14

Роман и Пушкин тихо идут по бульвару Невского проспекта.

– Да, ложа упразднена, как и все другие ложи, Кочубей и нашу прихлопнул… Ведь у нас сейчас не глупое таинственное масонство, а Союз друзей природы!,. Тайная революционная организация!.. К тому же мы собираемся в совершенном секрете…

– Все равно, мне неудобно оказаться замешанным. Я французский посол и…

– Ты боишься, Роман, идти на заседание ложи?

Владычин остановился.

– Если ты говоришь о страхе, Александр, то нет. Мною руководит исключительно благоразумие. Сегодня я не иду далее с тобой.

Пушкин пожимает плечами.

– Жаль… Когда же ты познакомишься с Трубецким, Муравьевыми…

– …Пестелем и так далее… Ах, Саша, да ведь я их всех отлично знаю!.. Да, да!.. Лучше, чем их начальство, в тысячу раз лучше, чем министр полиции императора Александра. Сегодня ты пойдешь один и скажешь, что я приду через несколько дней… Ну, иди… Ты недоволен?… Чудак! Я старше тебя, я отвечаю за все и не хочу, чтоб глупая неосторожность могла погубить общее дело… Прощай!..

– Прощай!..

Сонный ванька не сразу понимает, чего от него хотят, но наконец приходит в себя и помогает барину влезть в нескладные санки, вот он зачмокал, задергал вожжами, и перед Романом заколыхалась безразличная спина с болтающимся жестяным номером.

Пушкин постоял немного в раздумье, потом тоже нанял извозчика и велел ехать по Садовой. Не доезжая Гороховой, расплатился и пошел дальше пешком.

Железные ворота быстро открылись на его стук. Пушкин нырнул в узкую калитку. Тогда из-за угла высунулась чья-то голова, пытливым лисьим взором окинула улицу и опять спряталась.

15

Тихо… Просторная площадь вплотную придвинулась к окнам; от этой близости кажется – разгневанный конь Фальконета примерз к заиндевелому стеклу.

Гофман бросил перо и закрыл глаза…

16

Граф Пален подошел к постели и грубо потряс за плечо Александра.

– Довольно спать! Заставы закрыты. Я говорю: заставы закрыты.

Рука Александра поползла из-под одеяла, коснулась чего-то гладкого и холодного. Отдернул и сразу сел на кровати.

– Ну и… что ж?

Пален щелкнул крышкой пузатых часов и приложил их к уху.

– Пора! В карауле свои люди… все, как один, самые надежные.

– Кто ж именно?

– Те, о коих докладывал: Беннигсен, Яшвиль, Аракчеев и еще один… новенький!

Пален подвинулся, и из-за спины, а то и просто из него вышел округлый живот, надулся, забелел лосинами. У живота отросли тяжелые ботфорты и зарылись в пушистый ковер.

– Не разберу что-то, – шепотом сказал Александр,

– Пустяки! – Пален снял шляпу и положил ее на плечи животу. Живот сразу задвигался, приблизился, заложил руки за спину и пахнул в лицо плохим русским языком.

– Ну, поехали в Микалловский замок! Tuer [21] немного!..

Одеяло гармоникой сбилось у шей. Александр высвободил ноги из-под разом похолодевшей простыни, кинулся между теми двумя, задев лицом, как давеча рукой, за холодные, скользкие ботфорты. Пален стал открывать и закрывать часы у него над головой – всюду, везде, в какой бы угол Александр ни кинулся, везде крышка часов гремит, как выламываемая доска…

Александр прижался голым телом к дверному косяку… А за дверью ширится шум… грохот, точно в темном дворце передвигают целую комнату, вместе с колоннами и хорами…

Александр с дверью – одно, но сил нет, а грохот ширится, идет, идет, трещат дверные доски, и сразу сквозь Александра въехал в комнату колонный зал, поплыли обычные, привычные вещи. Диван прижался к стене, а кровать с шумом заняла средину комнаты… Как все это до ужаса знакомо, та кровать, нет – катафалк, на котором пузырится кто-то, покрытый огромной ненавистной треуголкой.

