Слезной просьбы вдовы, не знавшей законов и положений, как и все мы, — не уважили.
      Едва-едва она выпросила позволение не так, в простыне, тащить тело в полицейскую часовню, а положить его в гроб.
      А жильцы в коридоре ходили и шипели.
      Принесли гроб. Положили. Отнесли в часовню. Перезнакомившиеся жильцы говорили, говорили долго.
      Так шумит муравейник долго еще после того, как случайный прохожий наступит на него и уйдет.
      Он уже далеко, а муравейник шумит.
      Это старое здание, целомудренно пожарного стиля, помнящее еще нашествие Наполеона с двунадесяти языками. Желтое, промозглое, типичное городское здание.
      Город мало заботится о своих полицейских зданиях — и внутренний, задний двор этого дома — руины.
      Не чистые, благородные руины заброшенного замка — а руины жилья, населенного людьми и лошадьми, которым здесь и тесно и душно.
      Особенно характерен в этом отношении задний двор.
      И на другой день артисты и артистки, товарищи покойного, пришли сюда поклониться его праху.
      Изящные дамы, одетые по последней моде, прошли по первому, более благообразному двору, скрылись под мрачной аркой, ведущей на задний двор, прошли мимо кучи грязной соломы, еще мимо кучи, мимо желтого облезлого здания каталажки с железными решетками в тусклых окнах, мимо конюшен, в самую глубь заднего двора, где приютилось крошечное здание часовни, обыкновенно занятой поднятыми на улицах и «неизвестно кому принадлежащими трупами».
      На этот раз, положительно на счастье близких людей, в часовне стоял только один гроб — их товарища по сцене.
      Обмыли покойного, одели, возложили венок.
      Пришел батюшка.
      Горячо молились за панихидой артисты. Эти вечные странники особенно понимали, особенно чувствовали своим сердцем такую смерть, такую обстановку.
      Задний двор. Полицейская часовня. И лавровые венки.
      А на другой день отпевание в соседней церкви.
      Родные — южане не оставили в Москве тело покойного, они решили увезти его домой.
      С севера дальнего в сторону южную.
 
