Это был двадцатилетний малый, высокого роста, без малейшего признака усов и бороды на скуластом, широком лице. Серые маленькие глаза его бегали из стороны в сторону, как у «вора на ярмарке».
      В них и во всем лице было что-то напоминающее блудливого кота. Одевался Спирька во что бог пошлет. В первый раз – это было летом – я встретил его бегущего по Тверской с какими-то покупками в руке и папироской в зубах, которой он затягивался немилосердно. На нем была рваная, вылинявшая зеленая ситцевая рубаха и короткие, порыжелые, плисовые, необыкновенной ширины шаровары, достигавшие до колен; далее следовали голые ноги, а на них шлепавшие огромные резиновые калоши, связанные веревочкой. Шапки на голове у Спирьки не было. У меблированных комнат, где служил Спирька самоварщиком, его остановил швейцар:
      – Спирька! Как тебе не стыдно так ходить? Ведь гостиницу срамишь!
      – Что это? Чем-с?! Украл, что ли, я что? – отвечал тот, затягиваясь дымом.
      – Кто говорит, украл! А ходишь-то в чем… Стыдно!
      – Чего стыдно! Всяк знает, что я при месте нахожусь! Вот коли бы без места ходил этак, стыдно бы было, вот что! – И еще раз пыхнув папироской, Спирька в два прыжка очутился на верху лестницы.
      Я жил в тех же нумерах.
      – Что это, у нас служит? – спросил я швейцара.
      – У нас, Владимир Алексеич, самоварщиком; самый что ни на есть забулдыжный человек и пьяница распрегорчайший, пропащий!
      – Зачем же держать такого?
      – Сами изволите знать, хозяин-то какой аспид у нас – все на выгоды норовит, а Спирька-то ему в аккурат под кадрель пришелся – задарма живет. Ну и оба рады. Хозяин – что Спирька денег не берет, а Спирька – что он при месте! А то куда его такого возьмут, оголтелого. И честный хоть он и работящий, да насчет пьянства – слаб, одежонки нет, ну и мается.
      Я жил в одном номере с товарищем Григорьевым. Придя домой, я рассказал ему о Спирьке.
      – Да, я его видал. Любопытный человек, он меня заинтересовал давно; способный, честный, но пьяница.
      Этим разговор о Спирьке и кончился. Потом я его несколько раз встречал в коридоре и на улице.
      Как-то пришлось мне уехать на несколько дней из Москвы. Когда я возвратился, мой товарищ сказал мне:
      – А у нас, Володя, семейства прибавилось.
      – Что такое?
      – Спирьку я к себе в лакеи взял.
      – Ну?! – удивился я.
      – Да, верно; третьего дня его хозяин прогнал, идти человеку некуда, ну я его и взял. Славный малый, исполнительный, честный.
      В это время дверь отворилась, и с покупками в руках явился Спирька. Положив покупки и сдачу с десятирублевой ассигнации, он поздоровался со мной.
      – Здравствуйте, барин, – рикамендуюсь вам, что мы теперь у вас в услужении будем.
      – Рад за тебя, служи.
      – Нет, вы, барин, на меня поглядите-сь, каким я теперь – хоть сейчас под венец, – обратился ко мне Спирька, охорашиваясь и поправляя полы спереди узкого, короткого сюртука.
      – Барин подарил-с, – сказал он.
      Действительно, Спирьку нельзя было узнать. На нем была поношенная, но чистенькая триковая пара и порядочные, вычищенные до блеска сапоги. Он был умыт, причесан, и лицо его сияло.
      – Эх, то есть вот как теперь меня облагодетельствовали, что всю жизнь свою не забуду, по гроб слугой буду, то есть хоть в воду головой за вас… Ведь я сроду таким господином не был. Вот родители-то полюбовались бы…
      – Ну и покажись им, – сказал я.
      – Это родителям-то-с? Да у меня их никогда и не бывало; я ведь из шпитонцев взят прямо.
      – Как не бывало?
      – Мы шпитонцы; из ошпитательного дома… бог его знает, кто у меня родитель – може, граф, може, князь, а може, и наш брат Исакий!
