Сколько прошло, месяц или больше? Каждый вечер она дома, ужинает с Тони. Забыты культпоходы в гости, на концерты, в кино. Дженни возвращается с работы и попадает в театр одного зрителя. Ему интересна только она. Дженни подозревает, что ужин для Тони - повод сидеть и смотреть на нее. А ей интересно с ним разговаривать. И она ему выболтала много интимных подробностей из своего прошлого. Болтун - находка для шпиона, n'est ce pas Тони? Но как устоять, когда этот оболтус гипнотизирует ее влюбленными глазами. Никогда ничего подобного Дженни не испытывала.
      * * *
      - О'кей, налей мне полрюмки коньяка. Зачем ты меня спаиваешь? Ладно, мне самой приятно. Естественно, ожидала вопроса: приятно ли с другими? По обстоятельствам. Нет, замужем я была девочкой-паинькой. Вот до замужества... Это у вашего поколения очень серьезное отношение к сексу. Вернее, наоборот, сначала высокие принципы, мораль, а секс - нечто постыдное, о нем в приличном обществе не говорят. Теория стакана воды? Как ни странно, знаю: Коллонтай и эта, как ее, кокотка революции, Лариса Рейснер, комиссарша в пыльном шлеме. Образованна? Я? Что есть, то есть. Книги читала. Не похоже? "Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно. Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут - тут конец перспективы". Угадай с двух раз. Элиот? Мимо. Кто? Да, с русской поэзией у тебя, профессор, туго. Бродский, Иосиф Бродский, нобелевский лауреат. Так вот, когда я была мелкая - извини, жаргон - ну, маленькая, 15-16 лет, наше поколение совершило Великую Октябрьскую Сексуальную Революцию. Секс для нас удовольствие, физиология, спорт, полезно для здоровья... Жду реплики. Правильно, профессор, сжигает лишние калории. "Не забуду мать родную и столовую самообслуживания на Вилшер-бульваре". Выколи на груди. Так вот, продолжаю. Я могу тебе рассказать, не краснея, как я спала с каким-нибудь мальчиком. Ты - не сможешь. Не спал с мальчиком? Охотно верю. Пауза. Жду вопроса. Стоп. Пишу его на салфетке, закрываю тарелкой. Итак, сколько их у меня было, мальчиков? Отодвинь тарелку, читай. Медиум, угадываю мысли. Двести пятьдесят? Фу, за кого ты меня принимаешь? Я пыталась бить рекорд Латвии в беге на 80 м с барьерами, но не в этом жанре. Тридцать. Ну, тридцать пять. Так тебе все и докладывай. Могу иметь свои тайны девичьи? Между прочим, с тебя очередная новелла. Или лекция. Как скажешь. На любую тему. Пользуюсь случаем повысить свой культурный уровень. После горячего у кого-то будет заплетаться язык и кого-то надо будет укладывать спать. Со мной, конечно, не с чужой теткой. Я дочитала "Евангелие". Про автора никогда не слыхала. Был в моде? Для нас шестидесятые годы - как средние века. А Робеспьер мне понравился. Тридцать шесть лет - и такая усталость от жизни! Сен-Жюст? Суровый чувак. Герой не моего романа. Кстати, неужели он совсем не знал женщин?
      - Их было много у него, - сказал Тони и почему-то смутился. - Как у тебя мальчиков.
      - В книге написано...
      - В книге он обрисован точно. Но таким он был до Девятого термидора.
      - Позвольте, профессор! Девятого термидора его казнили на Гревской площади.
      - А наполеоновского маршала Нея расстреляли в 1815 году. Однако есть свидетельства, что маршал Ней дожил до глубокой старости в спокойствии и благополучии. Вместо маршала Нея расстреляли уголовника, тело положили в гроб, накрыли маршальской шинелью. Для чего такая инсценировка? Надо было для острастки наказать изменника Нея, но убивать самого популярного маршала Франции? Могли быть волнения в армии. Волнений не произошло, и все остальные наполеоновские маршалы ладили с Реставрацией. Доказательств у истории нет, это гипотеза. Такая же загадка с Сен-Жюстом. В ночь на девятое термидора его арестовали в парижской ратуше, но отвезли не в Консьержери, а в Шотландский лицей у Монтрейских ворот, превращенный в тюрьму. Есть гипотеза, согласно которой в Шотландском лицее Сен-Жюста опоили каким-то снадобьем и в бессознательном состоянии куда-то умыкнули. Утром гильотина - не на Гревской площади, на площади Революции, теперь это Concorde - отрубила голову другому человеку, внешне похожему на Сен-Жюста. Нашли какого-то глухонемого...
