- Нет. Через две-три минуты, после того, как они вошли в приемную, Анатолий Иванович тут же вышел им навстречу и увел к себе.
      - Вас это удивило?
      - Нет. Раз он так сделал, значит так нужно было. Удивляться поступкам начальства в мои функции не входит.
      - Скажите, Ада Георгиевна, комитет ваш имел какие-нибудь деловые отношения с фирмой "Улыбка"? Через ваши руки проходят сотни документов, где-нибудь это забавное название фирмы попалось бы вам на глаза.
      - Нет, ни разу.
      - Он часто ездил во Францию?
      - В этом году трижды. Раз - с парламентской делегацией и дважды в командировку.
      - По каким вопросам?
      - Этого не знаю.
      - Ада Георгиевна, накануне смерти Фиты вы вечером, около одиннадцати, звонили ему? В связи с чем так поздно?
      - В такое время я ему вообще никогда не звонила. И в этот вечер не звонила. Тем более, что была на концерте.
      - Что ж, Ада Георгиевна, большое вам спасибо.
      Они вернулись в его кабинет, он помог ей надеть пальто.
      - Я вызову машину, чтоб вас отвезти, - предложил Зуйков.
      - Спасибо, не нужно, мне еще надо в магазины.
      Зуйков отметил ей пропуск и проводил до лифта.
      Когда она ушла, Зуйков подумал: "Что ж, высоко вы летали, Анатолий Иванович. Да вот только куда и как залетели, что пустили себе пулю в висок? И кто эти двое с третьим - рыжим, - которых вы самолично встречали и препровождали к себе в кабинет в неприемные дни?.. Встреча и время ее вроде были обусловлены? Без участия секретарши?.." Он снял трубку, позвонил на дачу Фиты. Ответила жена.
      - Евдокия Федосьевна, простите за беспокойство. Это Зуйков. Я хотел бы к вам завтра подъехать, есть еще несколько вопросов. Я понял... Вы уж извините... Хорошо, значит к десяти.
      Затем он снова позвонил на бывшую дачу ЦК КПСС. И опять телефон не отвечал. Следующий звонок он сделал Евгении Францевне Скорино, но и тут никто не снял трубку. И последний звонок - прокурору.
      - Леонид Степанович, здравствуйте. Это Зуйков.
      - Здравствуйте, Антон Трофимович.
      - Как у вас с делом Фиты?
      - Будем закрывать. Стопроцентное самоубийство. У вас что, есть сомнения, что-нибудь новое открылось?
      - Ничего особенного... Обыск повторный у него на даче не был?
      - Был.
      - Что-нибудь нашли?
      - Абсолютно ничего. А вы не собираетесь закрывать? - спросил прокурор.
      - Еще повременю немного, - ответил Зуйков.
      - Зряшная трата времени, но это уже ваше право.
      - Я мог бы приехать посмотреть дело?
      - Приезжайте. Я скажу следователю, который вел дело. Запишите фамилию, - прокурор продиктовал.
      - Спасибо. Я часам к двенадцати заскочу.
      - Милости прошу...
      Вечером, уже из дому, Зуйков еще раз позвонил на бывшую дачу ЦК КПСС и Евгении Францевне Скорино. В обоих случаях результат был один - никто не ответил...
      Дом по адресу в Матвеевской Сытников нашел не без труда. Это было двухэтажное кирпичное здание барачного типа.
      - Второй этаж, квартира, кажется, первая справа, - пробурчал Сытников... Мне-то что теперь делать?
      - Убирайтесь отсюда вон, - произнес Брустин, и не оглядываясь, вошел в подъезд, где было сумеречно и воняло кошками и мочой. Приблизился к двери, прислушался. Раздавались голоса, по радиоточке играла музыка, и ему удалось лишь разобрать отдельные слова: "бензин", "завтра", "вечер"... А между тем разговор там происходил важный:
      - Ну что мы тут, как псы поганые на цепи! - сказал рябой Лащев. Сколько можно! Не выйти никуда!
      - А что делать? Сидеть и ждать звонка. Это уже не Артур будет звонить из Риги, а здешние, московские. Сидеть и ждать, покуда сообщат, что "клиент" наш вернулся.