      – Ну, последнее вернее, – сказал мой товарищ, глядя на лицо Спирьки.
      Стал у нас Спирька служить. Жалованье ему положили пять рублей в месяц.
      Два месяца Спирька живет – не пьет ни капли. Белье кой-какое себе завел, сундук купил, в сундук зеркальце положил, щетки сапожные… С виду приличен стал, исполнителен и предупредителен до мелочей. Утром – все убрано в комнате, булки принесены, стол накрыт, самовар готов; сапоги, вычищенные «под спиртовой лак», по его выражению, стоят у кроватей, на платье ни пылинки.
      Разбудит нас, подаст умыться и во все время чаю стоит у притолоки, сияющий, веселый.
      – Ну что, Спиридон, как дела? – спросишь его.
      – Слава тебе господи, с бродяжного положения на барские права перешел! – ответит он, оглядывая свой костюм.
      – А выпить хочется тебе?
      – Нет, барин, шабаш! Было попито, больше не буду, вот тебе бог, не буду! Все эти прежние художества побоку… Зарок дал – к водке и не подходить: будет, помучился век-то свой! Будет в помойной яме курам да собакам чай собирать!
      – Так не будешь?
      – Вот-те крест, не буду.
      Спустя около месяца после этого разговора Спирька является к моему сотоварищу и говорит ему:
      – Петр Григорьич, дайте мне четыре рубля, жисть решается!
      – Как так?
      – Невесту на четыре рубля сосватал! С приданым, и все у нее как следно быть, в настоящем виде.
      – Что ты?
      – Будь сейчас четыре рубля, и жена готова!
      – На что же четыре рубля?
      – Свахе угощение, и ей тоже надо. Сделайте милость, будьте, барин, отец родной, составьте полное удовольствие, чтобы жениться – остепениться!
      Ему дали четыре рубля. Это было в три часа дня, Спиридон разоделся в чистую сорочку, в голубой галстук, наваксил сапоги и отправился.
      На другой день Спирька не являлся. Вечером, когда я вместе с Григорьевым возвратился домой после спектакля, Спирька спал на диване в своих широчайших шароварах и зеленой рубахе. Под глазом виднелся громадный фонарь, лицо было исцарапано, опухло. Следы страшной оргии были ясно видны на нем.
      – Вот так женился! – сказал Григорьев, рассматривая лежавшего.
      – Да, с приданым жену взял!
      Спирька, услыхав разговор, поднял голову, быстро опомнился, вскочил и пошел в переднюю, не сказав ни слова.
      – Спиридон! – громко окликнул его Григорьев, едва сдерживаясь от смеха.
      – Чего изволите? – прохрипел тот в ответ, останавливаясь у двери и жмурясь.
      – Что с тобой? А?
      – Загуляли, барин! – Спирька махнул энергично правой рукой.
      – А свадьба когда?
      – Не будет! – пресерьезно ответил он и скрылся за дверями.
      Григорьев решил его еще раз одеть и не прогонять.
      – Авось исправится, человеком будет! – рассуждал он.
      Однако слова его не оправдались. Запил Спирька горькую. Денег нет – ходит печальный, грустный, тоскует, – смотреть жаль. Дашь ему пятак – выпьет, повеселеет, а потом опять. Видеть водки хладнокровно не мог. Платье дашь – пропьет.
      Наконец, Григорьев прогнал его. После, глубокой осенью, в дождь и холод, я опять встретил его, пьяного, в неизменных шароварах, зеленой рубахе и резиновых калошах. Он шел в кабак, пошатывался и что-то распевал веселое…

      Ханов более двадцати лет служит по провинциальным сценам.
      Он начал свою сценическую деятельность у знаменитого в свое время антрепренера Смирнова и с бродячей труппой, в сорокаградусные морозы путешествовал из города в город на розвальнях. Играл он тогда драматических любовников и получал двадцать пять рублей в месяц при хозяйской квартире и столе. Квартирой ему служила уборная в театре, где в холодные зимы он спал, завернувшись в море или в небо, положивши воздух или лес под голову. Утром он развертывался, катаясь по сцене, вылезал из декорации весь белый от клеевой краски и долго чистился.
