Машина подъехала. Это они. Прощаюсь.
      Твоя мать
      Мне отсюда видно, как из машины вылезает маленькая фигурка в норковой шубе. Должно быть, Мара.
      25
      26 марта 71
      Дорогой Микеле!
      Несколько дней назад я ужинала у твоей матери. Ничего интересного. Там были Освальдо, Анджелика, пеликан, твоя тетка, мать и маленькие сестры. Не знаю, почему мне раньше так хотелось повидаться с твоей матерью и понравиться ей. Может, я надеялась, что она поможет мне выйти за тебя замуж. Вообще-то я никогда не хотела выходить за тебя, учти. По крайней мере никогда не отдавала себе отчета, что хочу этого. Но, может, с отчаянья все-таки хотела, сама того не сознавая.
      К твоей матери я приехала в длинной юбке, черной с серебром, - мы с пеликаном специально купили ее в тот день - и моей норковой шубке, которую мы тоже купили вместе с ним пять дней назад. Я весь вечер сидела в шубе внакидку, потому что в доме собачий холод. Калориферы плохо работают. В этой юбке и в этой шубе я вначале чувствовала себя - сама не знаю почему - такой нежной-нежной и маленькой-маленькой. Мне хотелось, чтобы все на меня смотрели и видели, какая я нежная и маленькая. Я была так одержима этим желанием, что даже голос стал у меня тонкий и нежный. Но потом вдруг подумала: а что, если все эти люди считают меня шлюхой высокого пошиба? Слова "шлюха высокого пошиба" утром прочла в детективном романе. И вот они, эти слова, меня будто камнем придавили. Мне сразу показалось, что все держатся со мной холодно. И Освальдо. И Анджелика. И пеликан. Пеликан забился в кресло с бокалом в руке. Поглаживал себе волосы. Гладил свой нос. Не морщил, а поглаживал, тихонечко. Мать у тебя красивая, но симпатии как-то не вызывает. На ней было черное платье и шаль с бахромой. Она теребила бахрому шали и свои волосы, кудрявые и рыжие, совсем как твои. Я подумала, что, будь ты здесь, для меня все было бы просто, потому что ты прекрасно знаешь, что я не шлюха - ни высокого, ни невысокого пошиба, а просто девчонка, и баста. Камин горел, но мне все равно было холодно.
      Твоя мамаша спросила, откуда я родом, и я ответила - из Нови-Лигуре. А потом немножко наврала про Нови-Лигуре. Сказала, что у нас там большой и очень красивый дом, много родни, которая меня любит и ждет, что у меня там милая старая няня и маленький братик, которого я обожаю. Эта нянька на самом деле есть, она теперь ходит стряпать к моим двоюродным. Брата своего я люблю, но никогда ему не пишу. А этот их дом ничего особенного из себя не представляет. Квартира над посудной лавкой. Мои двоюродные посудой торгуют. Но я сказала, что все они адвокаты.
      Анджелика с матерью возилась на кухне, потому что их служанка вдруг плохо себя почувствовала и улеглась в постель. На самом деле она обиделась на твою тетку, поскольку та ей выговорила за vol-au-vent. Так мне сказала Анджелика. Твои сестренки помогать отказались - они, мол, очень устали, потому что до этого играли в волейбол. На них были спортивные костюмы, и они не захотели переодеваться. А твоя тетка разозлилась на это и еще потому, что vol-au-vent не пропекся и был весь жидкий внутри.
      И на меня вдруг нашла ужасная тоска. Я подумала: да что я здесь делаю? Где я? Что это за шуба на мне? Что это за люди такие, которые со мной почти не говорят, а когда к ним обращаюсь, делают вид, будто не слышат? Я сказала твоей матери, что хочу привезти и показать ей моего ребенка. Она сказала, чтоб я привозила, но без особого восторга. Я умирала от желания крикнуть ей в лицо, что это твой ребенок. Если б я была в этом уверена на сто процентов, то крикнула бы. Там были твои фотографии в детстве, я брала их, рассматривала, и мне кажется, что у ребенка твой подбородок, твой рот. Но с уверенностью сказать трудно. Сходство - такая ненадежная вещь.