      Помолчи. Затем Лащев сказал:
      - Слушай, а что если нам все-таки смотаться в Ростов, свалить с рук "тачку". Это ж два дня! Туда "семеркой", обратно самолетом!
      А если в самые эти два дня вернется "клиент" и нам позвонят?
      - Как-нибудь отбрешемся. Давай, Мартин. В машине полный бак, завтра я смотаюсь на такси или на "леваке", залью еще две канистры и ночью покатим. По сути нас не будет один день. Ничего не случится, - уговаривал рябой.
      Виксне молчал, раздумывал. В том, что говорил напарник, резон был: избавиться от "семерки". Потом, после выполнения "заказа", это будет сложнее - мотать в Ростов. Надо будет отсюда сразу же рвать когти за границу, - в Латвию, домой.
      - Ладно, - вздохнул Виксне...
      Но Брустин не слышал этого разговора, он уже спустился вниз, стоял у подъезда, смотрел по сторонам. Машины не было, ни "семерки", ни какой-либо другой. "Москвич" свой он поставил метрах в тридцати, и сейчас сидел в нем, окоченев, следил за подъездом. Было около полуночи, когда он решил ехать домой.
      Съев кусок холодного мяса из супа и попив горячего чая, немножко согрелся. Затем взял фонарь, широкий кухонный нож, спустился в подвал, где шли коммуникации, прошлепал по натекшей из труб воде, отыскал нужный стояк. За ним была ниша, прикрытая кирпичом, заделанным гипсом. Расколупав ножом гипс, Брустин, обламывая ногти, вытащил плотно подогнанный кирпич, сунул руку в нишу и извлек сверток в целлофановом мешочке. Вернувшись, он сел за стол, достал из мешочка сверток, стал разворачивать старые пожелтевшие газеты. На одной из них было напечатано: "Колхозники рапортуют товарищу И. В. Сталину". После газет шла белая тряпка, от нее сразу запахло ружейным маслом. Он развернул ее. И сразу же тускло блеснул металл, покрытый пленочкой масла. Это был пистолет "Збруевка" девятого калибра, привезенный им с фронта. Пятьдесят лет он пролежал в этой высохшей тряпице, смазанный, снаряженный полной обоймой. Брустин принес из кухни сухую тряпку, разобрал пистолет, протер, вылущил из обоймы тупорылые патроны, тоже протер, собрал пистолет, взвел, щелкнул, затолкал патроны в обойму, вогнал ее знакомым ударом в рукоятку и положив "Збруевку" на стол, молча глядел на нее. Полвека он хранил ее, ни разу не выстрелив. Мог ли думать тогда он, двадцатидвухлетний парнишка, капитан, только что снявший погоны, еще холостяк, помешанный, как все молодые, на оружии, что спустя столько десятилетий снова возьмет его в руки?! И сейчас, разбирая, протирая каждую деталь пистолета, каждый патрончик, он все делал спокойно, без всякого волнения, сосредоточенно, даже с давней любовью, вовсе не думая о том, зачем он это делает. Решимость пришла сразу после мысли: "Теперь я совсем один, мне ничего не нужно. Все потеряло смысл... Миша, очевидно, понял, что машина, которую он делал накануне для другого владельца, угнана. О том, что Миша это понял, вероятно догадался латыш. Он подстерег Мишу, вернее ждал, чтоб предложить свои услуги, и как только Миша "проголосовал", подъехал, Миша сел. Но почему сел? Не узнал или его силой заставили?.."
      Оставив пистолет на столе, он лег спать. Заснул мгновенно. Встал еще затемно, было половина пятого. Быстро вскипятил воду, насыпал в термос чая, залил крутым кипятком, сделал несколько бутербродов с колбасой и сыром, все это сложил в большой целлофановый мешок с ручками, сунул пистолет сзади за брюки, надел плащ с теплой подстежкой, шляпу и уехал.
