— Испортил? Как же?
      — Да так: сидели мы во втором классе. Подходящего сюжету не было. Вдруг в Клину ввалился толстый-претолстый купчина, порядком выпивши. Сенька сел с ним рядом, тут я подошла. Толстяк был пьян и, как только сел, начал храпеть, отвалившись на стенку дивана. Сенька мне мигнул, мы поменялись местами, я села рядом с купчиной, а Сенька, чтоб скрыть работу от публики, заслонил купца и полез будто бы за вещами на полочку, а я тем временем в ширмоху за лопатошником[1] [1 В карман за бумажником]… В эту самую минуту Сенька и закашлялся. Мощи[2] [2 Спящий пассажир] проснулись, и не выгорело! Из-за дурацкого кашля напрасно вся работа пропала.
      — Стоит с Сенькой ездить! То ли дело Лейба!
      — Лейба? Толст очень, ожирел, да и работой нечист! На выставке и то попался из-за красненькой!
      Блондинка замолчала, налила по рюмке коньяку, выпила и заговорила:
      — Выручи, Марья Дмитриевна, сделай милость, дай рубликов пятьдесят, работы никакой, ехать в дорогу не с кем, с Сенькой поругалась, поляк сгорел[1] [1 Арестован]. Милька…
      — Здесь работай!
      — Работы никакой. Сашка номерной давеча мигал что-то из двери, когда мы ехали, — да напрасно, кажись!
      — Не напрасно-с, Александра Кирилловна, дело есть!
      — Сашка, легок на помине! — воскликнули обе.
      — Как черт на овине, — раскланиваясь, проговорил знакомый уже нам коридорный, прислуживавший Колесову.
      — У вас? — заговорила блондинка.
      — У нас! Попотчуйте коньячком-то!
      — Пей! — Еврейка налила ему рюмку, которую он и проглотил.
      — Богатый?
      — На катеньку есть.
      — Мелочь! А впрочем, на голодный зуб и то годится.
      — Так идет? — спросила еврейка.
      — Так точно-с! — ответил Сашка. — Четвертную им, четвертную мне, четвертную хозяину и четвертную за хлопоты…
      — За какие хлопоты? — полюбопытствовала еврейка.
      — А когда за работу? — спросила Сашку блондинка, не отвечая на вопрос соседки.
      — Сегодня, сиди здесь пока, а потом я забегу и скажу, что делать. Затем прощайте, скоро буду!
      Сашка пожал руки обеим женщинам и ушел.
      Колесов явился домой через полчаса после того, как коридорный Сашка возвратился из трактира. Он потребовал самовар, а за чаем Сашка предложил ему познакомиться с некоторой молодой особой, крайне интересной, на что тот согласился, и через самое короткое время известная читателю блондинка уже была в гостях у Колесова, которого она успела положительно очаровать. К двенадцати часам ночи Колесов, одурманенный пивом, настоянным на окурках сигар, так часто употребляемым в разных трущобах для приведения в бесчувствие жертв, лежал на кровати одетый, погрузясь в глубокий искусственный сон, навеянный дурманом…
      — Барин, а барин! Вставать пора! Барин! Двенадцатый час!.. — кричал поутру коридорный, стуча в дверь номера, где спал Колесов. Но тот не откликался.
      Колесов проснулся поздно.

* * *

      «Посмотрим, который теперь час!» — подумал Колесов, ища в кармане жилета часы и не находя их…
      «Не украла ли их вчерашняя гостья?» — мелькнуло у него в уме. Он инстинктивно схватился за бумажник, раскрыл его: денег не было ни копейки.
      — Коридорный, коридорный! — закричал он, отворяя дверь.
      — Самоварчик? Сию минуту, подаю-с! — ответил Сашка, являясь в номер Колесова.
      — Обокрали! Слышишь! Обокрали меня! Деньги, часы… Что мне делать? Ведь это мое последнее достояние! — со слезами на глазах умолял Колесов.
      — Кого обокрали, помилуйте?
      — Меня, меня! бумажник, часы…
      — Где-с?
      — Здесь, ночью…
      — Это гостья ваша, наверно. Никто и не видал, когда она ушла…
      — Кто же она, пошлите за полицией, задержать ее! Ведь ты рекомендовал! — метался Колесов.