      Они разговаривали мало, но даже из того немногого, что они говорили, я не понимала ни слова. Интеллигенты, известное дело. Я умирала от желания крикнуть, что всех их считаю дерьмом. Анджелика и та мне разонравилась. Я никого не понимала. Пеликан сидел серьезный-пресерьезный. На меня не смотрел. Я то и дело гладила его по руке. Но он тотчас убирал ее. Мне казалось, что, когда я открывала рот, он начинал ерзать как на иголках. Мы еще никогда не были с ним на людях, и он, вероятно, стыдился меня. В конце ужина подали шампанское. Я сказала: "Желаю успеха "Поленте и каштанам"". Перепутала название. Пеликан меня поправил. Я объяснила, что ошиблась из-за песенки, в которой говорится: "Если в горы ты пойдешь, от поленты и каштанов вмиг оскомину набьешь". И пропела им всю песенку. Это очень славная песенка, и пою я не фальшиво. У твоей матери на лице была натянутая улыбка. И у Освальдо тоже. А пеликан - тот и не думал улыбаться. И девочки не улыбнулись. Я пела, и со всех сторон меня обступал леденящий холод. Твоя тетка все стучала в дверь к служанке, предлагая ей то vol-au-vent, то еще что-нибудь, и возвращалась разобиженная, потому что та от всего отказывалась.
      Домой возвращались в машине Освальдо - я, Анджелика и пеликан. Я сидела сзади с пеликаном. "Послушай, чего ты на меня дуешься? - сказала я ему. - И что я тебе такого сделала? За весь вечер слова мне не сказал. Даже не взглянул ни разу". Он говорит: "У меня очень болит голова". "Господи, у тебя вечно голова болит", - сказала я. У него действительно постоянные головные боли. Он сидел, забившись в уголок машины. Словно ему неприятно до меня дотрагиваться. Тогда я стала плакать, не в открытую, потихоньку, и слезы текли прямо на шубу. Анджелика погладила меня по коленке. Освальдо вел машину и не обернулся. Пеликан притулился в своем углу, плотно запахнув пальто и повесив нос. Так было ужасно плакать в этом холоде. Еще хуже, чем петь. Гораздо хуже.
      Ребенка я оставила дома с Белиндой, прислугой пеликана. Лучше бы мне взять его с собой. У этой Белинды к детям нет никакого терпения. Когда мы вернулись, ребенок вопил. Белинда еще не легла и заявила мне, что она имеет право на сон. Я сказала, что тоже имею право на развлечения и сон. Она ответила, что я ни на что не имею права. Я сразу не нашлась и потому хлопнула дверью у нее перед носом. А потом крикнула ей, что я ее увольняю. Но я увольняла ее уже много раз. Она говорит, что не уйдет. Говорит, что уволить ее может только профессор. Это пеликан-то профессор!
      Ребенок проплакал всю ночь. Это было ужасно. У него режутся зубки, у бедняжки. Я все носила его на руках, расхаживая взад и вперед по гостиной, и слезы у меня так и лились. К утру он уснул, и я положила его в колясочку. Его было ужасно жалко: охрипший, потный, волосики слиплись, весь обмякший. Мне и себя было жалко, я устала до смерти, даже свою черную с серебром юбку не успела переодеть. Я пошла в спальню. Пеликан не спал, он лежал там, скрестив руки за головой. Мне стало его ужасно жалко. Я жалела его пижаму, его голову на подушке, его нос. Я сказала ему: "Послушай, я так больше не могу. Надо взять няньку". "Няньку?" - сказал он, словно с луны свалился. "Когда я жила одна на виа дей Префетти, - сказала я, - то могла еще позволить, чтоб ребенок немного покричал, но здесь не могу, потому что у тебя болит голова". "Вряд ли я смогу здесь терпеть еще и няньку, - сказал он. - Нет, вряд ли, думаю, что никак не смогу". "Тогда я снова стану жить одна", - сказала я ему. Он не ответил. Так мы и лежали, каменные, холодные, словно два мертвеца.
      Я тебе писала в предыдущем письме, что мы с пеликаном поженимся. Это была глупость. Считай, что я этого никогда не говорила. А письмо порви, потому что мне стыдно за те слова. У него никогда и в мыслях не было жениться на мне, да и я, скорее всего, тоже не хочу за него выходить.
