- У моей бедной мамы была карета, - вспоминал отец. - Каждый день она выезжала на прогулку в карете.
      - Она сажала с собой в карету Джино и Марио, - подхватывала мать. - А их сразу начинало тошнить, потому что они не выносили запаха кожи, они пачкали ей всю карету, как же она сердилась!
      - Бедная моя мама, - говорил отец. - Как она переживала, когда пришлось расстаться с каретой!
      - Бедняжка! - вздыхал он. - Когда я вернулся со Шпицбергена, после того, как залез в череп киту, чтобы найти там спинномозговые сплетения, я привез с собой целый рюкзак одежды, выпачканной в китовой крови, а ей так противно было до нее дотрагиваться. Я отнес ее на чердак, потому что воняло от нее страшно!
      - Так я и не нашел спинномозговые сплетения, - говорил отец. - Моя бедная мама переживала: "Только зазря хорошую одежду испортил!"
      - Может, ты плохо искал, Беппино? - предполагала мать. - Может, надо было поискать получше?
      - Много ты понимаешь! Курица! Думаешь, это так просто? Тебе бы только обвинить меня!
      - Когда я была в пансионе, мы тоже проходили китов. Нам очень хорошо преподавали естествознание, я эти уроки очень любила. Правда, в пансионе слишком уж часто нас водили в церковь. И каждый раз надо было исповедоваться. Мы даже иногда и не знали, в чем признаваться, и говорили: "Я украла снег!"
      - "Я украла снег!" Ах, как хорошо было в пансионе! Как весело!
      - По воскресеньям, - говорила она, - я ходила в гости к Барбизону. Сестер Барбизона прозвали Блаженными, уж очень большие были ханжи. Настоящее имя Барбизона было Перего. Друзья сочинили про него такой стишок:
      Ну право, нет приятней ничего,
      Чем видеть дом и погреб Перего.
      - Опять этот Барбизон! - сердился отец. - Да сколько можно повторять одно и то же!
      ДОРОГОЙ МИКЕЛЕ!
      Caro Michele
      Torino, 1973
      Перевод З. Потаповой
      1
      Женщина, которую звали Адрианой, проснулась утром в своем новом доме. Шел снег. Это был день рождения Адрианы. Ей исполнилось сорок три года. Дом стоял в открытом поле. Вдали на холме виднелась деревня. До нее было два километра. А до города - пятнадцать. Адриана переехала в этот дом десять дней назад.
      Она надела креповый халат табачного цвета. Сунула длинные худые ноги в разношенные шлепанцы тоже табачного цвета с порядком потертой и грязной белой опушкой. Спустилась в кухню, сварила себе чашку ячменного кофе, размочила в нем печенье. На столе валялись очистки яблок, и Адриана собрала их в газету - для кроликов; пока у нее кроликов не было, но один крестьянин обещал их принести.
      Затем она прошла в гостиную и распахнула ставни. Кивнула себе в зеркало над диваном и осмотрела всю свою высокую фигуру, короткие вьющиеся волосы цвета меди, маленькую головку на длинной крепкой шее, заглянула в большие зеленые и печальные глаза. Потом присела к письменному столу и написала письмо сыну.
      Дорогой Микеле! - написала она.
      Пишу тебе прежде всего, чтобы сообщить, что твой отец болен. Проведай его. Он говорит, что уже много дней тебя не видел. Вчера я заходила к нему. В первый четверг месяца я, как обычно, ждала его в ресторане "Канова", но мне туда позвонил его слуга и сказал, что ему плохо. Тогда я пошла к нему на квартиру. Он лежал в постели. По-моему, очень плохо выглядит. Нездоровый цвет лица и мешки под глазами. У него боли в желудке, и он совсем перестал есть. Разумеется, продолжает курить.
      Когда пойдешь к нему, не приноси своей обычной порции в двадцать пять пар грязных носков. Этот слуга - не то Энрико не то Федерико, не помню точно, как его зовут, - не в состоянии сейчас нести бремя твоего грязного белья. Он совсем ошалел и растерялся. Не спит ночами, так как твой отец то и дело его зовет. Кроме того, он впервые служит в доме, а до этого работал в автоэлектромастерской. Да и вообще полный кретин.
