузур позволит — я скажу.

— Ну, говори!

— Обратно в Кашмир!

— Конечно, конечно, куда же еще! Сразу не сообразил. Исполняй! — В его голосе зазвенел металл.

— Да, хузур!

— Хотя постой-ка, подожди с этим!

— Слушаю, хузур!

— Кто охранял зенану?

— Хайдар!

— Ты почему предварительно не осмотрел зеленую комнату? — Бадмаш нахмурился.

— Хузур! Да благословит тебя Аллах! Да будешь ты здоров его милостью! Да ниспошлет…

— Ну хватит, хватит! — поморщился Бадмаш. — Отвечай, что спрашивают.

— Я приказал это сделать Хайдару! — кланяясь, лебезил Али.

— Хайдара сюда!

— Вот он! Вот он! — подтолкнули его к афганцу.

— Говори!

— Я, я, хузур… — забормотал побелевший от страха разбойник, — это Айша… она говорила, что все в порядке… я поверил ей и… ху… хузур… — Он упал на колени.

— Ну-ка, сюда ее! — грозно проговорил Бадмаш, показывая на лежащую в углу Айшу.

Разбойники подтащили ее к Бадмашу, развязали и вытащили кляп изо рта.

— Говори! — крикнул Бадмаш.

— Хузур! Да благословит тебя Аллах! Я ничего не знаю, — зашамкала она, — я смотрела комнату. Все было в порядке. Хузур! — Она упала перед ним на колени рядом с Хайдаром. — Владыка! Да будет твоя милость оказана бедной несчастной старухе! Не погуби! Я не зна… меня связали ночью… — Она запиналась, с трудом выговаривая слова закостеневшими от кляпа губами. — Зенану охра… Хайдар… я только служила… рани…

Разбойники в молчаливом почтении слушали допрос, вершимый их главарем.

— Так ты, значит, говоришь, что комнату осматривала Айша, — он привстал и пнул Хайдара, — а ты, старая тварь, утверждаешь, что осмотр должен был сделать этот шакал? — грозно спросил старуху Бадмаш.

— Не погуби! Не погуби! — Оба пали ничком перед ним. — Пощади, хузур! Пощади! — слышался лишь жалобный вой двух голосов, слившихся в горестном дуэте.

— Али!

— Да, хузур!

— А ты почему не проверил?

— Владыка! Ты послал меня на целый день в Фаридкот за кормом для лошадей, — подобострастно ответил ахди. — Да благословит тебя Аллах!

Он поклонился.

— Да, верно! — мрачно ответил Бадмаш. — Я вспомнил. А эти двое сейчас переговорят между собой и скажут, кто должен был осмотреть комнату. И доложат нам или уже не доложат и не будут сваливать друг на друга.

Он хохотнул и отхлебнул вина из пиалы.

— Валла-билла! Али!

— Да, владыка!

— Взять слона из загона крепости и подвести к воротам!

— Да, хузур!

Али с готовностью вскочил.

— Будет сделано, несравненный! И что дальше? — Он вопросительно посмотрел на афганца.

Злобная гримаса исказила красивое лицо Бадмаша.

— Хатхиданда! — вот, что дальше!

— Понял, хузур, — изогнулся Али, — бегу!

Все, кто стоял около Бадмаша, невольно вскрикнули.

— Жамбрэ-хан! — сказал Бадмаш, слезая с чарпаи и обращаясь к доктору. — Пошли, посмотришь, что бывает с теми, кто плохо исполняет мои приказы. — Взять их и на улицу! — Он показал на Хайдара и Айшу.

Несчастных поволокли, не обращая внимания на их стенания и вопли.

— То же самое я сделаю с это обезьяной по имени Дангу, когда ее поймаю! — мстительно добавил Бадмаш, быстро направляясь к выходу. — Да проклянет его Аллах. А поймаю я обезьяну очень скоро. Ха-ха-ха! Они не могли уйти далеко. Сейчас мы насладимся прекрасным зрелищем, а потом… потом… они будут моими оба, оба! — Бадмаш погрозил кулаком. — Пусть этот вонючий Дангу попробует справиться с двадцатью молодцами! Мурад, ты здесь?

— Да, хузур!

— Отправляйся сейчас же по падишахской дороге и хватай беглецов!

— Будет сделано, владыка!

— Я подъеду позже.

— Ачча хузур!

Здесь в рукописи еще одна выдержка из» Записок» Поля Жамбрэ.

«У меня просто рука не поднимается, чтобы описать то, что я увидел сегодня. Это ужасно! Казнь, на которую меня пригласил месье Бадмаш, была в тысячу раз страшнее всего, что только можно было себе представить. О Господи! Если бы я знал, каким жестоким чудовищем оказался месье Бадмаш, я бы, наверное, не согласился участвовать в заговоре. Бедняжка Айша! Как можно было так обращаться с женщиной, да к тому же пожилой? Жуткое варварство!

Этих несчастных — Хайдара и Айшу — совершенно бесцеремонно вытащили на улицу за ворота крепости. Они страшно кричали и цеплялись за своих палачей, упирались изо всех сил. У ворот уже стоял наготове слон.

Им связали руки за спиной и привязали за ногу каждого к одной из задних ног слона веревкой длиной примерно в шесть пье. Махаут начал уговаривать слона, чтобы он двинулся вперед. Все это делалось крайне медленно под нескончаемые вопли несчастных. Поначалу они не испытывали резких рывков и тащились по земле на ягодицах, раздирая их в клочья и оставляя за собой кровавую дорожку. Постепенно махаут начал ускорять ход слона, и тогда привязанные начали испытывать ужаснейшие рывки и толчки, так как это животное раскачивается при ходьбе, а сила его невообразима. Жертвы подскакивали во все стороны так, что после получасового таскания вдоль крепостной стены их тела превратились в сплошное бесформенное месиво из мяса и костей, внушавшее ужас даже мне, врачу.

И мне подумалось — то, что сделали с этими несчастными людьми, немыслимо в Европе. А еще несколько дней назад меня тоже изощренно пытали, но я, слава нашему Господу, остался жив. Ну что ж, это Восток. Как бы ни содрогалось все мое существо при виде подобных вещей, я должен всегда помнить одно, это — Восток! Пусть будет хотя бы слабым утешением то, что у нас подобное невозможно.

Для Айши все кончилось очень быстро: старость и слабость избавили ее от долгих мучений. Несчастный Хайдар долго кричал и вопил бы еще, если бы от удара о землю ему не оторвало нижнюю челюсть с языком. Он испустил дух после того, когда слон в очередной раз прошел мимо крепостных ворот, где мы с месье Бадмашем стояли на некоем подобии возвышения из бамбуковых палок, которое услужливо приволокли разбойники.

Потом трупы отвязали и бросили в канаву под стены крепости на съедение шакалам.

Может быть, месье Бадмаш, этот хитрый азиат, как-то и подозревал мою причастность к бегству русской девушки, но, поскольку я был ему нужен как врач, не подавал и вида? Только как бы показывая — смотри, как я расправляюсь с неугодными, и трепещи!

Не знаю! Не знаю!

К тому же, прямо перед казнью, группа всадников спешно отправилась куда-то. Ее возглавил Мурад — другой помощник месье Бадмаша. Мне ничего не сказали. Боюсь, что они отправились вдогонку за Надиром и мадемуазель. Я так волнуюсь, так волнуюсь! Вдруг их догонят! Это будет ужасно. Я уже видел, на что способен месье Бадмаш.

