Мать очень умилялась на детей Марио, когда он их привозил.
      - Какой любящий отец! - говорила она. - Sa tetee. Il faut lui donner sa tetee! A они-то совсем французы!
      - Девочка прехорошенькая, - говорила она, - но такая неуправляемая! Сущий чертенок!
      - Они плохо их воспитывают, - ворчал отец. - Совсем избаловали.
      - А для чего же тогда дети, если их не баловать? - возражала мать.
      - Он меня назвал мещанкой! - говорила мать после отъезда Марио. Только потому, что у меня в шкафах порядок. Конечно, ведь у них в доме полный бедлам! А Марио, он же был всегда такой аккуратный, такой педантичный! Совсем как Сильвио! Теперь это другой человек. Правда, сам он доволен жизнью!
      - Он мне сказал, что я слишком правая! Вот дурак! Он говорит со мной, как будто я из христианской демократии!
      - Но ты и в самом деле правая! - говорил отец. - Ты же боишься коммунистов. Это Паола Каррара тебя против них настраивает!
      - Да, я не люблю коммунистов, - говорила мать. - Социалисты мне нравились, те, что были прежде. Турати! Биссолати! Биссолати, как он был обаятелен! Мы с моим отцом ходили к нему в гости по воскресеньям... Может быть, этот Сарагат не так уж плох. Если б не его непроницаемое лицо!
      - Хватит чушь пороть! - гремел отец. - Ты что же думаешь, Сарагат социалист? Да он самый что ни на есть правый! Настоящий социализм - это социализм Ненни, а не Сарагата!
      - Не люблю Ненни. Ненни все равно что коммунист! Его послушать, так Тольятти всегда прав! А я этого Тольятти не выношу!
      - Потому что ты правая!
      - Я не правая и не левая. Я за мир!
      И она уходила молодой, стремительной, гордой походкой; волосы совсем седые, развеваются по ветру, шляпа в руке.
      Каждое утро, отправляясь за покупками, и после обеда, когда шла в кино, она обязательно заходила ненадолго к Миранде.
      - Ты так ненавидишь коммунистов, - говорила ей Миранда, - потому что боишься : они отберут у тебя прислугу.
      - Конечно, если явится Сталин, чтобы отобрать у меня прислугу, я его убью, - отвечала мать. - Как я останусь без прислуги, если сама ничего не умею?
      Миранда все так же сидела в кресле, накрывшись пледом, и с грелкой; светлые волосы струились по плечам, и она по-прежнему капризно растягивала слова.
      Ее родителей забрали немцы. Забрали, как многих чересчур наивных евреев, не веривших в преследования. В начале войны они жили в Турине, а потом уехали в Бордигеру, чтобы спастись от холодов. Бордигера - городок маленький, все на виду; вот кто-то и донес немцам, и их забрали.
      Миранда, как только узнала про их отъезд в Бордигеру, написала, чтобы они срочно бежали оттуда, ведь там их знают все. В больших городах было безопасней. Но они в ответ написали, что все это глупости.
      - Мы люди мирные! Таких, как мы, никто не тронет!
      Они и слышать не хотели о чужих именах и поддельных документах. Им это казалось неприличным. Они говорили:
      - Мы-то здесь при чем? Мы люди мирные.
      Так немцы и взяли их - ее, маленькую седовласую приветливую старушку, у которой было больное сердце, и его, грузного, медлительного и спокойного.
      Миранде сообщили, что родители в миланской тюрьме. Они с Альберто поехали туда и пытались передать письмо, вещи, продукты, но ничего не добились и узнали потом, что всех евреев из тюрьмы Сан-Витторе увезли в неизвестном направлении.
      Миранда и Альберто с ребенком уехали под чужой фамилией во Флоренцию. Сняли две комнаты возле площади Кампо-ди-Марте. Ребенок заболел тифом, у него был сильный жар; во время бомбежек они заворачивали его в одеяло и носили в убежище.
      Кончилась война; они вернулись в Турин. Альберто снова практиковал. Перед его кабинетом по-прежнему толпились больные, а он в белом халате, со стетоскопом на груди забегал в гостиную погреться у калорифера и выпить кофе.
