Восемь!
      Шуба рассматривалась, тормошилась барышниками.
      Наконец, сторговались на шести рублях. Рыжий барышник, сторговавший шубу, передал ее одному из своих товарищей, а сам полез в карман, делая вид, что ищет денег.
      Шесть рублев тебе?
      Шесть...
      В это время товарищ рыжего пошел с шубой прочь и затерялся в толпе. Рыжий барышник начал разговаривать с другими...
      Что же, дядя, деньги-то давай! -- обратился к нему мужик.
      Какие деньги? За что? Да ты никак спятил?
      Как за што? За шубу небось!
      Нешто я у тебя брал?
      А вон тот унес.
      Тот унес, с того и спрашивай, а ты ко мне лезешь? Базар велик... Вон он идет, видишь? Беги за ним.
      Как же так?!--оторопел мужик.
      Беги, черт сиволапый, лови его, поколя не ушел,а то шуба пропадет! -посоветовал другой барышник мужику, который бросился в толпу, но мартышки с шубой и след простыл... Рыжий барышник с товарищами направился в трактир спрыснуть успешное дельце.
      Мужицкий полушубок пропал.
      *
      Прошло две недели. Квартирный хозяин во время сна отобрал у мужика сапоги в уплату за квартиру... Остальное платье променяно на лохмотья, и деньг" проедены... Работы не находилось: на рынке слишком много нанимающихся и слишком мало нанимателей. С квартиры прогнали... Наконец, он пошел просить милостыню и два битых часа тщетно простоял, коченея от холода. К воротам то и дело подъезжали экипажи, и мимо проходила публика. Но никто ничего не подал.
      -- Господи, куда же мне теперь?..
      Он машинально побрел во двор дома. Направо от ворот стояла дворницкая сторожка, окно которой приветливо светилось. "Погреться хоть",-- решил он и, подойдя к двери, рванул за скобу. Что-то треснуло, и дверь отворилась. Сторожка была пуста, на столе стояла маленькая лампочка, пущенная в полсвета. Подле лампы лежал каравай хлеба, столовый нож, пустая чашка и ложка.
      Безотчетно, голодный, прошел он к столу, протянул руку за хлебом, а другою взял нож, чтоб отрезать ломрть, в эту минуту вошел дворник...
      Через два дня после этого в официальной газете появилась заметка под громким заглавием: "Взлом сторожки и арест разбойника".
      "13 декабря, в девятом часу вечера, дворник дома Иванова, запасный рядовой Евграфов, заметил неизвестного человека, вошедшего на двор, и стал за ним следить. Неизвестный подошел к запертой на замок двери, после чего вошел в сторожку. Дворник смело последовал за ним, и в то время, когда оборванец начал взламывать сундук, где хранились деньги и вещи Евграфова, последний бросился на него. Оборванец, видя беду неминучую, схватил со стола нож, с твердым намерением убить дворника, но был обезоружен, связан и доставлен в участок, где оказалось, что он ни постоянного места жительства, ни определенных занятий не имеет. При разбойнике нашелся паспорт, выданный из волости, по которому тот оказался крестьянином Вологодской губернии, Грязовецкого уезда, Никитой Ефремовым. Паспорт, по-видимому, фальшивый, так как печать сделана слишком дурно и неотчетливо. В грабеже, взломе и покушении на убийство дворника разбойник не сознался и был препровожден под усиленным конвоем в частный дом, где содержится под строгим караулом в секретной камере. Разбойник гигантского роста и атлетического телосложения, физиономия зверская. Дворник Евграфов представлен к награде". Такое известие не редкость! Его читали и ему верили...
      СПИРЬКА
      Это был двадцатилетний малый, высокого роста, без малейшего признака усов и бороды на скуластом, широком лице. Серые маленькие глаза его бегали из стороны в сторону, как у "вора на ярмарке".
      В них и во всем лице было что-то напоминающее блудливого кота. Одевался Спирька во что бог пошлет. В первый раз -- это было летом -- я встретил его бегущего по Тверской с какими-то покупками в руке и папироской в зубах, которой он затягивался немилосердно. На нем была рваная, вылинявшая зеленая ситцевая рубаха и короткие, порыжелые, плисовые, необыкновенной ширины шаровары, достигавшие до колен; далее следовали голые ноги, а на них шлепавшие огромные резиновые калоши, связанные веревочкой. Шапки на голове у Спирьки не было. У меблированных комнат, где служил Спирька самоварщиком, его остановил швейцар:
      -- Спирька! Как тебе не стыдно так ходить? Ведь гостиницу срамишь!