      - Кто нашел? Кому это было нужно?
      - Мы вступаем в область легенд, фантастических предположений, которые невозможно проверить строго с научной точки зрения.
      - Тони! Наука меня не колышет. Сказала бы резче, да боюсь шокировать профессорский слух... Я хочу легенды и тайны. Пожалуйста!
      - Понимаешь, якобинский террор создал беспрецедентную в истории карательную машину. Эту технику полицейского сыска потом использовали многие режимы в разные эпохи, Сен-Жюст был начальником Бюро общего надзора полиции. К тому же он обладал исключительной памятью. Живая картотека или, как бы сказали сейчас, компьютер. Кому-то могло понадобиться для дальнейших интриг.
      Теперь Дженни не пыталась ловить его взгляд. Наступил редкий момент, когда Тони на нее не смотрел, то есть он смотрел в ее сторону, но кто-то очутился между ними, и этого, видимого только ему, профессор разглядывал. Такова была его манера читать лекцию, вживаясь в образ...
      - Наверняка применяли особые препараты, действующие на психику. Пластические операции лица делать давно умели. И что-то еще, то, что мы презрительно называем черной магией, рецепты которой до сих пор не разгаданы. Ладно, для тебя важны тайны и легенды. Мой рассказ по документальному материалу, по дневниковым записям одного безвестного кавалерийского офицера, который после тяжелой контузии потерял память. Дневники могут показаться бредом сумасшедшего, но в них множество любопытных открытий. Совпадений с реальностью. В любом случае доказано, что у этого молодого капитана был роман с Жозефиной Богарне.
      - Это что за баба? - не выдержала Дженни.
      - Что за баба? - Тони усмехнулся, и его усмешка адресовалась не Дженни, а тому (той?), кто их сейчас разделял. - По мнению историков, самая красивая баба восемнадцатого века, первая, нет, пожалуй, вторая куртизанка Парижа и, между прочим, будущая императрица Франции.
      II. ЖОЗЕФИНА БОГАРНЕ
      Получив эскадрон и поселившись в кавалерийских казармах, я все время проводил в манеже и на учениях. Было очевидно, что после длительного лежания в госпитале я потерял профессиональный навык, поэтому, отпустив к вечеру солдат на отдых, я скакал на коне по дорожкам Венсеннского леса, пока совсем не темнело, или фехтовал в манеже с офицерами. В свою комнатушку на третьем этаже я поднимался на ватных ногах и падал замертво в незастеленную кровать. Утром болели руки, ноги. Над корытом с холодной водой я смывал лошадиный и человеческий пот (запах пота меня преследовал!), доставал из развалюхи-шкафа чистую рубашку (о моем белье - за умеренную плату - заботилась маркитантка), и день начинался, как обычно.
      - Ру-у-бить! Ска-а-кать! Пры-гать! На-ле-во! На-пра-во! Сохраняйте строй! Плотнее друг к другу! Ребята, поодиночке вас перебьют, как щенков!
      Конечно, когда колонной, в шеренге по шесть всадников, неспешной рысью мы шли на полигон в Монтрё, то гуляки Венсенна останавливались и провожали нас одобрительными взглядами. Наверно, красивое было зрелище. Однако на полигоне я гонял эскадрон повзводно до седьмого пота, и рубашка на мне была хоть отжимай. Извечная армейская проблема: белье меняют, мундиры не меняют. Поэтому в армии не только устоявшиеся традиции, но и - пардон! - устоявшийся запах. Армию лучше наблюдать издалека, когда она дефилирует полками и эскадронами. Красивое зрелище!
