Он сидел в холле отеля, курил трубку и писал свою новую книгу о возникновении христианства. Я спросила его, не переехал ли Альберто, он сказал, что нет. Что он продолжает укладывать книги в ящик. Я пыталась заговорить с ним о Джованне, но он это сразу пресек. Видно, ему было совсем не до меня. Он иногда гулял со мной и с девочкой по набережной, но все больше молча, все время смотрел по сторонам, не мелькнет ли где клетчатое пальто Франчески. А она знать его не желала. Завела дружбу с какой-то графиней. Они пьянствовали вместе и все вечера проводили в казино. Ей надоели все ее вечерние платья, и она соорудила себе новое из длинной черной юбки и сшитых вместе шелковых платков. Франческа нарисовала портрет графини, изобразив ее лежащей на тигровой шкуре, и все твердила мне, что вот у графини дети не такие отвратительные крикуны, как моя дочь.
      Девочка понемножку начинала говорить, каждый день произносила что-нибудь новое, чем приводила меня в восторг. Съев печенье, она протягивала обе ручки и говорила: "Еще" - с лукавой и вместе с тем печальной улыбкой. Проснувшись утром, она приподнималась на кровати и говорила: "Еще бай-бай, еще!" Тогда я брала ее к себе в кровать вместе с верблюдом, и мы возили его взад и вперед по одеялу. Потом к нам приходила Франческа в халате, на голове бигуди, все лицо в креме, зевая, она садилась, закуривала и начинала рассказывать про графиню.
      Я сказала ей, что она не должна так обращаться с Аугусто. Что она его просто затравила. Это же бессердечно. Время от времени они ходили вместе гулять и, наверно, занимались где-нибудь любовью, во всяком случае, он возвращался очень спокойный и довольный, но стоило графине с ее дружками свистнуть под окном, как Франческа спешно наводила марафет, хватала свое клетчатое пальто и моментально исчезала. Возможно, среди этих друзей был мужчина, который ей нравился, но она это отрицала. Она говорила, что ей с ними очень весело, а Аугусто такой мрачный, ревнивый и вообще зануда, что он до смерти надоел ей со своим возникновением христианства.
      Девочка заболела семнадцатого ноября. Весь день она капризничала и отказывалась от еды. Ни кусочка не съела. Была суббота, подавали знаменитое горячее мороженое, но и мороженым я ее не соблазнила. Она выплевывала все подряд и плакала, и в конце концов я потеряла терпение и больно ударила ее по рукам. Она зашлась в крике, и я не знала, что с ней делать. Она не хотела слушать песню про короля Дагобера, не хотела верблюда, ничего не хотела. Так она проплакала до десяти вечера, потом заснула. Я очень осторожно уложила ее в кровать и села рядом. Она поспала с полчаса, но сон у нее был беспокойный. Все время вздрагивала и ворочалась. Зашла Франческа сказать, что уходит на танцы. Она сделала себе очень странную прическу - взбитые волосы в беспорядке были зачесаны на лоб - и намазала губы новой, почти желтой губной помадой. Она была, как сама говорила, в платье баядерки, из сшитых вместе шелковых платков, талию стягивал широкий пояс, расшитый серебром. Она была очень, очень красива. Поглядев на девочку, Франческа сказала, что, раз она так вздрагивает во сне, наверно, у нее глисты. Франческа расхаживала по комнате, а я ее прямо ненавидела за то, что она так шумит. Под окном засвистела графиня, и Франческа ушла. Когда она была уже в коридоре, девочка с криком проснулась, и я взяла ее на руки. Мне показалось, что она очень горячая, и я поставила ей градусник. У нее было тридцать девять. Я носила ее взад и вперед по комнате и все спрашивала себя, что же с ней такое. Дышала она с трудом, губы у нее кривились. Я решила, что это наверняка что-то серьезное. У нее часто подскакивала температура, но никогда еще она не плакала так надрывно. Я пыталась выяснить, где у нее болит, но она только кричала и отталкивала