      Если у тебя накопилось много грязного белья, принеси его ко мне. У меня есть служанка по имени Клоти. Я наняла ее пять дней назад. Несимпатичная. Все время ходит надутая и наверняка долго не продержится, так что можешь привозить хоть чемодан грязного белья - мне теперь все равно. Но все-таки хочу напомнить тебе, что совсем близко от подвальчика, где ты живешь, есть хорошие прачечные. Ты уже не маленький, мог бы и сам о себе позаботиться. Ведь тебе скоро двадцать два. Кстати, сегодня день моего рождения. Близняшки подарили мне домашние туфли, но я слишком привыкла к своим старым шлепанцам. Так вот, по-моему, гораздо лучше каждый вечер стирать носовой платок и пару носков, чем неделями копить под кроватью грязное белье, правда, мне никогда не удавалось тебе это внушить.
      Я дождалась доктора. Какой-то Пово или Ково - толком не разобрала. Он живет выше этажом. Ничего вразумительного о болезни твоего отца я от него не добилась. Говорит, что у отца язва, но это мы и раньше знали. Говорит, что надо бы положить его в больницу, но твой отец об этом и слышать не хочет.
      Ты, может быть, считаешь, что я должна переехать туда и ухаживать за ним. Иногда я тоже так думаю, но, скорее всего, этого не сделаю. Я боюсь болезней. Чужих болезней - не моих, впрочем, я никогда серьезно не болела. Когда у моего отца сделалось воспаление стенок желудка, я уехала в Голландию. Я прекрасно понимала, что никакое это не воспаление. Это был рак. Больше я его так и не увидела. Мне, конечно, совестно, но все мы рано или поздно размачиваем нашу совесть в утреннем кофе, как печенье.
      К тому же не знаю, как воспримет это твой отец, если завтра явлюсь к нему с чемоданом. Он уже много лет меня стесняется. Да и мне с ним как-то неловко. Хуже нет неловкости между людьми, которые когда-то ненавидели друг друга. У них не получается разговора. Они благодарны за то, что теперь не наносят друг другу ран и обид, но благодарность такого рода не выразишь словами. После того как мы с твоим отцом расстались, у нас вошло в привычку встречаться в первый четверг каждого месяца и пить чай у "Кановы". Какая нудная вежливость! Это было не по нутру. Нам обоим. Но так посоветовал кузен твоего отца Лиллино - адвокат из Мантуи, а твой отец всегда слушается его советов. Лиллино считал, что мы должны быть корректны по отношению друг к другу и время от времени встречаться, чтобы обсуждать наши общие проблемы. Но те часы, что мы проводили у "Кановы", были пыткой и для отца, и для меня. Поскольку твой отец очень методичен в своей безалаберности, он решил, что мы должны сидеть за столиком с пяти до половины восьмого вечера. Он то и дело вздыхал, поглядывал на часы, а это было для меня унизительно. Сидел, откинувшись на спинку стула, и теребил свою черную растрепанную шевелюру. Словно старая, усталая пантера. Мы говорили о вас, детях. Но твои сестры ему совершенно безразличны. Ты для него свет в окошке. Когда ты родился, он вбил себе в голову, что его сын - единственное существо в мире, достойное нежности и обожания. Мы говорили о тебе. Он уверял, что я никогда тебя не понимала, что это было дано ему одному. После чего мы оба умолкали, ибо так боялись противоречить друг другу, что любая тема казалась нам опасной, потому мы поспешно обрывали ее. Вы знали, что мы регулярно встречались, но не знали, что это идея проклятого кузена. Я замечаю, что невольно пишу в прошедшем времени, но, думаю, твоему отцу в самом деле очень плохо и нам больше не придется встречаться у "Кановы" каждый первый четверг месяца.
      Не будь ты таким сумасбродом, я бы посоветовала тебе бросить свой подвальчик и вернуться на виа Сан-Себастьянелло. Ты мог бы вставать к отцу по ночам вместо этого слуги. Ведь у тебя же нет определенных занятий. У Виолы хозяйство, а у Анджелики - работа и дочка. Близняшки ходят в школу, да к тому же они еще малы. Впрочем, твой отец не выносит близняшек. Он и Виолу с Анджеликой не выносит. А что касается его собственных сестер, то Чечилия стара, а с Матильдой они друг друга терпеть не могут. Матильда сейчас у меня и пробудет всю зиму. Единственный человек на свете, которого твой отец любит и с кем может общаться, - это ты. Но поскольку ты - это ты, я понимаю, что тебе лучше оставаться в своем подвале. Если ты переберешься к отцу, то только увеличишь беспорядок и доведешь слугу до полного обалдения.