      Альберто раздался в ширину и почти облысел, только на макушке все так же торчал белобрысый редкий пушок. Временами он садился на диету и пробовал на себе всякие новые лекарства, полученные в подарок. Но по ночам его мучил голод: просыпаясь, Альберто шел на кухню и смотрел в холодильнике, не осталось ли чего от обеда.
      Холодильник у них был большой и очень красивый - его подарил Адриано в благодарность за то, что Альберто как-то вылечил его; вечно всем недовольная, Миранда жаловалась:
      - Зачем мне такой большой? Что туда класть? Сто грамм масла - ведь я больше не покупаю!
      Оба часто и с сожалением вспоминали годы ссылки.
      - Как здорово было там, в Рокка-ди-Меццо! - говорил Альберто.
      - Очень здорово! - вторила Миранда. - Я как-то взбодрилась, каталась на лыжах и мальчика учила кататься. По утрам вставала рано и топила печку. И голова у меня никогда не болела. А сейчас опять так устаю!
      - Положим, рано ты не вставала никогда, - говорил Альберто, - не будем идеализировать! И печку не топила. К нам приходила прислуга.
      - Какая прислуга? Никакой прислуги у нас не было.
      Железнодорожник теперь подрос. Вместе с моими детьми он играл в футбол на поле поблизости от проспекта Валентино.
      Он был крупный, светловолосый, с зычным голосом, а слова растягивал, как мать.
      - Мама, - спрашивал он, - можно мы с братиками пойдем на Валентино?
      - Смотрите осторожней! - предупреждала моя мать.
      - Не бойся! - говорила Миранда. - Они осторожны, как змеи!
      - Как ни странно, он мальчик воспитанный, - в один голос говорили Альберто и Миранда про своего сына. - И кто его воспитывал? Не мы же! Скорей всего, он сам.
      - В воскресенье, возможно, поеду в горы, - объявлял иногда Альберто, потирая руки.
      Альберто в горах вел себя совсем не так, как Джино или отец. Джино ездил один, изредка со своим другом Разетти; в горах он себя изматывал, любил, чтоб было холодно, ветрено, не допускал никакого комфорта, спал плохо и мало, ел что придется. Альберто же отправлялся в компании друзей; вставал он поздно, подолгу сидел в холлах, разговаривал, курил, затем плотно обедал в теплом ресторане, после обеда отдыхал в кресле, вытянув ноги в домашних туфлях, и только потом шел кататься на лыжах. Правда, он катался тоже как одержимый, до изнеможения - так учили его в детстве, - никогда не умел рассчитывать свои силы и возвращался домой страшно усталый, взбудораженный, с запавшими глазами.
      Миранда теперь о горах и слышать не хотела: она ненавидела холод и снег, если не считать снега в Рокка-ди-Меццо, где она тоже, по ее словам, каталась на лыжах, всякий раз вспоминая об этом с сожалением.
      - Альберто такой глупый! - говорила она. - Едет в горы, чтобы развлечься, а на самом деле вовсе не развлекается, только устает! Ну кому нужен такой отдых? И потом, в его возрасте так уже не развлекаются! В молодости можно и на лыжах покататься, и все прочее! А в нашем возрасте другие развлечения. Вдобавок надо о здоровье думать, вдобавок годы уже не те!
      - Как она меня угнетает! - говорил Альберто. - Ты меня угнетаешь! Подрезаешь мне крылья!
      Иногда по вечерам к ним заходил Витторио, когда бывал проездом в Турине. При Бадольо он вышел из тюрьмы. Потом он возглавлял Сопротивление в Пьемонте. Вступил в Партию действия. Женился на Лизетте, дочке Джуа. Когда Партию действия распустили, он стал социалистом. Его выбрали депутатом. Жил он в Риме.
      Лизетта почти не изменилась с тех пор, как мы с ней ездили на велосипедах и она рассказывала мне романы Сальгари. Все такая же худая, пряменькая и бледная, с горящими глазами и падающей на них челкой. В четырнадцать лет она мечтала о необыкновенных приключениях, и кое-что в годы Сопротивления сбылось. В Милане ее арестовали и содержали под надзором на Вилла-Тристе. Ее допрашивала сама Ферида. Друзья, переодетые санитарами, помогли ей бежать. Она высветлила волосы для маскировки. Между побегами и переодеваниями родила дочь. После войны в ее коротких каштановых волосах еще долго проглядывали обесцвеченные прядки.