      Сейчас он ушел. Я крикнула ему вслед: "И не смей обращаться со мной как со шлюхой высокого пошиба!" У меня уже пропал тот тоненький голос, который появляется, когда я чувствую себя маленькой и нежной, а прорезался хриплый голосина, как у привратницы. Он ничего мне не ответил. И ушел.
      Временами я просто бешусь. Говорю себе: "Я такая красивая, милая, такая молодая, добрая, и у меня такой чудный ребенок. Да я ему одолжение делаю, что живу у него в доме и трачу его деньги, которые он не знает куда девать! Ну чего еще надо заднице этой!" Да, временами я бешеная, и у меня такие мысли.
      Мара
      26
      Нови, 29 марта 71
      Дорогая Анджелика!
      Ты, наверно, удивишься, получив мое письмо из Нови-Лигуре. Я приехала сюда вчера. Мы с ребенком приютились в доме моей няньки. Она положила мне матрас в кухне. Она старая. Зовут ее Амелия. Она сказала, что я могу остаться на несколько дней, но не больше, потому что у нее нет места. Не знаю, куда мне идти, но это неважно, потому что в конце концов я всегда нахожу, где приткнуться.
      Уехала я внезапно. Оставила Фабио записку. Его не было дома. Я написала: "Я ухожу. Спасибо. Чао". Шубу я взяла, потому что он мне ее подарил, к тому же на улице холодно. Черную с серебром юбку, что была на мне в доме у твоей матери, я тоже взяла. Ему-то она зачем? И потом, это же были подарки.
      Хочу попросить тебя об одной услуге. Я так спешно собралась, что забыла свое кимоно, то черное, с подсолнухами. Сходи, возьми его и перешли мне сюда, в Нови-Лигуре, виа делла Дженовина, 6. Оно должно быть в нашей спальне, в нижнем ящике комода. Я до сих пор пишу "в нашей спальне", потому что в этой комнате мы с ним какое-то время были очень счастливы. Если счастье существует, это оно и было. Только вот длилось недолго. Как видно, счастье надолго не задерживается. Все так говорят.
      По-твоему, это странно - влюбиться в такого человека, совсем некрасивого, с таким большим носом? В пеликана. У меня в детстве была книжка с картинками всяких зверей, и там был пеликан с короткими расставленными лапами и с огромным розовым клювом. Вот он такой и есть. Но я поняла, что во всякого человека можно влюбиться, даже в смешного, странного, унылого. Мне нравилось, что у него столько денег, и эти его деньги казались мне не такими, как у других, они словно бы тянулись за ним, как хвост кометы. Мне нравилось, что он такой умный, знает кучу вещей, о которых я понятия не имела, и ум его тоже казался мне длинным, как хвост. А у меня никакого хвоста нет. Я глупая и бедная.
      Вначале, когда я познакомилась с пеликаном, у меня были всякие некрасивые и совсем не сентиментальные мысли. Я думала: "Вот теперь я высосу этого дядю, как яичко. Растранжирю его денежки. Отобью его у этой кретинки Ады. Влезу к нему в дом с ребенком, и никто меня оттуда не вышибет". Я была холодная, спокойная, веселая. А потом мало-помалу где-то внутри у меня родилась большая тоска. Этой тоской я заразилась от него, как болезнью. Я ее в костях чувствовала, даже когда спала. И никак мне не удавалось от нее избавиться. Но он-то от своей тоски делается только умнее, а я с этой тоской, наоборот, еще больше поглупела. Потому что тоска не на всех одинаково действует.
      Вот тут я и поняла, что попала в ловушку. До смерти в него влюбилась, а ему на меня было наплевать. Я ему до смерти надоела. Но у него не хватало духу выставить меня - просто из жалости. Мне его тоже было ужасно жалко. И так тяжело было жить в этой жалости - и ему и мне.
      Знаешь, а ведь ему и на Аду всегда было наплевать. Только она крепкая, сильная, оптимистка, вечно чем-нибудь занята и совсем не прилипчивая. А я, наоборот, прилипчивая и потому стала для него обузой. Он жил в своей тоске, а меня в нее никогда бы не впустил, мне там места не было. Это "никогда" казалось мне страшным. Вот я и ушла.