Влекомый злобной силой, Александр подбежал и сорвал с живота треуголку с кокардой…

– А-а-а!..

Павел! Отец! Зеркала разбились, и миллионы зайчиков лунными пятнами разбежались по паркету Михайловского замка… У Павла лицо синее, черное, фиолетовое – раскрашенное гримером лицо мертвеца, выставленного напоказ в парадном зале. Безобразный призрак с высунутым языком.

Но это мгновенно; из черного провала орбит возникает новый образ… А! А!.. Даже пламя сожженной Москвы не опалило эти тонкие черты… Александр отбегает, силится выскочить из кошмарного квадрата спальни, но… хлоп!.. и треуголка с трехцветной розеткой, пахнущая духами и потом, накрыла и придавила его к подушкам…

– Душно! Душно!..

Часы на камине спокойны, они знают свое дело, цену своим невозмутимым шагам.

Тик-так! Тик-так!..

Александр с трудом высвободился из-под одеяла… Долго сидел на кровати, вспоминая, где дверь, туфли и звонок.

Вспомнил и, боясь, что опять треуголка, как во сне, покроет, придавит, схватил звонок и нарушил тишину спальни…

И все остальное время, от цирульника до аракчеевского доклада, вздрагивал и руками массировал горло.

В час в кабинет вошел Аракчеев.

– С добрым утром, батюшка, ваше величество!

– Здравствуй.

Аракчееву недовольные складки знакомы…

– Тут, ваше величество, докладик о ходе совещаний. Француз проклятый ловко дела обделывает. Стелет мягко, ой, как мягко, но спать будет жестковато! Я бы осмелился посоветовать…

– Мне не нужны твои советы!.. Ты, кажется, совсем, братец, решил меня на троне заменить!.. Ты, пожалуй, и меня, как Сперанского, сослать захочешь! Запугать меня заговорами вздумал? Иди передай Голицыну, что сегодня я, не француз, буду председательствовать на переговорах!.. Слышишь! Я!.. А не француз!., я!..

Аракчеев задом, задом к двери.

В коридоре отдышался, основательно выматерился, побагровевшее лицо вытер платком и осторожно заглянул в скважину.

Александр в углу без устали перед иконой Спасителя клал земные поклоны.

17

Эрнест Амадей Гофман дочитывал последние пункты предлагаемого князем Ватерлооским проекта соглашения.

Роман рассеянно рассматривал участников совещания, внимательно слушавших первого секретаря, и только теперь заметил желтое лицо Александра и его горящие ненормальным огнем глаза.

Когда кончилось утомительное чтение, царь резко встал; после тишины шум отодвинутого стула заставил всех наморщить брови.

– Всяким дано в мире думать о себе, всяческие дела для себя делать, тешить ум сладкими изысканиями, неосуществимыми прожектами, забывая о других… Только нам, господом богом и отцом небесным на престол венчанным, только нам – крестная ноша – не о себе радеть, а обо всем многомиллионном подданстве. Сознавая ответственность великую не столь перед народом русским, сколь перед судом божиим, согласиться на предложение императора Франции, забывшего про…

Адмирал Шишков стар; адмирал Шишков устал и задремал; адмиралу Шишкову простительно неуважение к высоким словам своего государя и невольное падение с кресла, для годов его весьма неудобного и утомительного, – на мягкий, пушистый ковер.

Потерял Александр мысль, разорванную суматохой, учиненной Шишковым, и теперь беспомощно уставился на Владычина.

– Вы, ваше величество, не докончили фразу, содержание коей я с удовольствием передам моему императору…

– Забыл… забыл!.. О прожекте поговорим после… Думаю, что, за исключением мелочей некоторых, будет приемлем.

И, нервно бросив скомканный шелковый платок, звякая шпорами, император зашагал к двери.

18

– Теперь остались только формальности. Старик вовремя упал… Это крупная дипломатическая победа.

– Да, любезный Гофман… еще несколько дней, и прощай Санкт-Петербург… Вам, наверное, надоело здесь жить?