      Вот еще о чем я хотела сказать тебе: я получила письмо от некой особы, которая называет себя Марой Касторелли и говорит, что познакомилась со мной в прошлом году на вечеринке у тебя в подвальчике. Вечеринку я помню, но там было столько народу, что все лица стерлись в памяти. Письмо пришло на мой старый адрес на виа дей Виллини. Эта особа спрашивает, не помогу ли я подыскать ей работу. Она пишет из пансиона, где не может дольше оставаться, потому что он слишком дорог. Она говорит, что у нее родился ребенок и она хотела бы приехать ко мне и показать этого чудесного ребенка. Я ей еще не ответила. Когда-то я любила детей, но теперь у меня нет никакой охоты восхищаться чьим-то ребенком. Я слишком устала. Я бы хотела узнать от тебя, кто она такая и какая ей нужна работа, поскольку сама она этого толком не объясняет. Сначала я этому письму не придала значения, но потом у меня возникло подозрение, не твой ли это ребенок. Иначе с чего бы вдруг эта особа стала мне писать. У нее очень странный почерк. Я спросила твоего отца, не знает ли он некую Марторелли, твою подружку, но он сказал, что нет, а потом завел речь о сыре "Пасторелла", который брал с собой, когда ходил на яхте, с твоим отцом уже нельзя вести осмысленного разговора. И я постепенно вбила себе в голову, что это твой ребенок. Вчера вечером после ужина я вывела из гаража машину, что мне всегда дается с таким трудом, и поехала в деревню, чтобы позвонить тебе, но тебя никогда нет дома. На обратном пути я поплакала. Думала и о твоем отце, которому так плохо, и о тебе. Если вдруг ребенок у этой Марторелли - твой, что ты будешь делать, ведь ты же ничего не умеешь. Даже школу так и не закончил. А твои картины с этими домами, которые рушатся, и с этими летающими совами, по-моему, не очень хороши. Отец говорит, что они хороши и что я ничего не понимаю в живописи. А мне кажется, они похожи на те, что он сам писал в юности, только еще хуже. Не знаю я. Прошу тебя, сообщи мне, что я должна ответить этой Марторелли, не послать ли ей денег. Она не просит, но наверняка они ей нужны.
      Я все еще сижу без телефона. Сколько уж раз я им напоминала, но никто так и не появился. Пожалуйста, зайди сам в телефонную компанию. Это не займет много времени, она недалеко от тебя. А может, там кого-нибудь знает твой друг Освальдо, который предоставил тебе этот подвальчик? Близняшки говорят, что какой-то его кузен там работает. Узнай, пожалуйста. Со стороны Освальдо было очень мило отдать тебе этот подвальчик бесплатно, но там слишком темно для твоих художеств. Может быть, ты и пишешь всех этих сов, потому что сидишь все время с зажженным светом и думаешь, что на дворе ночь. Должно быть, там к тому же и сыро, хорошо, что я привезла тебе ту немецкую печку.
      Конечно, ты вряд ли приедешь поздравить меня с днем рождения, ты, наверно, о нем и забыл. Виола и Анджелика тоже не приедут. Я вчера звонила им обеим, но они не смогут. Дом этот мне нравится, правда, неудобно жить так далеко от всех. Я думала, что девочкам будет хорошо на воздухе, но они на целый день удирают из дома. Ездят в школу на своих мотороллерах и завтракают в пиццерии в центре. Потом готовят уроки у подружки и возвращаются уже затемно. Пока их нет, я сижу и беспокоюсь, мне не нравится, что они гоняют в темноте по дороге. Тетя Матильда приехала три дня назад. Она хотела навестить твоего отца, но он сказал, что видеть ее не желает. Они уже много лет не общаются. Матильду я сама пригласила, потому что у нее нет денег и нервы совсем сдали. Она ввязалась в неудачную спекуляцию с какими-то швейцарскими акциями. Я попросила ее позаниматься с близняшками. Но они постоянно удирают. Придется мне терпеть ее, но пока не знаю, как вытерплю.