      Когда я вчера вечером заявилась к Амелии, она жутко перепугалась. Она обо мне ничего не знала, три года меня не видела. Я ей ни разу даже открыточки не прислала. Она и не знала, что у меня есть ребенок. Смотрела на ребенка, на шубу и ничего не понимала. Я ей сказала, что у меня ребенок от человека, который меня бросил. Попросилась у нее переночевать. Она вытащила из шкафа матрас. Я сказала, что хочу есть, и она сделала мне на ужин яичницу из одного яйца и дала тарелку фасоли. Я поняла, что ей меня жалко, поэтому она и позволила мне остаться. В жизни всегда так: одни жалеют других.
      Днем Амелия ходит готовить к моим двоюродным. Их там целая куча, и приходится много стряпать. Я просила ничего им про меня не говорить, но она тут же им рассказала, что я приехала и поселилась у нее. Поэтому ко мне заявились две кузины с моим братом - тем мальчиком двенадцати лет, который живет у них и уже помогает в лавке. Я очень люблю своего братика. Но он, видно, меня даже не помнит. Поздоровался очень холодно. И к ребенку не подошел, не порадовался на него. Как, впрочем, и мои кузины. Они, наверно, на кошку и то обратили бы больше внимания. Что их интересовало, так это шуба, которую я повесила на стул. Они сказали, что если ее продать, то я смогу прожить на эти деньги несколько лет. Я смекнула, что они целятся купить ее у меня. И ответила, что пока не собираюсь ее продавать. Я как-то уже привязалась к своей шубе - помню день, когда мы с пеликаном, держась за руки, отправились ее покупать, и он тогда был вроде бы даже рад идти со мной по улице. Может быть, он уже подумывал о том, что я прилипчивая и обременяю его, но я-то еще не замечала, что он так думает.
      Если пеликан спросит мой адрес, ты ему можешь его дать. Целую тебя.
      Мара
      27
      2 апреля 71
      Дорогая Мара!
      Анджелика пришла за твоим кимоно. Мы долго искали, потому что в ящике комода его не было, и наконец нашли в моем кабинете под грудой газет. Оно все пропылилось, и, наверно, надо было попросить Белинду постирать его, но мне не хотелось напоминать про тебя Белинде. Она в то же утро, как только ты уехала, уничтожила все следы твоего пребывания здесь. Выкинула твои кремы, оставшиеся в ванной, и все банки с молочной смесью, которую ты давала ребенку. Я сказал, что не нахожу ничего плохого в молочных смесях, а она ответила, что эти банки дрянного качества. Анджелика отряхнула рукой твое кимоно, сказав, что и так сойдет.
      Посылаю тебе денег, потому что, думаю, они тебе нужны. Анджелика сейчас пошла на пьяцца Сан-Сильвестро, чтобы отправить тебе кимоно и телеграфный перевод.
      Я глубоко признателен тебе за то, что ты ушла. Действительно, у меня было такое горячее желание, а ты это поняла, вероятно, потому, что я вел себя так, чтоб до тебя дошло. То, что я пишу, возможно, покажется тебе бессмысленной жестокостью. Согласен, это жестоко, но не бессмысленно. Потому что если ты где-то в глубине души питаешь надежду вернуться, то знай - тебе надо оставить ее навсегда. Я с тобой жить не могу. Вероятно, я ни с кем не могу жить вместе. Я ошибочно полагал - и невольно ввел в это заблуждение тебя, - будто между мной и тобой возможна длительная связь. Впрочем, я тебя не звал - ты пришла сама. Но при совместной жизни наша и без того непрочная связь сразу оборвалась. Однако я перед тобой виноват и этой вины с себя не снимаю. Она только увеличила груз моих провинностей перед жизнью, и так уже достаточно тяжкий. Мне очень тебя жаль, потому у меня и не хватало смелости просить тебя уйти. Ты скажешь, что я трус. Действительно, пожалуй, более точного слова для меня не найдешь. По отношению к тебе, да и к себе самому, я испытываю мрачную жалость труса; когда я в тот вечер вернулся домой и прочел твою записку, мне стало тебя недоставать, и я уселся в кресло с ощущением пустоты. Но, не скрою, к этому ощущению примешивалось глубокое, радостное облегчение, - пожалуй, будет справедливо, если ты узнаешь, что я чувствовал. Короче говоря, я не мог больше тебя выносить.