мои руки. Я совсем перепугалась. Положила ее на кровать и побежала за Аугусто. Он был у себя, лежал на кровати, одетый, при свете. Глаза у него запали, и вид был какой-то взбудораженный, наверно потому, что Франческа пошла на эти танцы. Я сказала ему, что девочке плохо, и попросила сходить за врачом. Он встал, приглаживая пальцами волосы, но, кажется, не очень понимая, в чем дело. Потом все-таки понял и стал надевать пальто. Я вернулась к себе, снова взяла девочку на руки и, завернув в одеяло, стала ходить с ней по комнате. Лицо у нее было красное, глаза блестели. Она время от времени засыпала, но тут же вздрагивала и просыпалась. А я думала о том, как изводят друг друга мужчины и женщины и какая все это чушь по сравнению с больным ребенком! И еще я думала о том, как сама мучилась из-за Альберто, как, дрожа, ждала его, и только удивлялась, что такие глупости могли волновать меня. Я была очень напугана, но в глубине души не сомневалась, что девочка поправится и Франческа опять будет смеяться надо мной. Ведь я уже столько раз смертельно пугалась по пустякам. Пришел Аугусто с врачом. Это был рыжий парень, весь в веснушках. Торопясь и волнуясь, я раздела девочку на кровати. Врач вертел в руках ее хрупкое тельце, а она плакала уже совсем отчаянно. Аугусто молча стоял рядом и смотрел. Врач сказал, что затрудняется поставить диагноз, но не видит причин для излишних волнений. Выписал какие-то бромистые порошки, и Аугусто сходил за ними в аптеку. Врач ушел и обещал зайти рано утром. Аугусто остался со мной, и мне стало намного спокойнее. Девочка заснула, я смотрела на ее маленькое, худое, красное личико и влажные волосы. Я попросила Аугусто побыть со мной, потому что одной мне было очень страшно.
      В три часа утра девочка вдруг начала страшно кричать. Лицо у нее сделалось почти лиловым, внезапно случился приступ рвоты, ее вырвало мороженым, которое я заставила ее съесть вечером. Она металась и отталкивала мои руки. Прибежали горничная и женщина из соседнего номера, посоветовали сделать девочке клизму с ромашкой. Пока я готовила клизму, явилась Франческа. По-моему, она была очень пьяна. Опухшее лицо, неподвижные, сверкающие глаза. Она стояла в дверях и смотрела. В тот момент она была мне ненавистна, и я сказала ей:
      - Уходи отсюда!
      Она ушла. Но тут же вернулась, предварительно вымыв лицо. Попросила горничную принести крепкого кофе. Я так ненавидела Франческу, что даже не могла на нее смотреть. От страха у меня перехватывало дыхание. Девочка перестала плакать, она лежала под одеялом и была очень бледна. Дышала часто и судорожно.
      - Вы что здесь, все с ума посходили? - сказала Франческа. - Не видите, что девочке плохо? Ей срочно нужен врач.
      Горничная объяснила, что врач уже был. Но Франческа сказала, что в Сан-Ремо есть только один приличный врач. Врач графини. Все остальные ни к черту не годятся. Она говорила громко, с решительным видом, ей, видимо, хотелось доказать, что она совершенно трезва. Она ушла, чтобы привести ко мне этого самого врача. Аугусто ушел вместе с ней. Я осталась одна с женщиной, которая посоветовала мне сделать ромашковую клизму. У этой женщины было полное морщинистое лицо, и во все морщины забилась пудра. На ней было какое-то фиолетовое кимоно, и говорила она с сильным немецким акцентом. Не знаю почему, но в ее присутствии я чувствовала большое облегчение. Я очень верила в это толстое морщинистое лицо. Она говорила, что у моей девочки наверняка что-то с желудком, а желудочные расстройства дети всегда очень тяжело переносят. И ее сыну, когда он был маленьким, однажды было вот так же плохо. У него было все то же самое, что сейчас у моей девочки. А теперь он взрослый. Она подняла руку, чтобы показать, какой он теперь большой. Имеет диплом инженера и уже обручился.