       «НИЧЕГО»
      Я беседовал с известным Клофачем, моим старым добрым знакомым по Балканскому полуострову. Он только что вернулся с войны и зашел ко мне поделиться впечатлениями. Много интересного порассказал мне этот талантливый чешский публицист, европейски образованный человек. Более всего его поразило в русском лагере одно слово:
      «Ничего»,
      — Это — удивительное слово, и в нем непоколебимая сила русская.
      — После боя под Хайченом я шел пешком среди отступающих солдат, — рассказывает он. — Жара — 53 градуса, воды ни капли целый день. Солдаты едва передвигают ноги, томясь от жажды под жгучими лучами, а шутки между ними не прекращаются.
      — Устали? — спрашиваю я то там, то тут, желая их ободрить.
      — Ничего! — отвечают они, ласково улыбаясь, и продолжают идти.
      Перегоняю раненого. На одной ноге сапог, на другой — окровавленная тряпка. Он опирается на палку и ковыляет. На плече — винтовка.
      — Что? Ранен?
      — Пуля скрозь…
      — Больно, трудно идти?.. Доктора не позвать ли?
      — Ничего!
      И тащится, едва передвигаясь.
      На носилках, под Хайченом, несут раненого. Он — землисто-черный. Глаза затуманены. С ним рядом винтовка, — он ее держит. Надо сказать, что и раненые солдаты, как я наблюдал, никогда не расстаются с ружьем. Носилки остановились. Я подошел к нему, спрашиваю о здоровье и получаю в ответ шепотом одно слово:
      — Ничего.
      А у него страшная рана осколком гранаты в ноги и в живот. Мне рассказывали несшие его санитары, что он не хотел выпустить из рук винтовки, а все просил только доставить ему сапоги, которые остались на позиции.
      И всюду, везде я слышал это удивительное русское слово:
      — Ничего!
      — Вот и ваш В. И. Немирович-Данченко, в китайском сером шелковом костюме, в белой английской шляпе, всегда везде впереди стоит на вершине сопки, делает заметки в свою книжку, а кругом рвутся гранаты, жужжат пули. Ему кричат снизу: «Василий Иванович, опасно, уходите!», — а он продолжает писать, отмахнется рукой и отвечает:
      — Ничего!..
      Когда японцы наступали к Ляояну, я, в разговоре с одним из крупных генералов, волнуясь, говорил:
      — Ведь Ляоян, пожалуй, японцы возьмут. Ведь это очень нехорошо для нас.
      И получил, с милой, спокойной улыбкой, знакомый ответ:
      — Ничего!
      И теперь, когда Ляоян взят и это нисколько не повредило плану кампании, я понял смысл ответа генерала, его покойную улыбку и это удивительное:
      — Ничего!
      Да, это великое слово, в нем неколебимость России, в нем могучая сила русского народа, испытавшего и вынесшего больше, чем всякий другой народ. Просмотрите историю, начиная с татарского ига, припомните, что вынесла Россия, что вытерпел народ русский, — и чем больше было испытаний, тем более крепла и развивалась страна. Только могучему организму — все нипочем! — Ничего! Вытерпим! — говорят и теперь.
      Слабый будет плакать, жаловаться и гибнуть там-, где сильный покойно скажет:
      — Ничего!
      Бисмарка когда-то на охоте в России вывалил в лужу ямщик. Когда Бисмарк на него закричал, извозчик успокоительно ответил ему:
      — Ничего.
      Это слово так понравилось «железному канцлеру», что он во многих случаях повторял его и даже носил железный перстень с надписью:
      — Ничего.
      — Скажите, Клофач, трудно вам досталась эта поездка? Страшно было под выстрелами? Голодно на позициях? Утомились нервы? — спросил я его.
