На смену земным богам пришел Бог небесный. С этим Богом в одной компании уже не повеселишься, за нимфами не приударишь. Пан не знал греха, без которого нет и стыда.
      Естественное не может быть безобразным. Тело не очень чистая субстанция и, пожалуй, низкая материя, если сравнивать ее с душой. Но сами по себе вожделения тела естественны. И жизнь состоит из исполнения естественных вожделений. Слово публично, жизнь вожделеет вне слова. Корова мычит, и нельзя ее властью публичного заставить лаять. Природа рожает, и как роженица уродлива. Тело тлеет и издает запахи. Киническая легитимация тела, понижая уровень культуры, восстанавливала в правах философию маргиналов античного мира.
      Пан – от мира сего. Он его конкретная всеобщность. Небесный Бог – новая тотальность. Он не только ничего не смыслит в вопросах пола, семьи и брака, но, кажется, и улыбнулся-то всего два раза. Один раз, когда родился, а другой раз, когда встретил Иоанна, что позднее дало повод для эрудитов подозревать в нем скрытого гомосексуалиста. Христос победил смерть. Но пол победил Христа, ибо Христос далек от бес-событийной повседневности и скучен. Но Невеселый – личность.
      Что значит быть личностью? Это значит не быть тем, что ты есть, и быть тем, что ты не есть. То есть переступить через себя из боязни быть собой. Кто переступает через себя? Личность. Но значит ли это, что преступлением ты себя трансцендируешь? Трансцендентными так не становятся. Переступить себя есть не что иное, как преступить, стать преступником, тем, кто преступает пределы.
      Всякая личность преступна ив своей преступности она трансцендентальна.
      Преступивший через себя найдет для себя заместительную жертву и переступит через нее. Что это будет за жертва? Другой? Жертвенное слово?
      Козел отпущения или агнец? Не так уж и важно знать этого, другого. Важно другое.
      Лицо – это упрек, осуждение и суд над миром. Сначала «Я» судит мир, затем оно осуждает Бога. Кто же осудит «Я»? Идея суда над миром не могла прийти в голову первоязычника? Она пришла к нам, к христианам, судьба которых не необходимость, а суд. Судьба есть только у свободных, ибо судят не рабов. Рабов наказывают.
      Теперь судят невеселых. Судят личность, осуждающую мир. Отказ от личности стал делом веселым. От личности отказалась героиня одной из пьес Нины Садур. Она не побоялась быть собой. И стала просто человеком, т. е. человеком, который есть бытом. Праздный человек не держится бытом и скучать не любит. Он любит грешить.
      Вот и Бог в праздности согрешил когда-то. Он согрешил и появился мир. И этот мир есть зло. То есть вожделение праздного человека абсолютнее абсолютного, а похоть жизни сильнее воли к воле. Праздный человек не волит, он язычествует в поисках новых земных тотальностей.
 

 
      Если есть нечто, то есть и то, что есть до всякого нечто. Но «до» – это не отрицание нечто, не ничто, а пауза или вакуум, в котором рождается дискурс «что-нечто».
      То есть это подброшенный камень в момент, когда он зависает прежде, чем упадет.
      Например, есть вера и есть то, что до веры. Но это «до» не неверие, не отрицание веры, а зависание веры в вакууме доверия. Вера абсолютна, доверие суеверно. Вера не рождается из доверия. Она в него ускользает при безверии. Неверие рождается и существует в перспективе веры. Глупость – в горизонте ума. А вот до мысли была не глупость, а некая банальность домыслия, то, что держится не словом, а привычкой, движением тела, что то же самое, суждением до-сужести. «Почему, например, принято думать, будто за первым января следует второе, а не сразу двадцать восьмое. Да и могут ли вообще дни следовать друг за другом, это какая-то поэтическая ерунда – череда дней. Никакой череды нет, дни приходят когда кому вздумается, а бывает, что и несколько сразу. А бывает, что день долго не приходит. Тогда живешь в пустоте, ничего не понимаешь и сильно болеешь и другие тоже болеют, но молчат» (9, с. 23-24). Ведь первое является первым не потому, что за ним следует второе. А потому, что за ним следует ноль, т. е. пуск. И это хорошо знают устроители запусков. Не второй своим опаздыванием создает возможность для того, чтобы был первый, а бесконечность существования непервых, т. е. пат, или нулевая реальность. Для того чтобы что-то было впервые, нужно, чтобы прошла бесконечность. Домысливать – это не значит что-то брать из себя для мысли, выдумывать. Это значит отделаться от мысли, приведя ее к концу.