      Однажды полковник Лалонд присутствовал на моей муштровке, ни слова вслух не произнес и лишь потом конфиденциально заметил:
      - Не знаю, Готар, откуда у вас эта идея - рубиться шеренгами, сохраняя строй. В бою все смещается и смешивается. Впрочем, вы правы в одном: солдат надо воспитывать в духе взаимовыручки, поощрять чувство локтя.
      Сам полковник Лалонд, мастер вольтижировки, который, стреляя из пистолета на скаку, попадал в цель, сам полковник Лалонд изволил меня похвалить! Я прибавил рвения и месяца через два вошел в форму. Мой конь легко перепрыгивал изгородь, а ладонь не ощущала тяжести сабли. Я мог рубиться по очереди с тремя-четырьмя напарниками, и иногда удавалось выбить из их рук оружие. Я даже продержался минуты три против Лалонда, пока моя сабля, как перышко, не взлетела к потолку, но все офицеры на манеже обступили нас и внимательно наблюдали за поединком, ибо все знали, что полковник просто так с n'importe qui (с кем попало) не фехтует.
      На вантозских маневрах мой эскадрон занял второе место в дивизии.
      Поэтому, честно говоря, я не удивился, когда меня вызвали к командиру полка. Я удивился тому, что сказал мне полковник Лалонд:
      - Капитан Готар, я вам предлагаю взять отпуск.
      В армии не обсуждают приказ. Меня огорчила его жестокость. Все блага, что я получил от армии, - крохотная клетушка с продавленной кушеткой, колченогим стулом и тумбочкой, шкафом, готовым с плачем рухнуть, когда открываешь дверцу... Но это было мое жилище, я привык к нему и к казарменному быту, я чувствовал здесь себя как дома. Больше я ничего не имел в этом мире, и никто нигде меня не ждал. И вот награда за труды! Отпуск? Завуалированная отставка. Освобождайте помещение!
      К счастью, полковник понял мое смятение.
      - Готар, вы хороший боевой офицер. Вижу, как вы стараетесь. Я знаком с вашим досье. Отличились при Вальми, Бомоне, одним из первых форсировали Самбру. И эта страшная контузия... Нет, я вас не удаляю из армии, я хочу вас сохранить для армии! Теперь затишье на фронтах, воспользуйтесь передышкой, забудьте казарму, снимите номер в гостинице. Воевать всегда успеется. Вы же молоды. Полковник вздохнул. - Мне бы ваши годы!
      Я догадался, что имеет в виду полковник. В казармах все - от новобранцев до высших командиров - с жаром дискутировали тему нынешних парижских нравов. По общему мнению, после отмены террора Париж сошел с ума. На площадях танцуют и веселятся до глубокой ночи, пьют безмерно, а женщины отдаются чуть ли не каждому встречному, на военных - так просто виснут. Офицеры, получившие увольнение в город, возвращались с ухмылкой сытых котов.
      Полковник, служивший еще в королевской гвардии, делал мне неслыханный подарок - пять недель вольной жизни! - а я, бестолочь, упрямился...
      Казначей протянул мне пачку банкнот. Я вылупил глаза.
      - Мой дорогой Готар, - рассмеялся казначей, - нам перевели ваше жалованье за те полгода, что вы провалялись в госпитале. Не думайте, что это большие деньги. Нет таких денег, которые нельзя истратить в Париже. Сейчас все изменилось, дельцы и спекулянты наживают огромные состояния, швыряют золото налево и направо, цены растут. Но у меня есть адрес приличного дешевого отеля на улице Короля Сицилии. И купите себе гражданскую одежду.
      Мои личные вещи уместились в тощем бауле. Шинель я оставил в казарме. В лавчонке на Сан-Антуан примерил темный широкий плащ-накидку. Пока достаточно. Вот с чем я решил не расставаться, так это с саблей. Под плащом ее не видно, а мне спокойнее. Ведь по сведениям той же казармы, в городе не только танцевали...
