Предисловие

Кругосветные плавания во все времена вызывали и вызывают у людей огромный интерес и всеобщее восхищение дерзостью претворенных в жизнь замыслов, навигаторским мастерством, высоким мужеством и великолепной морской выучкой отважных мореплавателей. Этим неугомонным людям тесно в четырех стенах. Какими бы резонами они ни руководствовались, все равно выход в Мировой океан и путешествие вокруг Земли — предприятие, направленное наряду с прочим, а может и в первую очередь, на удовлетворение здоровой человеческой любознательности, вечного стремления самолично увидеть то, что за горизонтом.

Рассказывая о своей поездке по США в 1969 году, советский космонавт и ученый К.П.Феоктистов говорил: «Человек хочет проникнуть в новые, ранее неведомые ему, бесконечно далекие сферы. Его влечет жажда поиска, потребность знать…

…Я убежден, что, готовясь к плаванию на своих каравеллах, Христофор Колумб в какой-то степени втирал очки королю и королеве, когда говорил о заокеанских сокровищах… Он просто искал и хотел найти нечто новое. Любознательность, любопытство были и остаются одним из важнейших рычагов человеческого прогресса».

И все же первые кругосветные плавания проходили под флагом наживы. Магеллан, первый из первых, решился на свое плавание в поисках нового морского пути в Индию. Сэр Френсис Дрейк направил кругосветный бег «Золотой лани», алчно раздувая ноздри от запаха добычи.

С развитием мореплавания кругосветные путешествия, не потеряв своей особой привлекательности, превратились постепенно в предприятия более надежные. Люди стали плавать вокруг света с научными целями, для проведения различного рода исследований, для совершенствования морской выучки экипажей. Вся история мореплавания неразрывно связана с историей Великих географических открытий. «Корабль стал служить исследованию Земли с тех самых пор, как люди впервые вышли в море… Океан — лаборатория, корабль — инструмент научного эксперимента» — так определяет эту деятельность моряков большой знаток истории мореплавания и связанных с ним проблем доктор Хельмут Ханке (ГДР).

Но вот к концу XIX века кругосветные плавания начинают привлекать к себе взоры спортсменов. Собственно, элементы спорта были присущи мореплаванию и прежде. Вспомним хотя бы знаменитые гонки чайных клиперов. Однако если раньше эти гонки преследовали в конечном счете только коммерческие цели — рекорды в скорости способствовали получению больших барышей, — то плавания чисто спортивные, кроме демонстрации способностей и возможностей человека, иных целей не имели. В то же время дальние плавания на маломерных судах оказали немалую пользу науке. Они доказали, что люди на самых, казалось бы, ненадежных плавсредствах способны преодолевать огромные расстояния, а следовательно, еще в глубокой древности могли перебираться с острова на остров, с континента на континент. Гипотезы о миграции племен и народов получили свое реальное подтверждение.

Первым, кто обошел вокруг света на маломерном судне, был американец Джошуа Слокам. Обогнув земной шар в одиночку на парусном боте «Спрей» водоизмещением всего около 12 тонн, отважный Джошуа продемонстрировал всему миру свои замечательные спортивные качества и виртуозное владение судном и парусами. Оказалось, что не только большие корабли, но и малые суденышки вполне способны преодолевать сверхдальние трансокеанские маршруты.

Вторым вслед за Слокамом обошел на маломерном судне вокруг света Джон К.Восс, жизнеописанию которого и посвящается эта книга.

В отличие от Слокама жизнь и плавания Джона К.Восса освещены в литературе (и особенно на русском языке) значительно меньше. Книга Вернера Гильде восполняет этот пробел.

Доктор Вернер Гильде — ученый, физик. Писательский труд — его вторая профессия. Вернер Гильде — старый яхтсмен. Особенности плавания на малых судах знакомы ему на собственном богатом опыте. Достаточно сказать, что вместе с женой он приходил на своей яхте из ГДР в Ленинград. Автору удалось создать живую, яркую повесть о жизни одного из весьма незаурядных людей своего времени — капитана Джона К.Восса (или, придерживаясь первоначального немецкого имени, — Иоганна Клауса Фосса).

Дж.К.Восс — фигура весьма примечательная. Он прошел нелегкий путь матроса парусных кораблей прошлого столетия и благодаря своим способностям и упорству вышел в капитаны. Оказавшись временно не у дел, Восс с двумя спутниками предпринимает поход за сокровищами на десятитонном шлюпе «Ксора». Поход закончился ничем, сокровищ не нашли, но неугомонный Восс не успокаивается. Весной 1901 года он узнает о плавании Дж.Слокама. Человек азартный, такого же авантюрного склада и железной закалки, как и прославленный Слокам, Восс решает побить рекорд последнего и обойти вокруг света на судне, меньшем слокамовского «Спрея». Однако идти вокруг света в одиночку он не решился, и плавание его в основном проходило при участии второго члена экипажа. Спутники не всегда попадались удачные, что создавало подчас забавные ситуации.

«Тиликум», на котором Восс в мае 1901 года отправился вокруг света, — это переделанная им самим боевая индейская пирога, выдолбленная из целого ствола красного кедра. Корабельный плотник в юности, Восс самолично подготовил свое судно к плаванию, придумал для него весьма своеобразную оснастку и сам же неоднократно исправлял повреждения во время плавания.

Попадая в различные переделки, Восс никогда не терялся, умел отлично адаптироваться в любой сложной метеорологической и навигационной обстановке, что и обеспечило в конечном счете успех его предприятию. Приходилось ему порой лавировать и в сложной житейской обстановке. Дойдя до Австралии и оставшись практически без средств к существованию, он и не подумал отказываться от своего замысла — платная выставка «Тиликума» и выступления с рассказами о плавании позволили ему пополнить свою кассу и идти дальше. Наконец 21 мая 1904 года Джон К.Восс завершил кругосветное плавание, подойдя к Америке с востока: судно ошвартовалось в бразильском порту Пернамбуку (ныне Ресифи). Закончилось плавание «Тиликума» 3 сентября 1904 года в Лондоне.

В журнале «Иллюстрейтед Лондон ньюс» того времени имеется небольшой снимок: «Тиликум» на стенке лондонского порта и рядом с ним в полной парадной капитанской форме сам Джон К.Восс. В ознаменование заслуг Восс был удостоен звания почетного члена Британского Королевского географического общества. В 1926 году «Тиликум» был перевезен в Канаду и стал экспонатом Морского музея в Виктории, откуда Восс начинал свое кругосветное плавание.

Капитан Джон К.Восс умер в 1922 году в городке Трэйси близ Сан-Франциско. В последние годы он добывал себе кусок хлеба, работая водителем небольшого автобуса.

Книга В.Гильде о капитане Воссе написана весьма своеобразно — от первого лица. Это, безусловно, очень интересная книга, интересная в первую очередь обилием фактического материала. В ней уточнены даты важнейших событий в жизни Восса. Живо и занимательно описаны страны, в которых ему довелось побывать, рассказывается о ветрах и течениях, об особенностях быта и труда моряков парусных судов.

В аннотации к немецкому изданию 1975 г. справедливо сказано: «В этой книге двуедино сочетаются исторический роман и хроника подлинных событий, приключенческая повесть и автобиография незаурядного человека, но как бы ни трактовать ее — это отлично написанная, прекрасно рассказанная история».

От автора

При рассказе о какой-либо исторической личности неизменно сразу же всплывает вопрос: что здесь правда, а что — вымысел, или, выражаясь по-морскому, травля?

Итак, все даты точны (насколько это оказалось возможным выяснить). Все действующие лица, игравшие какую-то роль в становлении школьника, корабельного плотника, капитана и, наконец, кругосветного путешественника, названы настоящими именами.

Однако — и это я пишу специально для их потомков, которые, возможно, еще живы и могут прочесть эту книгу, — их характерные черты, как добрые, так и недобрые, — авторский вымысел. Я наделил их характерами, а зачастую и портретами людей, которых хорошо знал сам. Но и здесь не следует искать доподлинного сходства с каким-нибудь определенным человеком, ибо по праву писателя я зачастую объединял характерные черты нескольких лиц в одном и, наоборот, какие-то особенности одного делил на нескольких.

Работая над этой книгой, я пытался, как говорят, войти в образ и всегда ставил себя на место Иоганнеса Фосса и переносился мысленно в его время. Кое-что из моей биографии способствовало этому. Во-первых, я родом из той же деревни, что и он, и некоторые из его школьных товарищей были еще живы в мои детские годы. Во-вторых, я тоже работал в Эльмсхорнской гавани. Правда, не на верфи, но все же неподалеку от нее. О ремеслах и особенностях быта времен, предшествующих первой мировой войне, я многое узнал от своего отца. Мои дядья со стороны матери служили на океанских парусниках. Кое-кто из них добрался до капитанского мостика. Они плавали в Сан-Франциско и Сидней. Наконец, мне самому довелось познакомиться со многими людьми и их обычаями в Латинской Америке, Англии и Восточной Азии. Окончательно решение написать эту книгу созрело у меня во время ночных вахт на вышке Гедсерского маяка. Теперь я отдаю ее на суд читателю.

В. Гильде

1

Общее предисловие к вахтенному журналу (с извинениями). Я доказываю, что мне не слабО, и падаю в воду. Краткий экскурс в политику. Я иду в школу.

Прежде всего прошу извинить за стиль. По этой части мне с профессиональными писателями или журналистами, конечно, не тягаться. Впрочем, и вообще-то разные люди излагают одни и те же события зачастую совсем по-иному. Причины этого самые различные. В основном же, мне думается, это связано с позицией, с которой люди рассматривают то или иное явление.

Если, к примеру, в вахтенном журнале записано:

то понимать эту запись можно по-разному.

Для капитана парусника она означает, что его корабль покинул Английский канал[1] с благоприятным ветром и перед ним — открытая Атлантика.

Для матросов это значит, что корабль идет круто к ветру, и первая же океанская волна окатит своей бурлящей пеной всю палубу, и придется им стоять свою четырехчасовую вахту в мокрой робе на ледяном нордовом ветру. А для мозеса[2], судового юнги, та же запись означает страшенный приступ морской болезни. Он помереть готов, лишь бы не мучиться, а приходится работать, потому что взбучка, которую задал ему чиф[3], и страх перед новыми оплеухами вытесняют из его головы глупые мысли о смерти.

На паруснике с экипажем в тридцать человек найдется и еще немало позиций, на которые я мог бы себя поставить. Добавим к этому также позиции судовладельцев и страховой компании. Но я-то ведь занимаю только свою собственную позицию, а она где-то посередине между точкой зрения, на которой я стоял, когда происходили описанные в этой книге события, и моей сегодняшней, когда я заделался владельцем двух автобусов в Виктории, Британская Колумбия.

Есть и другая причина для оправдания моего неровного стиля, о которой я хотел бы заранее сообщить, чтобы не разочаровать потом читателя. Дело в том, что в детстве, дома, и после, на верфи и на немецких кораблях, мы разговаривали на платтдойч[4], в школе меня выучили языку хохдойч[5] (по крайней мере так хотелось думать учителю Ниссену). Плавая капитаном на японском промысловом тюленебойном судне, я говорил по-японски. Разговорным же моим языком почти на целых сорок лет стал английский, точнее, та его разновидность, на которой говорят на океанских парусниках и в портах и здесь, в Виктории, Британская Колумбия.

Я не знаю, понял ли бы меня так вот, запросто, английский король. Но при всем при том я — член Британского Королевского географического общества, и не просто член, а даже почетный. Но и это еще не все. Ведь помимо всех трудностей, связанных с письменным изложением событий, я должен еще следить, как бы не упустить нить своего повествования. Чтобы все вышло по-умному, все по порядку…

О том, что платтдойч — мой родной язык, я уже упоминал. Теперь, пожалуй, пора мне мотать свою пряжу дальше.

Мои родители говорили только на платт, но отец мог еще писать на хохдойч. Он владел плинкой в Моордике. Плинкой называлось тогда в Шлезвиг-Гольштейне миленькое крестьянское хозяйство с лошадью, двумя или тремя коровами, небольшим наделом пахотной земли и участком торфяника. По теперешним моим соображениям размеры этой самой плинки были таковы, что семья едва ухитрялась сводить концы с концами и не слишком голодать. Для меня это было сущим наказанием, потому как с самого детства я отличался добрым аппетитом, не покинувшим меня и до сих пор. Каждый год отец забивал двух свиней. В день святого Мартина[6] их участь разделяло несколько гусей. Кроме того, мы рыбачили. Так что в общем-то харчей хватало.

И все равно мы с братьями и сестрами перед каждой едой были голодны, как акулы, зато после еды — сыты, как киты в сельдяном косяке.

Не знаю, за какие заслуги, может просто за красивый почерк и знание хохдойч, в 1855 году отца назначили фогтом Моордика. Ничего общего с должностью фогта Гесслера[7], о котором писал Шиллер, этот пост, конечно, не имел. Просто отец был своего рода старостой хутора из шести дворов.

Шлезвиг-Гольштейн входил тогда в состав Дании. Правили в нем так, как это повелось со времен Тридцатилетней войны. Поэтому наш Моордик принадлежал монастырю Итцехоэ, а вся остальная деревня Хорст — монастырю Ютерсен.

Таким вот образом наша деревня и оказалась разделенной на две части, и в одной из них — Моордике — фогтом был мой отец. На запад, север и юг за нашими дворами тянулись марши[8], где до самого горизонта простирались летом зеленые луга с пасшимися на них стадами черно-белых или красно-белых коров. В летние дни небо звенело ликующими песнями жаворонков. Зимой вся местность была затоплена. Насколько видел глаз, повсюду над лугами плескалось Северное море. Лишь дома да дамбы с проложенными на них дорогами чернели над водой.

В морозы первыми замерзали залитые водой луга, а потом уже канавы и каналы. Луга тянулись полосами шириной всего в несколько десятков метров, зато длиной до километра. Эти полосы были окружены канавами, которые вливались в широкие главные канавы (по сути дела каналы) — веттерны.

Вдоль веттерна, по дамбе, шла дорога. По другую сторону канала располагались все шесть крестьянских дворов нашего Моордика. К каждому двору вел деревянный мост. Стоит ли говорить, какой жизненно важной целью было для деревенского мальчишки научиться влетать с лихим разворотом на подводе с узкой дороги на такой мост, не задевая при этом большущего углового камня, специально положенного для защиты перил от подобного маневра.

Благополучно въехав на мост, подвода громыхала по толстым смоленым бревнам и попадала в большой двор. Крестьяне в Моордике достатка были весьма среднего, однако любой крестьянский двор на маршах всегда отличался неким величием, словно корма хорошего брига. Если, конечно, слово «величие» вообще применимо к мощенному булыжником двору с навозной кучей в углу и крытым соломой домом.

Двор был около 50 метров в длину и почти столько же в ширину. Каждую субботу его подметали, это было обязанностью детей. Траву и мох между камнями мать и прислуга тщательно выпалывали острым ножом через каждые несколько недель. Главным украшением двора была большая навозная куча прямоугольной формы, которую отец постоянно заботливо подравнивал. Я с детства научился уважительному отношению к работе, и это очень пригодилось мне потом, на парусных кораблях. Всякую работу важно не только хорошо выполнить, она должна еще и смотреться, иметь законченный вид, я бы даже сказал — законченную форму. То ли прямоугольную, как четкие линии мачт и рей стоящего в гавани барка, то ли круглую, как бухта троса.

Аккуратным и налаженным был и наш дом. Люди и животные в мире и согласии жили под общей длинной соломенной крышей. Впрочем, соломенная наша крыша была не из соломы, а из камыша, который каждую осень срезали по канавам и вязали впрок для кровли. На продольных сторонах кровля так низко свисала над землей, что стоять под ней взрослый человек мог только пригнувшись. Фасады смотрели на запад и восток, чтобы меньше было сопротивление вечным западным ветрам.

Дом делился на две неравные части. Большая была отведена под сарай (впрочем, он же был и хлевом, и стойлом, и еще много чем другим), въезжать в который можно было прямо с дороги через ворота, достаточно большие для проезда подводы, доверху нагруженной сеном. Ворота сторожил Гектор, злющий пес, прикованный длинной цепью к косяку. В непогоду через лаз, проделанный в стенке сарая, он забирался в свою конуру — набитый соломой ящик.

В сарае с глиняным полом могли поместиться две фуры для перевозки снопов. Снопы и сено мы сбрасывали с телеги вилами прямо на пол.

Справа, за дощатой перегородкой, стояла наша лошадь. К стойлу примыкали кладовки для хлеба и для инструментов. По левую руку, за каменной стенкой, мычали наши коровы. Зимой сумрачный сарай, скупо освещаемый лишь двумя крохотными оконцами, прилепившимися возле большой двери, обогревался только дыханием животных.

В меньшей части дома, в самом его конце, были жилые помещения. Справа — каморка прислуги, за ней — кухня, в которой по существу и проходила вся наша семейная жизнь. Полы и здесь были из утрамбованной глины, особенно плотной на тропках, которыми хозяйки сновали от плиты к столу и обратно.

Наружная дверь, ведущая в огород, летом всегда оставалась полуоткрытой. Верхняя и нижняя половины этой двери могли открываться независимо одна от другой. Открытая верхняя половина была в кухне как бы вторым окном и одновременно душником, через который вытягивались кухонные ароматы. Стены на половину высоты были облицованы делфтским кафелем. На плитках синим по белому изображались сцены из библейской истории, в основном связанные с мореплаванием. Ной загружает свой ковчег, а на заднем плане накатываются волны всемирного потопа. Кит заглатывает много большего по размерам Иону. Христос шествует, аки посуху, по водам Генесаретского озера к лодке своих апостолов. Были там, впрочем, и плитки с картинками на мирские темы: машут крыльями голландские ветряные мельницы, парусники идут по каналам, на берегах которых пасутся тучные стада пестрых коров.

Почти половину кухни занимала плита, топка которой закрывалась дверцей на медных шарнирах. Чистить эти шарниры полагалось в специально отведенный день золой, разведенной на слюнях. Этой чудо-пастой их надраивали до зеркального блеска. Топливом служили хворост и торф. Каждое лето мы ездили на болото, срезали верхний, светлый, слой торфа, а черный торф «пекли» на солнце. Процесс «выпечки» был весьма несложен: густой черный ил из нижних болотных пластов набивали в деревянные формы. Потом формы раскрывали, и из них выпадали аккуратные торфяные куличики, которые за три месяца спекались в твердокаменные бруски.

В самом конце дома размещалась «зала». Собственно, кроме этой залы, других комнат у нас и не было. Пол здесь был деревянный. Половицы — из широких, гладко оструганных досок. На окрашенных в светло-голубое стенах висели картины, в основном религиозного содержания. Мебель — во вкусе тогдашних традиций. Пользовались залой только по большим праздникам, а также по случаю крещения детей, конфирмации[9] или траура. Нам даже и в голову не приходило, что это помещение может служить для каких-то повседневных занятий. Нет, оно просто было свидетельством нашего достатка: вот-де мы какие — можем позволить себе иметь залу.

Мы, дети, и батраки спали на дощатых полатях под самой крышей. Соломенная крыша хранила прохладу летом и тепло зимой. Под нами располагался коровник, так что в холодное время года у нас было «дополнительное отопление».

Веттерны и канавы омывали наш двор, словно остров, и все мы, люди и животные, составляли одну большую семью.

Возле веттерна и летом, и зимой была наша главная игровая площадка. Сколько раз я в него падал, сколько раз зимой проваливался под лед — и не упомню. Впрочем, это у нас считалось делом обыденным. На канавах мы держали свои первые экзамены на храбрость.

— Сейчас я ее перепрыгну.

— Ну да, слабО тебе!

— А вот и нет!

— А вот слабО!

И я — куда денешься! — прыгаю. Со страхом, но прыгаю. Не допрыгиваю, плюхаюсь в воду, вылезаю и прыгаю снова. Игра в «слабо» повторялась из года в год на все более широких канавах.

Читатель, наверное, уже догадался, что коли я прыгаю, то, значит, уже наверняка родился. Именно так оно и было. Моя матушка Абель (тогда этим именем называли и девочек) произвела меня на свет 6 августа 1858 года, а 8 сентября меня окрестили в хорстской кирхе и нарекли Иоганнесом Клаусом Фоссом.

Никто и никогда меня так не называл. Домашнее мое имя было Ханнес. На английских кораблях меня звали Джоном. А теперь на обоих моих автобусах красуется надпись: «Джон К.Восс». Что толку в этих именах? Все дело в человеке.

Ну вот, опять я оказался в Виктории, опять не в ту сторону начал мотать свою пряжу. Вернемся-ка лучше назад, в 1865 год. О войне с Данией я, к сожалению, ничего не знаю. Слышал только от очевидцев, да и в школе мы проходили, будто через Хорст маршировали австрийские войска. Но сам-то я ничего такого не помню. А чужие рассказы за собственные впечатления выдавать не хочу, хоть и кажется порой, что сам все это пережил. Нет уж, я буду строго придерживаться правды и только правды.

И так на нас, моряков, грешат, что любим-де прихвастнуть.

Только не я! Мое правило — всегда быть честным и никогда не врать, разве что для пользы дела.

Когда я стал старше, то увидел, что Бисмарк, который был тогда в Германии первым человеком, придерживается, похоже, того же самого правила. Во всяком случае все жители Хорста были тогда убеждены, что Бисмарк, прусский король и прусская и австрийская армии вели войну за то, чтобы сделать герцога Августенбургского герцогом Шлезвиг-Голштинским. Я совершенно отчетливо помню, как наш сосед Гердтс, приходившийся моей матери братом, называл Бисмарка старым боровом, а мой отец согласно кивал головой. Одобрял ли отец политические убеждения дядьки Гердтса или просто был зол на Бисмарка за то, что тот упразднил старую власть, я не знаю. Так или иначе, но монастырскому правлению пришел конец. Моордик вошел в состав Хорста, в подчинение общинной управе.

Отца — в компенсацию за моральный ущерб в связи с потерей должности фогта — сделали церковным старостой.

Рассказ обо всех этих переменах я веду столь подробно потому, что, как позже я увидел, и в большой политике творится то же самое, что и в политике деревенской. Всегда где-то в закутке сидит свой Бисмарк, который делает все совсем не так, как говорил прежде, а все должны повиноваться.

На корабле все совсем по-другому. Если штурман говорит:

«Джек, потрави гика-шкот», — то и думает он то же самое. И Джек знает, что у штурмана в голове именно это, а не что иное. Поэтому и отношения капитана с командой на кораблях (я, как всегда, имею в виду парусники) совсем не те, что на суше. Выше капитана, выше прусского короля, выше президента Соединенных Штатов не стоит никто, кроме бога.

Но случись капитану допустить навигационную ошибку, и он вместе с кораблем угодит к дьяволу в пекло. А политик, допусти он навигационную ошибку, — ему что угрожает? Получит пенсию!

Ну вот, опять я потерял свою нить. Я рассказывал, что прусско-датская война никак не отложилась в моей памяти. Зато в 1865 году я пошел в школу, что было для меня ничуть не менее скверным, чем для отца — последствия войны.

Чтобы попасть из Моордика в церковь, в лавку и в школу, надо было идти по узкой дамбе на восток. Через километр марши кончались и начинался коренной берег. На самой границе между ними бил родник. Редко проходили мы мимо, не испив из него водицы. В маршах, расположенных часто ниже уровня моря, колодцев в те времена не водилось. Люди и скот пили из канав. Привыкнешь к такой водичке, и никакая хвороба тебя не берет, главное — попить ее во младенчестве. Мой желудок благодаря этой канавной воде достиг железной кондиции. В тропиках, где вся команда маялась животом, я сроду не болел. И во время плавания на «Тиликуме» я благополучно выжил после сильнейшего отравления рыбой.

Так вот, стало быть, мы угощались родниковой водичкой и шли дальше уже по коренному берегу, лежавшему выше маршей на один-два метра. Поля были засеяны рожью и картофелем и окаймлены книксами — земляными валами с кустарником. Между книксами шла дорога длиной около двух километров до школы и деревни Хорст.

С моим поступлением в школу связано одно забавное дело. В школе было четыре класса. Старшие дети учились в выпускных мужских и женских классах, те, что помоложе, — в начальных, а дети от шести до восьми лет — в подготовительных. Нам, детям, такое разделение было только на руку. В обоих младших классах сидело вместе почти сто пятьдесят человек. С первых же дней учебы мы быстро сообразили, что учитель Кульман не в состоянии определить, кто из нас присутствует, кто нет. Поэтому вместо школы я частенько слонялся по деревенским улицам. Здесь проходила дорога, связывающая Гамбург с севером страны. Летом повозки и скот всех видов взвихряли пыль с немощеной дороги, а осенью и зимой утопали в грязи.

Особенно любили мы прогуливать послеобеденные уроки, с двух до четырех. Из-за дальней дороги обедать мы домой не ходили. Матери давали нам с собой по ломтю хлеба, а пили мы сколько хотели, вволю, из школьной колонки. После же обеденного перерыва — с двенадцати до двух — возвращаться в класс к учителю Кульману, по нашему мнению, уже не стоило. Мы оставались на улице или играли в книксах, за деревней.

Случалось, однако, время от времени, что мы проводили в школе целые дни. Главным образом в холодное время года, когда нас манила к себе гигантская железная печка. Зимой по утрам в классе было еще темно. Каждый ученик приносил с собой свечку, которая ставилась на парту. Сто пятьдесят детских тел в тесном помещении, коптящие свечи и спаленные на их пламени волосы создавали чрезвычайно плотную атмосферу, подобную которой я ощутил вновь лишь годы спустя в кубриках некоторых парусных судов. Чтобы разогнать одолевавшую нас сонливость, учитель Кульман заставлял весь класс хором читать стихи и петь песни.

Главными предметами были закон божий, немецкий язык и арифметика. Каждый школьный день начинался молитвой, псалмом и главой из Библии. После больших каникул мы стали проходить библейскую историю с сотворения мира, затем через рай и Каина с Авелем двигались дальше, к Аврааму, Иосифу и Моисею. К рождеству мы добрались до Нового завета и закончили знакомство с ним к большим каникулам деяниями апостолов.

Процедура эта повторялась в каждом классе все четыре года обучения в школе, поэтому я и теперь еще довольно неплохо разбираюсь в Библии. А заделавшись моряком, я убедился еще и в том, что господь никогда не оставит плавающего по водам, если тот умеет крепко держать руль.

Спустя некоторое время Кульман ушел из школы, и Наш класс принял учитель Беренс, обладатель окладистой черной бороды. Хотя он был еще довольно молод, но за шумным школьным народцем Беренс надзирал строже своего предшественника. Между учителем и нами завязалась жестокая война. На нашей стороне было численное преимущество и отличное знание множества уловок. Зато у него была богатейшая коллекция лещиновых прутьев, которые он собственноручно срезал на книксах каждое воскресенье после посещения церкви. Среди прочих свою порцию березовой каши начал получать и я. Неделя-другая — и наука быстро пошла впрок. Школу я стал посещать куда более регулярно.

В дальнейшей жизни я не раз имел возможность убедиться, что любое сильное воздействие, будь то порка, тюрьма или денежный штраф, к порядку людей, конечно, принуждают, но, увы, их не исправляют.

2

Мои досуги и деревенская политика. Отец хочет сделать из меня миллионера. Трактат о войнах, вплоть до 1918 года. Моя персональная война с учителем Ниссеном. Почему я стал корабельным плотником.

Наверное, я так и продолжал бы отлынивать от школьных уроков, не вмешайся в эту историю мой отец.

В те времена местный пастор был одновременно и школьным инспектором. В нашей деревне этим занимался пастор Лилье. Позднее отец как-то рассказывал мне, что Лилье решительно осуждал плохую посещаемость школы и пытался даже узаконить обложение штрафом родителей, дети которых пропускали уроки. Однако, перессорившись с наиболее влиятельными хозяевами, пастор так и не сумел провести свою реформу в жизнь. Многие родители в учении своих чад не видели ни малейшего проку и в ответ на все благие доводы, будто сговорившись, твердили:

— Больно надо! Я и сам-то ничему не учился, а вот живу!

Вскоре после того, как я стал школьником, пастора Лилье перевели в Альтону, а на его место прислали пастора Рухмана. Со своей паствой Рухман сразу же прекрасно поладил, и его сетования на плохую посещаемость и низкую дисциплину в школе община без внимания не оставила. Так вот и пали мои досуги жертвой деревенской политики. Позднее, будучи моряком, я нередко сталкивался с тем же самым. Нашел капитан общий язык со штурманами — и все на корабле ладится. А нет у штурманов с капитаном единства — и ничего не получается, как ты ни бейся: команда сразу примечает, что на шканцах какой-то раздрай, и дисциплина расшатывается.

Мой отец хорошо разобрался в обстановке. Однажды воскресным утром он собрал всех нас, детей, и сказал:

— Пастор жалуется, что вы отлыниваете от школы. Первый, кого я изловлю, познакомится вот с этой штукой. — Отец скосил глаза на уголок за кухонной дверью, где стояли длинные кнуты, которыми погоняют лошадей.

Этот всеобщий нажим и методические приемы учителя Беренса оказались столь действенными, что в дальнейшем я почти регулярно стал ходить в школу и даже кое-чему научился.

Тем временем в Европе шли войны — прусско-австрийская 1866 года и франко-прусская 1870—1871 годов. Первую из них я тоже совсем не запомнил, зато вторую, франко-прусскую, помню очень хорошо. Ведь мы в ту пору стали пруссаками, и многие парни из нашей деревни были призваны на военную службу, а затем угодили и на войну.

В школе устраивали праздники во славу наших доблестных войск, а в церкви пастор Рухман каждое воскресенье молил бога о здравии короля и даровании победы. Самым определенным образом повлияла война и на мои выбор профессии. На наследство рассчитывать не приходилось. Заранее было известно, что все хозяйство достанется моему старшему брату Генриху. Старший получал все — таков был обычай. Остальные крестьянские сыновья шли, как правило, в батраки. Честь семьи требовала, чтобы младший сын покинул деревню и искал работу где-нибудь поблизости.

Пределом мечтаний для меня и моих ровесников была тогда должность кучера. Однако попасть на нее можно было только при особой удаче. Кучер или возчик был, конечно, тоже наемным работником, по сути дела тем же батраком, но социальное его положение было существенно выше, потому как он имел дело только с конями, все же прочие хозяйственные работы его не касались.

Но вскоре профессия кучера мне разонравилась, и я решил стать офицером, о чем и не замедлил известить за ужином всю семью. Невозмутимо продолжая крошить хлеб в простоквашу, всегдашнюю нашу вечернюю пищу, отец покачал головой:

— Нет, Ханнес, это не для тебя. Да и что такое прусский офицер? Вот миллионером стать — дело другое, не в пример лучше.

В школе мы уже начали решать задачи с очень большими числами, поэтому, что такое миллион, я уже представлял.

— Папа, а как же стать миллионером?

Отец посмотрел на мать, на нас, детей, и сказал:

— Вот закончил бы ты школу, да были бы у меня денежки, уж я бы тебя в миллионеры вывел.

Я был сражен. Большие деньги — это, конечно, лучше, чем военная служба. Мне расхотелось стать офицером.

Уж коли разговор зашел о войнах, то хочется мне написать кое-что и о самой крупной из них, мировой. Ее я тоже как-то не очень заметил. Ведь Британскую Колумбию от театра военных действий отделяла едва ли не половина земного шара.

Я давно уже стал канадским гражданином, а следовательно, и подданным Британской империи. До этого я был немцем, еще раньше — пруссаком, а совсем раньше — шлезвиг-голштинским датчанином. В газетах и книгах я читал, что различные войны, которые я пережил, велись в моих интересах, однако никогда я от них не имел ни малейшей пользы, не считая свободного от школьных уроков дня в честь прусской победы при Седане.

Останься я жить в Германии, я наверняка принимал бы участие в морском сражении при Скагерраке, может быть, даже в чине старшего матроса. Будь Виктория (Британская Колумбия) поближе к Англии, я определенно угодил бы в ряды Британского королевского военно-морского флота и участвовал бы в том же сражении при Скагерраке — стрелял из пушки, стоял у штурвала или кочегарил у котлов. Только сражение само называлось бы тогда на английский манер Ютландским. Однако, как бы его там ни называли, мне-то ведь от этого разницы никакой. Как говорится, хрен редьки не слаще.

Ведь в конце концов война 1914—1918 годов способствовала исчезновению с лица морей последних океанских парусников. Свои их разоружали, потому что равняться в скорости с нынешними дымными угольными посудинами и ходить под их охраной они не могли, а если отваживались все же выйти без конвоя, их сразу топил противник.

Хорошим учеником я никогда не был, но, по оценке учителя Беренса, считался прочным середнячком. Но вот одиннадцати лет от роду я перешел в старший класс к учителю Ниссену, и все резко изменилось. Мы с ним постоянно враждовали. Сперва из-за политики, потом из-за его жены и, наконец, из-за его сада. Происходило все это так.

Каждое утро после молитвы мы пели духовные гимны из церковного сборника псалмов. Большей частью это были псалмы, намеченные к пению в кирхе в ближайшее воскресенье. Эти утренние песнопения служили для нас и учителя Ниссена репетицией; таким способом мы разучивали тексты и мелодию для воскресных богослужений. Взрослые во время службы обыкновенно только мычали да бормотали что-то себе под нос. Кроме этого дважды в неделю на последних уроках мы тоже пели. Великий шлезвиг-голштинский патриот учитель Ниссен наряду с предусмотренными свыше церковными и национальными гимнами заставлял нас петь песни о датских войнах. Больше всего любил он слушать «Шлезвиг-Гольштейн, опоясанный морем». В текстах этих песен нередко встречались слова весьма патриотические, но не совсем нам понятные, и мы, мальчишки, из озорства заменяли их более близкими нашим деревенским представлениям. К счастью, наши словечки терялись в хоре девочек и скрипичной музыке учителя. Стоило, однако, девочкам запеть чуть потише, или мне заорать погромче, или скрипке внезапно замолкнуть, как тут же из общего хора прорывалась моя песня.

— Дорогая наша родина, ты — два трупа под одной короной, — пел я вместо «ты — два дуба под одною кроной»[10].

Ниссен поднимал смычок, хор умолкал.

— Ну-ка, Ханнес, спой это место один.

Все взоры устремлялись на меня, и откуда-то сзади слышался уже шепотком ехидный вопросец:

— Что, слабО тебе?

И тут уж, хочешь не хочешь, приходилось еще раз провозглашать в честь не признанного пруссаками, но столь почитаемого Ниссеном герцога Августенбургского: «…два трупа под одной короной».

В первый раз учитель поломал о мой хребет свой смычок. А в дальнейшем я постоянно обитал среди неисправимых на штрафной парте, самой ближней к учителю.

Повтори кому несколько раз, что он неисправимый, он и вправду станет неисправимым. Я сильно обиделся на Ниссена: очень уж всерьез он воспринял то, что для меня было только шуткой. Позже я разобрался, что в политике такие шутки всегда воспринимаются очень серьезно, особенно теми, кто ни малейшего влияния на политику не имеет. Но тогда я был еще слишком глуп.

Разлад с Ниссеном начался сразу после пасхи, когда мы перешли в его класс. А вскоре я сцепился и с его женой. На этот раз я и в самом деле был виноват.

Наступил май. Теплынь была не хуже, чем летом. Зеленели травы и хлеба, птички щебетали ликующим хором и клали яйца. Особенно интересовали нас зелененькие в черную крапинку яйца чибисов. Чибисы сотнями отрабатывали свои воздушные упражнения над лугами в маршах. Гнезда они ладили в земле по краям канав. Когда мы шли мимо, из травы выпархивал вдруг чибис и, притворяясь больным, старался отвлечь нас от гнезда. Но куда ему было провести нас, выросших на маршах. Обнаружив гнездо — кучку поломанных соломинок, — мы забирали все яйца до одного, чтобы чибисиха несла новые. Каждое утро перед школой мы искали знакомые гнезда и изымали яйца, которые чибисиха успела снести накануне. Яйца мы выпивали или относили матерям варить. Если трофеи были очень большими, часть их я отдавал моему дружку Хинриху Брунсу, с которым вместе ходил в школу.

Хранить чибисиные яйца мне было негде. Школьные сумки тогда еще не изобрели. Грифельную доску, пенал, книги и тетради я связывал вместе ремешком и нес все это хозяйство в руке. Для яиц оставалась одна рука и карманы штанов. В тот день оба кармана у меня были полны. Мы стояли перед школой и ждали начала уроков. Вдруг я почувствовал, что по ногам у меня что-то течет. Я схватился за карман и понял, что несколько яиц лопнуло. Вытащив получившееся месиво из кармана, я швырнул его через забор.

И тут на глаза мне попалось белье фрау Ниссен, весело полоскавшееся на утреннем ветру чуть поодаль от забора. Сжимая перемазанной рукой уцелевшие яйца, я вперился взглядом в раздувавшиеся пузырями полотняные кальсоны. Мальчишки без слов поняли, какой соблазн меня одолевает и каких трудов мне стоит себя сдержать.

— А вот, слабО тебе, Ханнес…

— А вот и нет!

— А вот и слабО!

— А вот и нет!

Конечно, нет! И первое яйцо с хрустом разбивается о подштанники герра Ниссена. Однокашники безмолвно взирают на медленно стекающий желток. Дурной пример заразителен. Оцепенения как не бывало. У любого мальчишки с маршей в карманах полно чибисиных яиц. Несколько минут — и все чистое белье фрау Ниссен измарано яичными желтками. Злая это была выходка, ничего не скажешь.

В ходе дознания хорстские мальчишки выдали нас с головой, и для нас, моордикских, наступили тяжелые времена. Особенно для меня. Ореховая палка учителя Ниссена и отцовский кнут трудились без устали.

В конце концов мать урегулировала дело с помощью лукошка яиц и молодого петушка, врученных фрау Ниссен. Несколько дней я прилагал все усилия, чтобы стать примерным ребенком. Однако искушения были слишком велики, а учитель Ниссен то и дело допекал меня как только мог.

Очередной великий скандал произошел из-за яблони в школьном саду. Помимо денежного содержания каждому учителю давалась во владение часть большого школьного сада, размеры которой определялись его служебным рангом. Как старший учитель Ниссен отхватил самую большую и самую красивую. От школьного двора его владение отделялось высокой колючей изгородью. За изгородью росли его яблони, стояли ульи. У нас, крестьянских мальчишек, яблок и дома было сколько угодно. Но в саду у Ниссена было одно дерево, на котором яблоки созревали как раз в августе, когда после летних каникул мы снова начинали ходить в нашу, век бы ее не видеть, школу.

Большущие желто-зеленые яблоки вызывающе подмигивали нам из-за ограды. Ниссен прекрасно знал, какой это для нас соблазн. На переменах он все время шастал взад-вперед по школьному двору, а после уроков беспощадно гнал всякого, кто попадался ему возле школы. Но, как известно, даже самый дотошный караульный офицер рано или поздно устает, если долго не приходит смена. А у Ниссена смены не было. Жена его занималась детьми, а другим учителям он, должно быть, охрану сада не доверял.

Иногда на большой перемене во дворе появлялся пастор Рухман, приходивший потолковать с Ниссеном о школе и о кирхе. Обычно они прогуливались вокруг школы, но иной раз пастор и Ниссен уходили в учительскую. А мы только этого и ждали. Входя в дом, Ниссен с тоской смотрел в сторону сада. Однако вся горластая банда, как он нас называл, галдела совсем в другом углу двора, не проявляя к яблокам ни малейшего интереса.

— Ну, что, Ханнес, слабО тебе?

— Мне-то нет, а вот тебе слабО!

— И мне не слабО!

Секунда — и мы с Брунсом продираемся сквозь колючки, влезаем на дерево и принимаемся бросать яблоки через ограду. По ту сторону собирается весь класс и ловит их. Покуда в деле участвуют лишь старшие мальчики, все идет тихо. Каждый получает по одному или по два яблока и без шума отваливает в сторону, а нас на дереве с земли не видно. Но вот набегают девчонки, а за ними ученики младших классов. Все норовят пожать, где не сеяли. Поднимается такой страшный визг, что Ниссен пулей вылетает во двор.

Сами мы не съели ни яблочка, и это было единственным нашим оправданием. Но даже кроткий пастор Рухман не мог поставить нам этого в заслугу и объяснял наше бескорыстие только недостатком времени.

Ореховая палка и кнут снова пошли в работу, а пастор Рухман на конфирмационных уроках, которые я уже посещал, особенно упорно налегал на шестую заповедь[11].

В школе я теперь вообще ничего больше не делал. Чего ради надрываться, когда и так решено, что через полтора года после конфирмации меня отдадут в батраки к какому-нибудь хозяину. А там от умения читать и считать проку никакого. Так бы оно, наверное, все и катилось, не перегни учитель Ниссен палку и не прояви пастор Рухман своего добросердечия. А может, главной причиной было то, что мой отец заседал в церковном совете…

Каждый год в октябре после праздника урожая, когда у крестьян появлялось свободное время, в школе проводили открытый день. Вот и на этот раз родителей пригласили поприсутствовать на уроках. Они сидели в классе на расставленных вдоль стены стульях. Пастор Рухман как школьный инспектор сел рядом с учительским столиком. В классе сразу запахло нафталином от воскресных суконных костюмов отцов и черных шелковых платьев матерей. Мы, дети, пришли в этот день не босыми, как обычно, а в деревянных или кожаных башмаках. Головы у всех были свежеострижены. Малыши и те старшеклассники, что победнее, стриглись наголо. У старших мальчиков и детей богатых голыми были только затылки. На лоб у них свисали челки, которые мы называли «пони». И у всех уши торчком. Девочки с вечера смачивали волосы сахарной водичкой, чтобы не растрепались прически.

Существовало старое правило: учитель в этот день вызывал только тех, кто поднимал руку. Тот, кто ничего не знал, просто сидел и не высовывался. Его и не спрашивали, чтобы не позорить.

Но на этот раз учитель Ниссен дважды нарушил традицию. По арифметике мы проходили вычитание больших чисел. Видит бог, чрезмерных требований к ученикам в старших классах деревенской школы не предъявляли. Когда записывали одно число под другим, чтобы вычесть поразрядно цифру за цифрой, получалось иной раз так, что из 6 надо было вычесть 7 или 9 из 3. В этом случае, как известно, следовало «занять» из соседней цифры 1 и считать: 16 минус 7 или 13 минус 9. Сам процесс вычитания мы более или менее усвоили, но вот что значит «занять» — никто из нас постичь никак не мог. Чтобы нагляднее втолковать нам это, Ниссен вызвал к доске Фриду Томсен. Мать Фриды, вдова Томсен, помогала по дворам стирать белье. В деревне они считались бедняками и имели право на поддержку из общинной кассы и от церкви.