      В Матвеевскую к дому он приехал, когда едва-едва начало светать. Он просидел безрезультатно в "Москвиче" несколько часов, держа взглядом подъезд. Наконец после полудня вышел парень в теплой импортной стеганой куртке, росту невысокого, крепыш с рябым лицом. И тут Брустин увидел, что через плечо у него переброшена сумка, Мишина сумка с большими латинскими буквами по диагонали "Камацу"! Брустин ощутил, как тугой комок стал распирать горло, зачастило сердце. Парень пошел не в строну платформы, не к центру, а налево, вдоль тупичка и куда-то свернул. Он появился минут через десять, но уже без сумки, а с двумя канистрами в руках. "Значит, их двое, второй со шрамом, высокий блондин... Это они... Сумка Миши... Он куда-то ее отнес... Канистры... Скорее всего там машина", - промелькнуло в голове у Брустина. Между тем парень пошел теперь в противоположную сторону. Вернулся он часа через полтора на такси, за это время Брустин вяло сжевал бутерброд и запил чаем. Парень вылез, расплатился, открыл багажник, напрягшись, вытащил оттуда две канистры. Судя по тому, как нес, они были полные. Он вновь пошел вдоль тупика, куда-то свернул, возвратился без канистр, вошел в дом. Брустин ждал. Заныли ноги, спина стала зябнуть, но ничто не могло уже заставить его уехать отсюда. Он понимал: они готовятся к отъезду, неслучайно ведь, чтоб запастись бензином, наняли такси, деньги это немалые, значит спешат... В ожидании прошел день...
      Уже стемнело, когда из подъезда вышел другой - высокий блондин в теплой джинсовой куртке - и быстро зашагал в сторону станции. Брустин заторопился, вылез из "Москвича", прошел до конца тупичка, увидел открывшийся огромный неогороженный двор, похожий на свалку, в конце двора - полуразрушенное здание - то ли склад, то ли бывший гараж, - валялись снятые с петель ворота, битый кирпич от дымоходов, полусгнившие стропила. И в глубине под навесом - белая "семерка"! Подошел, посветил фонариком. Номера, что и у Миши на записке, в салоне Мишина сумка. Он вынул ключи, которые нашел у Миши в шкафчике, попробовал, дверца отперлась, в замок зажигания вставил канцелярскую скрепку, вытянул фиксатор левой задней, чуть приоткрыл до первого легкого щелчка. И тут услышал шаги. Он быстро отступил во тьму, в глубину, споткнулся, едва не упал, часть досок с пола была снята; спрятался за широкую кирпичную колонну, поддерживавшую свод, потом вжался в нее, ощутив запах отсыревшей, вздувшейся штукатурки.
      - Ключ от хаты я взял с собой, - сказал высокий.
      - Правильно... Думаю, мы быстро это провернем, - отозвался рябой.
      - То, что думаем мы, Артуру до феньки. Он за нас думает. Теперь даже не он, а здешние...
      - Может зря мы механика в беретке заделали? "Заказ" - одно, а это...
      - А если бы он нас сдал ГАИ? Точно, понял он, что "семерку" мы сняли. Что тогда? Ну за угон как-нибудь отмазались бы. Но "заказ" завалили б. А что за это полагается? Артур отрезал бы нам яйца и заставил бы в руках носить...
      Две дорожные сумки они бросили в багажник, затем сели в машину высокий блондин за руль, тот, что пониже рядом. Блондин начал вставлять ключ в замок зажигания, но ключ не лез.
      - Что за зараза, - буркнул он, зажег свет в салоне, наклонился к замку.
      Они не видели и не слышали, сидя в салоне, как преодолев три шага, Брустин вышел из тьмы и легко потянул левую заднюю незапертую дверцу и затем негромко произнес:
      - Сидеть тихо, не поворачиваться, - слова его как бы повторил сухой звук взведенного пистолетного затвора, патрон лег в патронник, Брустин поднял предохранитель.
      От неожиданности, от возникшего ниоткуда голоса и знакомого им щелчка морозная дрожь шевельнула кожу под волосами и, как разряд, прошла по спине до пяток.
      - Вытащи скрепку из замка, потом заводи, - сказал Брустин, сел на заднее сидение, ощутив бедром Мишину сумку, захлопнул дверцу.
      - Что надо? - прохрипел сухим голосом высокий.
      - Поедем.
      - Ты что, старый козел, с ума спятил? - высокий глянул в зеркальце заднего вида, мельком разглядел лицо старика.
      - Вставляй ключ, заводи. Я не шучу. Мне терять нечего.