– Странный город, странные люди!.. Ночью ветер воет, как духи на шабаше, снег кружится, слепит глаза, замораживает душу, и нет кабачка Вегенера, где можно пить и работать… Вот только друзья господина Пушкина напоминают мне своей бесшабашной веселостью, острыми разговорами собрания «Серапионовых братьев»…

– В Берлине ваш долг первым делом свести меня к Вегенеру.

– Ваша светлость, скряга Вегенер лопнет от счастья, а я… Ай-ай!.. Ну конечно, забыл!.. Забыл в конференц-зале папку с некоторыми заметками…

– Бегите скорей назад, я вас подожду…

– Сейчас!..

Роман прислонился к колонне и жадно вдыхал терпкий морозный воздух. Так хорошо после душных институтских комнат подставить разгоряченное лицо под легкие прикосновения снежинок и позволить памяти в поспешном лирическом отступлении спутать эти прикосновения снежинок с нежным холодком пальцев мадам Рекамье.

Из приятной задумчивости Романа вывело осторожное покашливание.

– Да?

– Осмелюсь потревожить вас, ваша светлость!.. Отчаянная дерзость – тревожить ваше раздумье…

Роман недовольно разглядывал знакомое, страшно знакомое лицо, круглое и красное от волнения; силился припомнить, где видал раньше бегающие за роговыми очками, заплывшие жиром глазки, рыхлый подбородок, бесконечными складками спадающий на расстегнутый воротник. Но не мог припомнить.

– А в чем дело?

– Мне трудно, весьма трудно, ваша светлость, начать изложение своей щекотливой просьбы… Богу С необъятных эмпирей престола своего простительно не сразу замечать мелочи человеческой жизни… Я и жена моя долго, весьма долго ждали наследника, но старания не пропадают даром, ваша светлость, и наконец жена принесла мне сына, а государю моему – верного подданного…

– При чем же тут император французский?

– Осмелюсь просить, нет, умолять вашу светлость снизойти к моим отцовским просьбам и согласиться быть крестным отцом!

И тут случилась невероятная вещь. Всесильный князь Ватерлоо весело засмеялся и согласился присутствовать на торжественных крестинах [22].

– Завтра, ваша светлость, в два часа за вами сам заеду!.. Прошу не запамятовать, ваша светлость… Завтра в два часа!

– Хорошо!.. Я помню.

19

На углах застыли золотые подсвечники и, прижавшись к ним, придавленные почерневшей сломанной подковой деловые бумаги; дальше громоздились таинственные стопки книг, рядом – хрустальный письменный прибор, перья, заранее обточенные дворецким, толстые палочки оплывшего сургуча, табакерка, нож, мелкие семейные сувениры, и между всем этим проступала веселая зелень сукна и на ней цвели багровые пятна чернил; в центре – сдавленный аккуратностью и громоздкой деловитостью, окруженный меланхолическим блеском огней портрет государя.

Все хорошо изученное еще в детстве – и портрет, и табакерка, и голая женщина, сжимающая переплетенными руками свечу. И все-таки Наташа каждый день, когда Голицын уезжал по делам, приходила в отцовский кабинет и внимательно смотрела на письменный стол. Казалось, что среди знакомой пышности она вдруг найдет чужую вещь чужого человека; ведь должно же наконец когда-нибудь нарушиться надоевшее однообразие этого стола.

Но дворецкий успевает до прихода Наташи уничтожить все следы пребывания в кабинете сиятельного гостя.

Тряпочка, щеточка, несколько бережных движений – и опять тусклый блеск хрусталя, игра камней и традиционный порядок.

Сегодня Наташа в кабинете давно… Сидит в глубоком кресле и устало щурит глаза…

Устала от тревожных снов, объяснения которым не найти ни в одном толковом соннике, от новых мыслей, от всего нового, что ворвалось в ее спокойную жизнь. Вот она – возвещенная сентиментальными романами Ричардсона и Карамзина запретная и сладостная любовь.

Неожиданно за дверьми шаги и голос отца.

Наташа вскочила, испуганно оглянулась и бросилась за пузатый шкаф, вся сжалась, слилась с притаившейся в углу темнотой.