      Отца ее тоже избрали в парламент, и он разъезжал между Римом и Турином, а мать, синьора Джуа, до сих пор приходила, но с моей матерью они ссорились, потому что мать считала ее слишком левой; они все время обсуждали азиатские границы, и синьора Джуа приносила с собой атлас-календарь Де Агостини, чтобы документально доказать матери, что она не права. Синьора Джуа воспитывала девочку Лизетты: Лизетта была слишком молода для роли матери; она и родила-то как-то незаметно для себя, словно ее слишком внезапно перебросили из детских мечтаний во взрослую жизнь, не дав времени на размышления.
      Лизетта была коммунисткой и во всем видела опасные пережитки Партии действия. Партия действия или пе-де-а, как она ее называла, уже прекратила свое существование, но ее зловещая тень мерещилась Лизетте на каждом углу.
      - Вы все из пе-де-а! Вы мыслите порочно, как все из пе-де-а! - говорила она Альберто и Миранде.
      Витторио, ее муж, смотрел на нее как на котенка, играющего с клубком, и так смеялся, что тряслись его большой, выступающий вперед подбородок и широкие плечи.
      - Какой скучный город! - говорила Лизетта. - В Турине жить невозможно! Это город пе-де-а! Я бы здесь жить не смогла.
      - Ты совершенно права! - говорил Альберто. - Сдохнуть со скуки можно! Одни и те же физиономии!
      - Ну и дурочка! - говорила про Лизетту Миранда. - Скучно ей! Как будто где-нибудь в другом месте весело! Теперь уж какое веселье!
      - Пошли есть улиток! - говорил время от времени Альберто, потирая руки.
      Они выходили из дому, пересекали площадь Карло Феличе с ее слабо освещенными портиками, почти безлюдными в десять вечера.
      Входили в полупустую тратторию. Улиток не было. Альберто заказывал себе спагетти.
      - Как, разве ты не на диете? - говорила Миранда.
      - Заткнись! - отвечал Альберто. - Ты мне подрезаешь крылья!
      - Я так устаю от Альберто! - по утрам жаловалась Миранда матери. Вечно ему не сидится на месте, не знает, чем себя занять! То ему есть хочется, то пить, то бежать куда-то! Все ищет развлечений!
      - Он весь в меня, - говорила мать. - Я тоже не прочь поразвлечься! Например, куда-нибудь поехать!
      - Да ну! - говорила Миранда. - Дома все равно лучше. А может, мне на рождество поехать в Сан-Ремо к Елене? - добавляла она. - Но с другой стороны, что там делать? Дома лучше!
      - Знаешь, я играла там в казино! - рассказывала она матери, вернувшись из Сан-Ремо. - И продулась! Этот болван Альберто тоже. Мы вместе просадили десять тысяч лир!
      - В Сан-Ремо, - сообщала мать отцу, - Миранда играла в казино. Они с Альберто проиграли десять тысяч лир!
      - Десять тысяч! - бушевал отец. - Идиоты! Скажи им, чтоб больше не смели играть! Скажи, я категорически запрещаю!
      И писал Джино: "Этот идиот Альберто проиграл крупную сумму в казино в Сан-Ремо".
      После войны понятия отца о деньгах стали еще более расплывчатыми. Как-то во время войны он попросил Альберто купить ему десять банок сгущенки. Альберто достал их на черном рынке, заплатив более сотни лир за банку. Отец спросил, сколько он ему должен.
      - Да бросьте, - ответил Альберто, - ничего.
      Отец вложил ему в руку сорок лир и сказал:
      - Сдачу оставь себе.
      - Знаешь, мои акции Инчета опять упали! - говорила Миранда матери. Продать, что ли, их? - И улыбалась беззаботно и лукаво, как всегда, когда говорила о своих проигрышах или выигрышах.
