Существует немало женщин, которые умышленно стараются рассердить мужа, чтобы добиться с его стороны пощечины или более серьезного наказания. Несколько лет тому назад я часто бывал у одного очень талантливого писателя в его чудном имении в окрестностях Лондона.
      Он только что женился на очень молоденькой девушке; между ними была довольно большая разница в летах, но молодая жена была сильно привязана к мужу. Она только была страшно ревнива и, будучи очень неразвитой, вообразила, что это его друзья сбивают ее мужа с пути верности ей, а потому стала принимать их довольно нелюбезно, иногда даже позволяла говорить им грубые колкости.
      Раз взбешенный муж, по уходе гостей, поздно вечером, отпустил всю прислугу спать, а сам завел жену в глушь своего парка и, несмотря на ее слезы, пребольно высек ее, как маленькую девочку, розгами до крови. Наказал он ее хотя и довольно строго, но не жестоко, тем не менее с нею сделался истерический припадок, и так как я в эту ночь как раз ночевал у него, то он разбудил меня и просил оказать помощь, причем рассказал все дело. Я скоро привел в чувство молодую женщину. Конечно, успокоил ее уверениями, что никому не расскажу ни слова. С этих пор она была всегда внимательна к гостям мужа и перестала ревновать его.
      Одна из моих пациенток, которую я лечил, когда она была девушкой, вышла замуж за молодого человека, очень богатого и довольно красивого, занимавшего хорошее положение в министерстве юстиции. Муж боготворил жену, исполнял все ее капризы. Вдруг она стала меланхоличной и постоянно была не в духе. Муж умоляет ее сказать ему причину такой перемены в ее настроении. Сперва она все отговаривалась пустяками, но все-таки проговорилась, что есть причина, однако ей стыдно сказать. Как муж ее ни уговаривал, она не хотела признаться.
      Тогда муж обратился к моей помощи и просил меня попытаться узнать. Я поехал к ней и с трудом уговорил поведать мне как врачу ее тайну, которую я выдам мужу только с ее позволения.
      Оказалось, что у нее явилось желание, чтобы муж высек ее хорошенько розгами, но совершенно серьезно; раздев и привязав на скамейке, выпорол бы ее березовыми розгами до крови, почти до потери сознания.
      Когда я, с ее разрешения, рассказал мужу о желании жены, то он ни за что не хотел исполнить его, называя это безумством с ее стороны. Он был даже удивлен, что я советовал исполнить и не находил ничего вредного для здоровья, если даже он ее высечет розгами очень сильно.
      После нашего разговора прошло около двух недель, когда он приехал ко мне опять и объявил мне, что завтра он решил исполнить это желание и высечь розгами жену, но он хочет, чтобы я выслушал ее перед наказанием, и если найду, что ее можно сечь без вреда для здоровья, то все-таки находился бы в соседней комнате, на случай оказания помощи. Я ему посоветовал, что если он хочет отучить ее от этой мании, то чтобы не нежничал и что опасного ничего нет. Напротив, если накажет слабо, то, возможно, она потребует повторения, и не раз, подобных экзекуций.
      Вечером я приехал к ним и обедал у них. Муж рассказал мне, что жена сегодня особенно нервничала и на какое-то пустое замечание, очевидно, боясь, что он не сдержит своего обещания, бросила в лицо ему дорогую вазу, которая разбилась, задев его за ухо. После этого, по его словам, он готов ее так выпороть, что она не встанет сама со скамейки.
      После обеда часа через два меня позвали осмотреть молодую женщину.
      Она сидела в кабинете одна; посредине стояла скамейка, на диване лежали веревки и несколько пучков длинных, свежих и толстых березовых розог.
      Я осмотрел розги, потом попросил женщину раздеться, чтобы выслушать.
      Когда я ее выслушал, то сказал, что опасности никакой нет, но разве ее не пугает вид скамейки и розог... Она как-то загадочно улыбнулась и попросила меня сказать мужу, что она сейчас разденется, прибавив, что он так зол за вазу, что, пожалуй, не простил бы ее, если бы она и пожелала...
      Я вышел и передал просьбу мужу, который тотчас пошел к жене.