      Желаю тебе всяческих благ и счастья, если оно вообще существует. Я в это не верю, но другие верят, - кто знает, может, они и правы.
      Пеликан
      28
      Лидс, 27 марта 71
      Дорогая Анджелика!
      Я получил письмо от Мары. Сходи к ней, подбодри ее. У нее куча неприятностей. Этому издателю, с которым она живет, видно, мало одного преступления - я имею в виду публикацию романа "Полента и отрава", - так он еще заразил Мару комплексами и меланхолией.
      Может быть, я приеду на пасхальные каникулы, но пока в этом не уверен. Иногда я тоскую по вам, по всем, о ком привык говорить "мои", хотя вы нисколько не мои, а я нисколько не ваш. Но если я приеду, то наверняка буду ощущать на себе ваши пристальные взгляды. А в данный момент мне не хочется ощущать ваши взгляды. Не говоря уже о том, что поскольку я приеду с женой, то вы и ее будете изучать, стараясь выяснить, какого рода отношения у меня с женой. Этого я также не смогу вынести.
      А еще я очень скучаю по моим друзьям - Джанни, Ансельмо, Оливьеро и всем остальным. Здесь у меня друзей нет. Тоскую и по некоторым римским кварталам. А к иным кварталам и иным друзьям у меня хоть и есть ностальгия, но смешанная с отвращением. Когда же к ностальгии примешивается отвращение, то ты как бы видишь любимые места и людей в далекой дали, и дороги, ведущие к ним, кажутся разбитыми и непроходимыми.
      Иногда ностальгия и отвращение так тесно переплетаются во мне и это чувство так сильно, что тревожит меня даже во сне, и тогда я просыпаюсь, сбрасываю одеяло и закуриваю. Эйлин, тут же забирает свою подушку и уходит спать в детскую. Она говорит, что имеет право спокойно поспать. Говорит, что каждый должен сам справляться со своими наваждениями. И тут она права, надо отдать ей должное.
      Не знаю, зачем я пишу тебе все это. Но я сейчас готов говорить хоть со стулом. С Эйлин я поговорить не могу, во-первых, потому, что сегодня суббота и она сейчас готовит обед на всю неделю, а во-вторых, она не любит сидеть и слушать чужую болтовню. Эйлин очень умна, но я обнаружил, что весь ее ум мне совершенно ни к чему, потому что он направлен на вещи, которые меня не касаются, как, например, ядерная физика. Пожалуй, я все-таки предпочел бы глупую жену, которая выслушивала бы меня тупо и терпеливо. В данный момент я бы не прочь, чтобы под боком была Мара. Долго я бы ее не вытерпел, потому что и с ней мне покоя не было бы: выслушав, она обрушила бы на меня все свои невзгоды и прилипла бы ко мне как тянучка. Иметь такую жену я, конечно, тоже не хотел бы. Но вот именно сейчас, в данный момент, я бы не прочь, если б она была здесь.
      Целую тебя.
      Микеле
      29
      2 апреля 71
      Дорогой Микеле!
      Только что получила твое письмо. Оно меня встревожило. Сразу видно, что ты очень несчастлив.
      Может быть, мне и не стоит так все драматизировать. Может быть, надо было бы сказать себе, что ты просто слегка поссорился с женой и чувствуешь себя одиноким. И хотелось бы так легко отнестись к твоему письму, да не получается. Оно меня испугало.
      Я могла бы и сама приехать к тебе, если не приедешь ты. Правда, это нелегко, я не знаю, как оставить девочку и Оресте, а потом, у меня нет денег, но это не проблема - попрошу у мамы. Мама чувствует себя неважно, у нее до сих пор временами повышается температура, и, конечно, я не стану говорить ей, что получила от тебя письмо, которое меня напугало. Если я решусь к тебе поехать и попрошу у нее денег, то скажу, что ты не можешь приехать из-за работы и я надумала сама навестить тебя.
