Если при осмотре задержанных, по словам секретаря Р. корреспонденту, какая-то одна обратила на себя внимание Р., то он немедленно приказывал отвести ее в соседнюю комнату, где ее тщательно обыскивала особая женщина. После обыска ее отводили в его кабинет, где, смотря по настроению, ее наказывали розгами, причем Р. или сам сек, или приказывал сечь ему, секретарю, или кому-либо из городовых. Если ему почему-либо хотелось эту женщину наказать особенно строго, то он говорил: "Ее нужно хорошенько пробрать", - и приказывал сечь ее розгами городовому - Геркулесу Кейзеру, уроженцу Данцига.
      Никто из нас, по словам того же секретаря, не смел сказать что-нибудь против такого варварского способа расправы с женщинами, иногда виновными в том только, что неодобрительно отозвались о Стамбулове. Мы все были глубоко убеждены, что только благодаря таким решительным действиям Р. удавалось добиться признания и сведений о самых секретных заговорах против Стамбулова или кого-либо из его министров.
      В действительности это был самооговор, как оказалось теперь.
      Р. никогда не придавал значения признаниям, вырывавшимся у жертв под розгами. Он просто смотрел на подобные наказания как на преимущество своего положения, дающее ему возможность безнаказанно наслаждаться излюбленным зрелищем.
      За редким исключением, все подобные наказания розгами были сравнительно ребяческими. Р. был маньяк, но не палач. Каждый раз, когда только это не являлось нарушением долга службы, он вознаграждал виновных в возможно широкой степени за доставленное ему наслаждение. Довольно часто даже он приказывал выпустить тотчас же после наказания розгами тех, которые были виновны в каком-нибудь не особенно важном проступке. Даже более важных заговорщиков он освобождал, если они успевали уверить его, что строгое наказание розгами, которому он их подверг, навсегда отбило у них охоту заниматься политикой.
      В остальном он был вполне галантный человек, конечно, насколько галантность совместима со званием полицейского офицера.
      В один прекрасный день он простер свою галантность настолько далеко, что изменил долгу своей службы ради любви.
      В 189. г. Р. уже перешагнул за сорок лет. Расцвет второй молодости, особенно опасный для любви тем, кто не успел насладиться ею в двадцать лет, сопровождался для него смутными сожалениями. Храбрый, он не раз рисковал жизнью, считая, что обязан добросовестно служить, если поступил на службу. Сознание, что жизнь его сложилась неудачно, делало его особенно смелым. Было несколько таких дел, где он безумно, вопреки самой элементарной осторожности, рисковал жизнью и имел успех. Благосклонность к нему всесильного министра все росла и росла; он был даже представлен князю.
      В свободное от службы время он посещал некоторые великосветские гостиные. Прекрасный рассказчик, живой, веселый, он всюду был желанным гостем. Храбрость, несколько даже рыцарская, проявленная им при открытии нескольких заговоров и поимке заговорщиков, заслужила ему всеобщее уважение. Защитники стамбуловского режима видели в лице его одну из самых надежных своих опор. Беспартийные и даже оппозиционно настроенные лица преклонялись перед подвигами его личного мужества.
      В это самое время г-жа М. поселилась в Софии. Ее муж занимал довольно важный пост префекта, но за какие-то злоупотребления вынужден был подать в отставку. Оба они всячески старались, чтобы опять попасть в милость. Но все было напрасно. Хотя их еще принимали в высшем свете, но никто из влиятельных особ не хотел похлопотать за М., который переступил в своих действиях границы дозволенного даже в Болгарии, а этим уже немало сказано.
      К тому же высший свет если и принимал М., то только благодаря его жене, редкая красота и таланты которой являлись ценным украшением любой великосветской гостиной... Превосходная музыкантша, недурная певица, она своим небольшим, но чарующим голосом и своей красотой вызывала в сердцах дотоле неведомые вспышки страсти... Из числа тех, кто имел счастье увидать ее, начиная от юноши и кончая престарелым старцем, вряд ли нашелся бы один, который не пожертвовал бы решительно всем за час обладания ею.
      Как только М., человек очень неглупый, увидал, что у него нет никакой надежды вернуть утраченное положение, он решил покориться своей участи. В конце концов, не все ли ему равно! Состояние у него было хорошее, и он мог жить не только в довольстве, но даже очень широко. Вообще жизнь казалась ему еще очень заманчивой.