      — Меня и не изволите мешать! Рекомендовал! Приведете там, да на служащих валить! Ишь ты, за полицией… Вы и номеров не извольте срамить!.. А лучше убирайтесь отсюда подобру-поздорову, пока целы, — дерзко ответил коридорный и хлопнул дверью…
 
      II
 
      В знакомом же нам трактире, только в черной половине его, сидел небритый, грязный субъект. Было семь часов вечера.
      В это время в трактир вошел Колесов, с чемоданом в руке, и поместился за одним из соседних столиков.
      «Ага, приезжий! Попросить разве на ночлег», — мелькнуло в голове субъекта. Он подошел к столу, который занял Колесов.
      — Позвольте к вам на минутку присесть! — обратился он к Колесову.
      — О, с удовольствием, рад буду! — ответил последний.
      Подали чай, за которым Колесов рассказал субъекту свое горе, как его обокрали и как, наконец, попросили удалиться из номеров.
      — Денег ни гроша, квартиры нет, — жаловался Колесов.
      — Устроим, не беспокойтесь! Только деньжонок рубля три надо!
      — Нет у меня. Чемодан бы заложить, да вещишки кой-какие там. Кольцо было материно, рублей сорок стоило, и то украли.
      Через несколько времени стараниями субъекта чемодан был заложен за три рубля, и Колесов уже сидел в одном из трактиров на Грачевке, куда завел его субъект, показывавший различные московские трущобы.
      — Ну что же, ведите меня спать! — упрашивал его Колесов.
      — Спать? Какой там сон, пойдем еще погуляем. Водочки выпьем, закусим.
      — Я не пью ничего, кроме пива, — да и пиво у вас какое-то гадкое.
      — Спросим настоящего. Хочешь, с приятелями познакомлю, вон видишь, в углу за бутылкой сидят!
      Колесов посмотрел, куда указывал ему его товарищ.
      В углу, за столом, сидели три человека, одетые — двое в пальто, сильно поношенные, а третий в серую поддевку. Один, одетый в коричневое пальто, был гигантского роста. Он пил водку чайным стаканом и говорил что-то своим собеседникам.
      — Кто это такие?
      — Славные люди, промышленники. Посиди, а я к ним схожу, надо повидаться! — шепнул субъект и быстро подошел к столу, за которым сидели трое. С каждым из них он поздоровался за руку, как старый приятель, и начал что-то говорить им, наклонившись к столу, так тихо, что слова лишь изредка долетали до Колесова. Громче всех говорил гигант. Можно было расслышать
      у него: «еще не обсосан», «шкура теплая» и «шланбой». Во время разговора трое посмотрели на Колесова, но поодиночке каждый, будто не нарочно. Колесов сам не обращал внимания на них; он сидел, облокотившись одной рукой на стол, и безотчетно смотрел в пространство. Глаза его были полны слез. Он ничего не слышал, ничего не видел вокруг себя.
      — Не вешай голову, не печаль хозяина! — вдруг раздался над ухом у него громовой бас, и чья-то тяжелая, как свинец, рука опустилась на него. Колесов встрепенулся. Подле него стоял гигант и смотрел ему в глаза.
      — Что вам угодно? Я не знаю вас! — проговорил испуганный Колесов.
      — А мы вас знаем; слышали о том, как вас обработали, и горю вашему помочь возьмемся.
      — Горю помочь? Да неужели? Деньги отдадите, часы?
      — Часы и деньги — все достанем, только за труды красненький билет будет да на расход красненький, и все возвратим.
      — Как же это?
      — Да так: знаем, кто у вас украл, слышали и предоставим.
      — Голубчик! как вас и благодарить!
      — Не меня, вашего приятеля благодарите, — проговорил гигант, указывая на субъекта, распивавшего водку за другим столом.
      — А вы сами кто?
      — Приказчик; а девчонка, которая была у вас вчера, живет со мной в одном доме, так я подслушал разговор. Ну, так идет?
      — Век буду благодарен! Только выручите!
      — Выручим, ну, пойдем сейчас, золотое время терять нечего.