      Через несколько минут я услыхал крики... Очевидно экзекуция началась. Минут через пять муж пришел ко мне и просил меня посмотреть, можно ли дать еще сто розог, как он хочет, - он дал уже сто розог. Жена просит ее простить. Я сказал, что посмотрю, и если можно, то лучше дать ей еще сто, несмотря на ее просьбы. Решено было, что я кивну головой, если можно. Я осмотрел... Тело было очень сильно иссечено, все в полосах, из них многие с кровоподтеками, были полосы и темно-синие. Но все-таки дать сто розог еще не было никакой опасности, почему я кивнул головой и вышел из комнаты. Опять раздались крики...
      Потом муж опять меня позвал. Мы с ним ее отвязали, и она с трудом поднялась со скамейки и легла в кровать, так как с трудом держалась на ногах.
      Она пролежала два дня в постели. Курьезно, что молодая женщина после этой экзекуции настолько осталась удовлетворенной поркой, что больше не просила. Даже шутила, говоря, что это я ее отучил, так как муж разболтал ей про мой совет дать ей еще сто розог.
      Мой коллега из Бухареста рассказал мне следующий случай. Один француз-художник женился на дочери богатого купца. Она была очень миленькая. Свадьбу отпраздновали с большой роскошью. Молодые уехали в свадебное путешествие в Канн. По-видимому, все должно было способствовать их счастью, но в конце медового месяца муж стал частенько заставать жену плачущей. Как он ее ни расспрашивал о причине слез, она не говорила. Ласки его она переносила как бы по принуждению. Старалась всячески уклониться от них под тем или другим предлогом.
      Наконец мужу надоело постоянно ухаживать за ней, и, когда жена и по возращении в Бухарест нисколько не изменила своего отношения к нему, он не на шутку разозлился. И настойчиво потребовал от нее объяснений. Жена сперва колебалась, но, видя настойчивость со стороны мужа, вся красная от волнения, опустив глаза, ответила:
      - Если кто и должен делать упреки, то не ты мне, а я тебе, так как ты держишь себя со мной не совсем как следует.
      Глубоко удивленный, он спросил ее, в чем именно он провинился?
      - Ты забыл одну обязанность в отношении меня...
      - Какую? Я не знаю! Умоляю тебя объясниться раз и навсегда и, клянусь, я сделаю все возможное, чтобы тебе угодить, так как безумно тебя люблю.
      - Я верю, что ты говоришь искренно; вероятно, в твоей милой Франции не существует нашего обычая! - сказала она, покраснев, как маков цветок.
      - Видишь ли, - продолжала она нерешительно, - я была иногда неласкова с тобой, уклонялась от твоих ласк из простого упрямства, отвечала тебе грубо, а ты не только не прибег к этому, - и жена указала на стоявшую во дворе метлу, - но даже не ударил меня по щеке. Если бы ты любил меня сильно, то ты не только наказывал бы меня, когда я на самом деле провинилась, но просто по дружбе сек бы меня иногда розгами... Вот почему я подумала, что я тебе не нравлюсь.
      - Отчего же ты мне раньше не сказала всего этого; я бы давно исполнил твое желание, хотя, откровенно говоря, я не понимаю такого способа выражения любви к жене!..
      - Ты жестоко, мой друг, ошибаешься; приготовь сегодня вечером розог и накажи меня ими хорошенько за все мои прошлые вины, - ты увидишь, что тебе доставит большое удовольствие наказывать меня, это мне моя мать сказала.
      - Ну, хорошо, пусть будет по-твоему! Я попробую.
      К вечеру муж велел, под каким-то благовидным предлогом, приготовить пучок хороших березовых розог.
      Перед тем как ложиться спать, супруг наглухо закрыл окна со ставнями и спустил еще шторы с занавесями... Когда супруга совсем разделась, он велел ей лечь поперек кровати и привязал ее за ноги и руки к средней стойке. Затем, подняв рубашку, стал ее сечь розгами. Сначала он сек ее несильно, но потом все усиливал удары и остановился только тогда, когда во всех местах показалась кровь, хотя жена давно просила перестать сечь. Все-таки, видимо, она была довольна... Когда она легла в кровать и он ее приласкал, то она, целуя его крепко, сказала: "Видишь, после этого выходит гораздо лучше!"
      Флагелляция и лесбосские игры. В лесбосских играх флагелляция играет весьма важную роль. Можно сказать с полною уверенностью, что флагелляция лежит в основе всех наслаждений сафических.
      Иногда она по форме отличается от чистой флагелляции. Она менее ограничена пространством и видом, более разнообразна, но вытекает из одной и той же потребности удовлетворения сладострастного чувства.