      - Знаешь, Миранда продает свои акции, - говорила мать отцу. - И нам советует продать наши на недвижимость.
      - Да что она понимает, эта курица! - кричал отец.
      И все же задумывался. А потом спрашивал у Джино:
      - Ты тоже считаешь, что мне лучше продать акции на недвижимость? Миранда советует. Уж она-то понимает в биржевых делах. У нее нюх. Ее отец, бедняга, был маклером.
      - Я в этом ничего не смыслю, - отвечал Джино.
      - Что правда, то правда, ты действительно ничего не смыслишь! Все мы такие - нет у нас нюха на деньги!
      - Зато мы умеем их тратить, - замечала мать.
      - Ну уж ты-то, конечно! - говорил отец. - А про меня этого не скажешь. Вот этот костюм я ношу уже семь лет!
      - Да, Беппино, это очень заметно. Он весь потертый, поношенный! Пора бы тебе новый купить!
      - Еще чего! И не подумаю! И этот вполне сойдет. Только заикнись еще о новом костюме!.. Вот и Джино тоже, - добавлял он, - совсем не мот. Он такой скромный! И запросы у него скромные! А Паола, эта тратит напропалую. У вас у всех деньги так и текут сквозь пальцы, у всех, кроме Джино. Все вы транжиры.
      - Джино, - говорил он, - к другим такой щедрый, а для себя ничего ему не надо! Он лучше всех, Джино!
      Иногда из Флоренции приезжала Паола - одна, на машине.
      - Опять одна? Опять на машине? - ругал ее отец. - Прекрати эти штуки! Это же опасно. А если у тебя в дороге шина спустит? Надо было взять с собой Роберто! Роберто в машинах разбирается. С детства имел страсть. Как сейчас помню, только о машинах и говорил. Ну давай, - прибавлял он, - рассказывай, как там Роберто! Роберто был уже совсем взрослым, учился в университете.
      - Очень хорош сын у тебя! Такой покладистый парень, - говорил отец. Только вот за юбками уж слишком бегает. Смотри, как бы не женился!
      У Роберто была моторная лодка, и летом со своим другом Пьером Марио они на ней ходили в море. Один раз у них сломался мотор, а море штормило, они еле-еле выбрались.
      - Не смей отпускать его в море с этим Пьером Марио! Это опасно! говорил отец Паоле. - Будь с ним построже! А то он тебя совсем не слушает!
      - Паола плохо воспитывает детей, - говорил он, просыпаясь по ночам, матери. - Слишком их избаловала - делают, что хотят! Кучу денег тратят! Вот ненасытные !
      - Ой, Терсилла! - восклицала Паола, входя в гладильную. - Как я рада тебя видеть!
      Терсилла вставала, улыбалась, обнажая десны, расспрашивала Паолу о ее детях - о Лидии, Анне, Робер-то.
      Терсилла шила штаны моим сыновьям. Мать все время боялась, что они останутся без штанов.
      - Если б не я, ходили бы с голой задницей! - говорила она.
      Из боязни, что они будут ходить "с голой задницей", она заставляла Терсиллу шить по пять или шесть пар зараз.
      - Зачем столько? - недоумевала я.
      - Ну да, - язвила она. - Ты ведь у нас советская! Ты за суровую жизнь! А я хочу, чтобы дети были одеты! И не допущу, чтобы они ходили с голой задницей!
      Когда приезжала Паола, мать уходила с ней под ручку болтать и рассматривать витрины под портиками. Она жаловалась Паоле на меня.
      - Все молчит, слова из нее не вытянешь! И к тому же коммунистка! Совсем советская стала!
      - К счастью, у меня есть мои дети, - говорила она, имея в виду моих детей. - До чего ж они милы! Я их просто обожаю! Все трое мне нравятся, даже не знаю, кого выбрать! Да, к счастью, у меня есть дети, и скучать мне некогда. У Наталии они бы ходили по улице с голой задницей, если б не я - у меня они одеты! Если что, зову Терсиллу!
      Старый портной Белом умер. Теперь мать заказывала платья в каком-то магазине под портиками, который назывался "Мария Кристина". А свитера и кофточки покупались у Паризини.
