Людмила Гладкова
      Об истинном искусстве
      По переписке Л. Н. Толстого с Ф. Ф. Тищенко
      В феврале 1909 г. Л. Н. Толстой получил письмо от знакомого крестьянина-писателя.
      Дорогой и глубокоуважаемый Лев Николаевич! "Не могу молчать" - скажу Вашими словами. Душа так наболела, что хочется излить свою боль, негодование. Вчера был на выставке картин "Золотое Руно", устроенной журналом того же названия. Вообще все выставки стараюсь посещать. Эту не хотел было видеть, так как по журналу знаю, какая это должна быть выставка. Но "Русские Вед" накануне вчерашнего дня, то есть в субботу 7 февр, поместили статью о выставке как говорящей "новое слово" в искусстве. Хотя я и заметил уже, что г. Эттингер ничего в живописи не понимает, так как у него, очевидно, свиное рыло и вкус свиной, при которых тыква предпочитается апельсинам, и хотя статья заключала одни общие похвалы, общие места и не внушала никакого доверия, но я пошел. Народа было много. Я забесновался с первой же картины и громко высказывал свое негодование. Многочисленная публика, привлеченная той же статьей "Р В", поддерживала меня. Почти все взрослые люди и студенты, которые поумнее, негодуют и издеваются над выставкой. Но есть много молодежи, да и взрослые изредка попадаются, которые или смотрят с недоумением и не знают, хорошо ли это, как пишут в газетах, или дурно. Есть и такие молодые люди, котор прямо и горячо стоят за "новое искусство", несмотря на все его безобразие: они, ничего не понимая, хвалят то, что им внушили. Особенно учащиеся наших художествен школ - училища живописи, ваяния и зодчества и школ частных, которые поглупее, стараются увлекаться и подражать "новому" направлению. О, как это печально! Ведь все эти 150 картин - плод сознательного надувательства публики, плод самого наглого шарлатанства, как в литературе "Красный смех" и "Жизнь человека" - плод наглого и сознательного шарлатанства. Такие вещи могут производить или сумасшедшие, или подделывающиеся под сумасшествие. Для меня не составляет никакого труда разобрать, что больное, а что подделка под больное. Картины Врубеля - это картины больного. Когда я первый раз увидел (года 4-5 назад) его картину (это была картина "Сирень"), я громко сказал на выставке: "Эта картина наверное написана сумасшедшим. Зачем ее выставили? Патологическое творчество не может дать произведения искусства: оно дает только уродливое. Оно опасно и заразительно для здоровых". Тогда же мне сказали (на выставке), ч Врубель действит сидит в психиатрич больнице. Я был польщен своей прозорливостью, так как до того не слышал даже о Врубеле. Эта прозорливость далась мне не даром: я сидел 1 год и 3 мес непрерывно в вологодской психиатрич тюрьме и изо дня в день изучал душу, быт и нервы больных, читал их "Красные смехи", стихи вроде Бальмонтовских или Андр Белого и проч., видел рисунки, картины, читал проповеди больного попа. И я так насобачился по части психиатрии, ч чувствую себя безусловно авторитетнее всякого психиатра при распознавании произведений душевн больных от проделок симулянтов и шарлатанов. Не скажу, чтобы представители "новой" литературы и "нов" искусства были люди здоровые и только притворялись больными... Нет, они все немного, а иные и порядочно свихнувшиеся. Но никто так не хитрит, как душевнобольные. Заметив, что больное, уродливое в искусстве привлекает внимание публики как нечто странное, загадочное, быть может, поэтому и великое, они стали сознательно "творить" "Красные смехи" и т. д. Так, первые произведения Л. Андреева, вошедшие в первое изд 1-го тома рассказов, напр, его "Бездна" и друг произведения - почти искренно больные. В них виден талант зачаточный, грубый и ни на грош искусства. Эти рассказы талантливы, безобразны и больны. Далее, особен с "Василия Фивейского" и последующие вещи - это уже произведения истинно шарлатанские. Вы это знаете и молчите. Зачем молчите? Чтобы культивировать заразу в людях? Как смеете молчать Вы при поругании искусства, литературы, когда еще не так давно Вы поднимали руку на самого Господа Бога? Или Вы не понимаете вреда этого "нового" направления? Писатели и художники творят читателей и зрителей по образу и подобию своему, как выразился один критик, уже умерший. Они научают публику чувствовать и