      И он мне ответил совершенно искренне, и видно было, что другого слова не мог даже подыскать:
      — Ничего!
 
       ТАЙНА ОДНОГО ПРИВИДЕНИЯ
 
      Московские спириты не на шутку взволнованы известиями о таинственных явлениях в имении Федора Ивановича Шаляпина, находящемся невдалеке от Ростова-Ярославского.
      Собираются, заседают, разговаривают и выбрали комиссию медиумов, собирающихся на днях отправиться на место таинственного происшествия, которое, как они надеются, прольет свет на неведомые горизонты загробного мира и обогатит спиритическую литературу новым, ярким фактом, о чем уже сообщено в заграничные кружки спиритов с предложением прибыть на место и лично проверить неведомое. В бульварных московских газетах уже появилось об этом известие, произведшее сенсацию. Его перепечатали в Петербурге.
      Во вторник встречаю художника Константина Алексеевича Коровина.
      — Еду, брат, сегодня прокатиться на север, устал! — сказал он мне.
      — Чудеса творил с Шаляпиным? Это, действительно, дело нелегкое!
      — А ты догадался?
      — Конечно. Теперь такими чудесами разве только черносотенца полуграмотного удивишь или сумасшедшего спирита…
      — А ведь напечатали же! Да еще сколько разговору везде — спириты ликуют!
      — Кто же, Шаляпин отличился?
      — Шаляпин. А ловко сделано! В числе гостей у не-
      го был один спирит. Мы и задумали подшутить. Начали говорить о привидениях, распустили слух, что на соседнем кургане ровно в полночь появляется привидение-» женщина в белом, создали целую легенду; один из местных жителей, Иван, наговорил ему ужасов, — и пошло дело! Этой тайной окружили только одного спирита. В темную ночь мы все отправились к кургану и невдалеке сели. Ждем, шутим:
      — Какие там привидения! Ерунда!
      Только Шаляпин серьезничает и говорит, что он верит. Решили подождать полночи и потом уходить. А сами внаем, что ровно в полночь привидение появится, и заранее сговорились, что будем делать. Первым делом при появлении его все должны отказываться, что мы ничего не видим, и опровергать спирита, который должен его видеть один.
      Вот и полночь. На вершине кургана засинелся огонек. Это Иван, которому поручена была роль привидения, зажег кусочки сухого спирта.
      — Смотрите, синий огонь! — испуганно сказал спирит.
      — Где? Мы ничего не видим…
      — Как?! Да на кургане… Адский пламень.
      — Да это тебе кажется! — смеемся мы.
      — Огонь… Огонь… Я вижу… Привидение! Женщина в белом!.. — вскричал он.
      Действительно, в это время Иван, закутанный в простыню, встал над курганом и тихо двигался.
      — Врешь, это тебе кажется.
      — Вот она! Вот!.. — Голос его дрожит от страха.
      — О, ужас! Это она! Я узнаю ее… Это она меня зовет… Не пойду… Боюсь… Это ты… Зачем, зачем ты пришла!.. — трагическим голосом завопил Шаляпин и в ужасе бросился бежать. Мы все за ним. Спирит с воплями мчался впереди нас. За ним Шаляпин, а за ними Иван с простыней под мышкой.
      И эту комедию мы повторили два раза. Спирит уехал в полной уверенности совершившегося факта и разнес это по спиритическим кружкам Москвы. Его подхватили некоторые бульварные газеты. Уверовали многие любители чудесного и таинственного. Простите, гг. спириты, что я разрушил ваши надежды. Времена чудес давно прошли. Привидения упразднены.
 