      Гигант кивнул своей компании. Колесов расплатился, и все гурьбой вышли из трактира.
      Погода была мерзкая. Сырой снег, разносимый холодным резким ветром, слепил глаза. Фонарики издавали бледно-желтый свет, который еле освещал на небольшое пространство сырую туманную мглу.
      — Ну-с, господин почтенный, выручить мы вас выручим, и ваша пропажа найдется, и не дальше как сегодня же, только для этого нужно первым делом десять
      рублей денег, — обратился гигант к Колесову, когда они вышли на улицу.
      — Денег у меня только полтора рубля! — ответил тот.
      — Нужно десять, и ни гроша менее. Да не беспокойтесь, мы вас не обманем, ваших денег в руки не возымем, сами расплачиваться будете.
      — Нету у меня.
      — А без денег ничего не поделаешь, и, значит, не видать вам пропажи, как ушей своих.
      — Да ведь денег-то нет! Где же взять? Я бы рад.
      — А вот что, заложим до утра ваше пальто, а деньги достанем, завтра и выкупим, — предложили ему.
      — Умно изволите говорить, только до утра, а завтра выкупим! — подтвердил гигант, шагая по Грачевке.
      — Помилуйте… Как это пальто?! А я в чем же останусь?
      — Только до утра как-нибудь перебьетесь, ночуем у меня, живу близко. Да не подумайте чего-нибудь дурного: ведь мы только выручить вас хотим, благо счастливый случай представился, мы люди порядочные, известные. Я приказчик купца Полякова, вот этот — мой товарищ, а они, — говорил гигант, показывая на поддевку, — на железной дороге в артельщиках состоят.
      — Да, я артельщик, артельщик на Николаевской дороге, из Кунцева, — подтвердила поддевка.
      — Господа, я согласен, я верю вам; где же заложить?
      — Найдем такое место, пойдем.
      — К Воробью пойдемте! — предложила поддевка.
      — Вот сюда! — сказал гигант и указал на высокий дом.
      Вошли все в ворота, кроме субъекта, который остался на улице.
      — Ну-с, господа, вы погодите тут, а мы наверх пойдем, — сказал гигант, взяв за руку Колесова.
      — Держитесь за меня, а то темно.
      Начали подниматься по склизкой лестнице, вошли на площадку, темную совершенно.
      — Снимайте пальто и дайте мне, а то двоим входить неловко, а я тем временем постучу.
      Колесов повиновался как-то безотчетно, и через минуту пальто уже было у гиганта. Тот продолжал потихоньку стучаться, все далее и далее отодвигаясь от Колесова. Наконец, стук прекратился, раздался скрип половиц.
      — Господин, где вы! — шепнул Колесов.
      Ответа не было. Он сказал громче, еще громче. Ничего! Наконец, отыскал в кармане жилета спичечницу, зажег огня.
      — Что ты тут делаешь, а? Поджигать или воровать пришел? — раздался громовый голос сзади, затем Колесов почувствовал удар, толчок и полетел с лестницы, сброшенный сильной рукой.
      Очнулся он на дворе, в луже, чувствуя боль во всем теле. Что с ним случилось? Что было? Он не мог отдать себе отчета. Лихорадочная дрожь, боль во всем теле, страшный холод; он понемногу начинал приходить в чувство, соображать, но ум отказывался ему повиноваться. Наконец, спустя несколько минут он начал приходить в себя.
      Весь мокрый, встал он на ноги и вышел на улицу. Темно было. Фонари были загашены, улицы совершенно опустели. Не отдавая себе хорошенько отчета, Колесов пустился идти скорым шагом. Прошел одну улицу, другую… Прохожие и дворники смотрели с удивлением и сторонились от него, мокрого, грязного… Он шел быстро, а куда — сам не знал… Колесил без разбору по Москве… Наконец, дошел до какой-то церкви, где служили заутреню… Он машинально вошел туда и, встав в самый темный угол церкви, упал на колени и зарыдал.
      — Господи!.. Господи!.. Погиб я, погиб… — молился
      он вслух, заливаясь слезами.
      Церковь была почти пуста. Священник, молодой человек, монотонно, нехотя исполнял службу. Дьячок козлиным голосом вторил ему. С десяток старух и нищих как-то по привычке молились. Никто не обращал внимания на рыдающего Колесова.