      - Тебе "бабки" нужны? - тянул время, раздумывая, высокий.
      - Последний раз говорю: заводи, - Брустин ткнул стволом ему в затылок.
      - Куда едем, папаша? - спросил рябой миролюбиво.
      - Туда, где владелец сумки с инструментами. Я его отец.
      - Мы купили сумку у ханыги на автозаправке.
      - Три дня назад эту машину ремонтировал мой сын, - сказал Брустин. Вечером, возвращаясь, он сел в нее на автобусной остановке. Мы едем туда, куда вы его завезли. Либо тут же обоих пристрелю.
      Они не знали, как поведет себя этот старик. Откажись они ехать, может и стрельбу открыть. А может и обойдется, поехать _т_у_д_а_, а по дороге... Все же лучше ехать, торговаться тут с ним опасно...
      - А если мы?.. - сказал высокий.
      - Ничего вы! Пристрелю! И уйду. Найдут нескоро. Вы в этом городе чужие... Поехали!
      Высокий вытащил скрепку, завел машину, вырулил из-под навеса...
      Был конец ноября. Сухо, бесснежно. К ночи подморозило. От малейшего ветерка по задубевшей земле скреблись жестяно-ржавые листья. В звездном небе, словно расплавленная, висела луна, ее белый ночной свет умиротворенно лежал на черных пустых полях, на деревьях дальнего урочища. На шоссе, застланном лунным светом, им попалось всего три-четыре встречных машины и две, вырвавшиеся вперед с обгона.
      - Не забыли куда едем? - спросил Брустин, понимая, с какой сумасшедшей скоростью работает их мозг, отыскивая возможность вывернуться из этой ситуации, избавиться от него, убить и тут же исчезнуть. Но он сидел сзади, напоминая о себе либо покашливанием, либо несильным тычком пистолета в затылок то одному, то другому...
      "Семерка" свернула на колдобистый проселок.
      - Можно закурить? - спросил рябой.
      - Нет! Не шевелиться! Руки - на коленях! - отрезал Брустин. Чем дальше они ехали, тем сильнее был страх Брустина. Но боялся он не их, а той жуткой встречи, которая, возможно, предстояла. "Только бы они не выкинули какой-нибудь номер", - думал он. Но вроде все предусмотрел: перед тем, как выехали, велел им заблокировать, утопив фиксаторы, обе передние дверцы, правую заднюю заблокировал сам, а левую, у которой сидел, оставил не на запоре... Он понимал, что они уразумели: в другое место везти его бессмысленно, бесконечная езда насторожит его, может вывести из себя...
      "Семерка" свернула на просеку, остановилась на поляне, окруженной жесткими зарослями шиповника, за которыми темнел сомкнутый лес.
      - Сидеть, не двигаться, - приказал Брустин.
      Они понимали, что здесь ему пристрелить их еще проще, значит надо выполнить все, что он скажет и... ловить момент.
      Брустин вылез из машины, и сразу почувствовал полуночный холод. Он подошел к дверце, за которой сидел рябой, жестом показал: отпирай, выходи. Тот открыл дверцу, высунул ногу, Брустин тут же швырнул со всей силой дверцу обратно. Рябой взвыл от боли: удар пришелся в надкостницу голени, он вывалился на жухлую, прихваченную изморозью, траву.
      - Когда в таких ситуациях вылезаешь из машины, высовывай сразу обе ноги, вторую ставь поближе к петлям. Впрочем, тебе эта наука больше не понадобится, - сказал Брустин. - Иди к нему, кивнул в сторону водителя. Стойте рядом, ключ оставьте в замке. Без моей команды даже волос на ваших головах не смеет шевельнуться, - он все говорил и делал с каким-то странным спокойствием и вниманием, как бы отстранившись от цели своего пребывания здесь. - Где это?
      - Там, - высокий блондин, на лице которого сейчас в лунном свете Брустин разглядел шрам через обе губы, повел рукой в сторону кустов...
      Утром, как и уговорился, Зуйков был на даче у Фиты. Жена Фиты отнеслась к этому визиту, как к неизбежности, не выказав ни радости, ни раздражения. И все же Зуйков сказал извинительно:
      - Я ненадолго.