мыслить, как мыслят сами. Сумасшедшие и шарлатанствующие писатели и художники вносят в умы и чувства своих читателей и зрителей такую же дезорганизацию и путаницу, какие у них самих, они культивируют сумасшествие, психоз и шарлатанство. А так как дурное и болезненное действуют заразительно на окружающих, то эти художники и писатели страшно вредны. Кроме того, отвлекая искусство и литературу и общество от здоровой деятельности, от здорового творчества, которое всегда отзывается на здоровые запросы духа и на вопросы действительной жизни, они служат на руку нашей реакции. Поэтому они еще больше вредны - и их, этих новых художников-шарлатанов, надо изгнать из храма искусства. Это можете сделать только Вы, так как только Вы обладаете достаточным авторитетом. Последний день выставки "Золотое Руно" в воскресенье 15 февраля. В 5 час она закрывается. Ради Бога, тряхните стариной, приедьте, пройдитесь по выставке и скажите громко свое слово, чтобы Вас слышали все - и шарлатаны-художники, и публика, часто глупая, невежественная, как и художники, поклоняющаяся тому, во что не верит, и не знающая, во что ей верить. О, если бы у Вас хватило мужества поступить, как поступил Христос, взяв бич, изгнавший из храма торгашей! Боюсь, что у Вас такого мужества не хватит, так как Вы всегда слишком много думаете, как бы не сделать неловкого поступка, как бы не показаться народу смешным. Простите, но мне кажется, ч эта черта у Вас есть. А она не должна быть. Надо любить истину до самозабвения, надо взять бич и изгнать шарлатанов, громко крича на них, не боясь ни скандала, ни участка. Вы могли бы одним махом убить этих шарлатанов. Какое бы это было торжество правды! Как бы это было прекрасно!! Приедьте! Захватите В. Г. Черткова и еще кого-нибудь. Известите меня, ч Вы будете на выставке. Выставка помещается по Театральному проезду, в доме Хлудова, где центральные бани. Мой адрес: Москва, Б. Пресня, д. Щелокова, кв. 9. А в присутствен дни и часы (от 10 до 4) я в Гор Управе. Кланяюсь В. Г. Черткову.
      Ф. Тищенко 1909 г., февр 12
      На конверте этого письма Лев Николаевич написал: "Без ответа". Остался всего год до ухода Л. Н. Толстого из того мира, которому писатель сказал свое "Не могу молчать". Но XX век его не услышал - он уже стремительно несся к своим катастрофам... Начиная с 80-х годов прошлого века тема искусства неизменно занимала Толстого. О том, что есть искусство истинное, а что ложное, спорили в Ясной Поляне, размышлениями об этом изобилует переписка Л. Н. Толстого со Страховым, Гротом, Чертковым, Бирюковым... В этой связи представляет интерес переписка Л. Н. Толстого с начинающим писателем Федором Федоровичем Тищенко, крестьянином Харьковской губернии. Пишущие крестьяне часто обращались к Толстому за помощью и неизменно получали ее. Л. Н. Толстой выступал в переписке с ними как редактор, литературный критик, чуткий учитель. Мы привыкли, что, когда речь идет о последователях Толстого, имеются в виду толстовцы, разделявшие определенные взгляды писателя, но Тищенко и другие писатели-крестьяне называют Толстого отцом и дорогим учителем в благодарность за щедрость, с которой Толстой-художник раскрывает перед ними тонкости писательского искусства. Переписка с Тищенко продолжалась с 1886-го по 1909 г. Она непосредственно касается проблем искусства, художественного слова. Письма Толстого - их девять - известны по 90-томному собранию сочинений. Писем Тищенко - двадцать шесть, они хранятся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого. Самая интенсивная переписка велась как раз в те годы, когда Толстой обдумывал и писал трактат об искусстве. В статье "Об искусстве", написанной в 1889 г., писатель упоминает рассказ Тищенко "Ржаной хлебушко калачу дедушка". Он пишет, что для работы читал произведения известных писателей. "И что же? - чтение романов и повестей Золя, Бурже, Гюисмана, Киплинга и других, с самыми задирающими сюжетами, ни одной минуты не тронуло меня... От рассказа же неизвестного автора о детях и цыплятах я не мог оторваться, потому что сразу заразился тем чувством, которое, очевидно, пережил, испытал и передал автор". В переписке Толстого с Тищенко есть свой особый сюжет - с зачином, в котором молодой крестьянин, мечтающий писательским "глаголом жечь