      Прошедший мимо него солдат-сторож только пробормотал про себя: «Ишь, проклятые, греться сюда повадились, оборванцы, пьянчуги».
      Долго и усердно молился Колесов, наконец немного успокоился. Кончилась заутреня, он вместе со всеми вышел. Начало светать. На паперти встретился ему старый нищий в рубище.
      — Что это, почтенный, ты будто сам не свой, али обидели тебя? — обратился он к Колесову.
      — Обидели, дедушка… вот как обидели!.. — ответил ему Колесов.
      Они вышли оба вместе с паперти и пошли по улице. Дорогой он выплакал свое горе старику. Тот с участием выслушал его и сказал:
      — Не помочь твоему горю. Пропал значит, мошенники тебя обработали начисто. Не один ты погиб так, а многие.
      — Что же теперь делать, дедушка?
      — И сам не знаю что! А вот пойдем-ка в трактир, я тебя чайком напою, а там и подумаем.
      Нищий привел его в свою квартиру, в дом Бунина, на Хитров рынок, и заботливые соседи успели вдосталь обобрать Колесова и сделать из него одного из тех многочисленных оборванцев, которыми наполнены трущобы Хитрова рынка и других ночлежных домов, разбросанных по Москве. И сидит теперь Колесов день-деньской где-нибудь в кабаке, голодный, дожидаясь, что какой-нибудь загулявший бродяга поднесет ему стаканчик водки. Пьется этот стакан водки лишь для того, чтобы после него иметь возможность съесть кусок закуски и хоть этим утолить томящий голод. Вечером, когда стемнеет, выходит он выпросить у кого-нибудь из прохожих пятак на ночлег и отправляется на «квартиру».
      И потекли для Колесова тяжелые дни… Что-то с ним будет?!
 
      В ГЛУХУЮ
      «При очистке Неглинного канала находили кости, похожие на человеческие».
      Газетная заметка.
      Полночь — ужасный час.
      В это время все любящие теплый свет яркого солнца мирно спят.
      Поклонники ночи и обитатели глухих дебрей проснулись.
      Последние живут на счет первых.
      Из мокрой слизистой норы выползла противная, бородавчатая, цвета мрака, жаба… Заныряла в воздухе летучая мышь, заухал на весь лес филин, только что сожравший маленькую птичку, дремавшую около гнезда в ожидании рассвета; филину вторит сова, рыдающая больным ребенком. Тихо и жалобно завыл голодный волк, ему откликнулись его товарищи, и начался дикий, лесной концерт — ария полунощников.
      Страшное время — полночь в дебрях леса.
      Несравненно ужаснее и отвратительнее полночь в трущобах большого города, в трущобах блестящей, многолюдной столицы. И чем богаче, обширнее столица, тем ужаснее трущобы…
      И здесь, как в дебрях леса, есть свои хищники, свои совы, свои волки, свои филины и летучие мыши…
      И здесь они, как их лесные собратья, подстерегают добычу и подло, потихоньку, наверняка пользуются ночным мраком и беззащитностью жертв.
      Все обитатели трущобы могли бы быть честными, хорошими людьми, если бы сотни обстоятельств, начиная с неумелого воспитания и кончая случайностями
      и некоторыми условиями общественной жизни, не вогнали их в трущобу.
      Часто одни и те же причины ведут к трущобной жизни и к самоубийству. Человек загоняется в трущобы, потому что он не уживается с условиями жизни. Прелести трущобы, завлекающие широкую необузданную натуру, — это воля, независимость, равноправность. Там — то преступление, то нужда и голод связывают между собой сильного со слабым и взаимно уравнивают их. А все-таки трущоба — место не излюбленное, но неизбежное.
      Притон трущобного люда, потерявшего обличье человеческое, — в заброшенных подвалах, в развалинах, подземельях.
      Здесь крайняя степень падения, падения безвозвратного.
      Люди эти, как и лесные хищники, боятся света, не показываются днем, а выползают ночью из нор своих. Полночь — их время. В полночь они заботятся о будущей ночи, в полночь они устраивают свои ужасные оргии и топят в них воспоминания о своей прежней, лучшей жизни.