      Но жена его не могла помириться с необходимостью отказаться навсегда от высокого положения, которое она еще так недавно занимала. Очень чувственная по натуре, она тем не менее сумела отодвинуть любовь на второй план.
      Она испытывала все самые рискованные положения, которые только возможны при любовной интриге; она готова была с удовольствием отдаться чувственным наслаждениям, но всего этого ей было мало для полного счастья.
      Долгое время она продолжала интриговать. Не раз она даже шла на определенный риск, но все было напрасно.
      В это время ей был представлен Р. Как мужчина, он ей понравился, а зная, что он пользуется громадным влиянием у Стамбулова, она решила отдаться ему при условии, если он устроит, чтобы ее муж опять попал в милость...
      Р. был ею ослеплен. Казалось, к нему вернулась молодость. Красота г-жи М., которая при этом еще обладала очаровательным крупом, сделала то, что Р. после двух-трех встреч безумно в нее влюбился.
      И что особенно удивительно, в первый раз тело женщины возбуждало в нем нормальное желание обладать им.
      Весь под обаянием этого нового для него чувства и зная, что он скользит к старости, Р. не только не думал бороться со своим чувством, но напротив, всю силу своего ума пустил в ход, чтобы придти на помощь своей страсти. Лучше, чем кто-либо другой, он знал, что все попытки вернуть милость М. останутся бесплодными.
      Однако он был страшно потрясен, когда заметил, что, после того, как он об этом откровенно сообщил г-же М., она его стала избегать. Она вбила себе в голову достигнуть своей заветной цели при помощи этого человека, продаться ему, хотя при других обстоятельствах она сама взяла бы его в любовники. Р. понял, что он должен оставить всякую надежду; он не стал умолять ее отдаться ему и сумел расстаться с нею с полным достоинством.
      Он снова стал искать на службе забвения неудачной любви и еще с большим, чем прежде, усердием стал преследовать заговорщиков на жизнь Стамбулова.
      Число недовольных Стамбуловым было очень велико, и заговорщики имели сочувствующих в самых высоких слоях общества. Многие недовольные из числа тех, которые потеряли жирные синекуры, страстно желали наступления нового режима, при котором они рассчитывали всплыть на поверхность.
      Лица, стоявшие во главе заговорщиков, отлично знали действительную ценность подобных господ, тем не менее старались воспользоваться их услугами в интересах дела.
      Г-жа М. в конце концов должна была помириться с тем фактом, что ее мужу нельзя рассчитывать вернуть утраченное положение. Заговорщики следили за нею и в очень короткое время завербовали в свои ряды. Ей поручили однажды передать новый условленный шифр. Жажда мести, надежда достигнуть чего-нибудь побудили ее принять опасное поручение.
      Из донесений сыщиков Р. узнал, что одна великосветская барыня служит посредницей заговорщикам.
      Из других донесений своих агентов он узнал, что опять затевается опасный заговор против Стамбулова. Ему удалось захватить многих из главных заговорщиков, и, зная, что таинственная великосветская дама должна тоже придти в дом, где были арестованы заговорщики, он распорядился чтобы ее немедленно при приходе арестовали и доставили к нему.
      Несколько часов спустя, поздно вечером, когда Р. сидел в своем кабинете и внимательно читал дело о заговоре на Стамбулова, ему пришли доложить, что вышеупомянутая дама арестована и доставлена в сыскное отделение. Р. велел позвать секретаря и немедленно привести даму к нему в кабинет. Г-жа М. была в верхнем манто и вуали. Она не оказала никакого сопротивления при аресте, так как была захвачена совершенно врасплох, когда она вышла у подъезда дома, где ей была устроена западня, из наемной кареты. Р. по обыкновению, тотчас же приступил к допросу ее, приказав ей снять густую вуаль, которая совсем скрывала ее лицо.
      Трудно передать его изумление, когда он узнал в лице арестованной женщины ту, которую он когда-то любил и продолжал еще любить.