      Ты пишешь, что не хотел бы в данный момент ощущать на себе взгляды людей, которые тебя любят. Действительно, когда переживаешь трудные минуты, трудно выносить взгляды любящих тебя людей, но эту трудность легко преодолеть. Глаза любящих и судящих нас людей могут быть необычайно ясными, сострадательными и суровыми, и для нас, быть может, тяжко, но в итоге спасительно и благотворно встретиться с ясностью, суровостью и состраданием.
      Твоя подруга Мара ушла от Коларозы и уехала из Рима. Она написала мне из Нови-Лигуре, где живет в доме служанки своих двоюродных сестер. Она в отчаянном положении, ей некуда деться, у нее совсем ничего нет, кроме черного кимоно с подсолнухами, норковой шубы и ребенка. Но у меня такое впечатление, что все мы до тонкости владеем искусством попадать в отчаянные положения, которых никто не может изменить и из которых нет выхода ни вперед, ни назад.
      Напиши хоть строчку о том, можно ли мне приехать. Я не хочу приезжать, если мысль увидеться со мной для тебя нестерпима.
      Анджелика
      30
      Лидс, 5 апреля 71
      Дорогая Анджелика!
      Не приезжай. Должны прибыть из Бостона родственники Эйлин. У нас только одна комната для гостей. Потом мы, может быть, все поедем в Брюгге. Я не знаю Брюгге.
      Этих родственников Эйлин я тоже никогда не видел. Бывают периоды, когда хорошо себя чувствуешь лишь с незнакомыми людьми.
      Не строй никаких предположений на мой счет. Все они, так или иначе, будут ошибочными, поскольку ты не знаешь кое-каких существенных деталей. Я был бы рад повидать тебя, но - до другого раза.
      Микеле
      31
      8 апреля 71
      Дорогой Микеле!
      Только что получила твое письмо. Признаться, я уже сложила чемодан в дорогу. Деньги я попросила не у мамы, а у Освальдо. Против обыкновения они у него были, так что не пришлось прибегать к помощи Ады.
      Меня насмешила фраза в твоем письме: "Я не знаю Брюгге", словно Брюгге - единственная вещь в мире, которой ты не знаешь.
      Я хотела повидать тебя, чтобы поговорить не только о тебе, но и о себе. Я тоже переживаю трудный момент.
      Но, как ты говоришь, до другого раза.
      Анджелика
      32
      9 апреля 71
      Дорогой Микеле!
      Анджелика сказала мне, что ты на пасхальные каникулы не приедешь. Что ж делать, придется потерпеть. Теперь всякий раз, думая о тебе, я вынуждена повторять эти слова. Правда, с годами запас нашего терпения все возрастает. Это единственный возрастающий наш запас. Все остальные постепенно истощаются.
      Я привела в порядок две комнаты на втором этаже. Застелила постели и повесила полотенца в ванной комнате. Ванная наверху - самая лучшая в доме, облицована зеленым узорчатым кафелем, и, глядя на эти замысловатые узоры, я радовалась, что смогу показать их твоей жене. Комнаты так и стоят полностью убранные, с готовыми постелями. Я туда больше не заходила. Скажу Клоти, чтоб поднялась и разобрала постели.
      Приготовляя эти две комнаты, я думала, что твоей жене там будет удобно и она отметит, что я умею содержать дом в порядке. Но это были глупые мысли, ведь я совсем не знаю твоей жены, не знаю, когда и где ей удобно, не знаю, такой ли она человек, кому нравятся дома, которые содержатся в порядке, и люди, которые этот порядок поддерживают.
      Анджелика сказала мне, что ты едешь в Брюгге. Я не спрашиваю себя, что ты собираешься делать в Брюгге: ведь я уже перестала задаваться вопросом, что ты намерен делать там или здесь. Я пытаюсь представить твою жизнь в разных местах, но в то же время чувствую, что твоя жизнь не такая, какой я ее себе представляю, и оттого моя фантазия становится все более вялой и незамысловатой.