После казни разбойники устроили шумную пирушку. Я же удалился в свою комнату, сославшись на усталость и сильную жару, хотя месье Бадмаш и приглашал меня. Я перебирал в памяти все события, связанные с нашим заговором, и самые различные чувства попеременно овладевали мною — радость за русскую девушку Дарью, сожаление об ушедшем Надире, жалость к погибшей Айше и отвращение к жестокому афганцу и, не скрою, страх за свою жизнь.

К полуночи вдруг неожиданно поднялась ужасная суматоха и беготня по всей крепости. Ко мне прибежал Али и сказал, что меня вызывает месье Бадмаш.

В его комнате было много разбойников. Они все громко говорили, перебивая друг друга и жестикулируя. Все были очень возбуждены. Месье слушал их и иногда сам что-то говорил.

Потом месье и Али стали мне что-то объяснять. Я понял далеко не все. Однако главное было ясно — сюда идет какая-то армия, и нам всем этой же ночью во избежание неприятностей нужно бежать в Кашмир.

И буквально через полчаса вся банда двинулась по дороге. Мне дали лошадь, нового слугу, молодого парня по имени Фаиз, который взял мои вещи и медицинский сундучок. Месье Бадмаш приказал мне быть подле него».

ИЗ ОГНЕННОГО ПЛЕНА

Жаркий душный день был в самом разгаре, когда группа из нескольких десятков человек, растянувшись длинной нестройной цепочкой по пыльной деревенской улице, через которую проходила падишахская дорога на Дели, свернула по тропе в сторону видневшейся реки Мангли. Времени было достаточно, чтобы выполнить все, что положено. Путь к месту назначения был короткий, а для двоих последний. Одного, обернутого белой погребальной пеленой, несли на носилках четверо, второй человек шел сам. Это была совсем молодая женщина невысокого роста, скорее девушка, с юным, почти детским овалом лица, худенькими, еще не оформившимися плечами, тонкими руками. На вид ей было лет пятнадцать — шестнадцать. Черное вдовье сари и такая же косынка на голове усиливали бледность ее красивого лица с неподвижным отсутствующим взглядом и крепко сжатыми губами. Она двигалась неуверенной походкой, переставляя ноги как истукан, иногда спотыкаясь и оступаясь, и тогда идущие рядом женщины подхватывали ее под руки, помогая идти дальше.

Два дня назад неожиданно умер богатый шестидесятилетний деревенский ростовщик Наду Джатойя, оставив безутешной вдовой молодую жену Девику Ганготри. По решению панчаята деревни Потхар вдова должна была взойти на погребальный костер мужа.

Впереди процессии шли шесть обритых наголо брахманов и пурохита — домашний жрец храма Шивы. Это был рослый, крепкого сложения бородатый старик. Копну его густых черных волос оттеняли ритуальные ярко-белые продольные полосы на лбу с красной точкой посередине. Брахманы были одеты в белые одежды со священными белыми шнурами на левом плече. За ними тянулись немногочисленные родственники умершего, друзья, деревенские жители. Со стороны Девики не было никого. Она была родом из другой деревни, до которой нужно было добираться целую неделю.

На шмашане — этом печальном месте сожжения мертвых — у плоской речной террасы все было уже готово. Около невысокой, почти вровень с землей каменной платформы, устланной длинными жердями, были сложены несколько поленниц. На платформе стояла кабинка из сухой толстой просяной соломы. Рядом находилась круглая переносная жаровня с тлеющими углями. Около нее были положены длинные кочерги. В корзинке лежали жертвенная еда и цветы.

Тело ростовщика поднесли к реке и с громким пением прямо на носилках окунули в воду. Это было его последнее ритуальное омовение.

«Ом апнуван претья! Ом апнуван претья!..»

(Пусть после смерти приблизятся Вишну, Шива и Брахма)!.. —

разносился хор нестройных голосов над журчащими водами реки, отдаваясь эхом в прибрежных скалах.

Потом родственники отвязали тело, сбросили на землю верхнюю пелену и переложили почившего на длинные жерди платформы так, что его голова оказалась в кабинке. Затем пурохита, распевая речитативом мантры, отбросил с мертвого лица край савана и приложил к губам покойного кусочек дерева, смоченный в воде, потом снова закрыл лицо, и по команде пурохиты брахманы присыпали тело землей.

Начался священный обряд похорон — аньешти. Пурохита сделал знак рукой, подняв ее над головой и растопырив пальцы, давая всем команду пристроиться за ним, и начал медленно делать круги вокруг платформы, переступая особым шагом, задерживая каждый раз ногу перед тем, как ее опустить на землю.

«Ваюр анилам амритам, — звучала по шмашане мантра, — атхедам бхасмантам шарирам!.. Смара! Смара!.. (Пусть мое временное тело сгорит дотла, пусть воздух жизни сольется со всем остальным воздухом!) — выводил разноголосый хор.

— Смара! Смара!… (Вспомните! Вспомните!) — заученно подхватывали шедшие за пурохитой, поднимая вверх руки, сложенные ладонями наружу, и притопывая.

« Теперь, о Вишну, о Шива, о Брахма! — гремел голос пурохиты. — Вспомните все мои жертвы!»

«…Смара! Смара» (Вспомните! Вспомните!) — эхом отозвались брахманы.

«Вспомните все, что я сделал для вас!»…

«Смара! Смара! Вспомните! Вспомните!»…

Наконец по команде пурохиты круг остановился, разомкнулся, и наступило молчание. Брахманы начали сооружать над телом ростовщика высокое сооружение из толстых сухих поленьев, похожее на двускатную крышу. Обсыпали сухой соломой, кабинку набили мелкими поленьями и щепками, оставив свободное место. Потом облили все маслом и обсыпали порошком сандалового дерева и шафрана.

Один из брахманов подтолкнул Девику, и она трижды обошла вокруг погребального костра, шепча древнее заклинание, которое сопровождает последнее путешествие мертвых: «Рам… Рам… Рам…»

Поддерживаемая женщинами, она дрожала, глаза без единой слезинки неподвижно смотрели куда-то в одну точку. Что это было? Печать страха смерти или невыразимого горя?

Пурохита продолжал чтение мантр, раскачивая в руке медную курильницу и оставляя в воздухе сладковатый дымок агрбатти. Наконец он подошел к кабинке, возвышаясь над ней громадой своего тела, замолчал, а потом, поморщив лоб, махнул рукой брахманам:

— Начинайте!

Один из них сделал шаг к женщинам, окружавшим Девику, приглашая вдову занять свое место. Она покорно подошла, как-то неестественно переставляя прямые как палки, несгибающиеся ноги, уцепилась за кабинку руками, привалилась к ней и вдруг стала соскальзывать на землю, тихо, беззвучно. Подбежавшие женщины подхватили ее, что-то вскрикивая, потом подняли и начали усаживать в кабинку. Она не сопротивлялась. Один из брахманов положил ей на колени голову мужа. Так требовал освященный веками ведический обряд, последний из церемоний, сопровождавших все этапы долгой земной жизни ростовщика Наду Джатойи и очень короткой его молодой жены Девики Ганготри.