      В то время, как флагеллянт или флагеллянтша, выдресированная мужчиной, ограничивают область наслаждения сечением ягодиц и ляжек, лесбосская флагелляция ищет причину мучения всему существу своей жертвы.
      Такая женщина не садистка, она не испытывает удовольствия от страдания своей жертвы, а наслаждается только тогда, когда причиняемая ею боль доставляет сладострастное удовольствие и ее жертве.
      Разные манипуляции, щипки, уколы тела, особенно грудей и т. п. являются обычными играми активных лесбиек. Очень редко, чтобы их возлюбленная не была вся исцарапана и в синяках, впрочем, безболезненных и воспоминание о которых только приятно щекочет их воображение.
      Впрочем встречаются среди лесбиек и чистые флагеллянтши, которые находят удовольствие сечь розгами или плетью своих возлюбленных, переодетых школьницами. Они же иногда охотно разыгрывают и другие комедии флагеллянтов.
      Мадмуазель Клара, модистка в Вест-Энде, славилась не столько своими шляпками, довольно неважными, сколько своими комнатами, находившимися за магазином. В них ее клиентки, большей частью перезрелые кокотки, находили любезных гризеточек, послушных, хорошо выдрессированных, которых можно было, по желанию, слегка высечь розгами без добавочной за это платы.
      Впрочем, у нее было запрещено снимать панталоны, а можно было сечь только через имеющееся в панталонах небольшое отверстие.
      В Ницце десять лет тому назад полиция открыла существование одного дома, посещавшегося главным образом англичанками, где почти ежедневно происходили сцены флагелляции. Но тут имелось в виду скорее удовлетворение садистских наклонностей, и жертвами их было немало молодых девушек и подростков.
      В Париже существуют немало фотографических заведений, являющихся центрами самого утонченного разврата.
      Девочки-подростки с большими глазами, обведенными синими кругами, худенькие, еще не сформировавшиеся и уже порочные, мальчуганы с длинными волосами, обнаженными бедрами и накрашенными щеками, молодые беспутные женщины, мужчины с плутоватыми глазами, неудавшиеся актеры, а иногда апаши и коты, мелкие буржуазки, рассчитывающие на легкий заработок для покупки каких-нибудь тряпок.
      В этом странном мире никто не умеет отказать в какой бы то ни было гадости. Здесь никого решительно ничем не удивишь. Все самые порочные любезности находятся, так сказать, в скрытом состоянии; продажные цены так низки, что покупающий известный порок может думать, что он напал на лицо, любящее тот же самый порок.
      На одной из отдаленных от центра улиц Парижа приютилась фотография, служащая главным образом местом свидания для лесбиек, между которыми есть немалое число отчаянных флагеллянток.
      На бархатном диване клиентки не раз секли розгами или плетью какую-нибудь молоденькую модель, безропотно выносившую побои ради наживы...
      В этой мастерской если не все было регламентировано, то приход и уход гостей были подчинены самому строгому контролю, чтобы не произошло неприятных встреч. Здесь было можно встретить много интересных женских типов.
      Вот госпожа Б., жена одного дипломата, достигшая пятидесяти лет, говорящая по-французски с самым отчаянным горловым акцентом, носящая тяжелые бархатные платья с разными фру-фру, грязными, потертыми и в пятнах.
      В обществе это была безупречная женщина, величественная, немного даже строгая в отношении других. Для близких это была отчаянная лесбийка, которая, старея, требовала все более и более молоденьких сюжетов; рука ее с особенной силой прогуливалась по молодой коже детей, попадавших в ее распоряжение.
      Мадам Антонина, старая актриса, когда-то пользовавшаяся известностью и вызывавшая восторг у зрителей одной своей манерой обнимать своего партнера в любовных сценах. Этой требовались молоденькие девушки с гибкой талией, которую она любила сжимать своими пальцами, распухшими от подагры. Для нее всегда приготовлялся пучок из длинных и свежих березовых розог. У нее сафизм соединялся с небольшой дозой садизма.
      Она то гладила рукой по обнаженному телу модели, то брала розги и секла.
      Мадам Иссак, жена одного ювелира, представляла классический тип разбогатевшей еврейки. В молодости она была очень красива. Эта заставляла модель повернуться к себе спиной, так, чтобы голова находилась у ее ног, затем брала розги и долго секла, любуясь жадными глазами, как вертелась под ударами розог бедная девочка.