      На улице светало. Над морем в легкой серовато-зеленой дымке поднималось солнце. На площадке перед отелем официант в белой куртке расставлял среди пальм соломенные кресла и столики. Другой, в полосатой куртке, мочил в ведре тряпку. Солнце стало красным и ослепительным. Я ненавидела и море, и кресла, и пальмы. Зачем я приехала сюда? Что делала здесь, в комнате, с женщиной в фиолетовом кимоно? Я ненавидела Франческу и думала, что, возможно, они с Аугусто зашли к графине и теперь вместе с ней пьют и веселятся.
      Пришла Франческа с врачом графини. Этот новый врач был высокий и лысый, с худым лицом цвета слоновой кости. Нижняя губа у него была отвислая и открывала длинные, желтые, как у лошади, зубы. Он сказал, что порошки не помогут. И клизму я тоже делала зря. И вообще лечение было неправильное. Он выписал новый рецепт, и, пока Аугусто опять ходил в аптеку, он расспрашивал меня о девочке, как она вела себя последние месяцы, как заболела. Слушая меня, он держал за веревочку верблюда и возил его взад и вперед по ковру. Не знаю почему, но меня это очень обнадеживало. Я спросила, считает ли он болезнь серьезной. Он сказал, что ничего серьезного не подозревает. У него есть кое-какие предположения, но ничего определенного он пока сказать не может. Он отослал женщину в кимоно, потому что в комнате больного должен быть свежий воздух и как можно меньше народу. Женщина в кимоно ушла. Франческа принесла мне кофе. День был солнечный, безоблачный, на площадке перед отелем сидели все те же пожилые люди, читали газеты, зажав коленями трости.
      В девять пришел рыжий врач, как раз когда лысый готовил шприц для укола. Он, по-моему, рассердился, но Франческа увела его в коридор, и уж не знаю, что ему там сказала. После этого оба врача вместе разговаривали в коридоре. Девочка теперь успокоилась и дышала ровно. Она выглядела измученной, под глазами -фиолетовые круги, губы совсем белые. Вдруг она приподнялась на постели и сказала: "Еще бай-бай". Это были первые слова, которые она сказала, с тех пор как заболела. Я ужасно обрадовалась и расплакалась. Франческа обнимала меня.
      - Я думала, она умрет, - сказала я.
      Она молча гладила меня по плечу.
      - Правда. Всю ночь думала. И с ума сходила от страха.
      Мне хотелось попросить у нее прощения за то, что я так ненавидела ее, когда она вернулась с танцев.
      - Тебе так идет твое баядерское платье. Ты в нем такая красивая. И челка тебе очень идет.
      - Может, предупредить Альберто? - сказала она. - Отправить ему телеграмму? Хоть он и сукин сын, но все же отец.
      - Да, конечно, - сказала я, - но ведь девочке лучше.
      - Но телеграмму я бы все-таки послала.
      В одиннадцать девочка вновь стала кричать. Ее бил озноб. Температура подскочила под сорок. Днем она заснула, но всего на несколько минут. Аугусто пошел посылать телеграмму. Теперь мне ужасно хотелось, чтобы Альберто сейчас же приехал. Я ходила взад и вперед по комнате с девочкой, завернутой в одеяло. Франческа все время выходила курить в коридор. Врач спустился вниз пообедать, потом вернулся. Я смотрела на его угрюмое, высокомерное лицо с отвислой нижней губой. Это лицо не оставляло мне никакой надежды. Мне казалось, все они думают, что девочка моя безнадежна, и хотелось объяснить им, что, напротив, ей лучше. Мне казалось, что это совершенно очевидно, и, когда Франческа на минутку взяла ее на руки, она стала играть ее бусами.
      Дагобер, повелитель страны,
      Вел охоту в полях Сатаны !
      На набережной в креслах под пальмами сидели на удивление спокойные мужчины и женщины. Они курили, стряхивали пепел, поправляли свои пледы и показывали друг дружке карикатуры в журналах. Проходил мальчик с фруктами, они покупали апельсины, тщательно их выбирая и пересчитывая сдачу на ладони.
      Дагобер, повелитель страны,
      Наизнанку надел штаны!