      Она молча кивнула.
      - Среди ваших близких знакомых нет ли людей по фамилии Якимов и Жигалов? - спросил Зуйков.
      Она наморщила лоб, вспоминая, и Зуйков понял: коль вспоминает, значит это не близкие люди. Наконец сказала:
      - Нет, не слышала таких.
      - А кто это Евсей Николаевич, подаривший Анатолию Ивановичу часы к 50-летию?
      - Не знаю. Толя говорил, кажется, какой-то сослуживец.
      - Евдокия Федосьевна, в этом списке номера телефонов, посмотрите, пожалуйста, нет ли здесь знакомых вам, и кому они принадлежат, - он протянул ей листок, на который выписал телефоны из морфлотовского блокнота Фиты.
      Листок она изучала долго, наконец указала номер в Екатеринбурге, пояснив, что это телефон племянника Фиты; затем опознала телефон в Петербурге, сказала:
      - Это одноклассник мужа, полковник милиции. Остальные мне не знакомы...
      Больше здесь делать было нечего. Поблагодарив и извинившись, Зуйков уехал в прокуратуру. Следователем, который вел дело, оказалась женщина. Зуйков назвался.
      - Прокурор меня предупредил, что вы приедете, - она достала из сейфа папку. - Садитесь, тот стол свободен, коллега в командировке.
      Зуйков стал читать странички дела. Ничего нового он не нашел, те же экспертизы, одна из них подтверждала наличие ожога кожи у виска, другая восковая - следы пороховых газов между большим и указательным пальцами правой руки. Почти в самом конце был подшит лист бумаги, на котором он увидел некий рисунок: в центре круг, от него вверх, вниз, в стороны шли линии, заканчивались они квадратами, в каждый вписаны слова: "Жигалов. Здесь", "Екатеринбург. Федор", "С.-Питер. Иван", "Владивосток, Сергей". Скрепленный с этим был и второй лист, на нем такой же чертеж, только в квадраты вписаны другие крупные города России и другие имена или фамилии. Но эти квадраты были накрест перечеркнуты красным фломастером, им же подведена черта, под которой рукой Фиты написано: "За все - 50 тыс".
      - Вас можно на минуточку, - позвал Зуйков следователя.
      Она встала, подошла.
      - Где вы нашли эти странички? - спросил он.
      - Во время обыска. Они лежали в странном месте - между страниц однотомника Гете.
      - Почему вы это посчитали странным? - спросил Зуйков, зная, что ее и его мысли совпадут.
      - Я не думаю, что Фита был большой любитель или знаток немецкой поэзии, и что он часто обращался к Гете, используя в виде закладки эти две странички.
      - А вам не кажется, что именно потому, что Гете берут в руки не все и не каждый день, однотомник служил неким тайничком? - спросил Зуйков, проверяя свое предположение.
      - Я думала об этом. Но расшифровать нарисованные ребусы не смогла. А вам что-нибудь приходит в голову?
      - Пока нет, - слукавил Зуйков, ибо то, что знал он и чего не знала она расшевелили в нем некое подозрение...
      Поблагодарив, извинившись, Зуйков ушел.
      Под вечер того же дня он позвонил на городскую квартиру, где жил с семьей сын Фиты.
      - Слушаю, Фита, - отозвался четкий мужской голос.
      - Здравствуйте, Михаил Анатольевич. Это полковник Зуйков.
      - Здравия желаю. Мама говорила о вас. Чем обязан?
      - Хотел бы повидаться с вами.
      - Сегодня я буду все время дома. Можете приехать...
      Четырехкомнатная квартира была из тех, что называют "барская", "престижная", "элитная". Обставлена импортной мебелью, ковров не было, полы укрыты по всему периметру ворсистым покрытием. На удобных стойках аппаратура, все - "Панасоник": видеомагнитофон, телевизор, музыкальный центр, радиотелефон. Все это Зуйков отметил быстрым взглядом, когда вошли в самую большую комнату.
      - Садитесь, товарищ полковник, - предложил Фита-младший. Он был высок, ладен, с хорошей офицерской выправкой, одет по-домашнему - джинсы и голубая футболка. - Что вы думаете обо всем? - спросил, когда Зуйков сел в кресло.