сердца людей", почувствовал, говоря его словами, "настоятельную потребность лично познакомиться с самыми крупными современными писателями и от них поучиться техническим приемам писания. Тургенев и Достоевский в то время уже давно умерли. Оставался один Л. Н. Толстой" (из воспоминаний Ф. Ф. Тищенко). Первое письмо Толстому Тищенко написал в январе 1886 г. Думается, начинающий писатель привлек внимание Толстого своей искренностью, а главное, тем, что он, двадцатисемилетний молодой человек, имевший жену и сына, не бросил крестьянского труда ради писательства, а продолжал работать на земле и жить в родной деревне. Тищенко рассказал о себе: "Живу бедно в своем отцовском домике, в родной деревне, имею шесть десятин надельной крестьянской земли... В детстве я пас коров и лошадей своего отца и учился в сельской школе. Затем случайно попал в гимназию. Рано во мне появилась страсть к литературе... к стыду своему, я должен сознаться, что, будучи Вашим почитателем, я до сих пор, однако, не мог прочесть "Войны и мира" и "Анны Карениной" - это вещи дорогие, и я не встречал их в обращении между своими знакомыми". Кстати, Тищенко не единственный, кто писал Толстому, что не читал его крупных романов. Как знать, может, такие признания и мысль о том, что стомиллионный русский народ, адвокатом которого писатель себя назовет, часто не знает его романов, заставляла писателя считать их господским баловством. Тищенко признавался, что, куда бы ни посылал свои произведения, нигде их не печатали. И он решился на последнее средство обратился к Толстому и прислал ему свою повесть "Грешница". Л. Н. Толстой почувствовал в авторе дарование и ответил ему письмом от 11 февраля 1886 г.: "Вы имеете способность чувствовать за других и словами связно и ясно выражать эти чувства, и потому полагаю, что вы можете быть полезным людям писанием, если только вы в своем писании будете руководствоваться любовью к людям и истиной". Толстой отмечает достоинства повести: живое, образное описание, знание быта, верное описание и чувство, в общем, написано хорошо, но и упрекает начинающего писателя за некоторую непоследовательность, неестественность, преувеличенность в описании и за употребление иностранного слова "горизонт". Главным же недостатком Толстой считает то, что "вся повесть обращена не к большинству людей - не к простым людям... а к интеллигентному читателю... Общий вывод мой тот, что если вы верите в истину (истина одна - учение Христа), то вы можете писать хорошо... Мне кажется, что вы можете. Направление ясно - выражение в художественных образах учения Христа, его 5 заповедей; характер - чтобы можно было прочесть эту книгу старику, женщине, ребенку и чтоб и тот, и другой заинтересовались, умилились и почувствовали бы себя добрее". Казалось бы, простые истины, но сегодня напоминать о них совсем нелишне. Да и Тищенко был благодарен за наставление великого писателя: "Я сам четыре года тому назад приходил к тем же рассуждениям, только я выражался иначе: "Писатель должен стремиться пересоздать самые чувства, "эмоции" читателей посредством пробуждения в них любви к ближнему, склоняя их к добрым делам в пользу его". Так я думал раньше - и это было для меня дороже всего. Но (Вы не поверите!) неудачи, матерьяльная нужда и суета заставили меня, слабого, забыть это. И вот Вы опять мне напомнили. Тысячу раз благодарю Вас". Повесть "Грешница" Толстой послал Оболенскому в "Русское богатство", рекомендовал ее как "очень талантливо написанную". В письме к Оболенскому он объясняет, почему не предлагает ее в "Посредник" - "она может быть соблазнительна для народной публики, выставляя безнадежность жизни и жестокость людей". Эта фраза показывает, как бережно Толстой относится к читателю, какую ответственность за высказанное слово должен нести писатель, и заставляет задуматься, какие же необратимые последствия в народной душе могут иметь те ушаты грязи и патологической жестокости, которые сегодня выливаются на страницах печати и, главное, с экранов ТВ. Толстой также предостерегает крестьянина об опасности того, "чтобы сделать свое писание средством приобретения денег", об этом же предупреждал Толстой и других пишущих крестьян, в том числе М. П. Новикова. Но как и Новиков, считавший, что фраза "Не хлебом