— Фрида, что делает твоя мать, если у вас не хватает денег? — спросил Ниссен. В классе нависла мертвая тишина. Не то чтобы хорстские крестьяне отличались особой деликатностью, однако существовали определенного рода дела, говорить о которых всенародно считалось неприличным. К их числу относились и денежные вопросы.

Фрида, как и я, в классе не очень блистала. Однако порой даже самому глупому ученику удается ответить в самый кон, особенно если измышлять ничего не надо: выкладывай все, как есть, и вся недолга.

Так вот и Фрида, единственная, пожалуй, кто не заметил всей остроты положения, четко и без затей ответила:

— Она сокращает расходы, господин старший учитель.

Класс затрясся от дружного смеха. Мужчины гоготали громовым басом. Женщины хихикали в носовые платочки. Мы, дети, просто выли от восторга. Учитель Ниссен и Фрида безмолвно уставились друг на друга. Положение спас пастор Рухман.

— Я полагаю, что урок арифметики мы на этом закончим, — сказал он, — Фрида ответила так хорошо, что мы вполне убедились в успехах наших детей, — легкий поклон в сторону родителей, — и в высокой квалификации старшего учителя Ниссена, — легкий поклон в сторону учителя.

Хозяин Брунс, сидевший неподалеку от меня, пробормотал что-то насчет воронов, которые, дескать, глаз друг другу не выклюют. Учитель Ниссен собрался с мыслями и начал урок географии. Тема занятий была — побережье королевства Пруссии.

Не знаю, меня ли персонально задумал он опозорить или просто решил показать свое беспристрастие (не одних бедняцких детей ошарашивает неожиданными вопросами, деткам мелких хозяев тоже спуску не дает), только вдруг ни с того ни с сего захотел он от меня узнать, как называются воды, омывающие остров Рюген. По географии я всегда успевал хорошо и знал все, даже когда сбегал с уроков. И теперь тоже я отлично знал, что воды вокруг Рюгена носят название «бодден». Но на платтдойч «бодден» означает также «грязные ноги». И я испугался: а ну как отвечу я правильно, а родители засмеются. Поэтому я предпочел молчать.

В классе снова нависла мертвая тишина. Чтобы ученик да не мог совсем ничего ответить — такого сроду не бывало. На этот случай в школе существует хорошо отработанная система подсказок.

Из своего угла я увидел, как побагровело лицо матери, как отрешенно уставился в окно отец. Мой сосед по парте Хайни Йенсен зашептал мне: «Грязные ноги, грязные ноги». Ну вот теперь-то мне уж совсем ничего не оставалось, кроме как молчать. Никакая сила в мире не заставила бы меня произнести слово «бодден».

Ниссен явно тянул паузу. Наконец пастор Рухман не выдержал и выразительно кашлянул. Оставить без внимания указующий сигнал своего школьного начальства Ниссен не мог. Но и меня отпустить просто так, безнаказанным за все мои грехи последнего школьного года, ему тоже не хотелось. Поэтому он сказал:

— Да, Иоганнес, география определенно не твоя стихия. Впрочем, дальше Хоэнфельде тебе ведь все равно никогда не выбраться.

Хоэнфельде было маленьким местечком близ Хорста. После урока я увидел, как пастор Рухман подозвал к себе моего отца. Я побежал домой и разревелся от стыда и злости. К великому моему удивлению, ни отец, ни мать за ужином ни словом не обмолвились о школе. Ужинать-то я сел вовремя. Никакое горе аппетита мне испортить было не в силах.

В следующее воскресенье вся семья, как обычно, отправилась в церковь. Отец с матерью солидно шествовали впереди. Мы, дети, повизгивая и толкаясь, плелись вслед за ними. Главное, чтобы все выглядело пристойно, а то обернется на шум отец, и тогда уж порки не миновать.

Из соседнего двора тоже показалось семейство. Взрослые обменивались приветствиями:

— Что, Трина, тоже в кирху?

— Да, Биллем. Ну и погодка нынче, а?

Говорить «доброе утро» или «добрый день» среди знакомых было не принято. Всегда называли друг друга только по имени и добавляли несколько общих замечаний. По дороге к кирхе взрослые шли только семейными парами. На обратном пути образовывались три большие группы. Впереди всех, громко болтая, шли женщины, торопившиеся поскорее добраться до своих кухонных горшков. За ними — хозяева и батраки, которым тоже ко времени надо было попасть домой кормить скотину. И наконец, час-другой спустя — мужчины, заглянувшие после церкви в кабачок и принявшие там для души по паре кружек пива и по стаканчику кюммеля[12].

Последняя группа для нас, ребятишек, была самая интересная, потому что разговоры в ней велись о последних деревенских новостях.

Однако всему свое время, а пока, строго в составе семейных кланов, мы тянулись к кирхе. Уже на подходе к деревне мы слышали колокольный звон, извещавший прихожан, что через десять минут начнется служба. Колокольни в хорстской кирхе не было, поэтому колокол висел на здоровенной балке прямо возле церковной двери. Звонить в колокол и было привилегией самых сильных мальчишек.

Перед церковью мы разделялись. Мальчики садились на хорах справа, девочки — слева. Отец и мать шли на место церковного старосты, под самой кафедрой. Там же были места хорстской «знати». Личные места на скамьях покупались или сдавались на время. Своих постоянных мест не было лишь у бедняков да у батраков с батрачками. Они сидели в последнем ряду.

Взглянув с хор, любой нездешний мог сразу же получить полное представление, кто есть кто в этой деревне. Нам же, мальчишкам, до социальных градаций пока еще не было никакого дела. Мы разглядывали только чужие лысины, разномастные прически да головные платки, а в последних классах — еще и девочек на левой стороне хор.

Посередине, как на троне, возвышался над всеми старший учитель Ниссен за клавиатурой органа.

В это воскресенье отец сказал:

— Ханнес, после церкви подожди меня у дверей.

Не иначе как предстояло какое-то большое дело, касающееся моей персоны.

Под этим впечатлением, должно быть, я внимал словам проповеди пастора Рухмана более сосредоточенно, чем обычно. Впрочем, и отвлечься-то по-настоящему в нашей выкрашенной в белое кирхе так и так было не на что. Все давным-давно до мелочей было знакомо.

После службы я увидел отца, беседующего с учителем Ниссеном. Между ними стоял пастор Рухман, то и дело молитвенно вздымающий обе длани. Наконец Ниссен с пунцовым лицом выбежал из церкви и рысью помчался к школе. У меня аж зачесалось пониже спины, как представил, какая могучая трепка ожидает меня после обеда. Но тут ко мне подошел пастор Рухман.

— Скажи-ка, Иоганнес, ты и в самом деле не знал, что ответить тогда, в школе?

— Знал, господин пастор… — И тут меня прорвало. Все горести несправедливо обиженного тринадцатилетнего мальчишки выплеснулись наружу. Почему мои нелады с Ниссеном должны отражаться на школьных оценках? Конечно, я и сам понимаю, что я озорник, и готов отвечать за свои проказы. Хорошая порка — вполне справедливое наказание за это. Но зачем же позорить меня на открытом уроке при родителях? В этот день мне так хотелось быть ничуть не хуже других учеников, а меня выставили каким-то чуть ли не преступником.

Дети очень чутки к несправедливости, и мне казалось просто непорядочным, что Ниссен использует свое учительское положение для сведения счетов со мной за наши внешкольные распри. Позднее, когда я сам стал морским офицером и капитаном и на мои плечи легла огромная ответственность, я часто думал об этих своих школьных годах. Капитан на море обладает практически неограниченной властью. Он — первый после бога. И как же велико у него искушение перенести свои симпатии и антипатии на служебные дела! Каюсь, случалось иной раз такое и у меня. Надеюсь, однако, что большей частью мне удавалось все же отделить капитана Босса от Ханнеса Фосса.

Пастор Рухман понял, должно быть, что творилось в моей душе. Как шлезвиг-голштинец, он уловил, конечно, почему я не смог произнести слово «бодден». Как сельский пастырь, он знал, насколько велика зависимость его больших и маленьких овечек от местных традиций, в соответствии с которыми неприличным считалось задавать кому-то вопрос, на который тот не мог ответить. Поэтому в школе на открытых уроках и было принято спрашивать лишь тех, кто сам вызвался.

— Иоганнес, — сказал наконец пастор, — а кем бы ты хотел стать?

— Пойду к хозяину, — ответил я, что по-нашему, по-деревенски, означало: пойду в батраки.

— А выучиться какому-нибудь ремеслу ты не хочешь?

— Еще как хочу, господин пастор, на корабельного плотника! — выпалил я, отлично сознавая всю безнадежность подобного желания. Мечта об этой профессии теплилась лишь где-то в самом дальнем уголке моей души.

— Хорошо, будь прилежен в школе. Я поговорю с господином старшим учителем.

И в самом деле, вслед за этим разговором учитель Ниссен стал ко мне относиться куда более сносно. Успеваемость моя не то чтобы заметно улучшилась, но и плохой ее назвать уже было нельзя.

Отец со мной о выборе профессии не заговаривал. Однако, посмотрев на пасху 1873 года мой табель, он спросил:

— Ну как, ты еще не раздумал стать корабельным плотником?

Я только кивнул в ответ. От волнения у меня перехватило дыхание, и я не мог говорить.

Деревенская жизнь текла спокойно и размеренно. Зимой дети бегали на коньках, а весной на освободившихся от льда веттернах и канавах начиналась рыбалка. Мы, мальчишки, ловили щук «петлей». Греется щука под солнышком на мелководье, а ты осторожненько заводишь ей вокруг головы петлю из тонкой проволоки. Потом резко дергаешь, петля затягивается, раз — и рыба уже на берегу. А еще мы пасли на лугах скот. Лето начиналось с жатвы хлеба, вслед за которой шла уборка остальных зерновых. После школы мы купались в веттернах. Плавать все учились с самого малолетства. Позднее я с удивлением узнал, что я один из немногих моряков, умеющих плавать.

Осенью наступала пора уборки картофеля. В Хорсте проводилась традиционная ярмарка скота. Эта ярмарка казалась нам венцом года. Тысячи животных мычали и хрюкали на всех деревенских улицах и на площади перед церковью. Над головами плавало облако пыли, воздух был наполнен терпким запахом животных, перемешанным с ароматами копченых угрей и дешевых леденцов. Перед ярмаркой я и мои братья с сестрами получали от матери по пятьдесят пфеннигов. Это было тогда для нас целым состоянием. Однако, как и любое состояние, оно быстро таяло, стоило потратить первый пфенниг. Жмешься, экономишь, вроде бы и тратить еще не начинал, глядь, а твоих пяти грошенов[13] уже и след простыл.

После ярмарки над маршами гуляли первые осенние штормы, в двери уже стучалась зима. Зимой 1873 года состоялась моя конфирмация. Обряд совершал пастор Рухман. Вообще-то конфирмация всегда происходит перед самой пасхой. Однако будущих моряков конфирмовали на рождество, потому что в январе на кораблях уже начинались работы. Корабельных-то плотников обучали, собственно, на берегу, на верфи, но все равно их причисляли к морскому люду и из школы выпускали раньше, чем других.

К конфирмации отец заколол свинью, и мать целую неделю только и делала, что жарила и парила.

Рано утром к нам явились все Фоссы и Гердтсы из всех окрестных мест, и вся компания дружно замаршировала к кирхе. Мороз был довольно крепкий. Взрослые плотно закутались. Пальто для детей и подростков считалось у нас вообще ненужной роскошью. Я был одет в новый синий конфирмационный костюм. Купили его на вырост, и он болтался на мне, как на вешалке. Шею сжимал высокий тугой бумажный воротничок, схваченный искусно завязанной в бант лентой.

У большинства женщин были с собой корзинки, в которых теплились маленькие жаровенки, наполненные древесным углем. Церковь не отапливалась, и женщины ставили эти жаровенки себе под юбки, чтобы не мерзли ноги. Пар от дыхания множества людей дымкой висел в воздухе. Пастор Рухман произносил слова проповеди, а изо рта у него тоже облачками шел пар. Конфирмационная проповедь тянется особенно долго. Ведь он должен был не только объяснить, что значит для нас этот церковный праздник, он обязан был еще и предостеречь нас от опасностей, которые ожидают будущих моряков, особенно в портовых городах.

Позднее я убедился, что фантазии сухопутных крыс зачастую грязнее самых грязных портовых переулков, но тогда, во время проповеди, весь я горел от нетерпения: когда же, когда смогу я наконец насладиться всеми радостями, о которых столь красочно говорил пастор Рухман. В том, что они ждут меня, я не сомневался.

Под конец все так промерзли, что святое причастие — глоток теплого церковного вина — оказалось для нас просто спасением.

Не без радости слушал я, как в конце конфирмации Ниссен играл на органе: «Исход твой, о благослови, господь!» Это было начало моей взрослой жизни со всеми ее надеждами и желаниями, с длинными штанами, курением и выпивкой. Работа? О работе я тогда и не думал.

3

Мы с отцом знакомимся с герром Кремером. Мой контракт. Вице принимает меня в свой дом. Я праздную вступление в должность.

Работать на верфи меня учил мастер Маас. Конечно, я был крестьянским мальчиком и, что такое работа, хорошо знал с самого раннего детства. Но теперь мне приходилось трудиться с пяти или шести утра до шести вечера.

Мастер Маас заботился и о том, чтобы в перерывах на завтрак и обед я, упаси бог, не остался без работы или какого-нибудь поручения.

Маас был ужасно длинный и невероятно тощий. Руки его, словно плети, свисали вдоль туловища. Снизу они оканчивались огромными, с хорошую лопату, кистями. Голова его была вытянута в длину, как дыня. Сверху на ней сидела глубоко надвинутая на лоб фуражка с лакированным козырьком и помпоном. Из-подо лба холодным ледяным блеском сверкали голубые глаза, обрамленные бесчисленными морщинами. Летом и зимой на Маасе был надет бессменный черный мастерский сюртук с большими серебряными пуговицами — знаком достоинства первостатейного плотника. Из-под сюртука виднелась обязательная, свежайшая, в сине-белую полосочку рубаха без воротничка.

Его морщинистое лошадиное лицо всегда было чисто выбрито, только на шее и под нижней челюстью щетинилась короткая шкиперская борода-шотландка. Когда он вертел головой, часть бороды, та, что росла под челюстью, разворачивалась вместе с ней, а волосы на шее двигались как бы сами по себе. Учеником я, бывало, глаз не мог оторвать от этого увлекательного зрелища. Смотрел, понятно, исподтишка, пока он меня не видел. Стоило ему наставить на кого-нибудь свои голубые ледышки, и тому ничего не оставалось, кроме как работать, работать и работать.

Таков был мастер Маас, подлинный владыка верфи. Официально же производством руководил герр Кремер. Говоря о нем, именно так все его всегда и называли. Вблизи я его видел всего один-единственный раз. В тот самый раз, когда мы с отцом пришли ему представляться.

В конце августа последнего школьного года пастор Рухман пришел к нам в Моордик. Это входило в его служебные обязанности. В течение года он непременно должен был посетить хоть по разу всех членов общины. Разговаривали при этом, впрочем, вовсе не о церковных делах, а больше о погоде, севе, жатве и разведении скота.

Однако на сей раз Рухман снова затеял разговор о моей профессии.

— Фосс, — сказал он отцу. «Герр» говорилось только ученым или особо уважаемым людям. Крестьяне и батраки-поденщики должны были гордиться, если к ним обращались на «вы», а не на «ты» или, того неуважительнее, и вовсе безлично.

— Фосс, — сказал пастор Рухман, — ну как с вашим Иоганнесом? Не передумал он еще стать корабельным плотником?

Отец заверил, что интерес к этой профессии у меня ничуть не убавился.

— Хорошо. Я веду переписку с герром Кремером с верфи «Шюдер и Кремер». В следующую среду около десяти вы можете представить герру Кремеру своего мальчика. Я дам вам рекомендательное письмо к герру Кремеру.

У меня замерло сердце. Отчасти от радости, что сбывается мое заветное желание, а более от того, что мне предстояло встретиться с этим самым герром Кремером. Видать, крупной он был шишкой, коли сам пастор трижды подряд повеличал его «герром».

В среду, в восемь утра, мать расцеловала меня на дорогу. Отец надел свой черный костюм, в котором ходил только в церковь, и лучшие свои сапоги, густо смазанные накануне рыбьим жиром. Свои штаны и куртку я тщательно вычистил щеткой, а сапоги обул новые, специально сшитые сапожником Майером. Предвидя мой быстрый рост, Майер сшил их номера на два побольше, и, чтобы не потерять обувь, мне пришлось напялить на ноги две пары толстых шерстяных носков.

Итак, жарким августовским утром мы отправились пешком в Эльмсхорн. Сперва мы шли по зеленым маршам, потом по тенистой полевой дороге до большого шоссе. Здесь мы немного передохнули и, уже без привалов, незадолго до десяти лихо дотопали до Эльмсхорнской гавани. По примеру отца я отряхнул серо-желтую пыль с костюма. Счищать ее со смазанных сапог было делом бесполезным.

Эльмсхорнская гавань расположена на Крюкау, речке, устье которой примерно в пяти милях отсюда входит в Эльбу. К сожалению, я не могу сказать «вливается», потому что вода в Крюкау течет то в Эльбу, то из Эльбы, смотря по тому, прилив сейчас или отлив. В час нашего прихода был как раз отлив. Воды в гавани совсем не было. Баркасы, эверы и рыбачьи боты стояли, глубоко увязнув в сером иле. Жаркое утреннее солнышко прямо-таки выпаривало протухшую тину, а легкий восточный ветерок нес эту вонь прямо в наши ноздри. Теперь-то нет для меня ничего приятнее портовых ароматов. Всякий раз, попадая в Виктории в порт, я глубоко вдыхаю этот неповторимый букет. А тогда мы с отцом встревоженно переглянулись. Не по душе нам пришелся этот смердящий запашок. Мы привыкли к чудесному воздуху маршей, замешанному на благоухании луговых трав и терпком запахе скота. Все в жизни — дело привычки.

Итак, мы с отцом зашагали вдоль гавани по направлению к верфи «Шюдер и Кремер». На берегу жизнь била ключом. Рыбаки прямо с лодок продавали свой улов.

— Свежая, живая камбала, — завлекал покупательниц к своей лодке продавец.

— К-а-р-а-а-бы, а вот к-а-р-а-а-бы, — неслось с равномерными интервалами от другой лодки. Это ловец крабов пытался сбыть своих мелких ракообразных.

Артель крючников грузила мешки с зерном на лихтеры и баркасы. К гавани тяжелые мешки подвозили на больших телегах, по четверке коней на каждую. Там они останавливались близ судна, которому предназначался груз, задом к специально устроенным подмосткам. Двое грузчиков забирались на воз и скидывали сверху мешки на эти подмостки. Оттуда крючники принимали груз на плечи.

Как у них все ладно получалось! Чуть вертанет парень спиной — и мешок уже на загорбке, точнехонько в нужном положении, и грузчик мерными шагами топает с ним к судну, а навстречу ему, к телеге, спешит уже за очередным мешком другой крючник.

У грузового люка мешок, как живой, опрокидывался вперед. Специальный человек, назначенный в помощь крючникам, отвечал за то, чтобы мешки без задержки соскальзывали по желобу прямо в трюм. В трюме двое парней подхватывали едущий вниз мешок и, раскачав его как следует, забрасывали на самый верх штабеля.

Крючники непрерывной цепочкой тянулись от телеги к судну и обратно. Мы с отцом как раз проходили мимо, когда человек с аспидной доской в руках, стоявший в сторонке и отмечавший черточками число погруженных мешков, заорал вдруг:

— Пятнадцать!

Это означало, что крючники перенесли уже по пятнадцать мешков каждый. Из сундучка, стоявшего возле самой воды, учетчик достал бутылку и поднес каждому парню по стаканчику кюммеля. Затем людей на телеге и у желоба заменили другими, и началась следующая партия «по пятнадцать мешков на человека».

Некоторые суда стояли под выгрузкой. Из-за отлива их палубы оказались значительно ниже береговой кромки, и работа здесь была еще изнурительнее. Четыре человека, с натугой ворочая рукоятки судовой лебедки, поднимали груз на палубу. Затем двое других подтаскивали мешки и ящики к самому берегу, где первая четверка снова поднимала их наверх с помощью ворота и аккуратно укладывала на телеги.

Грохотали и визжали лебедки, то и дело слышались крики:

— Вира! Майна помалу! Майна, майна еще чуть!

Отец потянул меня за рукав. Глазеть было некогда: стрелки на церковных часах, возвышавшихся над крышами эльмсхорнских домов, подбирались уже к десяти.

Мы поспешили дальше вдоль гавани, к самому ее краю, где шумела судовая верфь. Она расположилась на небольшом полуострове, омываемом с трех сторон водами реки. Полуостров этот несколько возвышался над всей остальной гаванью, так что даже в самый высокий прилив вода не поднималась до стапелей[14] и не могла унести с собой бревна и доски. Добрых две сотни человек трудились на этой верфи. Они таскали тяжелые балки, бегали взад и вперед с какими-то непонятными предметами в руках, стучали молотками, пилили, рубили. Шум стоял, хоть уши затыкай. Неразбериха полнейшая, никакого планового начала. Именно так мне тогда показалось. Потому как не представлял я еще по глупости, что такое мастер Маас и как он руководит верфью.

Там, где маленький полуостров примыкал к суше, на самом высоком месте верфи стоял дом герра Кремера. Белые стены, окрашенный в зеленое фахверковый каркас и мощная главная балка, несущая весь верхний этаж, украшенная четко выделяющейся на зеленом фоне позолоченной резьбой. И крыша из красной черепицы. У нас в Хорсте дома тоже были крашеные. Иначе в здешнем климате нельзя. Но такого сияющего великолепия мне видеть еще не доводилось.

Отец смущенно поглядел на свои большущие крестьянские руки. Но в этот самый момент начали бить часы на церковной башне, и это придало ему решимости, он отворил дверь.

То, что предстало нашим взорам после немыслимой роскоши фасада, казалось совершенно уму непостижимым. Мы стояли в маленькой холодной прихожей, выложенной красным кирпичом. Отец закрыл дверь, и помещение сразу погрузилось в потемки, потому что свет в него проникал лишь через расстекловку, украшавшую верхнюю часть дверей. Прихожая была совершенно пуста, одна только блестящая медная плевательница сиротливо притулилась в уголке. При открывании и закрывании двери звонил колокольчик. «Ну и ну»! — хотел сказать я, но не успел: с последним звуком колокольчика в правой стене открылся лючок и из него высунулась очкастая рожа. Это был, как я выяснил после, бухгалтер Карстен, который начислял нам жалованье и поддерживал связь между верфью и конторой. Карстен испытующе смотрел на нас сквозь очки. Отец крутил в руках свою жесткую шляпу. Молчание показалось мне бесконечным. Наконец отец отважился:

— У меня письмо к герру Кремеру.

Карстен молча высунул руку через люк, и отец хотел уже было вложить в нее письмо, но тут вмещался я:

— Герр пастор сказал, что мы должны вручить письмо только лично герру Кремеру. Герр Кремер ждет нас.

Отцовская рука с письмом дернулась назад. Очень необычно было по тем временам, чтобы дети без спроса встревали в разговоры взрослых. Да и пастор Рухман насчет «вручить лично» тоже ничего не говорил. Но я-то чувствовал, что здесь решается моя судьба. Приличным оратором я за свою жизнь так никогда и не стал. Подобрать нужные слова для меня порой сущее мучение. И все-таки, когда дело доходило до крайности, мне как-то всегда удавалось сказать именно то, что нужно.

Какое-то мгновение отец и Карстен изумленно смотрели друг на друга. Потом лючок рывком задвинулся. Прихожая, освещаемая во время разговора светом из люка, снова погрузилась во мрак.

— Да-а-а-а, ну и парень! — протянул отец. И мы стали ждать.

Церковные часы пробили один раз. Мы ждали уже целых полчаса, но все оставалось по-прежнему. Отец все еще держал письмо в руке.

Вдруг лючок рывком раздвинулся, наружу высунулась очкастая голова Карстена.

— Входите.

Он указал ручкой на дверь, откуда шел аромат жаркого. Отец постучал.

— Открывайте, — крикнул Карстен вслед нам. Теперь мы очутились в длинном светлом коридоре. Свет лился сквозь большое окно в противоположном его конце и многочисленные застекленные двери.

Над первой дверью справа висела табличка «Контора». Отец постучал еще раз, и сразу несколько голосов откликнулись:

— Войдите.

Мы вошли в довольно большую комнату. Низкий потолок удерживался большими балками. Все было окрашено в белый цвет. У маленького окошка расположилось пять конторок, за которыми стояло пять писарей. Все они оторвались от своих толстых конторских книг и с интересом уставились на нас. За шестой конторкой стоял винтовой стул без спинки. На нем сидел герр Карстен и резкими рывками вращался вокруг своей оси, взвинчиваясь кверху, покуда не поднялся до такой высоты, чтобы можно было писать сидя. Ноги его смешно болтались в воздухе, но он быстренько отыскал для них опору на неподвижной треножной основе стула и, преисполненный важности, воззрился на нас с высоты своего сидения. Потом знакомой уже нам ручкой он указал на дверь с табличкой «Бюро».

В кабинете, за этой дверью, за большим письменным столом, или, как тогда называли, секретером, сидел сам герр Кремер. Редкие светлые волосики герра Кремера прядками были начесаны на лоб. С висков по щекам сбегали золотисто-медные бакенбарды, завитки которых он то и дело приглаживал. Правой рукой — левую бакенбарду три раза. Левой рукой — правую бакенбарду три раза.

Ниже бакенбард просматривался солидный, в две или три складки, подбородок. Под ним — кипенно-белая сорочка и палевый жилет. По округлому животику справа налево тянулась тоненькая золотая, с множеством брелоков, часовая цепочка. Поверх жилета на герре Кремере был белый пиджак из грубого льняного полотна. Однако рядом, на стене, висел на плечиках еще и фрак.

Не привстав из-за стола, герр Кремер слегка кивнул на наше приветствие и протянул руку. Отец вложил в нее письмо. Герр Кремер раскрыл конверт и начал читать, а мы оба (что еще оставалось делать?) стояли перед ним и ждали.

К счастью, читал герр Кремер очень быстро.

— Герр пастор Рухман рекомендует мне принять вашего сына, э-э-э… вот этого мальчика, в ученики.

Герр Кремер звякнул маленьким медным колокольчиком. В этом доме, казалось, все было из меди. Тотчас же появился герр Карстен. Не иначе как уже ожидал под дверью.

— Карстен, оформите ученический контракт с э-э-э… нашими посетителями.

Прощальный кивок, и мы выходим из кабинета.

После я видел герра Кремера только при спуске кораблей со стапеля. По другим поводам он на верфи не появлялся. Его пожелания и распоряжения Карстен передавал мастеру Маасу, а тот, не снисходя до лишних слов, молча дирижировал верфью, указывая нам холодным взглядом своих бледно-голубых глаз, что надобно делать, чтобы исполнить волю герра Кремера. Желал ли этого также и неизвестный мне герр Шюдер, я так никогда и не выяснил. Впрочем, это уже потом, а пока Карстен достал из шкафа бланк с напечатанным на нем заголовком «Ученический контракт» и стал читать нам текст:

— «Мы, верфь Шюдера и Кремера, представленная в лице герра Кремера, и…» Профессия? Имя?

— Крестьянин, Хинрих Фосс.

— Местожительство?

— Моордик.

— «…заключили настоящий ученический контракт. Сын вышеупомянутого Х.Фосса с 1 января 1874 года принимается учеником на верфь».

Далее следовали всевозможные условия. И то я был обязан, и это, главное же: «верно служить и повиноваться своему мастеру и прочим начальникам».

Затем шли мои права:

«Один талер жалованья в месяц.

Бесплатный кошт и жилье в помещении для подмастерьев на верфи».

В заключение Карстен показал все той же ручкой место, где сперва отец, а потом и я должны были поставить свои подписи. Мы расписались. Ручка-указка нацелилась кончиком на выход. Карстен вспорхнул на свой винтовой стул и, не успели мы закрыть за собой дверь, взвинтился под самый потолок. Последний мой взгляд уловил лишь его ступни, прочно утвердившиеся на массивной треноге.

Мы с отцом молча пошли домой.

— Ну и как? — спросила дома мать.

— Кремер взял его, — ответил отец.

А я подумал: «Ну, Ханнес, держись!»

Так я попал к мастеру Маасу. 1 января нового года после обеда отец увязал мои пожитки, бросил узелок в сани, протянул вожжой вдоль спины молодую Рыжуху (все лошади в деревне были рыжие с белой звездочкой на лбу), и та мерно зарысила прочь от родного моего крыльца.

Прощание с матерью и остальной семьей было недолгим.

— Будь здоров, мой мальчик, — сказала мать.

— Ни пуха ни пера, — пожелали братья и сестры. Нежные чувства выказывать у нас было не принято.

Колокольчик звенел в вечерних сумерках. Неоглядные марши тонули в морозной дымке. Несколько минут — и дома Моордика скрылись из виду.

Я сидел рядом с отцом и мерз. Но лишь снаружи. Изнутри меня жгло жаром волнения. Я строил корабли по своим проектам, и капитаны приходили и благодарили меня за быстрые парусники. «Герр Фосс, — говорили они, — ваши корабли — чудо что такое, мы сейчас же закажем вам новые».

— Держись! — крикнул отец. Но было уже слишком поздно. Правый полоз заехал в придорожную канаву, сани накренились, и мы с отцом и все мои пожитки вывалились в глубокий снег. Наша Рыжуха тут же остановилась. У лошадей на это какое-то особое чутье: стоит повозке или саням не то чтобы опрокинуться, а просто как следует встряхнуться, и они сразу же останавливаются.

Мы выкарабкались из сухого, как порох, снега, засыпавшего с верхом метровой глубины канаву, вытащили сани на дорогу, погрузили в них вещи и, гикнув Рыжухе: «Но-о-о, пошла, милая!» — поехали дальше.

В Эльмсхорне сани остановились возле дома, где жили холостые подмастерья и ученики «Шюдера и Кремера».

К воротам вышел привратник, он же эконом. Имя его было Беньян, но никто его так не называл, а звали по прозвищу — Вице.

— Ага, новый ученик, пожалуйста, входите! — сладко пропел Беньян, отворяя перед нами калитку.

«Ну и ну, — подумал я, — скажите, какой вежливый тон!»

Вице провел нас на третий этаж.

— Вот, здесь апартаменты молодого господина, — сказал он с хохотком, будто отмочил невесть какую шутку.

Я оглядел «апартаменты». Два маленьких заледенелых оконца едва пропускали гаснущий свет зимнего дня в промерзшую насквозь комнату. На шести железных койках лежало по соломенному тюфяку и одеялу с перовой набивкой. Остальные постельные принадлежности, согласно контракту, я привез с собой. У продольной стены стояло шесть узких одностворчатых шкафчиков.

— Ну, молодой человек, — сказал Вице, — располагайся поудобнее. Ты имеешь возможность выбирать! На эту койку светит утреннее солнышко, эта — поближе к печке, а эта — у самой двери, так, ежели ночью понадобится выйти… Нужник внизу, во дворе, — махнул он рукой в сторону замерзшего окна.

Так я впервые познал преимущества свободного выбора. Утреннее солнце в комнату никогда не заглядывало, потому что окна по вечерам наглухо закрывались ставнями. Свежий воздух вообще считался вредным. Лишь здесь, в Виктории, я узнал от доктора Мартенса, что свет и воздух способствуют здоровью. Но в тогдашнем Шлезвиг-Гольштейне об этом и не слыхивали. И позднее, на кораблях, тоже считалось неписаным законом — чем гуще в кубрике атмосфера, тем глубже сон.

Кровать у печки тоже особой выгоды не сулила. Печка-то здесь, видно, никогда не топилась. А выбрать кровать у двери было бы просто глупо, потому как всякий, кто ночью пожелает на двор, в этой кромешной тьме обязательно на нее наткнется. Таков уж он, этот свободный выбор! В надежде, что печку когда-нибудь все же затопят, я выбрал место возле нее.

— Можешь застелить койку и разложить вещи в шкафу, — сказал Вице.

Копошась в шкафу, я увидел, как Вице шепотком сказал что-то отцу и недвусмысленным жестом протянул руку. Отец извлек из брючного кармана кошелек, не спеша развязал его и положил в руку Вице монетку. Вице кивнул, скривился в улыбке и исчез. Отец вздохнул и снова столь же обстоятельно затянул кошелек ремешком. Любой крестьянин вздыхает, когда приходится лезть в кошелек, независимо от того, есть ли для этого серьезные основания или нет. Я наблюдал это во многих странах. Отец вздохнул еще раз, снова развязал кошелек и сунул мне в руку талер, после чего кошелек коричневой кожи окончательно занял свое место в брючном кармане.

— Ну, будь здоров!

— И тебе всего доброго, отец!

И я остался один. Один-одинешенек в промерзлой комнате. Слезы покатились у меня по щекам, горькие, соленые. К счастью, было чертовски холодно. Я проглотил слезы и забегал взад-вперед по комнате, чтобы малость согреться. Изо рта при выдохе валил густой пар. Однако теплее не становилось, и я решил спуститься вниз по лестнице. На улице совсем стемнело, и в нижних сенях зажгли керосиновую коптилку. Горела она еле-еле, чуть освещая дверь с надписью: «Эконом». Я робко постучался. Изнутри раздался голос Вице:

— Войдите.

Из помещения меня обдало вожделенным теплом. Большая чугунная кухонная плита струилась жаром. Сквозь неплотно закрытую дверцу топки в комнату врывались мерцающие отблески пламени. В кухне у плиты сидели Вице, его жена и пятеро детей и «сумерничали», то есть нежились в темноте, не зажигая лампы. Я залепетал что-то о холоде и о том, что надо бы, дескать, затопить в комнате печку. Вице прервал меня кудахтающим смехом, будто я бог весть какую шутку разыграл.

— Там, за дверью, в прихожей — деревянная лопата. Очисть от снега дорожку к нужнику.

Вот так! Бах, и я уже за дверью. Недолго музыка играла. Дружелюбный прием, «молодой господин»! Выманил у отца чаевые, и вся дружба врозь.

Итак, я расчищал от снега дорожку к тому самому мимику из просмоленных досок, с сердечком, вырезанным на двери неизвестно для какой цели. Между делом я приметил, как к дому подошел мальчишка моих лет вместе с отцом, и Вице громко, полным радости голосом приветствовал их, открывая калитку. Почти сразу вслед за ними явился еще один отец с сыном, а затем и еще третья пара. Со всеми Вице был ласков и предупредителен. Я решил, что теперь самое время заняться печной проблемой. Лопата полетела в угол, а я поспешил вверх по лестнице. Трое мальчиков испуганно стояли у своих шкафов и кроватей, а Вице уже проделывал рукой свой недвусмысленный жест, прицеливаясь выжать из каждого родителя по марке, а может, из кого и целый талер — так называли тогда монету в три марки. Тут-то в их компанию я и вклинился.

— Герр Бензак, можно, я здесь теперь разожгу печку?

Однако Вице был стреляный воробей, и не мне было с ним тягаться. Коротко, не размахиваясь, он угостил меня доброй оплеухой.

— Беньян меня зовут, осел ты этакий! — сказал он мне и, обращаясь к отцам, добавил: — Дисциплина прежде всего, господа.

Все трое согласно кивнули. Что такое дисциплина, они знали по военной службе. Все были целиком «за».

— Спальня у нас никогда не отапливается. Это изнеживает. Внизу, по другую сторону дома, есть артельная зала. Там конечно же тепло. Господа могут убедиться, если пожелают.

Господа пожелали, переложив, однако, предварительно кое-что из своих кошельков в руку Вице.

Я осторожно потянулся за ними, стараясь держаться вне пределов досягаемости Вице. Оплеуха меня кое-чему научила. Мы действительно пришли в большущую комнату, не то чтобы очень теплую, но в общем-то и не холодную. У продольной ее стены стояла большая кафельная печка. Из-под потолка два фонаря бросали свет на деревянный стол, правый и левый концы которого оставались в темноте. У стен вплотную один к другому стояли стулья, на которых сидели плотники в своих воскресных нарядах — широкие черные штаны, бархатные жилеты с большими серебряными пуговицами, белые рубахи без воротничков и вельветовые куртки. У большинства во рту дымились сигары, кончики которых ярко светились в полутьме, или глиняные трубки. У всех руки засунуты в карманы, а кое у кого и цилиндр на голове. Лица обрамлены бакенбардами. У тех, что сидели поближе к свету, в ушах сверкали большие серьги.

При нашем появлении поднялся всеобщий галдеж:

— Вице, пес ты этакий, почему здесь так прохладно? Где ужин?

Но на Вице, похоже было, где сядешь, там и слезешь.

— Вы же знаете, что это за печка, только дрова жрет, а время ужина еще не подошло.

Один из плотников встал. Гигантская его фигура не умещалась в низком помещении, и он вынужден был сгибаться, чтобы не продырявить головой потолок. В левом ухе у него покачивалась большая золотая серьга.

— Вице, а почему ты не позволяешь нам топить самим?

— Никель, ты же прекрасно знаешь, что герр Кремер этого не разрешает.

Вице, словно угорь, заскользил к двери, трое ошеломленных отцов прикрывали его отступление. Я остался в теплом помещении. Глаза постепенно привыкали к слабому свету. Теперь я мог уже рассмотреть, что в комнате собралось человек пятьдесят. Все они, кроме Никеля, сидели пока на своих местах, но взгляды их упирались прямо в меня. С интересом рассматривал меня и Никель.

— Ты еще откуда взялся?

— Я новый ученик.

Никель подошел поближе. Левой рукой он схватил меня за куртку чуть повыше груди и легко, как котенка, поднял кверху. Слегка раскачав в воздухе, верзила плотник поставил меня на стол, прямо под лампу.

— Так, теперь говори; «Имею удовольствие, почтенные плотники, доложить вам, что я новый ученик», — и скажи, как тебя зовут.

Я довольно бегло пробормотал всю эту фразу и назвал свое имя. Никель и все остальные молча продолжали разглядывать меня. Наконец Никель прервал молчание:

— Ханнес, сколько денег мать дала тебе с собой?

Верный правде, я дрожащим голосом промямлил, что мать не дала мне ничего.

— Ханнес, сколько денег дал тебе с собой отец?

Я подумал, что врать не имеет смысла, и вытащил свой талер.

— Скажи, Ханнес, а не считаешь ли ты, что одну марку надо потратить, чтобы обмыть твое вступление в должность?

Я сказал, что считаю, и протянул монету ему.

С одной стороны, я, конечно, вздыхал по своим дорогим денежкам (моордикский крестьянин крепко сидел во мне), но, с другой стороны, я был горд, что могу обмыть свое зачисление в ученики в столь почтенном бакенбардном обществе.

— Дед, — крикнул Никель, — а ну, разменяй ему талер.

Старый лысый плотник просеменил к столу и дал мне взамен моего талера две монетки по одной марке.

— Сойди вниз и вытри начисто стол. Тряпка лежит на печке в ведре, — сказал Никель.

Теперь я по всем правилам был принят в славную плотницкую семью. Такая же процедура ожидала на следующий вечер и пятерых остальных учеников. Лишь один отказался добровольно обмыть свое зачисление. Никель и его тоже схватил левой рукой за куртку, правой — за ноги и поставил вниз головой. Потом левой рукой он прошелся по всем карманам нарушителя традиций, выудив оттуда талер и еще какую-то мелочь.

— Дед, чубук!

Старик пришлепал к столу, вывернул, не торопясь, из фарфоровой трубки длиннющий, чуть ли не метровый, чубук и принялся хлестать им по заду стоящего на голове. При этом Никель и дед приговаривали в такт:

— Не ври, не ври, никогда не ври.

Отсчитав положенное число ударов, дед снова ввернул чубук в свою трубку, а Никель поставил ревущего мальчугана на ноги и велел ему громко прокричать:

— Плотники никогда не врут.

Потом дед разменял и его талер.

— Ханнес, — сказал Никель, — здесь шесть марок. Сразу за углом — «Дубок». А ну-ка, быстро, три бутылки кюммеля!

Что делать, я выскочил на холод и понесся за обмывочным кюммелем.

Три бутылки пошли по рукам от одного к другому. Последний, кому довелось выпить, сидел как раз под табличкой:

В тот вечер я выяснил также, почему плотники не могли натопить комнату потеплее. «Герр Кремер не разрешает». Не в этом дело: плевать они хотели на запреты герра Кремера. Дело в том, что печка, та самая гигантская печка, топилась только из соседней комнаты. А соседняя комната была спальней Вице. В правилах внутреннего распорядка, висевших в большой зале, я прочел: «Дров для отопления комнаты отдыха зимой отпускается пол-аршина в день». С такими дровишками в большом помещении да в холодную пору не очень-то согреешься. Раньше плотники прихватывали с собой с верфи щепу и всякие обрезки и топили сами. Подобный непорядок герр Кремер выносить не мог и пресек его в корне, приказав переделать печь так, чтобы топить ее мог только Вице.

А еще я в тот вечер узнал, что ученики накрывают стол и убирают со стола. Но этим-то я занимался еще дома.

Из-за холодов ученики ложились в постель во всей амуниции. К чести герра Кремера должен сказать, что одеяла наши с перовой набивкой были все же достаточно толстыми, чтобы не дать нам замерзнуть.

4

Рассуждения о боге и о НЕМ. Мастер Маас правит верфью. О титулах и престиже. Кого поднимают на смех?

На следующее утро, в половине шестого, Вице постучался в дверь.

— Подъем, подъем, умываться, одеваться, стол накрывать!

Комнату осветила знакомая уже нам керосиновая коптилка. Ну, одеться-то мы оделись, а вот умыться не пришлось, потому как вода в кувшине замерзла. Так неумытыми мы и примчались в большую залу. В ней сохранилось еще немного тепла со вчерашнего вечера, да и большая кафельная печь начала уже понемногу нагреваться. Мы быстро накрыли на стол. На завтрак была горячая овсяная каша, поджаренные фрикадельки и ячменный кофе.

В конце стола сидели ученики второго года обучения. Еще вчера на стол накрывали они, а теперь вот их самих обслуживают! Они просто лопались от гонора:

— Эй, мозес, принеси-ка кофе!

Их возраст и широкие плечи внушали уважение. И я подумал: «Не робей, Ханнес, год пролетит быстро, и тогда ты сам сядешь на их место».

После завтрака плотники сгрудились возле печки и закурили. Один за другим подходили рабочие, жившие в городе вместе с семьями. Под конец в зале собралось сотни две человек.