      Может быть, я сделала ошибку, купив этот дом. Иногда я думаю, что это была ошибка. Мне должны принести кроликов. Когда принесут, я бы хотела, чтоб ты приехал сколотить клетки. Пока я думаю устроить их в сарае. А близняшки хотят завести лошадку.
      Скажу тебе: я переехала сюда главным образом потому, что не желаю все время сталкиваться с Филиппо. Он живет в двух шагах от виа дей Виллини, и я постоянно с ним сталкивалась. Мне было тяжело его видеть. У него все хорошо. Весной жена его должна родить. Господи, ну почему вечно рождаются эти дети, как они надоели.
      Кончаю писать и отдаю письмо Матильде, которая отправляется за покупками. А я буду смотреть, как идет снег и читать "Мысли" Паскаля.
      Твоя мать
      Вложив письмо в конверт, Адриана снова спустилась в кухню. Поцеловала своих четырнадцатилетних близняшек Бебетту и Нанетту, и они умчались в школу на одинаковых мотороллерах, в одинаковых синих курточках с нашивками и шотландских гольфах, с одинаковыми белокурыми косичками. Потом поздоровалась и поцеловала свою золовку Матильду, толстую мужеподобную старую деву с гладко зачесанными седыми волосами: одна прядь вечно выбивалась и падала ей на глаз, а она резким движением отбрасывала ее назад. Служанка Клоти не показывалась, и Матильда хотела ее позвать, заметив, что та каждое утро встает на четверть часа позже и каждое утро на чем свет ругает свой матрац, который, по ее словам, весь в комьях. Наконец Клоти появилась и проскользнула по коридору в небесно-голубом халате, очень коротком и пышном, с распущенными по плечам длинными пепельными волосами. Вскоре она вышла из ванной в новеньком коричневом накрахмаленном фартуке. Волосы Клоти подколола двумя гребешками. Она с крайне меланхоличным видом принялась застилать постели, в каждом ее жесте сквозило желание поскорее уволиться. Матильда надела тирольскую пелерину и объявила низким мужским голосом, что пойдет за покупками пешком, ибо нет ничего здоровее снега и морозного воздуха. Перед уходом Матильда распорядилась сварить несколько луковиц, висевших на стене в кухне: она знает чудесный рецепт лукового супа. Клоти уныло заметила, что они все гнилые, эти луковицы.
      Тем временем Адриана надела брюки табачного цвета и свитер песочного цвета. Затем села в гостиной у зажженного камина, но читать "Мысли" Паскаля не стала. И на снег она не смотрела; ей вдруг показалось, что она ненавидит этот заснеженный холмистый пейзаж за окном; склонив голову, она стала массировать себе икры и щиколотки в табачного цвета гольфах и так провела все утро.
      2
      В пансион на пьяцца Аннибальяно вошел мужчина, которого звали Освальдо Вентура, коренастый, широкоплечий, в плаще. У него были светлые с проседью волосы, здоровый цвет лица, карие глаза. А на губах вечно неопределенная улыбка.
      Знакомая девушка позвонила ему, чтоб он заехал за нею. Она хотела покинуть этот пансион. Кто-то уступил ей квартиру на виа дей Префетти.
      Девушка сидела в холле. На ней была бирюзовая трикотажная кофточка, брюки баклажанного цвета и черная жакетка с вышитыми серебряными драконами. У ног ее стояли кошелки, сетки и в желтой пластиковой сумке - ребенок.
      - Я тебя тут целый час жду как идиотка, - сказала она.
      Освальдо собрал кошелки и сетки и отнес все это к дверям.
      - Видишь ту кудрявую у лифта? - сказала девушка. - У нас комнаты были рядом. Она очень милая. Я ей многим обязана. И деньги тоже должна. Улыбнись-ка ей.
      Освальдо послал кудрявой свою неопределенную улыбку.
      - За мной брат приехал. Я еду домой. Завтра верну вам термос и все остальное, - сказала Мара.