Брахманы зажгли от жаровни палки с толстыми пучками промасленной соломы на концах и начали поджигать костер. Огонь мгновенно вспыхнул, солома и щепки затрещали, выбрасывая дымные снопы искр, желто-красные языки пламени охватили сразу все сооружение из больших поленьев.

«Ваюр анилам амритам, атхедам бхасмантам шарирам! Смара! Смара!..» — снова и снова раскатисто разносилось по шмашане под треск разгоравшихся поленьев. Пурохита неистовствовал, обсыпая костер священным порошком, бросая цветы и кусочки еды.

Огонь все ближе и ближе подбирался к изголовью и кабинке. Вот он охватил верх дровяной кладки, вот один из брахманов сунул горящий факел внутрь кабинки, и там ярким пламенем вспыхнула солома. В этот момент несчастная очнулась. Лицо ее исказилось гримасой боли, она страшно вскрикнула:

— Нет! Нет! Жить! — и начала торопливо и неловко выбираться из кабинки, опустила ноги на землю, закрывая рукой лицо, в которое полыхнул столб пламени, выпрямилась и бросилась бежать, расталкивая людей.

Брахманы, будто ожидая этого, преградили дорогу девушке своими кочергами и начали заталкивать ее обратно в бушующий костер.

— Нет! Нет! — душераздирающе кричала Девика, хватая руками черные от копоти кочерги.

Внезапно около костра неизвестно откуда появилась огромная человеческая фигура в голубой серапе, словно один из богов священной триады спустился с небес, чтобы забрать к себе тело и душу несчастной девушки. Все остолбенели от ужаса.

Человек в голубой серапе молча прошел через толпу людей, окруживших костер, оттолкнул брахманов, отшвырнул могучим толчком пурохиту, мягко обхватил Девику за талию, положил себе на плечи и двинулся быстрым шагом в сторону падишахской дороги.

Несколько брахманов, размахивая кочергами и палками, с криками негодования бросились было вдогонку за ним. Он повернулся, выдернул одно рукой дротик из колчана, прикрытого серапой, и молниеносно метнул его в нападавших. Удар был точен. Один из брахманов, споткнувшись, упал, выронив кочергу. Его рука окрасилась кровью. Все как по команде развернулись и в ужасе кинулись обратно к полыхавшему костру.

Всего несколько минут потребовалось Дангу, чтобы принести бесчувственное тело девушки к остановившемуся по его просьбе каравану. В детстве, когда он бродил с кангми по предгорьям Гималаев, ему приходилось наблюдать несколько раз из укромных мест кремацию умерших людей возле деревень. Это было понятно. Он уже тогда усвоил, что священный огонь Me должен съедать трупы ми. Но сегодня происходило совсем другое. Люди намеревались сжечь живого человека, молодую девушку! Сердце юноши не могло этого вынести. Какая жестокость по отношению к слабому и беззащитному!

Следя за драматическими событиями, происходившими у костра, он подходил все ближе и ближе. Его никто не замечал, потому что общее внимание было приковано к костру. Юноша инстинктивно улавливал сигналы тревоги и мольбы о помощи, незримо исходившие от несчастной девушки. И когда отчаянный крик Девики Ганготри, не хотевшей умирать, прорезал воздух над шмашаной, Дангу принял решение и молниеносно его выполнил. Может быть, ему казалось, что он спасал свою милую Дарью?

Весь караван, состоявший, в основном, из мусульман, одобрительно отнесся к действиям Дангу, хотя по собственной инициативе никто не осмелился бы содействовать спасению девушки, обреченной на сожжение, и не рискнул бы предоставить ей убежище и защиту из опасения навлечь на себя какую-нибудь беду со стороны религиозных фанатиков-индуистов. Григорий несколько раз неодобрительно хмыкнул и покачал головой:

— Аи-аи! И что убивать деваху-то? Негоже, негоже!

Он с тревогой смотрел на стремительно разворачивающиеся события.

Когда Дангу осторожно положил девушку у края дороги, Григорий первым склонился над ней, приложил ухо к груди, потом сказал:

— Живая! И не обгорела совсем! Руки только пожгла. Ух и красавица же! Ах ты, Господи прости! — Он перекрестился: — Обмирание случилось. — Он снял платок с головы девушки, освободил шею и грудь от складок сари. — Никитка, сынок, дай-ка водицы холодной!

Парвез и караван-баши суетились рядом. Дангу быстро сорвал бурдюк с первой попавшейся лошади и подал Григорию.

Тот развязал его и начал пригоршнями плескать воду на лицо и грудь девушки. Через несколько минут она зашевелилась, потом открыла глаза, и Девику стали сотрясать истерические судороги. Руки и ноги мелко-мелко дрожали не переставая, резко сгибаясь и разгибаясь. Лицо побелело, зубы стиснуты, губы плотно сжаты.

— У-у-у! Ироды индианские, и не жалко же девчонку! — Григорий повернулся в сторону шмашаны, откуда поднимался столб дыма, и погрозил кулаком.

Парвез и Григорий ласково поглаживали Девику по плечам, что-то приговаривая, каждый на своем языке. Судороги прекратились внезапно, как и начались. Из глаз девушки градом полились слезы, и она горько зарыдала.

— Ну, ну, все, все! Ладно! Жива, родная. Не бойся, с нами теперь будешь! — приговаривал Григорий, приподняв ей голову и поглаживая по волосам.

Огонь опалил брови и ресницы молодой женщины, но на лице сильных ожогов не оказалось. Зато на руки, которыми она хваталась за горячие кочерги брахманов, было страшно смотреть. Багровые полосы ожогов перемежались с черными разводами копоти. Григорий быстро нарвал тряпок и, приложив к ладоням бедняжки несколько кусочков свежего коровьего масла — гхи, завязал.

Ему сразу вспомнилась Аннушка. Словно резануло в груди чем-то, и тоска, дремавшая до того, охватила его.

— Вот ведь как похожа на дочушку мою! Чернявая только! И как вы там, детки мои, живете-будете? Охо-хо! — Он тяжело вздохнул, потом топнул ногой, отгоняя воспоминания. — Ах, чтоб вам! Ничего, ничего! Заживет! — снова склонился к женщине, поправляя тряпки.

Можно было трогаться в путь. Девику посадили на лошадь к одному из погонщиков, и Дангу встал рядом, чтобы поддерживать ее в дороге. Защелкали кнуты и нагайки, караван начал медленно вытягиваться, покидая печальное место.

Была уже почти ночь, и луна-царица, иногда проглядывая сквозь рваные облака, освещая путь. Вскоре копыта лошадей зацокали по камням, и караван, пройдя вдоль неширокого канала, подошел к небольшой крепости, у стен которой прилепился придорожный караван-сарай. Седьмой день пути закончился.

Когда лошади были накормлены, а люди поужинали и Девику оставили на попечение и заботу женщин зенаны, Парвез пригласил всех желающих в ам-каз к костру.

— Друзья! Я не рассказывал вам уже два дня о деяниях древних героев. Слушайте же, если так угодно всемогущему Аллаху!

«…И вот Хануман покинул Ланку, и ракшасы сильно забеспокоились.» Ведь если один Хануман смог устроить пожар и переполох во всем городе, — думали они, — то что же будет, когда сюда придет Рама со своим войском? Из-за одной женщины упрямый Раван погубит всю страну «.