Незадолго до семи кое-кто (и среди них верзила Никель) полезли в жилетные карманы за часами.

— Без десяти. Пора.

И вот уже курильщики выбивают трубки о печку, выкатываются на улицу, и по трескучему морозцу вся артель дружно топает вниз, к верфи, к воротам, мимо НЕГО.

В книге псалмов лютеранской церкви герцогства Шлезвиг-Гольштейн нашего господа бога именуют ГЕрр. Книгопечатник и достопочтенная консистория признают за богом право на две заглавные буквы. Мастеру Маасу я бы охотно выделил и три, и даже четыре. Поэтому я и пишу: «Мимо НЕГО».

И все, кто был у НЕГО в учениках, добавили бы ЕМУ еще больше заглавных букв, едва вспомнив остановившийся на ком-нибудь ЕГО ледяной взгляд.

Во времена плаваний на тюленебойном судне японцы говорили мне, что у голубоглазых европейцев или американцев глаза рыбьи и женщины прибрежных деревень боятся этого дурного глаза. У мастера Мааса глаза и впрямь были, как у щуки, такие же холодные и бесчувственные. Наверное, за долгий срок, что он простоял у конторки возле входа на верфь, кровь его с каждым годом становилась все холоднее и холоднее, пока в жилах не потекла настоящая рыбья кровь.

В нашем школьном учебнике истории я видел на картинках, как прусские генералы и короли управляют битвой. Они стоят (на ногах, а чаще верхом на коне) на высоком холме. Перед ними всегда простирается широкая равнина, на которой одерживают победу прусские батальоны с развевающимися знаменами. Скупым движением руки, усиленным саблей или подзорной трубой, генерал дирижирует баталией.

Маас живо напомнил мне эти величественные картины. Его мастерская будка с окнами на все стороны стояла в самой стратегически благоприятной точке верфи. Любой, кому надо было войти на верфь или выйти, должен был пройти мимо. Из будки отлично просматривалась вся территория верфи. И Маас ее-таки просматривал. Долгое время я верил даже, что он способен видеть сквозь настил стапеля и борта кораблей. Стоило мне на мгновение задержаться за каким-нибудь прикрытием; чтобы перевести дух, тут же распахивалось окошко мастерской будки и гремел голос Мааса:

— Фосс — куда он пропал?

И в этом мастер Маас тоже походил на прусских королей. Всех, исключая герра Кремера, он называл в третьем лице единственного числа. «Фосс, чтоб его…», — орал он на своем платтдойч. Вместо полководческого жезла у мастера Мааса была дюймовая линейка, а вместо ландкарты — строительные чертежи, которые хранились в его будке. Его непосредственными подчиненными были десятники, под каждым из которых ходило от десяти до пятнадцати плотников.

В тот день, 2 января, ЕГО указания были обращены главным образом на борьбу со стихией.

— Мюллер — очищает от снега доски, — кричал он. И Мюллер со своим десятком отправлялся на расчистку досок.

— Никель — сверлит в тендере дырки для болтов.

Из команды Никеля кто-то пискнул:

— Сверлить на морозе?

Маас молча устремил свой взгляд на крикуна.

Мгновенная тишина, потом голос Никеля:

— Пошли, ребята, за мной.

И вся ватага тянется к эллингу.

Несколько минут — и бригады уже получили задания.

Все разошлись, осталось только шестеро новых учеников, сиротливо съежившихся на снегу. Мастер Маас ударил в рынду[15], подвешенную у окошка его будки:

— Семь часов!

Пришла и наша очередь.

— Имя? — его указательный палец уперся в меня.

— Ханнес Фосс.

— Мастер. Имя? — указательный палец все еще упирался в меня.

— Ханнес Фосс, — я говорил очень громко (может, он глуховат?).

— Мастер. Имя?

Ну и ну, чего это он от меня добивается? И я заорал что есть мочи:

— Ханнес Фосс!

Рука мастера Мааса молниеносно дернулась вперед и влепила мне такую оплеуху, что я едва устоял на ногах.

— Ученик всегда добавляет «мастер». Имя?

Теперь я понял.

— Ханнес Фосс, мастер.

Каменное лицо Мааса поворачивается к моему соседу:

— Имя?

— Йохен Зицман, герр мастер.

Буме — и Йохен тоже схлопотал оплеуху.

— Просто мастер. Имя?

— Йохен Зицман, мастер.

И Йохен понял. И все остальные тоже.

В мореплавании, в военном деле и при обращении к владетельным персонам следует постоянно подчеркивать служебные ранги. Однако англичане и американцы это дело несколько рационализировали. Вместо «яволь, герр капитэн-лейтнант», как я должен был бы говорить на кайзеровском флоте, или вместо «Ханнес Фосс, мастер», как меня учили здесь, на верфи, англичане и американцы говорят просто: «Иес, сэр», а звучит это еще короче: «Иессс». Но в принципе все остается тем же самым. Даже в Южных морях, когда я посетил вождя острова Пенрин, его премьер-министр, или государственный канцлер, или какой там еще у него был титул, наставил меня, как следует обращаться к повелителю двух сотен почти голых туземцев.

Выяснив наши имена и подкрепив силовыми приемами урок местного этикета, мастер Маас бросил нас на расчистку снега.

Вечером первого учебного дня я уже умел накрывать и собирать со стола у плотников, разгребать снег, топить печку в мастерской будке и остерегаться мастера Мааса.

Маас в эти дни был очень раздражен. Из-за мороза и снега многие работы на строящихся судах стали невозможными. Большинство плотников тоже хмурилось: вместо аккордной платы приходилось получать поденную. Никель, с первого вечера взявший меня под свое покровительство, объяснил мне, почему герр Кремер даже в морозные дни не приостанавливал работу на верфи, как это делалось прежде. Заказов было так много, что другие верфи немедленно переманили бы рабочих к себе, чтобы с началом оттепели сразу же продолжить работу в полную силу. Рассказывал мне об этом Никель за штабелем досок. И не успел толком закончить, как из мастерской будки загремел уже знакомый голос:

— Никель. Его люди бездельничают. Фосс. Где он?

К счастью, зима на побережье недолгая. Спустя несколько недель верфь снова огласилась мерным стуком конопаточных молотков, шарканием пил и резкими ударами молотов, вгоняющих костыли в корабельное дерево. Плотники снова получали аккордную плату, и бить баклуши было некогда. Мастер Маас отдавал распоряжения рублеными фразами:

— Никель — кончать штевень! Мюллер — обшивка, правый борт!

Целые дни напролет только и слышался его ор:

— Мюллер — четвертый пояс вкось!

Ну и глазищи! Как у альбатроса; от своей конторки все огрехи на корабле видит.

Появились новые задания и у нас, учеников:

— Фосс — к Никелю балки таскать!

Балки были разной длины, и становились под них по пять и более человек. «Раз-два, взяли», — граненый брус уже на плечах. «А ну, пошла», — оступаясь и балансируя на мокрых досках стапеля, тащим его к кораблю. Первые брусья идут ничего, а потом стираются до крови плечи, начинают дрожать колени, подвертываются в щиколотках ступни. Из гавани доносится: «Пятнадцать», — передышка у крючников. У нас передышки нет. Аккорд-аккорд. Темп работы задает сильнейший, а заработать хотят все. Лишь для нас, учеников, ничего здесь не обломится, кроме бесплатных харчей и жилья да одного талера жалованья в месяц!

И все-таки работа мне нравится. Спустя недолгое время я заметил, что любой труд можно облегчить с помощью кое-каких особых приемов. У всякой профессии есть свои секреты. Кое-кто из плотников не очень спешил поделиться ими со своими учениками, другие, особенно Никель, охотно показывали нам все, что упрощает работу.

Многие плотники были холостяками и над каждым пфеннигом, подобно женатым, не дрожали. Обе группы заметно отличались по одежде и манерам. Женатики одевались, как и большинство рабочих других профессий: широкие плотницкие штаны, старенькие курточки и фуражки. Совсем иное дело — плотники из казармы. Их штаны и вельветовые куртки были самых замысловатых фасонов. Юные лица обрамляли лихие бакенбарды. Золотые серьги в ушах они возвели в настоящий культ. Чем ниже свешивалась серьга и чем тяжелее она была, тем считалось красивее. Там, где появлялась молодежь, даже при самой тяжелой работе часто раздавался веселый смех. Нередко проезжались и на мой счет. Шутки были примерно такого сорта.

Никель озабоченно оглядывался:

— Фриц, — обращался он к коллеге-плотнику, — где продольная ось?

Фриц тоже усердно включался в поиски:

— Может, кто из вас видел продольную ось?

Теперь уже искали все.

— Ну-ка, Ханнес, дуй быстрее к мастеру, пусть он даст тебе новую продольную ось.

Я пулей мчался к мастерской будке.

— Мастер Маас, Никель прислал меня за новой продольной осью.

Маас недовольно двигал верхней частью своей шкиперской бороды по нижней:

— Никель, — ревел он, — не отвлекать ученика от работы!

На какое-то мгновение я слегка терялся, потом резким прыжком назад успевал уклониться от карающей десницы. Молниеносно увертываться от оплеух я уже научился.

Моего друга Йохена Зицмана посылали в кузницу принести пропавший центр тяжести. Кузнецы взгромоздили ему на плечи трехпудовую балластину. Йохен, едва не задохнувшись, приволок ее на стапель, а потом, сопровождаемый хохотом парней и гневным рыком Мааса, потащил обратно в кузницу.

После всех этих штучек мы стали очень подозрительны насчет посылок за неведомыми или казавшимися нам смешными вещами.

Несколько дней спустя Маас рявкнул вдруг:

— Фосс!

От лихтера, куда мы таскали каютный инвентарь, я тут же понесся к мастерской будке.

— Фосс побежит на склад и принесет ночной горшок для жены капитана Бринкмайера.

Я лишился языка. Мастер Маас и розыгрыш — уму непостижимо!

— Э-э-э, мастер, меня теперь не обдурить!

Раз — слева, два — справа, еще раз — слева, еще раз — справа. Четыре затрещины успел мне влепить в тот раз мастер Маас, пока я не обеспечил себе безопасность.

— Что, он еще не бежит?

Я рванул к складу. Щеки мои горели, в голове был сумбур.

— Мастер Маас прислал меня за ночным горшком для какой-то капитанской жены. Но это, наверное, «покупка»?

— Нет, — сказал кладовщик и оскалился в улыбке: — Это не «покупка», это вполне серьезно. «Марианну» заказали с полным инвентарем для капитана и его жены. Ночная посудина тоже входит в гарнитур.

И он вручил мне эту диковину — большую, круглую, с голубенькими цветочками.

— Не могли бы вы его мне завернуть, герр Шефер? — спросил я. При одной мысли, что с ночным горшком в руках мне придется идти мимо двухсот рабочих верфи, меня бросило в холодный пот.

— Не-ет, мой мальчик, тащи, как есть, — сказал Шефер. — И не красней: это же не твой горшок.

Что делать, я потащил, как есть. Веселье началось сразу же за дверью.

— Эй, Ханнес, какой чудесный горшочек! Это твой?

Дальнейшие речения были куда более солеными.

И ведь не спрятаться, не укрыться… Так у всех на виду и топать с горшком от склада до «Марианны»!

Не знаю, то ли мне не терпелось побыстрее покончить с этим гнусным делом, то ли слезы застлали мне глаза и я плохо видел, но только у самой цели я споткнулся, и горшок треснулся о якорь лихтера, стоявший на берегу среди прочей оснастки.

Передо мной лежало пять черепков, один — с ручкой, и на каждом по нескольку голубых цветочков. И тут же сверху раздался трубный глас:

— Фосс — идет ко мне!

Я поплелся к будке, на пороге которой, как архангел Страшного суда, высился уже, поджидая меня, мастер Маас.

— За горшок вычтут из его жалованья.

Куда деваться? Свались только с ног, а за тычками дело не станет.

Жена капитана Бринкмайера получила новый горшок. На этот раз — с розовыми цветочками. Мне снова пришлось тащить его на лихтер. Но на сей раз уже никто ничего достойного осмеяния в этом не находил. Я тоже.

А может, как раз наоборот? Я не находил в этом ничего смешного, а потому и все остальные тоже.

— Ханнес, — сказал Никель, — смешон только тот, кто сам кажется себе смешным. Что бы ты, к примеру, сказал, если бы твой папаша явился сюда завтра с золотой серьгой в ухе?

Вместо ответа я расхохотался. Представить только — мой отец, церковный староста общины Хорста, с большущей, как у Никеля, серьгой!

— Гляди-ка ты, он надо мной смеется! Неужто серьга в ухе — так уж смешно?

— Да нет, у вас это совсем другое.

— Другое? Так что же у меня другое? — спросил Никель, глубже надвигая на лоб свою высокую шляпу.

Вот именно, что же у него, собственно, другое? Только то, что Никель со своими бакенбардами, серьгой в ухе и высокой шляпой выглядел одетым, как и следует быть, а отец такого наряда застыдился бы, как и я — ночного горшка.

Невдомек еще было мне тогда, что среди людей все определяется чувством собственного достоинства. Кто сам боится, тот и вокруг себя сеет страх и панику. Кто смел и отважен, тот и в других вливает мужество. Кто находит себя смешным, смешон и на самом деле.

Вечером ко мне один за другим подходили наши плотники.

— На вот, возьми, — и совали мне в руку по пятьдесят пфеннигов. В конце концов у меня собралось столько денег, что я вполне мог бы обеспечить ночными горшками любых размеров не только капитаншу Бринкмайер, но и всех ее детей, буде таковые существуют.

К моему удивлению, в ближайшую получку «Шюдер и Кремер», а точнее, бухгалтер Карстен начислил мне полные три марки, без всяких вычетов.

Таким образом, история эта не только пошла на пользу моему образованию, но и принесла мне финансовые доходы. Оплеухи мастера Мааса были с лихвой вознаграждены.

5

Я снова доказываю, что мне не слабО, и попадаю под струю их помпы. Секреты судостроения. Искусник Никель.

Время шло, а мы, ученики, все еще были на подхвате — сбегай туда да принеси то, не знаю что… Когда никакого особого дела для нас не было, мастер Маас посылал нас перекладывать штабели. Нам выделялся огромный штабель и указывалось место метрах в пятидесяти от него, и мы должны были перетаскать туда все доски и уложить их в новый штабель. Теперь доски, что лежали внизу, оказывались наверху. Такая работа была для нас самой ненавистной, потому как казалась нам совершенно бесполезной.

Недавно доктор Мартенс дал мне почитать книгу писателя Достоевского. В ней я вычитал, что прежде у каторжников в Сибири особо строгим наказанием считалось перевозить на тачках песок из одного угла тюремного двора в другой. Очень возможно, что перекладывание штабелей, которым мы занимались, было и не столь бессмысленным, как перекатывание песка, но изощренность подобного рода определенно была и здесь. Без стертых в кровь плечей и отдавленных пальцев редко обходилось.

Конечно же мы, мальчишки, всегда искали случай превратить работу в развлечение, особенно если штабель был у самой реки и по возможности дальше от будки мастера Мааса. Ведь нам было всего по 15—16 лет, и помимо работы очень хотелось немного поиграть и посмеяться.

В один прекрасный летний день обстоятельства для нас сложились особенно благоприятно. Июньское солнышко выжимало из всех древесных пор смолистые ароматы. С лугов, что по другую сторону реки, доносилось ликующее пение жаворонков, пробуждающее в нас желание совершить что-нибудь этакое (помимо перекладывания досок, разумеется). Удобный случай для этого был налицо, потому как мастер Маас ушел в контору за новыми чертежами.

Я говорил уже, что верфь располагалась на полуострове. На месте, где мы работали, из речной тины торчали остатки палов — свай, к которым прежде крепились швартовы кораблей. Как частенько бывает у мальчишек, в наших головах внезапно родилась идея добраться до этих метров на десять удаленных от берега свай. А как? Навести мост, чего проще! Что мы за будущие плотники, если не решим такую пустяковую задачу? Сложили концами две доски и связали их по всем правилам искусства пеньковым тросом. Йохен Зицман с гордостью оглядывал плотницкий узел, намертво скрепивший доски.

После долгих усилий длинная доска была проложена с берега на сваи. С закатанными штанами, босиком, мы попробовали зайти чуть поглубже в ил, но сразу же провалились по самые бедра. И ноги, и штаны — все было в черной тине. Но нас это, конечно, не остановило.

Под возгласы «раз-два, взяли» и «а вот, пошла» связь между берегом и палами была наконец установлена. Доска сильно провисала под собственной тяжестью, но нас это не смущало.

— Только вот перейти, пожалуй, никто не сумеет, — сказал Йохен.

— Ну уж!

— А вот слабо тебе!

— А вот и нет!

Раз — и я уже на доске, босой, грязный, все штаны в тине. Пока стоял рядом, доска казалась широкой и прочной. Обман зрения! Узкая она, очень узкая и очень тонкая, и узел, завязанный Йохеном, вовсе не такой уж надежный. Но отступать поздно. Балансируя раскинутыми руками, я двинулся вперед. Сначала из-за провиса доски шел вниз. Я сразу же смекнул, что идти надо мелкими, семенящими шажками, иначе доска сильно раскачается. Ну вот, и до связки добрался, теперь начнется подъем. Шаг, другой, но что это? С каждым шагом доска сползает со сваи. Полвершка, еще полвершка…

— Эй, Ханнес, берегись! — тревожно заорали мне только что заходившиеся в задорных выкриках приятели.

Но беречься было уже поздно. Прогнувшаяся доска соскользнула с пала, я сделал немыслимое сальто и плюхнулся в тину почти у самой цели. Зловонное месиво забурлило и запузырилось вокруг. Рот, нос, глаза — все мгновенно залепило тиной. Но я ухватился за сваю и, высунув голову из черной каши, яростно помотал ею, чтобы стряхнуть грязь с лица. Одной ногой я осторожно попытался нащупать дно. Но тщетно.

На шум прибежали взрослые, и среди них мастер Маас. Он, видно, сразу понял, что его любимые ученички опять отмочили какую-то невероятную штуку. Несмотря на жалкое мое положение, это преисполнило меня гордости: вот, сам мастер Маас из-за меня бегом побежал.

— Эй, держись крепче!

Толстый трос шмякнулся перед моим носом в тину и снова забрызгал мне глаза грязью. Измазанными тиной руками я попытался протереть глаза. Безнадежное дело! Впрочем, нет, один глаз все же проморгался. Трос я, к счастью, разглядеть сумел и ухватился за него левой рукой. Правой я крепко обнимал сваю, потому как, отпусти я ее хоть чуть, сразу же ушел бы с головой в болото.

— Держись за трос! Раз-два, дернули!

Трое здоровенных плотников рванули трос на себя. Левую руку потянуло к берегу, правая все еще железной хваткой держалась за пал. Как известно, любая цепь рвется в самом слабом звене. Таким звеном оказалась на сей раз моя левая. Трос выскользнул у меня из руки, плотники кубарем полетели друг на друга, а мокрый грязный конец хлестнул по свежайшей, в сине-белую полосочку, сорочке мастера Мааса. Ни сюртука, ни жилета на нем в этот день из-за жары не было.

Несмотря на свое бедственное положение, я не выдержал и расхохотался. Рот сразу забило тиной. Теперь спасательную операцию возглавил Никель.

— Ханнес, мы придвинем к тебе доску. Лежи спокойно.

Длинная доска медленно поползла по тине; пичпайн[16] первой категории. Дороговато обойдется мое спасение «Шюдеру и Кремеру». На доске лежал трос с петлей.

— Ханнес, — крикнул Никель, — просунь левую руку в петлю. Так, теперь держись за доску.

У любого терпящего бедствие мысли куцые, и выполнять он может в этот момент только короткие, четкие приказы. Никель оказался хорошим человековедом.

— Ханнес, — любому распоряжению в момент опасности должен предшествовать оклик, — отпускай пал и заползай на доску!

Никелю я верил безоглядно. Я отпустил сваю и обеими руками вцепился в кремеровский пичпайн первой категории. Парни из бригады Никеля медленно подтянули доску, а потом с помощью троса вытянули наконец меня на земную твердь.

Теперь команду снова принял Маас.

— Зицман идет с Фоссом к помпе. Никель достает доску.

Прямо в одежде я влез под кран большой помпы, которой на верфи качали воду, и Йохен с полчаса старательно поливал меня, почти до дна осушив колодец. Основную гадость кое-как смыли, но гнилостный дух от моих тряпок был все еще довольно густой.

Потом Маас отправил меня таскать брусья, покуда я не высохну окончательно, а затем снова не пропотею.

Порядки на верфи тогда были суровые. Плотников нередко накрывал врасплох дождь, и они промокали до нитки. Переодеваться в сухое считалось излишним баловством. Лучшей сушилкой было собственное тело. Поэтому старые плотники, как и старые матросы, вечно страдали ревматизмом и ишиасом.

Мой друг доктор Мартенс здесь, в Виктории, полагает, что у прочих людей, которые никогда не были ни на верфи, ни на кораблях, болезни те же самые, да сверх того еще много других, морякам несвойственных. Мне самому уже за шестьдесят, а ревматизма у меня нет. Не иначе как тогда, на Крюкау, целебные грязевые ванны помогли.

Спасение еще теснее сблизило меня с Никелем. Он показал мне множество хитрых плотницких приемов. Без него в первый год на верфи я бы мало чему научился.

— Расчет тут несложный, — сказал Никель, — первый год — ты на побегушках, второй год — учишься, а третий — работаешь, как заправский плотник, только с ученическим жалованьем.

Итак, я с нетерпением ждал, когда наступит второй год обучения. 1 января 1875 года пришло шестеро новых учеников. Теперь обязанность накрывать на стол переходила к ним.

Никель переговорил с Маасом, и меня включили в его бригаду. Тут уж дело пошло всерьез. Я постигал тайны рейнландских футов и английских дюймов и как «последнюю новинку» осваивал сантиметры и метры, только входившие в обиход. Никель хотел, чтобы я разбирался во всем, что делается на верфи.

Запас леса у «Шюдера и Кремера» был свыше трехсот кубометров. Часть бревен вручную распиливали на доски. Два человека, один на помосте над бревном, второй — на земле под ним, тягали вверх-вниз большущую продольную пилу. Вверх-вниз, вверх-вниз. Каждый день с семи утра до семи вечера. А летом — с шести утра до семи вечера, и все вверх-вниз, вверх-вниз. Работа у пильщиков была постоянная, науки плотницкой не требовала, и сами они были местными, эльмсхорнскими жителями. На каждый корабль — а наши корабли были от 20 до 30 метров длиной — требовалось от 50 до 60 кубометров леса. Я научился распознавать различные породы леса и знал, что куда идет. Мог определить, выдержанный лес или «зеленый».

Капитаны, по чьему заказу строились суда, постоянно контролировали, добротен ли лес. Лучшей гарантией хороших качеств судна была тогда профессиональная гордость корабельных плотников. Лес зачастую выдерживался не столь долго, как это было означено в договоре между будущим капитаном и «Шюдером и Кремером». При достаточно хорошем качестве древесины в работу пускали и доски, что «помоложе». Ну, а если уж лес был совсем «зеленым», десятник шел к мастеру Маасу и заявлял протест. Тут уж конторе приходилось доставать лес у других хозяев.

На разбивочном плазе[17] я познакомился с плоскостной разверткой сложных корабельных обводов. Мы хранили там шаблоны шпангоутов и прочих важнейших строительных деталей. Дерево распаривалось горячим паром и выгибалось, обретая при этом чудесные формы судового корпуса. На глазок и с помощью шаблонов заготовки доводились до высшей степени точности, и начиналась сборка. Своими собственными руками мы создавали настоящие, удивительно гармоничных пропорций корабли!

В основном на нашей верфи строили эверы. Корпус у эвера полный, с плоским днищем. Если в гавани во время отлива эвер сядет в ил, он не ляжет на борт, как это случилось бы с судном, имеющим острый киль. Полный корпус обеспечивает также незначительную осадку при весьма вместительном трюме.

По верфи разнеслась новость. Капитан Келль заключил контракт с герром Кремером. После подписания договора капитан частенько наведывался на верфь вместе с герром Кремером. Ему хотелось посмотреть место, где возникнет его новый корабль. Большинство капитанов были одновременно и владельцами судов, но, как правило, не единственными: в пай вступали их родные и знакомые. Эвер вообще считался хорошим капиталовложением.

Спустя некоторое время контора передала мастеру Маасу чертежи. Маас пришел с ними на плаз и долго совещался с тамошним начальством. Когда единство по всем вопросам было достигнуто и плазовая бригада полностью разобралась в чертежах, начали переносить отдельные части с бумаги в натуральную величину прямо на просторный пол плаза.

Мы снимали с плаза все необходимые размеры, после чего и начиналась настоящая постройка. Часть плотников изготовляла шпангоуты, другая — ладила на стапеле подставки, на которые потом кладется киль. На кили шел в основном красный бук. Брусья из этого дерева были короче проектной длины корабля, поэтому киль пришлось делать составным, намертво скрепляя между собой отдельные его части стяжными болтами и скобами. К килю с помощью угольников-книц прочно крепились фор— и ахтерштевень. Теперь уже было видно, что строится действительно корабль, а не какаянибудь там сухопутная телега.

На следующий день мы начали установку шпангоутов.

— Корабль устроен как человек, лежащий на спине, — сказал Никель. — Киль — хребет, а шпангоуты — ребра.

Наконец шпангоуты были установлены, и тут настал великий час мастера Мааса. Он дотошно прощупал весь набор, промерил толщину и кривизну шпангоутов и отметил места, требующие доводки. Потом лучшие плотники теслами — плотницкими топорами с поперечным клинком — старательно выбрали все эти лишние толщины и неверности. Не спеша выбирали, с предельной аккуратностью: ведь от плотницкого мастерства зависели в дальнейшем и внешний вид, и ходовые свойства эвера.

Абсолютно точно по чертежу деревянное судно построить невозможно. Очень уж дерево — материал капризный. На солнышке ссохнется, в дождь разбухнет, то и дело размеры меняются. Только искусство опытного мастера способно сбалансировать великое множество всевозможных отклонений.

Работы шли своим чередом. Над корпусом трудились уже и другие бригады. Поверх киля, чтобы прочнее соединить его со шпангоутами, мы проложили еще один брус — кильсон. Другие бригады занимались изготовлением пайолов — дощатого настила с внутренней стороны днища, предохраняющего груз от сырости. Ставили продольные связи — стрингеры, усиливали конструкцию угольниками-кницами. Оставалось обшить борта да настлать палубу — и корпус готов.

Все работы были не из легких. И все-таки душа моя пела от радости. Я видел, как созданный моими руками день за днем на стапеле растет красавец корабль. Каждая его деталь ручной работы, и пусть я не все делал сам, но, случись необходимость, и я сумел бы сделать любую из них.

Постройка эвера длилась примерно полгода. За два года настоящего ученичества (первый не в счет) я участвовал в постройке пяти парусников. Поковки мы получали из кузницы, которая находилась в Родермунде, совсем близко от нас. Там весь день грохотал большой падающий молот. Берег Крюкау был зыбкий, и удар чувствовался издалека. Во всех домах метров за двести дребезжали оконные стекла и качались картины на стенах. Жители этих домов трудились в основном на верфях или в кузницах, поэтому каждый удар означал для них: работа есть.

А работа означала поденную плату 2,5 марки летом и 1,9 марки зимой. Или аккордно 18 (а то и все 24) марки в неделю.

Итак, оковки для мачты, якоря и цепи мы получали из Родермунда. Тросы изготовляла расположенная там же канатная мастерская. Паруса шил парусный мастер с соседней улицы, а блоки делали в маленькой мастерской на задах нашей верфи. Да и на самой верфи помимо плотников работали и слесари, и стекольщик, и еще разные мастеровые. Все были рядом, и все были заодно. Все, как могли, старались уложиться в сроки, назначенные договором, и с нетерпением ожидали дня, когда состоится спуск на воду. В заключение всех работ конопатили наружную обшивку. С помощью железной конопатки в щели между досками обшивки молотками забивалась смоленая пакля. Это была одна из самых ответственных работ на верфи.

Ударишь молотком слишком сильно — конопатка, словно клин, раздвинет доски, и корабль получит течь. Ударишь слишком слабо — паклевая скрутка войдет в щель недостаточно глубоко, и в этом месте потом будет проходить вода.

Во время конопаточных работ Маас все время чутко прислушивался к стуку молотков и немедленно откликался на всякий непорядок.

— Люди Мюллера бьют слишком слабо!

Нам, ученикам, доверяли конопатить только палубный настил. Здесь качество конопатки на живучесть корабля влияло не так сильно.

Наконец расквитались и с конопаткой. Мастер Маас удовлетворенно провел ногтем по последнему шву. Мы уложились в срок. Теперь началась подготовка к спуску со стапеля. Для этого необходимо было, чтобы подъем воды в Крюкау пришелся на полуденные часы.

Прилив, как известно, повторяется каждые двенадцать часов, причем срок его наступления день ото дня медленно сдвигается. Начнись прилив, скажем, в шесть утра, и фрау капитанша, герр Кремер и другие почетные гости не смогли бы принять участие в событии — в это время они еще спят. Следующий прилив начался бы около шести вечера. Тогда не хватит времени отбуксировать корабль и выполнить на нем до темноты все работы, необходимые сразу после спуска со стапеля.

Видимо, при подписании контракта герр Кремер всегда руководствовался календарем приливов и отливов, потому что всякий раз сроку готовности корабля сопутствовало самое благоприятное время подъема воды в реке.

Плотники приготовили спусковые дорожки — брусья, по которым эвер должен был сползти в воду. Мы, ученики, густо смазали эти брусья мылом. Корпус украсили цветочными гирляндами. Придись спуск на зимнюю пору, вместо цветов были бы разноцветные флажки.

Щит с именем корабля на корме прикрывался до поры старым парусом. Перед самым носом эвера мы соорудили из старых брусков и досок небольшую трибуну для уважаемых лиц, которые соберутся в этот торжественный день.

И вот этот день настал. Блестящие цилиндры высоких гостей, словно зеркала, пускали солнечных зайчиков. Белые пластроны сверкали из-под фраков и визиток. Герр Кремер пригладил свои бакенбарды, левой рукой — правую, правой рукой — левую. Гигантские поля дамских шляп закрывали, словно зонтиками, чуть не всю трибуну.

— Хорошо еще, что кринолины вышли из моды, а то пришлось бы строить две трибуны, — сказал мой друг Никель.

Плотники, исключая тех, кому выпала честь выбить клинья и стопора, удерживающие корпус на стапеле, собрались вокруг трибуны.

Корабли в гавани в честь такого события украсились пестрыми флагами. Зевак к верфи сбежалось со всего города. Плотники явились в праздничных нарядах. Мастер Маас и тот отказался на сей раз от своей всегдашней фуражечки и надел высокую плотницкую шляпу.

Корабль владельцам передавал герр Кремер.

— Счастливого плавания… Кайзер и империя… Германская слава… Удачного фрахта… — доносились до нас отдельные его слова.

Потом одна из дам произнесла традиционную «крестильную» формулу. Ее голосок звучал еще слабее:

— …Волны… ветром полны… на воду спускаю… имя нарекаю.

Не очень разборчиво, но во всяком случае в рифму. Закончив речь, она взяла в руки бутылку шампанского, болтавшуюся на тросике под перекладиной какой-то штуки вроде маленькой виселицы, и хватила ею о форштевень новорожденного эвера.

Бутылку для обряда «крещения» заготовили специально. На женщину в таком важном деле полагаться нельзя. Существо она слабое, а бутылка — крепкая, ну, как не разобьется? И контора загодя отправила бутылку на «препарацию». Трюк этот состоял в следующем. С бутылочного горлышка снималась станиолевая обертка. Затем наш стекольщик осторожно, без хлопка, откупоривал пробку. Вокруг него уже кучковались охочие люди со своей посудой. Первому он наливал себе в стакан, где обычно хранилась замазка, а остатки разливал приятелям, тоже отнюдь не в фирменные бокалы. Оставалось только сказать: «Ваше здоровье!»

Французское шампанское! Многие ли наши земляки пробовали его? Или хотя бы видели, как другие пробуют? Так что наш стекольщик в этом смысле мог бы дать фору самым именитым эльмсхорнским бюргерам.

Далее начиналась собственно «препарация». На поверхности бутылки алмазом делались надрезы во многих местах. Затем ее наполняли обычным солодовым пивом, сдобренным для лучшей пенности пригоршней поваренной соли. Пробку слегка подстругивали, чтобы она без усилий входила в горлышко, и закрепляли ее проволокой. Потом снова обертывали бутылку станиолью. Вот и вся «препарация». Крестильная бутылка «вдовы Клико» готова, она разлетается вдребезги при любом, даже самом слабом ударе. А солодовое пиво пенится сильнее самого лучшего шампанского.

— По крайней мере всем видно, — пояснил стекольщик.

Итак, бутылка кокнулась, или, лучше, как обычно писал в таких случаях «Эльмсхорнский вестник», расшиблась, о форштевень гордого корабля. В тот же миг мастер Маас прокричал:

— Стопора долой! Руби во славу божью!

На верфи зазвонила рында, застучали топоры и молотки. В гавани на всех судах затрубили в туманные горны. Старый парус упал вниз и открыл взорам присутствующих имя нового корабля.

Медленно, очень медленно, как бы нехотя, заскользил корпус со стапеля. Потом темп убыстрился — это сработало наше мыло. Толпа разразилась криками «Ура!», в воздух взлетели шляпы, фуражки и цилиндры. И вот уже, весь в пене и брызгах, новорожденный эвер резво скатывается в свою законную стихию. Здесь его сразу осаживают якорями: Крюкау — узкая, промедли мы чуть, так и врежется наше детище в противоположный, луговой берег.

Рабочая команда буксирует корабль к достроечному пирсу. Капитан всходит на борт и собственноручно поднимает национальный флаг. Заканчивается праздник по традиции в «Дубке».

В последующие дни мы отделывали и снастили эвер. Грот-мачту должны были ставить в присутствии капитана. Таков обычай: корабль хорошо будет ходить под парусами, если под мачту заложить золотой, а исполнить это надлежит самому капитану.

Нам с Никелем предстояло ставить мачту. В первую очередь нужно было позаботиться, чтобы шпор мачты — нижний ее конец — точно пришелся к степсу — специальному гнезду на киле. Как происходит процедура установки. Никель мне в общих чертах рассказал.

— Все понял?

Я утвердительно кивнул.

— Тогда смотри, как оно пойдет дальше.

Никель осторожно выпилил маленький кусочек из планки степса. Затем он вновь приладил его на место, а распил залепил замазкой. Наконец он сплюнул в ладонь добрую порцию жевательного табака и большим пальцем старательно размазал ее по всей планке.

— Ну как, заметно что-нибудь?

— Н-е-е-т, но зачем все это?

— Потерпи малость — узнаешь. Только никому ни звука.

На следующий день мы притащили на эвер треногу, с помощью которой ставят мачту. Когда все приготовления были закончены, появились капитан и мастер Маас.

— Я хотел бы заложить в степс золотой.

— Да, кэптен, обязательно заложите. Это прекрасный обычай.

Хороший ход для нее — первейшее дело! — сказал Никель. Под «ней» подразумевался эвер. О кораблях всегда говорили в женском роде, какое бы название они ни носили[18] (кстати, мой первый эвер назывался «Фридрих»). Никель кивнул людям, державшим мачту, подвешенную к треноге. Это была команда ставить. Капитан, Маас и Никель спустились в трюм. Сгорая от любопытства, я скользнул за ними.

Капитан заложил в степс золотую монету в двадцать марок.

— Только я останусь здесь, покуда мачта окончательно не сядет на свое место. А то знаю я вас, за милую душу приберете мое золотишко.

— Кэптен, как вы можете? У нас этакого не водится, — встопорщились в негодовании бакенбарды Никеля. — Да случись подобная оказия, корабль и с места не сдвинется.

Маас ничего не сказал, только поездил верхней частью своей шкиперской бороды по нижней.

В пяртнерсе[19] показался шпор мачты.

— Вира помалу, — крикнул Никель, и шпор послушно пошел вверх.

— Майна! — Теперь шпор пошел вниз, и Никель, обхватив его обеими руками, направил точно на золотую монету. На палубе принялись забивать в пяртнерс клинья, жестко фиксирующие положение мачты.

Капитан остался доволен. Теперь они с Маасом отправились на берег. Никель почтительно сопровождал обоих до самого трапа. Потом вернулся в трюм.

— Ну, Ханнес, теперь смотри.

Он ловко отделил от степса отпиленный вчера кусочек планки и проволокой выудил из-под мачты золотую монетку.

— Ой, Никель, это же грех!

Никель затряс серьгой.

— Ханнес, Ханнес, до чего же ты еще глуп. Да, конечно, кораблю, чтобы хорошо ходил под парусами, нужна денежка, но кто сказал, что она обязательно должна быть золотая?

Он сунул под мачту монету в одну марку и аккуратно прибил отпиленный кусочек планки гвоздем.

Вечером после ужина Никель, хитро прищурясь, сказал:

— Слушай, дед, можешь разменять двадцать марок?

Старый плотник, заведовавший артельной кассой, просеменил к столу. Не задавая никаких вопросов, он протянул Никелю одну марку, а взамен забрал золотой. Плотники вдоль стен невозмутимо продолжали сосать свои сигары и трубки. Видать, странная сделка вовсе не была для них чем-то неожиданным.

— Вилли и Густав. — Это были самые младшие ученики, прислуживающие за столом. — Быстро в «Дубок» и тащите пять бутылок кюммеля.

Незадолго до того, как мое ученичество закончилось, «Фридрих» пришел на верфь в ремонт.

— Ну как, кэптен, лихо она бегает? — спросил Никель.

Капитан охотно принялся рассказывать, как он кого обгонял, а кого обходил, как стоящего.

— Выходит, кэптен, золотой-то все же пригодился?

— Да, да, плотник, истинно так. Я не суеверен, нет, но что правда, то правда. Она летит, как сам дьявол.

Когда мы остались одни, Никель спросил:

— Ну, Ханнес, так как же насчет греха?

И в самом деле, никто ведь здесь никого не обидел. Кораблик летал, как на крыльях, капитан твердо знал, в чем секрет его скорости, а нам всем (ей-ей, вполне заслуженно!) досталось по маленькой кюммеля.

6

Кораблекрушение на Эльбе. «Дора». Я нанимаюсь на «Дору». Как пишется слово Гуаякиль? Раздутый апломб и шишки на лбу.

Близилась весна 1877 года. Я спал и видел, когда наконец стану настоящим странствующим подмастерьем. Каждую неделю я откладывал по нескольку марок на традиционный плотницкий костюм и золотую серьгу.

Однажды мартовским вечером, когда у нас, без пяти минут подмастерьев, от жажды путешествий уже зудели подошвы. Никель вернулся от мастера Мааса:

— Есть дельце, парни. Возле устья Крюкау потерпела бедствие «Дора». Надо нам на несколько дней на Эльбу.

На следующее утро мы уложили инструменты в большой гребной бот. Не забыли и доски с брусьями. В конце концов бот оказался настолько загруженным, что мы сами в него едва втиснулись. В воде он сидел почти по самый планширь[20]. Около восьми вода начала убывать, и мы отвалили. Отлив тут же подхватил нас и быстро понес вдоль берега. На небе сияло ласковое мартовское солнышко. Грести не требовалось, течение было довольно сильное. Никель уселся за руль и направил бот прямо в середину потока. Остальные сидели на гребных банках спинами вперед. Делать было нечего, и мы затянули «Шлезвиг-Гольштейн, опоясанный морем».

Вдруг Никель сказал:

— Эй, парни, оглянитесь-ка на минутку, только осторожно.

Понятно, мы все сразу же оглянулись, об осторожности, однако, и не подумав, а наоборот, рывком. Тут же через борт плеснула волна прямо ему на брюки, так что от испуга он снова плюхнулся на банку. Мартовская водичка! Куда какая прохладная!

От того, что предстало нашим взорам, и вправду можно было подскочить. Справа и слева берега Крюкау расступились, образуя красивую дугу. Устье расширялось, как раструб горна, и открывало вид на Эльбу. Свежий вестовый ветерок, который мы, укрытые дамбой и берегом, до сей поры почти не ощущали, гнал к устью серые волны Эльбы. Конечно, бывалому моряку эти волны показались бы разве что мелкими волняшками. Но мы-то моряками не были. И бот наш сидел в воде, едва не черпая бортами. А отливное течение неслось встречь ветра, отчего волны возникали короткие и крутые, с подозрительно пенящимися вершинами.

Мне эта картина была особенно интересна, потому как, хоть Шлезвиг-Гольштейн и опоясан морем, Эльбу, не говоря уже о море, я до сих пор еще никогда не видал.

Сейчас в Виктории молодые люди ездят на Тихоокеанское побережье на поездах, на автобусах (скажем, на моем), а то и на собственной машине. Полагаю, что подобное происходит сейчас и в Шлезвиг-Гольштейне. Но тогда с какой бы это радости, позвольте спросить, пустился крестьянский парнишка в долгий путь навстречу ветру да по скверным дорогам, только ради того, чтобы повидать Эльбу? «Вода — она и есть вода, — сказал бы мой отец. — Чего, чего, а этого добра у нас хватает и в канавах, и в веттернах». Попади я на Эльбу посуху, может, и я бы так же подумал. Но в том-то и дело, что впервые я увидел ее могучий поток не из окна поезда и не с автобусного кресла, а прямо с борта лодки. А это, знаете, вдохновляет. Противоположный берег Эльбы с нашей точки почти не просматривался: река в этом месте в ширину почти два километра. Воздух был полон шумом прибоя. Сегодня я сказал бы — легкого прибойчика. Но тогда чавкающие удары волн о береговой откос наполнили мое сердце неведомой дотоле радостью жизни.

Вот впереди узенькой черточкой всплыл остров Пагензанд. Чуть дальше его, защищенный островом от ветра и волн, стоял трехмачтовый корабль «Дора».

Отлив бесцеремонно тащил нас из устья Крюкау прямо в открытую воду. Под ветром нос нашего бота увалился в сторону, и сейчас же первая волна перекатилась в бот через планширь.

— Весла на воду, — крикнул Никель, — гребите!

Гребцы мы все были, прямо скажем, аховые. Но все же познаний наших в этом высоком искусстве хватило, чтобы дать боту ход. Никель правил прямо вразрез волны. По его лицу я понял, что где-то что-то не в порядке.

Порыв ветра едва не сорвал с него высокую плотницкую шляпу. Свободная рука Никеля непроизвольно дернулась к ней. Бот круто вздыбился, волна с легким шипением прокатилась под ним. Вода, которой мы довольно изрядно поднабрались за это время, хлынула в корму, залив сапоги Никеля до ушек на голенищах. Теперь взметнулась вверх корма, а нос нырнул в ложбину между волнами. Омывая наши инструменты, вода в боте устремилась с кормы в нос.