В комнате – топот, скрип кресла и басок Голицына:

– Садитесь… Садитесь, господа!.. Нам необходимо поговорить о весьма и весьма серьезных делах… Государь на воскресенье назначил подписание договора, и мы должны как самые близкие к государю люди остановить неизбежное…

– М-да!.. Но как остановить, Александр Николаевич?

– Вот за этим и собрал я вас в моем доме… Алексей Андреевич, вам первое слово для мудрого совета.

Аракчеев гулко откашлялся.

– Что говорить, беда! Государь, как ни тяжко об этом думать, заболел, душевно окачурился! Столько лет твердо на посту выстоял и вдруг – едал. Видно, тревоги последних лет неизгладимые следы в его сердце отметили. А тут еще каверзы всякие…

Аракчеев выдерживает паузу. Вспоминает бумагу, спрятанную в железный ящик, и новые сведения от своих агентов.

«Сказать, что ли, про заговор? Нет, не скажу! Вернее удар будет. Двойной удар!»

– Какие ж это каверзы? – любопытствует Голицын.

– Ну, хоть француза этого взять… Гнет свою линию! Не удастся реванша у Бонапарта взять… А совета государю преподать нельзя… рассеян очень! (Не забыл, как Александр из кабинета выгнал). От мнительности болезненной все планы и советы им отвергаются и явные безрассудства довлеют в его поступках. Ох, владыко мой, тяжко, тяжко, но надежду на просветление воли государевой нам оставить придется… Бог мне судья, но царь-батюшка за поступки свои не ответственен более…

Голицын вздрогнул.

– Что ж, – проговорил он, заикаясь, – ужели… ужели Михайловский замок повторить придется?

Выдохнул эти слова и побледнел.

– Господи сохрани! – замахал руками Аракчеев и себя внутри похвалил за находчивость. – Сначала француз… потом государю полная воля… отречься и уехать в Америку, о чем он помышляет. Болезнь престола лечится домашним врачеванием…

– Но, Алексей Андреевич, ведь много же путей есть, нельзя напролом идти!

– Есть только один… опасный, но есть! И нам придется путь этот избрать.

Наташе за шкафом душно, кровь в голове бьет курантами: шепот Аракчеева давит, давит Наташу к вощеному полу.

20

Роман только в карете догадался спросить:

– А разрешите, сударь, узнать вашу фамилию? Дела государственные память весьма притупляют.

За стеклами роговых очков шевельнулся радостный огонек.

– Член Академии наук, камергер двора Никита Петрович Владычин…

– Владычин?!..

…Орловская владычинская усадьба… Гостиная с приземистыми белыми колоннами, между ними в тяжелых резных рамах – предки. Память, много лет не возвращавшаяся в фамильную галерею, услужливо и поспешно отыскивает среди портретов полного мужчину с камергерским ключом в руках, рядом стол со свертками географических карт и пузатый глобус… Но портрет должен был передать не только черты почтенного предка – художник заботливо придавил стопку фолиантов на столе бюстом императора Александра, а темный отворот мундира украсил двумя значительными угловатыми звездами… Никита Петрович! Да, да!.. Разница только в очках – на портрете их не было, и, с минуту пристально посмотрев на соседа, Роман откинулся в угол кареты, точно прижавшись к пестрому жилету отца, когда тот брал маленького Романа на руки и носил по низким комнатам орловской усадьбы… Отец рассказывал о людях, тех самых, кто с пыльных полотен Рокотова, Левицкого, Кипренского следили новую жизнь тусклыми глазами… Так вот оно что! Родственник! Не просто чудаковатый русский вельможа, чуждый и незнакомый, сидит с ним рядом в карете, а родной, и если уж на то пошло – самый «родной» ему человек в этом перевернутом времени.

Граненые хрусталики люстры слабо звенят, когда с хор проносится густая волна голосов. Потные верзилы из соборного хора, сглатывая колючие кадыки, старательно выводят величественные, громоздкие строки Бортнянского. Суетливый регент, маленький и чрезмерно вдохновенный, отчаянно волнуется – но хор спокоен, мужчины замолкают вовремя, и звонкие, как сухие липовые дощечки, голоса смолянок подхватывают и бережно доносят до конца аккорды витиеватой фуги.