      Через некоторое более или менее продолжительное время у нее появлялись сладострастные спазмы, и сеанс кончался.
      Но особенно была любопытна мадам Альжина. Она имела на левом берегу магазин старинных вещей. Вдова, очень сильно занятая своей торговлей, она могла только изредка появляться в мастерской фотографа.
      Высокая, стройная, с желтым лицом, с блестящими глазами, почти постоянно опущенными вниз.
      Фотограф устраивал живые религиозные сцены для заказываемых ею открытых писем. Она обожала также сечь розгами мальчиков, которые должны были быть не старше двенадцати лет. Перед экзекуцией мальчик наряжался в костюм прислуживающего в костеле и брал в руки кадило.
      Являлась Альжина и делала ему строгий выговор за то, что он небрежно исполняет свою обязанность. Мальчик отвечал какой-нибудь дерзостью и швырял кадило. Тогда Альжина хватала его, тут же раздевала и порола розгами с остервенением.
      Она прекращала сечь, когда совсем уставала; затем, после того как мальчик уходил, она опускалась на колени и горячо молилась.
      В скандальной хронике времени Второй империи во Франции сообщалось, что вдова одного моряка жила в роскошном особняке на Елисейских полях. Она вела уединенную жизнь, не принимая никого. Вся прислуга ее состояла из старика-лакея и старухи-кухарки. Мадам М. часто выезжала из дома в наемной карете. Всегда одетая изысканно, она приказывала везти себя в Булонский лес, где выходила и прогуливалась немного пешком. Она славилась своей удивительной худобой.
      У нее не было любовников, никаких светских знакомств, но была страсть, про которую разболтал ее партнер.
      Однажды она встретила очень красивого негра, прекрасно сложенного и очень высокого роста. Негр продавал разные сласти. В его больших глазах проглядывало что-то дьявольское. Остановив свою карету, она купила у него половину лотка и дала конверт, сказав:
      - Если вы хотите заработать десять франков, то снесите эту записку по адресу.
      Торговец обещался тотчас же отправиться по указанному адресу. Барыня дала ему обещанные десять франков, что в несколько раз превосходило стоимость его товара, и он был в восторге.
      Мадам М. подозвала свою карету и уехала домой.
      Не успела она приехать, как лакей доложил ей о приходе негра, которого она велела ввести в свой будуар, где она обыкновенно проводила время. В то же самое время она приказала приготовить ванну.
      - Хотите заработать вдвое, - сказала она, обращаясь к негру, - тогда делайте буквально все, что я вам прикажу, без малейших возражений.
      За двадцать франков негр готов был, конечно, делать все, что угодно. Негр сделал знак головой, что согласен.
      - Раздевайтесь, раздевайтесь совсем!
      Пока он был занят этой операцией, барыня быстро разделась сама. Она была такая жалкая, кости и кожа, что негр в испуге отошел немного назад.
      Затем барыня отперла шифоньерку и вынула оттуда плетку, на ременных концах которой были прикреплены маленькие шарики из слоновой кости.
      После этого она достала несколько шнурков. Подойдя к негру, она сказала, чтобы он ее крепко привязал на кушетке, и тотчас же легла на живот. В кушетке везде были кольца, к которым негр и привязал барыню за руки и ноги. После этого она сказала, что он должен сечь ее плеткой беспощадно до крови, потом бить, царапать руками, опять пороть, пока она почти не потеряет сознание. Бояться вам нечего, так как на столе лежит записка, в которой я пишу, что все это вы сделали по моему приказанию и за последствия не отвечаете.
      Негр посмотрел записку, хотя прочесть не мог.
      Он добросовестно исполнил приказание. Порол с яростью плетью, меняя руки, бил руками, опять брал плеть и сек ею... До того разошелся, что рискнул даже ударить барыню несколько раз по лицу так, что у нее пошла кровь из носу. Сперва он, было, испугался, но потом страх, что найдут работу нехорошей и не дадут денег, пересилил, и он опять схватил плеть и стал драть с каким-то особенным озлоблением. Барыня кричала, стонала, как безумная, но наконец потеряла сознание.
      Негр тогда остановился с удивленными глазами, и перестал ее пороть. Конечно, он мог бы удовлетворить свои возбужденные чувства, но не решался, объятый каким-то суеверным страхом перед этим жалким женским телом. Наконец, она пришла в себя, приказала негру отвязать себя и помочь ей встать с кушетки. Посидев несколько минут в кресле, нюхая нашатырный спирт и натирая виски одеколоном, она велела негру одеться и сама стала одеваться.