      Они с кудрявой крепко расцеловались в обе щеки. Освальдо подхватил сумку, кошелки и сетки, и они вышли на улицу.
      - Значит, я твой брат? - спросил он.
      - Она очень любезна со мной. Вот я и сказала ей, что ты - мой брат. Такие люди любят знакомиться с родственниками.
      - Много денег ты ей должна?
      - Самые пустяки. А ты что, хочешь ей вернуть?
      - Нет, - сказал Освальдо.
      - Я обещала, что принесу их завтра. Но это неправда. Только меня тут и видели. Я ей пошлю перевод телеграфом.
      - Когда?
      - Когда найду работу.
      - А термос?
      - Термос, может, вообще не верну. Да у нее еще один есть.
      Малолитражка Освальдо стояла на противоположной стороне площади. Шел снег, и было ветрено. Мара шагала, придерживая на голове большую черную фетровую шляпу. Это была бледная черноволосая девушка, очень маленькая и щуплая, но широкобедрая. Ее жакетка с драконами развевалась, сандалии проваливались в снег.
      - У тебя нет ничего потеплее из одежды? - спросил Освальдо.
      - Нету. Все мои вещи - в одном бауле. В квартире моих друзей, на виа Кассиа.
      - В машине сидит Элизабетта, - сказал Освальдо.
      - Элизабетта? А это еще кто?
      - Моя дочь.
      Элизабетта притулилась в уголке заднего сиденья. Ей было девять лет. Волосы морковного цвета, клетчатая блузка и свитер. На коленях девочка держала рыжую собачку с длинными ушами. Желтую пластиковую сумку поставили рядом.
      - Чего это ты потащил с собой девочку с этой псиной?
      - Элизабетта была у бабушки, и я ездил ее забирать, - пояснил Освальдо.
      - Вечно ты на побегушках. Вечно всем услуги оказываешь. Когда ж у тебя своя-то жизнь будет?
      - Почему ты решила, что у меня нет своей жизни?
      - Держи покрепче свою собаку, чтоб не лизала моего ребенка, понятно, Элизабетта? - сказала Мара.
      - А сколько теперь ребенку? - спросил Освальдо.
      - Двадцать два дня. Ты что, не помнишь, что ему двадцать два дня? Я две недели назад вышла из больницы. Этот пансион мне старшая медсестра присоветовала. Но тут я не могла остаться. Грязища. Мне было противно становиться босиком на коврик у умывальника. Знаешь, какие отвратные эти зеленые резиновые коврики в пансионах?
      - Знаю, - сказал Освальдо.
      - И дорого очень. К тому же все грубияны. А мне нужно деликатное обращение. Всегда было нужно, а особенно с тех пор, как у меня ребенок.
      - Понимаю.
      - Тебе тоже нужна деликатность?
      - Еще как.
      - Они жаловались, что я их донимаю звонками. А я звонила, потому что мне нужны были разные вещи. Кипяченая вода. И всякое другое. У меня смешанное кормление. Это очень сложно. Нужно сначала взвесить ребенка. Потом покормить грудью, снова взвесить и дать молочную смесь. Я звонила по десять раз, а они все не шли. В конце концов приносили воду, но я вечно боялась, что они ее так и не вскипятили.
      - Ты могла взять в комнату кипятильник.
      - Нет, это запрещается. И они все время что-нибудь забывали. Например, вилку.
      - Какую вилку?
      - Чтобы размешать молочную смесь. Я им сказала, чтоб они каждый раз приносили мисочку, чашку, вилку и ложку. Они все это приносили в салфетке. Но вилки никогда не было. Я просила вилку обязательно прокипяченную, а они мне грубили. Надо бы, конечно, просить их кипятить и салфетку. Но я боялась, что они вовсе взбесятся.
      - Наверняка бы взбесились.
      - Чтобы взвесить ребенка, я ходила к той кудрявой, которую ты видел. У нее тоже ребенок и есть весы для грудных детей. Но она очень деликатно мне сказала, чтоб я не заявлялась к ней в комнату в два часа ночи. Поэтому ночью мне приходилось кормить на глазок. Может, у твоей жены есть такие весы?
      - Элизабетта, нет ли у нас дома детских весов? - спросил Освальдо.