На следующий день самые почтенные жители города явились к Равану и стали умолять его отпустить Ситу. Но Раван не терпел, когда не одобряли его поступков, и свирепел, когда слышал возражения.

Он гневно ответил:

— Рама обесчестил мою сестру, а я не должен ему отомстить? Сита моя и будет моей! Это наказание для Рамы. А вы ступайте отсюда. Я могучий правитель и отвечаю за благополучие своей страны. Мне не нужны ваши советы.

Люди приумолкли, услышав эту грубую речь. Все боялись гнева Равана, только его младший брат Вибхишан не испугался и сказал:

— Махарадж! Если вам нужно отомстить Раме за оскорбление, то нападайте на Раму и бейтесь с ним как воин с воином. Тогда народ поддержит вас. Но я думаю, что вам не одолеть могучего войска Рамы. Вы же поступаете несправедливо, отняв Ситу у законного супруга, да еще заставляя стать вашей женой. Кроме того, я хочу заметить, что ваша сестра первая начала оскорблять Раму и Лакшмана…»

Дангу вскочил и, перебивая Парвеза, крикнул:

— Бадмаш такой же негодяй! Мучил Григо, требовал от него мои сокровища. А потом подло похитил мою Дарьюшку! И говорил, что она принадлежит ему!

— Так! Так! — кивнул Григорий. — У нас в России говорят, что с возу упало, то пропало. Дарьюшка спаслась, убежала из полона. А мы нашли ее. Наша она!

— Хан! Хан! Тхик! Тхик! — загудели погонщики и сипаи, согласно кивая головами.

Парвез продолжал:

«… — Если вы, махарадж, не возвратите Ситу — большая беда постигнет Ланку, — закончил Вибхишан.

Когда Раван увидел, что даже брат против него, он еще больше рассвирепел и сказал:

— Замолчи! Не тебе судить о государственных делах.

— Но вы не правы, махарадж!

Этого Раван не смог стерпеть. Он схватил Вибхишана и вытолкал его из дворца.

— Вон из моего царства! Ты предатель! Ты мне враг, а не брат, — закричал он.

Оскорбленный Вибхишан пошел к Сугриве и рассказал о своем изгнании. Тот сразу же сообщил об этом Раме. А Рама подумал: уж не подослан ли Вибхишан выведать состояние войска?

Но Хануман сказал:

— Это правдивый и честный ракшас. Когда во дворце Равана готовы были убить меня, он спас мне жизнь.

Сомнения Рамы рассеялись. Рама и Вибхишан решили помогать друг другу, а Рама пообещал ему трон Ланки после смерти Равана.

Начались приготовления к вторжению на Ланку. Войска прибыли на берег. Стали искать средство для переправы через море. Наконец было решено построить мост. Сугрива приказал это сделать искусным строителям Нилю и Налю…»

Здесь Парвез остановился, чтобы выпить прохладного кульфи, и затем продолжал:

— …Аллах, совершеннейший из творцов, ты велик и непостижим! — Он приложил ладони ко лбу, а потом поднял руки кверху. — А сейчас, друзья мои, я поведаю о самом главном — о битве между Раваном и Рамой.

Парвез оживился, глаза у него заблестели, в голосе зазвучали воинственные ноты. Он вскочил.

«Представьте себе, — начал он, — это зрелище. Переправившись по мосту через море, воины Рамы осадили город-крепость со всех сторон. И вот начинается сражение. Бойцы рубятся весь день, и ночь, и следующий день. Повсюду горы трупов, кровь льется рекой, свист стрел, звон мечей и ржание коней перемежаются криками ужаса и победными возгласами. Здесь сражаются великие воины — Лакшман, сын Равана Мегхананд, брат Равана Кумбхакарна. Рама рубится вместе со своими воинами. Ранен Лакшман, убит Мегхананд, а потом и Кумбхакарна. Чаша весов постепенно склоняется в сторону Рамы. Всю ночь Равана терзали гнев и горе, а наутро он на своей боевой колеснице появляется на поле боя. И великая битва разгорелась с новой силой. Раван жаждет отомстить за смерть сыновей и братьев, за оскорбленную сестру. Он могуч и грозен. Никто не может противостоять ему, Сугрива, Ангад, Хануман и другие смельчаки метали в Равана копья и посылали стрелы. Ниль и Наль бросали камни, но он оставался невредим. И вот лицом к лицу сошлись для грозной битвы два героя: прекрасен и могуч Рама, грозен и ужасен Раван. Юный Лакшман стоит рядом с братом.

Рама мужественно борется с ракшасом. Раван с быстротой молнии выпускает две стрелы, и оба падают. Ракшас выхватывает меч и бросается к братьям, но тут верный Хануман налетел ураганом и так ударил Равана дубиной в грудь, что тот упал. А Рама и Лакшман тем временем пришли в себя, вскочили на ноги, и вновь началось сражение.

Наконец одна из стрел Рамы пронзает грудь Равана. Обливаясь кровью, он падает на дно колесницы, и испуганный возничий, думая, что его господин умирает, поворачивает в город. Но Раван, вспыхнув от гнева и ярости, приказывает немедленно повернуть назад.

Неожиданно перед Раваном появился брат Вибхишан. Стремясь наказать его за измену, Раван бросает в Вибхишана копье. Но Лакшман меткой стрелой дробит копье Равана и спасает Вибхишану жизнь. Тогда Раван стал осыпать противников огненными стрелами. В войске Рамы началось смятение. Но от глубокой раны в грудь Раван слабеет с каждым мгновением. Вот он уже не может больше держать лук в руках и роняет его…

Тогда Рама сказал ракшасу!

— Эй, Раван! Ты видишь, мы сильны и могучи. Ты в моей власти. Откажись от своих низких намерений, и я прошу тебя.

Но гордый Раван, с трудом подняв лук, надменно ответил:

— Меня не пугает гибель сына Мегхананда и брата Кумбхакарна. Раван верит в свое мужество и силу. Держись, я снова нападаю!

Но новая стрела вонзилась глубоко в грудь Равана. Она принесла ему гибель. Он упал на дно колесницы и умер, сжимая в руках лук…»

Дангу выпрямился, выдернул из ножен джемдер, сверкнувший словно молния в отблесках костра, подпрыгнул несколько раз, испуская победный клич: «Ах-хаг! Ах-хаг!»

— Люди, ми! Вот этими руками я прикончил дхаркотского людоеда. Ими я уничтожу грязного вора Бадмаша!

— Хан! Хан! Вах ва! Вах ва! — разнеслось нестройным хором по ам-казу. Все вскочили со своих мест, радостно подняв руки кверху.

Парвез снова освежился пиалой прохладного кульфи, подбросил несколько поленьев в догорающий костер и, подождав, пока успокоятся слушатели и наступит тишина, сказал:

— Друзья! Так могучий раджа Рама победил злого правителя Ланки Равана. Но это еще не все. На этом не кончается поучительная история, в которой добро побеждает зло. Послушайте же и о том, как встретились разлученные супруги Сита и Рама. Со смертью Равана еще не вернулась к ним прежняя радость. Сита должна была пройти испытание огнем…

— Охо-хо! Господи, помилуй! Господи, помилуй! — обронил негромко в тишине Григорий и перекрестился. — Вот как обернулось-то!