      Хозяин гостиницы "Сгоревшая мельница" и вправду брал недорого. Мог бы и ничего не брать, ибо номер оказался копией моей комнаты в казарме: продавленная кушетка, колченогий стул и тумбочка, всхлипывающий деревянный шкаф. Одна лишь новация - на стенке, рядом с окошком с грязными стеклами, висело круглое зеркало. Оттуда выглянул незнакомец, коротко, по-армейски стриженный, с впалыми щеками и очень недобрыми глазами. Я подумал, что такого человека обойдут своим вниманием и парижские красотки, и парижские грабители.
      Первая гражданская ночь прошла тревожно. В казарме после отбоя все дрыхнут, как сурки, боятся упустить драгоценные минуты сна, а тут в коридоре шаги, громкие голоса, женский визг... Потом, когда все утихомирились, я услышал за стеной плач. Женщина плакала, стонала, всхлипывала. Перемежалось это с мужским бормотанием. Он ее бил, злодей? Я собрался было одеться, достать саблю и спасать бедняжку, но вдруг женщина начала смеяться... Вот и пойми их, штатских.
      Черт бы их всех побрал! Надо жить, как привык, по казарменному расписанию и уставать за день так, чтобы валиться в кровать и засыпать беспробудным сном младенца.
      Сказано - сделано. Я гулял по улицам, методично обходя квартал за кварталом, пока ноги меня держали. Вечером ужинал в соседней харчевне "Жареный петух" и читал газеты. И такое времяпрепровождение доставляло мне удовольствие, ибо каждую минуту я был готов к тому, что вид какого-то дома, таверны, булочной или хотя бы строчка в газете волшебной искрой озарит мой мозг и я вспомню свою жизнь.
      Поиски прошлого - увлекательное занятие. Ведь что я знал про себя? В досье, которое прислали в полк вместе с моим назначением, сообщалось: "Жером Готар родился 6 декабря 1768 года в Марселе, окончил в Арле офицерскую кавалерийскую школу, участвовал в таких-то боях, тяжело ранен третьего мессидора 1794 года при форсировании Самбры, представлен к капитанскому званию в рапорте полковника Бернадота от 10 мессидора, представление утверждено военной коллегией 13 брюмера. Жером Готар не женат, адреса его родственников не имеем. Несмотря на частичную потерю памяти, пригоден к строевой службе".
      Где мои родители? Кто мои родители? Живы ли они?
      "Адреса его родственников не имеем".
      ...На Марсовом поле цвели белые и розовые каштаны. Мне нравились розовые. Я медленно брел по аллее, любуясь розовым пухом на ветках. Стоп, сказал я себе, никто мне не говорил, что эти деревья называются каштанами, а я уверен - это каштаны, и мне нравятся розовые. Значит, память постепенно возвращается, значит, правы были врачи, утверждая, что все восстановится.
      У меня был уникальный в медицине случай. Очнувшись после ранения и контузии в госпитале, я не мог вспомнить своего имени, но мог абзацами цитировать военный устав. Я помнил все, связанное с армией, и начисто забыл свою жизнь на гражданке. Диагноз врачей гласил: "Нервные центры мозга не затронуты, травма психическая, годен к строевой службе".
      Что ж, врачам виднее.
      ...В Пале-Руаяле играли уличные оркестры. Я фланировал в разнаряженной толпе, наблюдал, как танцуют. Фокусники показывали трюки с картами. Пожиратель огня выпускал изо рта пламя. Торговки сновали по саду с лотками. Горячие пирожки мигом раскупались.
      Молодежь веселилась.
      Молодежь? Дамы и господа примерно моего возраста. Но что общего было между ними и мной? Я чувствовал себя пришельцем из другого мира. Мира, где не выделывают кренделя ногами под музыку, не хватают прилюдно женщин за задницу, не горланят фальшивыми голосами: "Девчонки Ла-Рошели все слабы на передок". Может, я тоже был таким, скакал резвым козликом? Нет уж, увольте! Наверно, изначально был создан только как "годный к строевой службе".
      ...Приближаясь к своей гостинице, я услышал звуки шарманки. У дверей таверны слепой нищий крутил ручку механического ящика и пел:
      Жанна Мари, не жди своего милого.
      Твой милый в земле лежит,
      Над ним трава растет,
      Ее щиплют козы и коровы...