      Несколько секунд он не мог сдержать охватившего его волнения. М., следившая за малейшими движениями своего бывшего поклонника, заметила это и почувствовала себя немного успокоенной. Она знала, что сильно скомпрометирована, и считала себя совсем погибшей, но теперь у ней появилась надежда, что Р. изменит Стамбулову и выпустит ее. У ней явилась мысль снова очаровать, отдаться даже ему и такой ценой избавиться от наказания.
      Овладев собою, Р. сухо, после обычного допроса о ее личности и т. д., предложил ей передать ему шифр, который поручили ей заговорщики, а также назвать все их фамилии, предупредив, что почти все они ему известны и он хочет только испытать ее.
      М. откинула манто и показалась в вечернем чудном туалете. Она ехала на вечер к генеральше Д. Она была декольтирована. Притворяясь сконфуженной и испытывающей ужасный стыд и т. п., которого у нее в действительности вовсе не было, она вынула маленькое саше, где был зашит документ, и протянула его Р.
      По мнению секретаря, со слов которого писал корреспондент берлинской газеты, она умышленно, передавая саше, так нагнулась над столом, что у нее вывалилась грудь. При этом она бросила довольно страстный взор на Р. В то же время она заявила, что назвать фамилии заговорщиков не может, так как не знает их фамилий. "Да и к чему их называть, - прибавила она, слегка улыбаясь, - раз они известны господину инспектору!"
      Было видно, что поведение М. злило Р. Он ей сухо заметил, что если она не назовет фамилий, то он вынужден будет наказать ее розгами.
      М. стала говорить довольно громко, почти кричать, что он не имеет права подвергнуть ее такому наказанию, что она не девка, что сумеет найти дорогу к самому князю, что он потеряет место и т. д. Р. молча слушал эту тираду и потом нажал кнопку звонка. Когда явился городовой, он велел ему принести скамейку и розог, а также позвать еще городового и геркулеса Кейзера. У секретаря, по его собственному признанию, забилось сердце, когда он увидал, что М. не избежать розог. Ему было только досадно, что Р., очевидно, хочет велеть сечь барыньку не ему, а Кейзеру.
      Через несколько минут, в течение которых М. продолжала угрожать Р., вошли три городовых со скамейкой и пучком розог.
      К удивлению секретаря, М. при виде скамейки и розог замолчала, и, когда по приказу Р. городовые подошли к ней, чтобы положить на скамейку, она, как пятилетняя девочка, стал реветь и сквозь слезы просить, чтобы ей позволили снять платье... Р. остановил городовых и сказал, что она может снять платье. "Но лучше вам, - прибавил он, - не упрямиться и исполнить мое приказание назвать фамилии заговорщиков, тогда я не велю вас сечь"...
      На эти слова М. промолчала, только всхлипывала, снимая платье и развязывая тесемки. После этого она опустила руки и покорно дала себя уложить на скамейку... Кейзер взял в руки розги, когда двое других городовых обнажили М. и приготовились держать ее один за ноги, а другой за плечи.
      Р. велел Кейзеру передать розги городовому, державшему М. за плечи, а тому сечь ее, Кейзеру же держать ее за плечи.
      Городовой, весь красный, взял розги и по знаку Р. начал сечь М.
      М. после первого удара слегка вскрикнула и сжала ягодицы, но удары стали сыпаться. Этот городовой вскоре оправился и стал сечь методично, делая ровную выдержку между ударами и выдерживая розги после удара несколько секунд на теле наказываемой. После десяти с лишком ударов стоны сменились более сильными криками и просьбами о прощении. Круп весь стал уже красный и в багровых полосах, было видно, как наказываемая сжимает ноги, думая этим смягчить боль от удара.
      Наконец, обезумевшая от боли женщина, забыв всякую гордость, начинает умолять Р. Тот после нескольких ударов приказывает перестать ее сечь.
      Когда ее сняли со скамейки и поставили на ноги, она тотчас же села на пол и стала рыдать, как маленький наказанный ребенок.
      Мало-помалу рыдания стихли. Она вытерла себе лицо поданной секретарем мокрой губкой и встала... Секретарь подал ей панталоны, которые она потеряла, когда вставала со скамейки.
      В эту минуту Р. приказал секретарю выйти в соседнюю пустую комнату, не имевшую другого выхода, кроме, как в кабинет инспектора.