      Одна такая оргия была в самом разгаре.
      Из-под сводов глубокого подвала доносились на свежий воздух неясные звуки дикого концерта.
      Окна, поднявшиеся на сажень от земляного пола, были завешаны мокрыми, полинявшими тряпками, прилипшими к глубокой амбразуре сырой стены. Свет от окон почти не проникал на глухую улицу, куда заносило по ночам только загулявших мастеровых, пропивающих последнее платье…
      Это одна из тех трущоб, которые открываются на имя женщин, переставших быть женщинами, и служат лишь притонами для воров, которым не позволили бы иметь свою квартиру. Сюда заманиваются под разными предлогами пьяные и обираются дочиста.
      Около входа в подвал стояла в тени темная фигура и зазывала прохожих.
      В эту ночь по трущобам глухой Безыменки ходил весь вечер щегольски одетый искатель приключений, всюду пил пиво, беседовал с обитателями и, выходя на улицу, что-то заносил в книжку при свете, падавшем из окон, или около фонарей.
      Он уже обошел все трущобы и остановился около входа в подземелье. Его окликнул хриплый голос на чистом французском языке:
      — Monsieur, venez chez nous pour un moment[1] [1 Господин, зайдите к нам на минутку (фр.)].
      — Что такое? — удивился прохожий.
      — Зайдите, monsieur, к нам, у нас весело.
      — Зачем я зайду?
      — Теперь, monsieur, трактиры заперты, а у нас пиво и водка есть, у нас интересно для вас, зайдите!
      От стены отделилась высокая фигура и за рукав потащила его вниз.
      Тот не сопротивлялся и шел, опустив руку в карман короткого пальто и крепко стиснув стальной, с острыми шипами, кастет.
      — Entrez![2] [2 Войдите! (фр.)] — раздалось у него над самым ухом.
      Дверь отворилась. Перед вошедшим блеснул красноватый свет густого пара, и его оглушил хаос звуков. Еще шаг, и глазам гостя представилась яркая картина истинной трущобы. В громадном подвале, с мокрыми, почерневшими, саженными сводами стояли три стола, окруженные неясными силуэтами. На стене, близ входа, на жестяной полочке дымился ночник, над которым черным столбиком тянулся дым, и столбик этот, воронкой расходясь под сводом, сливался незаметно с черным закоптевшим потолком. На двух столах стояли лампочки, водочная посуда, остатки закусок. На одном из них шла ожесточенная игра в банк. Метал плотный русак, С окладистой, степенной рыжей бородой, в поддевке. Засученные рукава открывали громадные кулаки, в которых почти скрывалась засаленная колода. Кругом стояли оборванные, бледные, с пылающими взорами понтеры.
      — Транспа-арт с кушем! — слышалось между играющими.
      — Семитка око…
      — Имею… На-пере-пе…
      — Угол от гривны!
      За столом, где не было лампы, а стояла пустая бутылка и валялась обсосанная голова селедки, сидел небритый субъект в форменной фуражке, обнявшись с пьяной бабой, которая выводила фальцетом:
      И чай пи-ла, я, бб-буллки-и ела, Паз-за-была и с кем си-идела.
      За столом средним шел оживленный спор. Мальчик лет тринадцати, в лаковых сапогах и «спинчжаке», в новом картузе на затылке, колотил дном водочного стакана по столу и доказывал что-то оборванному еврею:
      — Слушай, а ты…
      — И што слушай? Что слушай? Работали вместе, и халтура[1] [1 Халтура — барыш] пополам.
      — Оно и пополам; ты затыривал — я по ширмохе, тебе двадцать плиток, а мне соловей.
      — Соловей-то полета ходить небось.
      — Провалиться, за четвертную ушел…
      — Заливаешь!
      — Пра слово… Чтоб сгореть!
      — Где ж они?
      — Прожил; коньки вот купил, чепчик. Ни финажки в кармане…[2] [2 Затыривать — помогать карманнику, ширмошнику, Плитка - рубль. Соловей — золотые часы. Часы вообще — собака. Коньки — сапоги. Финажки — кредитки] Глянь-ка, Оська, какой стрюк заполз!
      Оська оглянулся на вошедшего.