      Лет через десять из Ханова выработался недюжинный актер. Он женился на молодой актрисе, пошли дети. К этому времени положение актеров сильно изменилось к лучшему. Вместо прежних бродячих трупп, полуголодных, полураздетых, вместо антрепренеров-эксплуататоров, игравших в деревянных сараях, явились антрепренеры-помещики, получавшие выкупные с крестьян. Они выстроили в городах роскошные театры и наперебой стали приглашать актеров, платя им безумные деньги.
      Пятьсот и шестьсот рублей в месяц в то время были не редкость.
      Но блаженные времена скоро миновали. Помещичьи суммы иссякли. Антрепренерами явились актеры-скопидомы, сумевшие сберечь кой-какие капиталы из полученных от помещиков жалований.
      Они сами начали снимать театры, сами играли главные роли и сильно сбавили оклады. Время шло. Избалованная публика, привыкшая к богатой обстановке пьес при помещиках-антрепренерах, меньше и меньше посещала театры, а общее безденежье, тугие торговые дела и неурожай довершили падение театров. Дело начало падать. Начались неплатежи актерам, между последними появились аферисты, без гроша снимавшие театры; к довершению всех бед великим постом запретили играть.
      В один из подобных неудачных сезонов в городе, где служил Ханов, после рождества антрепренер сбежал. Труппа осталась без гроша. Ханов на последние деньги, вырученные за заложенные подарки от публики, с женой и детьми добрался до Москвы и остановился в дешевых меблированных комнатах.
      Продолжая закладываться, кое-как впроголодь, он добился до масленицы. В это время дети расхворались, жена тоже простудилась в сыром номере. А места все не было, и в перспективе грозил голодный пост.
      – И зачем это я русский, а не немец, не француз какой-нибудь! – восклицал за рюмкой водки перед своими товарищами Ханов.
      – Да, вот иностранцам скабрезные шансонетки можно петь, а нам, толкователям Гоголя и Грибоедова, приходится под заграничные песни голодом сидеть…
      – И сидишь, и жена и дети сидят, а заработки никакой… Пойду завтра дрова колоть наниматься…
      – Зачем дрова! Еще в балагане можно заработать, – заметил комик Костин, поглаживая свою лысинку.
      – В балагане? – удивился Ханов.
      – Ну да, в балагане под Девичьим…
      – Стыдно, брат, в балагане…
      – Стыдно? Дурак! Да мы на эшафоте играли!
      – Что-о? – протянул сквозь зубы столичный актер Вязигин, бывший сослуживец и соперник Ханова по провинциальным сценам, где они были на одних ролях и где публика больше любила Ханова.
      – На эшафоте, говорю, играли… Приехали мы в Кирсанов. Ярмарка, все сараи заняты, играть негде. Гляжу я – на площади эшафот стоит: преступников накануне вывозили.
      – Ну и…
      – Ну и к исправнику сейчас. Так, мол, и так, вашскородие, уступите эшафот на недельку, без нужды стоит. Уступил, всего по четыре с полтиной за помещение в вечер взял, и дело сделали, и «Аскольдову могилу» ставили.
      – Эт-то на эш-шаф-фоте? – ломался Вязигин.
      – На эшафоте…
      – Странно…
      – Ей-богу, брат Ханов, не брезгай балаганом… – советовал Костин.
      – Па-слушайте, Ханов, я тоже советую; там, батенька мой, знаменитости играли, да-с…
      – Я согласен, господа, как бы ни заработать честным трудом… но как попасть туда?
      – А, пустяки… Я карточку дам Обиралову, содержателю балагана… Он мой… да… ну, я знаю его.
      – Спасибо, Вязигин, я пойду…
      – За здоровье балаганных актеров! – крикнул Ханов, поднимая рюмку.
      – Костин, вечно ты балаганишь! – как-то странно, сквозь зубы процедил Вязигин…
 

*

      Был холодный, вьюжный день. Кутаясь в пальто и нахлобучив чуть не на уши старомодный цилиндр, Ханов бодро шагал к Девичьему полю.