— Сильнее гресть!

Мы навалились на весла. Прямо на нас с шипением катилась большущая волна. Никель глубже надвинул шляпу и пригнулся. Бот мигом наполнился до самых банок. Как видно, вода в носовой части не позволила боту вздыбиться над волной, и мы просто пропороли ее насквозь. Мы судорожно вцепились в весла, но грести от испуга перестали. И это было нашей роковой ошибкой. Бот немедленно увалился под ветер и завихлял, как хромая утка на пруду. С наветренной стороны через планширь побежали мелкие бурунчики. Они перекатывались через бот и тут же снова убегали в Эльбу с подветра. Доски и брусья, которые мы забрали с собой с верфи, плавали теперь между банками в мирном соседстве с лодочными рыбинами[21]. Потонуть мы не могли: наш деревянный бот, даже заполненный водой, сохранял еще некоторую плавучесть. Промокнуть — мы и так промокли дальше некуда. Ласкового весеннего солнышка — как не бывало, стало холодно, все умолкли, только зубы клацали на холодном мартовском ветру.

Никель все еще сжимал правой рукой бесполезный румпель, а левой — свою неизменную шляпу. Он оценивал обстановку. За несколько минут отлив успел унести наш бот от устья Крюкау довольно далеко в Эльбу. Но с другой стороны, ветер гнал нас к берегу. Вот уже киль проскрипел по чему-то твердому, и бот накрепко увяз в прибрежной тине.

— Все за борт!

Набегающие волны достигали нам до пояса, уходящие — едва до колен. Мы подтянули бот поближе к берегу. Дно здесь было твердое, песчаное.

— Перевернуть бот!

Вода выплеснулась наружу, и мы снова уложили на место рыбины, а на них — свой инструмент и запасные доски с брусьями. Отлив быстро сгонял воду. От прибоя нас отделял теперь уже добрый десяток метров, и сам прибой виделся отсюда слабеньким и безобидным.

По дамбе к нам, не торопясь, подошел какой-то невзрачный человечек.

— М-м-д-а-а-а, чего это вы сюда забрались, ребята?

— Мы должны дождаться здесь шлюпку с «Доры», — сказал Никель, а мы все согласно закивали.

Признаться, что еще несколько минут назад мы чувствовали себя потерпевшими кораблекрушение, чудом ускользнувшими от неистового шторма? Да никогда в жизни!

Человек невозмутимо сплюнул на песок табачную жвачку.

— Ну, тогда ждите, в шесть вода снова поднимется.

— Нет ли здесь поблизости какого-нибудь дома, где можно немножко обсохнуть? — изобразил на лице любезную улыбку Никель.

Незнакомец покачал головой:

— Придется вам часок побегать. Вещички можете оставить здесь.

Мы переглянулись. Конечно, если побегать как следует, то согреешься. А незнакомец меж тем продолжал:

— Бот будем считать предметом, выброшенным на берег.

Куда это нас занесло, к каннибалам, что ли? Рассказывают, что на Фризских островах пастор каждое воскресенье произносил в церкви слова молитвы: «Господи, пошли к нам на пляж побогаче багаж!» Но то Фризские острова, а мы-то застряли в тине на берегу Эльбы, и не в старые, мрачные времена, а в конце просвещенного XIX века.

Никель схватил свой плотницкий топор.

— Слушай, ты, береговой разбойник! А ну-ка быстро разведи нам костер!

Человечек обвел взглядом всех нас по очереди. Мы обступили его со всех сторон с тяжелыми предметами в руках. На бегство рассчитывать не приходилось. Он пожал плечами — происходящее, казалось, не особенно его взволновало. Мы подошли с ним вместе к невысокой дамбе. Он достал из кармана трут, кремень и огниво и, укрываясь за дамбой от ветра, принялся высекать огонь. Трут задымился, и наш человечек ловко запалил пучок сухой травы. Тут уж и мы принялись помогать, подбрасывая еще траву, потом ветки, принесенные приливом и застрявшие на верхней его отметке, и, наконец, плавник всех сортов и форм. Когда жара нагорело довольно изрядно, мы разожгли еще один костер. Теперь можно было и обсушиться с обеих сторон сразу, и отогреться как следует.

— Как английские джентльмены у камина, — сказал Йохен. — Да только куда им до нас, этим джентльменам: камин-то ведь одну сторону поджаривает, а другая мерзнет.

Неизвестный человечек как-то незаметно исчез. Зато спустя недолгое время появился другой мужчина.

— Хелло, моряки, вы с верфи?

— Да, — ответил за всех Никель.

— Мы видели с «Доры», как вас выбросило на берег. Наша Шлюпка стоит в устье Крюкау, в пяти минутах отсюда. Она доставит вас на корабль.

Полуобсохшие, поволокли мы свое добро вдоль дамбы. В конце ее и в самом деле стояла шлюпка с «Доры». Матросы со смеху чуть не померли, слушая рассказ о наших злоключениях. Двое из них приняли вахту у нашего бота. Остальные лихо примчали нас к «Доре», да так, что ни одна капелька больше на нас не упала.

В спокойной воде за Пагензандом стоял на якоре трехмачтовый барк. Он вышел из Гамбурга и несколько дней назад неподалеку от нынешней своей стоянки столкнулся с другим парусником. Повреждения были незначительные, капитан Вульф решил, что в Гамбург возвращаться из-за этого не стоит, и запросил помощи у «Шюдера и Кремера».

Мы подошли к кораблю и на негнущихся ногах вскарабкались наверх по свисавшему с борта шторм-трапу. Я ступил на палубу первого в моей жизни океанского парусника.

«Дора» — трехмачтовый барк с дедвейтом порядка 300 тонн — к моменту нашего знакомства была уже почтенной морской дамой в возрасте лет двадцати пяти, построенной, выходит, где-то в 1850 году. Ее возраст можно было узнать лишь по латунному щитку, привинченному к ходовой рубке. А так, на глазок, она казалась куда моложе своих лет. Все детали старательно окрашены и отлакированы. Латунные оковки сияют нестерпимым блеском. Снасти — воплощение прочности и надежности, свеженькие, будто только что от канатчика.

Черные конопаточные швы расчеркивают выдраенную добела палубу на ровные длинные полосы. Светлая палуба и окрашенные в белое надстройки четко выделяются на фоне черных бортов.

А мачты, мачты! Грот-мачта до чего же толста — вдвоем не обхватишь! Да и фок с бизанью тоже не многим тоньше. Устремились все три с палубы прямо в небо. «Да, это тебе не наши эльмсхорнские эверы», — уважительно подумал я.

Ладный трехмачтовик «Дора» и впрямь решительно не походил на тех ползунов по илу, что строили на Эльбе и на побережье. Острые его обводы и сложнейший такелаж годились только для просторов океана. Там, где от корабля требовались скорость, абсолютная надежность и способность выдерживать бури, «Дора» была на своем месте. Здесь же, на Эльбе, в узкостях между песчаными банками, все ее добрые качества шли насмарку. Здесь злая судьба посмеялась над гордой невестой ветра, столкнув ее с другим парусником. Нос встречного корабля въехал «Доре» в борт, проломив две доски обшивки выше ватерлинии. Недосчитывалась она также и нескольких метров релинга[22]. Ее палубная обшивка потеряла свою былую, окаймленную конопаточными швами непорочность и щерилась теперь на нас разломанными, оторванными от палубных бимсов[23] досками.

К нам подошел пожилой моряк.

— Янсен, первый штурман, — представился он. — Видите, какую штуку нам устроили? Послезавтра мы должны выйти в море, к этому сроку все опять должно быть в один цвет.

О самих плотницких работах Янсен не обмолвился ни словом, он говорил лишь о конечном результате нашего труда. На парусниках ведь как? Ремонт считается законченным лишь тогда, когда новое дерево не отличить от старого.

Янсен был само воплощение солидности и авторитета. И не только из-за его особого служебного положения, но и потому, что весь он телом и душой был предан своему делу, работе, которую выполнял сам и которой руководил. При этом во внешнем его облике не было будто бы ничего особенного. Среднего роста, гладко выбрит, светлые волосы. На голове — суконная бескозырка с шерстяным помпоном на макушке. И мастер Маас носил суконную фуражку, хоть и с козырьком, но тоже с помпоном. Однако то, на что надевались фуражки, у этих двоих в корне отличалось, хотя задачи у них были в сущности почти одинаковые. Оба несли ответственность за бесперебойную работу предприятия (корабль ведь тоже — предприятие!). Но Маас поддерживал свой авторитет неприступной холодностью и постоянным натягиванием поводьев. Янсен же просто отдавал распоряжения и знал, что не выполненными они быть не могут. Я полагаю, что именно в этом и заключается существенное отличие между людьми, поставленными над другими, короче, между начальниками, будь то мастер, директор, капитан или школьный учитель. Истинные личности, по-моему, те, чьи указания имеют столь большой вес, что не требуется ни мелочный контроль за их исполнением, ни тем более понукание. Спорить с нами о сроках ремонта Янсен и не думал. Просто поставил в известность, когда должны закончить, и в том, что мы уложимся, был совершенно уверен.

Янсен выделил нам в помощь еще пятерых матросов. Десять человек было как раз столько, чтобы можно было работать на поврежденных местах с полной отдачей. Будь людей больше, они мешали бы друг другу, а с меньшим числом не обеспечить высокого темпа работы.

До позднего вечера мы пилили и стучали молотками. Впервые ощутил я неповторимый аромат трюма, в котором смешались в единый букет запахи сырости, смолы, табака и чада масляной коптилки. Не знаю, как кому, а мне он показался тогда символом морских просторов и эхом дальних берегов. Все зависит от настроя. То, что одному — вонь, другому — благовоние. В конце концов ведь в духи добавляют амбру, а что такое амбра? Мягко выражаясь, китовый помет.

На следующий вечер мы заделали последнюю доску. Матросы всю ночь конопатили швы. Но мне их ритмичный стук спать не мешал. Я давно привык к нему на верфи, а крепкий дух кубрика действовал на меня как наркоз. Утром Никель едва растолкал меня:

— Вставай, Ханнес, нас зовет штурман.

Продирая глаза и пошатываясь, я выбрался на палубу. Там уже царила трудовая жизнь. Следов нашего ремонта почти не осталось. Новые доски матросы усердно домалевывали черным и белым. Другие парни вскарабкались на такелаж и занимались там какими-то доселе мне неизвестными работами.

Янсен стоял на шканцах[24], подняться на которые нам пришлось по небольшому трапу, и выкрикивал в мегафон какие-то команды людям на грот-мачте. Потом он обернулся к нам и ровным голосом сказал:

— Фосс, я видел, вы — хороший плотник, и герр Никель тоже заверил меня в этом. У меня есть к вам предложение. Наш плотник не явился на борт к отходу. Не хотели бы вы проделать с нами рейс в Гуаякиль? Как плотник вы будете считаться чем-то вроде унтер-офицера, или, скажем лучше, мастера, — поправился Янсен. — Вы, конечно, еще очень молоды, но если вам не слабО, я беру на себя все формальности.

Ну и ну, как обухом по голове. Весь сон разом вылетел. Южная Америка, мастер — и вдруг слабО!

Никель задорно подмигнул мне левым глазом. Я проглотил комок, подступивший к горлу от волнения, и сказал:

— Мне не слабО, герр Янсен.

— Отлично, тогда я напишу письмо на верфь, а герр Никель возьмет его с собой. Морскую экипировку получите из «шляпной коробки» у капитана. А пока пойдемте, я покажу вам ваше помещение.

Янсен зашагал на бак, да как зашагал! Мы с Никелем едва поспевали за ним.

— Герр Янсен, — спросил я на ходу, — а что это за шляпная коробка?

— Правильный вопрос, — добродушно рассмеялся Янсен, — все задают, кто не знает. Наша «шляпная коробка» — это нечто вроде маленькой мелочной лавочки, где матросы могут купить себе табак и всякое прочее добро. Платить за все надо лишь на берегу, после получки. Ну вот, здесь ваша мастерская.

Янсен отворил дверь. В маленьком трапециевидном помещении по стенам было развешано всевозможное плотницкое снаряжение, а посередине стоял деревянный верстак. В дальнем углу, у самого форштевня, просматривалась койка, зашторенная старым парусом.

— Теперь это все ваше, — сказал Янсен и протянул мне ключ. — Пишите скорее родителям, через два часа отвалит шлюпка.

Плотницким карандашом на старой оберточной бумаге я написал, что решил уйти в море. Как пишется слово Гуаякиль, я тогда не знал, как не знал, впрочем, и в какой стране он расположен. Поэтому, презрев дальнейшие подробности, конечной целью своего путешествия я указал Южную Америку.

Листок и множество устных поручений я передал Никелю.

— Будь здоров, Никель.

— Счастливо, Ханнес.

И шлюпка понесла четверку плотников к устью Крюкау. Удары весел и попутный ветер быстро уносили шлюпку от «Доры», и вскоре она маленькой точкой скрылась за дамбой.

Заботы обо мне принял на себя боцман Фьете Бойк. Человечек он был маленький и тощий. Однако недостачу в габаритах и весе с лихвой восполнял его пронзительный, визгливый голос, без всяких мегафонов слышный с одного конца корабля до другого. Это — в обычном разговоре. А закричи он в полную силу — и на грог-мачте оглохнуть можно. Кричал он, привстав на цыпочки и раскачиваясь при каждом слове взад и вперед. Матросы называли его петухом, но лишь на удалении шагов в десять, и то шепотом. Фьете был и задирист, как кочет, а нехватку силы и дальности удара возмещал проворством. Фьете показал мне важнейшие работы. Корабельный плотник должен не только менять доски, брусья и рангоут, он еще в какой-то мере отвечает и за живучесть корабля. Первейшие его обязанности — регулярно измерять уровень воды в трюмах и следить за осушительными помпами. Кроме того, Фьете намекал, что мог бы, пожалуй, мне как своему коллеге (у меня грудь распирало от гордости!) поручить при случае и другие, весьма важные задания.

— Плотник, проверьте бочки с водой, все ли они заполнены.

Плотник был я, а распоряжения отдавал первый штурман. Но где они, эти бочки? К счастью, рядом стоял Фьете.

— Иди за мной, — и, словно куничка, ловко скользнул вниз по трапу. Я — за ним. Бац — и лбом о балку, аж искры из глаз посыпались.

— Давай, давай жми на полусогнутых да смотри, голову береги.

Я уж и то берег — на всех четырех за боцманом жал.

— Вон они, твои бочки, — сказал Фьете и мигом испарился, а я остался в сумрачном помещении наедине с несколькими большими деревянными бочками.

Пока глаза привыкали к темноте, я успел ощупать лоб. На нем вздувалась изрядная шишка. Потом я осторожно взобрался на первую бочку. Зазора до палубы только-только хватило, чтобы мне проползти. Ага, бочка затыкается сверху. А ну, дернули, еще разок — и чоп у меня в руках. Пальцем в дырку — вода! А коли вода, значит, бочка полная. Ну что ж, вот и разобрался что к чему. Теперь — на другую бочку, и тоже чоп ототкнуть. Ой, и зачем я так головой-то мотнул? Резанулся затылком прямо в палубу. Теперь и на нем тоже шишка вспухнет.

Проверив все бочки, я осторожно взобрался по трапу наверх. Слава богу, на этот раз нигде не приложился. Облегченно вздохнув, я шагнул на палубу.

— Полундра! — прокричал чей-то голос. Я инстинктивно пригнулся. Слово «полундра» мне было хорошо знакомо. На всем побережье этот возглас означает: внимание, осторожно, берегись. И все же я не уберегся. Тяжелый блок, который как раз в этот момент поднимали на грот-мачту, крепко саданул меня прямо по темени. Не стеганая бы подкладка на моей фуражке — и прости-прощай моряцкая карьера! Отдал бы концы или нет, бог весть, а пока вот на палубе во весь рост я все-таки растянулся. Ничего себе ударчик!

— Эй, плотник, что с вами? — послышался голос Янсена. Видеть я его еще не мог: искры из глаз не позволяли.

— Все бочки полны, герр Янсен!

— М-м-да, я, собственно, не о том. Но это правильно, о каждой выполненной работе надо докладывать.

Искры медленно таяли, а я ощупывал три большущие шишки, заработанные в первый час моей моряцкой службы.

7

Капитан приходит на корабль. Все наверх, с якоря сниматься! Первая вахта. Кто на море не бывал, тот и горя не видал.

Около одиннадцати (по-корабельному — перед третьей склянкой[25]) штурман приказал перенести шторм-трап с левого борта на правый. Со стороны Гамбурга к «Доре» приближался парусный бот.

Возле самого нашего борта он резко привелся[26] к ветру. Паруса заполоскали, защелкали на свежем бризе, будто взбесились. Человек, в единственном числе представлявший, как видно, всю команду, ловко раздернул грота— и дирикфалы. Парус сразу рухнул, как пустой мешок. Вслед за гротом пошел вниз и стаксель. Все было проделано за считанные секунды. И вместе с тем вовсе не казалось, чтобы человек, выполнявший все эти маневры, очень уж торопился. Напротив, движения его были удивительно размеренными. Но производились они точно в то самое мгновение, когда в этом была необходимость. Результатом же неспешной этой работы и явилась вся описанная ранее цепь быстротечных событий.

А лихой парусник принял меж тем поданный с «Доры» фалинь и закрепил его на переднем кнехте бота. Затем он легко взбежал по трапу и очутился на палубе. Он был высокий и стройный, а одеждой не отличался от остальной команды, разве что белоснежной сорочкой, сверкавшей из-под шейного платка. Лицо у него было длинное, а может, только казалось таким из-за темной бородки-эспаньолки.

Человек перелез через релинг.

— На борту все в порядке, герр капитан. Авария устранена. Мы готовы к выходу, — четко доложил ему Янсен.

Ага, значит, это и есть капитан Вульф. Заядлый яхтсмен, он в одиночку ходил на корабельном парусном боте в Гамбург, чтобы доложить судовладельцам о причинах и последствиях аварии.

— Добро, герр Янсен, прикажите поднять бот. С попутной струей снимаемся с якоря. Лоцман сейчас будет здесь.

И в самом деле к нам подходил уже белый бот. Несколько минут спустя старый лоцман вскарабкался на борт.

— Черт возьми, капитан, вы и впрямь выиграли гонку. Три бутылки рома за мной.

Лоцманский бот отвалил. Фьете Бойку приказали убрать паруса на нашем боте и поднять его на борт. Я благоразумно держался подальше от блоков и гаков, потребных для оной операции. Три мои шишки все еще живо напоминали о себе. А сердце мое чуть не лопалось от радости. Вот так капитан у меня: с парусами управляется, как бог. Уж на что лоцманский бот быстроходный, он и ему один, без всякой помощи, нос натянул. С таким капитаном, да вокруг мыса Горн! И не кем-нибудь, а корабельным плотником! В девятнадцать-то лет, когда другие только-только в молодых матросах ходят. Ну, Ханнес, не иначе ты в рубашке родился!

Восторги мои прервал голос со шканцев:

— Плотника к капитану!

Я мигом примчался к капитанской каюте и постучал в дверь. Сердце мое стучало в ребра громче, чем я — в дверную филенку.

— Войдите.

Каюта была облицована по стенам ореховым деревом, а по подволоку — каким-то светлым, мне не знакомым. Убранство здесь было скромное, но солидное: угловой диван, стол, несколько стульев и секретер со множеством ящичков. Из четырех занавешенных красными шторами иллюминаторов в каюту лился дневной свет.

В заднюю стенку был вделан альков, задернутый такой же красной шторой, прикрывавшей капитанскую койку. Вся мебель — из дерева благородных пород. Поблескивали латунные оковки иллюминаторов и стенного шкафа. Ярко сияло обрамление вделанного в подволок компаса. Я стоял у двери и смущенно мял в руках фуражку. Капитан и штурман молча ощупывали меня взглядами.

— Такого молодого плотника мне встречать еще не приходилось, — сказал наконец капитан. — А впрочем, почему бы и нет? Не будете лениться — быстро все постигнете. Вот, распишитесь здесь.

Ах эти подписи, и в море без них не выйти… В вахтенном журнале я прочел:

«…Иоганнес Фосс перешел с верфи „Шюдер и Кремер“ после аварии на Эльбе и обязуется служить корабельным плотником в рейсе до Гуаякиля и обратно на обычных в мореплавании условиях, за что положено ему жалованье 45 марок ежемесячно». Ну что ж, неплохо. Я расписался.

— Добро, — сказал Вульф. — Штурман выдаст вам сейчас рабочую одежду. Счастливо вам. Через час выходим.

Герр Янсен повел меня в другое помещение, здесь же на шканцах, и отпер большой стенной шкаф. Это и была знаменитая «шляпная коробка». Я получил нижнее белье, морские сапоги, клеенчатый дождевик, зюйдвестку и парусиновую робу.

— Жевательного табаку не хотите?

Я не хотел.

— Тогда распишитесь. — И он протянул мне толстую книгу, в которой я, вторично за этот день, старательно вывел свою фамилию.

Придя в свою мастерскую, я немедленно перевоплотился из плотника-судостроителя верфи «Шюдер и Кремер» в корабельного плотника «Доры». Правда, жесткие парусиновые штаны терли тело, а куртка жала под мышками, но все это были мелочи, недостойные переживаний.

Наверху пронзительно засвистела дудка, и голос Фьете Бойка прокричал:

— Олл хендз ан дек![27]

«Да тут, поди, не меньше половины по-английски», — подумал я.

Первым английским словам меня научил Фьете. Я кинулся на палубу. Остальная команда тоже повыскакивала из кубрика, но не так стремительно, как я.

Офицеры и лоцман стояли на шканцах. Они нетерпеливо посматривали то на флюгарку — матерчатый конусный мешочек на грот-мачте, указывающий направление ветра, то за борт, чтобы не упустить момента начала попутной струи — перехода от прилива к отливу.

Эльба течет, грубо говоря, с зюйда на норд, а ветры здесь в основном вестовые. При столкновении «Доры» с чужим парусником был поврежден не только корпус, но и снасти фок-мачты, что сильно ограничивало рабочие возможности передних парусов. Поэтому Вульф не смог подойти к западному берегу, чтобы отстояться там в каком-нибудь затоне, покуда ветер не зайдет с оста. Вместо этого он отыскал для «Доры» защиту в проливе между Пагензандом и восточным берегом. На корабль все время действовали две силы. Одна — приливное или отливное течение, которому «Дора» противостояла, зацепившись якорем за грунт и развернувшись в направлении норд-зюйд. Второй силой был ветер, разворачивающий «Дору» носом к весту.

В момент, когда якорь отделяется от грунта, барк, на который действуют сразу и течение, и ветер, становится почти беспомощным.

Следует заметить также, что корабли такого класса строятся отнюдь не для маневрирования в узкостях. Слишком сложен для этого их такелаж и слишком малочисленна команда.

Вот почему капитан Вульф и дожидался наивысшей точки подъема воды. При смене прилива отливом некоторое время течения нет вовсе. Именно в эти считанные минуты он и решил сняться с якоря. Кроме того, в высокую воду наибольший простор для маневров.

Для безопасного маневрирования «Доре» требовалась глубина по крайней мере четыре метра. Экипаж из пятнадцати человек, включая капитана и кока, для трехсоттонного барка в общем не так уж мал. Исключите, однако, из этого числа новоявленного плотника и двоих мозесов, и численный состав экипажа уменьшится уже до двенадцати человек. Этой дюжине моряков предстояло выхаживать тяжелый, всосавшийся в тину якорь, работать с парусами, стоять на руле и вести вместе с лоцманом корабль по узкому фарватеру. Впрочем, кэптен Вульф не выказывал особой озабоченности предстоящим труднейшим маневром. Он кивнул Янсену.

— Вахта левого борта, цепь выбирать! Вахта правого борта, кливер и бом-кливер ставить, бизань ставить!

Матросы двигались удивительно неторопливо, будто стояли в Эльмсхорнской гавани, а не собирались в рейс на другой конец света. Коснись меня, я бы бегал быстрее, да вот только не знал я пока, куда бежать-то. Не знали этого и оба юнги. Всеми забытые, стояли мы у грот-мачты.

— Оба мозеса — на кливер-фал, — Фьете подтолкнул ребят к фок-мачте и сунул им в руки ходовой конец фала.

— Плотник — на бизань-дирик-фал!

В поднятой руке Янсена болтался трос. Я опрометью рванул на полуют. «Вот и я пригодился», — радости моей не было предела. Обслуживать гафельные паруса я научился еще на эверах.

Передо мной распростерся весь корабль. «Клик-клик», — постукивал якорный шпиль[28]. Это был старый рычажный шпиль. Впрочем, и сама-то «Дора» тоже была довольно старая, хоть и ухоженная дама. Четверо парней качали вверх-вниз коромысло, как у пожарного насоса. Кок стоял у якорь-цепи и поливал ее водой, чтобы смыть эльбинскую тину. «Клик-клик-клик», — с каждым качком из воды выходило по звену. Теперь, когда течения не было, в дело вступил зюйд-вестовый ветер. «Дору» развернуло наискось к стержню, носом чуть ли не к Гамбургу. Поэтому капитан Вульф решил перенести кливер налево, то есть на наветренную сторону, чтобы корабль развернулся вдоль Эльбы. «Клик-клик-клик», — паузы стали дольше. Фьете протянул руку к шканцам:

— Панер![29]

— Пошел бом-кливер! Пошел кливер!

Оба треугольных паруса поползли вверх по штагу. Фьете подскочил к юнгам, чтобы закрепить снасть.

— Оба кливера налево! Выбрать якорь!

Оба паруса заполоскали на ветру, который дул теперь прямо нам в лоб. Парни из вахты правого борта выбрали втугую шкоты с наветренной стороны. И сейчас же «Дора» покатилась под ветер, разворачиваясь вдоль Эльбы и чуть пятясь назад.

«Клик-клик-клик», — пощелкивало с бака.

— Якорь чист!

— Пошел бизань!

Я тянул что есть силы. Ай да бизань-гафель! Куда тяжелее, чем на наших эверах. А сосед мой успел уже закрепить свою снасть и теперь обтягивал вместе со мной дирик-фал.

— На бизань-шкотах!

Парус наполнился ветром. Теперь бизань давал ход вперед, компенсируя задний ход, созданный кливерами, а разворачиваться «Дора» стала еще круче. Вот уже нос корабля смотрит на норд.

— Оба кливера, травить шкоты слева! Выбрать шкоты справа!

Тотчас же «Дора» обретает ход вперед и начинает медленно двигаться параллельно берегу. Вульф сам стоит у штурвала: людей у нас, увы, маловато.

«Дора» шла в крутой бакштаг вдоль по Эльбе. Спереди, сзади и рядом с нами плыли чужие паруса, белые — у морских судов и серые с рыжинкой — у прибрежных и речных. В сторонке от фарватера становились парусники, направлявшиеся в Гамбург. Они ожидали прилива.

В этом всеобщем движении «Дора» чувствовала себя равной среди равных. Порывистый ветер слегка кренил ее на правый борт, Вульф стоял возле штурвала, не давая рулевому ни минуты покоя. Каким-то особым чутьем он не то чтобы улавливал, а прямо-таки предугадывал малейший поворот ветра.

— Право полрумба!

— Есть, право полрумба, — флегматично отвечал рулевой.

Капитан стремился как можно плотнее прижаться к западному берегу. Это открывало ему свободу маневра.

Страсть ходить как можно круче к ветру становится второй натурой каждого, кто водит парусные корабли. Для парусника с прямым вооружением почти половина розы ветров — зона недоступности. Много круче 80ь на каждый борт ни один океанский парусник против ветра идти не может. Поэтому тут уж нельзя упускать ни единого румба. По ветру и деревянный башмак поплывет, а вот против ветра каждую милю берут с боем.

Позже, когда я плавал на малых судах с косыми парусами, прежде всего на «Ксоре» и «Тиликуме», я мог, конечно, ходить и круче. Но в открытом море я не мог извлечь из этого никаких преимуществ. Предположим даже, судно и сможет долгое время выдерживать удары встречных волн, но экипаж-то этак долго не продержится. На «Ксоре», к примеру, мы в подобной ситуации все время были как под душем. Да и сама она жалобно стонала и скрипела всеми своими связями. Движения ее становились столь резкими, что мы валились с ног. Поэтому на море мы не могли держать курс намного круче, чем капитан Вульф на своей «Доре». Но я-то в ту пору и представить себе даже не мог, что буду когда-нибудь ходить на малых судах. Первые часы на Эльбе были для меня и самыми волнующими во всей моей морской карьере. Я ощущал под собой «Дору» как живую. Корабль на верфи — произведение искусства, корабль под парусами — живое существо.

Идя на обгон, нам приходилось надолго отворачивать с курса. Подходя поближе к головному судну, капитан Вульф бросал оценивающий взгляд на флюгарку на грот-мачте. Кивок рулевому, знак рукой на бак — и «Дора» послушно катится с прежнего курса, а мы вытравливаем шкоты и брасы, потому что ветер теперь дует нам почти в корму. «Дора» реагирует на новый курс, как скаковая лошадь, подстегнутая плетью. Она бросается вперед, в обход чужого корабля. Оттуда на нас с любопытством глазеет команда. Офицеры на шканцах глядят довольно сумрачно и на приветствия Вульфа отвечают скупо и сдержанно. Какому кэпу приятно, когда его обгоняют!

«Дора» жмет вперед и вперед, покуда чужой не останется далеко за кормой. Тогда Вульф снова начинает приводиться. С каждым шквалом рулевой забирает все круче и круче, пока мы вновь не оказываемся на краю фарватера под западным берегом.

— Не приводитесь дальше, капитан Вульф, — предостерегает лоцман.

Дальше к весту — песчаные банки. С началом прилива совпали и сумерки. Вульф приказал убрать все паруса и встал на якорь у самой вестовой кромки фарватера.

— Плотник, я зачисляю вас в вахту правого борта, — сказал мне Янсен. — Вместе с Томсеном, — он показал на одного из матросов, — до полуночи будете стоять якорную вахту. Потом разбудите Бойка. Поставьте якорный огонь.

С помощью Томсена я вытащил из боцманской баталерки большой керосиновый фонарь, зажег его и закрепил на фор-штаге примерно на высоте своего роста. Янсен, а позднее и Вульф приходили нас контролировать. Оба ушли с палубы, не сделав нам замечаний.

Вода прибывала. Слышно было, как она воркует о чем-то со штевнем. Ветер притих, будто уснул. Эльба мерцала десятками огоньков — это стояли на якоре другие корабли. Порой мимо нас проскальзывал, как призрак, парус прибрежного судна, идущего с приливом в Гамбург. Каждые полчаса Томсен отбивал склянки на баке.

Гордый, как испанский гранд, я прохаживался взад-вперед по палубе. Еще сегодня утром я был всего-навсего молодым плотницким подмастерьем, вчерашним учеником, а вечером капитан уже доверил мне вахту на своем корабле.

Со временем этот ритм — четыре часа вахты, четыре часа сна — вошел мне в плоть и кровь. Даже теперь, в Виктории, я все равно обязательно на минутку просыпаюсь в полночь и в четыре утра. Но, не услышав привычного: «Вахта, подъем!», переворачиваюсь на другой бок и сплю дальше сном владельца автобуса. А вот в первую мою вахту я никак не мог дождаться, когда она кончится. С Томсеном разговаривать мне не хотелось, и я начал декламировать школьное стихотворение «Замурованные в землю…». Нет, это не подходит. Мы ведь не на суше, а почти в открытом море. «Будь преданным и честь храни, — это уже несколько лучше, — до врат могилы хладной». Нет, хладная могила — это тоже плохо, лучше бы что-нибудь потеплее. Скажем, «Взвейся, пламя» или, еще лучше, «Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой…»[30] Тому ныряльщику тоже приходилось иметь дело с водой, и сыро ему было, и холодно. Но сердце ему грела любовь. Ради прекрасной девушки я и сам был готов — со скалы да в море. Или с нока марса-рея. Скажи мне, например, капитан Вульф: «Плотник, у меня компас упал в воду. Достаньте мне его обратно поскорее», я бы сразу — прыг в море. Вот он, сияет надраенной латунью. Я его хвать — и наверх, выныриваю у самою шторм-трапа, лезу на борт с компасом в руке. У релинга стоит кэптен Вульф: «Герр Фосс, как офицеру вам положен трап с правого борта. Герр Фосс…»

— Эй, плотник, смену будить не пора?

Передо мной — Томсен. Хоть бы не заметил, что я задремал.

— Да, да, конечно, пора.

Зубы у меня клацают от холода. Появляется Фьете Бойк с сопровождающим:

— Ну как, Ханнес, все в порядке?

— Все в порядке, счастливой вахты!

Не раздеваясь, бросаюсь на свой соломенный тюфяк, укрываюсь с головой одеялом и мгновенно засыпаю. Всего несколько минут, казалось, прошло, как вдруг:

— Все наверх, пошел, пошел!

С тяжелой головой, пошатываясь, иду на палубу. Наверху ни зги не видать. Ветер как с цепи сорвался. Поет в такелаже. Фалы отчаянно лупят по мачтам. И еще — непроизвольно улавливаю (вот что значит мозги на парусный лад настроены) — ветер зашел, с другого румба дует, или нет, ветер не повернул, это «Дора» развернулась на якоре. Начинается отлив.

Ветер и море пробуждают у моряков утраченные инстинкты единства с природой. Любой моряк, хоть усни он на палубе глубоким сном, все равно следит подсознательно за ветром и погодой, штормом и течением. На новых пароходах и теплоходах есть офицеры и часть команды, которые и на свежий-то воздух выходят разве что прогуляться по пассажирской палубе.

Небо чуть посветлело, и мы уже различали контуры окрестных предметов. «Дора» снова слегка накренилась на правый борт и взяла ход. Когда стало совсем светло, капитан Вульф приказал поставить еще и все стаксели. Вдоль бортов «Доры» зажурчала вода.

— Узлов восемь дает, — сказал Янсен лоцману.

— Шикарный шип, — кивнул тот.

Но работки для плотника на этом шикарном шипе оказалось хоть отбавляй. Янсен и Фьете Бойк прочли мне длиннющий список всего, что надо было исправить и подновить. Заодно я узнал и свое рабочее время — десять часов ежедневно. Ночью я должен был вставать, только если всех свистали наверх к парусным маневрам.

Итак, я отправился в мастерскую и принялся за свою первую в качестве корабельного плотника работу.

Поначалу работа спорилась. Но спустя некоторое время мне стало казаться, что воздух в помещении как-то изменился. Слегка давило виски. Я растворил дверь, чтобы продуть мастерскую свежим морским ветерком. Но дверь болталась на своих петлях взад и вперед. Вместе с дверью начала раскачиваться и подвешенная на цепи к подволоку лампа. Я быстренько запер дверь и встал так, чтобы не видеть лампы. Теперь заходила под ногами палуба, странно как-то, неподконтрольно задвигалась. В шкафчиках и ящиках верстака покатились туда и обратно гвозди и шурупы. Катались они с грохотом, который отзывался у меня где-то в желудке. Да и вообще все шумы и все движения действовали почему-то целенаправленно на мои желудочные нервы.

С палубы донесся громкий шум. Хлопали на ветру паруса, скрипели блоки, Фьете пронзительным голосом выкрикивал какие-то команды. Боже мой, до чего же отвратительный шум на этом паруснике!

Но вот наконец «Дора» легла на новый курс. Движения ее приняли весьма своеобразную форму, к которой я, а точнее сказать, мой желудок не был готов. Непреодолимый позыв вытолкнул меня из мастерской и устремил к релингу. К счастью, выскочил я на подветренную сторону, но это была чистая случайность. Оба юнги уже стояли там с зелеными лицами и кормили рыбок своим завтраком. Вслед за ними сорвался со стопоров и я.

— Эй, плотник, проверяешь, что было на завтрак?

— Не-е-е-т, наш плотник освобождает место для обеда. А обед-то — пальчики оближешь: горох со шкварками!

До чего, однако, бессердечны люди…

— Плотник, обтянуть бизань-шкот! Оба юнги, выбрать потуже кливер-фал!

Это был Янсен. Лучшее моряцкое патентованное лекарство против морской болезни и всяких прочих хворей — работа, напряженная работа. И «доктор» Янсен прописал нам это лекарство полной дозой.

Я рысцой потрусил на ют. По дороге пришлось еще разок задержаться у релингов, чтобы заодно отдать рыбкам и остатки вчерашнего ужина.

— Пошел, пошел, плотник, быстрее!

О господи, а вчера Янсен показался мне таким симпатичным человеком… Но дисциплина превыше всего. Я перешел на курцгалон и спустя минуту уже обтягивал бизань-шкот.

Живот пустеет — в голове светлеет. Я догадался, что «Дора» легла в дрейф. К нашему борту подвалил лоцманский бот, и толстый лоцман, что вел нас от Пагензанда, степенно спустился в него. Не имея хода, оба судна плясали на волнах, но в разном ритме. Маленький бот скакал «шотландочку», любимый танец нашей округи, а барк танцевал вальс. Это так скверно стыковалось, что меня опять потянуло к релингу. Теперь шла только зеленая желчь.

Бот отвалил. Янсен принялся командовать, паруса захлопали, реи задвигались, закачались; легкий толчок — «Дора» легла на правый борт и побежала. К сожалению, ритм ее движений опять переменился, по каковой причине я снова повис на подветренном релинге.

— Плотник, на баке разошелся палубный шов, проконопатьте его как следует. Боцман, найдите занятие обоим юнгам.

Будь мне немного получше, я бы дал Янсену по шее.

Фьете показал мне, где надо конопатить. Оба юнги сидели на корточках у самого бушприта и отбивали молотками ржавчину с якорной цепи. Так мы и стукали наперегонки. «Бах-бах», — тюкал конопаточный молоток, «пинк-пинк», — брякали юнги по цепи. «Дора» развернулась круче к ветру и полетела, торопясь в открытое море. Бак вздымался на каждый гребень, и каждый раз желудок мой екал, сдавливаясь книзу. Потом бак нырял в ложбину, а желудок подкатывался кверху, под самое горло. К релингу я больше не бегал: кроме воздуха, ничего в моем желудке уже не осталось.

Стоило нам застучать чуть пореже, немедленно возникал Фьете.

— Давай, давай, здесь вам не игрушки. Хотите, чтобы по вашей милости корабль утоп?

Совсем как у мастера Мааса на верфи. Только там, у «Шюдера и Кремера», было все куда как приятнее. Ветра за штабелями вовсе не ощущалось. Ни единой капелькой ледяной морской водицы не мочило наши рубахи. А главное, верфь не качалась. Желудок снова протестующе заурчал. Ханнес, Ханнес, бедный ты кутенок, еще вчера утром был ты счастливым плотницким подмастерьем, а сегодня все шишки на тебя валятся.

— Вот так, дорогие, кто на море не бывал, тот и горя не видал. Обедать пойдете?

Я отрицательно замотал головой. Оба юнги не смогли даже этого — слишком ослабли.

— Обеденный перерыв у нас два часа. Скантуйтесь за грот-мачту, там лежит старый парус.

С дрожью в коленях мы поплелись к грот-мачте. И в самом деле, чья-то добрая рука, господь ее благослови, догадалась расстелить там парус. Мы разом повалились на него. Теперь глаза закрыть и лежать, лежать, лежать. Кто-то сердобольный прикрыл нас краем паруса. Я сразу же заснул. Последнее, что я еще воспринимал, была неописуемая жалость к себе и жгучая злоба на весь мир вообще и на мореплавание в особенности.

Однако время — лучший лекарь. Через два часа морская болезнь у меня прошла, как и у сотен тысяч других моряков, бороздивших океаны со времен великого потопа. Янсен и Фьете позаботились, чтобы я все время был на свежем воздухе и не имел свободного времени для ковыряния в своих болячках.

Так или иначе, но на третье утро своей моряцкой карьеры я проснулся с волчьим аппетитом. Желудок урчал, требуя еды. Надо же, каких-то два дня назад отвергал все начисто, а сегодня, видите ли, сменил гнев на милость. Я быстро управился со своей утренней работой: замерил уровень воды в трюме и доложил вахтенному офицеру. Потом начался большой завтрак. Какая прелесть этот горячий чай (после я узнал, что пил жидкий кофе), что за чудо — хлеб (куплен в Гамбурге десять дней назад). Жаль только, что масла маловато, зато колбаса свежая (тоже десятидневной давности). Завтрак с камбуза в кубрик понес юнга. Лицо у мальчишки было белое, щеки впалые. Однако на еду он смотреть уже мог, и к релингам его при этом не тянуло. Нет, вы только гляньте на него, палуба качается, а ему хоть бы что, знай себе идет, балансируя кофейником и миской с хлебом. Черт побери, да ведь и сам-то я тоже никаких толчков больше не чую. Во время морской болезни мы обрели «морские ноги». Наши тела отлично приноровились и к килевой, и к бортовой качке «Доры». Да, да, любое ее движение они угадывали на полсекунды раньше и успевали приготовиться к нему.

Только на лампу, что болталась взад-вперед под подволоком, я глядеть пока еще не мог. Однако в ближайшие дни притерпелся и к этому. Теперь, работая на палубе, я с удовольствием смотрел, как топы мачт чертят широкие круги в весеннем небе. Порой ветром натягивало облака с холодным дождем, но вслед за тем снова сияло солнце. Казалось, и старая «Дора» тоже чуяла шпангоутами приход весны. Круто приводясь к ветру, она резво бежала на вест, к Английскому каналу. Движения ее были мягкими и гармоничными. Водяные глыбы так и норовили встряхнуть гордячку, как грушу, но ветер, неутомимо дующий в паруса, подпирал мачты и обращал буйный натиск волн в плавные покачивания. То, что вчера еще казалось мне дьявольской пляской, сегодня виделось быстрым, задорным вальсом, танцем, от которого кровь быстрее пульсирует в жилах.

8

Счастливая звезда капитана Вульфа. Морские байки. Навигация. Гороховое сражение.

Ветер дул неизменно от норд-веста, пытаясь порой зайти на чистый норд. В часы своих вахт капитан и штурман с довольными лицами маршировали по шканцам. «Дора» без всякой лавировки шла прямехонько к Английскому каналу. Фьете рассказывал мне, как в прежних рейсах они неделями лавировали у входа в канал и в самом канале, чтобы выйти в океан против вестового ветра.

— Это все нашего кэптена счастье, — сказал он.