      Секретарь сознался корреспонденту, что не удержался и смотрел в замочную скважину, что происходило в кабинете Р. Он слышал, как тот сказал: "Одевайтесь скорей, мы сейчас едем"!
      М. поправила все беспорядки своего туалета. Р. помог ей одеться, дал ей выпить воды, объяснял ей, что он не мог не велеть наказать ее розгами, чтобы не возбудить подозрений, что наказали ее довольно слабо, что если бы ее сек Кейзер, то у нее с первого же удара брызнула бы кровь, а после тридцати пяти розог, которые ей дали, она не встала бы сама со скамейки, и ее пришлось бы отправить в больницу...
      Когда они совсем были готовы, Р. позвал секретаря и велел ему идти с ними. Они вышли втроем и сели в карету Р. Секретарю пришлось сесть на козлы, ехали они довольно долго, до первой станции железной дороги. Здесь, в двух километрах от станции, у Р. была в громадном саду нанята кокетливая вилла, в которой он частенько принимал барынь, находивших удовольствие в пассивной флагелляции. Р. поблагодарил секретаря и отпустил его в город в своем экипаже, сказав, что он вернется на другой день утром. Позавидовав своему принципиалу, оставшемуся в обществе такой хорошенькой женщины, секретарь уехал в город.
      Ни на другой день, ни в последующие Р. не появился н пропал вместе с М. бесследно. Власти исчезновение его сперва приписали мести заговорщиков.
      Известно, что "на ловца зверь бежит". Читая недавно появившиеся в печати мемуары графа Кевенгелюра, бывшего начальника сыскной полиции в Будапеште, особенно отличившегося при усмирении восстания венгерцев в 1848 году, я натолкнулся на факт флагелляции одной знатной венгерской дамы.
      Я предоставлю слово самому графу Кевенгелюру, которого перевожу насколько возможно ближе к подлиннику.
      Рассказав, как он по приглашению некоего Д., главного начальника политического отделения сыскной полиции, присутствовал при обыске и затем получил приглашение присутствовать при допросе одной из арестованных, г-жи Л., почтенный полицейский продолжает: "На другой день в назначенный час я отправился к Д. в департамент полиции и застал его в своем кабинете, довольно скромно меблированном. Он меня принял очень любезно, усадил рядом с собой за столом и сказал: "Вы, конечно, слыхали сплетни, что я будто бы подвергаю заключенных истязанию. В этих сплетнях есть доля правды, я прибегаю к помощи розог, чтобы добыть необходимые мне сведения, но до истязания никогда не доходил еще... Вот вы сегодня лично увидите, как я действую, чтобы добиться сознания. Вчера вы присутствовали при обыске в квартире г-жи Л. и аресте ее за то, что я нашел массу компрометирующих ее писем. На сегодняшнее утро я назначил допрос. Посмотрите внимательно на паркетный пол, вы заметите четырехугольник, это - трап, а вот каучуковая трубка, при помощи которой можно говорить с лицами, находящимися в комнате под нашей... Впрочем, вы сейчас увидите!
      Он позвонил и через несколько секунд появился городовой, которому он велел привести г-жу Л.
      Через несколько минут появилась г-жа Л., окруженная двумя городовыми. Д. велел ей подойти ближе к столу и, когда она подошла, сказал: "Сударыня, я имею доказательства, что вы посвящены во все подробности интересующего меня дела... Вы мне сейчас же продиктуете фамилии всех участников, надеюсь, что вы не заставите меня принудить к этому силой..." Л., высокая, стройная, довольно недурная собой женщина лет под тридцать, слегка побледнела, и на глазах у нее показались слезы.
      - Я не знаю, не понимаю вас, - сказала она, - отпустите меня, я ничего не знаю, я буду жаловаться на вас генералу графу С., вы ответите и за обыск у меня, и за то, что арестовали и продержали целую ночь Бог знает с какими женщинами!...
      - Я не боюсь ваших угроз. В ваших интересах советую вам исполнить мое приказание, - сказал сухо Д.
      - Я ничего не знаю и не могу говорить, - раздраженно ответила Л.
      Тогда Д. взял в руки каучуковую трубку и что-то проговорил вполголоса в нее.