      Когда оба были одеты, она заплатила негру и отпустила его, сказав, чтобы он опять пришел через восемь дней.
      Но негр не рискнул явиться во второй раз, он боялся, чтобы она не умерла под ударами плетки.
      ФЛАГЕЛЛЯЦИЯ ДЕТЕЙ
      Мы уже знаем, что у нас, англичан, в сравнительно очень недавнее время широко применяли телесные наказания в школах. Да и теперь еще многие признают, что наказание розгами - хорошее средство для укрощения буйных характеров. По их мнению, подобное наказание действует двояко: унижением от того, что наказываемый обнажается и, особенно, если наказание производится в присутствии товарищей или подруг или прислугой, - а также и болью, когда секут довольно сильно. Нельзя отрицать, что у наказанного сохранится от того и другого более продолжительное воспоминание, чем от карцера или других подобных не телесных наказаний.
      У нас (в Англии) сохранилось очень много средневековых обычаев. Так, например, до сих пор существуют во многих местах для молодых девушек плохого поведения или с дурным, необузданным характером исправительные дома, где! телесные наказания считаются одной из главных исправительных мер.
      Сложилось также убеждение, что родители строгие, наказывающие своих детей за более важные проступки розгами, уважаются детьми гораздо сильнее, чем родители, проявляющие мягкость и снисходительность.
      Но что особенно удивительно, существует много трактатов и сочинений, посвященных вопросу о телесном наказании детей.
      Я лечил одну вдову, у которой было семь человек детей, четыре девочки и три мальчика. Старшей девочке было тринадцать лет, а младшему мальчику семь лет. Сама вдова имела не более тридцати лет. Она применяла телесные наказания в самых широких размерах.
      Так, однажды она узнала, что ее старшая дочь объяснила своему двенадцатилетнему брату, как делаются дети. Обоих она так строго наказала розгами, что для девочки понадобилось послать за мной.
      Противникам телесных наказаний может показаться очень странным, что дети не питали не только ненависти за наказания, но все очень любили свою мать.
      От девочки я узнал, что брата высекла мать не так больно, ему она дала тридцать розог и секла сама на скамейке, в то время как его держали кухарка и горничная. Ее мать заставила присутствовать при наказании брата, а брат должен был смотреть, как ее наказывали. Когда я спросил, за что же наказали брата, ведь он только слушал, что она ему рассказывала, девочка, краснея, объясняла, что он хотел попробовать применить свои сведения с пятнадцатилетней девочкой, служившей у них подгорничной. За это мать его и высекла. Девочке мать дала восемьдесят розог, и секла ее кухарка. По ее словам, мать, когда ее разложили на скамейке, сказала, что ей дадут сто розог, но потом сжалилась и сбавила...
      Наказана девочка была действительно довольно строго, было много полос, темно-синих, с кровоподтеками, рубашонка была изрядно выпачкана в крови, но опасного для здоровья ничего не было.
      Вероятно, некоторые помнят дело гувернантки Элен, разбиравшееся лет десять тому назад в лондонском суде, который приговорил ее к трехлетнему тюремному заключению. Мне пришлось быть одним из экспертов. Вот некоторые подробности этого дела.
      Карл К. был мальчиком высокого роста, блондином с густыми волосами, страшно изнуренный, худой.
      Родители его, у которых он был единственным сыном, умерли очень рано, когда он был еще очень молод. Они оставили ему громадное состояние. Опекуны, намеренно или ненамеренно (на суде не удалось это выяснить), оставили его на попечении бывшей уже в доме гувернантки Элен. Как на суде выяснилось, Элен еще при жизни родителей приобрела громадное влияние на мальчика, и он не смел на нее жаловаться родителям, не особенно обращавшим внимания на воспитание сына и вполне доверявшим гувернантке. За самую пустячную детскую шалость она секла его, и он не жаловался, если она являлась в его комнату вечером, когда все в доме спали, поднимала одеяло и рубашку и, зажав рукой ему рот, начинала что есть мочи хлестать его рукой по ягодицам.
      Со смертью родителей гувернантка стала действовать еще смелее. Наказания рукой продолжались по-прежнему, но стали часто употребляться розги, плетка и даже крапива.