      - Не знаю. Кажется, нет, - сказала Элизабетта.
      - Почти у всех в кладовке валяются такие весы, - сказала Мара.
      - У нас, по-моему, нет, - сказала Элизабетта.
      - Но ведь мне нужны весы.
      - Ты можешь их взять напрокат в аптеке, - сказал Освальдо.
      - Как возьмешь, если у меня нет ни сольдо?
      - А какую ты собираешься искать работу?
      - Не знаю. Может, буду продавать старые книги в твоей лавочке.
      - Нет. Вот это - нет.
      - Почему?
      - Да это же мышиная нора. Повернуться негде. И у меня уже есть там помощница.
      - Видала я ее. Настоящая корова.
      - Синьора Перони. Она раньше была гувернанткой в доме у Ады. Моей жены.
      - Зови меня Перони 1 - буду у тебя заместо пива. Вернее, заместо коровы.
      1 Широко рекламируемая марка итальянского пива.
      Они остановились в Трастевере на небольшой площади с фонтаном. Элизабетта с собакой вышли
      - Пока, Элизабетта, - сказал Освальдо.
      Элизабетта скрылась в подъезде красного дома.
      - Хоть бы словечко проронила, - заметила Мара.
      - Она стесняется.
      - Невоспитанная. Даже не взглянула на ребенка. Будто его и нет. Не нравится мне цвет твоего дома.
      - Это не мой дом. Здесь живет моя жена с Элизабеттой. А я живу отдельно.
      - Я знаю. Просто забыла. Ты вечно говоришь о своей жене, так что у меня и из головы вон, что ты живешь один. Кстати, дай мне свой номер телефона. У меня есть только телефон лавочки. Может, мне что-нибудь понадобится ночью.
      - Умоляю, не звони мне по ночам. Я с таким трудом засыпаю.
      - Ты никогда не приглашаешь меня к себе. Летом, помнишь, мы встретились на улице, у меня был такой огромный живот, и я тебе сказала, что хочу принять душ. А ты сказал, что в вашем квартале нет воды.
      - Так оно и было.
      - Я тогда жила в монастырском пансионе, а там позволялось мыться только по воскресеньям.
      - А как ты попала к монашкам?
      - Они дешево брали. Сперва я жила на виа Кассиа. А потом поссорилась с этими своими друзьями. Они обозлились, что я испортила ихнюю кинокамеру. Сказали, чтоб я убиралась в Нови-Лигуре к своим двоюродным. И денег дали на дорогу. Они, вообще-то, люди ничего. Но что мне делать в Нови-Лигуре? Эти двоюродные про меня уже давно ничего не знают. Если б увидели меня с таким пузом, замертво бы попадали. А потом, у них дома куча народу, а денег нет. Он-то, конечно, лучше, чем она.
      - Кто это "он"?
      - Он. Тот, что живет на виа Кассиа. А жена у него жадная до денег. Он подобрей. Работает на телевидении. Обещал, как только я рожу, устроить меня на работу. Может, я ему позвоню.
      - А почему "может"?
      - Он меня спросил, хорошо ли я знаю английский, и я сказала, что да, а это неправда, я по-английски ни бум-бум.
      Квартира на виа дей Префетти состояла из трех смежных комнат. В последней комнате была балконная дверь с пыльными занавесками. Окна выходили во двор. На балконе стояла сушилка для белья, и на ней болталась фланелевая ночная рубашка бледно-сиреневого цвета.
      - Сушилка мне очень пригодится, - сказала Мара.
      - А чья это рубашка? - спросил Освальдо.
      - Не моя. Я здесь никогда не была. Это квартира одной знакомой девушки, но она ей не пользуется. А рубашка не знаю чья. Но не ее, точно. Она вообще не надевает ночных рубашек, тем более фланелевых. Спит голышом. Я прочла где-то, что финны спят голыми и от этого очень здоровеют.
      - Так ты сюда приехала, даже не посмотрев квартиру?
      - Ну конечно. Это же бесплатно. Моя дорогая подружка пустила меня сюда задаром.
      В комнате стоял круглый стол, покрытый клеенкой в белую и красную клетку, и двуспальная кровать, застеленная покрывалом с бахромой из бледно-сиреневой синельки. В средней комнате были электроплитка, умывальник, метла, календарь на стене, тарелки и кастрюли на полу. А в первой ничего не было.