      Он то скользил по обледенелому тротуару, то чуть не до колена вязнул в хребтах снега, навитых ветром около заборов и на перекрестках; порывистый ветер, с силой вырывавшийся из-за каждого угла, на каждом перекрестке, врезывался в скважины поношенного пальто, ледяной змеей вползал в рукава и чуть не сшибал с ног. Ханов голой рукой попеременно пожимал уши, грел руки в холодных рукавах и сердился на крахмаленные рукава рубашки, мешавшие просунуть как следует руку в рукав.
      Вот, наконец, и Девичье поле, занесенное глубоким снегом, тучами крутящимся над сугробом.
      Посередине поля плотники наскоро сшивали дощатый балаган. Около него стоял пожилой человек, в собольей шубе, окруженный толпой полураздетых, небритых субъектов и нарумяненных женщин, дрожавших от холода.
      Он отбивался от них.
      – Да не надо, говорят, не надо, у меня труппа полна.
      – Иван Иванович, да меня возьмите хоть, ведь я три года у вас Илью Муромца представлял, – приставал высокий, плотный субъект с одутловатым лицом.
      – Ты только дерешься, да пьянствуешь, да ругаешься неприлично на сцене, и так чуть к мировому из-за тебя не попал, а еще чиновник. Не надо, не надо.
      – Иван Иванович, нас-то вы возьмите, Христа ради, ведь есть нечего, – упрашивали окружающие.
      – Не надо.
      Ханов приосанился, принял горделивую позу, приподнял слегка цилиндр и спросил:
      – Иван Иванович Обиралов – вы?
      – Я, что угодно?
      – Вязигин просил вам передать.
      Тот взял визитную карточку, прочитал и подал руку Ханову.
      – Очень приятно-с… От Вязигина? Мой приятель… Дела делали… пожалуйте в трактир-с!
      – Иван Иванович, как же, возьмете? – упрашивала толпа.
      – Да ну, ступайте, что пристали? Сказал – не надо, некогда… Пойдемте-с, – и они с Хановым пошли.
      Толпа направилась следом.
      Ханов слышал, как про него говорили: «должно?, наниматься», «актер», «куда ему, жидок», «не выдержит», «видали мы таких».
 

*

      Народные гулянья начались. Девичье поле запестрело каруселями, палатками с игрушками, дешевыми лакомствами.
      Посередине в ряд выросла целая фаланга высоких, длинных дощатых балаганов с ужасающими вывесками: на одной громадный удав пожирал оленя, на другой негры-людоеды завтракали толстым европейцем в клетчатых брюках, на третьей какой-то богатырь гигантским мечом отсекал сотни голов у мирно стоявших черкесов. Богатырь был изображен на белом коне. Внизу красовалась подпись: «Еруслан богатырь и Людмила прекрасная».
      «Это, должно быть, я!» – взглянув на рыцаря, улыбнулся Ханов, подходя к балагану.
      Около кассы, состоящей из столика и шкатулки, сидела толстая баба в лисьем салопе и дорогой шали.
      – Это балаган Обиралова? – обратился к ней Ханов.
      – Балаганы с петрушкой, а это киятры!.. Это наши киятры… А вам чево?
      – Я актер Ханов, я играю сегодня.
      – Тьфу! а я думала, с человеком разговариваю! Балаган тоже!
      «Хорошенькая встреча», – подумал Ханов и поднялся четыре ступеньки на сцену.
      По сцене, с изящным хлыстом в руке и в щегольской лисьей венгерке, бегал Обиралов и ругал рабочих. Он наткнулся на входившего Ханова.
      – Так нельзя-с! Так не делают у нас… Вы опоздали к началу, а из-за вас тут беспокойся. Пошел-те в уборную, да живо одеваться! – залпом выпалил Обиралов, продолжая ходить.
      Ханов хотел ответить дерзостью, но что-то вспомнил и пошел далее.
      – В одевальню? сюда пожалте… – указал ему рабочий на дверь.
      Ханов поднял грязный войлок, которым был завешан вход под сцену, и начал спускаться вниз по лесенке.