      Ребенок не жаловался не из-за одного страха, а потому, что после каждого наказания, нередко очень жестокого, гувернантка, удовлетворив свою страсть к жестокости, спокойно переходила к изнурительным для него ласкам.
      Он сознавался, что испытывал не только страх, но и некоторое приятное нетерпение, когда гувернантка говорила ему днем, что он заслужил быть наказанным. Ни разу она тогда не пропускала, чтобы не придти поздно вечером или очень рано утром высечь его и потом ласкать и ласкать... Благодаря этим ласкам он полюбил даже наказания.
      Подобный режим привел к тому, что ребенок заболел, и его пришлось поместить в одну известную лечебницу.
      Он вернулся совсем поправившимся и уже взрослым мальчиком. Элен, которая по-прежнему распоряжалась всем в доме, уверила опекунов, что не следует мальчика обучать в гимназии, где он испортится от других учеников, что гораздо лучше дать ему образование под ее наблюдением, при содействии учителей, дома.
      Опекуны согласились, и были приглашены профессора, которые ежедневно приходили давать уроки мальчику. Элен же стала управляющей, имевшей в своем распоряжении целую свору прислуги, слепо исполнявшей все ее приказания.
      Юноша вскоре сделался игрушкой страстей гувернантки. В ней буквально сидел бес жестокости и сладострастия. Она с полной свободой отдалась своим страстям. Карл стал настоящим мучеником. Он послушно, из боязни истязаний и отчасти из-за наслаждений,, должен был приходить на кровать к гувернантке, где она обладала им...
      Но настал день, когда юноша не был в состоянии удовлетворить требований мегеры. Различные ухищрения, к которым прибегала раньше Элен, настолько притупили его вкус, что он оставался холодным к нормальному удовлетворению любви. Теперь он предпочитал разные тонкости, которым его научили.
      Тогда гувернантка наскоро оделась и ушла, предупредив его, что она идет велеть приготовить скамейку и розги, и если к ее возвращению у него не пройдет холодность, то она велит его жестоко выпороть розгами, причем пороть будет не сама, а кучер... До сих пор она всегда секла сама, привязывая на скамейке, на постели или стуле, и т. п.
      Хотя страх от предстоящего ему унижения и жестокого наказания был велик, но все-таки он не в силах был преодолеть свою холодность к возвращению Элен. Немедленно по звонку явился кучер со скамейкой и двумя пучками розог. Карл пробовал было протестовать и угрожать жалобой опекунам. Это привело Элен в бешенство. Она велела кучеру связать ему руки веревкой и, взяв его за ухо, стала другой рукой хлестать по щекам... Затем велела привязать его на скамейке и дать ему двести розог.
      С первого же удара розгами он почувствовал громадную разницу между силой Элен и кучера. До сих пор его всегда секла сама Элен. Правда, за последнее время она давала ему иногда по девяносто розог, но все-таки боль от ударов была несравненно слабее. Он положительно обезумел от одной мысли, что ему предстоит получить еще сто девяносто девять таких ударов. Он был уверен, что умрет.. Но ни клятвы не жаловаться, ни самые трогательные мольбы не смягчили Элен, - она не сбавила ни одного удара. После наказания он с трудом встал со скамейки и лег в постель, где был утешен ласками Элен.
      Недели через две он все-таки решил пожаловаться на Элен одному из опекунов, но кончилось это для него очень скверно. Опекун не поверил, что его наказали за холодность, и рассказал Элен. Когда та разревелась и заявила, что уйдет, если опекун не разрешит ей наказать Карла, опекун позволил всыпать ему четыреста, как хотела Элен, но просил дать их не сразу, а сперва двести и затем через час или два вторые двести.
      Никакие мольбы не помогли. Не прошло и часа, как Элен повела его драть. От полученных четырехсот розог он провалялся целых два дня, лежа почти все время на животе, до того больно было касаться иссеченных мест. После этого мальчик решил больше уже не жаловаться на Элен, а слушаться ее. Она же, заметив его покорность, опять стала сама собственноручно сечь его. Только за холодность, когда у нее являлось желание искать удовлетворения нормальным путем, Элен почему-то ни за что не хотела собственноручно наказывать, а постоянно приказывала сечь кучеру и давала всегда не больше и не меньше двухсот розог. Это наказание по-прежнему оставалось для Карла самым мучительным. После него он обыкновенно лежал в постели день или два. Под угрозой подобного наказания он готов был сделать все, что угодно. К несчастью, быть не холодным не зависело от него, но Элен почему-то винила его. Правда, холодность он испытывал не всегда, да и Элен не часто искала нормальных удовольствий...