      — Не лягаш ли?
      — Не-е… просто стрюк шатаный…[3] [3 Стрюк шатаный — загулявший барин] Да вот узнаем… Па-алковница, что кредитного[4] [4 Кредитный — возлюбленный], что ли, привела?
      Стоявшая рядом с вошедшим женщина обернула к говорившему свое густо наштукатуренное лицо, подмигнула большими, черными, ввалившимися глазами и крикнула:
      — Барин пива хочет! Monsieur, садитесь!
      Тот, не вынимая правой руки и не снимая низкой, студенческой шляпы, подошел к столу и сел рядом с Иоськой.
      Игравшие в карты на минуту остановились, осмотрели молча — с ног до головы — вошедшего и снова стали продолжать игру.
      — Что ж, барин, ставь пива, угости полковницу, — заговорил мальчишка.
      — А почем пиво?
      — Да уж расшибись на рупь-целковый, всех угощай… Вон и барон опохмелиться хочет, — указал Иоська на субъекта в форменной фуражке.
      Тот вскочил, лихо подлетел к гостю, сделал под козырек и скороговоркой выпалил:
      — Барон Дорфгаузен, Оттон Карлович… Прошу любить и жаловать, рад познакомиться!..
      — Вы барон?
      — Ma parole…[1] [1 Честное слово (фр.)] Барон и коллежский регистратор… В Лифляндии родился, за границей обучался, в Москве с кругу спился и вдребезги проигрался…
      — Проигрались?
      — Вчистую! От жилетки рукава проиграл! — сострил Иоська.
      Барон окинул его презрительным взглядом.
      — Ma parole! Вот этому рыжему последнее пальто спустил… Одолжите, mon cher[2] [Мой дорогой (фр.)], двугривенный на реванш… Ma parole, до первой встречи…
      — Извольте…
      Барон схватил двугривенный, и через минуту уже слышался около банкомета его звучный голос:
      — Куш под картой… Имею-с… Имею… Полкуша на-пе, очки вперед…
      — Верно, сударь, настоящий барон… А теперь свидетельства на бедность — викторки строчит… Как печати делает! — пояснял Иоська гостю… — И такцыя недорога. Сичас, ежели плакат — полтора рубля, вечность — три.
      — Вечность?
      — Да, дворянский паспорт или указ об отставке… С орденами — четыре… У него на все такцыя…
      — Удивительно… Барон… Полковница…
      — И настоящая полковница… В паспорте так. Да вот она сама расскажет…
      И полковница начала рассказывать, как ее выдали прямо с институтской скамьи за какого-то гарнизонного полковника, как она убежала за границу с молодым помещиком, как тот ее бросил, как она запила с горя и, спускаясь все ниже и ниже, дошла до трущобы…
      — И что же, ведь здесь очень гадко? — спросил участливо гость.
      — Гадко!.. Здесь я вольная, здесь я сама себе хозяйка… Никто меня не смеет стеснять… да-с!
      — Ну, ты, будет растабарывать, неси пива! — крикнул на нее Иоська.
      — Несу, оголтелый, что орешь! — И полковница исчезла.
      — Malheur![1] [1 Несчастье! (фр.)] Не везет… А? Каково… Нет, вы послушайте. Ставлю на шестерку куш — дана. На-пе — имею. Полкуша на-пё, очки вперед — пятерку — взял… Отгибаюсь — уменьшаю куш — бита. Иду тем же кушем, бита. Ставлю насмарку — бита… Три — и подряд! Вот не везет!..
      — Проиграли, значит?
      — Вдребезги… Только бы последнюю дали — и я Крез. Талию изучил, и вдруг бита… Одолжите… до первой встречи еще тот же куш…
      — С удовольствием, желаю отыграться.
      — All right![2] [2 Превосходно! (англ.)] Это по-барски… Mille mersi[3] [3 Тысяча благодарностей (фр.)]. До первой встречи.
      А полковница налила три стакана пива и один, фарфоровый, поднесла гостю.
      — Votre sante, monsieur! [4] [4 Ваше здоровье, господин! (фр.)]