      -- Что это? Чем-с?! Украл, что ли, я что? -- отвечал тот, затягиваясь дымом.
      Кто говорит, украл! А ходишь-то в чем... Стыдно!
      Чего стыдно! Всяк знает, что я при месте нахожусь! Вот коли бы без места ходил этак, стыдно бы было, вот что! -- И еще раз пыхнув папироской, Спирька в два прыжка очутился наверху лестницы.
      Я жил в тех же нумерах.
      -- Что это, у нас служит? -- спросил я швейцара. у нас, Владимир Алексеич, самоварщиком; самый что ни на есть забулдыжный человек и пьяницараспрегорчайший, пропащий!
      Зачем же держать такого?
      Сами изволите знать, хозяин-то какой аспид
      У нас -- все на выгоды норовит, а Спирька-то ему в акурат под кадрель пришелся -- задарма живет. Ну и оба рады. Хозяин -- что Спирька денег не берет, а Спирька -- что он при месте! А то куда его такого возьмут, оголтелого. И честный хоть он и работящий, да насчет пьянства -- слаб, одежонки нет, ну и мается.
      Я жил в одном номере с товарищем Григорьевым. Придя домой, я рассказал ему о Спирьке.
      -- Да, я его видал. Любопытный человек, он меня заинтересовал давно; способный, честный, но пьяница.
      Этим разговор о Спирьке и кончился. Потом я его несколько раз встречал в коридоре и на улице.
      Как-то пришлось мне уехать на несколько дней из Москвы. Когда я возвратился, мой товарищ сказал мне:
      А у нас, Володя, семейства прибавилось.
      Что такое?
      Спирьку я к себе в лакеи взял.
      Ну?! -- удивился я.
      Да, верно; третьего дня его хозяин прогнал, идти человеку некуда, ну я его и взял. Славный малый, исполнительный, честный.
      В это время дверь отворилась, и с покупками в руках явился Спирька. Положив покупки и сдачу с десятирублевой ассигнации, он поздоровался со мной.
      Здравствуйте, барин,-- рикамендуюсь вам, что мы теперь у вас в услужении будем.
      Рад за тебя, служи.
      Нет, вы, барин, на меня поглядите-сь, каким я теперь -- хоть сейчас под венец,-- обратился ко мне ирька, охорашиваясь и поправляя полы спереди узкого, короткого сюртука.
      -- Барин подарил-с,-- сказал он. Действительно, Спирьку нельзя было узнать. На нем
      была поношенная, но чистенькая триковая пара и порядочные, вычищенные до блеска сапоги. Он был умыт, причесан, и лицо его сияло.
      Эх, то есть вот как теперь меня облагодетельствовали, что всю жизнь свою не забуду, по гроб слугой буду, то есть хоть в воду головой за вас... Ведь я сроду таким господином не был. Вот родители-то полюбо вались бы...
      Ну и покажись им,-- сказал я.
      Это родителям-то-с? Да у меня их никогда и не бывало; я ведь из шпитонцев взят прямо.
      Как не бывало?
      Мы шпитонцы; из ошпитэтельного дома... бог его знает, кто у меня родитель -- може, граф, може, князь, а може, и наш брат Исакий!
      Ну, последнее вернее,-- сказал мой товарищ, глядя на лицо Спирьки.
      Стал у нас Спирька служить. Жалованье ему положили пять рублей в месяц.
      Два месяца Спирька живет -- не пьет ни капли. Белье кой-какое себе завел, сундук купил, в сундук зеркальце положил, щетки сапожные... С виду приличен стал, исполнителен и предупредителен до мелочей. Утром -- все убрано в комнате, булки принесены, стол накрыт, самовар готов; сапоги, вычищенные "под спиртовой лак", по его выражению, стоят у кроватей, на платье ни пылинки.