      За все остальные его проступки, как-то незнание урока, дерзость и т. п., она его наказывала собственноручно и келейно.
      Любимым способом наказания его, как ответил Карл на вопрос прокурора, был следующий: гувернантка приказывала ему раздеться донага и, привязав крепко веревками на кровати или к кольцам на полу, или на столе, или на скамейке, подложив под живот подушку, чтобы придать наказываемой части тела возвышение, она садилась, нередко верхом, к нему на шею и начинала сечь розгами; секла она медленно во всю силу, видимо, наслаждаясь его криками и движениями. Розги всегда выбирала сама по утрам и сама же приготовляла пучки. Прутья были березовые, длинные и толстые. Пучки розог всегда лежали в воде в ванной комнате, где стояла скамейка, на которой часто его секли.
      Она постоянно выдумывала новые наказания, хотя отдавала сильное предпочтение березовым розгам, так же, как и новые положения для жертвы во время наказания.
      Как мы уже сказали, секла Элен всегда жестоко, пока все тело не покрывалось рубцами и не появлялась кровь. Экзекуция обыкновенно прекращалась только тогда, когда она видела, что Карл переставал кричать и начинал уже хрипеть или совсем замолкал. Тогда она отвязывала его, становилась ласковой, уверяла, что он сам виноват, если ленится, грубит и тем вынуждает ее наказывать его, так как иначе ее опекуны прогонят. Затем всегда следовали гнусные ласки, благодаря которым он еще более был в ее власти.
      Ночью, когда он спал с ней, ласки были нормальные - это были холодные поцелуи... Истязание производилось обыкновенно днем и по известной программе, умело и долго изученной.
      Истязание и неумеренное сладострастие совсем ослабили его и сделали неврастеником в самом полном смысле. Кроме того, он страшно истощал.
      В это время совершенно неожиданно вернулся из Индии его двоюродный дядя, которому пришла мысль навестить племянника. Пораженный его страдальческим видом, он чуть не силой усадил мальчика на своего извозчика и привез в Лондон к одному известному доктору. Конечно, все это произошло в отсутствие Элен.
      Доктор велел Карлу раздеться и был поражен массой рубцов и синяков на теле. Дядя подал жалобу прокурору на Элен и опекунов, а племянника оставил в Лондоне. Затем их всех судили, опекунов оправдали, а Элен, как мы уже сказали, была присуждена к трехгодичному тюремному заключению.
      Ввиду своего жалкого состояния, Карл был отправлен на поправку к одному доктору в Канн. Там его здоровье отчасти восстановилось. После трех лет пребывания в Канне он уехал в Париж, так как достиг совершеннолетия и хотел насладиться жизнью вовсю. Его нервная слабость просто усыпила половую чувствительность. Продолжительный отдых пробудил в нем невыразимую жажду чувственных удовольствий.
      В этом веселом городе подобную жажду нетрудно удовлетворить человеку богатому. Но он вскоре разочаровался- он оказался полным импотентом даже с самыми замечательными красавицами, предлагавшими ему свои услуги.
      Тогда он попробовал обратиться к флагелляции. Он испытал все те истязания, которым когда-то подвергала его Элен. Пришлось перенести снова массу страданий, но при этом без малейшей тени наслаждения.
      Огорченный, он вернулся в Канн. Он пришел к убеждению, что ни одна женщина в мире, кроме Элен, не вернет ему половую силу. Он был презренным рабом, собакой, ползающей у ног первой и единственной женщины, которой он обладал; женщины-чародейки, вредной и ненормальной, некрасивой и немолодой (ей было около тридцати лет), но которая сумела подчинить его своим капризам и дать ему испытать в страданиях громадное наслаждение.
      Он вернулся в Англию, разыскал вышедшую из тюрьмы Элен, которая хорошо жила в окрестности Эдинбурга на сделанные ею сбережения.
      Мне как врачу, лечившему теперь его и Элен, он рассказал, что Элен не сразу согласилась. Помимо денег она требовала полной покорности от него, чтобы весь штат прислуги был нанят ею и зависел от нее одной. Он должен был вернуться на свое прежнее положение.
      Все условия он принял. Он был ее рабом и должен был им оставаться, если хотел, чтобы она была с ним в близких отношениях.