      - Это же от Паризини! - говорила она, показывая Паоле только что купленную кофточку, точь-в-точь так же, как о яблоках, которые подавали к столу: - Это же карпандю!
      - Послушай, - говорила она Паоле, - пойдем к "Марии Кристине"! Хочу заказать себе шикарный костюм!
      - Зачем тебе костюм, - возражала Паола, - у тебя их полным-полно! Ты одеваешься, как швейцарка! Закажи себе лучше элегантное черное пальто и какую-нибудь этакую шляпу, чтобы надевать вечером, когда ты ходишь к Фрэнсис!
      Мать заказывала черное пальто. Но потом говорила, что оно тянет в плечах, заставляла Терсиллу его переделывать и все равно не носила.
      - Поглядите на эту мадам! - говорила она. - Подарю-ка я его Наталине!
      И, как только уезжала Паола, заказывала себе новый костюм, в котором спустя некоторое время появлялась у Миранды.
      - Ты что, - говорила Миранда, - сшила себе новый костюм?
      И мать отвечала:
      - По одежке встречают!
      У Паолы в Турине остались подруги; приезжая, она иногда встречалась с ними. И мать ее всегда ревновала.
      - Почему ты без Паолы? - спрашивала ее Миранда.
      - Да она пошла к Ильде. А я эту Ильду плохо переношу. Длинная, как жердь, совсем не красивая. Не люблю таких высоких. К тому же она всем плешь проела со своей Палестиной.
      Ильда насовсем уехала из Палестины, но говорила о ней часто. Ее брат, Сион Сегре, стал владельцем фармацевтической фабрики. С Альберто они по-прежнему дружили.
      Альберто говорил Паоле:
      - Пошли сегодня вечером с Ильдой и Сионом есть улиток?
      - Я улиток не люблю, - говорила мать.
      И оставалась дома смотреть телевизор. Отец презирал телевизор, считал, что он для недоумков. Но матери не запрещал его смотреть - как-никак подарок Джино. Более того, если она вечером его не включала и садилась в кресло с книгой, отец говорил:
      - Что ж ты телевизор не включаешь? Включи! Иначе зачем он нужен? Джино его тебе подарил, а ты его не смотришь! Он на тебя столько денег потратил, так ты хотя бы смотри !
      Отец по вечерам читал у себя в своем кабинете. Мать с прислугой смотрели телевизор.
      После ухода Наталины у матери всегда были прислуги из Венето. Она находила их в деревне, которая называлась Мотта-ди-Ливенца.
      У одной из них как-то вечером горлом пошла кровь; срочно вызвали Альберто, и он сказал, что завтра надо сделать рентген. Женщина плакала от страха; Альберто сказал, что это не похоже на кровохарканье, скорее всего, в горле просто ранка.
      Действительно, рентген ничего не показал. В горле была всего лишь царапина. Женщина все плакала, и отец сказал:
      - Ох уж эти пролетарии, как они боятся смерти !
      Мать всякий раз, когда уезжала Паола, обнимала ее со слезами на глазах.
      - Ну не уезжай! Я так к тебе привыкла!
      - Приезжай ко мне во Флоренцию! - говорила Паола.
      - Не могу, - отвечала мать, - папа не пустит. И потом, Наталия уходит на работу, кто же присмотрит за моими детьми?
      Паола, слыша это, обижалась и немного ревновала.
      - Они не твои дети! Это твои внуки! Мои дети - тоже твои внуки! Могла бы побыть немного с моими детьми!
      Мать иногда ездила.
      - Сходи к Мэри! - напутствовал отец. - Сразу же, как приедешь, навести Мэри!
      - Конечно, навещу! - отвечала мать. - Я так по ней соскучилась!
      - До чего ж она мила, эта Мэри! - говорила она, вернувшись. - Очень достойная женщина. Таких людей не часто встретишь! А как я отдохнула во Флоренции! Люблю Флоренцию. И у Паолы такой прекрасный дом!
      - А я Флоренцию терпеть не могу. Не выношу Тоскану, - говорил отец.
      Во время войны, когда не было масла, Паола присылала его родителям: у нее в саду на Фьезоланских холмах росли оливы.