      Я остановился. Что-то шевельнулось в моей памяти. Как будто в темной комнате, растопырив руки, я ищу что-то... Не нашел. Кинул в старую солдатскую фуражку монету.
      * * *
      Следующий день я дисциплинированно маршировал по северу Парижа, а потом, с устатку, окопался в кофейне на улице Монмартра. Вдруг неожиданная атака неприятеля опрокинула мои боевые порядки. Поясняю диспозицию. Рисую схему.
      "Я" обвел в кружок, ибо держу круговую оборону. Стрелка показывает направление удара противника. Когда я рисую схемы офицерам эскадрона, то стрелки на моих схемах - по бокам. Я учу взводных и ротных, что ни один дурак не попрет в лоб, будут обходить с флангов.
      А тут - нагло, в лобешник!
      Еще раз поясняю диспозицию: к моему столику подсела рыжая девица и, улыбаясь, спросила:
      - Кавалер, угостите стаканчиком красного?
      Характеристика противника: из разряда легкой кавалерии, мастерица, опрятно одетая. Специалисты определили бы как изящную и стройную.
      На мой взгляд - мало там заманчивых женских выпуклостей. Уж больно худа. Но смешные веснушки на носу придают шарм. Словом, на любителя. Отбиться можно.
      Как же я отбивался? Спешил эскадрон и открыл прицельный огонь? Иронично заметил, что приличные девушки к чужим столикам не подходят? Гордо заявил, что я из другого мира и годен лишь к строевой службе?
      Куда там! Капитана Жерома Готара бросило в жар, он что-то промычал, промямлил и не спешил эскадрон, а спешно заказал бутылку бордо.
      В войсках полнейшая паника. О чем вести разговор? Однако девица-мастерица сама выручила. Однажды раскрыв рот, она его уж не закрывала.
      Мне популярно растолковали, что мужчины нынче жмоты, норовят угощать вином в разлив, и поди проверь качество вина; все кругом потеряли стыд и совесть, в кофейнях в винные бочки подливают воду, ей подружка рассказывала, а Софи прислуживает у стойки, марочные бутылки, конечно, стоят дороже, зато без обмана, впрочем, год назад вообще ничего не было, люди давились в очередях за хлебом, за углем, за мылом, теперь в лавках товару до потолка, и кому понадобился якобинский террор, слава Богу, что Робеспьера отправили к дьяволу, жаль только, что он не успел отрубить головы тем, кто разбавляет вино водой...
      Я спросил, не хочет ли... - как? Одаль? рад знакомству! - не хочет ли Одиль поужинать? Одиль авторитетно заверила, что от дармовой еды никто не отказывается, хотя она, Одиль, не из тех, кто потерял стыд и совесть, чтоб я не беспокоился.
      Смысл последней фразы я понял, когда Одиль привела меня в свою мансарду. С неимоверной быстротой она разделась и юркнула в постель.
      - Ну, иди же...
      Идти куда? Эх, сейчас бы на маневры с эскадроном! Привычно и спокойно...
      Я снял плащ, отстегнул саблю.
      - Так и думала, военный или полицейский, - прокомментировала Одиль. Взгляд строгий.
      Сумерки, льющиеся из окна, помогли мне преодолеть робость. Я скинул одежду.
      - Что ты лежишь, как бревно? В атаку, офицер!
      - Я был ранен, я не знаю, - забормотал я в замешательстве, но оказался в умелых руках, и скоро подо мной попискивало что-то мягкое, теплое. На улице зажгли фонарь, окно чуть освещало мансарду, я заметил, что Одиль лежит с закрытыми глазами, а на лице довольная гримаса. "Давай, офицер, работай", требовала Одиль, и я исправно работал, здорово разогрелся. Вообще, по здравом размышлении, это не самая тяжелая работа, бывает и похуже... Весьма приятная работа... Что же дальше? И вдруг - ой-ой-ой - я не удержался, из меня потекло.
      Одиль вскрикнула и как будто потеряла сознание.
      Какой конфуз!
      Какой позор!
      Одеться и бежать от стыда!