      - Да вот думаем, что же подтолкнуло вашего отца совершить такое.
      - Вы полагаете это он сам?
      - В прокуратуре убеждены. Материалы следствия позволяют говорить так, - уклончиво сказал Зуйков. - А вы что думаете?
      - Если держаться официальной версии, не могу понять, почему отец это сделал. Вроде все у него было хорошо. В последнюю поездку во Францию я провожал его в Шереметьево. Он был весело-возбужден, сказал: "Если командировка будет удачной - с меня подарок".
      - Ну и как? Привез?
      - Да, этот музыкальный центр.
      - Вы не помните, когда это было?
      Сын Фиты назвал месяц и число.
      - Почему вы запомнили число?
      - В тот день я спешил, должен был работать переводчиком с американской военной делегацией, боялся опоздать, не ждал, пока отец пройдет формальности, уехал раньше.
      - Он один улетал?
      - Один.
      - Михаил Анатольевич, я покажу бумажку с номерами телефонов, посмотрите внимательно, нет ли там знакомых вам номеров.
      - Есть, - сказал Фита-младший, изучив цифры. Вот это - Екатеринбург, мой двоюродный брат Федька, командир автобата. Владивостокский номер - это телефон папиного близкого друга, Сергея Андреевича Лучко, когда-то был начальником краевого ОБХСС, сейчас, кажется перешел в угрозыск. Остальные мне не знакомы.
      - Вы с отцом были в доверительных отношениях?
      - Пожалуй.
      - Как он оценивал криминализацию общества?
      - Говорил, что со временем вся эта пена схлынет, еще пошутил: "А для тех, кто очень высовывается, найдется шумовка".
      - Что он имел в виду?
      - Да так, шутка.
      - Ну, да Бог с ним, - Зуйков поднялся. - Извините, отнял у вас время... Да, вот еще что: отец не жаловался, что ему кто-нибудь угрожал, шантажировал? От матери вашей он мог скрывать, чтоб не нервничала.
      - Нет, никогда. Врагов он вроде не имел.
      - Ну и ладно, - Зуйков направился в коридор...
      - Не замерз? - спросил он шофера.
      - Нет. Куда едем?
      - В управление... Впрочем, вези домой. Устал.
      - Там, - высокий блондин, на лице которого сейчас в лунном свете Брустин разглядел шрам через обе губы, повел рукой в сторону кустов. Надо копать.
      - Копайте! - старик отступил и уселся на широкий низкий пень, сразу почувствовав исходивший от него холод. Подумал: "Зря не надел теплые кальсоны... Впрочем, сейчас это неважно." Он удобно устроил правую руку, в которой держал пистолет, уперев локоть в колено.
      - А чем копать? - глухо спросил рябой.
      - Чем хотите! Руками, зубами!.. Чем хотите! - крикнул Брустин.
      - В багажнике лопата, - осипшим голосом произнес высокий блондин.
      - Нет! - резко выкрикнул старик. Он не знал, была ли это хитрость открыть багажник, что-то взять там... Что? Лопату, чтобы ею же ему по шее? Молоток?.. Оружие?.. Что это - надежда переломить ситуацию?.. Убьют его и зароют здесь же... где Миша... Может и хорошо?.. Рядом, вместе... навсегда...