      Приканчивать мысль научился постмодерн, помысливший конструкцию в качестве негации досужего суждения. Например, у человека может быть сознание, а у робота его быть не может. Робот стоит без сознания. Но это не значит, что в нем есть что-то бессознательное. Бессознательное есть там, где существует сознание.
      Вернее, бессознательное и есть сознание (1, с. 109-135). Если у человека нет совести, то нелепо его называть бессовестным. Бессовестным можно назвать того, у кого была совесть, а за-тем-пропала.
      Что не может родиться из ничто, ибо этим рождением утверждалась бы абсолютная негативность и, следовательно, вырожденность всяких рождений. Домысел еще не мысль, но уже ум. Мысли в мире еще не было, т. е. еще не было того, что устанавливается движением мысли, а ум был. И каждый раз нужно было не;мыслить, а до-мысливать, не думать, а до-думывать, не делать, а до-делывать, не бывать, а до-бывать. Но как? Умным деланием. Воспроизведение этого делания есть быт повседневности, а не праздность досуга.
 

 
      Слово властвует властью публичного. Но тяжесть власти сломала слово. Оно перестало быть опорой власти, которая теперь ищет себе опору вне слова.
      Для того чтобы ускользнуть из-под власти публичности, нужно усыпить недремлющее око сознания. Сознание распространяет эту власть уже одним тем, что оно есть.
      Нельзя доверять безвластное и идеям, ибо идеи могут овладеть массами. Власть публичности не властвует над вожделениями, у которых нет доступа к сознанию.
      Слова убивают вожделения. Но если нет вожделений и ничего не хочется, то это значит, что хочется сверх вожделения. В отсутствие желаний рождается извращение, которое вожделеннее вожделенного.
      От власти властвующего слова ускользают в повседневность, в быт. Быт властвует властью публично неприметного. Он держится привычкой. Тотальность быта возможна в момент оборачивания в ноль полноты взаимодействия всех мировых субстанций.
      Первые язычники чувствовали эту нулевость мира и держали ум деланием быта. Ведь безъязыкий быт- это дом бытия, его последняя возможность, прибежище и. уют.
      «И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме, И Гете, свищуидий на вьющейся тропе, И Гамлет, мысливший пугливыми шагами Считали пульс толпы и верили толпе. , Быть может, прежде губ уже родился шепот И в бездревесности кружилися листы, И те, кому мы посвящаем опыт, До опыта приобрели черты».
      . О. Мандельштам До бытия был быт, до мыслей был ум и сила повседневности, которая не укладывается ни в термины субъект-объектной реальности, ни в термины хайдеггеровского бытия -'существования. И то, и другое возможно лишь тзеле того, как в тихой повседневности быта растворится гром событий, (а в умном делании сотрется заумь мысли.
      Иными словами, силу бытовой повседневности не пересилить мысли, которая только мыслит, ибо такой мысли не ну-жец ум. Ей нужны только слова. То есть выпадает пат мысли, когда она есть,? ума нет. Мысли, как листва, начинают кружить в бездревесности yua. Субъективность отделяется от человека и поселяется в нечеловеческих структурах. Ново-языческкн отяз 0т язьжя, Б хтором ритме нашло СБОЙ дом, возникает в очереди за очередной порцией субъективности. Для того чтобы пойти к до-словности, нужно идти задом наперед, т. е. складывать оп-позицию с позицией, бытие с ничто, сознание с бессознательный. Выворачивание вывернутого словами не приводит к до-словности первых 'язычников. Оно приводит к тотальности тела новых язычников.
      Забвение того, что есть в состоянии «до», сдвигает человека 'в состояние «не-до».
      Этот сдвиг я и называю «новым язычеством».