      Разбудит нас, подаст умыться и во все время чаю стоит у притолоки, сияющий, веселый.
      Ну что, Спиридон, как дела? -- спросишь его.
      Слава тебе господи, с бродяжного положения на барские права перешел! -ответит он, оглядывая свой костюм.
      А выпить хочется тебе?
      Нет, барин, шабаш! Было попито, больше не буду, вот тебе бог, не буду! Все эти прежние художества побоку... Зарок дал--к водке и не подходить: будет, помучился век-то свой! Будет в помойной яме курам да собакам чай собирать! Так не будешь?
      Вот-те крест, не буду.
      Спустя около месяца после этого разговора Спирька является к моему сотоварищу и говорит ему:
      Петр Григорьич, дайте мне четыре рубля, жисть решается!
      Как так?
      Невесту на четыре рубля сосватал! С приданым, и все у нее как следно быть, в настоящем виде.
      Что ты?
      Будь сейчас четыре рубля, и жена готова!
      На что же четыре рубля?
      Свахе угощение, и ей тоже надо. Сделайте ми лость, будьте, барин, отец родной, составьте полное удовольствие, чтобы жениться -- остепениться!
      Ему дали четыре рубля. Это было в три часа дня. Спиридон разоделся в чистую сорочку, в голубой галстук, наваксил сапоги и отправился.
      На другой день Спирька не являлся. Вечером, когда я вместе с Григорьевым возвратился домой после спектакля, Спирька спал на диване в своих широчайших шароварах и зеленой рубахе. Под глазом виднелся громадный фонарь, лицо было исцарапано, опухло. Следы страшной оргии были ясно видны на нем.
      Вот так женился! -- сказал Григорьев, рассматривая лежавшего.
      Да, с приданым жену взял!
      Спирька, услыхав разговор, поднял голову, быстро опомнился, вскочил и пошел в переднюю, не сказав ни слова.
      Спиридон! -- громко окликнул его Григорьев, едва сдерживаясь от смеха.
      Чего изволите? -- прохрипел тот в ответ, останавливаясь у двери и жмурясь.
      Что с тобой? А?
      -- Загуляли, барин! -- Спирька махнул энергичноправой рукой.
      --А свадьба когда?
      --Не будет! пресерьезно ответил он и скрылся за дверями
      --Григорьев решил его еще раз одеть и не прогонять.
      --Авось исправится, человеком будет! -- рассуждал Однако слова его не оправдались. Запил Спирька горькую. Денег нет -- ходит печальный, грустный, тоскует,-- смотреть жаль. Дашь ему пятак -- выпьет, повеселеет, а потом опять. Видеть водки хладнокровно не мог. Платье дашь -- пропьет.
      Наконец, Григорьев прогнал его. После, глубокой осенью, в дождь и холод, я опять встретил его, пьяного, в неизменных шароварах, зеленой рубахе и резиновых калошах. Он шел в кабак, пошатывался и что-то распевал веселое...
      БАЛАГАН
      Ханов более двадцати лет служит по провинциальным сценам.
      Он начал свою сценическую деятельность у знаменитого в свое время антрепренера Смирнова и с бродячей труппой, в сорокаградусные морозы, путешествовал из города в город на розвальнях. Играл он тогда драматических любовников и получал двадцать пять рублей в месяц при хозяйской квартире и столе. Квартирой ему служила уборная в театре, где в холодные зимы он спал, завернувшись в море или в небо, положивши воздух или лес под голову. Утром он развертывался, катаясь по сцене, вылезал из декорации весь белый от клеевой краски и долго чистился.
      у\ет через десять из Ханова выработался недюжинный актер. Он женился на молодой актрисе, пошли дети. К этому времени положение актеров сильно изменилось к лучшему. Вместо прежних бродячих трупп, полуголодных, полураздетых, вместо антрепренеров-эксплуататоров, игравших в деревянных сараях, явились антрепренеры-помещики, получавшие выкупные с крестьян. Они выстроили в городах роскошные театры и наперебой стали приглашать актеров, платя им безумные деньги.
      1 пятьсот и шестьсот рублей в месяц в то время были не редкость.