      Вдруг г-жа Л. провалилась в трап, едва успев отчаянно вскрикнуть. Д. знаком головы показал мне, чтобы я посмотрел в отверстие трапа. Я перегнулся через стол и увидал, что все тело г-жи Л. провалилось в трап вплоть до подмышек. Платье и юбки ее были подняты вверх краями трапа.
      Д. опять поднес трубку ко рту и что-то сказал. Л. вся покраснела.
      - Это позорно, бессовестно! - закричала она и стала биться, силясь выскочить из трапа.
      - Ну, вы не хотите назвать фамилий участников? - спросил Д.
      - Нет, я их не знаю...
      Д. опять сказал что-то в трубку, и я увидал, как Л. стала извиваться, вскрикивать, по ее лицу было видно, что она испытывает сильную боль; теперь слезы лились у нее ручьем.
      - Вы все еще будете упрямиться? - сказал Д.
      Л. ничего не ответила. Вдруг она страшно вскрикнула:
      - Довольно! Довольно! Остановите их! Я все скажу, назову вам фамилии!
      Д. сказал в трубку несколько слов и, взяв карандаш, приготовился записывать показание Л.; та продолжала рыдать, но ничего не говорила, тогда Д., не скрывая своей досады, приложил трубку ко рту и уже очень громко сказал:
      - Дайте еще двадцать розог, да горяченьких!
      Теперь уже Л. стала кричать во все горло и просить прощения, обещаясь все показать, но Д. не остановил порку, пока ей не были даны все двадцать розог.
      Л. после этого стала показывать и называть имена замешанных в деле лиц.
      Когда она окончила свое показание, то Д. велел поднять ее из трапа".
      Граф Кевенгелюр заметил, что тело ее было страшно иссечено... Как только ее вынули из трапа, она без всякого стеснения упала на пол, обнажив часть своего крупа и продолжая громко реветь. Д. позвонил и велел городовым позвать женщину, которая помогла бы Л. одеться, а затем отправить ее в лазарет при сыскном отделении.
      Почтенный полицейский граф наивно сожалеет о том, что в наши времена невозможно употреблять такие средства.
      "Это так, - говорит он, - упростило бы процедуру!"
      Наиболее известная австриячка, подвергавшаяся телесному наказанию, была графиня Мадерспах, случай с которой вызвал когда-то скандал на всю Европу.
      Я напомню своим читателям этот известный случай, пользуясь изложением газеты "Таймс". Это была хорошенькая женщина, милая и очень остроумная.
      Верная жена, она слепо держалась политических убеждений своего мужа, что и было причиной ее несчастья.
      Она была публично наказана розгами.
      Обнаженная до пояса, с большим трудом удерживая свои юбки на бедрах, только и помышляя о том, как бы не обнажился ее круп и наказание не стало еще более для нее унизительным, она должна была пройти через знаменитую "зеленую дорогу". В то время так называли узкий коридор между двумя шеренгами солдат с розгами в руках, которыми они били приговоренную к наказанию преступницу, обязанную пройти с одного конца коридора до другого.
      В России, как я говорил в первом томе, это называлось "прогнать сквозь строй", причем солдаты вооружались палками. Иногда прогоняли через несколько тысяч палок. Преступника, обнаженного до пояса, вели. Часто забивали до смерти. Экзекуция производилась нередко в несколько приемов. Давалось известное число палок. Если присутствовавший доктор находил, что несчастный не в силах выдержать остальное число ударов, то его отправляли на поправку в госпиталь. По выздоровлении опять прогоняли сквозь строй. Иногда это делалось несколько раз, пока не было дано все назначенное судом число палок, доходившее, повторяем, до десяти и даже, кажется, больше тысяч палок.
      Когда несчастная графиня Мадерспах дошла до другого конца "зеленой дороги", она уже давно выпустила из рук юбки.
      От шеи до колен ее тело представляло, по словам корреспондента лондонской газеты, окровавленный кусок мяса.
      Она не умерла, но удалилась в свои поместья, чтобы в глуши их оплакивать свой позор. "Я, считавшаяся всеми, меня знавшими, честной и уважаемой женщиной, - писала она своей приятельнице, - просто не в силах написать вам: полуобнаженная, была высечена розгами на глазах всех солдатами; разве может быть что-нибудь ужаснее!"
      В 1864 году вызвал не меньший скандал случай с одной французской актрисой. Я опять пользуюсь рассказом корреспондента все той же лондонскойгазеты.