      Под сценой было забранное из досок стойло, на гвоздях висели разные костюмы, у входа сидели солдаты, которым, поплевывая себе на руки, малый в казинетовом пиджаке мазал руки и лицо голландской сажей. Далее несколько женщин белились свинцовыми белилами и подводили себе глаза. Несколько человек, уже вполне одетые в измятые боярские костюмы, грелись у чугуна с угольями. Вспыхивавшие синие языки пламени мельком освещали нагримированные лица, казавшиеся при этом освещении лицами трупов.
      Ханов оделся также в парчовый костюм, более богатый, чем у других, и прицепил фельдфебельскую шашку, справлявшую должность «меча-кладенца».
      Напудрив лицо и мазнув раза два заячьей лапкой с суриком по щекам, Ханов вышел на сцену.
      По сцене важно разгуливал, нося на левой руке бороду, волшебник Черномор. Его изображал тринадцатилетний горбатый мальчик, сын сапожника-пьяницы. На кресле сидела симпатичная молодая блондинка в шелковом сарафане с открытыми руками и стучала от холода зубами. Около нее стояла сухощавая, в коричневом платье, повязанная черным платком старуха, заметно под хмельком, что-то доказывала молодой жестами.
      – Мама, щец хоть принеси… Свари же…
      – Щец! Щец!.. Дура!.. Деньги да богатство к тебе сами лезли… Матери родной пожалеть не хотите… Щец!
      – Мама, оставьте этот разговор… Не надо мне ничего, лучше голодать буду.
      В публике слышался глухой шум и аплодисменты. Обиралов подошел к занавесу, посмотрел в дырочку на публику, пощелкал ногтем большого пальца по полотну занавеса и крикнул: «Играйте!»
      Плохой военный оркестр загремел. У входа в балаган послышались возгласы:
      – К началу-у-у, начинаем, сейчас начнем!
      Наконец, оркестр кончил, и занавес, скрипя и стуча, поднялся.
      Началось представление.
      Публика, подняв воротники шуб, смотрела на полураздетых актеров, на пляшущих в одних рубашонках детей и кричала после каждого акта «бис».
      В первый день пьеса была сыграна двадцать три раза.
      К последнему разу Черномор напился до бесчувствия; его положили на земляной пол уборной и играли без Черномора.
      После представления Ханов явился домой веселый и рассказал жене о своем дебюте. Оба много смеялись.
      На следующий и на третий день он играл в надежде на скорую получку денег и не стеснялся. Публика была самая безобидная: дети с няньками в ложах и первых рядах и чернорабочие на «галдарее». Последние любили сильные возгласы и резкие жесты, и Ханов старался играть для них. Они были счастливы и принимали Ханова аплодисментами.
      Аплодисмент балагана – тоже аплодисмент.
      Ханов старался для этой безобидной публики и, пожалуй, в те минуты был счастлив знакомым ему счастьем.
      Он знал, что доставляет удовольствие публике, и не разбирал, какая это публика.
      Дети и первые ряды аплодировали Людмиле. Они видели ее свежую красоту и симпатизировали ей.
      Симпатия выражалась аплодисментами.
      В субботу на масленой особенно принимали Людмилу. Она была лучше, чем в прежние дни. У ней как-то особенно блестели глаза и движения были лихорадочны. Иногда с ней бывало что-то странное: выходя из-за кулис, Людмила должна была пройти через всю сцену и сесть на золоченый картонный трон. Людмила выходила, нетвердыми шагами шла к трону, притом вдруг останавливалась или садилась на другой попутный стул, хваталась руками за голову, и, будто проснувшись от глубокого сна, сверкала блестящими, большими голубыми глазами и шла к своему трону. Это ужасно к ней шло. Она была прекрасна, и публика ценила это.
      Ей аплодировали и удивлялись.
      В три часа дня играли «Еруслана» в пятнадцатый раз. Публика переполнила балаган.
      – К началу! К началу! – неистово орал швейцар в ливрее с собачьим воротником, с медным околышем на шляпе.
      Появление Людмилы встретили аплодисментами. Она вышла еще красивее, глаза ее были еще больше, еще ярче блестели.
      Но на этот раз она не дошла до трона. Выйдя из-за кулис, она сделала несколько шагов к огню передней рампы, потом, при громе аплодисментов, повернула назад и, будто на стул, села на пол посредине пустой сцены.