      Но так поступают жалкие трусы. Надо хотя бы извиниться...
      Одиль открыла глаза. Я извинился. Одиль не поняла. А когда поняла, начала хохотать, как сумасшедшая:
      - Это же и есть любовь!
      Это любовь? Я полагал...
      Ночь прошла под знаком ликвидации моей половой безграмотности.
      Одиль находила, что у меня "гусарский клинок" (сохраняю ее жаргон), и попросила взять ее par derriere, дескать, женщины хоть и кричат при этом, но так им больше всего нравится, нравится, когда их "дерут", и чтоб я это учел на будущее, просто не у многих мужчин получается.
      Объяснить экспозицию? Нарисовать схему?
      Я смог. Получилось. Она орала. Снизу в потолок стучали соседи.
      - Как хорошо ты меня "отодрал", - сказала Одиль, и мы с ней провалились в небытие, заснули рядом, вповалку, как солдаты после изнурительного сражения.
      Примерно такой же урок повторился с Софи. Софи явилась на свидание вместо Одиль, объяснив, что подружку приревновал ее постоянный кавалер. По глазам Софи я догадался, что Одиль меня горячо рекомендовала, и ей не терпится. Что ж, смена караула, как в казарме. Я не возражал. К тому же фигура Софи была похожа на гитару, то есть излишество форм. И это прибавило мне пылу. После легкой разминки я положил ее навзничь ("Нет, нет, нет", - заверещала Софи) и всадил свой "клинок".
      - No, nо, nо... tu est fou? No... Vas-y! Encore! Eme!
      Выйдя наутро от Софи, я был убежден, что овладел наукой покорения женщин. Оставался лишь вопрос: зачем мне это надо? Разумеется, любой урок впрок, и обходной маневр, подсказанный мне подружками, теоретически переосмыслив, можно было использовать и на плацу. Однако в армии каждый сержант и так знал, что лучшая атака - это атака в тыл противнику.
      * * *
      Я сидел на площади Святой Екатерины. Квадратный каменный колодец сохранял еще тепло весеннего дня, поэтому публика предпочитала столики, выставленные у дверей кофейни и рыбного ресторанчика. Только что зажгли четыре газовых фонаря на столбах, и площадь преобразилась, стала похожа на большую уютную залу, где все расположились по-семейному. Вечер обещал быть приятным... Допивая вторую чашку кофе и вытянув ноги, гудевшие после пятичасовой ходьбы, я лениво-лениво думал: что, мол, дескать, и так далее, молодец полковник Лалонд когда еще мне выпадет фарт вести такое ленивое существование но почему здесь на площади и вообще во всех злачных местах Парижа всегда полно народу откуда такое количество бездельников в городе можно подумать что никто не работает с полудня до полуночи все сидят пьют жуют и глазеют друг на друга - нет иного более интересного занятия?
      Хотя конечно вон там в углу за столиком красная шляпка сиреневая шаль красивая баба кавалер в сером плаще гвардейская выправка кудрявые бакенбарды влюбленная парочка сказав что у меня "гусарский клинок" Одиль посчитала что сделала мне комплимент ничего не смыслят женщины это же оскорбление ведь я служу в драгунском полку!
      Да конечно молодец полковник Лалонд хотя честно говоря уже хочется в казарму интересно бы знать каким я был до ранения до контузии как проводил время на гражданке может был таким же бездельником прохлаждался в кофейнях брал за руку красотку в красной шляпке и сиреневой шали какой она ему послала обжигающий взгляд вряд ли это влюбленная пара вон гляди гвардеец кипит от злости!
      Действительно, в углу назревали события. Красотка попыталась встать. Гвардеец в сером плаще силой ее усадил на место. Пророкотал, эхом отскочив от четырех стен, властный мужской голос:
      - Если вы желаете быть шлюхой, то нет ничего проще! Площадь затихла, заинтригованная, и все услышали презрительный ответ:
      - Эй, кто-нибудь, неужели все тут трусы? Помогите мне избавиться от этого хама.
      "Какие глаза у бестии, - уж совсем не лениво подумал я, - вполне могут свести с ума. Только у меня отпуск, приятный вечер, я в уличные ссоры не вмешиваюсь".