      Но блаженные времена скоро миновали. Помещичьи уммы иссякли. Антрепренерами явились актеры-скопи
      домы, сумевшие сберечь кой-какие капиталы из полученных от помещиков жалований,
      Они сами начали снимать театры, сами играли главные роли и сильно сбавили оклады. Время шло. Избалованная публика, привыкшая к богатой обстановке, пьес при помещиках-антрепренерах, меньше и меньше) посещала театры, а общее безденежье, тугие торговые ] дела и неурожай довершили падение театров. Дело начало падать. Начались неплатежи актерам, между последними появились аферисты, без гроша снимавшие | театры; к довершению всех бед великим постом запретили играть.
      В один из подобных неудачных сезонов в городе, где служил Ханов, после рождества антрепренер сбежал. Труппа осталась без гроша. Ханов на последние деньги, вырученные за заложенные подарки от публики, с женой и детьми добрался до Москвы и остановился в дешевых меблированных комнатах.
      Продолжая закладываться, кое-как впроголодь, он добился до масленицы. В это время дети расхворались, жена тоже простудилась в сыром номере. А места все не было, и в перспективе грозил голодный пост.
      И зачем это я русский, а не немец, не француз какой-нибудь! -восклицал за рюмкой водки, перед своими товарищами, Ханов.
      Да, вот иностранцам скабрезные шансонетки можно петь, а нам, толкователям Гоголя и Грибоедова, приходится под заграничные песни голодом сидеть...
      И сидишь, и жена и дети сидят, а заработки никакой... Пойду завтра дрова колоть наниматься...
      Зачем дрова! Еще в балагане можно заработать,-- заметил комик Костин, поглаживая свою лысинку.
      В балагане? -- удивился Ханов.
      Ну да, в балагане под Девичьим...
      Стыдно, брат, в балагане...
      Стыдно? Дурак! Да мы на эшафоте играли!
      Что-о? -- протянул сквозь зубы столичный актер Вязигин, бывший сослуживец и соперник Ханова по про винциальным сценам, где они были на одних ролях и где публика больше любила Ханова.
      На эшафоте, говорю, играли... Приехали мы в Кирсанов. Ярмарка, все сараи заняты, играть негде. Гляжу я -- на площади эшафот стоит: преступников на кануне вывозили.
      Ну и...
      .-- Ну и к исправнику сейчас. Так, мол, и так, ваш-скородие, уступите эшафот на недельку, без нужды стоит. Уступил, всего по четыре с полтиной за помещение в вечер взял, и дело сделали, и "Аскольдову могилу" ставили.
      Эт-то на эш-шаф-фоте?--ломался Вязигин.
      На эшафоте...
      Странно...
      Ей-богу, брат Ханов, не брезгай балаганом...-- советовал Костин.
      Па-слушайте, Ханов, я тоже советую: там, батенька мой, знаменитости играли, да-с...
      Я согласен, господа, как бы ни заработать честным трудом... но как попасть туда?
      А, пустяки... Я карточку дам Обиралову, содержателю балагана... Он мой... да... ну, я знаю его.
      Спасибо, Вязигин, я пойду...
      За здоровье балаганных актеров! -- крикнул Ханов, поднимая рюмку.
      Костин, вечно ты балаганишь!--как-то странно, сквозь зубы процедил Вязигин...
      *
      был холодный, вьюжный день. Кутаясь в пальто и нахлобучив чуть не на уши старомодный цилиндр, Ханов бодро шагал к Девичьему полю.
      uh то скользил по обледенелому тротуару, то чуть неДо колена вязнул в хребтах снега, навитых ветром около аооров и на перекрестках; порывистый ветер, с силой вырывавшийся из-за каждого угла, на каждом перекр врезывался в скважины поношенного пальто, леянои змеей вползал в рукава и чуть не сшибал с ног. рук попеременно пожимал уши, грел руки в холодных руковахся на крахмаленные в рукав ШКИ> мешавшие просунуть как следует руку
      Вот, наконец, и Девичье поле, занесенное глубоким снегом, тучами крутящимся над сугробом.
      Посередине поля плотники наскоро сшивали дощатый балаган. Около него стоял пожилой человек, в собольей шубе, окруженный толпой полураздетых, небритых субъектов и нарумяненных женщин, дрожавших от холода.
      Он отбивался от них.