      Я с ужасом вспоминала, как ударила девочку по рукам вчера вечером, когда она отказывалась от еды. А она отшвырнула ложку и заплакала громко, безутешно. Я смотрела теперь в ее большие карие глаза, и мне казалось, что она все, все про меня знает. Глаза были усталые и потухшие. Это ужасно, когда ребенок так смотрит. Какой-то безысходный, безразличный взгляд, в котором не было упрека, но не было и прощения. Казалось, она уже ничего ни у кого не просит. Я перестала укачивать ее и положила на кровать, укрыв шалью. С тихим судорожным стоном она отбросила мои руки.
      Внезапно заплакала Франческа. Вся в слезах выскочила из комнаты. Я посмотрела на врача, и он тоже посмотрел на меня. Его отвислая губа была красной и влажной, и он напомнил мне животное на водопое. Потом снова пришел веснушчатый врач и еще один врач маленького роста, но с очень важным видом. Я спросила, надо ли раздеть девочку, они сказали, что нет. Маленький врач прощупал ей лоб и затылок, несколько раз ударил по колену палочкой из слоновой кости. Потом они ушли. Я снова осталась одна с лысым доктором. И тогда он сказал мне, что, по всей вероятности, это менингит. В десять часов вечера девочка умерла.
      Франческа увела меня к себе в номер. Я легла на ее кровать и выпила кофе. Пришли женщина в фиолетовом кимоно, хозяйка отеля и врач с веснушками. Женщина в кимоно говорила, что у меня будут еще дети. Она говорила, что, когда дети умирают маленькими, это не так страшно. Страшно, когда они умирают взрослыми. У нее умер сын, который был младшим лейтенантом на флоте. Такой большой парень. Она подняла руку, чтобы показать мне, какой он был высокий. Но хозяйка отеля говорила, что хуже, когда дети умирают маленькими. Франческа всех их выгнала и велела мне поспать.
      Я закрыла глаза, но никак не могла отделаться от видения: лицо девочки и ее глаза, те самые глаза, которыми она смотрела на меня, пока я еще ходила с ней по комнате. Безысходный и безразличный взгляд. Эти глаза уже не знали, что им делать с историей короля Дагобера. Я вспоминала подряд все одежки, все игрушки девочки: верблюд, матерчатый мячик, резиновый котенок-пищалка, гамаши на пуговицах, фартучек с семью гномиками и Белоснежкой, резиновые сапожки. Вспоминала, что она ела, какие слова умела говорить. Потом я заснула, и мне снилось, что я иду по улице, но вдруг ударяюсь лбом об стенку, и я с криком проснулась.
      Позвала Франческу, но ее уже не было. В комнате был только Аугусто. Он стоял у окна, прислонившись лбом к стеклу. Он сказал мне, что Франческа там, с девочкой. Спросил, не нужно ли мне чего, и я попросила его сесть рядом со мной. Он взял меня за руку и стал гладить по голове. И тогда я разрыдалась. Я прорыдала всю ночь в темноте, вцепившись в эту руку и уткнувшись лицом в подушку. И выкрикивая при этом что-то совершенно бессмысленное. Рыдая, я отвлекалась от мыслей о верблюде и матерчатом мячике. В пять часов приехал Альберто. Выронив из рук чемодан, он бросился ко мне. Он плакал, положив голову мне на плечо, а мне казалось, что только это худощавое лицо, эти седые кудрявые волосы мне сейчас и нужны.
      Я сказала ему, что больше не хочу видеть ни верблюда, ни матерчатый мячик, и тогда они с Франческой собрали все вещи девочки, унесли куда-то и раздарили.
      Франческа уехала из Сан-Ремо за день до нас, чтобы убрать из дома кроватку, коляску и все остававшиеся дома вещи девочки. Она велела Джемме ехать в Маону и какое-то время пожить у родных. Джемма уехала вся в слезах и увезла с собой кошку. Я не хотела ее видеть, потому что слишком хорошо помнила, как она склонила надо мной свое лицо с ячменем на глазу, и было это в тот день, когда родилась девочка.
      Альберто написал моей матери, что я не хочу видеть ни ее, ни отца и пока со мной будет только он один. Раз мне так хочется, им надо набраться терпения, потому что я сама знаю, что для меня лучше. Ведь когда случается несчастье, люди ведут себя по-разному. Каждый защищается на свой манер. А окружающие должны спокойно и молча ждать, когда боль утихнет.