      Жертвой телесного наказания, свидетелями которого были только полицейские чины, была на этот раз французская актриса из труппы, разъезжавшей по разным городам Европы и прибывшей в Вену, чтобы дать тоже несколько представлений.
      Актриса была хорошенькая, молоденькая, кокетливая и жизнерадостная девушка. Успех ее в Вене, правда, зависел не столько от ее артистических талантов, сколько от амурных...
      Однажды, когда она выходила из подъезда одного большого магазина на Грабене, чтобы сесть в ожидавшую ее карету, она имела неосторожность, ставя ножку на подножку экипажа, слишком высоко поднять юбки и показать проходившей публике свою ногу немного выше икр.
      Городовой это заметил, и его целомудрие было настолько возмущено, что, несмотря на протесты артистки, он ее задержал и отправил в участок, где обо всем доложил приставу.
      Результатом доклада явилось решение подвергнуть хорошенькую француженку наказанию розгами, установленному тайными полицейскими правилами для кокоток, задержанных на улице за неприличные выходки или открытое предложение своих услуг, в особенности юношам.
      Молодую женщину привели в маленькую комнату в подвальном этаже, в которой не было никакой мебели, кроме стоявшей посредине комнаты деревянной кобылы, обитой сверх кожей, совершенно такой же, какая употребляется для гимнастических упражнений.
      "Скорее удивленная, чем напуганная, - говорит артистка в своей жалобе французскому послу при австрийском дворе, - я смотрела на все презрительным взглядом... Но вскоре я вынуждена была изменить свое отношение. Привели меня двое городовых, но через несколько минут появился пристав и еще один городовой, в руках которого я, к ужасу своему, увидала пучок длинных розог. Тогда я только поняла, что собираются со мною делать".
      Из произведенного, по настоянию французского посла, дознания обнаружилось, что, несмотря на горячие протесты хорошенькой актрисы, совершенно обезумевшей при виде розог, несмотря на рыдания, мольбы, доходившие до ползания на коленках у ног пристава, несмотря на всю эту музыку, которая обыкновенно является прелюдией подобных наказаний и которая делает взрослую женщину похожей на маленькую девочку, - двое городовых растянули и привязали ее на деревянной кобыле в положении, удобном для наказания. Затем, по приказанию пристава, один городовой обнажил несчастную девушку.
      Это было время кринолинов, и тогдашние франтихи часто не носили панталон; их не оказалось, как видно из составленного приставом протокола о наказании, и у французской артистки.
      Замечу от себя, поразительная психология у господ полицейских. Арестовывают женщину за то, что показала ногу выше икр, и наказывают ее, обнажая на глазах четырех мужчин от колен до шеи!!
      Как видно из того же протокола, бедная девушка была наказана пятьюдесятью розгами. Не говоря уже об унижении, из акта, составленного свидетельствовавшим врачом французского посольства всего через два часа после экзекуции, мы видим, что за такой пустяшный поступок пристав наказывал артистку если не очень жестоко, то все-таки чрезвычайно строго.
      Доктор насчитал "на спине, ягодицах и ляжках ясные следы с лишком сорока длинных красных полос-рубцов, из которых многие были с кровоподтеками и с сильной припухлостью, одиннадцать из них были темно-красными, почти черными... рубашка была в больших кровяных пятнах" и т. д.
      Когда ее отвязали, она села на пол, поправила свою сорочку, юбки и вообще привела в порядок свой туалет; после чего ее отпустили...
      Я занимался довольно тщательным исследованием по вопросу о флагелляции в Австрии и не добыл ничего важного. Венгерки любят сечь мужчин, что можно видеть из многочисленных объявлений таких свирепых дам. Бесспорно также, что в австрийских школах, как мужских, так и женских, учителя и учительницы за более или менее важные проступки наказывают розгами. Так как воспитание ведется по немецкому образцу, то в этом нет ничего удивительного и невероятного. Итак, ленивые или дерзкие маленькие австриячки наказываются розгами, и это является звеном, связывающим их с маленькими немочками...
      Хотя все-таки наказание розгами детей в Австрии несравненно в меньшем ходу, чем в благословенной Германии, особенно в Пруссии и в ее польских провинциях.