      Да не надо, говорят, не надо, у меня труппа полна.
      Иван Иванович, да меня возьмите хоть, ведь я три года у вас Илью Муромца представлял,-- приставал высокий, плотный субъект с одутловатым лицом.
      Ты только дерешься, да пьянствуешь, да руга ешься неприлично на сцене, и так чуть к мировому из-за тебя не попал, а еще чиновник. Не надо, не надо.
      Иван Иванович, нас-то вы возьмите, Христа ради, ведь есть нечего,-упрашивали окружающие.
      Не надо.
      Ханов приосанился, принял горделивую позу, приподнял слегка цилиндр и спросил:
      Иван Иванович Обиралов -- вы?
      Я, что угодно?
      Вязигин просил вам передать.
      Тот взял визитную карточку, прочитал и подал руку Ханову.
      --- Очень приятно-с... От Вязигина? Мой приятель... Дела делали... пожалуйте в трактир-с!
      Иван Иванович, как же, возьмете? -- упрашивала толпа.
      Да ну, ступайте, что пристали? Сказал -- не надо, некогда... Пойдемте-с,-- и они с Хановым пошли.
      Толпа направилась следом.
      Ханов слышал, как про него говорили: "должно, наниматься", "актер", "куда ему, жидок", "не выдержит", "видали мы таких".
      *
      Народные гулянья начались. Девичье поле запестрело каруселями, палатками с игрушками, дешевыми лакомствами.
      Посередине в ряд выросла целая фаланга высоких, длинных дощатых балаганов с ужасающими вывескака на одной громадный удав пожирал оленя, на другой негры-людоеды завтракали толстым европейцем в клетчатых брюках, на третьей какой-то богатырь гигантским мечом отсекал сотни голов у мирно стоявших черкесов. Богатырь был изображен на белом коне. Внизу красовалась подпись: "Еруслан богатырь и Людмила прекрасная".
      "Это, должно быть, я!" -- взглянув на рыцаря, улыбнулся Ханов, подходя к балагану.
      Около кассы, состоящей из столика и шкатулки, сидела толстая баба в лисьем салопе и дорогой шали.
      _ Это балаган Обиралова? -- обратился к ней Ханов.
      Балаганы с петрушкой, а это киятры!.. Это наши киятры... А вам чево?
      Я актер Ханов, я играю сегодня.
      Тьфу! а я думала, с человеком разговариваю! Балаган тоже!
      "Хорошенькая встреча", -- подумал Ханов и поднялся четыре ступеньки на сцену.
      По сцене, с изящным хлыстом в руке и в щегольской лисьей венгерке, бегал Обиралов и ругал рабочих. Он наткнулся на входившего Ханова.
      -- Так нельзя-с! Так не делают у нас... Вы опоздали к началу, а из-за вас тут беспокойся. Пошел-те в уборную, да живо одеваться! -- залпом выпалил Обиралов, продолжая ходить.
      Ханов хотел ответить дерзостью, но что-то вспомнил и пошел далее.
      -- В одевальню? сюда пожалте... -- указал ему рабочий на дверь.
      Ханов поднял грязный войлок, которым был завешан вход под сцену, и начал спускаться вниз по лесенке.
      сценой было забранное из досок стойло, на гвоздях висели разные костюмы, у входа сидели солда-чы, которым, поплевывая себе на руки, малый в казинетовом пиджаке мазал руки и лицо голландской сажей. чалее несколько женщин белились свинцовыми белила-и и подводили себе глаза. Несколько человек, уже подне одетые в измятые боярские костюмы, грелись у УгУна с угольями. Вспыхивавшие синие языки пламени
      мельком освещали нагримированные лица, казавшиеся при этом освещении лицами трупов.
      Ханов оделся также в парчовый костюм, более богатый, чем у других, и прицепил фельдфебельскую шашку, исправлявшую должность "меча-кладенца".
      Напудрив лицо и мазнув раза два заячьей лапкой с суриком по щекам, Ханов вышел на сцену.
      По сцене важно разгуливал, нося на левой руке бороду, волшебник Черномор. Его изображал тринадцатилетний горбатый мальчик, сын сапожника-пьяницы. На кресле сидела симпатичная молодая блондинка в шелковом сарафане с открытыми руками и стучала от холода зубами. Около нее стояла сухощавая, в коричневом платье, повязанная черным платком старуха, заметно под хмельком, и что-то доказывала молодой жестами.