      Мы вернулись в город, первое время я не выходила из дома, потому что не хотела видеть детей. К нам стала ходить женщина на несколько часов в день помогать по хозяйству, но мне было так трудно разговаривать, что я ей отказала и стала делать все сама. Дел у меня все равно было немного. Все утро я лежала в кровати, глядя на свои свободные, пустые руки на одеяле. Медленно вставала, одевалась и потихоньку, час за часом, проживала свободный, пустой день. Старалась не вспоминать песню про короля Дагобера. Но она постоянно вертелась у меня в голове. А перед глазами все время стояли врач, напоминавший животное на водопое, или длинные коридоры отеля "Бельвю", лестница с красными коврами, площадка перед отелем, кресла под пальмами.
      Альберто сидел дома вместе со мной. И был очень нежен, я даже удивлялась, что он так старается облегчить мое горе. Мы никогда не говорили о девочке, и я заметила, что он убрал из буфета коробки с детским питанием "Меллин" и рисовой мукой, о которых не подумала Франческа. Он сложил их в пакет и куда-то подевал. Я удивлялась, что он так ко мне добр. Читал мне стихи Рильке и свои заметки на полях книг. Он говорил, что когда-нибудь соберет вместе все свои заметки и сделает из них книгу, которую назовет "Вариации в малом масштабе". Наверное, он немножко завидовал Аугусто, у которого уже вышло несколько книг Альберто попросил меня помочь собрать вместе все его заметки, и иногда я печатала под его диктовку до позднего вечера. Печатала я довольно медленно, но он не сердился. Он просил меня делать ему замечания, если мне покажется, что он выражается недостаточно ясно.
      Как-то раз я спросила его, собирается ли он от меня уходить, и он сказал, что нет. И что когда-нибудь снова разберет свой оцинкованный ящик. Но пока ящик так и стоял в кабинете, наполовину заполненный книгами и другими вещами. Когда ему требовалась какая-нибудь книжка, он рылся в ящике и доставал ее, но никак не мог решиться расставить книги обратно в шкафу. Мы почти все время проводили в кабинете, и он ни разу не сказал, что ему надоело сидеть дома. Поначалу мы совсем не говорили о девочке, но потом начали говорить, и он сказал, что мне будет лучше, если я буду чаще говорить о ней с ним. И еще он сказал, что у нас будет другой ребенок, пускай сейчас мне неприятно об этом думать, но я все равно его полюблю и стану спокойна и счастлива, как только увижу возле себя живое существо. Мы снова стали спать вместе, и постепенно я привыкла думать о том времени, когда у меня родится новый ребенок. Я представляла себе, как буду кормить его и укачивать, и думала об этом с удовольствием.
      И тут оказалось, что я снова влюбилась в Альберто, поняв это, я пришла в ужас. Теперь при одной мысли, что он может уйти навсегда, меня охватывала дрожь. Я с отвращением смотрела на оцинкованный ящик. Печатая на машинке под его диктовку, я боялась, что печатаю слишком медленно. Когда он смотрел на меня, я боялась, что покажусь ему некрасивой. Я все думала, как легко живется другим женщинам, той же Франческе или Джованне, мне казалось, что обе они понятия не имеют о подобных мучениях. Как легко, наверно, живется тем женщинам, которые не боятся мужчины, думала я. И подолгу рассматривала в зеркале свое лицо. Особенной красотой оно не отличалось никогда, а теперь, как мне казалось, постарело и окончательно утратило свежесть.
      Мы все время были дома вдвоем, и теперь я понимала, как должны жить вместе мужчина и женщина. Альберто никуда не ходил и каждую минуту был у меня на глазах. Я видела, как он встает утром, пьет кофе, который я ему приготовила, делает заметки в книгах или, склонившись, роется в ящике. Спали мы вместе, в кабинете, любили друг друга, потом долго лежали без сна в темноте, и я слышала рядом его спокойное дыхание. Перед сном он всегда говорил, чтобы я разбудила его, если не смогу заснуть и мне будет грустно. Будить его я не решалась, но мне было очень приятно думать, что я могу это сделать. Он был так добр ко мне, и теперь я понимала, что означает мужская нежность. И думала, что, конечно, виновата сама, если даже теперь не чувствовала себя счастливой. Я все время боялась за свое лицо и тело. Боялась, что ему скучно со мной в постели. Все, что я говорила ему, я тщательно обдумывала, опять же боясь ему наскучить.