Капитан Вульф считался баловнем судьбы. «Дору» он получил при весьма необычных обстоятельствах. Года три назад она пришла в Вальпараисо. Офицеры и большинство команды заболели желтой лихорадкой и умерли в течение нескольких дней. Остальные матросы покинули зараженный корабль. Почти год «Дора» плавучим гробом стояла на приколе. Одни только крысы справляли на ней свои крысиные свадьбы.

Когда компания выяснила наконец, где находится ее судно (трансатлантического телеграфа тогда еще не было), в Южную Америку послали Вульфа. Он разыскал «Дору» в каком-то портовом закутке. Корабль был в плачевном состоянии.

Наниматься на «Дору» поначалу никто не хотел, но кэптен Вульф сумел все же уговорить нескольких матросов. Они окурили весь корабль, перебили крыс и привели в конце концов «Дору» в более-менее сносное состояние, хотя, если говорить честно, в океан выходить на ней все же было очень рискованно. Вульфу удалось даже найти для нее груз, чилийскую кожу, в Лондон. Не иначе как экспортеры позарились на высокую страховую сумму: в мореходные качества «Доры» никто уже не верил. Одна лишь счастливая звезда капитана Вульфа да его высокое моряцкое мастерство довели «Дору» целой и невредимой до Лондона, а оттуда — с грузом угля — до Гамбурга. Об этом приключении ходило множество рассказов, и Вульф с тех пор приобрел славу счастливчика. Компания уверилась в его навигаторских способностях, а матросы безоглядно шли за ним, веря в его удачу.

По каналу мы шли с ровным нордом, обильно политые весенними ливнями. После дождя воздух становился удивительно прозрачным (такое частенько бывает здесь в апреле и марте), и тогда с правого борта нам сияли меловые скалы английского побережья. Офицеры немедленно принимались брать пеленги разных вершин и мысов, чтобы уточнить по ним наше место.

Куда ни взглянешь — паруса. То параллельными курсами идут, то наперерез. Временами я насчитывал до пятидесяти кораблей. Пароходы попадались редко. Да что пароходы — с благоприятным ветром мы их тоже обгоняли. Ну пусть не все, но кое-какие обходили как милых.

Я уже несколько дней кувыркался на мачтах, обследуя рангоут и прочие деревянные детали. Это хозяйство капризное, всегда найдется что-нибудь требующее замены. В конце каждой инспекции я докладывал обо всем штурману, и тот кивал головой:

— Вот пройдем канал, тогда и начнем.

У меня и без того хватало работы на палубе. Фьете постоянно выделял мне в помощь нескольких матросов. Когда корабль лежит на курсе, вахте в общем-то делать нечего, если бы не боцман да не плотник — эти всегда придумают людям занятие. Однако выделенные работали со мной охотно. У большинства матросов работа с деревом в крови. Они строгали и пилили, а за работой пели и травили всякие байки. На любом паруснике есть двое-трое людей, по самую завязку наполненных разными историями. Иные свои байки выдают по три, а то и по четыре раза, покуда кто-нибудь из команды не скажет:

— Биллем, это мы уже слышали, соври-ка лучше что-нибудь новенькое.

Тогда при первой же возможности смертельно обиженный Биллем берет расчет и нанимается на другой шип, где команда способна достойно оценить его травлю.

О чем эти байки? В основном, конечно, о торговом мореплавании и о портах и гаванях всего Мирового океана. О героизме, штормах и рокоте волн речь заходит крайне редко. Погода входит в профессию. Что такое героизм, большинству парней просто неведомо. Человек, стоящий на тонких пертах[31] в двадцати метрах над бушующим морем и убирающий в бурю рвущийся из рук, бешено хлопающий парус, для них совсем и не герой. А если все-таки в рассказе и встречаются штормы, посадка на мель и кораблекрушения, то рассказчик всегда упирает на детали, высвечивающие человеческие отношения. Вот и теперь Биллем травил нам свои байки:

— Когда я ходил на «Пандоре» с кэптеном Дирксеном, был у нас мозес по имени Ян. Теперь он штурман на «Сибилле», — далее следовала длинная вставка о жизненном пути вышеупомянутого Яна. — Да, так вот, значит, кэптен Дирксен. Здоровенный был мужик, с окладистой бородой и толстым красным носом…

И тут же разгоралась всеобщая дискуссия о красных носах вообще, об их происхождении (то ли от ветра, то ли от кюммеля) и обо всех знакомых с красными или синими носами.

Биллем терпеливо выжидал, не ввязываясь в споры. Он знал, что слушатели от него все равно никуда не денутся. До ближайшего порта по меньшей мере дней семьдесят…

А работа шла меж тем своим чередом. Не то чтобы очень быстро (бог карает за безделье, а насчет спешки ни в одном писании ничего не сказано), зато непрерывно, не говоря уже о добротности исполнения. Главное — качество. Я совсем уже было раскрыл рот, собираясь высказать свои соображения по этому поводу, как со шканцев прогремел голос Вульфа:

— Боцман, к повороту!

— Олл хендз он дек! — пропел Фьете.

Это относилось ко всем, включая кока и плотника.

«Дора» шла левым галсом, все еще круто к ветру. Движения ее стали более плавными и, как я ощущал, более приятными. Еще бы — за эти дни я научился крепко стоять на своих «морских ногах». Но главное-то было совсем в другом. Главное было в том, что мы вышли наконец из канала и нас качала теперь на своей широкой груди открытая Атлантика. Бушприт мерно вздымался и опускался, мириады брызг и клочья белой пены взлетали выше полубака. Ветер дул так, что мы могли нести почти все паруса. Но вот ветер начал заходить нам навстречу, и капитан Вульф решил пойти другим галсом. Держать нос по ветру, не терять впустую ни единой мили — в этом и состоит главная доблесть высокого искусства хождения под парусами. Корабль должен идти так, чтобы его нос всегда был направлен как можно ближе к намеченной цели. Для команды это означает более частые маневры парусами, чем при судовождении но методу: «Не спеши ворочать, авось ветер снова зайдет с прежних румбов».

«Дора» резала штевнем голубые волны Атлантики. На дворе уже вроде бы был апрель. В Эльмсхорне над маленькой нашей верфью лились, поди, сейчас холодные дожди. Здесь же, на «Доре», мы складывали в рундуки одну теплую вещь за другой. Судя по всему, нам предстояло еще спуститься много южнее. До каких широт, мы, естественно, не знали, как не знали и точных дат. Это было уже заботой офицеров.

Каждый полдень Вульф и Янсен торжественно выходили на шканцы. Каждый держал в руке секстан. Незадолго до подъема Солнца в свою наивысшую точку оба начинали измерять угол между ним и горизонтом. На пятнадцать — двадцать минут все на корабле замирали в благоговейном оцепенении. В один из первых дней после морской болезни я работал в своей мастерской. Вдруг отворилась дверь, и ворвался Фьете:

— Эй, Ханнес, замри. Мы ловим Солнце!

А я и рот разинул. Довольно глуповато я, наверное, выглядел в первые дни своей моряцкой службы. Фьете чуть не взашей вытолкал меня наверх. Команда собралась на баке и тихонько трудилась над какой-то такелажной снастью. Прямо на шканцы никто не пялился, но краешком глаза каждый косил на наших офицеров, колдовавших над чем-то возле релинга. Время от времени то один, то другой, а то и оба разом подносили к глазам какой-то похожий на подзорную трубу предмет — ловили Солнце.

Фьете свистящим шепотком рассказал мне, что за штука этот самый секстан. Впрочем, как с ним работать, боцман и сам толком не знал. Это была тайна шканцев, тех, кто учился в морских школах в Гамбурге и Бремене.

Потом капитан со штурманом ушли. Вульф скрылся в своей каюте. Янсен ушел в штурманскую рубку. Сквозь стекло было видно, как усердно он орудует карандашом, листая какие-то толстые книги. Команда снова занялась своими повседневными делами. А тут, глядь-поглядь, и «Бери ложку, бери бак!» засвистали. Юнги вышли с камбуза с большим котлом снеди, и мы поспешили на обед. Матросы ели в кубрике, мы с Фьете вкушали свой гороховый суп у меня в мастерской. Разница в рангах именно в этой области подчеркивалась особенно старательно. Однако законный свой обеденный перерыв Фьете до конца никогда не использовал. Покончив с едой, он тут же спешил на палубу, чтобы позаботиться о подмене рулевого.

Офицеры питались в своей крохотной кают-компании. Кок обслуживал их самолично. Однако до этого они должны были еще определить место «Доры».

Стоило Янсену, облегченно вздохнув, отложить в сторону свои книги и записи, как сейчас же появлялся из своей святая святых и герр капитан, и тоже с записями в руках. Оба сравнивали свои результаты. При этом голоса их порой так повышались, что рулевому и уши навострять было ни к чему. Но потом они всегда приходили к соглашению. Янсен старательно делал прокладку на морской карте и записывал координаты «Доры» в вахтенный журнал. Потом оба выходили из штурманской рубки, и наступало мгновение, которого мы с нетерпением ожидали весь обед. Если лица у них были довольные и радостные, значит, прошли мы за сутки прилично. Ну, а случись, что вышли они насупленные и расстроенные, тут уж мы знали, что дела наши неважны и идем мы с запозданием.

Здесь следует заметить, что для обеспечения хода и курса к цели паруснику всегда необходимы две вещи: во-первых, ветер подходящей силы и, во-вторых, ветер с подходящих румбов. Капитан Вульф бывал доволен только когда совпадали и сила, и румбы. Парни с бака могли судить только о силе ветра, о его направлении, относительно нашего счислимого курса мы ничего не знали. Столь же мало было известно нам и о месте корабля. Офицерам, поди, и во сне не снилось, чтобы сообщить команде о чем-нибудь, кроме пересечения экватора да огибания мыса Горн.

Впрочем, большинству матросов было совершенно безразлично, где они сейчас находятся. Однако всех на «Доре» очень волновало, сколько мы прошли за сутки, потому что все парусники на пути к западному побережью Америки вечно соревновались друг с другом, кто скорее одолеет это расстояние. Офицеры получали за это от компаний премии, а команды задавались своими кораблями перед другими матросами. «Дора» и Вульф были парой, обещавшей хорошую скорость. Отсюда и всеобщий интерес.

Судя по лицам обитателей шканцев, виды наши на будущее были вовсе не плохи. Вульф и Янсен спустились в кают-компанию. Вслед за ними шмыгнул туда и кок. На большом подносе курилась паром фарфоровая супница с гороховым или каким другим супом. Рядом с ней, прикрытое белой салфеткой стояло то, что положено только офицерам. Об этом экстра-рационе в кубрике часами строили самые разные догадки. Каждый матрос клал под белую салфетку свое излюбленное блюдо, главным образом кушанья домашнего приготовления, памятные по юным годам.

Однако на еду и нам обижаться не приходилось. Каждый день фунт говядины или три четверти фунта свинины да еще фунт хлеба и сколько хочешь гороха, бобов или перловки. Мой друг доктор Мартенс рассказал мне недавно, что в пище важно не только количество, но и разнообразие. Наверное, я это чувствовал еще и тогда, потому что, заделавшись капитаном, я попытался было изменить на своем корабле вековечное меню: горох, бобы, перловка (и клецки по четвергам). Через неделю ко мне пришел кок и сообщил, что команда грозится отдубасить его, если он не будет варить, что положено, то есть мясо с горохом в понедельник, мясо с бобами во вторник и так далее. А ведь готовил-то он не просто как-нибудь, а по книге «Здоровая пища», которую я купил специально для него в Сан-Франциско. И еда обходилась мне дороже, чем обычный корабельный кошт. Мы вышвырнули книгу за борт и вернулись к кулинарным изделиям, полюбившимся мореходам еще со времен Колумба.

И ко мне с тех пор кок являлся тоже с подносом, на котором стояла специальная тарелочка под белой салфеткой.

Я частенько раздумываю, как трудно бывает втолковать другим людям, что они могут жить лучше. «Нет уж, не для нас все это!» А ведь солнышко-то светит одно для всех, и ветер дует тоже для всех. Не всем только это одинаково на пользу. Я предлагал своим английским матросам «деликатесы», а они их отвергали. Но вот добыть эти самые «капитанские деликатесы» в виде, так сказать, дополнительного пайка, на это матросы были куда как горазды. Стоило коку выйти с камбуза, не заперев за собой дверь, как тут же возле мешка с сахаром или бочки с мармеладом оказывались охочие люди. Камбузная дверь располагалась так, что вахтенный офицер ее со своего места видеть не мог. Поэтому «разбой» у нас процветал. Обворовать кока — это не только не считалось зазорным, но даже превращалось во время рейсов в своеобразный спорт. И это на парусниках, где, к слову сказать, никто свои личные пожитки сроду не запирал. Покажись, к примеру, в кубрике новый матрос с запертым сундучком, аборигены первым делом задали бы ему хорошую трепку, а потом вышвырнули бы вон. В этом и состояла разница в воспитании людей на торговом флоте и на военном. На торговом приятели устраивали взбучку тому, кто запирает свое добро, а на военном — начальство карало тех, кто свое добро не запирает. Потому и воровали друг у дружки только на флоте его величества кайзера. Но слямзить у кока лакомый кусочек — разве это воровство? Никто, кроме самого кока, так и не думал. Ему-то, бедолаге, в расходе продуктов приходилось отчитываться перед штурманом. Вот и запирал он всегда свою дверь, и притом самым тщательным образом. Однако матроса перехитрить — дело безнадежное: наши умельцы тут же изготовили из проволоки отмычки.

Кок (звали его Симон), понятно, вскоре разобрался в этой игре. Как-то в полдень он вышел из камбуза с подносом, на котором аппетитно дымились две глубокие миски. Едва он спустился по трапу к кают-компании, двое парней скользнули в незапертую дверь и принялись черпать ложками мармелад. Тут-то и застукал их Симон, быстро воротившийся назад, да еще и с полным подносом. Оба «спортсмена» тут же пошли в лобовую атаку, пытаясь пробиться к дверям. Боевые потери? Пара-другая тумаков, да по шее разок, и всего-то. Так считали парни. Однако просчитались. Симон же все скалькулировал правильно. В рукопашной он явно оказался бы в проигрыше. Поэтому первому из атакующих он хладнокровно вывалил на голову содержимое одной из мисок. Ошпаренный гороховым супом матросик, понятно, тут же отпрянул, едва не сбив с ног напарника. С быстротой молнии кок вытряхнул другую большую миску на голову второго мазурика. Пока они пытались очистить глаза от липкой гороховой каши, Симон, пользуясь их беззащитностью, схватил горячую кочергу, отвесил ею каждому хорошего леща пониже поясницы и вытолкал обоих пинками на палубу.

На шум сражения и вопли побежденных мигом сбежалась вся команда.

— Воды, — скомандовал боцман. Мы тут же зачерпнули несколько ведер океанской водицы, лекарь Фьете принялся поливать незадачливых похитителей, покуда не промыл им глаза и уши, продезинфицировав заодно «огнестрельные» и «рубленые» раны. Фьете, как и все остальные, прекрасно знал, конечно, что произошло. Однако, кроме промывки, никаких других мер к виновникам инцидента не принял. С обоих и так ручьями бежала вода. А тут еще и кок мимо прошествовал. На подносе он нес фарфоровую миску, а рядом с ней, под белой салфеткой, офицерский экстра-харч. У обоих грешников саднили и ныли все рубцы и ожоги (морская вода на раны — не хуже йода), но против кока они выступать больше и не пытались. Они свое получили, и теперь с этим было покончено. А зло таить у моряков не принято.

Впредь, уходя с камбуза, кок всегда оставлял дверь открытой. Честность восторжествовала.

9

Пассат. «Бежит!» Дождь. Рыболовы. Маленький бунтик.

Чем дальше мы шли к зюйду, тем неустойчивее становился ветер. Целыми днями мы не знали покоя: ставили паруса, брали рифы, делали повороты, шли галсами — и все это одно за другим, и опять, и снова. Вульф цеплялся за каждую возможность проскочить вперед. В конце концов однажды утром ветер совсем скис.

Янсен и Вульф беспокойно бегали взад-вперед по шканцам.

— Должен же он прийти, — говорил капитан.

— Конечно, должен, — вторил ему штурман.

И он пришел.

Первыми едва заметный норд-остовый пассат ощутили косые паруса. Заплескалась волна под штевнем. Позади корабля возник пузырчатый след. «Дора» слегка накренилась. Все паруса приняли ветер. Несколько минут — и только что беспомощный, как деревяшка на ряби, корабль ожил, исполнился силы и гордо пошел, не пошел — полетел по бескрайнему морю. Вульф приказал форсировать парусами. Все, что «Дора» могла нести, стояло на трех ее мачтах. Теперь пассат задул уже в полную силу. Синее море украсилось белым плюмажем. Волна под штевнем «Доры» давно уже не плескалась и даже не клокотала — она пела ликующую песню.

— Бежит! — сказал Вульф.

— Бежит! — отозвался Янсен.

Фьете бросил лаг.

— Внимание — нуль!

Посыпался песок в старинных песочных часах. Четырнадцать секунд — и верхняя склянка пуста до последней песчинки.

— Внимание — стоп!

Фьете выбрал мокрый лаглинь и подсчитал навязанные на нем узлы.

— Девять узлов, — доложил он на шканцы.

Довольный Вульф возился с картой в штурманской рубке. Янсен спустился и наметил нам с Фьете работу на последующие недели. Впереди нам предстояло обогнуть мыс Горн, и зону пассатов надо было использовать для подготовки корабля к этому ответственному моменту.

Несколько дней мы прокувыркались на такелаже. Я прощупал свайкой все деревянные части. Под слоем краски отдельные места на реях подгнили. Фьете снова выделил в мое распоряжение нескольких опытных матросов, которые помогали мне снимать тяжелые рангоутные дерева и осторожно спускать их на палубу. Это была опасная, но очень интересная работа.

Прежде всего мы снимали паруса с попорченных реев. За время плавания я привык уже переходить по пертам до самого нока рея. Сейчас, в теплом пассате, это было даже приятно. Под нами как на ладони была вся палуба «Доры». Вот Симон вышел из камбуза, спешит опростать за борт мусорное ведро. А ну-ка, плюнем ему на лысину. Я, конечно, был достойным корабельным плотником, но от роду-то атом) достойному было всего девятнадцать. Подхваченный ветром плевок улетел далеко в море. Вместе с реями мы чертили в воздухе огромные круги. Любое движение «Доры» здесь, наверху, многократно усиливалось. Но сияло солнце, синело море, дул теплый ветер, бурлила кровь в жилах, и мы не замечали, как тяжела и опасна наша работа. Моряцкая мудрость гласит: одна рука для корабля, другая — для матроса. На самом же деле на мачте одной рукой не очень-то поработаешь, так что ту, которую для себя, тоже приходится пускать в дело. Попробуй-ка одной рукой закатать огромный жесткий парус: тут уж не только обеими руками, но еще и спиной работать приходится. В конце концов мы свернули тяжелый парус в толстую колбасу, обвязали его тросом и медленно спустили на талях на палубу.

Теперь началась самая опасная часть работы. Мы подхватили рей добрым десятком талей. Потом Фьете выбил железные нагели, которыми рей соединяется с мачтой. И сразу все движения корабля стали очень ощутимы. Дерево весом в тонну начало раскачиваться в такт качке. На талях работала вся команда до единого. Мы с Фьете стояли возле мачты и дирижировали спуском. Несколько раз рей с треском наваливался на мачту, цеплялся за выбленки[32]. А мы медленно, но верно продолжали свое дело, и вот уже левый нок строптивого рея уперся в палубу, правый же все еще рискованно покачивался над нашими головами. Но вот и он пошел вниз. Сноровистые руки накрепко принайтовили рей к палубе. Я сразу приступил к детальному осмотру. Возле оковок дерево изрядно раструхлявилось. Я аккуратно вытесал топором подгнившие места. С палубы спустился кэптен Вульф.

— Да, долго бы он не продержался. — Вульф озабоченно взглянул вверх. — Фосс, в этот раз нам придется огибать мыс Горн осенью, почти зимой. Поэтому делайте все с особой тщательностью.

Я озабоченно посмотрел на Вульфа:

— Но, кэптен, ведь сейчас-то весна!

Вульф пощипал бородку, но не засмеялся, за что я ему и по сей день благодарен.

— Когда у нас в северном полушарии весна, в южных широтах — осень.

Я оторопел. Об этом учитель Ниссен нам не рассказывал. Вульф снова пощипал бородку.

— Не ломайте зря голову, подумайте лучше о том, что у мыса нам может прийтись туговато. Проверьте все еще раз.

А пассат гнал «Дору» все дальше и дальше. Ночью мы спали на палубе. Над горизонтом вставали новые звезды, большие и яркие. У каждого из нас было такое чувство, будто нам что-то подарили. И жизнь казалась прекрасной.

К сожалению — или к счастью, — ничто на свете не вечно, и норд-остовый пассат тоже… Дул бы себе да дул до скончания века, а он возьми да и прекратись. В экваториальной зоне ветер стал неустойчивым и постоянно менял направление. Янсен и Вульф снова мучили вахты парусными маневрами.

В полдень, после ловли Солнца, которое смотрело теперь нам прямо в макушки, вид у обоих был очень недовольный. Янсен даже сплюнул с досадой в кильватерную струю.

Да и для нас работа на мачтах и с новыми парусами тоже была отнюдь не потехой. Воздух был горячий и влажный. В палубных швах кипела смола. На горизонте постоянно кучились полыхавшие зарницами темные тучи, но ни ветра, ни дождя не было. А дождь нам так был нужен! Бочки с водой пустели одна за другой. Всякий раз, принимая мой доклад, Янсен кивал:

— На экваторе запасемся свежей водой.

Спрашивать его, каким образом, я не отваживался, как и не посмел уточнить у Вульфа насчет весны и осени. О вещах, выходящих за рамки нормального корабельного обихода, офицеры с командой не беседуют.

Так или иначе, но последняя наша вода в цистерне воняла уже как свиной корм в отцовском хлеву.

— Думаю, что на сей раз получится, — сказал Вульф Янсену, когда после обеда снова наползло темное облако. — Прикажите приготовиться к приему воды.

Янсен немедленно начал распоряжаться. В метре над палубой натянули старый парус с дырой посередине. Под дырой поставили большую бочку. Рядом стояли наготове ведра и прочие емкости.

Вульф хорошо разбирался в погоде. Едва мы успели приготовиться, началось светопреставление. Вода прямо-таки валилась с неба. Никаких дождевых капель не было и в помине. Вниз падала тепловатая водяная масса. С паруса вода толстой струей била в бочку. Несколько минут — и она уже наполнилась. «Матушке бы моей такой дождичек», — с тоской подумал я, вспомнив жиденькую струйку, стекавшую в нашу домашнюю бочку из дождевой трубы.

— Получить мыло у кока! — крикнул Фьете сквозь шум дождя. Симон стоял в проеме камбузной двери с ведром и черпал оттуда каждому по пригоршне жидкого зеленого мыла. Руки сразу запузырились пеной. Я натер мылом голову. Пена тут же побежала по всему телу. Одежка полетела прочь, а мы с восторгом принялись скоблиться с головы до ног. Неделями мы умывались соленой водой, а если и случалось раздобыть пресную, то не более чем по пол-литра на брата. Теперь мы утопали в изобилии.

Дождь кончился, как и начался, разом, словно выключился. Из-за облаков вышло пронзительное солнце и уставилось изумленно на десяток голых моряков, отжимающих свои штаны. Через несколько минут от палубы пошел пар — это она сохла. Мокрые парусиновые штаны приятно холодили ноги, но, увы, недолго: вскоре безжалостное солнце вытянуло влагу и из них.

Я заткнул полную бочку, и парни откатили ее в сторону. На смену ей мы тут же приготовили новую, чтобы не упустить следующий дождевой шквал. Небо отнеслось к нам с пониманием. Через несколько часов разразился очередной ливень. Когда он кончился, на всех снастях развевались наши рубахи и подштанники, дождавшиеся наконец стирки после холодного Английского канала.

«Дора» медленно скользила дальше. Янсен приказал развернуть нашу походную кузницу. До самого обеда он что-то ковал, да так, что искры сыпались, а на палубе, к глубокому негодованию Фьете, выгорали черные точки. К полудню работа закончилась: в руках у Янсена блестели два роскошных гарпунных наконечника и большой крюк для ловли акул.

Я набил наконечники на две метровой длины рукоятки, и Янсен забросил свой акулий крюк с кормы. На откованный до ножевой остроты и тщательно отполированный крючок он насадил кусок мяса, выделенный, хотя и со скрежетом зубовным, скупердяем Симоном.

С гарпуном Янсен лег в сетку под бушпритом. Уже с неделю вокруг корабля резвилась целая дельфинья школа. Морские свиньи, как мы их называли, сплывались сюда с огромной скоростью откуда-то из бесконечных просторов Мирового океана. Их блестящие тела, словно веретена, так и крутились, вздымаясь над синей водой. Следуя какому-то таинственному ритму, они то выныривали один за другим, то снова уходили на глубину. Они четко держали строй, будто плыли в своеобразном военном ордере. Издали казалось, что это вьется кольцами гигантский морской змей. Возле корабля строй их рассыпался. Каждое животное плыло и прыгало, как ему заблагорассудится. Больше всего нравилось дельфинам перепрыгивать через волны, расходящиеся от нашего штевня. Держались они рядом с нами без всяких усилий, безразлично, шла ли «Дора» полным ходом или нет.

Итак, Янсен лежал в сетке под бушпритом и выжидал, когда дельфин попробует перемахнуть через волну, так и клокотавшую под штевнем. Вытащить на борт загарпуненную или пойманную на удочку большую рыбу мы могли только на самом малом ходу. При свежем ветре поток сейчас же сорвал бы рыбу с крючка.

Ждать Янсену пришлось недолго. Вскоре в некотором отдалении от нас на тихой воде показалась большая дельфинья стая. Я стоял у бушприта. Передо мной лежал свернутый в бухту линь, к которому был привязан гарпун Янсена. Вот первый дельфин вынырнул из-под штевня. Янсен замахнулся, крепко держась левой рукой за фор-стеньштаг, чтобы бросок был сильнее. Гарпун сверкнул на солнце и чуть не по самую рукоятку вошел в дельфинью спину.

— Крепи! — крикнул Янсен.

Я мигом обмотал конец линя вокруг битенга, чтобы спасающееся бегством животное не ушло вместе с гарпуном. И вовремя — линь дернулся из моих рук с такой силой, что ожег кожу на ладонях. Потом он натянулся, как струна, но порвать его дельфину было не под силу. С гарпуна бы не сорвался, тогда он — наш.

Меж тем Янсен выкарабкался из сетки и принялся с моей помощью вытягивать добычу. Вокруг нас собрался весь экипаж, исключая капитана и рулевого. Фьете торопливо ладил второй линь с петлей на конце. От борьбы и потери крови дельфин несколько обессилел, и мы подтянули его к самому борту. Боцман попытался было набросить на него петлю, но промахнулся. Однако с третьей попытки это ему все же удалось. Петля крепко затянулась возле самого хвостового плавника.

Линь быстро завели в блок.

— Вира помалу!

Дельфин завис над палубой хвостом кверху. Янсен еще раз с силой надавил на гарпун. Симон стукнул гандшпугом[33] по дельфиньей голове. Несколько капель крови упали на выдраенную добела палубу. Мы стояли вокруг огромной, больше человеческого роста, туши. Охотничий азарт остыл, и нам стало жалко несчастного дельфина. Может, это именно он уже несколько недель резвился вокруг «Доры», а мы радовались его прыжкам. Ведь он со своими приятелями такой же пахарь моря, как и мы. Да и людей он не жрет. Висит вот теперь на рее, и жалко его, бедолагу.

— Кок, сегодня на обед рыбьи котлеты, — сказал Янсен и, упершись ногой в раскачивающуюся тушу, выдернул гарпун. Команда молча стояла вокруг.

К полудню с камбуза понеслись дразнящие запахи, от которых у меня потекли слюнки, думаю, что и у остальных парней тоже. Сострадание к дельфину давно позабылось. Мальчишкой, когда кололи свинью, я всегда крепко держал ее за хвост, и, как ни жаль мне было нашу свинью, которую мы заботливо откармливали целое лето, мечты о свежей колбаске и ветчине были сильнее сострадания. Точно так же обстояло дело и с дельфином.

Однако возле кубрика собралась компания старых матросов, лица их были сумрачны.

— Не-е-е-т, мы ни за что не будем его есть…

— Может, в нем — душа какого погибшего морячка…

— И вообще нам сегодня положен гороховый суп с солониной.

— Не будем есть!

— Биллем, сходи поговори с капитаном.

Меж тем подошло время ловить Солнце. Кэптен Вульф прохаживался взад и вперед по подветренной стороне шканцев. Биллем и пятеро его приятелей замерли у трапа, почтительно взирая снизу вверх на капитана.

— Ну, что случилось?

Капитан прервал свой променад и подошел к поручням. Вперед вытолкали Виллема. Он так волновался, что едва не проглотил свою табачную жвачку.

— Кэптен, мы не хотим его есть!

Вульф потеребил свою бородку.

— Вот как? И кого же вы, позвольте узнать, не хотите есть?

— Дельфина, морскую свинью, вот кого!

Большой палец Виллема уперся в камбуз, где Симон колдовал вокруг своих котлов.

Тем временем у трапа полукругом сгрудилась и остальная команда. Фьете подмигнул мне:

— В штиль матросов всегда одолевают дурные мысли.

Мы рванули к подветренному трапу и взбежали на шканцы. Вульф же спустился на несколько ступенек, но стоял все еще выше, чем команда. За ним, чуть выше, стояли Янсен, Фьете и я.

— Итак, — сказал Вульф после некоторого раздумья, — вы не хотите есть дельфина. Что ж, это вовсе не обязательно.

Биллем беспокойно зыркнул на своих соратников. Уступчивость капитана только сильнее возбудила их. Кое-кто уже разинул было рот, чтобы предъявить требование о гороховом супе с солониной.

Но капитан опередил их.

— Не понимаю только, почему вы, собственно, отказываетесь есть дельфинье мясо?

Биллем снова смущенно глянул на приятелей. Изложить причины отказа капитану и остальной команде было для него делом нелегким. Вульф терпеливо ждал, когда Биллем наберется храбрости. Так и не дождавшись, он заговорил первым:

— Я тоже верю, что ловить дельфинов — грех и это приносит несчастье.

Все так и остолбенели.

— Но, — продолжал капитан Вульф, — несчастья следует опасаться только герру Янсену. Вы-то ведь вместе с ним не ловили!

Парни переглянулись:

— Да, это уж точно.

— Капитан прав.

— Конечно, согрешил только штурман.

— Герр Янсен, — сказал Вульф, но теперь в совсем ином тоне, — взгляните-ка, шквал идет. Прикажите зарифить марсели.

Потом повернулся и снова ушел на шканцы.

Янсен тут же погнал людей на такелаж. Вульф прошел мимо нас с Фьете.

— Можете быть свободны. Скажите коку, чтобы после маневра он побыстрее раздал еду. И порции побольше.

И тут завыл-засвистел шквал. Хлынул тропический ливень, мокрая парусина стала жесткой, как кость. Работать на реях было чертовски трудно. А когда шквал прошел, команде пришлось еще раз лезть на реи и отдавать рифы. «Дора» снова достигла ветровой зоны, которая дальше к зюйду переходит в зону зюйд-остовых пассатов.

Волна под штевнем вспенилась, далеко позади нас тянулся пузырчатый кильватерный след. Вся команда ела свежее дельфинье мясо. Симон жарил добавку, покуда все не насытились по горло.

В штевневых струях вздымались и утопали дельфиньи спинки. Морские свиньи резвились вокруг нашего корабля. Акулий крюк мы убрали. На таком ходу проку от него не было никакого.

10

Экваториальная купель. «А не слабо вам, плотник?» Я учусь делать операции. Как удят акул.

Ветер держался, хотя и заходил со всех румбов. Все наши бочки с водой наполнились по самую пробку. Только вот с харчами дела обстояли не очень хорошо. Под тропическим солнцем солонина слегка позеленела, и душок от нее пошел довольно смрадный. Биллем клялся, что лучше сам бы загарпунил дельфина, чем «трескать этакую вкусноту». Но «Дора» бежала слишком быстро. Наша соленая капуста воняла, как коровий корм зимой. В добротных, двойной морской закалки, сухарях расплодились юркие червячки. В муке и перловке хозяйничали прожорливые клещи.

— Ничего, разварятся, — сказал Симон. — Не очень-то привередничайте, парни, мы не прошли еще и половины пути. Это еще цветочки, а ягодки впереди.

А пока впереди был экватор.

Сейчас я читаю иной раз в газетах о больших празднествах, посвященных переходу экватора. Главным образом на туристских пароходах. С шествием Нептуна, и все такое. На «Доре» о Нептуне большинство парней и понятия не имело. Праздник состоял в том, что у трапа, ведущего на шканцы, появился… Янсен с бутылкой «аквавита»[34] в руках.

— Мы переходим экватор! — И каждому по чарке. А поскольку на одной ноге стоять долго нельзя, то и по второй.

То ли «аквавит» на экваторе не самый подходящий напиток, то ли по какой другой причине, но голоса у парней сразу стали громче. Томсен рассказал, как на бриге «Луиза» боцман, обвязавшись концом, на самом экваторе сиганул с бушприта в воду, а на корме его вытащили.

Неожиданно через поручни шканцев перегнулся капитан Вульф.

— Когда я был еще юнгой, мы всегда так делали при первом переходе экватора. Один раз — за корабль, другой — за капитана, а третий — за гамбургских девок.

— Эх, вот бы мне, — вырвалось у меня.

— А не слабо вам, плотник?

Что мне, скажите, оставалось? Капитан так по-доброму разговаривал с нами, а я возьми да и вякни… Может, это «аквавит» подействовал? Так или иначе, но я ответил:

— Нет, кэптен.

С подветра через блок на ноке грот-марса-рея быстро завели конец троса. Фьете обвязал меня вокруг груди незатягивающимся беседочным узлом.

— Только не зевай, а то не сможем вытянуть.

Я кивнул и полез на нок фока-рея. Черт побери, я ведь уже много раз лазал сюда и смотрел на море. И сюда, и повыше. Но теперь, когда я был должен, или, точнее, мне захотелось отсюда прыгнуть, дело выглядело совсем по-иному. Высота казалась по крайней мере раза в три больше, чем на самом деле.

— Трос ходит свободно, можешь прыгать, — крикнул снизу Фьете. Даже сам капитан Вульф подошел к релингу, чтобы посмотреть на меня.

— Давай, Ханнес, — скомандовал я сам себе и прыгнул. Падал я бесконечно. Потом плюхнулся в воду. Ой, до чего же она жесткая! От боли и испуга я разинул рот. Понятно, он тут же наполнился горькой, как полынь, океанской водой. Я погрузился в зелено-голубой, искрящийся светлыми пузырьками мир. «На воздух, на воздух», — застучало мне в виски, и я вынырнул. Мимо меня быстро скользил корабельный борт. Высоко над собой я увидел несколько человеческих лиц. «Ну все, отсюда тебе не выбраться», — пронзило меня всего. Теперь надо мной была уже корма. Корабль уходил!

И в тот же миг трос на моей груди рвануло, потянуло, причиняя мне страшную боль. «Дора» бежала быстро, и туловище мое почти до пояса вылезло из воды. Обеими руками я вцепился в трос, чтобы не так сдавливало грудь. Слава богу, корма приближается! Фьете выбирает трос! Медленно, очень медленно тянулся мимо меня корабельный борт (или я — вдоль борта?). Вот я уже и под грота-реем. Трос потянул меня кверху. Я невольно вспомнил о дельфине, который несколько дней назад болтался на этом самом месте… Теперь можно упереться ногами в корпус и ухватиться за линь. Шаг за шагом, вверх по борту. Натяжение троса ослабло, грудь дышала свободно. Я перелез через релинг.

— Три раза ура в честь Ханнеса! Гип-гип-ура-ура-ура!!!

Фьете хлопал меня по плечу. Я покосился на шканцы. Кэптен Вульф и Янсен стояли на подветренной стороне и беседовали. О чем? Во всяком случае не обо мне… Вечером в койке я растирал ноющую грудь. «Ханнес, дружище, ну и дурень же ты».

Оглядываясь сегодня на свою прошлую жизнь, я вижу, что так и оставался всегда дурнем, несмотря на все добрые намерения. Потому, наверное, и не достиг ни чинов, ни богатства, не считая трясучего автобуса, владельцем которого заделался на старости. Впрочем, стоит ли из-за этого тужить? Кому она была нужна, твоя экваториальная купель? О чем ты думал тогда, отчаянный парень Ханнес? Хотел кэпа поразить своей храбростью, на особое его расположение к себе рассчитывал? И просчитался…

Среди команды мой прыжок обсуждался еще несколько дней, а потом о нем больше и не вспоминали. Меня это слегка задевало: всякому лестно быть в центре внимания. Но центром внимания на «Доре» был и оставался отнюдь не плотник Ханнес, а капитан Вульф.

Впрочем, в одном-то деле я все-таки оказался капитану конкурентом — в хирургии! Капитан был одновременно и судовым врачом. В его каюте под койкой стоял маленький сундучок с надписью «Аптечка». Только болеют-то на море редко. Мы не простужались, хотя почти целый день носились в мокрой робе, а то и в койки в ней заваливались, если ожидался парусный маневр. Легкое недомогание? Случалось. Только ведь, покуда есть силы взобраться на такелаж, заявлять себя больным порядочному матросу просто стыдно. К тому же еще и некий благоговейный страх перед капитаном и всеми, кто на шканцах. А может, перед содержимым медицинского сундучка? Ведь из всех медикаментов самый действенный, как известно, касторка.

Капитану Вульфу в этом рейсе пришлось заняться медициной лишь однажды, когда Томсен сломал мизинец. Дня два Томсен пытался было свой перелом скрывать, но любая работа этой рукой причиняла ему адскую боль. После очередного маневра Вульф крикнул со шканцев:

— Томсен, а ну-ка подойдите сюда!

Томсен поплелся на ют, пряча, будто невзначай, больную руку за широкие парусиновые штаны.

— Покажите руку!

Томсен нерешительно протянул капитану руку. Вульф бесцеремонно сжал его запястье и с силой дернул за распухший палец. Томсен только ахнул. Кричать от боли? Такого он себе позволить не мог, особенно на глазах у всей любопытствующей команды. Это было бы ниже его достоинства.

Вульф и матрос скрылись в капитанской каюте. Спустя некоторое время оба вышли на палубу. Палец Томсена был в лубке.

— Фосс, смажьте повязку смолой.

Я растопил кусочек смолы, которой мы заливали пазы в палубе, и смазал ею бинт. Застывшая смола защищала палец, словно панцирь, и не пропускала воду. Лицо у Томсена было бледным.

— Хорошо еще, что кэптен мой чирьяк не засек, а то непременно и его бы взрезал.

Он расстегнул ворот рубахи и показал багровый фурункул. От однообразной пищи или от вечного полоскания в соленой воде в дальнем плавании такие гнойники одолевают почти каждого моряка.

— А ну, налепи-ка на него смоляной пластырь, — сказал Томсен.

Я намалевал ему на шее черное пятно. Считалось, что смола рассасывает нарывы. Чем больше мы плыли, тем больше становилось у меня пациентов. Большинству смоляной пластырь помогал. Но кое у кого воспалительный процесс принял очень острую форму. Мало адских болей, так человека еще и лихорадило.

Особенно скверно чувствовал себя один юнга. Он едва мог двигаться, весь горел и смотрел на нас, как затравленный зверек. После обеда, когда капитан ушел отдыхать, Фьете притащил мальчишку ко мне.

— Ханнес, ты должен его резать.

Я озадаченно посмотрел на обоих.

— Вы мазали меня смолой, теперь вы и режьте, — сказал мозес чуть слышно и, уловив мои сомнения, добавил:

— Не идти же мне в таком виде к капитану.

Парень был, безусловно, прав. Мне и самому это было ясно. Смоляными пластырями я разукрасил его как хорошего ягуара.

Деваться некуда, я принялся точить нож. Бедный юнга дрожал от страха и лихорадки, но мужественно скинул рубаху и штаны. Двое парней крепко держали его.

— Только спокойно, не суетись, — сказал мне Фьете.

К счастью, достаточно оказалось лишь легкого надреза, и недуг был исцелен. Самое удивительное, что у мозеса никогда больше ни на какие чирьи и намека не было. Наши парни сразу признали меня целителем-чудотворцем, и я купался в лучах славы. Все они по очереди приходили ко мне и просились на операцию, так что вскоре я и в самом деле стал приличным специалистом по части вскрытия фурункулов.

Позже, в штурманской школе, меня учили, что при операции особенно следует опасаться всяких бацилл и заражения крови. Бациллы на «Доре», похоже, все передохли, да и на других кораблях я их что-то не обнаружил. А может, помогала вера в мое искусство. Учил же я у пастора Рухмана на уроках закона божьего: «Прииди, и вера твоя поможет тебе. И он встал с ложа своего и исцелился».

Никто на «Доре» не сомневался больше в моем врачебном искусстве, разве что две акулы, которые вот уже несколько дней следовали за нами в кильватере.

— Они ожидают, пока ты резанешь поглубже, — шутил Фьете.

Из моря назойливо торчали треугольные плавники. Стоило Симону выплеснуть за борт свои помои, они уже были тут как тут.

Янсен долго разглядывал рыб со шканцев, потом прикинул нашу скорость: для ловли на крючок великовата.

И вот однажды утром мы обнаружили, что ход у нас самый малый, а на море — легкая зыбь. После обычных утренних забот Янсен принес от кока кусок мяса и осторожно насадил его на свой большой акулий крючок. Едва наживка плюхнулась в воду, как оба плавника разом взяли курс прямо на нее. Вот уже первая акула приблизилась к крючку. Обе ее рыбки-лоцманы быстренько обплыли вокруг мяса и вернулись на свои места.

— Теперь они рассказывают ей, какое вкусное мясо висит за бортом…

— Заткнитесь! — прошипел Янсен.

Акула медленно поплыла поближе к крючку. Однако второй рыбе эта процедура показалась, должно быть, слишком затяжной. Она решительно рванулась вперед и оттеснила первую в сторону. В тот же миг прочный манильский линь напрягся, как рояльная струна. Вода возле «Доры» вскипела от ударов хвоста пойманной твари.

— Не спускайте с нее глаз, — крикнул Янсен и побежал в свою каюту. Через минуту он вернулся с ружьем в руках.

— Тяни — крепи, тяни — крепи!