единым..." годится только для сытых, Тищенко не внял предупреждениям великого писателя, полагая, что тот не понимает его, потому что сам ни в чем не нуждается: "Мой рассудок, мое сердце говорят мне, что, будь у меня 100 или хоть 50 рублей в месяц, я был бы далеко лучше, добрее, больше и хорошо писал бы, больше приносил бы пользы людям..." Но Толстой к 1886 г. уже глубоко прочувствовал тщету и богатства, и писательской славы. Он поможет Тищенко перебраться с семьей в Москву, в 1896 г. с помощью Буланже устроит его канцелярским служащим на железной дороге, что обеспечит тому гарантированный заработок, но счастья не принесет. Жена, прельстившись легкой жизнью, уйдет от него, он останется один с семерыми детьми на руках. Так что и тут Лев Николаевич окажется прав. В письмах к Тищенко Толстой приоткрывает свою творческую лабораторию. 12 декабря 1886 г. он пишет: "Живите жизнью описываемых лиц, описывайте в образах их внутренние ощущения; и сами лица сделают то, что им нужно по их характерам сделать". Важные мысли об искусстве высказывает Толстой в письме к Тищенко от 18 апреля 1887 г., разбирая его повесть "Семен сирота и его жена". Из недостатков Толстой отмечает растянутость, "надо бы, чтобы совершалось в событиях, а не только бы описывалось... еще иногда и неправильность языка. Но про это не стоит говорить. И не я буду в них упрекать. Я люблю то, что называют неправильностью, - что есть характерность". Достоинства повести, отмеченные Толстым: "Замечательно правдиво. Это важное, большое качество. И самое важное... есть задушевность. Вообще повесть хорошая. И я думаю, что у вас есть те особенности, которые нужны писателю... Писателю нужны две вещи: знать то, что должно быть в людях и между людьми, и так верить в то, что должно быть, и любить это, чтобы как будто видеть перед собой то, что должно быть, и то, что отступает от этого". Л. Н. Толстой поручил сделать сокращения в повести В. Г. Черткову, и тот с присущим ему усердием выполнил это поручение, изрядно высушив язык повести. Тищенко написал ему по этому поводу возмущенное письмо, в котором досталось и "Посреднику": "Все издания "Посредника", которые я читал, при всей прелести проводимых ими идей и даже несмотря на то, что эти идеи доказываются точно силлогизмами, вытекая из рассказа... несмотря на все это, издания эти страдают сухостью, холодною моралью и однообразием". Это однообразие, считает Тищенко, происходит не от того, что одна идея во всех произведениях, а оттого, что "редакторская рука сглаживает все авторские особенности". Тищенко опасается, что при такой редактуре "душа повести может потеряться". В дальнейшем в переписке с Чертковым Тищенко пишет о тех или иных произведениях, выпускаемых "Посредником", пользуясь характеристиками, которые сам получал от Л. Н. Толстого. Так, в письме от 22 августа 1888 г. он называет слабыми "рассказцы Семенова, Засодимского "Слепые неразлучники". Последняя вещь была бы хороша, если бы не была слишком романтична и была бы поестественнее". В письме от 2 января 1890 г. в ответ на отрицательный отзыв Черткова о рассказе Тищенко "Старик", который Чертков по обыкновению хотел втиснуть в узкие рамки собственного понимания народной пользы, Тищенко пишет замечательное письмо, где излагает свои взгляды на цель литературного труда, из которых видно, что уроки Толстого не прошли для него даром. Он также упрекает Черткова в узости: "Ваша ошибка происходит вот откуда: Вы считаете свое практическое литературное направление не только самым истинным, но и единственно возможным, а потому, прикинув мою рукопись на мерку "Посредника", Вы не нашли в ней ничего выдающегося и осудили ее". Надо заметить, что, не будь Толстого, дорога в литературу была бы закрыта для очень многих писателей-самоучек из народа. И тут сказывается разница во взглядах Толстого и большинства современных ему литераторов и издателей из интеллигентной среды на то, что же есть истинное искусство, а что ложное. Толстой с вниманием и любовью относился к тому, что выходило из-под пера пишущих крестьян, потому что, во-первых, считал крестьянина главным своим читателем, во-вторых, крестьянин являлся носителем природного русского языка, и, в-третьих, крестьянин, пусть часто в резкой или наивной форме, высказывал вещи