      В четыре руки те сгребали листья, обнажая землю - еще слегка рыхлую, незакаменевшую, не успевшую осесть под дождями, слежаться натвердо. Он пристально наблюдал, как они это делают. Когда ехали сюда, очень волновался, даже почувствовал, что началась тахикардия. Боялся, не выдержит, если они разроют могилу, боялся, что растеряется, они это почувствуют и тогда... Но сейчас им овладела совершенно трезвая способность наблюдать за жуткой работой этих двоих. Оба были молоды, сильны, изворотливы, особенно опасны сейчас, когда гадали, что последует, когда разроют могилу. Он полагал, что прежде они не знали страха, потому что все сходило с рук, он видел это по их лицам. Страх удваивал их силу, ловкость, атавистическую способность уходить от опасности. Но это было преимущество животных, обладавших лишь хитростью инстинкта. Его же преимуществом был опыт всей долгой жизни с сотнями проявлений зла, бесчисленные варианты которого он знал, как таблицу умножения. А главное, на его стороне был опыт трех лет фронта. Боже, сколько раз он, молоденький командир разведроты, ходил за линию фронта, проводил туда ребят из артиллерийской разведки, каких-то людей в полуштатском с тяжелыми рюкзаками. По их маленьким, специального назначения рациям "Север" он понимал, что люди эти уходят в немецкие тылы глубоко и надолго. Он вел этих людей, утопая в засасывающих, незамерзавших даже в январе болотах, через минные поля, снимая немецкие боевые охранения без выстрелов, тихо ударом малой саперной лопаты по основанию черепа или штыком-ножом под левую лопатку, или телефонным кабелем, захлестнув шею. Вспомнилась подробность: немецкий кабель тонкий - синий или красный, - был неудобен, гладкий, скользил в пальцах, наш же удобней, грубее, в черной смолистой оплетке, он оставлял на шее черный след, как и на ладонях от протяжки, когда случалось тянуть связь и когда он отматывался с гремящей катушки, пальцы и ладони потом долго пахли то ли смолой, то ли сапожным варом... Ничего этого не знали эти двое, скребшие пальцами землю. Не знали они и того, что стреляет он одинаково с обеих рук и из любого положения. Он был для них просто выжившим из ума опасным стариком с пистолетом в руке, лежавшей на колене... Он, правда, не стрелял давно, очень давно... с сорок пятого года не держал в руках оружия. И все же рукоять "Збруевки", согретая ладонью, лежала в ней привычно надежно. Он стал зябнуть. Это плохо, коченели пальцы, что еще хуже. Понял, что копать руками они будут до рассвета. Ладно, теперь он знает, где они зарыли Мишу. Это главное.
      - Кончайте! - велел он.
      Те поднялись, машинально вытерли руки о штанины.
      - Откуда приехали?
      Молчание.
      - Оглохли?!
      - Из Риги, - ответил рябой.
      - Зачем?
      Снова молчание.
      - Я спрашиваю: зачем? - он шевельнул пистолетом.
      - За машиной, - снова ответил рябой.
      - Врешь, сволочь! Так далеко за этим ехать не нужно!
      - Послали. Одного напугать.
      - Кого?
      - Тебе что за разница, - огрызнулся высокий блондин. - Ты получил с нас свое.
      - Получу, - кивнул старик. - Так кого?
      - Не знаем, нам адреса еще не дали, - соврал рябой.
      Брустин почувствовал, что рябой характером послабее, разговорчивостью хочет что-то выторговать или выиграть время.
      - Кто такой Артур? - вспомнил Брустин имя из подслушанного разговора там, еще в Матвеевской.
      - Не знаем, он по телефону звонит и отдает команду.
      - И платит?
      - Ага.
      - Сколько?
      - По-разному.
      - У кого получаете деньги?
      - Нам кладут в тайничок.
      - В каких городах бывали?
      - В Ростове, в Таллине, в Рязани.
      - Откуда же ваш Артур, сидя в Риге, знает всех, кого надо... - старик запнулся.
      - Видать, из Москвы получает команду от хозяина.
      - Кто этот "хозяин"?
      - Не знаем и лучше не знать.
      А блондин все молчал, не расслаблял сведенные злостью брови.
      - И много заказов уже выполнили? - спросил старик.
      - Тебе какое дело?! - взорвался блондин.
      Старик не прореагировал, только спросил рябого:
      - Чем вы убили моего сына? За что?
      - Монтировкой, - после паузы хрипло сказал рябой. - Много знал.
      - Кто? Ты или он? - кивнул на блондина.
      Рябой слегка повернул голову к блондину.
      - Значит ты? - Брустин тяжело уставился ему в лоб, как бы пронзая его, словно желая увидеть, что происходит в мозгу у этого ублюдка, как устроен этот мозг и почему именно так.