Всякий раз, как линь получал слабину, когда рыба двигалась к нам, мы вчетвером быстро его выбирали. Стоило леске натянуться, и мы сразу крепили ее на битенг. Разок интереса ради мы попытались было потягаться с акулой, да только где там: четверка здоровенных парней ничего не стоила против одной морской хищницы. После долгой борьбы мы вытянули ее голову из воды. Янсен прицелился и выстрелил. Акула зыркнула на нас злыми глазами и снова заметалась. Море окрасилось кровью, по голубой воде потянулась красная полоса. Янсен перезарядил ружье и снова выстрелил. Вторая красная полоса пошла следом за нами, а удары хвостом стали слабее.

И тут на нее ринулась вторая акула.

— Кровь почуяла, — крикнул Янсен и приготовился к стрельбе. Магазинные ружья тогда еще не изобрели, и заряжать приходилось по отдельности для каждого выстрела. А вторая акула была уже рядом. Широко разинув страшную пасть, она вонзила зубы в кровоточащее тело угодившей на крючок рыбины. В тот же миг Янсен выстрелил. Снова вспенилась вода, снова расцветилась красными струями. В центре красного облака трепыхалась вторая акула. «Дора» медленно прошла мимо нее. Выстрел был точным, акула больше не билась, треугольный спинной плавник завалился на бок.

Мы вопили от восторга.

— Троекратное ура штурман! Гип-гип-ура!

Пойманную рыбину подняли на талях. В длину акула оказалась более четырех метров. Она все еще вздрагивала всем телом. Осторожно работая талями, мы подвели ее к борту так, чтобы хвостовой плавник перевесился через релит, и я отсек его острым плотницким топором. Затем акулу подняли на палубу, и я вытащил у нее из пасти крючок. Тащить было трудно, кованый крюк столь прочно засел в челюсти, что пришлось его вырубать. Даже мертвая тварь выглядела прямо-таки зловеще.

Плавник Янсен самолично приколотил к ноку бушприта.

— Не знаю, как насчет мертвого дельфина и невзгод, что он сулит, но вот акулий плавник — этот уж точно приносит удачу, и прежде всего ветер.

И ветер, ничего не скажешь, пришел. Зюйд-остовый пассат наполнил наши паруса, и «Дора» резво побежала дальше к зюйду, где в туманной дали Мирового океана ждал нас мыс Горн.

11

Гуаякиль. Дон Педро. Я учусь парусным гонкам.

Я заметил, что, стоит мне очутиться памятью на море, как пряжа моя разматывается куда спокойнее. Должно быть, это связано с самой жизнью на парусном корабле. Однообразие вахт, мерный ритм волн — все это настраивает душу на покой и умиротворенность. К чему спешить и суетиться? Корабль идет, были бы ветер да погода. Три дня раньше, месяц позже — какая разница? Пусть капитан волнуется: это его заботы. Да и его-то, собственно, все это трогает лишь потому, что надо думать об отчетах, которые требует от него компания. А уж парню с бака и вовсе, чем дольше рейс, тем меньше треволнений. Лишь в самом конце рейса, когда вот-вот предстоит ступить на земную твердь, он вновь с головой окунается в мирскую суету и в который уже раз пускается во все тяжкие.

Недалек был и наш порт назначения. Уже несколько дней «Дора» ходко бежала вдоль западного побережья Южной Америки. Тяжелые, холодные дни у мыса Горн давно позабылись. Солнце экваториальных широт снова сияло над нашей палубой. Перед полуденным счислением кэптен Вульф и герр Янсен долго совещались между собой. Мы тут же засекли их переговоры и, работая, то и дело поглядывали вперед. Но нет, бушприт, как и прежде, то плавно вздымался в синее небо, то снова целился в самое подножие волны, и ничегошеньки впереди не маячило. Одни только темно-синие валы с белоснежными вершинами.

Вечером команда собралась на баке, и пошла травля — о Гуаякиле, о его гаванях, о местных красотках и о «вино тинто» — терпком черном вине.

Даже герр Янсен и тот снизошел до нас:

— Что, никак не дождетесь?

— Когда же мы придем, герр Янсен?

Янсен рассмеялся:

— Если ничего не случится, то утренняя вахта может заработать по стаканчику.

Стоит ли говорить, что на следующее утро вахта и впрямь чуть глаза не проглядела. Однако первой приметой земли оказались не горы и не дома, а маленькая неприметная птичка, спустившаяся на камбузную крышу.

— Парни, гляньте — птичка!

Мы изумленно смотрели на прилетевшего к нам посланца Нового Света. Это был счастливый знак: без малого четыре месяца не видели мы берега, но не затерялись, оказывается, не заблудились, вышли, куда надо. Вот он, берег-то, рядом. Есть еще на свете кое-что и кроме воды.

— Эй, вахта, выпивку прозевали! — крикнул Янсен со шканцев.

И в самом деле, покуда мы колготились вокруг усталой птички, покуда крошили ей сухарь да умилялись, на горизонте всплыли какие-то темные плоские тени. Это была Южная Америка. Ветер приносил ароматы, щекотавшие нам ноздри. Я никогда и не подозревал, что у земли такой характерный, ни с чем не сравнимый запах.

В более поздних рейсах случалось иной раз, что я «унюхивал» землю даже прежде, чем обнаруживал ее глазами. У каждого побережья свой, не поддающийся описанию аромат. Большой город пахнет иначе, чем лесистая местность или, скажем, марши. Однако покуда не существует книги со впечатанными в ней субстанциями ароматов, описать все это просто невозможно.

— Фосс, приготовьте бот и оснастите его.

Капитан Вульф стоял возле корпуса нашего бота. Господи, до чего же давно это было, когда я увидел его в первый раз у Пагензанда на Эльбе. Оснастить бот — что ж, этому меня в Эльмсхорне у Кремера обучали. Только вот такого типа боты прежде мне видеть не доводилось, мы таких не строили. Этот был длиной метров около восьми. Носовую его часть закрывала палуба. Позади мачты была маленькая каюта.

Ни под тропическим солнцем, ни в штормы у мыса Горн ладное это суденышко почти не пострадало. Требовалось только еще разок проконопатить кое-какие швы.

Капитану Вульфу, похоже, просто не терпелось с этим ботом. Который раз уже спускался он со шканцев, желая самолично убедиться, что работа у меня спорится. Тем временем к «Доре» подошел лоцманский бот. Вульф приказал брасопить марсели, и корабль сбавил ход. Лоцманский бот впритирку скользнул вдоль нашего борта, и тут же к нам перепрыгнул мужчина в широкополой шляпе из панамской соломки, в легком синем форменном сюртуке и некогда белых штанах. Сейчас эти штаны были почти столь же грязны, как и его босые ноги. Ну и фигура! Мне сразу же вспомнились солидные, исполненные достоинства эльбинские лоцманы… Со временем я разобрался, что безукоризненный мундир вовсе еще не свидетельство высокого мастерства. Вульф принял босоногого лоцмана очень сердечно и сразу же затарабарил с ним по-испански. Оба прогуливались рядком взад и вперед по шканцам и вроде бы целиком были поглощены беседой. Однако Вульф то и дело бросал нетерпеливые взгляды на свой бот, а лоцман глаз не спускал с рейда.

— Фосс, продолжайте работать с ботом. Бойк, якорь к отдаче изготовить!

Повсюду стояли на якорях океанские парусники — барки, баркентины, шхуны, а между ними — прибрежные суда и лодки всех сортов. Лоцман осмотрелся, потом что-то сказал капитану. Вульф кивнул.

— Прикажите становиться на якорь, герр Янсен, и приступайте к приборке.

— Отдать якорь!

Цепь с грохотом побежала из клюза, взметая в воздух облачко бурой пыли от поржавевших звеньев. «Дора» развернулась к ветру. Вот и все, теперь мы стоим. В нескольких кабельтовых от нас — Южная Америка, тропики, знаменитое Западное побережье, мечта всех моряков.

Однако пока что о береге и помышлять не приходилось. Герр Янсен и Фьете Бойк абсолютно одинаково представляли себе, что такое прибранный корабль. В море влажный ветер смягчал жар лучей тропического солнца, и оно казалось нам ласковым и приятным. Здесь же, в бухте, ветра почти не было. Все обливались потом. Один лоцман блаженствовал под сенью необъятных полей своей соломенной шляпы. Мы с завистью посматривали на него. А они с Вульфом, позабыв обо всем на свете, не отрывая глаз, следили за ботом, медленно приближавшимся к нам с полощущимися на слабом ветерке парусами. Минут через десять бот пришвартовался к «Доре». В нем сидел всего один человек, управлявшийся и с румпелем, и со всеми парусами. «Глянь-ка, Ханнес, — сказал я сам себе, — а ботик-то точь-в-точь как наш, что стоит на палубе „Доры“.

Перегнувшись через релинг, Вульф поговорил о чем-то с пришедшим на боте, потом тот поднялся на палубу. Надо же, какой шикарный парень — широкополая соломенная шляпа, белоснежный костюм, белые туфли. Вульф и незнакомец бросились Друг другу в объятия. Куда девался столь сдержанный с нами и скупой на слова Вульф! Болтая по-испански, он и сам обратился в темпераментного испанца. Впрочем, я потом частенько замечал, что, переходя с одного языка на другой, люди меняют и свое поведение.

Вульф приостановил все работы на корабле, потому как люди потребовались ему для спуска бота на воду.

— Фосс, пойдете со мной, поможете с оснасткой.

А дальше от удивления я чуть было не упал. Это надо же — наш кэптен, который даже в самый свирепый шторм никакой работой рук не пачкал, теперь самолично ставит мачту на боте и обтягивает снасти!

Испанец (звали его, как оказалось, дон Педро) помог мне с оснасткой, а затем перешел на свой бот. Вульф отослал меня обратно на «Дору», и вечерний бриз помчал оба бота к берегу.

— Фьете, что это за чудо-юдо такое? Кэптен — и вдруг сам работает?

— Это спорт, Ханнес. Не нашего с тобой ума дело. Это еще что. Поглядишь вот, как кэптен будет работать, когда они устроят парусные гонки. Когда делаешь что-то за деньги — это работа, а если то же самое ради развлечения — это уже спорт, что вполне приличествует джентльмену.

Путешествуя вокруг света на «Тиликуме», я заделался почетным членом многих яхт-клубов. Приходилось мне, понятно, читывать и их уставы. В них говорилось, что зарабатывающий на жизнь физическим трудом членом клуба стать не может. Рабочий человек по тогдашним английским меркам в джентльмены, стало быть, не годился. Вот и мне в те давние времена, на «Доре», до джентльменства было куда как далеко, почти так же, как и до профессии миллионера, прельщавшей меня с самого детства. Двадцать пять лет спустя, войдя на «Ксоре» в Гуаякиль, я сделал последнюю, увы, тщетную попытку овладеть этой почтенной профессией. Однако как член различных яхт-клубов и Британского Королевского географического общества в Лондоне, и прежде всего как капитан, тем, кого по-английски называют джентльменом, я все же стал. С другой стороны, я не знаю, приличествует ли джентльмену моя нынешняя деятельность в качестве владельца автобуса. Жизнь на суше такая сложная… Однако, стоп, Ханнес, мотай свою пряжу обратно, в Гуаякиль 1877 года.

На следующее утро мы начали разгрузку. Под палящим солнцем на руках вытаскивали из трюма огромные ящики. Рядом с «Дорой» стояли два маленьких лихтера. Каждый из них принимал несколько ящиков, потом четверо эквадорцев садились на весла и гребли к берегу.

— Раньше чем через час не вернутся, — Фьете бывал в Эквадоре и прежде. — Натягивайте тент, парни, а не то хватит нас всех солнечный удар.

Между фок-мачтой и вантами растянули старый брезент. Теперь лебедка оказалась в тени, и работать возле нее стало полегче. Для тех же, кто трудился в трюме, защиты никакой не было. Легкий бриз обдувал палубу, но в трюм не проникал.

Фьете предложил план разгрузки, по которому каждый должен был хотя бы по разу поработать в трюме. К счастью, лихтеры приходили лишь трижды в день. В остальное время мы собирались в кружок и глядели на берег.

На в горой или третий день Вульф вызвал меня:

— Фосс, на боте надо многое переделать. Возьмите свои инструменты, пойдете со мной.

Я быстро сложил в сумку самые необходимые вещи и вышел на палубу.

— Есть у вас соломенная шляпа?

У меня аж челюсть отвалилась. Что он, шутит? Откуда мне здесь взять соломенную шляпу?

— В боте лежит одна, можете ее надеть.

Надо же, какое человеколюбие, просто удивительно. Я стремглав понесся к релингу и подтянул бот к лоцманскому трапу, давая дорогу капитану. Однако Вульф покачал головой:

— Старший садится последним.

Тогда я спрыгнул в бот сам и уже оттуда подтянул его к трапу «Доры». Довольный Вульф спустился по трапу и сел за румпель.

— Грот ставить!

Я немного замешкался с грота-фалом и дирик-фалом, но потом все пошло как по маслу.

— Отдать носовой. Правый кливер-шкот выбрать!

— Стаксель ставить!

Мы уже порядочно отошли от «Доры» и взяли теперь курс к берегу. Вульф потравил шкоты. Я нахлобучил свою новую шляпу. Со свежим бризом мы резво побежали вверх по реке Гуаяс.

Через несколько миль с обеих сторон нас обступили густо поросшие мангровыми лесами болотистые берега. Шаткие деревянные мосточки вели через мангровые заросли к маленьким хижинам, покрытым банановыми листьями. Но вот стали встречаться и домики побольше. Вскоре мы поравнялись с маленькой пристанью. Капитан Вульф растравил шкоты. Долговязый, иссиня-черный негр принял передний швартов и ловко закрепил его на пал.

— Фосс, следите, чтобы прилив не затянул бот под пирс.

Вульф скрылся в направлении домиков. Великан-негр спрыгнул ко мне на борт и помог убрать паруса.

— Мануэль, — ткнул он себе в живот указательным пальцем.

Тем же жестом ответил и я:

— Йоханнес.

— Ах, си, си, Хуаннес.

Так началось мое обучение испанскому. Мануэль был боцманом у дона Педро и заботился о его боте. Дон Педро и Вульф (здесь его называли дон Альфредо) в тот же вечер определили все, что надо было заменить на обоих ботах.

Превратить боты в близнецов — такова была главная цель моей работы. К счастью, работа эта оказалась не особенно трудной. Все работы мы выполняли вместе с Мануэлем. Мануэль при этом, не переставая, болтал со мной. Слова свои он дополнял отчаянной жестикуляцией и гримасами да еще рисовал вдобавок на досках разные штуки плотницким карандашом или чертилкой. Судостроение от этого в скорости отнюдь не выигрывало. Зато я быстро выучил множество испанских слов и выражений и вскоре уже владел всей корабельной терминологией и важнейшими ругательствами.

Несколько дней спустя дон Педро и дон Альфредо еще раз сравнили свои суда и, видимо, остались довольны, потому как в последующие дни каждое утро оба отправлялись куда-то на своих ботах, а после обеда вместе возвращались обратно. Пришвартовавшийся первым встречал другого отменно вежливой улыбкой, после чего следовала долгая дискуссия, почему один из них оказался быстрее, а другой — промедлил. Убирая паруса, мы с Мануэлем невольно вслушивались в эти разговоры. Что я не понял, Мануэль растолковывал потом по второму кругу.

Вечерами я выбирался иной раз в город, ходьбы до которого было примерно полчаса.

Впрочем, чаще всего я оставался на боте, ложился на палубе, укрывшись брезентом. С берега слышалось кваканье лягушек, стрекотание цикад, зудение комаров, бренчание гитар и прочие многочисленные шумы пестрого тропического мира. Я лежал, глядел на огромные яркие звезды, и сна у меня не было ни в одном глазу. Когда я засыпал, не знаю, но спал крепко, без сновидений и пробуждался только в шесть утра, когда на небе уже сияло солнце, а Мануэль кричал мне с берега:

— Амиго…

Я быстренько выливал на голову ведро воды и бежал к нему в дом. Его старшая дочь Мария ставила передо мной чашку горького горячего кофе и тарелку мучной каши-затирухи. Потом мы с Мануэлем готовили оба бота и ждали наших яхтсменов.

— Завтра мы с доном Педро хотим провести регату вдоль побережья. Продлится она весь день. Собирайте инструменты, пойдете со мной.

— Си, си, сеньор!

Вульф изумленно посмотрел на меня.

— Есть, капитан!

Мы с Мануэлем занялись ботами. На следующее утро мы вышли в море вместе со своими донами. Мария стояла на пирсе и махала платочком. Капитан Вульф старался не упустить ни единого дуновения ветра и замучил меня на шкотах. В бухте дул, как обычно, легкий бриз. Однако, судя по небу, Расмус[35] припас нам еще кое-какие сюрпризы. Над водой стояла сизая дымка, солнце подернулось тусклой вуалью.

— Старт между маяком и барком, — сказал Вульф, — с последним ударом соборного колокола. Сейчас без пяти десять.

Оба бота курсировали взад и вперед перед стартовой линией. Капитан то и дело поглядывал на часы и прикидывал на глазок, не очень ли до нее далеко. Мы с Мануэлем, каждый на своем боте, сидели, скрючившись, возле кофель-планок, готовые по первому сигналу травить, выбирать, а если потребуется, то и раздергивать стаксель и кливершкоты.

— Еще три минуты — выбрать кливер-шкот!

Вульф сам обтянул потуже гика-шкот. Бот накренился и круто к ветру понесся к линии старта. Метрах в девяноста от нас с подветра шел дон Педро. Мы выигрывали ветер, зато он на добрых два десятка метров обгонял нас.

— Еще минута…

Стартовая линия приближалась. Не прийти бы только на нее слишком рано. Нет — с суши донесся первый удар колокола. Треугольник барк — наш бот — маяк стремительно сжимался в одну прямую линию. Шестой удар, седьмой, восьмой. Бот дона Педро уже у самой линии. Делать нечего, приходится ему вставать в левентик и терять ход: иначе — фальстарт. Девятый удар, десятый! В то же мгновение мы оказываемся в створе между «Дорой» и маяком.

— Ноль… старт! — крикнул Вульф на другой бот, успевший уже снова набрать ход. Но теперь дон Педро отставал от нас метров на двадцать.

О спортивных гонках представление у меня было тогда самое расплывчатое, а о регатах я и вовсе не слыхивал. Но стартовая лихорадка охватила меня мгновенно. Сейчас-то я думаю, что самое лучшее было бы, пожалуй, развивать только те виды спорта, где нет ни победителей, ни побежденных. Но это, наверное, всего лишь несбыточные фантазии старика, глубоко противоречащие человеческой сути. Я и сам очень долго грешил против этой столь поздно открывшейся мне истины, если только она вообще истина. Да и сейчас еще стоит другой машине пойти на обгон, как моя правая нога тут же начинает зудеть и глубже вдавливает педаль акселератора.

Стоп, стоп, Ханнес, опять ты перепутал свою пряжу. Мотай ее скорее назад и помни, что ты еще во цвете юных лет (господи, звучит-то как приятно!), в Гуаякильской бухте и водителем автобуса в Виктории (Британская Колумбия) станешь еще не скоро.

Поначалу мы с капитаном Вульфом изо всех сил старались оторваться подальше от бота дона Педро, а дон Педро, друг Вульфа, и Мануэль, мой друг, прилагали все усилия, чтобы доказать нам, что и они тоже не лыком шиты.

И доказали: спустя некоторое время им удалось-таки догнать нас, и вот мы уже потихоньку начали отставать. Краешком глаза я увидел, как, стремясь еще туже обтянуть кливер-шкот, Мануэль даже сел на него. Рассмотреть этот прием как следует я не мог: Вульф не давал мне передышки ни на секунду.

— Потравить кливер-шкот!

— Много, выбирай! Еще чуть! Так, хорошо!

— Откренивай с наветренного борта! Да ложись на него, ложись! Так, еще чуть вперед!

И вот я лежу на палубе возле каюты как живой балласт. Резанет бот носом волну — и меня тотчас обдает облаком мелких брызг. Но солнце на экваторе жгучее, минута — и рубашка опять сухая.

— К повороту оверштаг!

Да, конечно, надо поворачивать. Берег-то вот он — все камушки на пляже можно пересчитать. Того и гляди врежемся. Самое время ворочать.

— Есть, к повороту!

— Поворот!

Вульф перекладывает руль и крепко зажимает румпель коленями.

Бот послушно разворачивается к ветру.

— Проклятье, Фосс, они нас обгоняют!

И в самом деле, на повороте дону Педро удалось вырваться на несколько метров вперед. Еще бы — Мануэль ведь куда опытнее меня. Но теперь боты уже снова мчались круто к ветру поперек бухты, и наш оказался быстрее, хотя и не очень: всего по нескольку метров на каждую милю выигрывал. Однако за час это набегало уже метров на пятьдесят, а регата, как я понял, предполагалась многочасовая. Кое в чем я успел уже немного разобраться, хотя Вульф меня во все не посвящал. Конечно, совсем иным он был на боте, чем на шканцах «Доры», но все равно он оставался капитаном, а я плотником. И разъяснять мне суть своих маневров он считал совершенно излишним. Капитан приказывает, а матросы отвечают: «Яволь, кэптен!», или «Йес, сэр!», или «Си, сеньор!»

Если Вульф работал сейчас, как дьявол, на грота-шкотах, и даже руки себе при этом порезал, то делал он это во имя спорта и для собственного развлечения; что же касается меня, то я занимался этим, потому как назначили. Нравилось мне это или нет, нисколько его не волновало.

Еще за несколько дней до регаты Вульф и дон Педро долго и обстоятельно обсуждали условия гонок. Моего испанского и контуров карты, которую оба чертили на досках пирса, вполне хватило, чтобы уяснить самое важное о предстоящем маршруте. С утренним бризом мы должны были выбраться из бухты и, держась как можно ближе к берегу, пробежать десяток миль до одного из маленьких островков, лежащих близ берега, и обогнуть его. После долгих споров Вульф и дон Педро пришли к соглашению, что огибать остров будут по часовой стрелке. К финишу боты, по условию, должны были прийти до наступления вечернего штиля.

Следующий поворот удался нам уже лучше. Сократить разрыв между ботами дон Педро так и не сумел. Обгоняли мы их теперь довольно солидно: над волнами виднелись только паруса, а сам бот вынырнет на секунду и опять скроется за водяными холмами. Расстояние расстоянием, но и сами волны тоже стали куда выше, потому что из бухты мы уже выскочили и качались теперь на широкой груди открытого Тихого океана. Вульф озабоченно поглядывал на небо. Тучи клыкастой черной стеной ходко надвигались на солнце. Тропические грозы со штормовыми шквалами здесь, на экваторе, — явление в общем-то обычное, но сейчас над облачными башнями развевались длиннющие флаги, а это признак сильного ветра. Да и сами тучи, как мне казалось, заволакивали небо быстрее, чем обычно.

Мы сделали последний галс, выбрались наконец из бухты и шли теперь параллельно открытому берегу прямо к острову, удаленному от нас примерно на десять миль.

Метрах в ста позади пенил море бот дона Педро. Шел он с сильным креном, зеленая вода лизала палубу с подветренного борта, бушприт задирался прямо в небо. Потом бак до самого форпика окунался в воду, пенные брызги взлетали над вантами.

Кэптен Вульф еще раз посмотрел на небо, потом на наши паруса и наконец на дона Педро.

— Ничего тут не поделаешь, — покачал он головой, — убирайте кливер.

Я метнулся на бак. Экая дьявольщина, здесь качало куда сильнее, чем в кокпите. Ну вот теперь кливер-фал раздернуть, так, пошел кливер-фал. И кливер-шкот пошел — это Вульф сработал. Кливер сполз до половины и, подхваченный ветром, заколотился, как сумасшедший. Бот медленно взбирался на волну. Теперь два прыжка вперед — и намертво вцепиться в бушприт. Ай да Ханнес, молодец, успел! В самый раз успел: бот уже покатился вниз, под гору, зарываясь носом в волны. Водяная струя подхватила мои ноги и вынесла их за борт. Снова в гору. Не зевай, Ханнес! Подтянулся, собрался, раз — и ты уже верхом на бушприте. Ногами держись, руками работай. Тяни на себя этот кливер, скручивай. Ну и кливер! Не парус — парусок. Особливо против тех, что на «Доре». И убирать его — детская забава, хоть и в воде сидишь до самого пупа.

Ну вот, дело сделано. Теперь назад к мачте, остается только фал обтянуть. Занятый работой, я и не заметил, как резко испортилась погода. Солнце скрылось, ветер крепчал с каждой минутой, но направления своего, однако, не менял. «Доре» бы такой ветерок — самое милое дело. А вот боту ее приходилось туго. Вульф изо всех сил налегал на румпель, не давая нашему суденышку приводиться. В кокпите уже плескалось порядочно воды, еще сильнее кренившей бот на подветренную сторону.

Вульф показал рукой на грот. Я кивнул. Понятно: надо брать рифы. Не успел я с этим покончить, как Вульф крикнул что-то еще, но, что именно, я не понял. Ветер стал сильнее и срывал его слова прямо с губ. Левой рукой он указывал на второй ряд рифов, а правой удерживал бот круто к ветру.

Я кивнул. Все ясно, еще надо рифы брать, второй ряд. Ну что ж, при такой погодке самое время. Вот так, теперь порядочек! Вульф потравил шкоты. Бот снова набирал скорость. Ну и ну, у меня аж спина взмокла. Моя шикарная шляпа из панамской соломки плавала в набравшейся в кокпит воде. Вся она расплелась и взъерошилась, словно старое воронье гнездо. «Нора откачивать воду», — подумал я и полез в каюту за ведром.

Занимаясь любой механической работой, я привык считать.

— Пятьдесят…

С наветренного борта прибыло почти столько же воды, сколько я вычерпал с подветренного.

— Сто…

Вот теперь уже и днищевые доски видать. Остальное откачаем ручной помпой. Теперь можно было и осмотреться. Дон Педро исчез с горизонта. Впрочем, и горизонт-то сузился едва ли не до сотни метров.

Вульф сидел на приподнятом наветренном борту и ухмылялся. «Если это и есть спорт, — подумал я, — то не очень-то он, прямо скажем, отличается от работы на „Доре“. Только на „Доре“ куда как надежнее». Впрочем, грех жаловаться, и теперь нам в общем-то тоже ничего не угрожало, даже при сильном ветре мы оставались практически сухими. Я убедился, что, покуда площадь парусности соответствует силе ветра, ничего с нами не случится.

Расмус взъярился на балл выше, принялся посвистывать в вантах.

— Штормовой стаксель! — крикнул Вульф.

Через каюту я пробрался в форпик[36]. Здесь, под палубой, рывки и толчки судна ощущались резче и казались более нерегулярными, чем наверху. От самого люка я со всего размаха хлопнулся на подветренную койку. Вода так и брызнула из мокрого матраса. И тут же меня швырнуло на другой борт так, что я резанулся бедром о край стола. Столешница не выдержала моего натиска и сорвалась с крепежных болтов. Осколки разбитых чашек посыпались на упавшую со стола одежду. Разжиженная трюмной водичкой мука из лопнувшего пакета превратилась в клейстер. Посреди этой липкой лужи плавал капитанский выходной сюртук. Господи, как хорошо, что у меня, скромняги плотника, всей одежки с собой — рубаха да штаны, и те на мне!

Я выдернул из-под койки парусный мешок со штормовым стакселем.

Покуда я спускал большой стаксель и ставил маленький, штормовой, штаны мои промокли выше колен. Но в общем-то ничего сложного в этой работе не было. Парусность поубавилась, ветровые нагрузки уменьшились, и бот больше не заливало.

Каждые полчаса мне приходилось откачивать помпой трюмную воду. Вода проникала в трюм частью в виде дождя и брызг из кокпита, а частью сквозь швы обшивки. При хорошей погоде, на солнышке, швы выше ватерлинии потрескались и разбухнуть как следует пока еще не успели. А может, из-за качки судна раздалась конопатка и кое-где в подводной части корпуса.

Итак, парусность мы сократили до минимума, однако скорость от этого почти не убавилась, потому что ветер разыгрался теперь до настоящего штормового. Дул он все еще со стороны суши, так что оказаться выброшенными на берег нам не грозило.

Только вот кренило нас очень уж сильно. Я посмотрел на Вульфа. Лицо — довольное, значит, непосредственной опасности нет.

— Стаксель налево!

Я послушно травлю подветренный шкот и выбираю наветренный. На крохотный лоскуток наваливается колоссальное давление. Вульф сейчас же приводится, покуда стаксель не заполаскивает. Еще чуток подвыбрать шкот, так, можно закладывать. Все, стаксель стоит с наветра.

Вульф травит гика-шкот и перекладывает руль до упора под ветер. Бот резко разворачивается и, почти потеряв ход, дрейфует лагом. Прямо на нас катится огромный вал. Пена клочьями срывается с его гребня. Перед самой пузырчатой дорожкой, тянущейся вслед за дрейфующим судном, вода успокаивается. Удивительное явление! До нас и позади нас бегут огромные, гороподобные волны с длинными, обрушивающимися гребнями. Но стоит им приблизиться к нам, и они сразу смиряют свой нрав, обращаясь в спокойную зыбь.

Много нового открылось мне тогда. Оказывается, маленькое судно куда надежнее большого, надо только по-умному подобрать паруса и сноровисто управлять ими.

А пока я наводил порядок на боте, откачивал трюмную воду и оттирал мокрой тряпкой остатки клейстера в каюте. Капитанский сюртук я снова запихнул в шкаф, откуда он выпал.

Качать нас теперь стало как-то помягче. В бот не поступало больше ни капли воды. Дождь прекратился, а ветер утихать не хотел. Напротив, он становился еще сильнее.

Вульф позвал меня с собой в каюту, и мы предались главнейшему занятию яхтсменов — ожиданию. Любой человек, ходящий под парусами, целиком зависит от природы и ее сил, и ежели ветру и погоде не угодно, не помогут ни проклятия, ни молитвы — одно только терпеливое ожидание. К счастью, у нас было чем занять время вынужденного простоя. Мария приготовила нам с собой целую корзину всевозможной снеди и две бутыли «вино тинто».

Снаружи бушевал шторм, свистел в снастях, срывал с волн пенные гребешки. Медленно стекала вода со штанов и рубашки, на подушках, уложенных поверх сидений, образовались маленькие лужицы. В остальном же все шло самым наилучшим образом. Вино согрело тело и душу. И все же, на мой вкус, здесь, в каюте, явно недоставало еще печки, маленькой печурки с конфорками. На малых судах, где команда вечно мокрая, такие печурки особенно необходимы — и обсушиться надо, и горячую пищу приготовить. Тропики? И в тропиках печка вовсе не помешает, потому как тело там куда чувствительнее к охлаждению, чем, скажем, в зоне с умеренным климатом.

В последующих плаваниях у меня постоянно булькало что-нибудь в котле, и по меньшей мере раз (а чаще — два раза) в день я ел горячее. Но у Вульфа на боте никакого нагревательного устройства, разумеется, не имелось: это было сугубо спортивное судно, рассчитанное лишь на однодневные выходы.

Время от времени Вульф выглядывал из люка.

— Кажется, поутихло немного, — с надеждой в голосе сказал он.

Я в ответ только широко улыбнулся. Однако неожиданный рывок бота вывел нас из этого приятного заблуждения.

— Нет, если и утихло, то самую малость…

Ветер все еще дул от берега. Ничего страшного, стало быть, случиться с нами не могло. Мы схарчили второй (или, может, уже третий) завтрак и еще раз проверили уровень жидкости в бутылках.

— Погода малость получше, только вот темнеть уже начинает.

Тропическая ночь наступила, как всегда, в шесть часов, и сразу, почти без сумерек. Ну и темень, ни одной звездочки на небе. Когда глаза не видят, слух обостряется. Вот и сейчас отчетливо слышно, как волны рушатся с плеском, с шипением. До чего же гнетущие звуки… На душе у меня было неспокойно.

Вульф положил на колени оторванную столешницу и огрызком карандаша начертил на ней карту.

— Вот здесь мы легли в дрейф. Сносит нас в этом направлении, примерно узла два делаем. Если ветер уляжется, где-нибудь в час ночи попытаем счастья. Повезет — к утру будем возле острова.

Нам повезло. К полуночи ветер и в самом деле утих, и около часа мы легли на крутой бейдевинд и пошли встречь ветра. Перед тем Вульф определил направление ветра по своему карманному компасу. Компас хранился в сюртучном кармане, так что пришлось доставать из шкафа сюртук. К счастью, густых клейстерных разводов на нем капитан в темноте не разглядел. Он безмятежно накинул сюртук на плечи, и я облегченно вздохнул, решив, что до утра соленые брызги успеют смыть с него всю мучную кашу. На мне были только рубаха и штаны, и я отчаянно замерз. Делать нечего, пришлось мне закутаться в сырой стаксель. По крайней мере хоть ветром не продует.

Бот лихо взлетал с волны на волну и укачивал меня, погружая в сладкую полудрему. Наконец взошло солнце. Тучи с неба исчезли, ветер стал тише. Мы давно уже поставили все паруса, и перед нами был наконец тот самый вожделенный остров. Вместе с солнышком поднялось и настроение. Вульф осмотрел свой сюртук:

— Все, мир праху его…

— Кэптен, дон Педро справа.

— Пустяки, мы идем лучше.

Что значит какой-то там сюртук, когда регата выиграна!

Мы опередили дона Педро и Мануэля почти на целый час. Для меня эти гонки оказались отличной школой. Я многому научился и стал разбираться в особенностях вождения малых судов, и прежде всего уверился в их высоких мореходных качествах.

12

Последний визит к «Шюдеру и Кремеру». «Дж.У.Паркер». Капитан Педерсен. Я добиваюсь признания. Сломанные ноги.

По окончании военной службы я мог сразу же, в любое время уйти в море. В Африку или Америку — куда пожелаю. Но только как пассажир, за свои любезные. В гамбургском порту, у причальных свай, обрастая мидиями и водорослями, стояли без фрахта десятки парусников. Зато пароходов на Эльбе заметно прибыло. Из их высоких труб валил густой, жирный дым. На железо, сталь и пар перестраивался не только флот его кайзеровского величества. Коммерческие компании тоже отдавали явное предпочтение судам, которые почти не зависели ни от ветра, ни от погоды.

В матросах теперь нужды почти не было, зато всюду не хватало кочегаров и триммеров — подносчиков угля от бункеров к топкам. Меня это не соблазняло. На кайзеровской верфи мне довелось побывать несколько раз в кочегарке одного из кораблей. В скудном свете керосиновой коптилки и раскрытых топок в грязи и пыли надрывались полуголые кули[37]. Они ползали между горячими трубами и продувочными клапанами, волоча за собой мешки с углем. Кочегары совковыми лопатами швыряли уголь в топку. Из соседних топок выгребали горячий шлак и ссыпали его в кучу подле котлов. Жар от этих куч шел невыносимый, люди защищались от него мокрыми тряпками. Я думал, что задохнусь. Примерно так я представлял себе ад. Во всяком случае с подачи нашего старшего учителя Ниссена на уроках закона божьего. Шлаковую гору окатывали водой из шланга. Она шипела, наполняя помещение плотным горячим туманом. Я, пошатываясь, поплелся в направлении, где предположительно был трап к люку, ведущему на палубу. Из вентилятора, разгоняя пар, со свистом дул ледяной ветер. Возле лампы у нижней скобы трапа стоял обермаат[38] Гейер.

— Ну что, Фосс, воздушок-то не такой, как на бом-брамрее?

Я только кивнул. Гейер великодушно «не заметил» нарушения строгого военного артикула.

— А теперь представь себе бой. Наверху рвутся снаряды, а бедные «духи» — на три метра ниже ватерлинии, и из оружия у них — одни лопаты…

«И всего один выход на всех пятнадцать человек…» — думал я, карабкаясь вверх по скоб-трапу мимо шипящих паропроводов.

С кочегарками и пароходами я дела иметь не желал. Лучше уж еще разок попытать счастья у «Кремера», покуда не подвернется подходящий парусник. И вот опять передо мной Эльмсхорнская гавань. Как все знакомо, и берег тот же, и эверы… Только вот музыка какая-то незнакомая: к привычному визгу блоков и выкрикам грузчиков добавились какие-то новые звуки. С верфи доносились удары заклепочных молотков. На берегу Крюкау стояли чуть не целой артелью мои старые знакомцы — плотники и поглядывали на верфь.

— Эй, Ханнес, тоже ищешь работу?

Я кивнул и поздоровался с каждым. На эллинге стоял почти готовый корпус стального судна.

— Старых плотников они поувольняли, молодежь переучивается на клепальщиков. Валяй, Фосс, попробуй и ты, не хочешь?

Железные корабли я строить не хотел. Даже временно, покуда не устроюсь на парусник.

Несколько недель я помогал отцу по хозяйству.

— Ханнес, а может, совсем останешься дома? Мы-то с матерью стариками становимся…

Нет, оставаться мне не хотелось. Слишком тесна стала для меня Германия.

— Но ты же всегда хотел сделать из меня миллионера, отец, — отшутился я. Да и что было еще говорить? И он был прав, и я не виноват, и все равно бы он меня не понял.

— Хотел, сынок, хотел, — рассмеялся отец, — да уж больно дорого это нынче стоит.

В воскресенье я поехал в Гамбург. Денег хватило только на билет. Спасибо, мать харчей в дорогу припасла.

В порту я обошел все корабли.

— Не найдется ли местечка для опытного моряка?

Я был согласен на любую должность. К вербовщикам обращаться не имело смысла — они посредничали только своим должникам.

— Ханнес, старина, ты ли это?

— Дружище Фьете, откуда? Надо же, какая встреча!

— Мир тесен, братец, и старые друзья обязательно встретятся, надо только терпеливо ждать.

В ближайшем кабачке мы поведали друг Другу о своих приключениях. Оказалось, Фьете заделался старшиной грузчиков в нашей старой компании.

— Может, смогу тебе чем помочь.

Фьете направился к стойке и потолковал о чем-то с хозяином.

— Моя артель здесь частенько харчится, так что, считай, хозяин мне кое-чем обязан.

Толстый хозяин подошел к нашему столу с клеенчатой тетрадью.

— Ну вот, здесь у меня… — ногтем большого пальца толстяк постучал по густо исписанной странице, — здесь у меня, кажется, кое-что есть. Вот, пожалуйста, «Дж.У.Паркер», корабль с полным парусным вооружением, капитан Педерсен, рейс в Сан-Франциско. Требуется матрос. За посредничество с вас пять талеров.

— Два, — укоризненно сказал Фьете.

— Ладно, пусть будет три, — нехотя процедил хозяин.

Вот так я и попал на «Дж.У.Паркер», капитан Педерсен, флаг шведский, компания канадская.

Прежде чем явиться с сундучком на борт, я хорошенько рассмотрел свой новый корабль с берега. Да, это вам не добрая старушка «Дора». Совсем иной коленкор. «Дж.У.Паркер» сошел со стапеля в Бостоне всего два-три года назад. Какие острые обводы, наверняка хороший ходок. Четыре высоченные мачты. А парусов-то, парусов: несколько тысяч квадратных метров, никак не меньше.

Я поднялся на палубу. Все разумно, все основательно. Брасы, с которыми мы на «Доре» корячились до полусмерти, на «Паркере» выбирали лебедками. «Надо же, матросские кости берегут», — умилился я. Однако стоило спуститься в кубрик, как пыл мой сразу охладел. Ржавая керосиновая коптилка еле светила, зато дьявольски воняла. Сквозь открытый входной люк в помещение узкой полосой врывался яркий дневной свет. Остальной же кубрик от этого казался еще темнее. Я невольно остановился, вцепившись в поручень трапа.

Постепенно глаза привыкли, и кубрик стал прорисовываться четче. Весь он плотно, одна к одной, был заставлен двухъярусными койками, на которых сидели и лежали жующие, курящие и спящие люди. Те, что ели и курили, молча оглядывали меня. Я пробормотал слова приветствия и представился:

— Меня зовут Ханнес Фосс.

В ответ что-то недружно пробурчали, а один из лежащих указал ногой:

— Койка пока свободна.

Сверху послышались какие-то гавкающие выкрики. Люди повыскакивали из своих коек и рванули вверх по трапу. Я бросил сундучок на койку и поспешил за ними. У люка стоял боцман и костерил всех на чем свет стоит по-английски и по-норвежски. Я вылез на палубу последним, поэтому в основном его проклятия пали на мою голову. Потом боцман пролаял, видимо, какие-то распоряжения. Какие именно, я не понял. Впрочем, как мне показалось, не совсем понимало его и большинство моих коллег. Сопровождая слова тумаками и пинками, боцман сумел-таки разъяснить нам, куда бежать и что делать. Ах, вот оно что — мы должны ставить паруса. Теперь все стало ясно.

За работой я нет-нет да и поглядывал на боцмана и на команду. Норвежца-боцмана Йохансена хоть в балагане показывай — настоящий орангутан, одетый в синюю робу. Ходили слухи, что волосы у него не растут лишь на ладонях да на ступнях. Все остальное тело густо покрыто черным, как смоль, мехом. Ярко-красные губы едва просматривались сквозь заросли бороды и усов. Цвета глаз я так никогда толком и не разобрал, потому что они постоянно прятались под бровями. Да и неблагоразумно это было — Йохансена в упор разглядывать или, того хуже, исследовать цвет его глаз. Один из новичков, не понимая лающих звуков, испускаемых Йохансеном на смеси английского и норвежского, задержал было на нем вопросительный взгляд. В тот же миг боцман, словно шквал, обрушился на растерявшегося матросика и одним ударом кулака сбил его с ног. Потом схватил парня за воротник и снова поставил на ноги. Пошатываясь, побитый поспешил за остальными.

«Ханнес, Ханнес, — с тоской думал я, — куда ты попал, хоть бы уж все добром обошлось!» Кайзеровский флот казался мне отсюда настоящим санаторием. Команда «Дж.У.Паркера» состояла из англичан, шведов, норвежцев и немцев. Коком служил нью-йоркский негр — единственный американец на борту. Капитан Педерсен, чиф и второй штурман были шведы, боцман — норвежец, плотник и парусный мастер — финны. Команды и распоряжения отдавались по-английски.

И мы, в команде, тоже говорили между собой по-английски. В первый день мы с Францем (тем, кто указал мне свободную койку) заговорили было по-немецки. В кубрике сразу же угрожающе забухтели.

— Ага, не хотите, чтобы мы поняли, о чем вы договариваетесь?

В английском я был не силен и слов толком не понял, но по тону догадался, что мной недовольны.

— Заткнись или говори по-английски, — шепнул мне Франц.