       ДВАДЦАТИПЯТИЛЕТИЕ
       СТОЛИЧНЫХ ЧАСТНЫХ ТЕАТРОВ
 
      9 сентября минет ровно 25 лет, как в Москве, в «театре близ памятника Пушкину», в этом первом частном театре, открытом артисткой Малого театра А. А. Бренко, впервые взвился занавес.
      На сцене шел полностью «Ревизор».
      Я говорю «полностью», потому что до того времени можно было ставить в столицах только сцены из пьес, а не целиком пьесы, плати притом и за право представления Императорским театрам, и за монополию афиш типографу Смирнову, и в пользу Воспитательного дома.
      Выходило от спектакля около полутораста рублей этого нелепого налога, сохраненного канцеляриями с Екатерининских времен в силу закона, запрещавшего «чинить подрыв Императорских театров лицедеям, скоморохам и т. п.», обязывая их представлять отнюдь не полные пьесы, а только сцены из них и платить пеню Императорским театрам.
      В древние времена этот закон, запрещавший частную конкуренцию театрам, при наличности безграмотного населения, целиком почти считавшего «скоморошества» бесовским наваждением, — имел смысл.
      Но в восьмидесятых годах прошлого столетия бояться конкуренции частных театров Императорским являлось уже полным абсурдом, и если это существовало, так только по вине сухого формализма.
      И трудно было пробить в нем, заскорузлом, брешь, чтобы создать в столице свободный, частный театр.
      Это был первый шаг освободительного движения, начавшегося с искусства и дремавшего с той поры четверть века.
      И сама канцелярщина с ее атрибутами вызвала это движение и создала свободный театр в конкуренцию казенному.
      Создала женщина, не ужившаяся с этим формализмом в то время, когда другие, и великие таланты в том числе, подъяремно переносили все и не стремились к свободе искусства.
      Много лет спустя я от А. А. Бренко слышал лично такие откровенные слова:
      — Меня душили ужасные порядки и неволя на службе в Малом театре! Свобода искусства был мой идеал. Я столько видела несправедливости, что моя душа была возмущена ужасными порядками, и я решилась побороться с этим злом. Я решила создать театр на других началах, свободный от рутины и казенщины, театр, где бы царствовало братство и товарищество на честных условиях…
      Так думала А. А. Бренко, затевая свое огромное предприятие. Начала с небольшого.
      Она достала от комитета «Христианская помощь» разрешение давать литературные и музыкальные вечера и читать на них сцены из драм и комедий.
      Комитет посадил своего кассира. Убыток за первый сезон 6.000 р.
      Но это разрешение А. А. утилизировала так: 1) она устроила дебюты для провинциальных артистов и выбрала лучших из них; 2) она познакомилась с формою разрешения и поняла, через кого и как вести хлопоты.
      Поехав в Петербург, она сумела выхлопотать разрешение ставить «сцены из пьес» на имя некоего С-ва, которому платила за это 26 р. в месяц.
      На свое имя она боялась брать разрешение, опасаясь служебных интриг.
      Зимой 1880 года начались «чтения из пьес» в театре пассажа Солодовникова.
      Конечно, эти «чтения из пьес» были полные спектакли, в костюмах — все как следует, но… под дамокловым мечом.
      Стоило какому-нибудь чиновнику донести, что пьесы играют полностью, — и конец делу!
      И эта грозящая власть давала себя знать молодой артистке и ее сотрудникам. Тем не менее, с весны 1880 года в доме Малкиеля, на Тверской, архитектор М. Н. Чичагов, при совместной работе В. Н. Андреева-Бурлака, отделывал роскошный театр.
      Бронза, мрамор, лепные работы, зимний сад.
      9 сентября 1880 года роскошный, шелковый, с вышитой золотом бархатной драпировкой занавес взвился и открыл сливкам Москвы, наполнившим роскошный зал первого частного театра, «сцены из комедии «Ревизор» в исполнении лучших артистов…
      В Пушкинском театре служили: г-жи Стрепетова (300 за выход), Немирова-Ральф, Глама-Мещерская, Рыбчинская, Понизовская, Броздина, Чернова, Волгина, Красовская, Добрынина, Лола, Черкасова, Козловская и др., и гг.: Писарев, Андреев-Бурлак, Киреев, Чарский, Далматов, Холодов, Васильев, Горев, Шмитов, Красовский, Калинович, Стружкин, Иванов-Козельский и мн. др.
      В Пушкинском театре впервые были практикованы по праздникам утренние спектакли, знакомившие учащуюся молодежь с образцовым репертуаром и лучшими артистами.
      Впоследствии утренние спектакли перешли и на Императорские сцены.
      Летом труппа играла в театре Петровского парка.
      Помню, — на одном из спектаклей присутствовал И. С. Тургенев. Его провели в директорскую ложу, и когда он показался в театре, — вся публика встала со своих мест.
      Помню еще, когда А. Н. Островский читал в фойе Пушкинского театра «Свои люди — сочтемся», перед постановкой этой пьесы.
      Многие пьесы Островского были в репертуаре и, обставленные великолепно, имели громадный успех.
      Но все же шли «сцены из пьес».
      А. А. Бренко тогда вновь отправилась в Петербург хлопотать, чтобы разрешены были к постановке пьесы целиком. Покойный князь В. А. Долгоруков представил ее графу И. В. Воронцову-Дашкову, который лично доложил Александру III просьбу А. А. Бренко. Была назначена театральная комиссия под председательством министра внутренних дел графа Н. П. Игнатьева при участии А. Н. Островского, и, наконец, появилось разрешение ставить на частных театрах пьесы целиком.
      А. А. Бренко все свое солидное состояние и состояние своего мужа, известного музыкального критика и присяжного поверенного О. Я. Левинсона, положила на любимое ее дело, начавшееся Пушкинским театром, перешедшее потом в театр Корша и Художественный.
      Создав свободный театр, А. А. Бренко пришлось впоследствии личным трудом зарабатывать хлеб. Она открыла в Петербурге театральную школу, но болезнь и опять российский «формализм» заставили ее прекратить дело.
      В настоящее время она в Москве дает уроки театрального искусства, имея двух-трех учениц. Живет в бедности, но, глядя на свободные московские частные театры, она горда своим сознанием:
      — Это сделала я!
      9 сентября большой праздник всех частных театров столицы.
      И ее праздник!
 