      Мама, щец хоть принеси... Свари же...
      Щец! Щец!.. Дура!.. Деньги да богатство к тебе сами лезли... Матери родной пожалеть не хотите... Щец!
      Мама, оставьте этот разговор... Не надо мне ничего, лучше голодать буду.
      В публике слышался глухой шум и аплодисменты.! Обиралов подошел к занавесу, посмотрел в дырочку на! публику, пощелкал ногтем большого пальца по полотну' занавеса и крикнул: "Играйте!"
      Плохой военный оркестр загремел. У входа в балаган послышались возгласы:
      -- К началу-у-у, начинаем, сейчас начнем! Наконец, оркестр кончил, и занавес, скрипя и стуча,поднялся.
      Началось представление.
      Публика, подняв воротники шуб, смотрела на полураздетых актеров, на пляшущих в одних рубашонказ детей и кричала после каждого акта "бис".
      в первый день пьеса была сыграна двадцать три раза
      К последнему разу Черномор напился до бесчув-|1 ствия; его положили на земляной пол уборной и игра-| ли без Черномора.
      После представления Ханов явился домой веселый рассказал жене о своем дебюте. Оба много смеялиа
      На следующий и на третий день он играл в надеж* де на скорую получку денег и не стеснялся. Публика была самая безобидная: дети с няньками в ложах ипевых рядах и чернорабочие на "галдарее". Последние любили сильные возгласы и резкие жесты, и Ханов стался ИГрать для них. Они были счастливы и принимали Ханова аплодисментами.
      Аплодисмент балагана -- тоже аплодисмент. Ханов старался для этой безобидной публики и пожалуй, в те минуты был счастлив знакомым ему счастьем.
      Он знал, что доставляет удовольствие публике, и не разбирал, какая это публика.
      Дети и первые ряды аплодировали Людмиле. Они видели ее свежую красоту и симпатизировали ей. Симпатия выражалась аплодисментами. В субботу на масленой особенно принимали Людмилу. Она была лучше, чем в прежние дни. У ней как-то особенно блестели глаза и движения были лихорадочны. Иногда с ней бывало что-то странное: выходя из-за кулис, Людмила должна была пройти через всю сцену и сесть на золоченый картонный трон. Людмила выходила, нетвердыми шагами шла к трону, притом вдруг останавливалась или садилась на другой попутный стул, хваталась руками за голову, и, будто проснувшись от глубокого сна, сверкала блестящими, большими голубыми глазами, и шла к своему трону. Это ужасно к ней шло. Она была прекрасна, и публика ценила это.
      Ей аплодировали и удивлялись.
      В три часа дня играли "Еруслана" в пятнадцатый раз. Публика переполнила балаган.
      К началу! К началу! -- неистово орал швейцар в ливрее с собачьим воротником, с медным околышем на шляпе.
      Появление Людмилы встретили аплодисментами. Она вышла еще красивее, глаза ее были еще больше, еще ярче блестели.
      Но на этот раз она не дошла до трона. Выйдя из-за кулис, она сделала несколько шагов к огню передней рампы, потом, при громе аплодисментов, повернула назад и, будто на стул, села на пол посредине пустой сцены.
      -- Браво! Браво! Бис! -- загоготала публика, принявшая эту сцену за клоунский фарс. Явился антрепренер, опустил занавес, и Людмилу унесли вниз, в уборную, и положили на земляной пол. "Простудилась",-- сказал кто-то. Публика неистовствовала и вызывала ее.
      Акт не был кончен. Начали ставить вторую картину, а роль Людмилы отдали какой-то набеленной, дебелой полудеве.
      Подняли занавес. Ханов вышел с фельдфебельской саблей в руках и, помахивая ею, начал монолог:
      "О поле, поле, кто тебя усеял повсюду мертвыми костями!"
      А кости где?--кто-то протяжно, ломая слова, сказал в публике.
      Ханов невольно оглянулся. В первом ряду сидели четыре бритые, актерские физиономии, кутаясь в меховые воротники. Он узнал Вязигина и Сумского, актера казенных театров.