Деваться некуда, пришлось заниматься английским. Впрочем, теперь-то я понимаю, что это был за английский, не язык — жалкое подобие. Однако выученных слов вполне хватало для понимания, особенно когда Йохансен подкреплял свои речения тумаками. С командой я почти не разговаривал. В большинстве своем это были дельные моряки, однако, оказавшись на «Дж.У.Паркере», они быстро обратились в бандитскую шайку. Террор сверху способствовал развитию террора внутри команды, когда физически более сильные держали в страхе тех, кто слабее. Действовали почти по той же схеме, что и Йохансен. Любой самый незначительный повод — и тот, кто считал себя сильнее, тут же волком набрасывался на другого. Удары ураганным огнем сыпались на голову жертвы.

Сопротивляться атакованный, как правило, даже не пытался. Задирался всегда более сильный, и нападение обычно было столь стремительным, что слабачку самым надежным было как можно скорее повалиться на палубу.

Лежачего не бьют — это тоже было правилом. Правда, на иных судах, как я выяснил, оно не соблюдалось. Драка прекращалась лишь после того, как поверженный терял сознание или просил пощады.

Я понимал, что рано или поздно придется схватиться с кем-нибудь и мне. В кубрике у нас было несколько парней, только и ждавших, как бы кого отдубасить.

Стоп, Ханнес, опять ты забежал вперед. Давай-ка лучше по порядку. Итак, мы поставили паруса. Потом буксир потащил нас вниз по Эльбе. Вскоре где-то за Бланкенезе Йохансен высвистал всю команду на палубу. Мы собрались возле шканцев. Капитан Педерсен озирал сверху подвластный ему корабельный люд. На нижних ступеньках левого и правого трапов стояли оба штурмана. Они по очереди отбирали людей в свои вахты.

— Миллер!

Миллер отходил налево.

— Ларсен!

Ларсен шел направо.

— Ты, длинный, там (чиф не знал еще всех по именам).

— Снарк!

Где-то в серединке второй штурман выкликнул и меня.

Теперь, когда вся команда была в сборе, я увидел, что народу-то у нас совсем немного. Конечно, лебедки на брасах и другие технические новинки облегчили труд, однако стоили денег, и компания с лихвой возмещала затраты, выгадывая на людях. Матросов на «Дж.У.Паркере» было почти столько же, как и на значительно меньшей «Доре».

Штурмана переписали нас и распределили по местам для различных маневров. Рядом со мной оказался Ларсен и тут же исподтишка пнул меня ногой. Я чувствовал, что стычки не миновать: не сегодня, так завтра он затеет драку.

Я слегка отступил и, взглянув со стороны на Ларсена, прикинул свои шансы. Ростом он был лишь чуть повыше меня, но куда шире в плечах и тяжелее. Нет, дожидаться, покуда он нападет, никак нельзя, надо действовать первому. Правда, по правилам игры драку всегда начинает тот, кто сильнее… Но почему, собственно, следует соблюдать эти самые правила, которые на руку сильнейшим!

Масла в огонь подлил Хайнц, второй немец в нашей вахте. Он заметил, что Ларсен задирается, и, когда команду распустили, подошел ко мне.

— Ну, берегись, задаст тебе Ларсен взбучку.

— Это мы еще посмотрим.

— Да что смотреть, слабо тебе против Ларсена!

Я ничего не ответил, но сердце в груди запрыгало.

Терпение, Ханнес, терпение. Нет, братцы, старого плотника так вот, за здорово живешь, не схряпать. В ученичестве у «Кремера» мы частенько отрабатывали приемчик, как бросить противника на землю. Мне бы только момент подходящий, а там уж с божьей помощью я этого Ларсена так приделаю! Остаток дня я старался держаться от него подальше, чтобы не дать повода для нападения. Ларсен вроде бы это заметил. Каждый раз при встрече он провожал меня недобрым косым взглядом, но с атакой не спешил. Да и зачем ему было спешить? С корабля мне все равно деться некуда.

К утру мы вышли в открытое Северное морс. «Дж.У.Паркер» под всеми парусами шел в крутой бейдевинд. Свежий ветерок насвистывал в такелаже свою заунывную мелодию. Бак стал мокрый и скользкий.

Наша вахта сменилась, и мы потянулись к кубрику, где нас ожидал уже горячий кофе. Как всегда, у люка возникла толкотня, и завзятые драчуны, раскидав тех, кто послабее, прорвались к столу первыми. Сесть раньше всех за стол означало возможность первым зачерпнуть пориджа из общего котла. Корабль наш был канадский, а кок — американец, поэтому по утрам мы всегда получали поридж — овсяную кашу. В самой середке пориджевой горки кок продавливал лунку, в которую вливал добрую порцию масла и всыпал большую ложку сахарного песку. Предполагалось, разумеется, что эту сахарно-масляную смесь размешают затем равномерно со всей овсяной массой.

Однако на борту «Паркера» повелось так, что Ларсен первым запускал свою ложку в кашу, и большая часть масла доставалась в результате ему одному. Робкие протесты немедленно подавлялись кулаками. На этот раз я успел скользнуть вниз по трапу следом за Ларсеном. За стол мы уселись почти одновременно. Ларсен ожег меня сердитым взглядом. Напряженность между нами достигла предела: самая маленькая искорка — и разразится гром. Ложка Ларсена погрузилась в масляный кратер, только маслица зачерпнуть ей на сей раз не пришлось. В тот же миг моя ложка отшвырнула ее в сторону и принялась размешивать масло. Остальная команда оцепенела. Сейчас Ларсен ринется на меня. И точно, он хрипло выкрикнул по-шведски какое-то ругательство и занес кулак для удара. На это я и рассчитывал. Моя полная масляной каши ложка сорвалась со стопоров и, словно катапульта, метнула в Ларсена свое содержимое. Горячий комок угодил ему точнехонько промеж глаз.

Не успел ошарашенный Ларсен стереть поридж с лица, как с моей ложки вылетела уже новая порция и опять влепилась ему прямо в лоб. Остальные парни вышли из оцепенения и начали смеяться. Раздались выкрики:

— А ну-ка, добавь ему еще пару зарядов!

Симпатии определенно были на моей стороне.

Ларсен вытер наконец лицо и, тяжело ступая, направился в обход стола ко мне. Сразу же все раздались в стороны, очистив место для боя.

Я чувствовал, что довел Ларсена до белого каления, и очень надеялся, что от ярости он потеряет осторожность. Так оно и вышло. Ларсен очертя голову ринулся в драку. Правая его рука изготовилась к свингу, а левая все еще терла заляпанное кашей лицо. Лучшего я и желать не мог. Я нырком уклонился от удара, обхватил ляжки Ларсена и бросил его через свое левое плечо. Как я и ожидал, Ларсен хряснулся рожей прямо об окованные медью ступени трапа. Обалдевший, он медленно поднялся на ватных ногах и выплюнул изо рта кровь и два зуба. Ну, теперь только не дать ему прийти в себя. Я как попало принялся молотить его — левой, правой, левой, правой. Ларсен зашатался, повалился навзничь, треснулся затылком о ступеньку и затих.

Я вытер о штаны окровавленные руки и поднял свою ложку. Теперь, когда все уже кончилось, меня вдруг затошнило. «Полно, полно, Ханнес, — сказал я себе, — соберись и даже виду не показывай».

Я уселся на свое место и старательно перемешал остатки масла с овсянкой.

— Впредь всегда сперва будем размешивать масло, а потом уже есть поридж.

— Отлично, Джон!

Мы приступили к завтраку. О драке и посрамлении Ларсена никто даже не вспомнил. Вскоре и сам он, постанывая, поднялся на ноги. Держась за край стола, чтобы не упасть снова, он ощупал пальцами свою распухшую физиономию. Теперь оставалось закрепить достигнутое.

— Ларсен, ты заплевал кровью всю палубу. А ну, прибери за собой дерьмо!

Ложки замерли в воздухе, парни прекратили жевать. Подобных требований здесь никогда еще никому не предъявлялось.

— Ну, скоро ты? Или хочешь быть умнее нас всех?

На всякий случай я отодвинул подальше банку[39]. Однако Ларсен подчинился. Чертыхаясь вполголоса, он снял с крючка возле входа швабру и принялся возить ею по палубе. Кровь при этом, правда, не смывалась, только еще больше размазывалась, но, главное, возражать он и не пытался.

— Присаживайся к нам, Ларсен, и выпей кофе.

Он послушно сел.

— Я полагаю, что в нашей вахте драк больше не будет, — сказал я. — На прежнем моем корабле, «Доре», такого не водилось. А это был отличный корабль.

С той поры в нашей вахте наступил покой. Ларсен утратил свою самонадеянность и избегал любой ссоры. Большая часть обитателей кубрика пресечению террора и воцарению мира откровенно радовалась.

Спустя несколько дней установился порядок и в вахте правого борта. В Гамбурге наняли трех шведов: Мадсена, Эриксена и Веннарда. В первый же день Мадсена дважды поколотили. Сперва кто-то из своей же вахты, а потом боцман. Мадсен был сильным и опытным моряком, да только куда ему было против привычных к дракам записных забияк.

Вскоре после моей стычки с Ларсеном во время обеда Эриксен заявил, что он и оба его друга не намерены больше терпеть побои от сотоварищей по вахте. И сразу же тройка главных драчунов ринулась на шведов. Остальные парни примкнули кто к обиженным, кто к обидчикам, и вахта разбилась на две партии, яростно сцепившиеся друг с другом.

Мы, вахта левого борта, стояли у люка и глазели на весь этот бедлам, учинившийся в узком кубрике. Кто против кого здесь сражался, разобрать толком было невозможно. То одно, то другое тело валилось на палубу или отлетало на койку; руки, ноги так и крутились клубком, так и мельтешили. Наконец стало ясно, что победу одержали шведы и их приверженцы. Страсти понемногу остыли, и Эриксен, новый лидер кубрика, толкнул своей вахте небольшую речь о товариществе и всеобщем равенстве внутри команды.

— Мало вам, что ли, издевательств Йохансена? — сказал он.

— Ладно тебе, — прервал его Мадсен, стирая кровь с разбитых губ, — зачем зря болтать, о чем не следует.

Эриксен тут же повел разговор о чем-то другом. Однако многие смекнули, что шведы не иначе как затеяли что-то против боцмана. «Втроем им на Йохансена лучше не выходить, — подумал я. — Сейчас же вмешаются штурмана…» Ведь тут как выходит? Получи он, к примеру, пару добрых тумаков от единственного противника, штурмана, пожалуй, и не отреагировали бы, как «не замечали» они, когда боцман сбивал с ног кого-нибудь из матросов. А вот выступи совместно против боцмана или кого еще из начальства сразу несколько человек — и это считалось бы уже натурально бунтом. Судовые офицеры (и конечно же унтер-офицеры) обязаны в таких случаях применять любые средства вплоть до оружия, чтобы подавить бунт в самом зародыше. Кроме того, я был твердо уверен, что офицеров поддержит и большая часть команды. Одно дело — дать сдачи боцману, а вот групповое неповиновение корабельному начальству — это уже совсем другое.

Большинство команды (и я вместе со всеми) с любопытством ожидало, что же все-таки предпримет шведская тройка. А пока они усердно исполняли свою работу и залечивали синяки и шишки. Ворча и поливая черными словами нас и всех наших ближних и дальних родственников, Йохансен хрипло вылаивал на всю палубу свои команды. Бодрячок «Дж.У.Паркер» неутомимо бежал по Северному морю к Английскому каналу. В канале нам потребовалось довольно часто менять галсы. Команде приходилось туго. Днем и ночью непрерывной чередой один парусный маневр следовал за другим. Новомодные лебедки, конечно, дело неплохое, только и при них основная работа держалась на матросских костях. Настроение команды падало от галса к галсу. Конечно, идти на паруснике в узкости, да еще круто к ветру — это вам не в санатории загорать. Клацаешь зубами на холодном ветру, усталый, сонный. Попробуй вздремни, когда свободную вахту то и дело высвистывают наверх к каждому повороту. Тут и без сильного шторма небо с овчинку покажется, а уж о душевном настрое и говорить не приходится — гаже не бывает.

Но вот и канал позади. Волны стали длиннее. «Дж.У.Паркер» мчится уже по Бискаю. Ветер неспешно набирает силу. К вечеру капитан Педерсен самолично появился на шканцах. Обычно он не часто показывался команде, целиком вверяя управление кораблем обоим штурманам. Кэптен посмотрел на небо, на паруса, на компас, поговорил о чем-то с вахтенным офицером и снова скрылся в своей каюте.

— Пошел все наверх!

Опять парусные маневры, да, чего доброго, не на один час. Мы остервенело тянем шкоты и брасы. Из-за большой парусности корабль часто зарывается носом в волны, и тогда вода неистовым потоком несется по палубе. Пенистые струи сбивают с ног. Не вцепишься мертвой хваткой в какую-нибудь снасть — пиши пропало. Уф, слава богу, водяная гора прокатилась мимо. Опять ноги твердо стоят на палубе. Теперь можно и дух перевести.

— А ну, шкоты обтянуть! И еще разок, и еще! Полундра, держись!

По палубе катится очередной водяной вал. Озлоблению нашему нет предела. Лаются и богохульствуют даже самые выдержанные парни. К чему вся эта живодерня? Приубавить слегка парусов, и корабль станет послушнее в управлении, и водой его заливать не будет. Вот и штурман, кажись, того же мнения. Пошел к кэпу в каюту. Через несколько минут он выскочил оттуда как ошпаренный, с красным лицом и трясущейся челюстью. Задал ему, видно, старикан перцу.

— Йохансен, прикажите натянуть штормовой леер[40].

Боцман пролаял слова команды, и мы принялись за дело. Я стоял у фок-мачты и держал конец троса, чтобы продернуть его, как только Франц закрепит другой конец на баке.

Йохансен стоял на фордеке и наблюдал за Францем. И тут вдруг кливер и стаксель резко стрельнули под ветер. Шкоты, что ли, порвались? И конечно же паруса потянули за собой подветренные шкоты, до той поры свободно провисавшие. Вместе со шкотами мотнулись к подветру и их блоки, один из которых что есть силы треснул Йохансена по макушке. Боцман, как подкошенный, рухнул на палубу и мешком покатился к релингу. В тот же миг, как будто специально, корабль врезался штевнем в очередную водяную гору. Я судорожно вцепился в фока-фал. Долго, бесконечно долго тянулось время, покуда «Паркер» не высвободился наконец из объятий моря. Слава богу! Из схлынувшей волны вынырнул Франц. Он надежно держался за оковку, которой бушприт крепится к палубе. А вот и боцман! Его обезьянья фигура была придавлена водяным потоком к самому фальшборту. И тут же на фордек рванула вся тройка шведов.

— Шкоты, шкоты подберите! — орал Эриксен.

— Шкоты! — вторил ему Мадсен, спотыкаясь о голову Йохансена.

Раздернутые шкоты хлестали на ветру как плети. Эриксен с Веннардом работали, казалось, не за страх, а за совесть. Словно одержимые, метались они по палубе, безуспешно пытаясь поймать непослушные снасти, и, словно невзначай, то и дело пинали и топтали Йохансена тяжелыми морскими сапогами.

— Полундра, держись!

Очередной вал с головой накрыл всю троицу пенной водой. Кливер-шкоты в струнку: парни успели-таки уцепиться за их концы. Любой моряк знает, что взбесившуюся снасть лучше всего хватать за ходовой конец. Стекающая вода протащила шведов вдоль релинга, слегка покувыркала, но ущерба не нанесла. Тело Йохансена беспомощно каталось по палубе. Должно быть, он потерял сознание.

Франц поднял руку. Я понял, что свой конец леера он закрепил. Я тут же выбрал леер втугую, заложил снасть на утку и бросился на помощь боцману, чуть не столкнувшись лоб в лоб с Францем, подоспевшим с другой стороны. Новая водяная гора едва не смыла всех нас за борт, но вот прокатилась и она, и мы поволокли тяжелого Йохансена на корму. Оба передних паруса парни наконец укротили и шкоты закрепили. Вот те на: тросы-то, значит, не лопнули. Как же это они вдруг сами раздернулись? Закреплены плохо были, или, может, специально кто сработал?

— Давай, давай скорее! — подгонял нас штурман.

Ну что ж, все правильно: прежде всего — дело докончить, а уж как там оно приключилось — после обмозгуем. Кряхтя от натуги, мы с Францем взгромоздили Йохансена на шканцы и уложили возле самого трапа. Что другое, а вода его здесь не достанет. Нахлебался он ее, видать, преизрядно. Я перевернул его на живот — пусть водичка вытекает.

Йохансен тихонько застонал. Ну, значит, не помер, и то ладно. Франц побежал за капитаном. Из каюты появился Педерсен с бутылкой джина в руке и, подойдя к нам, молча уставился на распростертого перед ним боцмана. Что и говорить — зрелище не из самых красивых. Лицо залито кровью и обезображено, левая нога неестественно подвернута. Педерсен ухватился за ногу, пытаясь развернуть ее как полагается. Йохансен отозвался отчаянным криком.

— Скажите плотнику, пусть принесет две тонкие планки, а у парусного мастера возьмите ленту из самой тонкой парусины.

— А про жидкую смолу плотнику тоже напомнить, сэр?

— О, да вы, оказывается, в этом разбираетесь, — согласно кивнул Педерсен.

Франц принес лубки и бинт. Я стянул с Йохансена сапоги и штаны. К счастью, матросские штаны широкие, а сапоги моряки носят обычно размера на два больше. Ноги у Йохансена густо поросли волосами, как у обезьяны.

Он пришел в сознание и едва слышно лаялся. Несмотря на жалкое свое состояние, ругался он по-прежнему виртуозно, в выборе выражений нисколько не затрудняясь, и замолкал лишь в те мгновения, когда Педерсен всовывал ему в рот горлышко бутылки с джином. Быстренько упоив боцмана до бесчувствия, Педерсен скомандовал:

— А ну, Восс, держите его покрепче за плечи.

Раз, два, и нога развернута, как ей и положено. Я крепко прижимал к палубе туловище пациента, а тот лишь слабо сопротивлялся да слегка постанывал. Педерсен прочно стянул лубками поломанную голень. Пришел парусный мастер с котелком разогретой смолы и старательно пропитал ею бинт. Закончилась операция как раз под команду:

— Свободная вахта, разойдись!

В кубрик, конечно, никто не пошел. Все сгрудились у шканечного трапа и ждали, что будет дальше.

— Кто знает, как это случилось? — обратился к команде Педерсен.

Парни переглянулись.

— Должно быть, не поостерегся он, сэр.

Кто это сказал, в наступивших сумерках сверху было не разглядеть.

— Ну ладно, прикажите отнести боцмана в его каюту, штурман.

— Иес, сэр.

— Запишите о несчастном случае в вахтенный журнал.

В кубрике происшествие не обсуждалось. Каждый держал свои думы про себя.

Пошумев немного, свободная вахта залегла в койки. «Дж.У.Паркер» выиграл у Атлантики очередной раунд.

По простоте душевной все мы полагали, что теперь-то уж от боцмана избавились. Избавились? Как бы не так! Всего через несколько дней, кряхтя и сквернословя, он снова вылез из своей берлоги. Плотник сделал ему пару костылей, в нижние концы которых вбил острые шипы, чтобы не поскользнуться на мокрой палубе. Йохансен медленно доковылял до шканцев, ухватился могучими ручищами за поручни и подтянулся. Из широкой штанины высунулась наружу смоленая нога. Покряхтывая от натуги, он уселся, свесив ноги, на шканцах, возле самого трапа. Он сидел там словно злой, старый орангутан и зыркал сверху на нас своими глазками-буравчиками. Эту позицию Йохансен занимал теперь каждое утро. Глаза его зло посверкивали из-под кустистых бровей и недоверчиво ощупывали каждого, кто показывался на палубе.

Несколько дней спустя боцман, не сходя со своего места, начал уже отдавать распоряжения. Штурмана его не пресекали, и нам оставалось их исполнять. Дело свое Йохансен знал безупречно, так что, покуда кулаки в ход пускать он был неспособен, мы против него ничего не имели.

Особенно внимательно следил Йохансен за мной и тремя шведами. Определенно подозревал, что злосчастные кливершкоты раздернулись не святым духом. А мы четверо были теми самыми парнями, что пресекли террор и насилие внутри вахт.

Спустя несколько недель боцман, видимо, пришел-таки к определенному выводу. Случилось так, что Веннард работал как раз неподалеку от Йохансена, а тот выкрикивал ему свои приказания и все время подгонял. По тону или еще как, только Веннард почуял, что Йохансен замыслил что-то недоброе, и старался поэтому не выпускать боцмана из поля зрения. И не напрасно, как оказалось. Не отреагируй он мгновенно да не бросься плашмя на палубу, с силой пущенный костыль угодил бы ему не в голову, так в спину. Тяжелая палка с острым шипом на конце — оружие грозное, что твой дротик. Короче говоря, костыль просвистел мимо и с грохотом покатился по палубе. Веннард кошкой бросился к костылю, схватил его и выбросил за борт.

— Ваше приказание выполнено, боцман. Больше он вам не нужен? Второй тоже за борт?

Йохансен взревел от ярости, однако второй костыль метать не стал. Вахтенный штурман с подчеркнутым равнодушием взирал на небо. Не заметил ничего, значит, и вмешиваться не надо.

Вечером боцман еле добрался с одним костылем до своей каюты. Там он закатил грандиозный скандал нашему плотнику. Тот отказался делать ему новый костыль.

— Не имеешь права мне приказывать, — орал плотник. — Скажет штурман — сделаю, а так не буду!

Плотник был швед и норвежца-боцмана недолюбливал.

Йохансен быстро выучился передвигаться с одним костылем. Жалостливых на всем корабле не нашлось. Четыре или пять недель спустя капитан Педерсен, по-прежнему редко появлявшийся на палубе, остановился возле сутулившегося на своем обычном месте боцмана.

— Ну что же, пора снимать лубок.

Йохансен тотчас закатал повыше штанину, оперся рукой о релинг и вытянул перед капитаном свою ногу. Задранную вверх оголенную ногу держали двое парней, сам же Педерсен острым ножом вспарывал бинты. Не простое это дело — разрезать каменной твердости смоляную повязку на корабле, испытывающем и бортовую, и килевую качку. Страшно — а ну как нож сорвется? Губы у Йохансена побелели, даже сквозь волосню заметно было. Но деваться-то ведь некуда. За операцию взялся сам капитан, а уж ему лучше не перечить. И то сказать, брякнешь что под руку, а рука-то и дрогнет. Но нет, капитан оказался ловким хоть куда. С одного раза он лихо располосовал весь лубок вдоль шины от колена да ступни, и ни разу нож не соскользнул. Потом просунул пальцы в образовавшуюся щель, рывок — и смоляной панцирь с треском разлетелся. В тот же миг Йохансен дико вскрикнул, схватил свой костыль и ахнул им капитана. Боцман сидел, а Педерсен стоял, поэтому удар пришелся прямо по капитанской голени. Завопив от боли, капитан повалился на палубу, а боцман, изрыгая проклятия, ухватился за свою освобожденную от лубка ногу. На какой-то момент штурмана и оба матроса оторопели, но быстро пришли в себя и всем гуртом навалились на боцмана.

Нас эта операция страх как занимала. Кому другому, а нам крайне важно было знать, как теперь Йохансен себя поведет. Превращение операции по снятию лубка в неистовую драку нас, разумеется, очень поразило. Я тут же ринулся по трапу на шканцы и, взбежав, увидел, что первый штурман молотит костылем Йохансена. Тот еще шевелился, покуда очередной удар, прямо по черепу, не лишил его сознания. Второй штурман от души угощал боцмана пинками. Оба матроса благоразумно держались в сторонке, оказывая помощь тщетно пытавшемуся подняться на ноги капитану.

Понемногу страсти улеглись, и мы принялись зализывать раны. Боцманский костыль перебил капитану ногу. Плотник, парусный мастер и я имели уже в таких делах довольно приличный опыт и лубок капитану наложили что надо.

Потом занялись Йохансеном. Удары костылем его голова перенесла вполне удовлетворительно, и кости почти все оказались целы. Пострадала лишь здоровая прежде нога, павшая жертвой не то пинка, не то удара костылем. Так или иначе, но у самой щиколотки она была переломана. Когда мы стянули с него штаны, чтобы наложить лубок, глазам нашим предстала редкостная картина. Только что перебитая нога поросла густой, черной, курчавящейся шерстью, а та, что поломалась прежде, сверкала белизной, и волос на ней почти не было. Зато вся она была в мелких капельках крови: капитан разом вырвал с корнем все волосы, прилипшие к смоляной повязке. От адской боли Йохансен очумел и, ничего не соображая, принялся крушить кого ни попадя. В итоге на корабле — две поломанные ноги.

На следующий день капитан отстранил Йохансена от должности за наглое нападение на судового офицера. Боцманом вместо него назначили нашего судового плотника, а плотником стал я.

Дальнейшее плавание вокруг мыса Горн было трудным, но обошлось без особых приключений. Оба моих пациента не вылезали из коек. На костылях в такую погоду им на палубе делать было нечего. Йохансену я соорудил второй костыль и, вручая его, не удержался от кое-каких наставлений, встреченных им весьма мрачно. Он долго бухтел что-то себе под нос, однако выступать в открытую не отважился.

Капитан вызвал меня лишь у самого Южного тропика.

— Восс, разрежьте мне этот проклятый лубок.

Я аккуратно прорезал бинты вдоль всей шины.

— Спасибо, можете идти.

Я тотчас же поспешил к Йохансену. Он все еще жил в своей боцманской каморке.

— Йохансен, с капитанской ноги я лубок уже снял. Теперь твоя очередь.

Он судорожно вцепился в край койки. Господи, как дрожали его руки, покуда я трудился над смоляной повязкой. А когда я взялся было за края разреза, он обреченно смежил веки и до скрипа стиснул зубы. Однако, убедившись, что ломать лубок я вовсе не собираюсь, он снова раскрыл глаза и озадаченно посмотрел на меня.

— Вот тебе ножницы, срезай осторожно волосы и снимай понемногу повязку. Каюту к вечеру освободи, сюда вселится новый боцман.

До самого Сан-Франциско не было на «Дж.У.Паркере» более смирного и исполнительного матроса, чем Йохансен. Как только мы ошвартовались, он тут же испарился с корабля, плюнув на заработанные деньги.

Взял расчет и я. Золотые россыпи Калифорнии! Сколько я о них слышал всяких чудес! Чем черт не шутит, может, я и вправду стану еще миллионером, как рекомендовал мне когда-то отец.

13

Сан-Франциско. Снова на «Дж.У.Паркере». «Йес, сэр». Медицинский сундучок. Штурманские экзамены.

Над Сан-Франциско сияло жаркое солнце. Мы с Францем, тоже соблазнившимся стать миллионером, волочили свои морские сундучки по пыльным улицам. Нескончаемый людской поток обтекал нас со всех сторон. Иммигранты, золотоискатели, китайцы, лощеные буржуи в цилиндрах, погонщики мулов, доставлявшие на выносливых спинах своих бессловесных подопечных провиант для золотоискательских лагерей, дамы всех разрядов и состояний. Все они болтали, кричали и переругивались друг с дружкой.

Потолкавшись часа полтора туда-сюда, мы нашли наконец бордингауз, где можно было преклонить голову на ночное время. Хозяин с ходу потребовал задаток и заломил такую несуразную цену, будто мы собирались снять не жалкие койки, а по меньшей мере апартаменты о пяти комнатах в самом шикарном отеле.

— Ну, Франц, — сказал я, — с этакими ценами ни в жизнь нам с тобой не стать миллионерами. Нет, дружище, тут мешкать нельзя. В горы надо подаваться, золото рыть, и чем скорее, тем лучше. Видал, внизу, в баре, парни сидят? Похоже, золотоискатели.

Из-под кровати невозмутимо выползла стайка клопов. Я тут же прихлопнул их ногой. Не иначе как прежние постояльцы вели с паразитами войну не на жизнь, а на смерть. Все стены позади кроватей пестрели полукружьями засохшей крови и раздавленными клопиными останками.

После битвы у победителей вошло, вероятно, в обычай вытирать руки об одеяло. Судя по виду этой постельной принадлежности, добрый сей обычай возник никак не позже, чем полгода назад.

Моряки непривередливы. Но к клопам я всегда питал неистребимое отвращение. Позднее, в Южных морях, мне пришлось привыкать к тараканам, делившим с нами жилье в кубрике. Да и все порты тоже кишмя-кишели этой живностью. В Иокогаме, когда я посещал свою приятельницу Коике-сан, домик ее сиял чистотой. И все же постоянно где-нибудь в пределах досягаемости возле нее лежала тараканья хлопушка. Правой ручкой госпожа Коике безмятежно наливала мне чай или накладывала на тарелку рис, тогда как левая ее рука, как бы сама по себе, молниеносно хватала вдруг эту самую хлопушку и щелкала ею по краю татами — тростниковой циновки, на которой мы сидели. Движения ее всегда были столь быстры, что я так ни разу и не увидел, кого она там прихлопнула. Щелчок и характерный запах раздавленного таракана — вот и все, что я ощущал. А Коике-сан только нежно смеялась.

Стоп, стоп, Ханнес, опять тебя занесло. Оставайся-ка покуда при клопах в Сан-Франциско, в бордингаузе. Ведь, может, именно из-за них ты так и не стал миллионером.

Ей-богу, клопы куда хуже тараканов. Я с ужасом думал о предстоящей ночи. Мы тщательно заперли дверь в свою каморку. Очень уж продувные физиономии были у остальных ночлежников. Должного уважения к чужим морским сундучкам этим парням явно не хватало.

В баре был час пик. Мы присоединились к группе мужчин, похожих на золотоискателей, и после нескольких стаканчиков подключились к общей беседе. Разговор шел, конечно, все о том же самом: о золотых самородках размером с детскую голову, лично виденных каждым из рассказчиков на калифорнийских приисках. Все они, как оказалось, в старательском ремесле собаку съели, и единственно, чего им не хватало, чтобы пуститься на поиски еще более крупных самородков, так это самой малости — денег на обзаведение инструментом.

Потом поступило деловое предложение: мы даем им небольшой задаток, а они за это берут нас в долю на надежнейший из надежных «клэйм» — право на участок на золотых приисках.

— Франц, — сказал я по-немецки, — не торопись, давай-ка прежде все хорошенько обмозгуем.

— Эй, Ханнес, была ни была! Кто не рискует, не выигрывает, — дрожа от азарта, воскликнул Франц.

Удивительное дело: на каждую поговорку обязательно есть своя контрпоговорка. Я вполне мог бы ему ответить: «Поспешить — людей насмешишь» или, скажем, «Семь раз отмерь, один раз отрежь». Но я не стал подбирать подходящую пословицу, а сказал прямо:

— Никогда не заключай сделок в пьяном виде, дружище.

И то сказать, захмелели мы с непривычки довольно изрядно, не то что наши «золотоискатели». Эти-то, похоже, каждый вечер у стойки собираются. Горло полощут, от пыли пересохшее, от сан-францисской уличной пыли. Что же касается пыли золотоносных полей Сакраменто, то она им столь же неведома, как и мне, многогрешному. Что-что, а уж это-то я сообразил, невзирая на изрядную дозу чудовищного пойла, которое хозяин выдавал за виски.

Я расплатился за свою долю выпивки, слегка пошатываясь, добрался до нашей комнаты и остаток ночи метался взад-вперед по узкому проходу между койкой и сундучком. Смертельная усталость так и тянула на койку, но стоило не то чтобы даже прилечь, а просто склониться к ней, как тут же на меня набрасывалась стайка клопов и вновь запускала мой маятник.

Франц явился только под утро и прямо в одежде и сапогах плюхнулся на кровать.

К счастью, вскоре совсем рассвело. Я спустился в холл и попросил портье выпустить меня на улицу.

Неподалеку от нашей ночлежки работало уже вовсю маленькое кафе. Расправляясь с завтраком, я поглядывал в окошко. Тысячами шли люди мимо окон моей кафушки и ни один почему-то не был похож на миллионера. Да что там на миллионера: ни ста, ни даже десяти тысяч марок, бьюсь об заклад, ни у кого из них отродясь не бывало. Из осторожности я вел счет на марки. Мне хотелось заиметь миллион марок, а не долларов. Эти самые долларовые миллионеры со вчерашнего вечера стали мне почему-то очень подозрительны.

Может, я не туда попал или чего-то не понимаю? Ведь если золото валяется здесь повсюду кучами, почему же не все люди богаты или по крайней мере состоятельны?

Поглощенный этими размышлениями, я покинул кафе и направился к порту. Сотни огромных парусников устремили свои мачты и реи в утреннее небо. Маленькие, коптящие пароходики сновали между ними по бухте. Я стоял у парапета и глядел на всю эту столь знакомую мне картину, как вдруг кто-то тронул меня за плечо. Это был капитан Педерсен.

— Ну что, морячок, еще не в Сакраменто?

Я покачал головой и рассказал капитану обо всем, что передумал и к чему пришел вчера вечером и сегодня утром.

— В основном до этого доходят, когда деньги уже кончились, а золота еще и в помине нет, да и вряд ли вообще будет, — сказал Педерсен. — Вот что, Восс, у меня предложение: пойдем-ка вместе позавтракаем.

У меня дыхание перехватило. Капитан приглашает матроса (ну пусть хоть и не матроса, а корабельного плотника) позавтракать!

Это что-то новое. Мы побрели рядышком к стоящему под разгрузкой «Дж.У.Паркеру». Кок Джим, увидев меня, осклабился во всю свою черную физиономию.

— Джим — единственный из старой команды, кто остался на корабле.

Джим поставил на стол второй прибор. Долго упрашивать меня не потребовалось. Если надо, я вполне мог бы позавтракать еще и в третий раз. Но что же все-таки хочет от меня Педерсен?

— Вы, наверное, заметили, что в последнем рейсе я много болел?

Я кивнул. Так оно и было, кэп действительно появлялся наверху довольно редко.

— Я и теперь еще не совсем в форме. Поэтому мне нужен секретарь. Нет, нет, не для писания бумаг, — успокоил меня Педерсен, поймав мой недоуменный взгляд, — а для помощи в управлении кораблем.

Я был слегка ошарашен.

— Но что я понимаю в навигации?

— Всему этому вы научитесь. Или, может, вам слабо?

Он знал, чем меня достать. На эту удочку я и сейчас еще вполне могу клюнуть. И все-таки что-то мне здесь казалось неладным.

— Кэптен, вы же знаете, что я едва говорю по-английски, а писать так и вовсе не умею.

Педерсен только рассмеялся:

— Я хочу быть до конца честным с вами, мистер Восс. Ваши знания в этом рейсе не так уж важны. Мне нужен свой, доверенный человек на шканцах.

Когда мне кто-то говорит, что хочет быть со мной до конца честным, это меня всегда настораживает. Но с другой стороны, «мистер Восс», да еще из уст капитана… Педерсен протянул мне судовую роль[41], и я расписался в ней как секретарь капитана.

В последующие дни явились остальные офицеры и кое-кто из команды. Первым штурманом был янки по имени Шульце. Он сказал, что его предки больше сотни лет назад переселились за океан из Вестфалии. Короче говоря, нутром он был все еще вестфальским крестьянином, зато манерами и ухватками — истинный янки. В его вахту входил также и третий штурман, имя которого я позабыл.

Второго штурмана звали Макферсон, и был он чистокровным шотландцем. Мы жили с ним в одной каюте. Перво-наперво он расспросил меня о моем жалованье.

— Скажите, Джон, сколько вам платит кэптен как секретарю?

Я ответил.

— Вы знаете, а ведь кэп вас здорово надувает: он платит вам лишь половину офицерского оклада.

Я разъяснил, что слабо еще разбираюсь в судовождении. Точнее говоря, почти не разбираюсь.

— Но ведь он-то и нанял вас, как я понимаю, для помощи в управлении не кораблем, а командой.

Что подразумевал под этим Макферсон, мне стало ясно три дня спустя. «Дж.У.Паркер» готов был к выходу в море, но команду укомплектовать мы так и не смогли. Недоставало свыше двадцати человек. Под бортом у нас пыхтел уже маленький буксирчик, сажа хлопьями летела на чистую палубу. Кэптен Педерсен прогуливался взад-вперед по шканцам и, казалось, что-то выжидал.

На набережной показалось пять извозчичьих фургонов. Они остановились у нашего трапа. Рядом с каждым извозчиком сидело по сопровождающему (все, как на подбор, вылитые вышибалы из портовых кабачков). Эти пятеро джентльменов проворно отворили дверцы фургонов, выгрузили из каждого по четыре, а то и по пять вусмерть пьяных парней и, взбадривая свои жертвы крепкими тумаками, поволокли их на «Дж.У.Паркер», где и сложили рядком у шканечного трапа.

Кэптен Педерсен внимательно рассмотрел пьяных забулдыг. Одного, слишком хилого, он возмущенно отверг. На остальных зашанхаенных[42] выдал расписку в приеме. Едва торговцы людьми убрались с борта, «Паркер» отвалил от стенки. Буксир медленно потянул нас из гавани и бухты Сан-Франциско.

На внешнем рейде буксир, тоненько свистнув, распрощался с нами и весело пошлепал назад в порт. Силами основной команды мы поставили несколько парусов, и «Дж.У.Паркер» получил ход. Покончив с первоочередными матросскими работами, мы занялись новичками. Ну и публика! Лежат как бревна — кто спит, как пшеницу продал, кто, стеная и кряхтя, держится за голову. Шульце приказал изготовить к работе палубную помпу, после чего самолично взялся за шланг и направил тугую струю прямо на головы своих вновь испеченных матросов. Холодная морская вода — самое действенное отрезвляющее средство, от нее и мертвый встрепенется.

И в самом деле, не прошло и пяти минут, как все наши новички, насквозь промокшие, все еще слегка ошалелые, но уже способные шевелить языком, стояли на нетвердых ногах возле шканцев.

Педерсен внимательно оглядел их сверху:

— Итак, вы пожелали наняться на «Дж.У.Паркер». Ну что ж, теперь мы распределим вас по вахтам.

Люди удрученно молчали, все еще не в состоянии прийти в себя. Всего каких-то несколько часов назад они сидели себе в шумных портовых кабачках и рассуждали, как бы поскорее добраться до сакраментских золотых россыпей. Участливые хозяева поддакивали и щедро наливали виски… И вдруг — проснуться на борту чужого судна! Наваждение какое-то!

Шульце подошел к правому трапу. Первому штурману первым и выбирать.

— Эй ты, длинный, подойди сюда, — он ткнул пальцем в самого рослого и на вид самого сильного.

То ли парень не желал, то ли котелок у него с похмелья еще плохо варил, только на слова чифа он почему-то не отреагировал. Прыжок — и Шульце уже возле матроса, серия резких коротких ударов — и несчастный бич летит уже к трапу и со стоном падает на палубу. Я взглянул на Педерсена, но тот увлеченно наблюдал за постановкой марселей и, казалось, ни на что больше не обращал внимания.

Теперь настала очередь Макферсона:

— А ну, подойди ко мне, сынок, будешь в моей вахте левого борта.

Вызванный без промедления выполнил команду.

И снова орет Шульце:

— Эй ты, толстяк, иди сюда!

Несколько минут — и люди без всяких препирательств уже разделены по вахтам.

И капитан Педерсен, должно быть, на марсели вдоволь нагляделся.

— Подходи по одному расписываться в судовой роли! Начнем с тебя, — он кивнул в сторону сбитого с ног парня из вахты правого борта. Со стеклянными глазами, пошатываясь, тот медленно поднялся с колен. И снова рядом с ним оказался Шульце, и снова молниеносный боксерский удар в солнечное сплетение:

— Как надо отвечать, когда тебя вызывают, ты, проклятая вонючка?

— Йес, сэр.

Педерсен опять переключился на паруса и инцидента «не заметил». С парусами, очевидно, все было в порядке, и он снова обратился к команде:

— Ну, подойди ко мне!

— Иес, сэр, — сказал парень.

— Ну, Джон, теперь вы поняли, зачем в каждой вахте нужны два офицера? — подмигнул мне Макферсон.

Учитель Беренс рассказывал нам в школе о рабах в Древнем Риме, и я, помню, очень удивлялся, почему они не перебили сразу же всех своих господ. Ведь рабов-то было куда больше! Теперь мне самому, на собственном опыте довелось испытать, как это происходит. И я оказался на стороне рабовладельцев, или, точнее, надсмотрщиков. Нечего сказать, вляпался, сам не заметив как!

В нашу вахту люди получали из «шляпной коробки» снаряжение и одежду. Макферсон аккуратненько заносил все в гроссбух.

— Это стоит 33 доллара, да еще 10 долларов за посредничество вербовщику, да 6 долларов 35 центов за неоплаченное виски. Итого — 49 долларов и 35 центов. Распишись-ка здесь, сынок.

И матросик послушно отвечает:

— Иес, сэр.

И ставит свое имя под суммой, за которую должен трубить целых два месяца.

Макферсон с первой же вахты урегулировал и свои отношения со мной:

— Вы прикомандированы ко мне, Джон, но я не люблю, когда кто-то путается у меня под ногами. Занимайтесь чем хотите. Ну, а придется пойти в атаку, прикрывайте меня с тыла.

Ясность в отношениях, что ж, и меня это тоже вполне устраивало.

— Мистер Восс, — сказал мне на другой день Педерсен, меланхолично скользя взглядом вдоль своей ноги, на которую совсем недавно я накладывал смоляной лубок, — принимайте аптечку. Вы ведь в этом деле великий спец.

Аптечка оказалась большой деревянной коробкой вроде сундучка с перевязочными материалами и мазями. Кроме того, в ней было еще десятка два пузырьков со всякими лекарствами. К аптечке прилагалась маленькая тетрадочка, в которой были описаны важнейшие болезни, и после каждого описания указывалось, сколько капель и из какого пузырька следовало принимать больному.

На многих кораблях среди матросов очень популярна история о том, как некий капитан пожелал вылечить одного из своих пациентов от болезни, против которой предписывалось средство под номером 7. Однако пузырек с этим средством оказался пуст, и тогда капитан дал больному лекарства под номерами 3 и 4. Ну а дальше рассказчик-оптимист вылечивал больного, а рассказчик-пессимист зашивал его в парусину и привязывал к ногам тяжелую балластину. Но это все так, треп один, а если по правде, то никаких других средств, кроме номера 2 — касторки, из этих ящиков никому сроду и не выдавали. Да и за номером 2 обращались не очень часто. Так что в часы вахты я посиживал себе в штурманской рубке возле своего медицинского ящика да листал забытую кем-то книгу. Книга эта была напечатана сразу на трех языках: английском, немецком и испанском. Что меня удивило, так это то, что, оказывается, я могу довольно сносно читать по-испански. Мануэль явно был совсем не плохим учителем, и общение с ним, как видно, пошло мне на пользу. Во всяком случае словарный запас у меня оказался куда шире, чем я считал поначалу. От нечего делать я решил перевести на немецкий испанскую часть, а затем сравнить свой перевод с немецким текстом. Время быстрее пройдет, опять же практика. Поглощенный своим занятием, я сосредоточенно жевал кончик карандаша, как вдруг распахнулась дверь, и в рубку вошел Педерсен.