сущностные, созвучные самому Толстому. Тищенко о своем рассказе "Хлеб насущный", который понравился Толстому, пишет, что везде отказываются его печатать: "Стасюлевич нашел, что он даже не окончен и потому не может быть напечатан, а Маркс нашел, что он очень грустен и потому тоже не может быть напечатан у него". Короленко же просто отметил, что рассказ не может быть напечатан, "потому что не художествен". Последнее замечание поразило Тищенко, и он решил идти к Короленко, чтобы выяснить у него лично, что же тот считает художественными достоинствами литературного произведения. Он явился домой к Короленко, но известный литератор не сумел, по его словам, дать определение художественного произведения. В своих рассуждениях о художественности Тищенко затрагивает только что напечатанную в "Русской мысли" (1897, No 4) повесть А. П. Чехова "Мужики": "Все рецензенты, как сговорившись, считают эту вещь верхом совершенства, а мне она кажется довольно слабою, слабее других вещей Чехова. Заглавие "Мужики" обобщающее и не подходит к такому содержанию, сцены местами описаны карикатурно, грубость нравов утрирована, отношение автора к описываемой среде мерзкое: будто это рассказывает про крестьян умный, начитанный и подвыпивший купчик, зараженный шопенгауэровской философией. Выходит, все в деревне гадко, грубо, скверно, дико, противно, противно... Но мне кажется, что в ней (повести. - Л. Г.) есть одна вещь очень хорошая, которая многих вводит в заблуждение и заставляет искренно считать это произведение высокохудожественным. Это - прекрасная форма, сжатость, яркость красок и меткость слога. Этим Чехов многих чарует, заставляя забывать все другие требования, которым эта вещь не удовлетворяет" (письмо от 3 августа 1897 г.). Как известно, сам Л. Н. Толстой тоже отрицательно отозвался о "Мужиках" Чехова. "Из ста двадцати миллионов русских мужиков Чехов взял одни только темные черты. Если бы русские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы существовать" (1902 г.). Тищенко в своей оценке вполне отвечает взглядам Толстого, который признавал три условия истинного художественного произведения: 1) правильное, то есть нравственное, отношение автора к предмету, 2) красота формы и 3) искренность, то есть любовь, к тому, что описывает автор. Тищенко признает в "Мужиках" Чехова красоту формы, но упрекает автора за отсутствие любви, за "высокомерное трактование человеческих несчастий, горькой жизни бедняка с беспристрастием какого-нибудь Дарвина или Спенсера, который пишет о генезисе любви или страдания как физиолог". С 1890 г. переписка Тищенко с Толстым и Чертковым прерывается на три года. Только в марте 1894 г. он снова пишет Толстому и присылает ему свои новые рассказы, а также объясняет причину своего долгого молчания. Он попал в административную ссылку в Вологодскую область за то, что в споре с сельским старшиной принял сторону крестьянина своей деревни. Из этого срока год и три месяца он провел в психиатрической лечебнице (он страдал падучей). А вскоре состоялось и личное знакомство начинающего писателя с Толстым: Тищенко, будучи проездом в Москве, посетил Хамовники, и в письме от 4 сентября 1894 г. Л. Н. Толстой писал: "...вы мне и так по вашим писаниям были симпатичны, а теперь, после знакомства с вами, я еще более полюбил вас". Интерес Толстого к проблеме искусства проявляется на фоне, говоря его словами, "развращения fin du siecl'a" (письмо к С. А. Толстой от 15 ноября 1892 г.). "Я люблю это слово и понятие", - добавляет Толстой. Всем известно, что одна из статей Толстого так и называется - "Конец века", часто использует писатель это выражение в разговорах и переписке для характеристики духовного упадка общества. "Fin du siecle и у нас", - пишет Толстой в другом письме. Действительно, если вспомнить историю, на рубеже веков, как правило, складываются новые ценностные категории, которые впоследствии питают искусство и культуру в целом века грядущего и в то же время на закате старого века отчетливее проявляются кризисные явления в искусстве. Все это особенно остро почувствовал Толстой, великий художник, и выразил свое отношение к подобным явлениям в трактате "Что такое искусство?". Увы, и о нашем времени мы сейчас можем сказать словами Толстого: "Fin du siecle и у нас"!