      Браво, браво, Ханов!--с насмешкой хлопнули они в ладоши. Задняя публика, услыхав аплодисме" ты первых рядов, неистово захлопала и заорала: "Бра|во, bis!"
      Баррр-банщика!--проревел какой-то пьяный, покрывший шум толпы бас.
      Ханов ничего не слыхал. Он хотел бежать со сцены и уже повернулся, но перед его глазами встал сырой, холодный, с коричневыми, мохнатыми от плесени пятнами по стенам номер, кроватка детей и две белокурые головки.
      Ханов энергично повернулся к картонной голове, вращавшей в углу сцены красными глазами, и начал свой монолог:
      "Послушай, голова пустая, я еду, еду не свищу, а как наеду -- не спущу и поражу копьем тебя -- я!" --замахиваясь саблей, декламировал он дрожащим го лосом. Это не копье, а полицейская селедка! -- громко, насмешливым тоном крикнул Вязигин.
      Ханов вздрогнул и умоляюще посмотрел на говорившего.
      Он увидел торжествующий злобный взгляд и гадкую усмешку на тонких, иезуитских губах Вязигина.
      Браво, Ханов, браво! -- зааплодировал Вязигин, а за ним его сосед и публика
      Ханов затрясся весь. "А жена, а дети:"" -- мелькну-него в голове. Затем опять перед глазами его Вязигин гадко улыбался, и Ханов, не помня себя, крикнул:
      Подлец! -- и бросился бежать со сцены.
      Публика, опять приняв поступок Ханова за входившего в роль Руслана, аплодировала неистово.
      Ханов вбежал в уборную и остановился у входа.
      Посредине пола, на голой земле, лежала Людмила, разметав руки. Глаза ее то полузакрывались, то широко открывались и смотрели в одну точку на потолок. Подле нее сидела ее пьяная мать, стояла водка и дымился завернутый в тряпку картофель.
      Мать чистила картофелину.
      "Я не хочу... не хочу, мама... не надо мне ваших бриллиантов... золота... мы там играть будем... коленкору на фартук... вот хороший венок... мой венок..." -- металась и твердила в бреду Людмила.
      Что с ней? -- спросил у матери Ханов.
      Сама виновата... Сама. Говорила я... А теперь картошку ешь!
      А, обе пьяные! -- крикнул Ханов и начал раздеваться. Старуха вскочила со своего места и набросилась на Ханова.
      Как вы смеете?.. Я сама актриса... Я Ланская...слыхали?! Вы смеете? Я пьяная, я старая пьяница...А она, моя Катя... Ах, говорила я ей, говорила... Лучшебы было!
      И старуха с рыданиями упала на грудь дочери.
      Та лежала по-прежнему и бредила.
      Слышались слова: венок, букет, Офелия...
      Ханов подошел и положил руку на мраморный, античный лоб Людмилы. Голова была как огонь. Жилы на висках бились.
      -- Тиф с ней, горячка, а вы -- пьяная! -- всхлипывала мать.
      А сверху доносились звуки военного оркестра, наигрывавшего "Камаринского", и кто-то орал под музыку:
      Там кума его калачики пекла.
      Баба добрая, здоровая была!..
      КОЛЕСОВ
      I
      Почтовый поезд из Рязани уже подходил к Москве. В одном из вагонов третьего класса сидел молодой человек, немного выше среднего роста, одетый в теплое пальто с бобровым воротником. Рядом с ним лежал небольшой чемоданчик и одеяло. Этот пассажир был Александр Иванович Колесов, служивший в одной из купеческих контор на юге чем-то вроде бухгалтера. Контора разорилась, и Колесов, оставшийся без места, отправился в Москву искать счастия. Деньги, заслуженные им в продолжение пятилетней службы, так и пропали. Продав кой-что лишнее из носильного платья, он отправился. Родственников у него нигде не было. Отец и мать, бедные воронежские мещане, давно умерли, а более никого не было нигде.
      Какие мысли роились в голове его!.. Какие планы строил он!..