      Тем временем призыв красотки нашел отклик. Двое широкоплечих удальцов за соседним столиком переглянулись, встали и решительным шагом направились к паре. Резким движением белокурый гвардеец выхватил из-под плаща саблю.
      - Назад, сопляки!
      Удальцы-молодцы попятились. Страшный удар сабли развалил столик, за которым они сидели. Гвардеец бросил им под ноги горсть монет, звонко запрыгавших по булыжной мостовой. Красотка в сиреневой шали попыталась ускользнуть, но рука гвардейца легла ей на плечо.
      Сообразительный официант, нагнувшись, начал искать монеты. Наверно, он опасался, что кто-то, пользуясь темнотой, наступит на монету ботинком, а потом втихаря ее присвоит. Однако публика собралась удивительно добропорядочная: все, как по команде, опустили головы и начали шарить под столиками, указывая официанту на блестящие кружочки. Под столики заглядывали даже клиенты рыбного ресторана, хотя туда монеты уж никак не могли докатиться.
      - Полковник, отпустите, пожалуйста, вашу даму, - сказал я, обнажая саблю.
      ...Я это сказал? Помилуйте, граждане, да ничего подобного я и не думал говорить! Я провинциал, зачем мне встревать в парижские дрязги? После тяжелого ранения у меня частичная потеря памяти. Я пытался вспомнить, каким я был раньше, до контузии, и вот вспомнил на свою голову... Это он, дурацкая башка, тот, каким я был раньше, вытолкнул меня из-за столика, вылез, дурень, и саблю обнажил...
      - Дуэль! - ахнула площадь.
      Первые удары, обрушившиеся на меня, показали, что я имею дело с профессионалом. Я случайно (или по наитию?) назвал его полковником, но он фехтовал не хуже Лалонда, а против Лалонда я продержался три минуты. Мы рубились в центре площади, в свободном пространстве, как на манеже, но на манеже шли учебные тренировки, а тут меня били на поражение. Каждый выпад моего соперника, который я с трудом отражал, грозил смертью. Я понимал, что вот-вот он меня достанет, и, прощаясь с жизнью, успел подумать, что, видимо, в штабе перепутали, что тот, кем я был раньше, никогда не служил в кавалерии, служил, наверно, в артиллерии, а то и в интендантстве, иначе он не полез бы, дурень, в рубку на саблях, не втянул бы меня в безнадежный поединок, сейчас гвардеец снесет нам нашу дурацкую башку, совсем обезумел гвардеец, разве можно так яростно драться из-за женщины?
      Вдруг раздались свистки, крики: "Полиция, полиция! Немедленно прекратите!" - солдаты вооруженного патруля скрестили перед нами штыки, меня крепко взяли за руки, и седой полицейский объявил:
      - Вы оба арестованы. Дуэли запрещены еще декретами Революции.
      Поверх солдатских плеч и скрещенных штыков я покосился на гвардейца и, убедившись, что его крепко держат и саблю отобрали, облегченно выдохнул:
      - Какая же это дуэль? Урок фехтования на потеху публике.
      Мой соперник мрачно на меня глянул, потом в его глазах мелькнуло нечто вроде признательности. За столиками начали аплодировать и выкрикивать:
      - Браво! Красивый бой! Браво, офицеры!
      Публика в пику полиции отводила от нас обвинение в нарушении общественного порядка. Может, зрители были рады, что мы не испортили им ужина и приятного весеннего вечера. Может, парижане, привыкшие к уличным представлениям, посчитали, что это была игра. В общем, хлопали так, что я малость испугался: как бы не потребовали повторить на бис.
      Ободренный публичной поддержкой, гвардеец иронически хмыкнул:
      - Ради чего нам было драться? Не вижу повода.
      Реплика адресовалась полицейскому, а ирония - мне. Действительно, дамы в сиреневой шали и красной шляпке след простыл...
      - Отвезти их в участок, там разберутся, - приказал полицейский чин.