      Когда он читал мне заметки для будущей книги, мне не раз хотелось сделать какое-нибудь замечание. Но когда я однажды решилась и он долго доказывал мне, что я не права, я поняла, что ему это не понравилось, и готова была язык проглотить от огорчения. Иногда я вспоминала то время, когда мы еще не были женаты, подолгу сидели вместе в кафе и говорила я одна. Тогда мне было легко разговаривать с ним. Я говорила все, что в голову придет, чувствовала себя юной и спокойно выдерживала его взгляд. Но после того, как я родила дочь и потеряла ее, мне стало казаться, что самое страшное на свете - остаться одной.
      Я постоянно думала о других женщинах. О Франческе, о Джованне, даже о моей матери. Для них, думала я, все так просто. Мать заготавливала помидоры и шила одежду для детей бедняков, Франческа рисовала свои картины, Джованна надевала каракулевую шубку и выговаривала сыну за нелюбовь к латыни - все они сумели как-то устроиться в жизни и не мучаются понапрасну. Джованна говорила, что она испортила себе жизнь, потому что не вышла замуж за Альберто, и даже готова была всплакнуть, но за всем этим я видела, что такая жизнь ее тем не менее вполне устраивает. В общем-то она совсем неплохо устроила эту свою жизнь, в которой был Альберто, увозивший ее время от времени, сын, не желавший учиться, муж, и еще воспоминания о дирижере, и еще, возможно, музыка, книги, светские приемы, размышления и разговоры. Мне же было совершенно ясно, что я к жизни не приспособлена и вряд ли теперь сумею что-либо изменить, по-моему, всю свою жизнь я только и делала, что пристально вглядывалась в темный колодец внутри себя.
      Как-то ночью я спросила Альберто, знает ли он, что ко мне приходила Джованна. Я долго не могла решиться спросить его, но молчать об этом тоже больше не могла. Он сказал, что знает, я спросила откуда, и он сказал - от Аугусто. Я сказала, что ему, наверное, это неприятно, а он сказал - нет.
      - Ты больше не уедешь? - спросила я.
      - Нет, не уеду.
      - И из ящика все выложишь обратно?
      - Да.
      - Хочешь, я помогу тебе его разобрать?
      - Нет, не надо. Спешить некуда. Я сам все постепенно сделаю.
      И тогда я спросила его:
      - Почему ты решил не уходить? Жалеешь меня?
      - Не хочу оставлять тебя одну.
      - Никак не ожидала, что ты будешь так добр ко мне. Что захочешь мне помочь. Мне казалось, ты не очень любишь девочку, да и меня тоже. Я думала, ты любишь одну Джованну.
      Он тихонько рассмеялся.
      - Иногда мне кажется, что я никого особенно не люблю.
      - Даже Джованну?
      - Даже ее. Сейчас она уехала с мужем на озера, у них там вилла. Когда вернется - не знаю. Когда я не вижу ее, то как-то о ней забываю. Странно, правда?
      Мы немножко помолчали. Он лежал рядом со мной, дышал спокойно и держал мою руку поверх одеяла. То сгибал, то разгибал мне пальцы, потом вдруг стал щекотать ладонь. А потом резко отбросил мою руку и отодвинулся от меня.
      - И правда, очень трудно понять, что там внутри нас, - сказал он. - То все ясно, то опять темнота. Я никогда до конца себя не понимал. Я очень любил мать и очень страдал, когда она умерла. Но потом как-то утром я вышел из дома, вынул сигарету, и в тот момент, когда чиркал спичкой об стенку, я вдруг почувствовал громадное облегчение оттого, что она наконец умерла и мне больше никогда не придется играть с ней в шашки и слышать ее пронзительный голос, выговаривающий мне за то, что я кладу в кофе слишком много сахара. Вот так же я не могу понять, люблю ли по-настоящему Джованну. Я не виделся с ней несколько месяцев и почти о ней не вспоминал. Я ленив и не люблю страдать.
      - Но когда она вернется, тебе, наверно, снова захочется от меня уйти?
      - Не знаю, - ответил он. - Впрочем, возможно. - Он повернулся на другой бок и уснул.
      Я не спала и думала о том, что он ведь предлагал разбудить его, если мне будет очень грустно. Но разбудить его я не решалась, да к тому же считала, что просить помощи у этого человека бессмысленно. И глупо. Теперь я знала, что даже Джованна не может ничего у него попросить. Я смотрела на его спящее лицо, неподвижный, безвольный рот. Останется он со мной или уйдет? Правда ли, что он опять хочет от меня ребенка? Я лежала с открытыми глазами и говорила себе: "Я никогда не узнаю, чего он хочет на самом деле. Никогда".
      С того момента я стала думать о револьвере. Я думала о нем так же, как совсем недавно думала о ребенке, которого буду кормить. Думала и успокаивалась, думала, пока стелила постель, чистила картошку и гладила рубашки Альберто. Думала, пока поднималась и спускалась по лестницам, точно так же, как еще недавно думала о будущем ребенке, которого буду кормить и укачивать. Но если бы у меня родился еще ребенок, я жила бы в постоянном страхе, что он может заболеть и умереть, а я так устала жить в страхе, и потом, мне казалось, что не имеет никакого смысла рожать ребенка этому человеку.
      Иногда меня навещала Франческа и рассказывала про своего нового любовника, они познакомились в Сан-Ремо у графини, Франческа теперь бросила писать картины и все время проводит с ним. Она говорила, что немножко влюбилась, но ничего серьезного, а вообще-то он настоящий бандит с большой дороги, и пусть я не удивляюсь, если в один прекрасный день прочту в газете, что ее нашли задушенной. Короче, ничего хорошего она от него не ждет и всякий раз после его ухода бежала проверять, не взломал ли он шкатулку с деньгами. Но он хорош собой, и ей нравится появляться с ним, потому что все женщины пялят на него глаза, к тому же раньше он был на содержании у графини. Графиню Франческа теперь называла старой сукой, к тому же мерзкой скупердяйкой, потому что та отказалась купить портрет, который написала для нее Франческа. Когда графиня вернулась из Сан-Ремо, они встретились и разругались в пух и прах из-за этого альфонса. Об Аугусто Франческа слышать не хотела, и Аугусто, когда приходил к нам, тоже не желал говорить о Франческе. Но приходил он редко, потому что заканчивал книгу о возникновении христианства. Альберто читал ему свои заметки и рассказывал о своей будущей книге, но Аугусто слушал его рассеянно. Куда охотнее он разговаривал со мной или просто смотрел, как я глажу рубашки, а я вспоминала тот день, когда мы гуляли вместе и был ветер, и представляла себе, что когда-нибудь мы окажемся в постели. Я вглядывалась в него, и мне казалось, он чем-то похож на меня: так же пристально вглядывается в глубокий темный колодец внутри себя. И я думала, что именно поэтому мы могли бы быть счастливы вместе, он бы понял меня и помог мне. Но теперь, говорила я себе, уже слишком поздно. Слишком поздно начинать что-то заново - заводить новую любовь или нового ребенка, все это так трудно, а я так устала. И, глядя на Аугусто, я не могла не вспоминать ту ночь в Сан-Ремо, когда заболела девочка, и другую ночь, после ее смерти, как я рыдала на кровати, вцепившись в его руку. Я говорила себе, что в жизни человека, кроме любви и детей, есть еще миллион других занятий, к примеру, можно написать книгу о возникновении христианства. Я думала о том, как бедна моя жизнь, но теперь уже слишком поздно что-либо менять, и все же мои мысли в конце концов натыкались на этот револьвер.