      Я хотела бы, когда окрепну, навестить тебя вместе с Анджеликой, если, конечно, это доставит тебе удовольствие. У вас в доме мы не поселимся, потому что я не хочу обременять твою жену, у которой, я думаю, и без того много дел. Мы остановимся в гостинице. Я, правда, не люблю путешествовать, не люблю гостиниц. Но все-таки предпочитаю гостиницу, чем ощущение, что я кого-то обременяю, занимая место в маленьком доме: живете вы в маленьком доме - одно из немногих сведений, которые я о вас имею. Сейчас я выехать не могу, потому что еще не совсем оправилась от этого плеврита, то есть плеврита у меня уже нет, но врач пока велит беречься. Он еще нашел у меня какой-то непорядок в сердце. Ты объясни своей жене, что в доме у меня порядок, а в сердце - нет. Расскажи ей, какая я, чтобы она, когда меня увидит, смогла сопоставить мой настоящий облик с твоим описанием. Одно из редких удовольствий нашей жизни - сопоставлять описания других со своими собственными представлениями, а потом - с реальностью.
      Я часто думаю о твоей жене и пытаюсь ее себе вообразить, хоть ты и не потрудился описать ее, а фотография, которую ты прислал, когда сообщил, что женишься, маленькая и нечеткая. Я часто смотрю на нее, но не могу ничего разглядеть, кроме длинного черного плаща и косынки на голове.
      Ты мне совсем не пишешь, но я рада, что ты пишешь Анджелике. Думаю, это вполне естественно, что ты делишься с ней, ведь к Анджелике ты ближе, чем ко мне. Может быть, я обольщаюсь, но мне кажется, что через нее ты косвенно делишься и со мной. Анджелика очень умна, по-моему, она умнее вас всех, хотя судить об уме собственных детей дело нелегкое.
      Иногда у меня возникает ощущение, что она несчастлива. Но Анджелика со мной очень скрытничает. Не потому, что она меня не любит, а просто, видимо, не хочет волновать. Странно, у Анджелики ко мне материнские чувства. Когда я расспрашиваю ее о ней самой, то она всегда отвечает как-то холодно и безмятежно. В результате я об Анджелике знаю довольно мало. Когда мы вместе, то говорим не о ней, а обо мне. Я всегда охотно говорю о себе, потому что очень одинока, и тем не менее рассказывать мне особенно нечего. То есть нечего рассказать о моей теперешней жизни. С тех пор как я нездорова, мои дни текут монотоннее, чем когда-либо. Выхожу я мало, за руль сажусь редко, часами просиживаю в кресле, смотрю, как Матильда занимается йогой, как Матильда раскладывает пасьянс, как Матильда отстукивает на машинке свою новую книгу, как Матильда вяжет себе берет из остатков шерсти.
      Виола сердится на тебя за то, что ты ей ни разу даже открытки не прислал. К твоей свадьбе она купила красивое серебряное блюдо и собиралась подарить его тебе, когда вы приедете. Прошу тебя, напиши Виоле и поблагодари ее, потому что блюдо очень красивое. Напиши и близняшкам, которые тебя ждали и приготовили подарки для детей Эйлин: складной нож и шатер, чтобы играть в индейцев. И конечно, я прошу тебя написать также и мне.
      Вчера Освальдо уехал в Умбрию с Элизабеттой и Адой. Поэтому в предстоящую неделю не будет наносить нам ежевечерних визитов. Я уже привыкла, что он появляется здесь по вечерам. Привыкла в течение нескольких часов видеть перед собой его румяное лицо, его широкую квадратную голову с редкими, аккуратно приглаженными волосами. Он, наверно, тоже привык проводить вечера у нас в доме, играть в пинг-понг с девочками и читать вслух Пруста мне и Матильде. Если он не приезжает сюда, то навещает Анджелику и Оресте, где делает примерно то же самое с небольшими вариациями, например читает девочке "Паперино" 1 и играет в лото с Оресте и супругами Беттойя. Оресте считает его приятным, но ничтожным человеком. Беттойя считают его ничтожным, но приятным. Действительно, его нельзя назвать неприятным. Считать его ничтожным, по-моему, неверно, ведь от ничтожества ждать нечего, а от Освальдо, напротив, ждешь, что он вдруг раскроется и явит людям смысл своего существования. На мой взгляд, он умен, но как будто прячет свой ум где-то за пазухой, под пуловером, или же за своей улыбкой, старается не выказывать его по одному ему ведомым мотивам. Несмотря на его улыбку, мне он кажется чрезвычайно грустным человеком. Может быть, поэтому я так привыкла к его обществу. Я люблю грусть. Люблю еще больше, чем ум.