      "Вот,-- думал Колесов,-- приеду в Москву. Устроюсь где-нибудь в конторе, рублей на пятьдесят в месяц. Года два прослужу, дадут больше... Там, бог даст, найду себе по сердцу какую-нибудь небогатую девушку, женюсь на ней, и заживем... И чего не жить! Человек я смирный, работящий, вина в рот не беру... Только бы найти место, и я счастлив... А Москва велика, люди нужны... Я человек знающий, рекомендация от хозяина есть, значит, и думать нечего".
      Раздался последний свисток, пассажиры зашевелились-начали собирать вещи, и через минуту поезд уже остановился. Колесов вышел из вагона на платформу Его тотчас окружили "вызывалы" из мелких гостиниц и дурных номеров, насильно таща каждый к себе. Один прямо вырвал из рук Колесова его чемодан.
      Пожалуйте-с к нам остановиться, сударь, номера почти рядом, дешевые-с, от полтинника-с! Пожалуйте-с за мною...
      Пожалуй, пойдем, если только номера приличные; где ни остановиться, мне все равно.
      -- Приличные-с, будьте благонадежны, можно сказать, роскошные номера за эту цену, пожалуйте! И близко-с, даже извозчик не требуется.
      Через несколько минут чичероне заявил, указывая на меблированные комнаты:
      Здесь!
      А улица какая?
      Самая спокойная в Москве-с. Дьяковка прозывается.
      В полтинник номеров не оказалось, пришлось занять в рубль.
      -- Самоварчик-с? -- предложил юркий, с плутовскими глазами коридорный.
      Колесов приказал самовар.
      Документик теперь прикажете получить? Документ был отдан.
      Из провинции изволили прибыть в белокаменную?
      Да, из Воронежа.
      По коммерции-с?
      Нет, места искать!
      И Колесов рассказал коридорному причину, заставившую его прибыть в Москву.
      -- Те-кс! -- протянул служитель и, вынув из кармана серебряные часы, посмотрел на них, потом послушал.
      Остановились! А на ваших сколько-с? Колесов вынул золотые недорогие часы.
      Ровно десять.
      Так-с! А что намерены делать сегодня?
      Отдохну полчасика, а потом куда-нибудь пройдусь, Москвой полюбуюсь.
      -- Доброе дело-с!
      Коридорный скрылся, а Колесов, напившись чаю, оделся, запер дверь, ключ от номера взял с собой и пошел по Москве. Побывал в Кремле, проехался по интересовавшей его конке и, не зная Москвы, пообедал в каком-то скверном трактире на Сретенке, где содрали с 1 него втридорога, а затем пешком отправился домой, спрашивая каждого дворника, как пройти на Дьяковку.
      Трактир низшего разбора был переполнен посети- :| телями. В отдельной комнатке, за стенкой которой гремел, свистя и пыхтя, как паровик, расстроенный оркестрион, сидели за столом две женщины; одной, по-' видимому еврейке, на вид было лет за пятьдесят. Дру- ) гая была еще молоденькая девушка, строгая блон- ( динка, с роскошной косой и с карими, глубокими гла; зами -- Гретхен, да и только. Но если попристальнее | вглядеться в эту Гретхен, что-то недоброе просвечи- ; вало в ее глазах, и ее роскошная белизна лица с легким ' румянцем оказывалась искусственно наведенной. Обе были одеты безукоризненно. На руках молодой сверкали браслеты и кольца. На столе перед ними стояла пол-бутылка коньяку и сахар с лимоном.
      Да! Сенька все дело испортил своим дурацким кашлем! -- говорила блондинка.
      Испортил? Как же?
      Да так: сидели мы во втором классе. Подходящего сюжету не было. Вдруг в Клину ввалился толстый-претолстый купчина, порядком выпивши. Сенька сел с ним рядом, тут я подошла. Толстяк был пьян и, как только сел, начал храпеть, отвалившись на стенку дивана. Сенька мне мигнул, мы поменялись местами, я села рядом с купчиной, а Сенька, чтоб скрыть работу от публики, заслонил купца и полез будто бы за вещами на полочку, а я тем временем в ширмоху за лопатошником '. В эту самую минуту Сенька и закашлялся. Мощи проснулись, и не выгорело! Из-за дурацкого кашля напрасно вся работа пропала. Стоит с Сенькой ездить! То ли дело Лейба!