      Другой стакан взял барон, оторвавшийся на минуту от карт, и, подняв его над головой, молодецки провозгласил:
      — За здоровье всех присутствующих… Уррра!.. Разбуженная баба за пустым столом широко раскрыла глаза, прислонилась к стене и затянула:
      И чай пила я с сухарями, Воротилась с фонарями…
      Полковница вновь налила стакан из свежей бутылки. Около банкомета завязался спор.
      — Нет, вы па-азвольте… сочтите абцуги… девятка налево, — горячился барон.
      __ Ну, ну, не шабарши с гривенником… говорят, бита…
      — Сочтите абцуги… Вот видите, налево… Гривенник имею… Иду углом… Сколько в банке?
      — В банке? Два рубли еще в банке… Рви… Бита… Гони сюда.
      А с гостем случилось нечто. Он все смотрел на игру, а потом опустил голову, пробормотал несколько несвязных слов и грохнулся со стула.
      — Семка, будет канителиться-то, готов! — крикнул банкомету мальчишка.
      — Вижу!..
      Банкомет сгреб деньги в широкий карман поддевки и, заявив, что банк закрыт, порастолкал игроков и подошел к лежавшему.
      Полковница светила.
      Мальчишка и банкомет в один момент обшарили карманы, и на столе появилась записная книжка с пачкой кредиток, часы, кошелек с мелочью и кастет.
      — Эге, барин-то с припасом, — указал Иоська на кастет.
      Барон взял книжку и начал ее рассматривать.
      — Ну что там написано? — спросил банкомет.
      — Фамилии какие-то… Счет в редакцию «Современных известий»… постой и… Вот насчет какой-то трущобы… Так, чушь!..
      — Снимайте с него коньки-то!
      — Да оставьте, господа, простудится человек, будет, нажили ведь! — вдруг заговорила полковница.
      — Черт с ним, еще из пустяков сгоришь… Бери на вынос! — скомандовал банкомет.
      Иоська взял лежавшего за голову и вдруг в испуге отскочил. Потом он быстро подошел и пощупал его за руку, за шею и за лоб.
      — А ведь не ладно… Кажись, вглухую! [1] [1 Вглухую — убит насмерть]
      — Полно врать-то!
      — Верно, Сема, гляди.
      Банкомет засучил рукав и потрогал гостя…
      — И вправду… Вот беда!
      — Неловко…
      — Ты что ему, целый порошок всыпала? — спросил русак полковницу.
      — Не нашла порошков. Я в стакан от коробки из розовой отсыпала половину…
      — Половину… Эх, проклятая! Да ведь с этого слон сдохнет!.. Убью!
      Он замахнулся кулаком на отскочившую полковницу.
      Ул-лажила яво спать
      На тесовую кровать! -
      еле слышно, уткнувшись носом в стол, тянула баба. К банкомету подошел мальчик и что-то прошептал ему на ухо.
      — Дело… беги! — ответил тот. — Иоська, берись-ка за голову, вынесем на улицу, отлежится к утру! — проговорил Семка и поднял лежавшего за ноги. Они оба понесли его на улицу.
      — Не сметь никто выходить до меня! — скомандовал банкомет.
      Все притихли.
      На улице лил ливмя дождь. Семка и Иоська ухватили гостя под руки и потащили его к Цветному бульвару. Никому не было до этого дела.
      А там, около черного отверстия, куда водопадом стремилась уличная вода, стоял мальчишка-карманник и поддерживал железную решетку, закрывающую отверстие.
      На край отверстия поставили принесенного и опустили его. Раздался плеск, затем громыхнула железная решетка, и все стихло.
      — И концы в воду! — заметил Иоська.
      — Сгниет — не найдут, илом занесет али в реку унесет, — добавил карманник.
 
       «КАТОРГА»
      Не всякий поверит, что в центре столицы, рядом с блестящей роскошью миллионных домов, есть такие трущобы, от одного воздуха и обстановки которых люди, посещавшие их, падали в обморок.
      Одну из подобных трущоб Москвы я часто посещал в продолжение последних шести лет.
      Это — трактир на Хитровом рынке, известный под названием «Каторга».