      - Зачем мне это масло! - сердился отец. - Терпеть не могу Тоскану! Терпеть не могу одолжений.
      - Ну что Паола? Все такая же ослица? - спрашивал он мать.
      - Нет, что ты! По утрам мне приносили завтрак в постель. Так приятно завтракать в постели, в тепле! Я прекрасно себя чувствовала!
      - Ну слава богу! А то ведь Паола такая ослица!
      - А кто тебе мешает завтракать в постели здесь? - спрашивала Миранда у матери.
      - О нет, здесь я встаю! Принимаю холодный душ. А потом укутываюсь, раскладываю пасьянс, и мне становится тепло.
      Свой пасьянс она раскладывала в столовой. Входила Алессандра, моя дочь, надутая, мрачная: ей совсем не хотелось вставать и идти в школу. И мать говорила:
      - Вот она, Мария Громовержица!
      - Ну-ка поглядим, поеду ли я куда-нибудь. Поглядим, подарит ли мне кто-нибудь хорошенький домик. Поглядим, станет ли Джино знаменитым. Поглядим, дадут ли Марио, после этой ЮНЕСКО, что-нибудь попрестижнее.
      - Чушь! - говорил мой отец, проходя мимо. - Вечно вы мелете чушь!
      Он надевал плащ, чтобы идти в лабораторию; теперь он уже не ходил туда на рассвете. Теперь он ходил к восьми утра. На пороге он пожимал плечами и говорил:
      - Ну кто тебе подарит домик? Вот курица!
      Я все вечера проводила в доме Бальбо. Иногда встречала там Лизетту, а Витторио - нет: он редко приезжал в Турин, а если и приезжал, то вечерами сидел у Альберто, своего старого друга.
      Лизетта и жена Бальбо Лола очень подружились. Лола была та самая неприятная красавица, которую я когда-то видела на подоконнике ее дома или на проспекте Короля Умберто; она шла своей неторопливой, надменной походкой.
      Лола и Лизетта подружились, когда я была в ссылке. Не помню, как это случилось, что я перестала ненавидеть Лолу. Уже потом, когда мы с ней подружились, Лола рассказала мне, что тогда, в те годы, прекрасно понимала, насколько она мне неприятна; она даже стремилась показаться еще более неприятной, потому что не знала, как избавиться от робости, неуверенности и тоски. Впоследствии, став ее подругой, я часто и с глубоким недоумением вызывала в памяти тот образ, такой надменный и неприятный, что под ее взглядом я съеживалась, как червяк, ненавидя и ее, и себя. Вызывая в памяти тот образ, я до сих пор сравниваю его с близким и дорогим мне обликом моей подруги, каких не так много у меня в этом мире.
      Пока я была в ссылке, Лола какое-то время работала секретаршей в издательстве. Секретарша из нее была никудышная: она вечно все забывала. Потом ее арестовали фашисты, и два месяца она просидела в тюрьме. При немцах, скрываясь и маскируясь, они с Бальбо поженились. Лола была все так же красива, но волосы уже не стригла под пажа, и они больше не стояли на голове, как стальной шлем, а в живописном беспорядке ниспадали на плечи, как у индейцев - не у индейских женщин, а именно у мужчин, не прятавшихся от дождя и солнца, прежний строгий чеканный профиль стал нервным и выразительным; это лицо теперь было тоже открыто непогоде, дождю и солнцу. Но иногда, может на какой-то миг, проглядывала прежняя высокомерная мина, и походка вновь становилась пружинистой, надменной.
      Отец при каждом упоминании о Лоле считал своим долгом выразить восхищение:
      - Как же хороша эта Лола Бальбо! Ах, как хороша! - И добавлял: - Я слышал, они ходят в горы. И дружат с Моттурой.
      Биолога Моттуру отец очень уважал. Дружба между Бальбо и Моттурой несколько примиряла его с тем, что я каждый вечер ухожу из дома.
      - Куда это она? - спрашивал он у матери. - К Бальбо? Бальбо дружат с Моттурой! Как это они подружились с Моттурой! Где познакомились?