      Альберто снова начал отлучаться, говорил, что ходит на службу, но я думала, что, скорее всего, вернулась Джованна. Альберто говорил, что она еще не вернулась, но я ему не верила. И однажды Джованна пришла ко мне. Это было утром, Альберто только что ушел, а я была в гостиной и перепечатывала на машинке его последние заметки.
      На этот раз она была в сером платье, в круглой жесткой шляпе из черной соломки и в какой-то пелеринке. Платье и шляпа были новые, а перчатки все те же поношенные, что и в прошлый раз. Она села и сразу заговорила о девочке. Сказала, что написала мне письмо, но потом порвала его: вдруг решила, что это глупо. Но она постоянно думала обо мне с тех самых пор, как узнала о девочке, и даже теперь долго сомневалась, прежде чем прийти, и никак не могла решиться, а потом вдруг надела шляпу и пришла. Я смотрела на шляпу, и мне не верилось, что она надела ее так вот вдруг. Шляпа очень прямо и крепко сидела у нее на голове, и, по-моему, ей было не очень в ней удобно. Она говорила спокойно, просто и очень тихо, словно боясь причинить мне боль. Но у меня не было никакого желания говорить с ней о девочке.
      - Это очень странно, - сказала она, - но я видела девочку во сне за две или три ночи до ее смерти. Мне снилось, что мы сидим здесь, в гостиной, и мать Альберто лежит на диване под одеялом. Она все твердила, что ей страшно холодно, я накинула на нее еще мою шубу, и она меня поблагодарила. Девочка сидела на скамейке, а старуха, боясь, как бы девочка не простудилась, велела мне закрыть окно. Я купила девочке куклу и хотела вынуть ее из коробки, но никак не могла развязать ее.
      - Она никогда не играла в куклы, - сказала я. - Она играла с верблюдом и матерчатым мячиком.
      - Этот сон показался мне странным, - сказала она, - и я проснулась с чувством какой-то необъяснимой тревоги. А несколько дней спустя получила письмо - Альберто написал мне о девочке.
      Я смотрела на нее и пыталась понять, правда ли, что она видела такой сон. Мне казалось, что она все это придумала.
      - В письме было всего несколько слов, - сказала она. - В тот день у нас были гости, и мне пришлось развлекать их, занимать разговорами. А я никак не могла взять себя в руки. Как ни странно, я почти не думала об Альберто. Я думала о тебе.
      Она сидела в кресле, закинув одну на другую свои худые ноги и скрестив руки под пелериной. Шляпа крепко и неподвижно торчала у нее на голове.
      - Она, наверно, тебе мешает, - сказала я, показывая на шляпу.
      - Да, - сказала она и сняла ее. На лбу остался красный след.
      Я смотрела на нее. Лицо у нее было доброе и спокойное, и сама она вся такая спокойная, посвежевшая, в весеннем платье. Я представила себе, как она выбирала себе платье, листая журнал мод, и заказывала его у портнихи. Я думала о ее жизни, состоящей из спокойных дней, о ее теле, которому неведомы сомнение и страх.
      - Ты ненавидишь меня? - спросила она.
      - Нет, - сказала я, - не в этом дело. Просто мне не хочется с тобой разговаривать. По-моему, нам незачем сидеть с тобой вместе в одной комнате. По-моему, это глупо и даже смешно. Ведь мы все равно не скажем друг другу важных и правдивых слов. И знаешь, я не верю, что ты на самом деле видела этот сон. Скорее всего, ты выдумала его, пока шла сюда.
      - Нет, - сказала она и тихонько рассмеялась. - Ты меня не знаешь. У меня фантазии никакой. Я не способна ничего придумать. Разве Альберто не говорил тебе, что у меня совсем нет фантазии?
      - Нет. Мы не так уж часто говорим о тебе. Однажды зашла речь, и он сказал, что забывает тебя, когда не видит. Казалось бы, радоваться надо, но я, наоборот, расстроилась. Значит, он не любит даже тебя, значит, для него вообще нет ничего святого. Когда-то я ревновала его к тебе, ненавидела тебя, но сейчас и это прошло. Если ты думаешь, что он страдает без тебя, ты ошибаешься. Он не любит страдать. Он просто закурит сигарету и уйдет.