       В ВИХРЕ
      (Из воспоминаний репортера)
 
      Вот уже второй день, как я мирно лежу в сторожке лесника, а все чувствую, что мчусь на этом чудовище, вокруг которого бессильно воет разрезаемый им ветер.
      Стоит закрыть глаза — и сквозь шум векового бора мне ясно слышится грохот орудий, взрывы, трескотня винтовок и громыханье этого громады-паровоза, предназначенного для поездов-молний и так лихо вынесшего меня от верной смерти.
      Сейчас, лежа на лавке, я ощущаю, как он мечется, прыгает и клокочет подо мною, как визжат рельсы, как громыхают стрелки.
      Нас было трое: я, машинист и кочегар с завязанной красным кумачом головой; ему пуля пробила ухо, и он, сорвав с трубы флаг, перевязал им рану.
      Войска уже ворвались в окутанную дымом станцию, а товарищи, отстреливаясь, отступали к лесу. Некоторые падали на снег, сраженные пулями. Я остался на путях и нырял под вагонами, пока не очутился перед начавшим двигаться паровозом.
      — Садись! — крикнул мне машинист, помогая влезть на высокую подножку.
      Загремел по стрелкам паровоз, заревел свисток, совершенно некстати данный в этот раз привычной рукой, и покрыл грохот выстрелов.
      Нас заметили; застучали пули по железу и, визжа, гулко прорезывали трубу. Стоны, крики, выстрелы еще были слышны минуту…
      Ужасы ада оставались позади, дальше и дальше с каждой секундой.
      Мы бешено неслись, не думая о том, свободен ли путь. Сзади нас была полная безнадежность, и мы уходили от смерти, от пуль, может быть, на вернейшую гибель от крушения. Но впереди все-таки жизнь и воля! Да об этом и не думалось…
      Бешено кружились деревья леса, неуловимо мелькали телеграфные столбы, будки… Вот совершенно пустой полустанок… Опять лес, опять поля, будки… Машинист то и дело высовывает голову и дает свистки. Мы пролетаем станцию… Толпа восторженно приветствует нас и машет папахами и красным флагом… На следующей станции стояли солдаты с удивленными лицами и метался офицер.
      Потом, когда мы были уже далеко, свистнули вслед нам пули. Одна разбила стекло и визгнула по перилу.
      — Дьяволы! — прошипел машинист и дал тревожный свисток — оглушительно захохотал паровоз в ответ на выстрелы.
      Мы неслись с быстротой невероятной; регулятор открыт вовсю. Летим! Машинист, этот равнодушный к жизни и смерти человек, горел жизнью. Лицо его жило каждым мускулом. Глаза сверкали. Мы неслись под уклон, и под нами визжали рельсы, сыпались искры… В подъем паровоз стал останавливаться.
      Впереди высились фабричные трубы.
      Машинист поцеловал паровоз, смахнув слезу, спрыгнул на полотно и снял шапку.
      — Прощай, товарищ!
      Мы пошли в лес. Было тихо-тихо в лесу… только снег хрустел под ногами. С веток сыпался иней…
 
       ПЕСНЯ
      Жил-был на свете Добрый человек.
      Песня лирника.
      Неоглядна степь. Конца-краю нет. И гладка, и ровна, и, как блюдо зеленое, круглая… Только кой-где по ней могилки степные высятся. Да шлях прямой и широкий полосой витиеватой прорезал ее.
      И около шляха могилка стоит.
      Как выточенная, ровная да круглая, вся в зелени яркой.
      И сидит у могилки старичок слепенький и поет заунывно тихим голосом:
 
      Жил-был на свете
      Добрый человек…
 
      А сам незрячими глазами в небо смотрит. И такая благодать по лицу его разливается, будто он в небе невидимом светлый рай созерцает…
      И кто бы ни шел, ни ехал шляхом утоптанным, всяк у старичка остановится, всяк песню его заунывную послушает и с собой ее унесет…
      Купец ли проезжий, калмык ли широколицый, богомолка ли, что киевским угодникам грех свой с макову росинку несет, утешенья в жизни беспросветной ищет, солдат ли беглый, немец ли колонист, барин ли на четверне — все у могилки остановятся. Кто серебрушку, кто медяшку, кто хлебца кусочек старичку положит…
      А старичок и сам с бездомовым бродяжкой голоднымподелится и ему, на весь мир обозленному, в небо глядючи, свою песенку споет:
 