      Недоделанность создает горизонты бесконечных дел, недомыслие вовлекает в круговорот бесконечного прогресса мысли. Децентрирование мира лишает его полных явлений и вовлекает в тупик бесконечного деления остатков тотальности. Ведь «недр» – это символ того, что может быть вне связи части и целого. Полные явления нельзя делить. Например, нельзя делить бога. Он либо есть полностью – либо его нет. «Недобог» – указывает на пустоты в том, кому не до бога. Иными словами, пришло время смерти христианской Европы и она умерла. Волна нового язычества накатила на мир. Но 114; не Пан и не Приап возглавляют новоязычников, а «Роза мира», пустившая корни в атмосфере ноосферы, В порыве к субстанциальному равенству человек разрушил тотальность, вышел из себя, чтобы не ставить себя в центр. Ему нечего строить из себя и нечего представлять. Из себя представляет телевизор.
      Новые язычники именуют себя «русскими космистами», «зелеными», альтернативным движением. Языческие боги слишком цивилизованы для того, чтобы быть богами людей, склонными к энвайроментальной этике. За две тысячи лет человек успел состариться и усохнуть. Его беспокоит бумажка, брошенная на газон, а не душа, попавшая в ад.
      Любая тотальность логична сцеплением своих определен-ностей. Этими сцеплениями держатся замыслы и предназначения. Вне тотальности разрушаются смыслы и значения.
      Она накладывает запрет на подмену определений. Ведь лампочка не загорится, если в ее цепи появится ничтожное количество примесей из деревянных проводов. Нельзя взять лучшее от человека и лучшее от животного, сложить и получить прекрасное.
      Получится минотавр. Только в тотальной полноте мира возможна спонтанность, которая тотальнее любой тотальности. Новоязычники отказались от спонтанности Пана.
      Пан – бог цивилизованных язычников. Вне цивилизации были варвары. Они и возглавили постхристианское движение куль туры. Огяыяе дярдзры руководят цивилизацией, язычники – христиана(ми. Первый варвар – Декарт. Позднее он появился под именем «Штейнер»
 

 
      Новоязыческая ценность – сытость. Возвышающая низость сытости никем не оспаривается. То есть сытость ценится не как временное утоление голода, а как постоянное со-сто-яние повседневности. Сытость – бытовая структура мира, а не психологическое самоощущение. Не человек достигает состояния сытости в недомирии, а она достигает его в коллективности уединения и в этой настигнутости нет места неутоленным желаниям. Любое желание можно утолить в бесцельной цели насыщения.
      Между тем, в мире полных тотальностей возможно то, что по своему определению ненасытно. Например, дух. Или разум. Разум есть то, что никогда нельзя удовлетворить. Сытый разум склонен ко сну, т. е. уже сам по себе есть нечто производное от вожделений. Отказом от разума варвар достигает НеДо-словности бытия, а полноты быта в Качестве вожделеющего этой полноты. Игра и юмор, как и отрыжка, фундаментальная поверхность сытости.
      Сытее сытого становится пресыщенный, который не только не разумеет голодного, но и просто сытого подозревает в избытке пресности. Развитие – удел недоразвитого.
      Пресыщенностью сытого устраняется почва для экзистенциальной философии. Ведь если не существует неутоленных желаний, то нет и причин для того, чтобы в мире была тоска и пребывало страдание. Страдание существует, если оно существует непрерывно, или трансцендентально. То есть, когда оно не прерывается потоком вожделений и не допускает в себя время, затраченное на их утоление.
      Сытость как важнейший потенциал ситуации пата рассеивает страх и расслабляет страшащихся.
      Ничто уже не пугает людей, но не потому, что она всту-пили в полосу бесстрашия, а потому, что внутреннее ничтожество перестает их беспокоить. Чтобы быть виновным, нужна абсолютная вина. У сытых нет страха, ибо у них нет вины и стыда в его абсолютности. Нет ни одной идеи, от которой в слабости расслабления не мог бы отказаться сытый человек. Он принципиально беспринципен, ничем не дорожит и со всеми согласен. В безразличии различений интеллектуала сквозит усталость гурмана, только что съевшего бесконечность. Даже кураж тотального всеразличия свидетельствует о подступах к лицу безразличного. Ведь различают не потому, что есть различие, а потому, что есть лица. Наличие лиц затмило наличность вещей. В темноте всеразличий теряет смысл идея объективности. Она стремится к патопотенциалу, т. е. к нулю. Кто смотрит на солнце, тот ничего не видит в обструкции своего всеразличия. Новое язычество восстанавливает тотальность связей в безразличии.повтора неповторимого. Безличие повтора деконструируется в качестве нулевой субъективности.
      Сознание возможного насыщения совместилось с сознанием смерти, символ которой требует перекодировки всех значений возможного. Например, если ад – код, то рай – расшифровка кода. И если кто-то любит рай, то эта любовь декодируется как нелюбовь к аду. Смена кода вытесняет представление о смерти'как символе дискретности времени и конечности человеческого существования. Люди бессмертны.
      Я не умру, вернее, умру не я. Что значит – не я и живу (2, с. 65-82).
      Внутри сознания сытости наращивает мускулы такой па-топотенциал, как жажда смерти. То есть смерть становится предметом вожделений. В патоситуации смерть желанна. Но за этим желанием стоит жажда" пресыщения, которой, мало одной жизни. То, что полнее полного, не укладывается в одну корзину. Сытый желает жить и после смерти. Для него смерть как перекур, как обеденный перерыв, как то, что продлевает удовольствие, и в этом смысле смерть есть благая весть о другой жизни. Ад – это возможность никогда не умереть окончательно.
      Сытый бессмертен. Но что значит бессмертие в тотальности вожделеющего насыщения?
      Во-первых, это возможность переменить душу, как меняют белье, оставляя тело, т. е. перевоплотиться. Во-вторых, это потребность сменить тело, сохранив душу, т. е. переселиться. Перевоплощение и переселение – точки интенсивности новоязыческого сознания, сублимированная сила вожделеющей сытости.
 

 
      Переселение есть тот щуп, которым децентрированный человек ощупывает мир бездушия (14, с. 7-33). Реален не тот мир, который прозрачен для ума, а тот, который длит бытовую полноту повседневности. Связность мира устанавливается отныне не взаимодействием субстанций, а делом поддельности. Перемещение души (тела) совершается без подлежащего, т. е. в бессубъектности перемещения. Подлежащее исключает под-дельность подлинного. Но движение без того, что движется, вытесняет субъектность. Происходит редукция субъективности субъекта к тотальности тела. Для того чтобы было движение перемещения, достаточно иметь только тело и пустоту тела, атомы и души.
      Душа – это пустота тела, присутствие отсутствия. Возможность свободного переселения души, как и свободного перемещения капитала, требует не свободы, а усредненности и стандарта.
      Христианский Бог избрал человека себе в попутчики. Уникальность человека, его отличие от остального мира останавливает мировое течение, закупоривает сосуды усредненности. А это очень трудно вынести. Христианство невыносимо тяжело для человека, принужденного выдерживать напряжение перепада между верхом и низом. То есть сохранение связи души и тела стало символом того, что напряжение еще кем-то выдерживается. Если душа и тело связываются связью переселения, то это значит, что давление Христа на человека исчезло. Душа не успела привязаться к телу.
      Новое язычество – это легкий путь к духовности, это устремление усредненного человека к тому, чтобы быть в порядке перед самим собой. Переселение непривязанного мыслимо, если в мире мало душ и много тела. Когда в нем много душ и мало тел, тогда становится душно и мир задыхается от удушья. Антропософия без антропоса, теософия без тео становятся отдушиной для новоязычников.
      Для того чтобы воплотить страсть к воплощению, нужно перейти границу, отделяющую человека от нечеловека внутри самого человека. Но перейти эту границу мешал Бог, объявивший о богоизбранности человека, о том единственном, что исполняет себя под образом Бога и стремится к подобию ему, как стремится одинокий к одинокому.
      Иными словами, нужен был еще один шаг, чтобы перешагнуть через Бога. И новоязычники делают этот шаг, отказываясь от сознания своего одиночества. Теперь они без Бога, но с ними наука, и она облегчает человеку жизнь, т. е. помогает ему спасти себя от самого себя.
 

 
      Путь новоязыческого отказа околонаучен, возможности новоязыческой веры определены знанием. Ведет этот путь к космизму гностиков, описывающих мир в терминах видимого и невидимого вещества. Космос – это символ того, что есть нечто большее, чем человек или бог. И это нечто телесно в своей духовности.
      Паителесность нового язычества доводит до абсурда принцип объективации науки. В лоне самой науки вызревает то, что научнее науки – тео (антропо) софия (1)…
      Теософия – ответ на духовный запрос интеллектуала средней руки, т. е. ответ на запрос человека, оглушенного наукой и цивилизацией. В мире есть не только поверхность, относительно которой формируются научные законы, но есть еще и «внутреннее».
      Знание внутреннего заманивает культом оккультного среднеобразованного человека, для которого в теософии готовится винегрет из веры, знания и эволюции.
      Нет ничего такого в космосе, что бы не выводилось из космоса. Космос – это и есть то, из чего все может быть выведено и к чему все может быть сведено. Все можно сложить и разложить. Например, человек или Бог. Они выводятся из космоса и в этом смысле есть нечто проходное и преходящее. Правда, для того чтобы вывести человека из космоса, нужно предположить, что космос есть то, что не имеет ни начала, ни конца. И что бесконечное рождает конечное, а гора ·- мышь.
      Новоязыческий путь строится вне зависимости от христианской благодати, Нет того, кто бы мог нам принести некий дар на блюдце. Только труд и карма. Каждому по труду и никому даром. Все по справедливости и ничего по любви.
      Выше человека Закон, который не знает пощады и прощенья в своей справедливости.
      Новое время сместило центр, сдвинуло его в сторону от человека. Если центр человека вне человека, то в этом его смещении состоит принцип объективации и материализации. Эклектический монизм нового язычества потерял связь с Абсолютным.
      Но есть что-то птичье, инстинктоподобное во всеобщей связности законом. В культе оккультного рождается коллективизм и теряется одинокость. Ведь одинокость – это символ отличия и невовлеченности в поток безличия. Космос основан на серийном производстве. Он воспроизводит одно и то же и в этом смысле есть не что иное, как копия, настоящий мир поддельного.
      Иными словами, Бог создает пропасть между творцом и сотворенным и никакая эволюция, никакая лестница потенций и тел восходящей духовности не может соединить разделенное пропастью. Если же абсолютность заменяется относительно абсолютным, то монизм имманентного заменяет дуализм трансцендентного. Быть имманентным – значит иметь изнанку, вторую сторону, некое внутреннее. Для ново-язычника душа есть тело, вернее, сторона тела, его внутренняя часть. Тем самым в силу всеобщей связности законом можно пройти пропасть от твари к творцу, от тела к духу. Иными словами, пропасть заполняется градацией тел и духов, если есть только твари и нет творцов (4, с. 33-65).
 

 
      Отрыв души от тела перестает мыслиться как смерть. Словами «душа» и «тело», их отличием друг от друга когда-то удерживалось понимание смерти. Новоевропейское сознание не понимает смерти. Оно превратило тело и душу в пасьянс из двух субстанций. Ни ужас вечных мучений в аду, ни страх перед возможным попаданием в колесо рождений и смертей не создавали для европейцев тех просветов бытия, в которых они видели свет трансцендентного.
      Немыслимостью смерти упрощается мышление души и тела. Оно становится· не формальным, а содержательным, т. е. душа понимается не как душа, а как нечто отличное от души. Например, как совокупность дел. Но если душа – это совокупность дел, то что же тогда бессмертно (или смертно)? Душа или дело? (И).
      Душа, в отличие от дела, ненадежное понятие. В нем слишком много метафизики.
      Европейское сознание не знает, как за него взяться. Оно предпочитает дело тела, которое стало его плотью и требует воплощения на деле. Дело может быть сделано и, сделанное, оно пребывает вне зависимости от человека, т. е. независимо от того, есть у него душа или нет.
      Заменив душу делом, новоевропейское сознание открыло путь для новоязычников.