      - Монтировкой? - трудно вздохнув, старик на какую-то долю секунды смежил от ужаса веки и в то же мгновение не столько увидел, сколько почуял, как напряглось, спружинилось сильное тело высокого, словно для прыжка, для нырка. Сжатое ненавистью, страхом, надеждой это натренированное, обвитое мышцами тело, вырвавшись из пращи злобы, уже готово было пролететь разделявшие их метры. И Брустин уперев кулак в колено, мягко потянул спусковой крючок. Негромкое эхо выстрела застряло где-то в урочище. Пуля вошла в переносье и отшвырнула килограммов восемьдесят мяса и костей в кусты. И тут, хитривший своей разговорчивостью, рябой метнулся вбок, к кустам, за которыми стояла спасительная темень густого леса. Прихрамывая, рябой успел одолеть метров пять, на долю секунды оглянулся на старика расширившимися от ужаса глазами, в них промелькнул белый лунный свет, и тотчас из старческого кулака сверкнул огонь, и лунный свет в глазах рябого погас, а Брустину показалось, что это луна зашла за тучу. Рябой лежал на боку, пуля разнесла ему гортань, из которой булькало...
      Тяжело поднявшись, Брустин на вялых дрожащих ногах поплелся к машине, отпер багажник. Там лежала небольшая штыковая лопата со следами свежей, плохо соскребанной земли, две канистры, тряпки, две рубчатых струбцины, банка импортного моторного масла и еще какая-то шоферская мелочь. Под куском поролона в дальнем углу он увидел сверток, развернул, во фланель были закутаны два пистолета - "ПМ" и "Баретта". Он снова их завернул, положил на место, захлопнул багажник и сел за руль. Не зажигая фар, вывел машину с просеки на шоссе и поехал к городу. Было без восемнадцати два. Ночное шоссе почти пустое. Недалеко от виадука-развязки, где был пост ГАИ, он свернул, сделал петлю километра в три и снова выехал на шоссе. Он не испытывал ни раскаяния, ни сожаления, ни чувства удовлетворенной мести. Он думал о сыне, о страшном месте, где Миша остался лежать, он плакал, беззвучно, ощущая лишь на щеках слезы...
      Подъехав к дому, сперва занес сверток с пистолетом, затем без гаечного ключа, силой сдернул клеммы с аккумулятора и напрягаясь, чувствуя, как слабеют мышцы, дотащил его до квартиры. Все еще тяжело дыша, скинул плащ, вымыл руки и закурил, хотя в рот не брал сигареты уже пять месяцев - бросил по настоянию Миши, когда стала душить эмфизема. Затем разделся, вымылся под душем, надел свежее белье, сорочку и вышел из дому...
      Сняв пальто и шапку, Зуйков сел к столу, прижал ладони к вискам и согнал волосы к затылку. Было утро, начало рабочего дня.
      "Кое-какие итоги можно подвести, - подумал Зуйков. - Морфлотовский блокнот Фиты, хранившийся в письменном столе дома, явно сугубо личный, в нем от глаз посторонних прятались номера телефонов, которых нет в его служебных справочниках. Что же это за телефоны? Подполковник Жигалов, зам. командира спецотряда "Молния", Москва; некий полковник милиции, Петербург; Сергей Андреевич Лучко, угрозыск, Владивосток; Федор Фита, племянник, командир автобата, Екатеринбург. Интересная география. Она совпадает со странными убийствами высших "авторитетов" криминального бизнеса; фамилии эти вписаны Фитой в квадраты на листках, найденных при обыске меж страниц однотомника Гете - книги, которую редко, а может и вовсе не брали в руки для чтения: это не "Унесенные ветром", не Пикуль, для семьи Фиты Гете не чтиво. И хозяин это знал, потому и устроил из Гете тайник! И на одном листке, в конце, как итог, Фита написал: "За все - 50 тыс." За _в_с_е_. И всего-то 50 тысяч рублей? Рублей? Это же мелочь! Скорее, тут не о рублях речь, а о другой валюте. Что такое 50 тысяч сегодня? Смех! Значит валюта, скажем, доллары. Это уже сумма. Но кому и за что? И из какой кассы? Уплата за услуги, за важную работу? И Зуйков начал догадываться. Вспомнил слова бывшего вора в законе Игната Оленича, умиравшего в больнице от рака почки: "Больно уж мастеровито сработано, без шума... Не "разборки" это..." И еще сказал Оленич явившемуся к нему "спортсмену": "Предупреждал вас, подавитесь, потому как поперли вы на саму власть.