«— …Прямо на поле боя, где жены Равана, пробравшись через лужи крови и спотыкаясь об обезглавленные трупы, словно стадо слоних, лишившееся своего вожака, оплакивали погибшего супруга, Рама, как и обещал, возвел Вибхишана на трон Ланки и дал приказ Хануману идти к Сите. Хануман поспешил и, склонившись к ее ногам, сказал:

— Госпожа! Рама ожидает вас.

Сита с величайшей радостью села в паланкин. От счастья и волнения она забыла даже позаботиться о наряде. Но Шрама, жена Вибхишана, натерла ей руки ароматной мазью, смочила волосы благовонным маслом, причесала их, нарядила Ситу в дорогое сари.

Когда Сита появилась в лагере Рамы, толпы обезьян и ракшасов сбежались со всех сторон, чтобы взглянуть на нее. Она сошла с паланкина и бросилась к Раме, устремив на него свой взор, полный любви и радости. Но лицо Рамы было печально, он не двинулся к ней навстречу.

— О дочь Джанаки! Я исполнил свой обет. Я убил Равана и освободил тебя из плена, — тихо сказал он. — Я смыл оскорбление, нанесенное моим врагом. Но кто, о Сита, примет обратно жену, столь долго жившую в доме другого? Раван касался тебя, смотрел на твою красоту греховным взором. Могу ли я тебя принять теперь? Ступай куда хочешь, Сита, я отпускаю тебя!..»

При этих словах Парвеза Дангу снова вскочил. Он опять выдернул джемдер из ножен и зарычал как дикий зверь.

— Никитка, сынок! Что ты? — дернул его за руку Григорий. — Садись!

« — …Оставайся здесь на Ланке, — сказал Рама Сите, — или иди к Сугриве. Ты не жена мне больше! — невозмутимо продолжал свой рассказ Парвез.

…Сита стояла, скорбно поникнув головой. Из глаз ее потекли горькие слезы. Минуту спустя она сказала:

— О господин мой! Если другой и касался меня, то это было против моей воли. Сердцем я всегда оставалась верна тебе. Если ты решил отречься от меня, почему не поведал об этом раньше, когда присылал Ханумана? Я умерла бы тогда от горя, и не пришлось бы терпеть тебе невзгоды ради меня, строить мост через море, осаждать Ланку и сражаться с Раваном.

И, повернувшись к Лакшману, Сита сказала:

— О брат! Что ты стоишь и смотришь? Приготовь для меня погребальный костер. Если мой господин испытывает ко мне отвращение, то для меня нет другого выхода.

У Рамы не было сомнения в верности Ситы. Но поверят ли этому люди? Вот что мучило Раму. Сита это хорошо понимала. Поэтому она ничего и не пыталась сказать в свою защиту. Сердце Рамы разрывалось, но он был вынужден поступить так, чтобы не подать своему народу примера излишнего легковерия.

Скоро был приготовлен погребальный костер. Его подожгли, и к небу взлетели языки пламени. Сита поклонилась Раме, приблизилась к костру и сказала, сложив ладони, обращаясь к огню:

— О Агни, да будешь ты свидетелем тому, что сердце мое никогда не отвращалось от Рамы!

Сита вошла в огонь, и неслыханные стенания и плач поднялись и среди людей, и среди обезьян, и среди ракшасов.

И когда она скрылась в огне, заколебался костер, и из пламени встал человек исполинского роста в красном платье, с золотыми украшениями, с черными вьющимися волосами, и на руках его лежала Сита, целая и невредимая. Бог Агни — все узнали его — приблизился к Раме и сказал:

— О Рама, вот твоя Сита. Она чиста перед тобою. Грех не коснулся ее. Я — бог огня — свидетельствую о том перед народом. Возьми ее — я повелеваю тебе.

И, поставив Ситу на землю перед Рамой, он исчез в дыму костра…»

Парвез остановился, и в этот момент в наступившей тишине раздался слабый сдавленный крик и звук падения тела. Все инстинктивно обернулись. На каменных плитах ам-каза неподвижно лежала Девика. Начался переполох. Кто-то стал ее поднимать, Григорий кинулся за водой, запричитали сбежавшиеся женщины, жестикулируя, кричали мужчины. Бедняжку положили на чарпаи и стали приводить в чувство.

— Друзья! — громко произнес Парвез, перекрывая шум и гам. — Я закончил историю о великом герое древности, о Раме и его прекрасной супруге Сите. Они соединились навечно, чтобы никогда не расставаться и мудро править вместе со своим народом в Айодхе, столице страны Кошалы. Да будет мир им, и да благословит их Аллах, а мы не забудем славных деяний героя! Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его!

Он подошел к Девике и погладил ее по голове. Но в этот момент у ворот караван-сарая послышалось цоканье копыт, и подъехали два запыленных всадника на взмыленных лошадях. Спешившись, они вбежали в ворота. Это были Нанди и Барк Андаз.

— Мухтарам! — возбужденно крикнул Нанди, подбегая к Парвезу. — Мы узнали, что Бадмаш со своими даку по непонятной причине возвращается обратно в Кашмир!

— Что ты говоришь? Не может быть! — удивленно крикнул Парвез.

— Да, да, мухтарам, это так! Мы узнали об этом вчера на базаре в Джампуре, и их видел хозяин караван-сарая в Сахвале. Они очень спешили, — пояснил Барк Андаз. — Мы скакали всю ночь, чтобы известить вас.

— Что же нам делать? — растерянно произнес Парвез.

— Я знаю! — неожиданно прогремел голос Дангу.

Все невольно повернулись к нему. Он стоял вытянувшись во весь свой гигантский рост. Его глаза сверкали необыкновенным блеском, ноздри трепетали. Он излучал силу и решимость.

— Ах-хаг! — разнеслось громовое над амказом. Дангу поднял руки со сжатыми кулаками. — Я знаю, что делать! — повторил он. — Будет большая охота! Как учил меня мой отец Вангди!

И он начал проверять оружие.

— Раджа джи! Как же ты… один… их много… они далеко, — неуверенно проговорил Парвез.

— Нет, не один! Никитка, сынок, и я с тобой. Тебе в помощь! — подбежал к нему Григорий.

— Возьмите с собой Нанди и Барк Андаза. Вот это уже будет сила, — усмехнулся Парвез.

— И каждый — по запасной лошади, — прибавил караван-баши.

— Это правильно. Путь неблизкий. Надо спешить. Гнусный вор и негодяй должен быть наказан по заслугам, — продолжал Парвез, — караван будет ждать вас здесь столько, сколько потребуется. Да благословит вас Аллах, и будет вам удача!

Через полчаса из караван-сарая у крепости Дал Чхатти выехал маленький отряд по дороге на Кашмир и вскоре растворился в темноте жаркой безлунной ночи.

ЗНАКОМСТВО

Была самая середина дня. Все вокруг затянула сетка мелкого упорного дождя. С гор наползал тяжелый серый туман, в ущельях слоистой дымкой грудой залегли спящие облака. Время дождей вершило свой танец воды. Проложенная в скалах падишахская дорога поднималась здесь по берегу Самани, притоку Чинаба, в сторону Кашмира на перевал Пир-Панджал. Река с шумом неслась через пороги, роя берега, кипя и пенясь водопадами в каменных теснинах. Темные дубовые леса с примесью деодара зеленым одеялом укрывали бесконечные хребты и склоны гор. Здесь царили дикость и безлюдье. Единственное человеческое прибежище этой округи — селение Бхимбар было далеко отсюда.