      Бывшее нельзя сделать небывшим, а сделанное, если оно уже сделано, пребывает вечно. Дело бессмертно в том смысле, что оно, раз возникнув, не нуждается более в заботах и опеке человека. Оно есть, но не потому, что мы очень хотим, чтобы оно было, Напротив, душа – бого-человеческое создание, т. е. она не растет, если ее не поливают.
      Никто не властен над делом, если оно уже сделано. Сделанное дело властвует над человеком и природу этой власти ничто не может изменить. Если мы виновны, то наша вина абсолютна. Для того чтобы избежать вины, нужно избегать тотальности дела. «Неделание» – это та яма, в которую проваливается человек после того, как он потерял душу. Не делая добра, не получишь зла. Если нет души, то добро находится где-то вне дел, т. е. когда мы не-у-дел, мы добры. Но это добро не имеет силы и оно легко замещается представлением о благе безделья праздного класса.
      В мире еще-не-дел пребывает добро. Но это значит, что в мире дел оно убывает.
      Прибавляя сделанное к сделанному, мы умножаем зло, и этим умножением обнаруживаем конечность блага. Если нет души как души, то добро конечно. И исчерпаемо. Ведь совокупность не существует рядом с делами, ибо она сама есть дело. Если душа не самость, а пучок дел, если она не единство, а комплекс желаний, то она мнима. То есть существует иллюзия души, а не душа. Персональных душ больше не существует, их заменяет переселение деперсонализированных душ.
 

 
      Теоретики Новой Европы, отказавшись от души, заменили ее сознанием, основывая единство личности на единстве самосознания, а не на единстве вечной субстанциальности души. Но всякое единство принуждает, любое объединение тоталитарно. Если мы разрушаем единство нации, общества, души, то почему бы не разрушить и единство самосознания. Новое язычество разрушает этот последний бастион Европы в поисках космической тотальности. В личной памяти о прошлом слишком много тоталитарности. «Непомнящий» – вот наше естественное состояние. Или, что то же самое, «впервые рожденный», но это уже определение новых варваров. Без памяти «Я» – каждый момент новое «Я».
      Единство самосознания – ненадежная опора для личности. Нет никаких препятствий для того, чтобы это единство не распалось на пучок ничем не связанных друг с другом свойств.
      Новое язычество родилось в картезианском различении души и тела и возмужало в антропософской деперсонализации личности. В постмодернизме оно уже спасает себя не от цепи рождений, а от цепи рассуждений. У Декарта было 2 элемента, у Штейнера – 4 (или 7). Эти элементы соединяются и разъединяются, складываются и вычитаются. Но того, что бы их объединило в одно целое, нет. Например, ты заснул и астральное тело отделилось от физического и эфирного. Крутнул калейдоскоп, и выпадает новая картинка. «Такая дезинтеграция целого, разъединяющая самостоятельные части его, оставляет каждую сферу следовать ее особым путем» (8, с. 101).
      Для того, чтобы избежать ловушки, в которую попадают христиане, русские философы поставили понятие личности вне различения души и тела. Личность не исчерпывается ни сознанием, ни бессознательным. Тело включается в состав личности, если личность есть центр собирания. В плане соборности все личности одинаковы и не поддаются децентрированию, т. е. «Я» – это ведь и отец, и мать, и друг, и жена, и бог знает кто (или его отсутствие). Но это «Я» не раскладывается на пучок неких атомных свойств. Оно вообще «не состоит из», а длит длящееся. Например, в комплексе Эдипа живут тысячи эмоций, когда-либо связывавших детей и родителей, но это не значит, что этот комплекс раскладывается на тысячу эмоций. Он воспроизводит и длит полноту изначального аффекта. Пока есть братья, будут жить и чувства Каина к Авелю. И в этом смысле каждый из нас Авель или Каин (5, с. 116).