      1 "Гусенок" (итал.) - серия комиксов с диснеевским гусенком.
      Вы с Освальдо были друзьями, а я очень редко имела удовольствие познакомиться с кем-нибудь из твоих друзей. Поэтому я иногда расспрашиваю его о тебе. Но его ответы на мои вопросы столь же холодны и безмятежны, как и у Анджелики, когда я спрашиваю, все ли у нее в порядке и счастлива ли она. У меня впечатление, что и Освальдо не хочет меня волновать. В его отсутствие я, бывает, злюсь на него, вспоминая этот спокойный голос, эти ответы, такие безмятежные и уклончивые. Но когда он здесь, я сижу смирно и проглатываю его молчание и его уклончивые ответы. С годами ко мне пришло какое-то благодушие и смирение.
      Недавно я вспомнила, как ты однажды приехал сюда и, едва войдя, стал шарить по всем шкафам в поисках сардинского ковра, который тебе хотелось повесить на стене в твоем подвальчике. Должно быть, я тогда видела тебя в последний раз. Это было всего несколько дней спустя после того, как я переехала в этот дом. В ноябре. Ты бродил по комнатам и шарил во всех шкафах, только-только расставленных по местам, а я ходила за тобой следом, жалуясь, что ты вечно утаскиваешь мои вещи. Этот сардинский коврик ты, видимо, все же нашел и взял с собой, потому что в доме его нет. Но его нет и в подвальчике. Мне этот ковер и тогда и теперь был совершенно не нужен. Я вспоминаю о нем потому, что ему обязана моей последней встречей с тобой. Я помню, что тогда, сердясь и протестуя, испытывала огромную радость. Я знала, что мои протесты тебя раздражают и вместе с тем забавляют. Теперь я думаю, что это был один из моих счастливых дней. К сожалению, переживая счастливые моменты, мы редко отдаем себе в том отчет. Мы осознаем это обычно лишь по прошествии времени. Для меня счастьем было протестовать, а для тебя - шарить по моим шкафам. Но все же я должна сказать, что в тот день мы потеряли драгоценное время. А ведь могли бы сесть, порасспросить друг друга о важных вещах. Быть может, мы не испытали бы такого счастья, даже, вероятно, почувствовали бы себя очень несчастными. Но зато я теперь вспоминала бы этот день не как смутно счастливый, а как искренний, важный для нас обоих день, когда мы узнали бы друг в друге человека, - мы, которые до этого обменивались лишь словами второго сорта, не ясными и необходимыми, а серыми, благодушными, обтекаемыми и бесполезными.
      Целую тебя.
      Твоя мать
      33
      Лидс, 30 апреля 71
      Дорогая Анджелика!
      Я - приятель Эйлин и Микеле. С Микеле я познакомился в киноклубе. Несколько раз он приглашал меня к себе домой поужинать. Так я познакомился и с Эйлин.
      Я итальянец, студент, в Лидсе на стажировке.
      Твой адрес мне дал Микеле. Он сказал, чтоб я навестил тебя, если вернусь в Италию летом.
      Пишу, чтоб сообщить тебе, что твой брат оставил жену и уехал неизвестно куда. Жена его тебе не пишет, во-первых, потому, что почти не знает итальянского, а во-вторых, потому, что она в очень подавленном состоянии. Мне ее очень жаль, хоть я и не вправе осуждать Микеле, да и его мне было жаль, когда я заходил к нему в тот неимоверно грязный пансион, куда он перебрался.
      Эйлин просила меня известить вас об уходе Микеле, во-первых, потому, что она не знает, сообщил ли он вам о том, что их брак распался, во-вторых, потому, что Микеле уехал, не оставив адреса, а в-третьих, потому, что он оставил после себя много долгов. Она эти долги платить не намерена и просит, чтоб их заплатили вы. Микеле задолжал триста фунтов. Эйлин просит выслать ей эти триста фунтов по возможности немедленно.