      Отца всегда интересовало, как люди становятся друзьями.
      - Как они подружились? Где познакомились? - беспокойно спрашивал он. А-а, в горах, должно быть! Ну конечно, в горах!
      Установив таким образом происхождение дружбы, он успокаивался; если он питал уважение к одному из друзей, то был готов перенести его и на другого.
      - Лизетта тоже заходит к Бальбо? А где они познакомились?
      Бальбо жили на проспекте Короля Умберто. У них была квартира на первом этаже, и дверь никогда не закрывалась. Входили и выходили друзья Бальбо, провожали его до издательства, шли с ним перекусить и выпить капуччино 1 в кафе Платти, потом возвращались к ним домой и говорили, говорили до поздней ночи. Если они его вдруг не заставали дома, то все равно усаживались в гостиной и говорили меж собой, слонялись по коридорам, располагались на его письменном столе: он всех их приучил жить без всякого расписания, забывать даже про ужин и говорить, говорить без передышки.
      1 Крепкий кофе с небольшим количеством молока.
      Лоле до смерти надоели эти паломничества к ним в дом. Но она тем не менее делала свое дело - занималась ребенком, который вызывал у нее смешанное чувство тревоги и скуки, потому что Лола, как и Лизетта, не очень умела быть матерью, перейдя вот так вдруг, без размышлений, из туманной юности к тяготам зрелости.
      Время от времени она оставляла ребенка матери или свекрови, а сама наряжалась, надевала жемчуг и другие украшения и выходила, как прежде, пройтись по проспекту Короля Умберто ленивой походкой, прикрыв глаза и словно разрезая воздух орлиным носом. Возвращаясь с таких прогулок, она заставала в доме все ту же публику; все сидели на сундуке в передней или располагались табором на столах, и тогда у Лолы вырывался протяжный и отчаянный гортанный стон, на который никто не обращал внимания.
      Когда мужа не было дома, она называла его ласкательными именами и скучала, время от времени испуская все тот же протяжный гортанный стон, только не отчаянный, а нежный, как любовный призыв голубки, но, стоило ему появиться на пороге, она тут же напускалась на него - из-за того, что он, как всегда, опоздал к обеду или оставил ее без денег, а в доме шаром покати, и она скоро с ума сойдет от этой никогда не закрывающейся двери и от этого проходного двора; завязывалась перепалка: он пускал в ход свой ядовитый сарказм, она - только накопившееся раздражение, и в конце концов взаимные обвинения и оправдания запутывались в один неразрывный клубок. При этом они никогда не бывали одни, даже когда ссорились, таким образом, иногда доставалось и торчавшим в доме друзьям: Лола кричала им, чтоб убирались вон, но они и не думали трогаться с места, а спокойно и даже забавляясь ждали, когда утихнет буря.
      На обед Бальбо ел всегда одно и то же, а именно: рис с маслом, бифштекс с картошкой и яблоко. Это была диета, которой он должен был придерживаться, поскольку в войну перенес амебную дизентерию.
      - Бифштекс есть? - с беспокойством спрашивал он, садясь за стол.
      Получив утвердительный ответ, рассеянно принимался жевать, продолжая говорить с друзьями, не оставлявшими его и во время обеда, и время от времени ловко подпускать шпильки жене.
      - Вот зануда! - обращалась Лола к друзьям. - Надоел, право! Да есть твой бифштекс! Неужели мне до смерти возиться с этими бифштексами! Съел бы хоть раз яичницу !
      Она вспоминала времена Сопротивления, когда они жили в Риме в подполье, очень нуждались, но она все-таки бегала по городу, чтобы отыскать на черном рынке масло, бифштексы и рис. Бальбо объяснял, что не может есть яичницу, что ему это вредно, и продолжал жевать, серьезный, рассеянный, равнодушный к тому, что жует, лишь бы это был бифштекс, и хорошо прожаренный.
      - Надоели мне твои друзья! - жаловалась Лола. - У них нет личной жизни, нет жен и детей, а если и есть, они на них плюют и вечно толкутся здесь!
      По субботам и воскресеньям дом пустел. Лола оставляла ребенка свекрови и уезжала с мужем кататься на лыжах.