Дьякона прилежно чадят кадилами, их возгласы тушат шепот толпы и устанавливают божественный правопорядок в занятом под священнодействие зале.

Перед зажженным образом богородицы низенький протоиерей меланхолично цедит слабогрудую молитву; ему так хочется оглянуться, рассмотреть этого самого французского князя, который стоит посередине зала на небольшом бархатном коврике, но старый служака господа бога – только покорный раб своих профессиональных обязанностей, и любопытство даже не убыстряет привычной размеренности его чтения.

– …и да будет едино стадо и един пастырь…

Протоиерей вспоминает, как, высаживаясь из монастырского возка, заметил повара, наискось через двор тащившего связку колотой птицы.

– …и да будет едино стадо и един пастырь… Слова молитвы клейкие, одно к одному, как паюсная икра, намазаны на страницах маленького молитвенника, заложенного розовыми закладками и кипарисовыми веточками, к ним льнет взгляд, и язык послушно протаскивает их через горло, как повар колотых кур через двор.

Никита Петрович возбужден и радостен, он нарушает чопорный этикет двора и церкви, он отгоняет клетчатым фуляром надоедливые струйки ладана, он поминутно протирает розовую лысину, – экая духота! – подбадривает знаками регента. Никита Петрович суетливо теснит приглашенных особ к стене, чтоб не слишком напирали на его будущего кума – посла французского императора, и когда в дверях показывается шествие с главным виновником торжества, он исполняет последний административный и родительский долг – осторожно пробует пальцем, не остыла ли вода в раззолоченной купели…

Торжественная минута близка, она идет, она пришла, и когда священник мокрого, дрыгающего пухлыми ножками младенца передал Роману, Роман с трудом сдержал улыбку, любопытно заглянул в безразличные синие глазки и нежно-нежно поцеловал в мокрый лобик своего дедушку.

21

Императору скучно… Князь Ватерлоо, cher Romain, в России. Император так привык к нему. Князь Ватерлоо, cher Romain, необходим императору…

В халате и туфлях, недовольно морщась, меланхолически позевывая, Наполеон слушает доклады.

Даву входит последним; Наполеон устал, морщится, сердито зевает во весь рот. Даву смотрит на императора: в халате, в туфлях, с лицом обрюзгшим и сонным – это не тот, чьим велением умирали тысячи, не тот, совсем не тот, кому миллионы кричали «vivat!». Доклады и бумаги – не дело императора.

Но… князь Ватерлоо в России. Император не доверяет никому, кроме князя Романа. Да и князь Роман, кстати, не доверяет никому, кроме императора…

По праздникам, в один и тот же час, аккуратно и неизменно, стоит ли над Парижем высокое торжественное солнце, или снег темнеет и тает под ногами пешеходов, – по праздникам, в один и тот же час, на одну и ту же площадь, аккуратно и неизменно выходят войска…

Офицер в пышной форме командует – и громовый салют, такой, что дух захватывает, приветствует появление императора…

Император на белом коне, как всегда…

Парижские гамены довольны. Кроме них, впрочем, никто не посещает еженедельные императорские парады – надоело… Только провинциалы включают императорский парад в свой список театров и музеев…

Скучно, ах, как скучно императору!..

22

«…И склонена держава Российская на колени перед Вами, Ваше Величество. Через неделю назначено торжественное подписание договора, и я думаю, Ваше Величество, что в конце месяца сумею лично приветствовать…»

– Ваша светлость… Ваша светлость! Женщина к вам пришла.

– Женщина?… Странно… Приведите ее сюда… Нет, нет! Постой! Лучше пусть подождет в приемной. Я сейчас.

Думал, опять какая-нибудь сумасбродная придворная дама тайком от мужа решила посетить таинственного француза в надежде, что ее убедительные прелести и жаркая мягкость вскружат «государственную голову», и тогда, в заветном дневнике, число ее тайных мужей увеличится на одного человека. Пустая цифра… Что ж, пусть подождет!

Не спеша еще раз прочитал письмо, вложил в конверт, запечатал сургучом и только тогда позвал Пико.

– Она там?

– Так точно!..

– Проводи сюда.