      - Поставь вскипятить воду, - сказала Мара. - Здесь все есть. Подруга говорит, что здесь все есть. Миска. Чашка. Вилка. И ложка.
      - Я не вижу вилок, - сказал Освальдо.
      - Господи! Не везет мне с вилками. Ладно, взобью МОЛОКО ЛОЖКОЙ.
      - Да и ложек не вижу. Одни ножи.
      - Господи! Правда, у меня есть пластмассовая ложки. Мне ее кудрявая подарила. Только ее кипятить нельзя - расплавится. Вот чем плоха пластмасса.
      Она вынула ребенка из сумки и положила на кровать. У него были длинные черные волосики. Пеленкой ему служило цветастое полотенце. Он потянулся. Из полотенца высунулись ножки в огромных голубых шерстяных носках.
      - Тебе и со стульями не везет. - С этими словами Освальдо вышел на балкон, принес оттуда шезлонг с продранным полотном и уселся.
      - Я вообще невезучая, - сказала Мара. Она сидела на кровати, расстегнув кофточку, и кормила ребенка.
      - Ты же его не взвесила, - сказал Освальдо.
      - А как я его взвешу, если нет весов? Придется на глазок.
      - Хочешь, я схожу в аптеку и возьму тебе весы напрокат?
      - Что, и заплатишь за прокат?
      - Да, заплачу.
      - А я думала, ты скряга. Сам всегда говорил, что ты скряга и нищий. Что у тебя ничего нет и даже кровать, на которой ты спишь, принадлежит твоей жене.
      - Я действительно скряга и нищий. Но за прокат весов заплачу.
      - После. После сходишь. А пока сиди тут. Мне надо, чтобы кто-то был рядом, когда я взбиваю порошковое молоко. Я боюсь сделать что-нибудь не так. Вдруг оно сгустками пойдет. В пансионе была кудрявая. Я звала ее, и она сразу приходила. Вот только ночью - нет, не приходила.
      - Я не могу все время сидеть здесь, - сказал Освальдо. - Мне надо зайти к жене.
      - Вы же разошлись. Что тебе делать у жены?
      - Побуду немного с девочкой. Да и с Адой тоже. Я бываю у них почти каждый день.
      - Почему же вы разошлись?
      - Мы слишком разные, чтобы жить вместе.
      - В чем разные?
      - Разные. Она богатая. Я бедный. Она очень энергичная. Я лентяй. У нее страсть обставлять квартиру.
      - А у тебя нет такой страсти?
      - Нет.
      - Значит, когда женился, ты надеялся стать богатым и неленивым?
      - Да. Или чтоб она стала поленивее и победнее.
      - Не вышло?
      - Нет. Она старалась лениться, но мучилась. Даже лежа в постели, продолжала строить всякие планы. Мне казалось, что я нахожусь рядом с кипящей кастрюлей.
      - А какие планы?
      - Да всякие. У нее вечно планы. Сделать ремонт. Обставить квартиру старым теткам. Покрыть лаком мебель. Перестроить гаражи в картинные галереи. Случить одних собак с другими. Покрасить подкладку то у одной, то у другой вещи.
      - А как ты старался разбогатеть и поменьше лениться?
      - Вначале я прилагал какие-то усилия, чтобы стать побогаче. Правда, очень вялые и неумелые. Но для нее было не так уж важно, чтоб я зарабатывал деньги. Ей хотелось, чтоб я писал книги. Она этого жаждала. Требовала. Совсем меня замучила.
      - А ты сказал бы ей, что не умеешь писать, - и баста.
      - Я не был окончательно уверен, что не смогу писать. Иногда думаю, что, может, даже и написал бы, если б она этого не ждала. Но все время чувствовал, как меня обволакивает это ее ожидание - упорное, бескорыстное, огромное, подавляющее. Я чувствовал это даже во сне. Это меня просто убивало.
      - И тогда ты ушел от нее.
      - Все случилось как-то очень спокойно. Однажды я сказал ей, что хочу снова жить один. Она как будто не удивилась. С некоторых пор это ее ожидание стало сходить на нет. Она оставалась такой, как всегда, только по углам рта появились две морщинки.