      Трущобный люд, населяющий Хитров рынок, метко окрестил трактиры на рынке. Один из них назван «Пересыльный», как намек на пересыльную тюрьму, другой «Сибирь», третий «Каторга», «Пересыльный» почище, и публика в нем поприличнее, «Сибирь» грязнее и посещается нищими и мелкими воришками, а «Каторга» нечто еще более ужасное.
      Самый Хитров рынок с его ночлежными домами служит притоном всевозможных воров, зачастую бежавших из Сибири.
      Полицейские протоколы за много лет могут подтвердить, что большинство беглых из Сибири в Москве арестовываются именно на Хитровом рынке.
      Арестант бежит из Сибири с одной целью — чтобы увидеть родину. Но родины у него нет. Он отверженец общества. Все отступились от него, кроме таких же, как он, обитателей трущоб, которые посмотрят на него, «варнака Сибирского, генерала Забугрянского», как на героя.
      Они, отверженцы, — его родные, Хитров рынок для него родина.
      При прощаньях арестантов в пересыльной тюрьме, отправляющихся в Сибирь в каторжные работы без срока, оставшиеся здесь говорят:
      — Прощай, бог даст увидимся в «Каторге».
      — Постараемся! — отвечают сибиряки, и перед глазами их рисуется Хитров рынок и трактир «Каторга».
      И в Сибири при встрече с беглыми арестанты-москвичи повторяют то же заветное слово…
      Был сырой, осенний вечер, когда я в последний раз отворил низкую грязную дверь «Каторги»; мне навстречу пахнул столб белого пара, смеси махорки, сивухи и прелой тряпки.
      Гомон стоял невообразимый. Неясные фигуры, брань, лихие песни, звуки гармоники и кларнета, бурленье пьяных, стук стеклянной посуды, крики о помощи… Все это смешивалось в общий хаос, каждый звук раздавался сам по себе, и ни на одном из них нельзя было остановить своего внимания…
      С чем бы сравнить эту картину?!
      Нет! Видимое мной не похоже на жилище людей, шумно празднующих какое-нибудь торжество… Нет, это не то… Не похоже оно и на берлогу диких зверей, отчаянно дерущихся между собой за кровавую добычу… Опять не то…
      Может быть, читатели, вы слыхали от старых нянек сказку о Лысой горе, куда слетаются ведьмы, оборотни, нетопыри, совы, упыри, черти всех возрастов и состояний справлять адский карнавал? Что-то напоминающее этот сказочный карнавал я и увидел здесь.
      На полу лежал босой старик с раскровавленным лицом. Он лежал на спине и судорожно подергивался… Изо рта шла кровавая пена…
      А как раз над его головой, откинувшись на спинку самодельного стула, под звуки кларнета и гармоники отставной солдат в опорках ревет дикую песню;
      Ка-да я был слабодна-ай мальчик…
      Половой с бутылкой водки и двумя стаканами перешагнул через лежавшего и побежал дальше…
      Я прошел в середину залы и сел у единственного пустого столика.
      Все те же типы, те же лица, что и прежде…
      Те же бутылки водки с единственной закуской — огурцом и черным хлебом, те же лица, пьяные, зверские, забитые, молодые и старые, те же хриплые голоса, тот же визг избиваемых баб (по-здешнему «теток»), сидящих частью в одиночку, частью гурьбой в заднем углу «залы», с своими «котами».
      Эти «бабы» — завсегдатаи, единственные посетители трактира, платящие за право входа буфетчику.
      Судьба их всех одинакова, и будущее каждой из них не разнится: или смерть в больнице и под забором, или при счастливом исходе — торговля гнилыми яблоками и селедками здесь же на рынке… Прошлое почти одинаковое: пришла на Хитров рынок наниматься; у нее нарочно, чтобы закабалить ее, «кот» украл паспорт, затем, разыгрывая из себя благодетеля, выручил ее, водворив на ночлег в ночлежный дом — место, где можно переночевать, не имея паспорта. (Это, конечно, не устраивается без предварительного соглашения с хозяином ночлежного дома.) «Кот», наконец, сделался ее любовником и пустил в «оборот», то есть ввел в «Каторгу» и начал продавать ее пьяным посетителям… Прошло три — шесть месяцев, и свеженькая, совсем юная девушка превратилась в потерявшую облик человеческий «каторжную тетку».