Безлюдье нарушали только два путника, пробираясь по падишахской дороге. Впереди на ишаке, который покорно брел по лужам и грязи, сидел старик в бедном поношенном халате с белой гуджорской шапочкой на голове, что-то тихонько напевая. По бокам ишака были приторочены два небольших мешка. За ишаком шла женщина в белом просторном халате-платье. На голове у нее была чадра с отверстиями для глаз. Иногда она немного отставала, стараясь выбрать путь посуше, но потом нагоняла ишака.

Обычная картина для тех времен Северной Индии. Видимо, небогатая семья, мусульмане — муж и жена держали неторопливый путь по каким-то своим делам. Может быть, навестить родственников в соседней деревне, а может быть, на большой торговый привоз или дальше — в Кашмир.

Лхоба уже второй день тайком следила за движением этих ми. Иногда она наблюдала с явным удовольствием, подкравшись совсем близко на коротких остановках, как женщина ми открывала лицо. Оно было совершенно необыкновенно. Светлая кожа, эти удивительные белые волосы, прямые и длинные с косой сзади. Таких она никогда еще не видела. У Дангу тоже волосы были белые, но они вились. Какой-то внутренний голос говорил ей, что эта женщина и должна быть уми ее дорогого сыночка. Та, которую ее Данг-чи-канг хотел ей показать на перевале Чуп-са и которую украл плохой ми. Но как это проверить? Она ведь не знала языка ми. Напряженно прислушиваясь к их разговорам, она иногда улавливала в речи старика знакомое слово «Дарья». Но относилось ли оно к этой женщине ми, было непонятно. Любопытство разбирало ее все больше. Почему она здесь и едет со стариком? Куда? Как с ними заговорить, чтобы не испугать их? Она лихорадочно обдумывала одно решение, потом отбрасывала его, приходила к другому, снова отбрасывала и думала, думала, не зная, на чем остановиться. Внезапно ее озарила простая гениальная мысль. Да, да! Конечно, она сделает вот так! Именно так! Это будет лучше всего. Если ничего не выйдет — она просто повернется и уйдет. Ей не следует бояться этих ми — старика и женщины. Они не опасны! Она была почти убеждена в этом. И кроме того, у нее уже есть опыт общения с ми. Бод-рха! Бод-рха! Сейчас! Вот сейчас наступил самый удобный момент! Старик в стороне, он не мешает. Никаких других ми поблизости нет. Она повела носом, прислушалась. Эти двое остановились и что-то обсуждают… Лхоба вся напряглась… Вот они внизу, совсем рядом с ней… женщина поотстала…

Лхоба отпустила ветку и…

Здесь дорога делала петлю, отходя от шумевшей реки, исчезая среди нескольких могучих ветвистых дубов, росших между глыбами скал и окаймлявших небольшую поляну.

Старик подъехал к первому дубу, остановился у камня под толстой веткой, простиравшейся над дорогой и защищавшей от дождя, и слез с ишака, бросив несколько фраз женщине. Надо было подправить сбившиеся мешки. Он присел у ишака на корточки и, копаясь в сбруе, снова тихонько запел. Ведь все шло хорошо, и дня через три они могли бы добраться до Шринагара. Женщина немного отошла в сторону, с интересом посматривая на дорогу и дубы.

В этот момент с толстой ветки дуба мягко соскользнуло на землю громадное лохматое существо, похожее на обезьяну, и выпрямилось во весь свой рост. Секунду спустя существо, не сводя глаз с женщины, негромко проворчало:

— Лхоба! — и ткнуло себя пальцем в крестик, висевший на груди.

Женщина вздрогнула от неожиданности и отшатнулась, но не закричала и не кинулась бежать, а быстрым движением руки откинула с лица чадру и ответила совершенно машинально, немного запнувшись, как бы принимая правила предложенной игры:

— Я Дарь… рья!

Потом, уже овладев собой через несколько секунд, повернулась к старику и, показав на него, добавила:

— Надир!

А тот уже осел на землю с округлившимися от ужаса глазами и быстро-быстро забормотал:

— Ракшаси! Ракшаси! Аллах, спаси! Аллах, не погуби!

Потом закрыл глаза руками, продолжая бормотать.

План Лхобы блестяще осуществился! Это была она — уми ее дорогого сыночка Данг-чи-канга! Она хорошо помнила это имя — Дарья, которое ей говорил Дангу.

Две женщины — одна из каменного века, другая из восемнадцатого — стояли друг против друга, мать и подруга того, кого сейчас здесь не было, но который незримо присутствовал в мыслях каждой. Знакомство состоялось!

Наступило неловкое молчание. Они продолжали смотреть друг на друга изучающими глазами. Дарья ненадолго задержалась взглядом на крестике, висевшем на лохматой груди Лхобы. Сразу вихрь воспоминаний пронесся у нее в голове. Собственно, именно он, крестик, и успокоил сразу девушку, бросившись ей в глаза в первую секунду неожиданного появления этого существа. Еще не будучи уверенной, кто перед ней, она сразу узнала крестик.

Дарья лихорадочно вспоминала те несколько десятков слов языка кангми, которым учил ее Дангу. Она улыбнулась и неуверенно проговорила:

— Дангу ту-лга (теперь там), — она показала вниз на Равнины.

Лхоба радостно кивнула, языковой барьер, стоявший между ними, рухнул.

— Данг-чи-канг ту-лга ро, — что означало — да, Дангу там.

— Гау? — спросила Дарья и коснулась крестика.

— Гау! — гордо показала на него Лхоба. И потом продолжила: — Дангу — гау — Лхоба, — и тоже показала пальцем на Равнины, а потом жестами изобразила, что ей повесили на шею крестик, и добавила: — Дангу!

Дарья кивнула и перекрестилась.

— Понятно. Я-то свой крестик — гау оставила в караван-сарае, — быстро заговорила она по-русски, — когда меня забрал в полон проклятый Бадмаш. Спаси, Господи! Изревелася вся. Подумала, что мой любимый найдет его да и вспомянет обо мне…

Лхоба наклонила голову и с явным удовольствием слушала непонятный язык девушки. Он напоминал ей журчание весеннего ручейка по камням.

— Ой, что это я заговорилась!..

Она всплеснула руками и обернулась к Надиру, который все еще сидел на мокрой траве, вжав в страхе голову в плечи и обхватив ее руками.

— Встань, да не бойся! — перешла она на урду. — Это мать моего дорогого Никитки, ну Дангу. Воспитала она его в племени диких людей. Никитка-то нашенский, русский, из князей. Смотри, я прикасаюсь к ней, — она положила руку на плечо Лхобы, а та радостно заурчала, осклабилась и начала гладить руку Дарьи.

Надир отнял руки от головы и, опасливо поглядывая на Лхобу, нерешительно встал, придерживаясь за ишака.

— Хвала Аллаху, ему одному! Да защитит он меня, да отведет все беды и напасти! — бормотал он дрожащими губами. — Это не ракшаси, нет, нет! — продолжал он, разговаривая сам с собой. — Нет, не рак… не ракшаси, не ракшаси! Ты не… не бойся!