      - Вчера он был просто очарователен! - говорила в понедельник утром вновь появлявшимся друзьям. - Если б вы видели, как он был очарователен! Он катается как бог! Как танцор! И с ним так хорошо, так весело! А сейчас опять зануда!
      Иногда они с мужем отправлялись в ночной клуб потанцевать. И танцевали до поздней ночи.
      - Ах, как было весело! - говорила потом Лола. - Он божественно танцует вальс! Будто летает на крыльях!
      Она вешала в шкаф вечернее платье, и при воспоминании о муже, ушедшем на работу, у нее снова вырывалось нежное голубиное воркование.
      Бальбо время от времени говорил жене:
      - Купи себе новое вечернее платье. Мне будет приятно.
      Лола, чтобы доставить ему удовольствие, покупала платье, а потом досадовала, говоря, что платье нелепое и она никогда его не наденет.
      - Болван! - говорила она. - В угоду ему я должна покупать ненужные платья!
      Если не считать своей недолгой секретарской службы в издательстве, Лола никогда и нигде не работала. В том, что секретарша из нее была никудышная, она вполне соглашалась со своим мужем. Но оба были уверены, что какая-то работа должна найтись и для нее, только надо подумать какая; Бальбо просил и меня подумать, чем бы таким Лола могла заняться среди бесчисленного количества существующих ремесел.
      Лола всегда с тоской вспоминала время, проведенное в тюрьме.
      - Вот когда я сидела в тюрьме! - Это была ее коронная фраза.
      В тюрьме, по ее словам, она чувствовала себя превосходно, сразу освоилась и освободилась наконец от извечной скованности. Там она подружилась с югославскими политзаключенными и с обычными уголовницами; с ними она легко нашла общий язык, завоевала их доверие, всем помогала, советовала - одним словом, была душой общества. Все разговоры с мужем насчет будущей работы неизменно сводились к тюрьме; оба приходили к выводу, что нужно искать такую работу, где она могла бы чувствовать себя "как в тюрьме", свободно и раскованно, могла бы проявить себя. Но такую работу найти было нелегко. Впоследствии она заболела и какое-то время пролежала в больнице; и там, среди других больных женщин, в ней опять возродился талант быть лидером: видимо, он проявлялся только в драматических, чрезвычайных обстоятельствах, на грани риска или перед лицом человеческих страданий.
      Лизетта нашла себе работу в Риме - поступила в общество "Италия СССР". Она выучила русский; мы начали учить его втроем - она, я и Лола сразу же после войны, только Лизетта выучила, а мы остановились на полпути. Лизетта каждый день ходила на работу и тем не менее умудрялась вести дом; теперь она сама занималась детьми, хотя и делала вид, что дети ее не интересуют и растут совершенно самостоятельными, несмотря на еще нежный возраст. Отпуск она по-прежнему проводила в Турине и привозила детей с собой. Когда ее спрашивали, где дети, она рассеянно отмахивалась: мол, даже не помнит, где их оставила, должно быть, бегают где-нибудь по улицам. А дети в это время гуляли в парке под присмотром бабушки и няньки, и, как только темнело, Лизетта мчалась за ними, прихватив шарфики и беретики; как-то незаметно, не признаваясь в этом ни себе, ни другим, она превратилась в нежную, любящую, заботливую мать.
      А еще Лизетта все время притворялась, что у нее с мужем серьезные политические разногласия. На самом деле при муже она вела себя тихо, как овечка, и даже в мыслях не позволяла себе хоть в чем-то с ним не согласиться. Да и какие могли между ними быть разногласия? Партия действия, пе-де-а, канула в прошлое, не оставив по себе даже памяти, а Лизетта заявляла, что ее зловещая тень маячит повсюду, особенно в стенах ее собственного дома. Едва ее дети стали хоть сколько-нибудь способны мыслить, она кинулась с ними в полемику, главным образом со старшей; та своим остроумием и независимостью частенько ставила ее в тупик, и, бывало, мать и дочь долго спорили перед каким-нибудь мясным блюдом о богатых и бедных, левых и правых, о Сталине, церкви и Христе.