      - А книжная лавка? Она тоже принадлежит твоей жене?
      - Нет, лавка моего дяди, он живет в Варезе. Но я сижу в ней уже столько лет, что кажется, будто она моя.
      - Но книг ты так и не написал, хотя теперь один. Видно, ты умеешь только продавать книги, которые написали другие.
      - Да, так и не написал. Это верно. Откуда ты знаешь?
      - От Микеле. Он сказал, что ты лентяй и ничего не пишешь.
      - Это правда.
      - Вот бы твоя жена пришла сюда и обставила эту квартиру.
      - Моя жена?
      - Да, твоя жена. Если она из гаражей делает музеи, то могла бы и здесь все обставить.
      - Моя жена? Да, она явилась бы немедленно. Привела бы штукатуров. Электриков. Но она бы и всю твою жизнь поменяла. Устроила бы ребенка в ясли. Тебя - на курсы английского языка. От нее покоя не жди. Все твои одежки - и вот эта жакетка с драконами - полетели бы в помойку.
      - Почему? Ведь жакетка такая миленькая, - сказала Мара.
      - Это не в ее стиле - жакетка с драконами. Нет-нет, это не в стиле Ады.
      - Кудрявая сказала, что, может быть, я смогу поехать с ними в Трапани. Ее муж из тех мест. Он там открывает столовую. Если дела пойдут хорошо, они мне дадут работу. Им нужен кто-то, кто вел бы счета.
      - А ты умеешь вести счета?
      - Почти все умеют вести счета.
      - Но ты, вероятно, нет.
      - А кудрявая считает, что могу. Они дадут мне комнату в своей квартире над столовой. Кроме счетов я буду прибирать в доме и присматривать за их ребенком вместе с моим. Эта столовая близко от вокзала. Иногда на таких заведениях зарабатывают миллионы.
      - Ты была когда-нибудь в Трапани?
      - Никогда. Кудрявая немного опасается. Она не знает, как там будет, в Трапани. И как пойдет дело со столовой. Ее муж уже два раза прогорел с ресторанами. Деньги-то ее. Она даже ходила с мужем к гадателю. Он сказал, что им нужно держаться подальше от южных городов.
      - Ну и что дальше?
      - Ничего. У нее начались сердечные перебои. Она говорит, что ей было бы гораздо спокойней, если б я была рядом. Если ничего не подвернется, поеду туда.
      - Я тебе не советую.
      - А что советуешь?
      - Ничего. Я вообще советов не даю.
      - Ты сегодня увидишь Микеле?
      - Не знаю. От Микеле советов не жди.
      - Я и не жду. Но мне хотелось бы, чтоб он зашел сюда. Уж сколько времени я его не видела. Я заходила к нему в подвальчик. Тогда я еще была с пузом. На сносях, что называется. Хотела принять душ, Микеле сказал, нет горячей воды. А холодный душ, говорит, тебе вреден.
      - Не везет тебе с душем.
      - Да я уж и не знаю, с чем мне везет. Когда ребенок родился, я ему позвонила. Он обещал зайти, но не зашел. Я написала на днях его матери.
      - Матери написала? С чего это ты?
      - Да так. Я с ней знакома. Видела один раз. Я дала ей адрес пансиона. Собиралась остаться там, а потом перерешила. А кудрявой сказала, что, если придет письмо, пусть перешлет его в твою лавочку. Этот мой адрес я ей давать не хотела. А то еще явится сюда. Я ведь этой кудрявой наврала кое-что. Сказала, что буду жить в прекрасной квартире, где в одних комнатах пол кафельный, а в других - шерстяные паласы. А еще сказала, что буду жить со своим братом - антикваром. Произвела тебя в антиквары. А на самом деле ты торгуешь только подержанными книгами.
      - И в брата своего тоже произвела.
      - Да. У меня взаправду есть брат. Только маленький. Ему одиннадцать лет. Зовут Паоло. Он живет у моих двоюродных. А ребенка я назвала Паоло Микеле. Знаешь, ведь я могла бы подать в суд на Микеле. Я же несовершеннолетняя. Если б я подала в суд, ему пришлось бы на мне жениться.