      – Браво! Браво! Бис! – загоготала публика, принявшая эту сцену за клоунский фарс.
      Явился антрепренер, опустил занавес, и Людмилу унесли вниз, в уборную, и положили на земляной пол. «Простудилась», – сказал кто-то. Публика неистовствовала и вызывала ее.
      Акт не был кончен. Начали ставить вторую картину, а роль Людмилы отдали какой-то набеленной, дебелой полудеве.
      Подняли занавес. Ханов вышел с фельдфебельской саблей в руках и, помахивая ею, начал монолог:
      – «О поле, поле, кто тебя усеял повсюду мертвыми костями!»
      – А кости где? – кто-то протяжно, ломая слова, сказал в публике.
      Ханов невольно оглянулся. В первом ряду сидели четыре бритые, актерские физиономии, кутаясь в меховые воротники. Он узнал Вязигина и Сумского, актера казенных театров.
      – Браво, браво, Ханов! – с насмешкой хлопнули они в ладоши. Задняя публика, услыхав аплодисменты первых рядов, неистово захлопала и заорала: «Браво, bis!»
      – Баррр-банщика! – проревел какой-то пьяный, покрывший шум толпы бас.
      Ханов ничего не слыхал. Он хотел бежать со сцены и уже повернулся, но перед его глазами встал сырой, холодный, с коричневыми, мохнатыми от плесени пятнами по стенам номер, кроватка детей и две белокурые головки.
      Ханов энергично повернулся к картонной голове, вращавшей в углу сцены красными глазами, и начал свой монолог:
      – «Послушай, голова пустая, я еду, еду не свищу, а как наеду – не спущу и поражу копьем тебя – я!» – замахиваясь саблей, декламировал он дрожащим голосом.
      – Это не копье, а полицейская селедка! – громко, насмешливым тоном крикнул Вязигин.
      Ханов вздрогнул и умоляюще посмотрел на говорившего.
      Он увидел торжествующий злобный взгляд и гадкую усмешку на тонких, иезуитских губах Вязигина.
      – Браво, Ханов, браво! – зааплодировал Вязигин, а за ним его сосед и публика.
      Ханов затрясся весь. «А жена, а дети?» – мелькнуло у него в голове. Затем опять перед глазами его Вязигин гадко улыбался, и Ханов, не помня себя, крикнул:
      – Подлец! – и бросился бежать со сцены.
      Публика, опять приняв поступок Ханова за входившего в роль Руслана, аплодировала неистово.
      Ханов вбежал в уборную и остановился у входа.
      Посредине пола, на голой земле, лежала Людмила, разметав руки. Глаза ее то полузакрывались, то широко открывались и смотрели в одну точку на потолок. Подле нее сидела ее пьяная мать, стояла водка и дымился завернутый в тряпку картофель.
      Мать чистила картофелину.
      «Я не хочу… не хочу, мама… не надо мне ваших бриллиантов… золота… мы там играть будем… коленкору на фартук… вот хороший венок… мой венок…» – металась и твердила в бреду Людмила.
      – Что с ней? – спросил у матери Ханов.
      – Сама виновата… Сама. Говорила я… А теперь картошку ешь!
      – А, обе пьяные! – крикнул Ханов и начал раздеваться. Старуха вскочила со своего места и набросилась на Ханова.
      – Как вы смеете?.. Я сама актриса… Я Ланская… слыхали?! Вы смеете? Я пьяная, я старая пьяница… А она, моя Катя… Ах, говорила я ей, говорила… Лучше бы было!
      И старуха с рыданиями упала на грудь дочери.
      Та лежала по-прежнему и бредила.
      Слышались слова: венок, букет, Офелия…
      Ханов подошел и положил руку на мраморный, античный лоб Людмилы. Голова была как огонь. Жилы на висках бились.
      – Тиф с ней, горячка, а вы – пьяная! – всхлипывала мать.
      А сверху доносились звуки военного оркестра, наигрывавшего «Камаринского», и кто-то орал под музыку:
 
Там кума его калачики пекла,
Баба добрая, здоровая была!..
 

I