      Жил-был на свете
      Добрый человек…
 
      И пойдет бродяжка, удал добрый молодец придорожный, и старичкову песню мурлыкает…
      И поднимется в ночь туманную рука его, привычная на дело недоброе, и сверкнет в ней нож, кровью ржавленный, — а в памяти-то шлях широкий, старичок у могилки слепенький…
      И опустится рука его нещадная, куда нож полетит, кровью ржавленный, из дрожащих губ песня просится:
 
      Жил-был на свете
      Добрый человек…
 
      И уйдет он от зла, успокоенный песней старческой заунывною…
      А в ночь темную лучами ясными от могилки свет разносится…
      В степи могил — конца-краю нет.
      И в могилах тех победители.
      Все вожди лежат знаменитые, все в доспехах златокованых…
      Шли с Востока орды дикие… Табуны коней несметные… Где пройдут они, — там былинки нет; где раскинут стан, — там гора стоит… Как умрет их вождь, — яму выроют… Дно ее уложат камнями, а на камни те и вождя кладут, с ним оружие и добычу всю — груды золота…
      И везут-несут землю с камнями, до тех пор несут, пока вырастет над покойником гора круглая…
      Чтоб потомки знали-видели, сколь велик герой под холмом лежит…
      А потомки-то — как прошли века — холмы срезали, кости вырыли и оружие вместе с золотом в даль безвестную из могил несут…
      И пришла пора, степь распахана, на могилах тех скирды выросли…
      А у шляха могилка все цела стоит…
      Все поет слепец песню старую:
      Жил-был на свете
      Добрый человек…
      И хранит та песня могилку придорожную.
      И никто ее не коснется, никто в ее нутро не заглянет.
      Да и взять-то что с человека доброго! Ни оружия нет старинного, нет ни золота раздобытого.
      И стоит себе могилка целехонька…
      Да и кто погребен в ней — неведомо.
      Да и был ли кто там? Ну, не все ли равно?!
      Ведь уж где-нибудь да когда-нибудь ведь уж жил такой, про кого поют!
      А где жил он, где помер, где кости его, — что и спрашивать!
      А что был он такой — это ведомо.
      И костей его нет — слава носится…
      Над могилкой степной зорькой светится…
      Тихой песенкой заунывною в вышине плывет к небу синему…
      И поет слепец, в небо глядючи, — значит, видит он, где той песни путь.
      И звучит она по земле кругом. Все, кто слышал на степи ее, в города несут, в села дальние и поют ее в дни тяжелые, в дни счастливые…
      А слепец сидит, в небо глядючи, и народ к нему все идет, идет, и для всех слепец все одно поет над могилкою:
 
      Жил-был на свете
      До-брый человек…
 
      «ДЯДЯ»
 
       НА ВОЙНЕ
 
      Всю последнюю турецкую войну я пробыл в партизанской команде, в Азии. Командовал нами старый есаул. Всю свою жизнь провел он на Кавказе в горных набегах, любимцем Бакланова был. Звали мы его все «дядя». И не было ему другого подходящего названия. Рост — вершков двенадцать, сухой, жилистый, серебряный целковый в трубочку свертывал, а шашка у него была семифунтовая; были примеры, что этой самой шашкой он при отступлении и голову, и правую руку, вместе с плечом, наискось, через грудь, отсекал. Вот к такому-то молодцу и попал я, и любимцем его сделался. Куда он — туда ия. Веровал «дядя» только в судьбу иговорил: «Чему быть, того не миновать». Бывало, перестрелка, а он сядет «по-турецки» на гребень вала; кругом пули свищут, бьют в землю, грязью в лицо бросают, а он все сидит и люльку в серебряной оправе курит. А сказать ему, так ответит:
      — Не судьба, так и здесь ничего, а судьба — и дома на печи пропадешь!
      Прошло полгода. Полюбил меня «дядя» и без меня ни шагу. Жили вместе, в землянке, вместе в набеги хаживали, рука об руку в атаке, и за картежным столом, за банком, который мы оба любили, не разлучались. Словом, и есть, и нет — все пополам.
      Как-то потребовали «дядю» к отрядному. Пробыл он у него часа три, вернулся веселый такой, вбежал в землянку, — а я сидел писал что-то, — да и говорит:
      — Брось бумагу марать, делишко есть!
       Яобернулся, смотрю, а глазау него так и горят,помолодел лет на двадцать.
      — Что, дядя?
      — А вот что, племяш (кого он любил — племяшем звал), сейчас у отрядного был. Принял ласково, за руку усадил и водочки поставил. Себе рюмку и мне рюмку. Я, ты знаешь, не могу этими рюмками пить, да и говорю:
      — Ваше превосходительство, коли угощаете, так уж стаканчик: не привык я к рюмкам, не казаку их пить!
      Улыбнулся дедушка, подвинул стакан, что у графина с водой стоял, и говорит: «Наливайте». Известно, налил полный, чокнулись, выпили. Пока сидели да толковали, три графинчика с дедушкой и усидели. Разговор был секретный. Думает скоро наступление сделать, а сегодня он поручил мне добыть сведения о «желтой» батарее, знаешь, с которой нас в лагере бьют. Поручил разузнать, сколько орудий, в сколько рядов укрепление, и все подробности собрать.
      — Что ж, дело хорошее, выбрать охотников надо, — сказал я.
      — Охотники есть. Дело очень серьезное. Пойдем вдвоем, ты и я.
      — Спасибо, что меня выбрал! — обрадовался я.
      — Только никому ни слова, смотри.
      — Будь покоен, дядя.
      — А теперь завтракать! Сычук!
      У двери вырос наш вестовой, юркий, ловкий казак Сычук, в своем неизменном буром бешмете и поршнях на босу ногу.
      — Кашу и шашлык!
      — Каша готова, шашлык сейчас, вашебродие.
      Мы вышли из землянки. За столом дымилась в котелках каша, стояла бутылка-шампанка со спиртом и на дерновой скамейке лежал бурдюк с настоящим кахетинским вином.
      Перед нами желтели грозно дремавшие турецкие батареи, начинавшиеся у самого моря обрывистою скалой и тянувшиеся на несколько верст по отрогам горного хребта. Это были действительно неприступные твердыни… Местами на некоторых горах видны были по три желтых извилистых полоски — это укрепления в три ряда ложементов.
      А посредине цепи укрепления, вдавшись на верху холма, господствовала над местностью «желтая» батарея, гроза нашего отряда. «Желтой» называлась она потому, что холм, на котором она помещалась, представлял из себя желтый песчаный обрыв, золотом сверкавший среди густой горной зелени.
      Вот это-то место и было целью предстоящего ночного путешествия.
      После сытного обеда и изрядного возлияния, в котором приняли участие двое офицеров, пришедших в гости, мы с «дядей» улеглись спать.
 
       II
       ДОМА
 
      Прошло десять лет. Я жил на севере, а «дядя» далеко на юге, но, время от времени, мы с ним переписывались, и каждое его письмо заканчивалось непременной просьбой приехать к нему. Много лет я обещал посетить его «Полынок», рвался туда, а обстоятельства все задерживали. Наконец, я получил письмо, в котором он упрекал меня очень серьезно, писал, что если не хочу приехать, так лучше было бы сразу не обещать, чем обещать, да не сделать, и что он меня «устал ждать». Это ли письмо на меня подействовало, или уж и самого потянуло повидаться, но я собрался в неделю, привел все дела в порядок и с курьерским помчался на дорогой мне юг…
      Вместо усталости от дороги я с каждым днем оживал все более и более, после утомления от продолжительной тяжелой работы в столице. Днем я спал в вагоне, а ночи просиживал на площадке, любуясь голубым южным небом, яркими звездами, о которых жители севера не имеют понятия. И чем ближе я был к цели путешествия, тем более и более рвался и волновался. Картины прошлого воскресали предо мной со всеми подробностями, со всеми мелочами. Вспомнилась и экспедиция на «желтую» батарею… Мокрые по пояс, ползком, прямо из речки, мы начали подниматься на «столовую» гору… Вверху виднелась фигура часового. Пришлось свернуть вправо и ползти полчаса балкой, между колючками, на которых мы оставили добрую половину наших черкесок и не один клочок кожи… Наконец, добрались и до первых укреплений «желтой» батареи. Они были пусты. На полугоре выделялась цепь часовых, шагах в трехстах один от другого. По-видимому, турки мало оберегали эту, вдавшуюся почти в середину лагеря, грозную позицию, надеясь, что никто не осмелится к ней, окруженной с флангов укреплениями, подойти. Мы прилегли в заброшенном ложементе. «Дядя», указывая на часового над нашей головой, шепнул мне:
      — Этого мы сейчас снимем!
      Мы поползли вверх между высокими стеблями папоротника, на наше счастье шуршавшего от ветра. Под нами, вдалеке, гудело море, и чем выше мы поднимались, тем сильнее слышался прибой.
      Мне становилось жутко, но хладнокровно, без всякого шума, двигавшаяся передо мной ползком фигура «дяди» успокаивала меня. Оружия, кроме кинжалов, у нас не было никакого. «Дядя» приказал только взять мне в карман два булыжника, с кулак величиной, да инструмент, носящий весьма некрасивое название, состоящий из двух ремешков с дощечкой, обернутой сукном. То же самое было и у него…
      Вот уже фигура часового совсем ясно торчит между папоротниками. Он оперся на дуло ружья обеими руками и положил на них подбородок.
      — Дрыхнет, скотина! — шепнул мне «дядя» и добавил:
      — Сейчас его разбудим… Тише ползи!
      Мы были уже в пяти шагах от часового. Оказалось, что он не спал, а смотрел в противоположную от нас сторону, на море, и что-то мурлыкал.
      «Дядя» поднял руку и бросил через голову часового камень. Тот вздрогнул и обернулся назад, где стукнул упавший камень. «Дядя» выпрямился и в один миг сидел на опрокинутом им часовом, старавшемся вырваться из железных объятий. Я подоспел и сел на ноги часового, с помощью которых он старался перевернуться, между тем как «дядя» своей громадной правой рукой зажал ему рот, а левой крепко прижимал к земле.
      — Машинку ему надо, чтоб не заорал, ты держи его, а я сделаю, — тихо сказал он мне.
      Мы перевернули часового навзничь. «Дядя» по-турецки сказал ему на ухо, чтобы тот молчал: «а то, мол, зарежу». Пока я держал помертвевшего, с испугу, низама, «дядя» ему вставил в рот лопатку, обернутую сукном, и завязал на затылке крепко два ремешка. Затем часовой был связан тонким шпагатом по рукам и ногам; «дядя» снял с него феску, надел ее на себя и шепнул мне:
      — Подожди, через полчаса буду… Если тревога или опасность, брось этого дурака и беги домой, обо мне забудь, не ищи меня, я один приду.
      С этими словами он пополз вверх на гору, оставив меня с лишенным голоса и возможности двигаться часовым.
      Все эти мелочи живо восставали в памяти, когда я лежал один в купе первого класса, укачиваемый плавным ходом вагона…
      Я собрал мои вещи, приготовился… Часы показывали десять. Оставалось полчаса. Каждая минута казалась вечностью. Я смотрел в открытое окно на бесконечную степь, усеянную курганами, уцелевшими от нашествия монголов, на звездное небо, на мелькавшие телеграфные столбы, и мне казалось, что поезд идет недостаточно скоро.
      Вот, наконец, продолжительный свисток… Вдали зеленый фонарь… Купа деревьев… Уже белеется платформа. Паровой тормоз быстро осаживает поезд… Я, держась за ручку вагона, почти повиснувши над землей, смотрю, стараясь различить на платформе знакомую мне фигуру и… почти на ходу поезда прыгаю, увидав того, кого так жаждал видеть…