      Эллипс соборности упаковывает и, как в магнитной ловушке, удерживает изначальные эмоции, чувства и аффекты. Эллипс их удерживает, а круг – нет, ибо в нем нет того, что объединяет лук и лиру, т. е. нет совпадения противоположного. Между тем Европа стремилась поправить «эллипс» и превратить его в идеальный круг. И поправила. Но всякий круг монистичен и тотально тотализирует все, что попадает в него. Постмодерн децентрирует круг в предположении, что круг есть, а центра у него может и не быть. Фактически же он разбивал круг Европы на бесконечное множество маленьких кругов. Плюрализм модерна ведет к постмодернистскому выводу об уничтожении идеала всякой целостности, платоновского круга вообще, в модернизме которого рождается-современный европейский плюрализм, т, е. многокружие, или, индивидуализм с правами личности.
      Новоязычники смещают центр бытия так, что центр как будто бы и есть, но круга нет. Ибо центр везде. Или, что то же самое, нигде. Новоязычники гнались за бытом.
      Теперь они гонятся за смыслами. Но смысл погони за смыслами в бессмысленности погони за бытом.
 

 
      После того как распались категориальные скрепы новоевропейского сознания и человеческий мир стал держаться на склейках из экзистенциалов, пришла пора и для того, что разлагает всякие экзистенциалы. Я имею в виду потенциал апатии. Апатия – не понятие ума и не экзистенциал. Ведь понятие – это непрерывно воспроизводимое состояние, в котором нами с умом делается то, что иным образом сделать нельзя. Или, что то же самое, оно как мушку ружья, сбивает наш взгляд с видимого на невидимое.
      Экзистенциалы вне ума. Например, страх – это не понятие, а экзистенциал. То есть в мире есть то, что существует нашими страхами. Существующее страхом и есть страх. В этом смысле сущность человека не интеллигибельна, а экзистенциальна, ибо есть нечто, что держит себя в нас страхом или заботой.
      Апатия не экзистенциальна. Она ничего не держит и потому бессодержательна. В апатии важен пат, нулевой вариант человеческого существования. Пат эпатирует субстанциальным равенством. Равнодушие – душа пата, потенция к импотенции и в этом смысле пато-потенциал. Войти в апатию патовой ситуации можно, а выйти нельзя. Пат – это бесконечный тупик в картинной галерее. То есть жизнь прошла, а иллюстрации к жизни остались. Вернее, только они и остались, как клипы пата, и по этим иллюстрациям нужно восстановить текст жизни. Клипы пата не мыслят. Они рассматриваются, как картины. Клип и есть картина, только нет сознания, которое бы могло заполнить пропуски между клипами. В пропусках пат, а не восстановимое бытие. «…Пат, вечный шах, тщета, Ничья, классическое ничто, Гегелевская мечта».
      И. Бродский. Назидание., Л., 1990, с. 178.
      Пат обнажает существование в виде суммы нолей, т. е. отменяет бытие как реальность. Апатия устремляется к нулевому волению и теряет чувство реальности.
      Клип отменяет сознание, создавая клиповое сознание^ которое реагирует только на удар. Картина слепит ослепленных, звук оглушает оглушенных, Клип выбивают клипом.
      Нереальное неопределено в этой клиповой оглушенности и слепоте.
      Человек есть патовое существо, лишенное чувства реальности. Не может быть так, чтобы реальности не было, а чувство реальности было и была справедливость.
      Вернее, в патовой жизни так и происходит. Реальность возникает в чувствах и вожделении и, возникнув, она начинает существовать в невозможности своего существования. Производность реальности – метафизическая основа апатии. Исчезло то, что могло иметь чувство сопричастности. Например, греки знали, что добрый человек – это человек, сопричастный добру. Добро выше человека, а выше добра – благо. Но вот и добро есть, и человек существует, а оопричастие исчезло. Все стало единичной субстанцией. Человека не стало. Клип растворил остатки тотальности «Я». Никто теперь не может сказать: «Я подумал». Патопатийный человек не говорит «я добрый», а «я был добром»; «я был мыслью» или «я был чувством», ибо я и есть набор клипов или, что то же самое, сумма нолей.
      Чувства реальности нет у детей, у маргиналов и у тех, кто шизует. Да им это чувство и не нужно. Ведь они производят реальность. Одни в песочнице, другие – в тексте. Если мир есть текст, то патовый мир заполнен цитатами из текста.