      С площади Святой Екатерины два выхода. Нас развели в разные стороны. На улице, куда меня вывел седой полицейский, ждал закрытый экипаж с кучером в цивильной одежде. Полицейский чин, отворив дверцу, положил на пол мою саблю в ножнах.
      - Скажите спасибо, офицер, что это произошло не год назад. Карно или Сен-Жюст передали бы дело в Трибунал, и, уверяю вас, не сносить бы вам головы.
      Пятясь и глядя на полицейского, я сел в экипаж, где уже кто-то был. Седой чин козырнул и захлопнул дверцу. Коляска тронулась, копыта зацокали по мостовой. Я обернулся к своему спутнику, резонно предполагая, что меня сопровождает патрульный солдат...
      - Слава Богу, нам повезло, я быстро навела полицию, - взволнованно проговорила виновница моих сегодняшних бед, - он бы вас убил...
      Ну... В общем... Да... Одно дело, когда наблюдаешь за ними на почтительном расстоянии... Абстрактно красивая женщина. Другое дело, когда эта абстрактность сидит рядом, невольно (вольно?) прижимаясь к тебе, когда коляска поворачивает, ты вдыхаешь аромат ее духов... Как она сказала? Не "вам повезло", а "нам повезло"... Да...
      Мною овладела слабость. Сейчас бы сабля выпала из моих рук. Запоздалый страх? Когда он ударом развалил столик... Такой удар был у Лалонда, он демонстрировал его офицерам. Особое мастерство. Даже штатские зеваки поняли, с кем будут иметь дело, и иметь дело не пожелали. Мысленно я еще дрался на площади, в полумраке сверкала сабля гвардейца. Бац! Бац! Скрежет стали. Теперь, как бы со стороны, я видел свои ошибки, он трижды мог меня достать, то есть ранить. Не захотел? Он хотел наверняка, эффектным ударом разрубить меня, как столик, как муляж на манеже.
      Ладонь коснулась моей щеки. Я услышал мелодичный, завораживающий голос:
      - Успокойтесь, рыцарь. Вы были отчаянно храбры. Мы едем в мой дом. Я должна вас отблагодарить.
      Я успел подумать, что не случайно полковник Лалонд отправил меня в отпуск, видимо, таково было указание врачей, я не готов еще к ратным баталиям, я не выдержал первого настоящего боя. Явно вернулась моя болезнь. Смутно помню проход по комнатам, какие-то лица (слуг?), нам сервировали ужин (есть я не смог, выпил немного вина), а потом будуар и бронзовый подсвечник с двумя свечами. Завораживающей красоты женщина смотрит на меня, в ее зеленых глазах полыхают зарницы, и под пламенем этого колдовского взгляда я таю, как свечка, и рассказываю свою историю, все, что знаю про себя.
      - Бедный Жером, - повторяла женщина.
      Я понял, что пропал. Я в ее власти. Заботливые руки меня раздели. Я ощутил ее гладкую атласную кожу... Во мне проснулась сила, мы слились в одно целое. Именно так! Мы соединились, и я делал все, чтоб ее не отпускать, ибо только в ее объятиях я не боялся сабельных ударов, я все забыл, существовала лишь она, только она, только мы вместе, и я понял, что любовь - это желание, желание не отпускать от себя женщину. Ни на день, ни на час, ни на миг.
      И она, Жозефина, меня тоже любила и возвращала мне слова, от которых я терял разум, вернее, потерял бы, если удержал бы их в памяти,
      Впрочем, значительно позже, когда обстоятельства заставили, я их вспомнил. Нежности пропускаю. Основной рефрен: какое счастье иметь молодого любовника!
      * * *
      Потолок был обтянут голубой материей, которая складками от центра, как спицы колеса, расходилась к стенам. Постель еще хранила тончайший аромат ее духов. В соседней комнате с зеркалами мне была приготовлена ванна с теплой водой. Там же на вешалке висел тщательно выглаженный мундир - мой и чистая рубашка - не моя, но мне предназначенная. На полочках, среди флакончиков и душистого мыла, я нашел даже бритву. Чью?
      В гостиной меня встретил важный господин, коего я принял за хозяина дома (отца Жозефины?), но он сообщил: