Здесь и Голубь, и духовный характер отношений супругов, и их бескорыстное служение Аполлону, Парнас, 1612 год. Гравюра - точная иллюстрация к честеровскому сборнику, и не исключено, что первоначально она для него и предназначалась... Удивительно, что никто из изучавших ранее честеровский сборник или из сегодняшних специалистов по шекспировской поэзии не заметил эти многочисленные совпадения и соответствия и никому не пришла в голову мысль поместить гравюру Хоула в одном из многочисленных переизданий шекспировской поэмы о Голубе и Феникс или "Канонизации" Джона Донна. А ведь там она была бы вполне к месту.
      Многое помогает понять и содержание самой книги Дэвиса. Во-первых, она открывается большой поэмой-посвящением трем знатным леди, ближайшим наперсницам Елизаветы Сидни-Рэтленд: Мэри Сидни-Пембрук, Люси Бедфорд и Елизавете Кэри. Большую часть книги составляют облеченные в поэтическую форму религиозно-философские размышления о жизни и смерти, о грехе и возмездии за него. До этих медитаций помещена "похоронная элегия на смерть наидостойнейшей и целомудренной миссис Елизаветы Даттон" - внучки лорда Элсмера. Мы узнаем, что юная Елизавета в возрасте одиннадцати лет обвенчалась с Джоном Даттоном, которому было 15 лет. Через два года он умер, оставив Елизавету "девственницей-вдовой", а еще через три года, в октябре 1611 года, умерла и она сама. Эта печальная история изложена сухой прозой, но в самой элегии Дэвис говорит о высочайшем пиетете, который он испытывает к своей героине:
      "Моя Муза будет трудиться на этой ниве славы,
      Воздвигая обелиски из рифм, где твое имя
      Будет сиять всегда небесным светом ума,
      Пока другой Феникс не восстанет из пепла..."
      О ком говорит поэт? Неужели "Феникс", "небесный свет ума", "поле славы" - все это о девочке-полуребенке, ушедшей из жизни, не успев, по существу, вступить в нее? В тексте элегии нет никаких аллюзий или упоминаний о гравюре Хоула, но можно предположить, что те немногие английские литературоведы, которые занимались книгой Джона Дэвиса, не задерживались на гравюре Хоула {Экземпляр этой книги Дэвиса в Британской библиотеке в Лондоне лишен титульного листа. Гравюра же Хоула хранится в Британском музее (в том же здании). Однако в апреле 1995 г. я не смог осмотреть гравюру, так как буквально за несколько дней до этого помещение, где она находится, затопило, и доступ в него был надолго прекращен. Только в это помещение... Судьба!}, считая ее иллюстрацией к бесхитростной и грустной истории детей-супругов. Но какое отношение эти дети могли иметь к служению искусству, к поэзии, при чем здесь Парнас, Аполлон, музы? Нет, гравюра Хоула - не об этих безвременно умерших, не успевших ничего свершить, ничего после себя не оставивших детях; их имена играют в книге Дэвиса ту же роль, что и имя Джона Солсбэри в честеровском сборнике или имя Венеции Дигби в поэме Бена Джонсона "Юфимь" они "затеняют (маскируют) правду" о любви, поэтическом служении и жестокой судьбе Голубя и Феникс - Роджера и Елизаветы Рэтленд.
      Летиция Йендл, внимательно рассмотрев гравюру, согласилась со мной, что это - достаточно убедительная иллюстрация к шекспировской поэме о Голубе и Феникс, и поинтересовалась причиной такой удачливости в находках. Причина, конечно, заключалась в правильности моей датировки и идентификации героев честеровского сборника. Круг Сидни - Рэтлендов - Пембруков, их поэтическое окружение, почти одновременная смерть бельвуарской четы летом 1612 года вот тот период, те ориентиры, где прежде всего следует вести целенаправленные поиски. Находки не случайны! Такое событие, как загадочная смерть (для многих - внезапное исчезновение) единственной дочери Филипа Сидни, не могло не вызвать откликов - пусть замаскированных и рассчитанных на немногих посвященных. Таких следов и откликов, как убедился читатель, нами уже обнаружено немало, и есть все основания рассчитывать на новые удивительные находки и открытия.
      Об этом я и сказал Летиции - высококвалифицированному специалисту в области старинных рукописей и печатных изданий, чья доброжелательность и всегдашняя готовность помочь занимающимся в Библиотеке ученым воистину не знают пределов. Однако и в своих контактах с американскими шекспироведами я ограничивался конкретными проблемами моих исследований: датировка, идентификация прототипов, направленность некоторых аллюзий. Проблемы личности Великого Барда, "шекспировского вопроса" я старался не касаться; также я не слышал, чтобы эти шекспироведы обсуждали подобный вопрос между собой. Давно сложившийся в Англии и США культ Шекспира накрепко привязан к стратфордским реликвиям, и тамошняя профессура - университетские преподаватели литературы - эту привязку строго соблюдают (исключений я в шекспироведческих академических журналах не встречал). Естественно, объектом культа стало не только творчество Великого Барда, но и биографический канон, в основном сложившийся задолго до появления научной истории с ее методами критической проверки источников и выявления достоверных фактов из потока преданий и легенд. Дискуссии с нестратфордианцами - а в Америке большинство из них оксфордианцы - если и ведутся иногда, то не в научных журналах, а в газетах, массовых изданиях и - однажды - в суде; это (также как слабости оксфордианской гипотезы) определяет невысокий научный уровень таких обменов привычными про- и контраргументами. Не будет большим преувеличением сказать, что для университетской профессуры проблемы шекспировской личности как бы не существует.
      Чрезвычайно узкая специализация научных исследований позволяет академическим шекспироведам углубляться в частные вопросы, не обращая внимания на проблемы глобальные и даже на проблемы, которыми занимаются "соседи"; нередко они имеют о них самые смутные представления. Джонсоноведы плохо ориентируются в шекспировских биографиях, шекспироведы - в поэзии Джонсона, а ведь его поэтические произведения вместе с "Разговорами с Драммондом" - ключ к Шекспиру. Книговеды мало интересуются содержанием ("внутренними свидетельствами") изучаемых книг. Ряд важных направлений не исследуется вообще в течение последних десятилетий, - честеровский сборник наглядный тому пример. Но даже в тех случаях, когда западные шекспироведы выходят на не известные до того важные факты, необходимость укладывать их в прокрустово ложе традиционных представлений о Великом Барде мешает этим ученым постигнуть подлинный смысл своих находок. Стратфордская легенда причудливо искажает всю картину духовной жизни елизаветинско-якобианской Англии, поместив в самом ее центре раблезианскую Маску, пытаться заглядывать за которую в "официальной" шекспироведческой науке считается неприличным. Трудно представить, например, чтобы в сегодняшней астрономии господствовала Птолемеева система мира, но шекспироведение относится не к точным наукам, а к гуманитарным, где взаимоотношения точных фактов и почтенных традиций более деликатны. Благодаря этому спектакль, запущенный его гениальными творцами четыре столетия назад, продолжается...
      В подвальном помещении Библиотеки Фолджера, где находятся стеллажи открытого доступа, одну секцию - несколько полок - занимают сочинения о "шекспировском вопросе". Здесь редко кто бывает; про себя я называю этот уголок "убежищем еретиков". Вот пухлые сочинения бэконианцев, годами ломавших голову над шифрами, которыми великий философ записал тайные сообщения о своем авторстве; сейчас эти книги никто не читает, хотя не все в них вздор. Томики дербианцев, сторонников Марло, рэтлендианцев, оксфордианцев, сторонников теорий группового авторства... Вот книга Петра Пороховщикова, вот дотошные немецкие нестратфордианцы начала нашего века, книги Демблона, так и не переведенные за восемьдесят лет на английский язык... "Убежище еретиков" - убедительное свидетельство того, как нелегок путь человечества к познанию истины, особенно если она так хитроумно и предусмотрительно укрыта. Один из моих новых американских знакомых, увидев меня здесь, заметил в шутку, что неплохо бы огородить эту секцию железной решеткой. Похоже, он хотел оградить иностранца от вредного влияния "критиканов". И я подумал: ну до чего же не повезло Козьме Пруткову! "Родись" он, подобно Томасу Кориэту, в другое время и под другими небесами, украшало бы имя сего великого писателя страницы престижных биографических словарей и энциклопедий и поныне...
      О первых результатах моих исследований честеровского сборника коротко сообщил в 1989 году американский журнал "Шейкспир Ньюзлеттер". Но о находках русскими исследователями одних и тех же водяных знаков в Вашингтоне и Лондоне было известно в основном только специалистам Библиотеки Фолджера. Поэтому я показал перевод статьи из "Шекспировских чтений 1984" (с добавлением материала о водяных знаках) моим новым вашингтонским коллегам по работе в Библиотеке - профессорам Уинфриду Шлейнеру, Кеннету Гроссу, Патриции Стейнлейн, Парку Хонану. Новая датировка шекспировской поэмы и идентификация прототипов Голубя и Феникс показалась им достаточно убедительной (я уже говорил, что "шекспировский вопрос" в статье напрямую не затрагивался). Особенно ободряющим был отзыв профессора Парка Хонана, который писал 22 апреля 1992 года:
      "Ваша статья о шекспировской поэме, по моему искреннему мнению, является единственной полностью доказательной работой об этом произведении из всех, что мне приходилось читать. Я считаю, что Ваша идентификация прототипов героев поэмы с Роджером Мэннерсом, графом Рэтлендом, и его супругой Елизаветой (дочерью Филипа Сидни) чрезвычайно полно обоснована. Ваше изложение доказательств настолько ясно, логично, последовательно, что невозможно прервать чтение. Конечно, хотелось бы услышать суждения о высокой эстетической ценности поэмы, почему она производит на нас такое сильное впечатление. Но, несмотря на эти остающиеся вопросы, Вы блестяще решили труднейшую задачу и подарили нам бесценную фундаментальную работу. Ваш критический разбор предыдущих интерпретаций поэмы показывает их полную несостоятельность, но при этом Вы проявляете к ним понимание и доброжелательность" {Разбирая гипотезы своих предшественников по исследованию честеровского сборника и критикуя их, я не забывал, что это были первые шаги, первые попытки понять загадочное явление, многое в нем прояснившие, несмотря на ложность исходных предпосылок (доверие к мистифицированным датам). Ответить же на вопрос - почему поэма производит на нас такое сильное впечатление, можно только после постижения всей правды о высокой трагедии бельвуарской четы, укрывшейся на века за своей стратфордской маской.}.
      Поскольку статья уже была опубликована в русском академическом издании и стала в России объектом дискуссии, мои американские друзья настоятельно рекомендовали предложить перевод статьи американскому научному шекспироведческому изданию, дабы американские и английские ученые (как правило, русским языком не владеющие) могли подробней ознакомиться с новой гипотезой, дебатируемой в России, и принять участие в дискуссии. В любом случае, считали мои друзья, очевидна польза от такой публикации для международного обмена и для исследования труднейшей шекспироведческой проблемы, связанной с поэмой о Голубе и Феникс. Разумеется, я последовал этому совету и передал перевод статьи в ежеквартальник "Шейкспир Куотерли", рассчитывая вовлечь в продолжение исследования и расширение его аспектов прежде всего англо-американских ученых, имеющих доступ к книжным и рукописным богатствам, добраться до которых (тем более - до всех) из Москвы - трудно осуществимая мечта.
      Тем временем об исследовании услышали некоторые вашингтонские журналисты. Находка четырехсотлетнего таинственного единорога в центре Вашингтона и центре Лондона, да еще людьми, прилетевшими специально для этого из Москвы! С корреспондентом влиятельной газеты "Крисчен Сайенс Монитор" Линдой Фелдман я беседовал несколько раз. Конечно же, сходу разобраться в достаточно сложной научной проблеме ей было непросто, тем более, что она собиралась писать не научную статью, а короткий газетный очерк о госте Библиотеки Фолджера, приехавшем в Вашингтон из России исследовать загадки шекспировских творений; я же старался побудить ее уделить основное внимание самим исследованиям и их результатам. Однажды она позвонила мне и сказала, что профессор Дональд Фостер из женского колледжа Вассара объяснил ей, что поэма Шекспира и весь честеровский сборник посвящены свадьбе сэра Джона Солсбэри и совершеннолетию его дочери, и он не видит оснований в этом сомневаться. Пришлось сообщить Линде, что профессор (с которым я не знаком) снабдил ее информацией, почерпнутой из старой и неубедительной гипотезы. Особого значения этому эпизоду я не придал, тем более, что статья в газете все-таки появилась (хотя о самом исследовании и связанных с ним открытиях там сказано немного, а для бедного Томаса Кориэта вообще места не хватило).
      Другим оппонентом стал профессор Питер Блэйни. Он сразу спросил: почему это я сомневаюсь в подлинности даты, отпечатанной на титульном листе? Задаю встречный вопрос: почему он некритически принимает на веру дату, ничем не подтверждаемую, в то время как много фактов свидетельствуют, что она мистифицирована и книга появилась значительно позднее? Но тут выясняется, что Блэйни как библиограф и книговед принимает во внимание лишь "внешние", то есть полиграфические, свидетельства, а факты, "спрятанные" в самих текстах, его не очень интересуют. К тому же, несмотря на приверженность к "внешним" свидетельствам, мой оппонент в данном случае не обратил внимания на те из них, которые противоречат устоявшейся традиции (например, на участие Филда и Оллда еще в одной мистификации именно в 1612-1613 годах). Впрочем, перевода моей статьи он не видел, просто узнал, что предложена другая, отличающаяся от традиционно принятой датировка честеровского сборника. Позже, ознакомившись с его превосходным трудом о лондонских книжных лавках {6}, я стал лучше понимать его мотивы. Он не изучал специально честеровского сборника, но, оказывается, привел его в своем труде (основываясь исключительно на "Кратком каталоге титульных листов") в качестве единственного примера того, что Лаунз, обосновавшийся к 1610 году в лавке под вывеской "Голова епископа", якобы распродавал полученные от своего предшественника Блаунта книжные остатки. Новая датировка могла потребовать от Блэйни отказа от этого примера и пересмотра характера отношений между Блаунтом и Лаунзом, которые явно не сводятся к простой передаче или продаже лавки. Как я уже упоминал ранее, никаких документов об условиях этой передачи, а тем более - о каких-то остатках честеровского сборника или других книг - нет и никогда не было...
      В апреле 1992 года в Вашингтоне появились 8-й и 9-й номера московского "Огонька" со статьей Инны Шульженко "Логодедал, или Тайна замка Бельвуар", которую прочитали некоторые из тамошних русских; через них начал возрождаться интерес к Рэтлендам среди тех американских нестратфордианцев, кто разочарован продолжающимся отсутствием более определенных свидетельств в пользу оксфордианской гипотезы.
      К сожалению, ознакомить подробней более широкий круг американских (и английских) ученых с результатами моих исследований тогда не удалось. "Шейкспир Куотерли" печатать мою статью не стал, так как внутренний рецензент журнала оказался, как и Д. Фостер (совпадение?), сторонником гипотезы К. Брауна. Из текста отзыва, любезно предоставленного мне редакцией, явствовало, что анонимный рецензент считает брауновскую гипотезу единственно возможным решением проблемы шекспировской поэмы и честеровского сборника; он привычно повторяет, что траурные, исполненные печали и скорби поэтические строки появились в связи со свадьбой Джона Солсбэри или совершеннолетием его дочери и т.п. Реквием, погребальная песнь? Презент к свадьбе, не более того! А все, что не совпадает с такими вот представлениями, для нашего рецензента - не более чем прискорбное заблуждение, ошибка...
      Однако действительные ошибки, подчас грубые, "украшают" именно анонимную рецензию, свидетельствуя, между прочим, что ее автор сам честеровского сборника не читал, а знания о нем почерпнул из справочных изданий. Аноним не знает названия лондонского экземпляра сборника, неведомо ему даже то весьма существенное обстоятельство, что оба главных героя книги умирают! А Джона Солсбэри рецензент, спутав строки в справочнике, которым пользовался, посчитал одним из поэтов - участников сборника. Мог ли человек, прочитавший книгу Честера хотя бы бегло, допустить такие ляпсусы?!
      Кроме повторения брауновских предположений (но уже в форме якобы общепринятых истин) и прямых ошибок рецензия содержит несколько спорных утверждений, которые полезно было бы сделать предметом дискуссии. Так, аноним, как и некоторые другие западные ученые {Например, профессор Пол Уэстин из университета Западного Онтарио (Канада).}, полагает, что уклонение от регистрации печатных изданий в шекспировские времена не считалось нарушением, и поэтому можно на факты такого уклонения внимания вообще не обращать. Не вдаваясь здесь в детали различных толкований правил и обычаев, действовавших в Компании печатников и книгоиздателей, я мог бы просто посоветовать ученым, разделяющим такие взгляды (и конечно же - моему рецензенту), ознакомиться с протоколами суда Компании и с соответствующими записями в ее Регистре {7} - эти материалы давно опубликованы, они стоят, и на видном месте, на полках Библиотеки Фолджера и в Британской библиотеке. Так вот, все желающие изучать исторические явления и факты по первоисточникам, не полагаясь только на модные сегодня-завтра теории, найдут там подлинные записи о штрафах и других наказаниях, налагавшихся на членов Компании именно за уклонение от регистрации. Так, например, в сентябре 1613 года за такие провинности был наказан знакомый нам Эдуард Оллд (по времени этот эпизод мог быть связан и с его участием в печатании честеровского сборника). В своей статье я специально подчеркнул, что отсутствие регистрации книги Честера хотя и не является прямым доказательством фальшивости дат на титульных листах, но уж во всяком случае лишает их какого-то подтверждения и дает полное основание ставить под вопрос, особенно учитывая положение, занимаемое в Компании Блаунтом и Лаунзом и их обычную практику. Однако рецензент пытается исказить смысл этой бесспорной констатации, представляя дело так, будто для сторонников моей гипотезы вся проблема датировки сборника возникает только из-за отсутствия его регистрации в Компании, которой сам он не придает никакого значения, веря в пресловутые "среднестатистические 30 процентов" и не зная, что на Блаунта и Лаунза эта статистика отнюдь не распространяется.
      Интригующую замену титульного листа в лондонском экземпляре - с выдиркой старого титула, исчезновением имени автора, появлением нового названия со странной "опечаткой", другой даты и эмблемы другого печатника рецензент, конечно же, "объясняет" предполагаемыми "коммерческими соображениями" Мэтью Лаунза, который хотел-де таким путем быстрее избавиться от нераспроданных за десятилетие "остатков" книги, полученных от Блаунта вместе с книжной лавкой. Предположения о такой или сходной "распродаже" были специально рассмотрены и подвергнуты критике в моей статье, но рецензент, как ни в чем не бывало, повторяет одно из них.
      Ни единым словом не отозвался аноним на чрезвычайно важные внутренние, заключенные в тексте честеровской книги свидетельства, анализу которых посвящена значительная часть рецензируемой им статьи. Даже на такие уникальные, как полное соответствие истории Голубя и Феникс странному браку Рэтлендов, их окруженному тайной уходу из жизни, совпадающему по времени со смертью Джона Солсбэри, на особенности вклада Бена Джонсона в связи с его особыми отношениями с Рэтлендами и др. Трудно понять, как можно было пройти мимо всех этих поразительных и бесспорных фактов, к тому же - впервые установленных и проанализированных, просто не заметить их! И меня уже не удивило, что анонимный оппонент не обратил внимания и на открытие российскими исследователями неизвестных до того водяных знаков в Вашингтоне и Лондоне...
      Я задержался на этом эпизоде не для того, чтобы отсюда делать однозначные выводы о принятой в американских научных изданиях практике анонимного предварительного рецензирования. Она, вероятно, имеет и свои положительные стороны. Но бесспорно и другое: внутренний рецензент, придерживающийся в каком-то вопросе устарелых, а то и попросту ошибочных взглядов, порой имеет возможность перекрывать своим коллегам доступ к новым идеям. Особенно прискорбно выглядит такая практика, когда речь идет - как в данном случае - о публикации переводов работ иностранных авторов, содержащих результаты новых исследований, уже опубликованных и дискутируемых в других странах. Ведь мнения иных западных ученых могут (когда они имеют возможность ознакомиться сами с такими работами) оказаться прямо противоположными суждениям анонимного рецензента, согласие ряда ученых с моей датировкой и идентификацией прототипов Голубя и Феникс является наглядным тому примером. Направленное же фильтрование (то есть фактическое цензурирование) научной информации, включая международную, сообразно консервативным представлениям групп ученых, претендующих на монопольное обладание истиной, даже когда речь идет о частных проблемах, характерно сегодня для западного университетского шексгшроведения, и прогрессу этой науки такая практика отнюдь не способствует.
      Эпизод с рецензентом американского журнала важен и в другом отношении. Он показывает отсутствие серьезных научных аргументов против новой гипотезы о датировке и смысле книги Честера. Повторение же старых, противоречащих многочисленным фактам и логике догадок и предположений заменить научную аргументацию никак не может. Ошибок и несоответствий в основных положениях нашей гипотезы оппоненты найти не смогли. Герои шекспировской поэмы и честеровского сборника установлены, нужно лишь время и научная объективность, чтобы обретенная истина стала очевидной для всех.
      Что же касается статьи о Голубе и Феникс, то она все-таки была напечатана в 1998 году на английском языке в сборнике, изданным Делаварским университетом (США) {8}. В предисловии составитель профессор Джозеф Прайс характеризует датировку честеровского сборника 1612 годом и идентификацию его героев с четой Рэтлендов как убедительные. Надеюсь, эта публикация увеличит шансы на участие американских и английских ученых в продолжении исследований на чрезвычайно перспективном направлении. Прежде всего необходимо продолжить поиск книг, отпечатанных Филдом, Оллдом, Джаггардом в 1610-1615 годах на бумаге с такими же, как в книге Честера, уникальными водяными знаками, с использованием тех же орнаментов, заставок и других полиграфических реалий. Не мог же печатник использовать этот набор только один раз и потом выбросить! Это относится и к бумаге. Значит, где-то в Лондоне, Вашингтоне, Калифорнии или где-то еще, в научной библиотеке, в специальном хранилище, эта заповедная книга (а может быть и не одна), способная поставить окончательную точку в решении важнейшей и труднейшей проблемы, ждет нас. Как ждал целых четыре столетия невиданный доселе единорог...
      Мне уже доводилось приглашать англо-американских коллег к научной дискуссии о книге Честера {9}. Пользуясь случаем, я настоятельно повторяю свое приглашение - можно рассматривать его даже как вызов. При этом в интересах дела совсем не обязательно сразу затрагивать "шекспировский вопрос", отпугивающий многих тамошних шекспироведов, - ведь проблема датировки и определения прототипов и сама по себе заслуживает (и требует) глубокой и объективной дискуссии, время для которой пришло. Но, разумеется, я отдаю себе отчет, как непросто "раскачать" на полноценную дискуссию западных коллег, если ее тема затрагивает этот самый, кажущийся кое-кому злополучным, "вопрос".
      Своей очереди у кулис англо-американской литературоведческой науки ожидает и Величайший из Писателей и Путешественников, Князь Поэтов, Неутомимый Скороход из Одкомба Томас Кориэт, поддерживаемый под руку ухмыляющимся Водным Поэтом Его Величества. Им тоже есть что рассказать своим потомкам...
      Колокол звонил по Шекспиру
      Разгадка прототипов Голубя и Феникс позволяет нам сделать следующий, заключительный шаг в постижении смысла и значения книги Честера как важнейшего, поистине золотого ключа к "шекспировской тайне". Ибо тайна Великого Барда - это прежде всего тайна необыкновенной четы Рэтлендов.
      26 июня 1612 года в Кембридже после долгих мучений погасла "догоравшая свеча", перестало биться сердце "благородного и храброго друга", воина, путешественника, поэта и драматического писателя, "эликсира всех шуток", необычайного человека, сочетавшего в себе высокую мудрость, разносторонние знания и дарования с эксцентричными чудачествами, падуанского студента и однокашника Розенкран-ца и Гильденстерна, первого из "поэтов Бельвуарской долины", предпочитавшего, однако, "быть поэтом, чем носить это имя", "чистого Голубя" честеровского сборника. Теперь мы знаем больше об этой трагической жизни, ибо воистину то была высокая трагедия, тщательно скрытая от любопытных глаз за шутовскими масками, за покровом тайны.
      Через несколько дней после его загадочных похорон покончила с собой его поэтическая подруга, его "чистая дева Мариан", - дочь Феникса и сама Феникс, предмет обожания Бомонта и Овербери, "прекрасная Чарис" Бена Джонсона, бывшая, однако, только "видимостью жены Голубя". Перед этим она подготавливает все к тому, чтобы по возможности "сохранить кровь Голубя", чтобы "из их пепла мог восстать новый Феникс" - их творческое наследие, оставляемое на поучение и изумление этому миру. Она рассказывает, как ее друг принял свое последнее испытание:
      "Раскинув свои крылья повсюду, он продолжает смеяться..."
      Феникс видит, как мысль ее друга, и на смертном одре не расставшегося с лукавой улыбкой, обретает могучие крылья, отправляясь "учить этот испорченный мир" слушать голос Истины и видеть Прекрасное.
      "И я надеюсь, что это восстающее Создание
      Будет владеть всем, сотворенным нами обоими...
      О, приобщи меня к своей славе!"
      Неизвестный тоже пишет об ожидаемом появлении нового Феникса, который представляется ему необычайной "живой урной".
      "Мы построим себе убежище в сонетах..." Они не хотели другого памятника! И Джон Марстон настойчиво, снова и снова - точно боясь, что мы не поймем его или поймем неправильно, - описывает это Совершенство, оставленное бельвуарской четой, - их гениальные творения, представшие перед "поэтами Бельвуарской долины", когда Голубь и Феникс ушли в другой мир. Вспомним, что при их жизни более половины шекспировских произведений еще не были известны; они были доработаны и печатались только к десятой годовщине смерти Рэтлендов. Но не все. Об этом свидетельствуют не только так называемые сомнительные пьесы, которые потом попытались ввести в шекспировский канон издатели Третьего фолио.
      Об этом говорят и помещенные Честером после своей поэмы поэтические произведения, специально обозначенные им как "созданные Пафосским Голубем для прекрасной Феникс". Я уже говорил в первой главе, что в нашем столетии некоторые литературоведы обратили внимание на это собрание блестящих акростихов, в которых видна уверенная рука мастера, превосходящего в своем поэтическом искусстве всех других авторов, представленных в честеровском сборнике, - лучших английских поэтов того времени. И что больше всего вызывало удивление исследователей - поразительное сходство и многочисленные прямые совпадения в темах, образах, поэтическом языке этих "песен Голубя" с поэтическими строками Шекспира, и прежде всего - с его сонетами! Ничего подобного этим "совпадениям" в поэзии елизаветинцев не найдено. Недаром крупнейший знаток шекспировской поэзии Д.У. Найт, тщательно анализируя бесчисленные "шекспировские места" в "Песнях Голубя", поражался: "Это же чистый Шекспир!" {Я уже отмечал, что "Песни Голубя" являются во многих отношениях более "шекспировским" поэтическим материалом, чем поэма "Феникс и Голубь", хотя под последней напечатано имя Шекспира.}.
      Но кто же в то время мог писать с такой подлинно шекспировской силой, с таким поэтическим мастерством, так по-шекспировски видеть и переживать те же самые жизненные коллизии (достаточно необычные) и выражать свое видение и свои мысли шекспировскими словами и образами, кроме самого Великого Барда, руку которого мы знаем не только по ранним поэмам на классические сюжеты, но и по его сонетам и "Страстному пилигриму"? Поэтому Найт после долгих раздумий пришел к осторожному выводу, что Шекспир, поместив в сборник свою поэму "Феникс и Голубь", вероятно, не ограничился этим, но приложил руку и к некоторым разделам честеровской поэмы, а особенно заметно - к "Песням Голубя". Других объяснений этому феномену, насколько мне известно, никто еще предложить не смог. И только теперь мы можем сказать и гораздо более определенно: прекрасные акростихи бельвуарского Голубя - это действительно шекспировская поэзия, потому что за маской "Уильям Потрясающий Копьем" скрывались именно Голубь и Феникс. Человечество обретает новое богатейшее собрание поэтических произведений Шекспира, носящих на себе ясную и неоспоримую печать шекспировского гения, продолжающих и развивающих мотивы и образы шекспировских сонетов ("Песни" по многим признакам написаны позднее сонетов). "Песни Голубя" - ключ к сонетам, над поисками которого билось не одно поколение шекспироведов, ключ к сердцу Шекспира. 34 страницы неизвестных ранее шекспировских стихотворений - и каких стихотворений! Это только часть того великолепного наследия, шекспировского наследия, которое оказалось в руках друзей Голубя и Феникс после их ухода из жизни.
      Теперь мы знаем, что смерть Великого Барда не прошла незамеченной английскими писателями и поэтами! Они почтили память тех, кто был Шекспиром, и сделали это в книге, окутанной хитроумно сотканной завесой, достойной таких мастеров творческой конспирации, как Роджер и Елизавета Рэтленд. И Хор Поэтов - лучших поэтов Англии - прощается с бельвуарской четой - "Уильямом Потрясающим Копьем", прощается в строках, "исполненных смысла, скрытого от непосвященной толпы".
      Но если честеровский сборник - это скорбный отклик на трагическую смерть, тайное прощание с Уильямом Шекспиром, то правомерно задать вопрос: что же тогда представляет из себя прекрасная поэма, известная под данным ей в прошлом веке названием "Феникс и Голубь" и в наше время привычно причисляемая к шекспировским произведениям (хотя в прошлом, как мы знаем, на этот счет неоднократно высказывались и обосновывались серьезные сомнения)? Ведь в книге Честера под поэмой стоит имя Шекспира, - как совместить этот факт с тем, что в ней оплакивается смерть тех, кто творил под этим именем?