— Да нет же, не ракшаси! — улыбнулась Дарья. Она прижалась к Лхобе, обняв ее за талию одной рукой. — Мы любим нашего Никитку, Дангу!

Услышав дорогое ей имя, Лхоба опять радостно заурчала:

— Данг-чи-канг! Данг-чи-канг! — и осторожно положила свою огромную ручищу на плечи Дарьи.

Удивительно было видеть стоящих рядом в обнимку двух таких разных женщин — устрашающего вида громадное человекообразное существо, заросшее бурой шерстью, и беловолосую красивую девушку в белом длинном халате.

Внезапно Лхоба испуганно встрепенулась, закрутила головой, ловя трепещущими ноздрями легкие порывы ветерка.

— Ми! — сказал она.

Потом мягко сняла со своего плеча руку Дарьи, сделала прыжок в сторону, приложила палец к губам и снова стала внюхиваться и прислушиваться.

— Ми! — снова сказала она тревожно и вытянула руку в сторону Равнин. Потом вдруг несколько раз обежала вокруг оторопевших Дарьи и Надира, не зная, что предпринять.

Бросить просто так новых знакомых и удрать она уже не могла, но и страх перед другими незнакомыми ми снова начал овладевать ею.

Дарья стояла в растерянности, соображая, что же делать дальше. Она знала значение слова ми, и ей был понятен испуг этой женщины, с которой она так необычно познакомилась и которая, видимо, намеревалась покинуть их. Но что делать? Что делать?..

Вдруг ее словно осенило. Она шагнула к Лхобе, схватила ее за руку и заговорила, помогая жестами другой руки и телодвижениями:

— Перевал Чуп-са! Чуп-са! — Она показала на дорогу, уходящую в горы, потом ткнула пальцем в себя, Надира и ишака и зашагала на месте, глядя на Лхобу. О великий немой — язык жестов, не знающий преград! Понятный ребенку и старику, человеку первобытному и современному.

Лхоба кивнула — понятно. Потом Дарья показала на Лхобу, на окружающий лес, махнула в сторону гор, зашагала снова на месте и сказала:

— Лхоба Чуп-са! Чуп-са!

Лхоба кивнула и осклабилась — все было ясно.

Потом Дарья продолжала:

— Чуп-са! Лхоба, Дарья, Надир! — Она показала на землю и присела на корточки, потянув за собой Лхобу и положив руку на ее плечи.

Та снова кивнула — и это было понятно.

— Чуп-са! Лхоба, Дарья, Надир! — повторила она радостно, затем вскочила, еще раз прислушалась. Оттуда, с Великих Равнин, куда уходила падишахская дорога, она явственно улавливала приближающиеся человеческие голоса, звон сбруи и ржание лошадей. И еще она уловила какой-то сигнал, пока непонятный и далекий.

Лхоба опять бросила взгляд на Дарью и Надира. Эти ми совершенно не страшные. У ее Дангчи-канга хорошая уми. А старик совсем не опасен. Теперь она твердо знала, что встретится с ними там, на перевале Чуп-са. И она была спокойна — вместе с уми по имени Дарья она обязательно дождется своего любимого Данг-чи-кан-га. Он ведь велел ей быть там, на перевале Чуп-са. И ждать. Бод-рха! Бод-рха! И там будет ждать его уми Дарья. Это было прекрасно! Это было замечательно!

Она повернулась к лесу и, сделав несколько прыжков, скрылась в густой зеленой чаще дубового подлеска.

— Надир! Милый! Приди в себя! — обратилась к нему Дарья. — Все ведь хорошо. Лхоба совсем не страшная, она добрая, да? А сейчас двинемся дальше. Там кто-то за нами едет. Будем играть наши роли как и прежде, — добавила она с тревогой, накидывая на лицо чадру.

Надир кивнул:

— Ладно, ладно, рани! Да будет Аллах доволен нами!

Он вздохнул, подправил мешки на спине ишака, потом сел на него, и они прежним порядком двинулись по падишахской дороге в сторону перевала Пир-Панджал. Потом Надир вдруг настороженно остановился. Их догоняли.

— Рани! Нам надо спрятаться. И быстрее!

Но было уже поздно. Из-за поворота дороги выскочил всадник, остановился и, обернувшись, громко крикнул: «Вот они!»

Радостные возгласы были ему ответом, и с бешеным топотом копыт множество всадников, звеня оружием, вылетели на поляну…

Здесь в рукописи еще одна выдержка из «Записок» Поля Жамбрэ.

«Ваша светлость!

Я хотел бы более подробно рассказать Вам о том, что произошло со мной после того, как это чудовище Бадмаш со своими подельниками неожиданно покинул крепость Сирдан и направился в Кашмир. Я, конечно, был все время около него. Мои худшие опасения оправдались. Он действительно гнался за Надиром и русской девушкой. Разбойники в разговорах все время упоминали имена Дарьи, Дангу и Надира. Meus Deus! Провидение было здесь против нас. Вы не можете себе представить, Ваша светлость, как я переживал и нервничал! Только бы он их не настиг, — думал я. Ах! Как я надеялся, что они уйдут! Но нет! Это случилось через два дня.

Я не буду вам описывать эти два дня. Это была безумная скачка по падишахской дороге, потом короткий отдых в каком-то караван-сарае и снова целый день скачки. Конечно, новые впечатления, пейзажи, горы, но о главном.

После селения Бхимбар дорога стала узкой и все время шла вдоль бурной реки. Мурад, один из помощников месье, был все время впереди. В одном месте, где дорога делала петлю и отходила от реки, Мурад вдруг исчез за поворотом, и через мгновение мы услышали его торжествующий крик:» Вот они!»

Это был конец! У меня все внутри оборвалось! Месье Бадмаш страшно захохотал:

— Жамбрэ-хан, ачча! Валла-билла!

Он сверкнул глазами и махнул мне рукой, приглашая пришпорить лошадь. Разбойники радостно закричали, и мы выехали на небольшую поляну, окруженную большими развесистыми дубами. О святой Августин! На дороге под одним из дубов стояли Надир и русская девушка. Спешившись, всадники плотным кольцом окружили несчастных беглецов. Храпели лошади, звенело оружие. Месье подъехал к ним, спрыгнул с лошади, бросив поводья Али.

Он несколько раз что-то спросил Надира, потом Дарью, но оба, оцепенев от ужаса, молчали. Тогда он повалил беднягу Надира ударом кулака на землю и, злобно крича и визжа, начал его пинать. Потом сорвал чадру с Дарьи и начал топтать. Вдруг засмеялся, что-то приговаривая. Я мог только разобрать имя Дангу. Он повторил его несколько раз, сопровождая жестами и телодвижениями, видимо неприличными и оскорбительными, так как окружившие его разбойники захохотали.

— Жамбрэ-хан, декхо! (Смотри — я знал это слово) — повернулся месье ко мне. Он ткнул в Надира, потом что-то приказал Али.