Наклонился над столом и написал на конверте два слова: «Фонтенбло. Императору».

За спиной услыхал легкие шаги, женские незнакомые шаги, быстро выпрямился и обернулся.

– Наталья Александровна!.. Вы?

– Ваша светлость… Я… никогда… поверьте… не решилась бы на такой шаг!.. Но… но… есть вещи… поймите… которые заставляют…

Запнулась. Комната закружилась, заплясал письменный стол, князь полетел куда-то вверх, а стены, точно пьяные, шатались и падали друг на друга.

– …Вам лучше?

– Да…. да…

Когда Наташа спешила сюда к князю, в дом к князю, она приготовила много-много хороших слов, таких, которые бывают в чувствительных романах о любви и смерти, но теперь, когда рядом, совсем близко, можно протянуть руку и коснуться его – любимое лицо, – Наташа спутала все слова, забыла главы прочитанных романов и могла только, закрыв глаза, с великим трудом уронить короткую фразу.

– Князь, вам грозит смерть.

Сказала, медленно раскрыла глаза и удивилась: у князя спокойное лицо, та же нежная улыбка и насмешливо прищуренные глаза.

– Мне грозит смерть?

– Да!.. я знаю!., может быть, сегодня… они хотят вас убить… О, если он захочет, он сумеет… Он все может!.. А я не хочу, не хочу, чтобы вас убили! Я…

И только Наташа успела сказать, нет, едва заметно пошевелить губами, Роман радостную маленькую Наташу поднял и жадно поцеловал во вздрагивающие губы.

23

Сегодня Роман, перебирая полученную почту, заметил в парижских газетах траурную рамку:

Умерла. Ушла, оставив загадочно улыбающуюся тень на холсте Жака Луи Давида…

Роман спокойно отбросил газету.

Он окончательно забыл, какая аллея ведет от потайной калитки к балкону спальни м-м Рекамье.

– …Ваша светлость, два часа!

– Милый Гофман, поезжайте один.

– Но…

– Выдумайте что-нибудь… Я хочу поработать…

Два часа. Скоро придет Наташа.

Маленькая Наташа!.. Страх в огромных глазах и тревожные слова:

– Я не хочу… не хочу, чтобы вас убили!

Нет. У Романа еще очень хорошая память.

24

Аракчеев ходит по кабинету и размышляет.

Три удара: убийство французского посла, арест заговорщиков из общества «Друзей природы» и небольшой дворцовый переворот. Таков порядок.

Посмотрел на часы, сообразил что-то. Так. Князь Ватерлооский прибудет к восьми. За ужином можно будет послать приказ, вот только заготовить сейчас надо, потом с Голицыным заехать за остальными и к двум часам ночи во дворец.

Да, такой порядок будет самым лучшим.

Нужно только заготовить приказ об аресте членов общества.

Пико в почтительном поклоне.

– Какие распоряжения, ваша светлость, последуют на вечер?

Роман поднимает голову.

– Сегодня, старик, приготовь простой плащ, темный костюм и высокие сапоги.

Через пять минут Пико возвращается с пакетом.

– Просят ответ.

Роман разглядывает гербовую печать.

– Кто доставил?

– Ординарец, ваша светлость.

Роман усмехается. Вспоминает о Фуше. Аракчеев, по-видимому, тоже переходит в наступление, но он, Роман, готов.

Быстро и не задумываясь чертит строки ответа.

– Поди отдай. Подай мне визитное платье…

Тьфу, какая мелодрама! Имеет ли он право на риск?

А!.. Пусть…

Перед отъездом зашел в книготорговлю Смирдина.

– Вы будете так любезны…

– Кому? – спрашивает Смирдин, беря записку.

– Господину Пушкину.

– Почту за честь!

– Весьма признателен…

Записка:

Флигель аракчеевского дома. В небольшой комнате, где составлена старая мебель и пыль плотно залегла по углам, – князь Александр Николаевич Голицын.

Голицын сильно взволнован. Он в беспокойстве прохаживается взад и вперед, поминутно взглядывая на часы.

Десять часов. Значит, в доме Аракчеев и князь Ватерлоо после беседы перейдут к ужину, а там…