Бедный Надир! Здесь я никак не мог помочь ему. Тем временем бедняге связали руки и поставили к дубу. Месье Бадмаш взял здоровой рукой пистолет, услужливо поданный Али, и прицелился. Раздался громкий выстрел. Но из другого пистолета. Месье Бадмаш дико вскрикнул — пуля выбила пистолет из его руки. Надир стоял невредимый. Все остолбенели. Внезапно в соседних кустах сверкнуло в облачке дыма и раздался второй выстрел. Мурад крикнул и, взмахнув нелепо руками, упал на землю. Ваша светлость! Я не мог понять, в чем дело…

И тут мелькнула какая-то тень, и с веток дуба прямо перед нами мягко спрыгнул на землю полуголый человек громадного роста, одетый в одну лишь куртку голубого цвета. Я успел заметить у него в руке кинжал и, инстинктивно отшатнувшись, успел заскочить за ствол дуба…»

СЧАСТЛИВАЯ

— Никитка! — дико вскрикнула Дарья.

— За дерево! — только и успел ответить он. — Быстро!

Одним мощным ударом Дангу опрокинул Бадмаша, и, пока тот барахтался, пытаясь встать, джемдер атакующего взлетал и опускался как молния. Юноша разил направо и налево, делая гигантские прыжки, неотвратимо настигая свои жертвы. Крики ужаса, ярости и боли огласили поляну. В это время из кустов раздался новый выстрел, и очередной разбойник замертво грохнулся на землю. Потом еще выстрел и еще.

Бросая оружие и лошадей, разбойники с дикими воплями кинулись убегать по дороге. Но в этот момент на дорогу выпрыгнуло громадное, страшное лохматое существо. Это была Лхоба. Она подняла кверху руки и издала леденящий кровь боевой рык.

— Ракшаси! Ракшаси! — раздались над поляной истошные вопли, и разбойники, скользя в грязи и лужах, натыкаясь друг на друга, падали, закрывая головы руками.

Глаза Дангу горели бешенством. Он прыгнул к Бадмашу, привставшему на четвереньки:

— Так ты, кажется, спрашивал, где я, и кричал, что я трус? Вот он я, Дангу, рядом с тобой!

Он схватил афганца, как котенка, опрокинул на спину и поставил ногу ему на грудь, играя джемдером.

— Ах-хаг! Ах-хаг! — разнесся над поляной ликующий крик победителя. — Вот и пришел час расплаты, ты, вонючая жаба! Ну-ка, повтори, что ты говорил, гнусный шакал, про меня, а твои подельники мерзко хихикали?

Бадмаш только ворочался, хрипя что-то нечленораздельное.

— Хузур! Хузур! Не… не погуби! — наконец выдавил он.

— Ну ладно! Оставим это. Я даже готов тебе простить эти оскорбления. Но ведь ты вор и негодяй и должен быть наказан по заслугам! Мой урок, ты помнишь, там, в развалинах близ Авантипура, тебе впрок не пошел. Ты по-прежнему тянешь свои грязные лапы к чужому.

Между тем над поляной прогремело еще несколько выстрелов, и пули, посланные меткой рукой, достигли своей цели. Из кустов вылез Григорий, держа в руке дымящийся пистолет и направляясь к Дангу.

— Вроде никого более нет, — бормотал он. — Старый солдат еще не разучился стрелять. Господи, прости! — Он перекрестился. — Никитушка, сынок! Иду, иду, Никитушка! — крикнул он, обходя раненых и убитых.

Внезапно Дангу почувствовал, как чьи-то нежные руки обвили его шею.

— Мой милый! Наконец мы вместе! — Дарья прильнула щекой к плечу Дангу, поглаживая его по руке. Он повернул к ней голову, и их глаза встретились.

— Кончился полон мой! — прошептала она, устремив на него взор, полный любви и счастья.

Дангу обнял ее одной рукой и счастливо улыбнулся. Они снова были вместе, чтобы никогда уже не разлучаться.

Бадмаш зашевелился под ногой Дангу и поднял здоровую руку.

— Ху… зур! Я, я ранен, — еле слышно сказал он, показывая на правое плечо. Повязка размоталась, и рана сильно кровоточила. — Позови Жамбрэ-хана!

— Жамбрэ-хан? Кто это? — громко спросил Дангу и нахмурился.

— Это я! Я рад с вами познакомиться, — сказал, улыбаясь, француз, подходя к ним. — Я французский врач, меня звать Поль Жамбрэ. Мне приятно пожать руку такого храброго и мужественного человека. Вы освободили вашу подругу от неволи, а меня из почетного плена. — И он протянул ему свою руку.

Надир, которого Жамбрэ уже освободил от веревок, перевел.

— Да, да, милый! — добавила Дарья. — Это замечательный человек и врач. Он вылечил меня и помог бежать. И Надир тоже помог. Он его слуга. — Она погладила старика по руке. — Он очень хороший!

Дангу удивленно посмотрел на протянутую руку француза, не зная, что делать.

— Милый! У людей такой обычай — при знакомстве жать друг другу руку и называть свое имя, — вмешалась девушка, видя недоумение Дангу.

Он протянул свою руку.

— Дангу!

Рука француза и рука русского соединились в дружеском пожатии.

— Месье! — Жамбрэ поклонился Дангу. — Позвольте я помогу этому человеку, — он показал на афганца. — Он хоть и негодяй и чудовище, но все же заслуживает сострадания и помощи. Кажется, он уже теряет сознание и может умереть от кровотечения.

Дангу сверкнул глазами.

— Милый! Пощади его. Он мне не причинил никакого вреда.

Дарья снова прижалась к нему.

— Хорошо! — вздохнул юноша, снимая ногу с груди Бадмаша и убирая джемдер в ножны. — Ты грязная собака, я не добиваю раненых. Смотри не попадайся больше мне на дороге!

— Собака, собака! Истинно говоришь, Никитка, — подхватил подошедший Григорий. — Ну а мы зла не держим! — Он перекрестился. — Так-то вот!

— Свое получил, — добавил он, глядя, как над ним возятся Жамбрэ и Надир. — Никитка, сынок! Вроде нету уже более никого. Кого поубивал, кто схоронился в страхе.

— Григо! Надо бы оружие все собрать.

— А вон, Нанди и Барк Андаз уже собирают и лошадей разбежавшихся ловят, — ответил Григорий, оглядывая поляну. — Постой-ка, постой-ка, — продолжил он, — вон, смотри! Там, кажется, мать твоя стоит, — показал он на подлесок из дубняка, туда, где дорога ныряла под высокие деревья.

Дангу посмотрел туда, и радостный возглас вырвался у него из груди:

— Лхоба!

Он сделал несколько шагов к ней вместе с Дарьей, придерживая ее за талию.

— Ама! — Волна нежности захлестнула его. Она ждала его, и она помогла ему!

А Лхоба решительно двинулась к ним навстречу, радостно урча и вскрикивая:

— Данг-чи-канг! Данг-чи-канг! Уми Дарья! Бод-рха!

Они встретились и обнялись.

— Григо! Иди к нам! — позвал его Дангу.

— Месье Жамбрэ! Ой, — она улыбнулась и поправилась: — Жамбрэ-хан, — махнула она ему рукой, — сюда, к нам!

Они взялись за руки, подняли их вверх, и радостные крики разнеслись над поляной. Это была победа, это была свобода! Властью могущественной и неотвратимой кармы добро победило зло.

Моросящий дождь прекратился, тяжелый серый туман пополз вниз в ущелья, открывая зеленое бескрайнее одеяло леса, сине-бирюзовые пирамиды гор. Жаркое солнце ударило в голубые окна-просветы между облаками, словно сама природа салютовала победителям!