— Что, вахта вас не касается?

У меня не было причин что-либо скрывать, и я объяснил, что Макферсон не хочет моей помощи.

Педерсен устремил взор на паруса, как всегда, когда не желал чего-нибудь видеть или слышать. Потом достал из шкафчика какую-то книгу:

— Ну что ж, в таком случае переводите-ка вот эту. Как раз хватит на весь рейс.

На синей обложке золотом было вытиснено: Натаниэл Боудич. «Американская морская практика».

Я бодро принялся за перевод. Книга мне попалась подходящая. Во-первых, речь в ней шла о мореплавании, и, стало быть, специальные термины мне были уже знакомы. Во-вторых, вся она была разбита на очень краткие отдельные параграфы, а в них — еще и по пунктам, так что перевод продвигался споро и не очень утомлял. И покуда «Дж.У.Паркер» бежал по дуге большого круга к зюйд-весту, чтобы, достигнув зоны пассатов, пересечь затем экватор и Южный тропик и обогнуть наконец с зюйда мыс Горн, я переводил, переводил и переводил.

К великому моему счастью, навигация в те времена шагнула еще не столь далеко, как нынче. «Боудич» был куда тоньше иных современных изданий. Главное же, нынешние методы определения места корабля были тогда еще не известны, а те, что использовались, были не в пример проще. Недели три спустя после выхода в море ни один капитан на свои часы уже не полагался. Поэтому очень-то сильно ломать голову над определением долготы нам было просто ни к чему: хоть расшибись ты в расчетах, а уж коли часы неточные, ошибки все равно не избежать. И ведь вот, поди ж ты, несмотря ни на что, приходили-таки парусники в свой порт назначения, и баста.

Шульце только пофыркивал на мои занятия:

— Держи прямо к норду или к зюйду, пока не достигнешь широты, на которой лежит твоя цель, а потом правь себе к осту или к весту, покуда не дойдешь куда требуется.

Макферсон придерживался иного мнения:

— Наука все время идет вперед, и методы с каждым днем становятся лучше. Хорошая навигация экономит время и деньги.

Что ж, так оно и есть. В чем, в чем, а в экономии шотландцы толк знают. Третий штурман, имя которого я позабыл, по этому поводу вообще ничего не говорил.

Время от времени Педерсен заходил в рубку и просматривал мой перевод. Настроение у капитана большей частью было хорошее. Да и с чего бы ему, собственно, портиться? «Дж.У.Паркер» исправно бежал вперед, команда особых хлопот не доставляла. Вот он и развлекался, как мог: проверял мой перевод, а иной раз пускался даже в воспоминания о собственной навигационной практике. Порассуждать было о чем, потому как хлопот с определением места корабля у капитана всегда выше головы.

Постоянные (пусть даже и небольшие) отклонения от курса из-за перемены направления ветра, морских течений, облаков, целыми днями закрывающих солнце, неточных часов — все это сильно затрудняло определение истинного места корабля. Да плюс ко всему еще множество различных ошибок при измерении углов секстаном, потому как корабль — платформа весьма неустойчивая. Ну и, наконец, сами-то вычисления велись таким способом, что ошибиться было легче легкого. Поэтому любой капитан только радовался, если прокладку независимо от него вел еще и кто-то другой. Когда «Дж.У.Паркер» обогнул мыс Горн, включился в эту работу и я. Каждый полдень, если, конечно, боженька показывал нам Солнце, я брал его высоту и вычислял свою широту.

Слава «Боудичу», все получалось довольно складно. Конечно, похвастаться доскональным изучением этого отличного руководства было бы с моей стороны большим нахальством. Я и прочитать его до конца не успел, не то что освоить. А получалось все единственно только благодаря самой американской системе обучения. У них ведь как: сперва практика, затем разные приемы, облегчающие эту практику, а уж потом, под конец, очень кратко — теория.

Позднее я купил себе немецкий учебник по навигации. Там с самого начала шла математика, каждое положение было обстоятельно аргументировано. Ежели бедный матросик, вознамерившийся сдать штурманский экзамен, от всего этого не впадал в полное уныние и не отказывался от своей затеи, его снова ждала математика, а уж где-то в самом конце говорилось кое-что и о практике. Что же касается всевозможных приемов, облегчающих практику, то такого раздела в немецкой книге просто не было.

Чем дальше я вгрызался в «Боудича», тем выше поднимался в глазах Макферсона. Он-то свой штурманский диплом получил добрых лет двадцать назад, но до капитана так и не дорос. Теперь мне приходилось объяснять ему то, чего не было в учебниках, по которым он когда-то учился, а может, и было, да он успел позабыть.

— Мак, — сказал как-то я, работая над переводом главы об особенностях плавания на спасательных шлюпках, — послушайте-ка, что здесь говорится: «Офицер, уважаемый командой как человек, восхищающий ее как моряк и признаваемый ею как личность, особых трудностей в спасательной шлюпке не почувствует».

— Да, — сказал дважды испытавший кораблекрушение Макферсон, — в спасательной шлюпке жизнь тяжелая.

— Я не об этом, Мак. А вот, как вы думаете, были бы трудности с командой у нашего капитана, или у Шульце, или у меня?

— Очень уж много ваш старина Боудич от нас требует. Сразу три условия! Нет, такое если и совпадает, то крайне редко.

— А все-таки вдруг кому-то из нас придется-таки угодить в спасательную шлюпку и болтаться в ней долгое время?

Мак пожал плечами.

— Кое-каких затруднений нам, пожалуй, не избежать и здесь, на борту «Дж.У.Паркера». Недаром ведь вас наняли. Но пока что, слава богу, все идет хорошо. Команда признает капитана как личность, считает его джентльменом, потому что не знает, какой он скупой и расчетливый. А ближе с ним матросам и не познакомиться: слишком редко показывается он на людях. О судоводительских талантах Шульце команда представления не имеет. Ну, ошибся он в прокладке, так капитан его поправит, а людям-то и невдомек, что как штурман он пустое место. А вы… — Макферсон взглянул на меня и ухмыльнулся, — про вас в команде взахлеб рассказывают, как в прошлом рейсе вы «приложили» самого сильного парня на корабле. Такие доблести всегда очень импонируют матросам.

Так вот оно что, осенило вдруг меня. Команда как бы объединяет в одно целое достоинства отдельных офицеров: наши недостатки матросам не очень-то видны. Человеческие слабости становятся заметными лишь с более близкого расстояния. А между кубриком и шканцами — дистанция огромная, и контакта между ними никакого.

Да, проблему плавания на спасательных шлюпках по учебнику разрешить, как видно, не удастся. Тут нужен собственный опыт. Впрочем, тьфу-тьфу, не надо бы мне лучше такого опыта, вздохнул я и перевернул очередную страницу «Боудича».

Позднее, на «Ксоре», я имел случай познакомиться с этой главой и на практике. И что же, совсем не так уж не прав оказался старина «Боудич»!

А покуда, на «Паркере», с наспех набранной командой у нас особых трений, к счастью, не наблюдалось. И главная заслуга в этом принадлежала нашему боцману — пожилому, рассудительному человеку, по-доброму обходившемуся с матросами.

В ночные вахты в зоне пассатов мы с Маком вели разговоры о моем будущем.

— Почему бы вам не сдать штурманские экзамены? — спросил Макферсон.

Я и сам не раз подумывал об этом, но посещение мореходной школы казалось мне делом несбыточным: и долго, и дорого.

— Как знаете, — сказал Мак, — ну а если все же решитесь, то поступайте в английскую школу.

Он объяснил мне, что английская система подготовки проще, чем немецкая.

— Но, Мак, я же немец, меня не примут.

— Да? А вы возьмите и станьте англичанином.

Я чуть не икнул. Уж больно легко все это у Макферсона получалось. Но с другой стороны, родился я датчанином, вырос пруссаком, как немец служил в кайзеровском военном флоте, а теперь вот плыву на канадском судне под шведским флагом. Так или иначе, но Мак здорово заинтриговал меня, и недели две я только об этом и думал. Наконец, набравшись храбрости, я постучал в дверь каюты капитана Педерсена (как-никак я был его секретарем!) и выложил ему все как на духу. Педерсен нашел идею очень разумной, сказал, что подумает, как побыстрее все провернуть, и через несколько дней предложил свой план, согласно которому в первую очередь немцу Йоганнесу Клаусу Фоссу надлежало стать англичанином Джоном К.Боссом, для чего потребуются, однако, кое-какие ходатайства и поручительства.

— За этим дело не станет — заверил меня Макферсон, готовый, похоже, в лепешку расшибиться, лишь бы сделать из меня подданного Британской империи.

Во-вторых, необходимо было образование мое в Англии по возможности упростить. Эта проблема могла быть решена частным обучением. И в-третьих, надо было сообразить, перед какой экзаменационной комиссией мне лучше всего следовало бы предстать. В Англии, как выяснилось, таких комиссий было не одна и не две, а целый косой десяток.

Дни становились все холоднее, а ночами у меня просто зуб на зуб не попадал. Тропики мы покинули и мчались теперь с западными ветрами к Английскому каналу. В положенное время из тумана сверкнул долгожданный огонь первого маяка, а на следующий вечер мы уже бросили якорь в Фальмуте и стали ждать дальнейших распоряжений. Через несколько дней пришел буксир и оттащил нас в Портсмут. Педерсен и Макферсон оба сдержали слово. Мак — из симпатии ко мне, Педерсен — с далеко идущими планами (самому ему это, правда, никакой выгоды не сулило, а вот Компании…). Так или иначе, но в скором времени я подписал уже несколько документов и стал в результате этого подданным британской королевы или, может, короля, не помню уже точно, кто тогда правил.

На учебу меня пристроили к одному отставному капитану королевского военно-морского флота. День за днем я штудировал у него все того же «Боудича» и еще кое-какие умные книги. Особенно все, что связано с паровым судоходством. Это было для меня абсолютно новым.

У отставного капитана оказался в свою очередь старый друг, который председательствовал в какой-то экзаменационной комиссии. Так что в одно прекрасное утро я стоял уже перед столом, за которым сидело пятеро седовласых морских волков, наперебой задававших мне самые разнообразные вопросы. Все шло без сучка и без задоринки, лишь под конец я чуть было не оплошал, когда на вопрос, какими иностранными языками я владею, лихо выпалил:

— Английским, сэр.

Пять пар глаз изумленно уставились на меня. К счастью, я тут же спохватился!

— Я хотел сказать — немецким и испанским.

— Ну что ж, превосходно, — сказал председатель, — но для английского капитана не так уж настоятельно необходимо.

Я согласно кивнул. И в самом деле: Англия правит морями, а тут вдруг какие-то иностранные языки…

Пятерка пожилых джентльменов удалилась в соседнюю комнату на совещание, а я остался ждать. Спустя некоторое время они вернулись и выстроились возле стола, предусмотрительно придерживаясь за его края и за спинки стульев. Некий аромат неопровержимо свидетельствовал, что они приняли не только решение о моей дальнейшей судьбе, но и малую (а может, и не такую уж малую) толику старого портвейна, переведя на него часть внесенной мной вперед платы за экзамен.

Председатель произнес краткую речь и вручил мне шикарный диплом, из которого явствовало, во-первых, кто входил в состав экзаменационной комиссии и, во-вторых, что проэкзаменованный джентльмен (имярек) обладает способностью к навигационным наукам и имеет право водить морские суда в любых водах. Перед этой заключительной частью от руки было вписано: Джон К.Восс. Мое имя!

Вечером высокой комиссии, отставному капитану королевского флота, Педерсену, Макферсону и самому себе означенный джентльмен закатил грандиозный банкет.

На следующее утро, а вернее, пожалуй, в полдень, врачуя разламывающуюся голову мокрым полотенцем, я задумался о своем новом положении. Итак, я стал теперь офицером и джентльменом (об этом было написано черным по белому). Но миллионером, ради чего я, собственно, и старался, я пока еще так и не стал. Наоборот, я был весь в долгах. И суммы, которые я был должен, значились тоже черным по белому в векселях, выданных мной Педерсену.

Кэптен сам предложил мне деньги, и я вынужден был их взять, потому как моих сбережений на все не хватило.

— Не расстраивайтесь, Джон, — сказал мне Макферсон, — тем сильнее он будет заинтересован, чтобы вы поскорее получили место штурмана.

Ровно через два дня ко мне явился некий весьма достойного вида господин. Я уже встречался с ним однажды в конторе нашей Компании.

— Кэптен Восс, — начал он, — мы купили у кэптена Педерсена ваши векселя. Ваш долг составляет сто пятьдесят фунтов.

Кэптен Восс утвердительно кивнул, сказать же ничего не пожелал.

— Для урегулирования наших отношений мы хотели бы предложить вам следующее… — продолжал достойный господин из судоходной Компании и далее изложил все, как есть, по пунктам. Я должен был отработать эти деньги, и не где-нибудь, а в качестве второго штурмана на «Топп Галант», также принадлежавшей канадской компании, но плававшей под американским флагом.

Я снова промолчал. В чем тут была собака зарыта, мне пока было еще неясно.

Эта самая «Топп Галант» должна делать рейсы между Викторией (Британская Колумбия) и Южными морями. В настоящее время она находится в доке.

Ага, так вот, оказывается, в чем дело! На Тихий океан трудно подыскать офицера… Ну что ж, мне-то в конце концов не все ли равно? И я подписал договор, кстати сказать, не такой уж плохой.

Итак, начиная с 1887 года я проплавал несколько лет на «Топп Галант». Затем Компания перевела меня первым штурманом на корабль «Пруссия», а в 1892 году я принял его под свою команду, сменив капитана Рейнольда.

Я не хочу перечислять здесь все свои рейсы по Тихому океану. Однако я надеюсь, что читатель получил из моего рассказа достаточно полное представление о жизни на «винджаммерах»[43] на грани прошлого и нынешнего веков.

В начале 1898 года я в очередной раз пришел в Викторию. Перед заходом в порт на корабль пришел с лоцманским катером старший клерк нашего агентства.

— Кэптен Восс, у меня для вас письмо.

— Да? Судя по вашей физиономии, ничего доброго…

Я распечатал конверт. Компания извещала меня, что «Пруссию» следует поставить на прикол, поскольку фрахта для нее не предвидится, и «примите наши извинения, но со следующего квартала договор с Вами нам придется расторгнуть». Так вот, просто, с одного удара, бац — и я снова на мели…

14

Дело пахнет миллионами. «Ксора». Путешествие на остров Кокос. Поиски сокровищ.

Я занимался разборкой «Пруссии». Невеселая это была работка — препарировать корабль по составным частям. Компания предложила было мне место второго штурмана на одном из пароходов. По приобретении необходимого опыта в обращении с этой коптильней я мог бы снова рассчитывать на должность капитана. Но мне-то самому подобная деятельность, по правде говоря, ужасно претила. А тут еще плюс ко всему как раз в это самое время, ни раньше, ни позже, навалились на меня невзгоды личного характера. Докатился я едва ли не до самой нижней отметки в своей жизни. Незадолго до описываемых событий я женился. Произошло это в Сан-Франциско. Когда после долгого плавания я входил в гавань Виктории, то рассчитывал, что на берегу меня встретит Энн. Вместо этого я получил письмо ее адвоката. Она требовала развода. Мое счастье с женщинами, увы, никогда не бывало продолжительным. Теперь у меня не было ни корабля, ни жены, или, может, лучше сказать, ни жены, ни корабля.

Так или иначе, но в один прекрасный день, получив от Компании свои последние заработанные деньги, я поинтересовался в банке своим счетом. Оказалось, что мои финансовые дела обстояли не так уж плохо. Поэтому я решил подождать, не торопясь, дальнейшего развития событий, а пока пожить на проценты. Миллионами тут, понятно, и не пахло, но на жизнь вполне хватало. По утрам я завтракал и отправлялся в порт. После долгой прогулки по набережной я обедал в отеле «Королева». Насытившись, я выкуривал на террасе свою «пищеварительную» сигару и смотрел на гавань. И вот на этой самой террасе объявился однажды некий мистер Хеффнер, который решил непременно сделать меня обладателем миллионов. Случилось это так. Как-то после обеда я мирно сибаритствовал в кресле-качалке. Вдруг ко мне обратился незнакомый мужчина.

— Простите, не с капитаном ли Воссом имею я удовольствие говорить?

Я заверил его, что он имеет именно это удовольствие.

— Мое имя Джордж Хеффнер. Я должен передать вам письмо от вашего друга Джима Демпстера. — И он протянул мне слегка помятый конверт. Распечатав его, я обнаружил страничку из записной книжки, на которой дрожащей рукой было написано:

Итак, старины Джима больше нет. Мы долго плавали вместе на различных кораблях. Но дружба наша не была все же, по моему разумению, настолько крепкой, чтобы он, будучи на смертном одре, послал вдруг именно ко мне незнакомца, который намерен отыскать спрятанные сокровища.

— Мистер Хеффнер, здесь написано, что вы хотите сделать меня богатым человеком — что ж, я всецело за! — и я протянул ему руку.

Хеффнер смущенно улыбнулся и рассказал мне длинную и запутанную историю. Главным в ней было примерно следующее.

Во время одной из очередных революций в Коста-Рике старое правительство укрыло от нового государственную казну на английском корабле. Капитан, из чистой филантропии разумеется, угостил коста-риканских охранников добрым старым шотландским виски. К сожалению, охранники оказались слабы на выпивку и спустя непродолжительное время так накачались, что, когда корабль выходил в море, все они остались лежать на берегу.

Разумеется, старое (а, впрочем, может, уже и новое) правительство послало в погоню за похитителями несколько военных кораблей. Поначалу им не везло, но спустя несколько недель Фортуна вдруг повернулась к ним лицом. Они прихватили англичанина у берегов Центральной Америки и привели его на буксире в коста-риканский порт.

Первым делом старое (а может, впрочем, и новое) правительство расстреляло всю команду, за исключением капитана и судового юнги. Потом стали искать государственную казну. К сожалению, на борту ее уже не было. Капитан отвечать отказался, а юнга просто ничего не знал, кроме того, что казну где-то зарыли. Тогда правительство приказало выставить у дверей каюты, где содержался капитан, усиленный караул и перенесло допрос на следующий день. К сожалению, увлеченный поисками золотого запаса правительственный комиссар не заметил, что на корабле был изрядный запас виски. И вот наутро вся стража валялась мертвецки пьяной, а капитана и след простыл.

Из показаний юнги следовало, что сокровища зарыты, по-видимому, на острове Кокос в Тихом океане, за тысячу миль от берегов Центральной Америки.

С тех пор искатели сокровищ не один раз перекопали весь остров Кокос вдоль и поперек, но так ничего и не нашли. У мистера Хеффнера была карта острова, на которой большим красным крестом было обозначено место, где должны лежать деньги. Рассказ о том, как он раздобыл эту карту, звучал почти столь же невероятно, как и история с похищением коста-риканского золотого запаса. С Джимом Демпстером Хеффнер завел знакомство уже после того, как получил от коста-риканского правительства лицензию на поиски сокровищ. Об этом мистер Хеффнер тоже рассказывал очень подробно.

— Ну, хорошо, — сказал я в конце концов, — так что же, собственно, теперь требуется от меня?

— Видите ли, мистер Восс, — отвечал Хеффнер, — сокровища эти составляют на круг семь миллионов фунтов стерлингов. Для того чтобы их вывезти оттуда, мне (или лучше я теперь буду уже говорить — нам) потребуется надежная команда. Треть находки полагается правительству Коста-Рики, на другую треть претендую я, и, наконец, последняя треть, за вычетом расходов на приобретение судна и жалованье команде, будет вашей долей.

Я быстренько поделил семь миллионов на три и вычислил, что на мою долю придется 2.333.333 фунта.

— Итак, капитан Восс, согласны ли вы взять на себя заботы о судне и команде?

Конечно, я был согласен. Хотя кое-что так и оставалось для меня не совсем ясным.

Уже на следующий день я предложил Хеффнеру стотонную шхуну, в которую я рискнул бы, пожалуй, вложить свои сбережения. Но Хеффнер считал, что нам потребуется нечто иное.

— Мне очень жаль, капитан Восс, но ведь речь идет о сокровищах весом порядка пятидесяти тонн в золоте. Пытаться перевезти их на маленькой шхуне слишком рискованно. Впрочем, я говорил уже с адмиралом Поллистером, командующим британской эскадрой. Он согласен идти туда со своими кораблями и искать вместе со мной клад. Военный корабль в такой ситуации куда надежнее.

Итак, я снова сидел на веранде отеля «Королева» и пытался представить себе пятьдесят тонн в золоте. Я все-таки не мог поверить Хеффнеру до конца. Уж больно щедро швырялся он 2.333.333 фунтами! Однако через несколько дней он и в самом деле переселился на адмиральский корабль и отбыл на нем в направлении острова Кокос.

Мне оставалось и дальше жить на свои проценты. Расходы мои, однако, оказались такими, что пришлось отщипнуть кое-что и от основного капитала. Проценты от этого, естественно, стали еще меньше, и я снова и снова вынужден был обращаться к основному капиталу.

Спустя добрых полгода я получил вдруг письмо из Мексики, из Акапулько. Писал мне Хеффнер. «Ага, — подумал я, распечатывая конверт, — теперь он извещает меня о том, что отыскал сокровища».

Однако Хеффнер писал совсем о другом. Письмо было столь же длинным, как и его речи. Вкратце смысл его сводился к следующему: ему очень жаль, что он не отправился тогда со мной, как я предлагал. Английский адмирал сказал ему, что сокровища, безусловно, целиком будут вывезены в Коста-Рику, а он, Хеффнер, может рассчитывать единственно только на вознаграждение за находку. По этой причине он водил английских матросов за нос, указывая ложные места для раскопов, пока адмиралу не осточертела вся эта затея. Поиски сокровищ были прекращены, а в Акапулько Хеффнера высадили на берег.

«С нетерпением жду вас с судном, — писал далее Хеффнер. — Не беда, если оно окажется слишком малым, мы можем сходить на остров и дважды».

Я снова пересчитал свои денежные ресурсы. О стотонном судне теперь нечего было и думать. Конечно, вся эта история с сокровищами и сейчас продолжала мне казаться шитой белыми нитками. Но с другой стороны, мой банковский счет к тому времени настолько уже отощал, что ставка моя в этой игре все равно не могла бы быть чрезмерно высокой. Не долго раздумывая, я купил десятитонный шлюп «Ксора» и тщательно оснастил его для четырехтысячемильного плавания.

Длина «Ксоры» составляла 10,7, а ширина — 3,7 метра.

В компаньоны я пригласил старого Макферсона, которому, как и мне, нечего было делать, и Джека Хоопа. Оба не требовали никакой платы, рассчитывая в дальнейшем на долю находки.

Чтобы не раскрывать истинной цели нашего плавания, при уплате пошлины за выход из порта мы указали, что отправляемся в увеселительное путешествие.

Каждый из нас троих клялся и божился, что не проронил о сокровищах ни единого словечка, и все же провожать нас на набережной собралось чуть не полгорода.

Пока ставили паруса, пока обменивались последними приветствиями с провожающими, я думал о нашем будущем. Впереди тысячи миль по Тихому океану, а у нас всего лишь маленький шлюп. От меня до бушприта всего десять метров. Какими короткими показались тогда мне эти метры!

Обогнув мыс Флаттери, мы пошли на зюйд вдоль Западного побережья США, держась от него, однако, все время на почтительном удалении. Отвращение к берегу было у нас, старых парусников, в крови. Когда вокруг нас вода, одна только вода, мы с «Ксорой» способны потягаться с любым штормом, откуда бы он ни навалился. Даже в наихудшем случае, если «Ксора» все-таки потонет, мы можем стукнуться только о морское дно. А вот вблизи берегов свободно можно треснуться и о скалы. По этой причине мы старались держаться все время подальше от берега, на самом пределе видимости, и приближались к нему только возле характерных мысов, чтобы определиться.

На судне у нас быстро наладился обычный для всех моряков распорядок. Мы разделились на три вахты. Это означало, что кто-то один из нас всегда был наверху и являлся в эти часы одновременно вахтенным офицером, рулевым и впередсмотрящим. Если надо было менять паруса, он будил остальной экипаж. Уже через несколько дней мы так хорошо отцентровали свою «Ксору», что оказалось возможным упразднить должность рулевого. Судно с закрепленным румпелем само железно удерживалось на курсе. И тем не менее один из нас постоянно был на палубе.

Значительно позже я услышал и прочитал о том, что Слокам и некоторые другие пересекали моря в одиночку и, естественно, должны были по этой причине на многие часы предоставлять своим суденышкам полную самостоятельность. Да и сам я впоследствии попадал в такие ситуации. Но вот сказать, чтобы при этом мне было очень уютно, я не могу. Знаю, что океан пуст, что кругом ни души, и все же могу спокойно спать, только если уверен, что наверху кто-то неукоснительно следит, чтобы все было в порядке.

Если с вахтами и прочим моряцким обиходом мы уладили все без проволочки, то по части харча поначалу возникли некоторые затруднения. Мы условились, что еду готовит всегда тот, кому заступать на очередную вахту. В первый день Мак угостил нас с Джеком лабскаусом[44].

— Не знаю, Мак, — сказал я, — чем кормились твои шотландские предки, только жизнь у вас определенно была не из легких.

— Ну уж на недостаток-то соли у вас в Шотландии, видно, все же никогда не жаловались? — вставил свое словечко и Джек.

Мак разразился длинной тирадой по поводу наших предков вообще и выходцев из Германии в особенности и вытряхнул в заключение содержимое кастрюли за борт. К счастью, у нас оставался еще свежий хлеб, и помереть с голоду мы пока не опасались.

В дальнейшем попритерлось все и с камбузными вахтами. Выяснилось, что каждый из нас может довольно сносно готовить три-четыре блюда, вот мы и чередовали их по мере возможностей. Таким образом, проблемы еды были утрясены, и мы могли со спокойной совестью наслаждаться путешествием. «Ксора» ходко шла на бакштаг[45]. Нок ее бушприта в строгом ритме то упирался в небо, то совершал некую петлю наподобие кончика штопора, то нырял вниз.

При смене вахт, через каждые четыре часа мы бросали лаг. Каждый раз результат был порядка пяти узлов. Спустя несколько дней мы уже настолько точно научились оценивать скорость на глаз, что столь частые операции с лагом стали излишними. В полдень Мак или я определяли широту. И каждый раз пройденное расстояние оказывалось несколько больше, чем ожидаемое с учетом показаний лага. Объяснялось это Калифорнийским течением, которое гнало нас с севера на юг со скоростью двух миль в час.

С каждым днем солнце припекало сильнее. Предмет за предметом наша одежда перекочевывала постепенно в носовой рундук. В конце концов от форменной одежды вахтенного офицера осталась одна старая соломенная шляпа.

Мак лихо надвинул ее на лоб, оглядел горизонт и сказал озабоченно:

— Джон, идет ветер.

Я как раз только что вылез из каюты на палубу. Небо опрокинулось над нами гигантским синим колпаком для сыра, на котором повисло раскаленное добела солнце. По левому борту с кормы нескончаемой чередой набегали бесконечные волны океана. Их белые гребни ярко сверкали на фоне синей воды. Все было точно таким же, как и в прошедшие две недели. Разве что горизонт, казалось, отодвинулся чуть подальше да солнце приобрело едва уловимый чуть желтоватый оттенок. Чтобы уловить эту разницу и заключить из этого, что «идет ветер», нужен был двадцатилетний моряцкий опыт Мака.

Джек так и не смог уловить никакой разницы, а мне казалось, что прав Мак. Поэтому мы еще раз осмотрели все судно самым тщательным образом. Но всего ведь все равно предусмотреть нельзя, и мы переключились поэтому на главную и основную работу на морских парусниках: стали ждать.

Всю мою вахту по-прежнему дул ройный норд-вест. Разве что он стал чуточку полегче. Лежа в койке в перерыве между вахтами, я почувствовал, что движения «Ксоры» стали более тяжелыми. Но оба моих спутника, Мак и Джек, были истинными моряками, и я не стал выходить наверх, а проспал благополучно все свое свободное время.

Выйдя на палубу, чтобы сменить Мака, я увидел мир совсем иным, чем восемь часов назад. Мак снял свою соломенную шляпу и облачился в клеенчатую робу. «Ксора» стремглав неслась по бурному морю. Высоченные волны без устали гнались за ней. Их злобно шипящие пенные гребни так и норовили обрушиться на ее корму. Но всякий раз «Ксора» успевала элегантно приподнять свой транец[46], и обманутой водяной глыбе оставалось обессиленно прошуршать под килем. Однако на долгую удачу в такой игре рассчитывать не приходилось. Мак изо всех сил работал румпелем, стараясь уберечь судно от ударов в борт. Стоит ветру усилиться еще немного, и неизбежно наступит момент, когда гребень очередной волны накроет-таки нашу корму. А нос «Ксоры» по-прежнему будет при этом оставаться в тихой ложбине. И уж тут-то «Ксора» наверняка развернется бортом к волне, а то, чего доброго, и вовсе опрокинется.

А ветер и вправду крепчал. Он так пронзительно пел в такелаже, что нам с Маком приходилось кричать друг другу. Я вытащил из койки Джека, и мы с ним вдвоем убрали стаксель. Кливер Джек убрал еще в свою предыдущую вахту. Теперь предстояла самая трудная часть маневра: спустить грот. Для этого необходимо было привестись к ветру.

Мак, не отрывая глаз, следил за набегающими с кормы волнами. И вот он, подходящий момент! Мак плавно повернул ногой румпель от себя, выбирая одновременно грота-шкот втугую. «Ксора» рванулась к ветру и тотчас зарылась носом в воду, так что нам с Джеком пришлось крепко ухватиться за мачту. Не успел прийти следующий вал, как мы уже раздернули фалы, и грот пополз вниз. «Ксора» сразу же потеряла ход. Мак бросил румпель и стал вместе с нами скатывать парус.

«Ксора» болталась на волнах, как хромая утка. Только сейчас до нас дошло, какой свирепый разыгрался штормяга. Пока мы удирали от него, собственная скорость «Ксоры» скрадывала истинную силу ветра.

— Полундра!

Длинная волна перекатилась через наше маленькое суденышко. Этак нам долго не продержаться. Море сделает свое; дело. Сначала полетит рангоут, потом не выдержит судно, а там и наш черед.

Из нескольких шестов и старого брезента мы соорудили приличный тючок, обвязали его крепким тросом, конец которою закрепили на баке, и выбросили пакет за борт. Я надеялся, что этот импровизированный плавучий якорь сумеет удерживать судно носом к ветру. И в самом деле, трос напрягся, как рояльная струна, однако, чтобы развернуть «Ксору», сопротивления плавучего якоря оказалось недостаточно. Тогда в помощь якорю мы подняли на корме наш штормовой стаксель. Шкотовый угол паруса я закрепил в кокпите, и, таким образом, ветер приняла лишь небольшая часть парусины. И этот маленький парусок сработал. Как петушок, что вращается флюгером над церковной колокольней, «Ксора» мигом развернулась носом к ветру. Теперь-то мы были как у Христа за пазухой. Штевень «Ксоры» четко резал волну. Лишь брызги да пена струились по палубе. Большие волны, не в силах справиться с нами, шипя, прокатывались мимо. Мак и Джек, не плававшие раньше по-настоящему на малых судах, да еще в штормовую погоду, только крякали да удивленно переглядывались. Наше положение было куда безопаснее, чем, скажем, у большого парусного корабля. Да и сами мы были почти сухие.

— Джек, — сказал Мак, — я начинаю потихоньку верить, что мы-таки доберемся до острова Кокос.

Потом он достал из шкафчика бутылку и пустил ее по кругу. За первым кругом последовал второй, а за ним и третий. Мы не случайно доверили Маку надзор за виски и ромом: как истинный шотландец он был самым скупым из нас и умел лучше всех распределять напитки. То, что нам было дозволено принять аж по три глотка, являлось знаком его чрезвычайного расположения.

Штормы в этих местах и в это время года, как правило, недолгие. Не прошло и десяти часов, как мы снова полными парусами шли на зюйд. Но после первого шторма мы почувствовали себя куда увереннее, а главное, мы до конца поверили в нашу «Ксору».

Через три недели пути мы с Маком сошлись в едином мнении, что находимся где-то совсем рядом с мексиканским островом Гуадалупе, расположенным примерно в ста милях от калифорнийского побережья. И действительно, к вечеру из океана вынырнули вершины гор, а на следующее утро легкий ветерок чуть покачивал нас уже в закрытой бухте.

Наша лоция утверждала, что этот остров населен одними только дикими козами. У Мака и Джека уже целых три дня только и разговоров было что о жарком из козлятины. Всем нам не терпелось опробовать поскорее новые охотничьи ружья.

Якорь бросили у самого берега. Я взял бинокль. Действительно, не более чем в ста метрах от нас паслось козье стадо. Я скомандовал спускать на воду тузик. Мы с Маком забрались в него. Оба были вооружены до зубов — по ружью на брата, не считая ножей и топоров. Ружья мы прихватили с собой на «Ксору», чтобы было чем на обратном пути оборонять сокровища от разбойников. Бедному Джеку выпало стоять якорную вахту, и он, к великому своему огорчению, должен был остаться на борту.

Пока гребли к берегу, успели поспорить, кому стрелять первым, и, чтобы никому не было обидно, решили в конце концов метнуть жребий. Туго набитый патронташ Мака едва застегивался, и он места себе не находил, мучаясь проблемой, как доставить всех убитых коз на «Ксору» при помощи единственного маленького тузика.

На береговой отмели нам пришлось вылезти и подтянуть дальше тузик на руках. Берег встретил нас удушливой жарой. На воде ее несколько смягчал свежий морской ветерок, здесь же, на суше, царил полный штиль. В высокой, до колен, траве мы осторожно пробирались к маленькому холмику, на котором видели с моря пасущееся стадо. Тьфу, пропасть! Кто бы мог подумать, что на суше все расстояния куда длиннее, чем кажется на первый взгляд. За время плавания мы порядком разучились бегать, а тут еще надо тащить «тяжелую артиллерию» с боеприпасами!

Примерно через полчаса мы подобрались наконец к козам на дальность выстрела. Стадо сбилось в плотную кучу. Лишь несколько ближе к нам стояла особицей одна козочка, а может, впрочем, и козел. Кто это был, мы так никогда и не узнали, потому что Мак тут же сорвал с плеча ружье и бабахнул. Коза (или козел) сделала огромный скачок и рванула прочь вместе с остальным стадом.

— Добавь ей, добавь как следует! — крикнул Мак.

Я послушно приложился, поймал на мушку зад убегающей козы и нажал на спусковой крючок.

— Все, готова! — заорал Мак и кинулся туда, где должен был лежать наш предполагаемый охотничий трофей. Но, увы, ничего там не было, ни убитой козы, ни даже следа крови.

— Мак, — сказал я, — мне сдается, что ты прострелил в небе неплохую дырку.

Мак еще раз посмотрел по сторонам и рассмеялся:

— Джон, твоя дырка совсем рядом с моей!

Между тем стадо снова собралось на соседнем холме и паслось себе как ни в чем не бывало. Одна только старая коза (я считаю все же, что это была именно коза) стояла ближе к нам, метрах в пятидесяти от остальных, и подозрительно посматривала на нас.

Мы медленно подбирались к стаду, но столь же медленно отступала от нас дозорная коза, и так же не спеша, сохраняя неизменную дистанцию, продвигалось вперед все стадо. Я не знаю, потеют ли козы. С меня и с Мака пот лил ручьями. Мухи и разная мошкара облепили нам лица и руки. Но мы непоколебимо шли вперед, а козы столь же непоколебимо уходили от нас.

— Мы-таки достанем их, — сказал Мак, — остров в длину всего каких-нибудь пятнадцать миль.

Может, мы и в самом деле гнали бы стадо до самого моря, а там уж учинили бы этим козочкам страшнейшую кровавую баню. Однако этого не произошло, потому что от бухты, где стояла «Ксора», до нас донесся звук выстрела.

Мы тотчас развернулись на сто восемьдесят и побежали по тому же пути обратно. Оглянувшись через плечо, я увидел, что козы тоже следуют за нами на безопасном расстоянии. Стоило нам ускорить бег — и они шли вскачь. Мы останавливались, чтобы слегка отдышаться, — и в тот же миг они начинали щипать травку.

Мысленно мы видели уже нашего Джека, окруженного людоедами или пиратами. Одно нам было не ясно: то ли он разогнал их своим единственным выстрелом, то ли как раз после этого они его одолели.

С трудом переводя дыхание, мы достигли наконец нашей бухты. «Ксора» мирно покачивалась на якорь-цепи. Джека нигде не было видно. Из последних сил проскакали мы вниз по склону — и вот перед нами на берегу лежит наш тузик, а рядом с ним коза, сраженная метким выстрелом в лопатку. К сожалению, на сей раз это несомненно был козел, а от козлов дьявольски неприятно пахнет.

Мы молча столкнули тузик в воду и погребли назад к «Ксоре». Джек нехотя поднялся навстречу нам из-под тента, где он изволил почивать.

— Ну а где же ваши козы?

Мы с Маком так умучились на охоте, что не смогли даже ничего соврать. Джек сочувственно посмотрел на нас.

— А без вас тут одна любопытная козочка подошла к самому тузику. Стоит и разглядывает его. Ну, я ее быстренько и ухлопал. Что же вы ее не забрали с собой?

Мы с легкой ухмылочкой объяснили ему, что это, во-первых, вовсе не коза, а козел, а во-вторых… во-вторых, мы картинно описали некоторые козлиные специфические свойства. Джек был явно удручен своей неудачей и высказал желание, не теряя времени, пойти на берег и подстрелить для нас козу. Однако корабельный совет двумя голосами против одного провалил его предложение, разъяснив, что нас ждет золотой клад и поэтому всякая охота есть не что иное, как пустая трата времени. Итак, мы спрятали ружья в кормовой рундук и поставили паруса. Наша лоция не только поведала нам, что на Гуадалупе много коз. Она сообщала, что дальше к зюйду норд-вестовые ветры становятся все более неустойчивыми, особенно у мыса Сан-Лукас, южной оконечности Калифорнийского полуострова, и у мыса Корриентес, что находится в Мексике на 20ь северной широты.

Но мы особенно не тревожились. Главное, мы теперь твердо знали: «Ксора» — надежное судно, способное выдержать любую непогоду. Ну, а кроме того, хотя штормовые ветры в тропиках и часты, они все же не столь холодны и неприятны, как в северных или в южных широтах.

Соломенная шляпа вахтенного пользовалась у нас все большим почетом, тем более что ветер потихоньку начал стихать. А впереди у нас было еще более тысячи миль.

Итак, мы заштилели. «Ксора» тихо покачивалась с обвисшими, сморщенными парусами. Джек готовил свое «фирменное блюдо» — горох с жирными свиными потрохами. Более «приятную» еду при 35ь в тени трудно себе представить! Мак озабоченно смотрел на горизонт, а я — на стрелку барометра. Она на глазах падала. Мы закрепили все по-штормовому и стали ждать событий. И они не задержались. Черной стеной на западе встали тучи, а вскоре после обеда на нас навалился вдруг страшной силы ветер, потащивший нас прямехонько к берегу. Плавучий якорь не смог удержать нас на месте. Берег был от нас в пятнадцати милях, значит, при скорости дрейфа порядка двух-трех узлов к вечеру мы сядем на острые скалы мыса Корриентес.

Оставалось одно: зарифить грот, поставить самый малый стаксель и попытаться галсами уйти подальше от берега. «Ксора» накренилась так, что зеленая вода побежала по палубе. Крепко сцепившись руками, мы все трое съежились за каютной надстройкой, пытаясь хоть как-нибудь укрыться от хлынувшей на нас воды. Через каждые пять минут нам приходилось качать помпу. Вода проникала в корпус частично через люки, главным же образом сквозь швы обшивки, не выдержавшие перенапряжения.

Штормовые шквалы чередовались со страшенной грозой. Каждый штурман отлично знает, что молнии на море очень редко ударяют в суда. Остается, однако, неясным, знают ли об этом сами молнии. Так или иначе, но при каждой вспышке мы дружно вздрагивали. Добрый католик Мак всякий раз, как только рука у него оказывалась свободной, крестился. Однако обе его руки почти непрерывно были в деле — одной он работал, другой — цеплялся, чтобы не смыло за борт. Поэтому для господа бога руки, как правило, уже не хватало. В этих случаях Мак обходился богохульными проклятиями столь крепкого свойства, что они вогнали бы в краску любого ломового извозчика. Я полагаю, однако, что бог правильно воспринимал и крестные знамения, и проклятия. Ведь и те и другие обозначали в сущности одно и то же: «О, господи, как велико твое море и как мало наше утлое суденышко!» Когда в полночь шторм утих. Мак поклялся душой свой бабушки, что отрекается от мореплавания. Джек усомнился, стоят ли всех наших мучений эти несколько миллионов. А я предложил зайти в мексиканскую гавань Сан-Блас и переждать там непогоду.

Через два дня, претерпев еще две сильнейшие грозы, мы входили в Сан-Блас. Начальник порта призывал в свидетели всех святых, утверждая, что только гринго и дураки способны решиться ходить здесь под парусами с июля до октября. Погода полностью подтверждала его правоту: еще три недели кряду каждый день бушевали штормы.

Я сразу же послал телеграмму в Акапулько, настоятельно приглашая Хеффнера поскорее приехать к нам, чтобы мы могли сразу же отправиться на «остров сокровищ». Через два дня телеграмма вернулась обратно: адресат скончался.

Во время очередного шторма мы созвали военный совет.

«Ксора» стояла у пирса, крепко пришвартованная к двум пальмам. Ветер выл в такелаже. Адской канонадой казались раскаты грома, а молнии освещали каюту ярче, чем наша керосиновая лампа. Но человек, как известно, ко всему привыкает, особенно если находится в безопасной гавани.

Мак был готов хоть сейчас снова идти в море, а Джек успел уже произвести переоценку ценностей и в корне изменил свое отношение к миллионам. Карта Хеффнера во всех деталях прочно отпечаталась в моей голове, а главное, я точно знал на ней место, где стоит большой красный крест и где должны лежать сокровища.

Стоило нам принять решение — плыть дальше к острову Кокос, как погода смилостивилась. Грозы пошли на убыль, а к концу недели поднялся столь милый сердцу моряка легкий бриз и дул, не переставая, целый день. Начальник порта снова призвал всех святых, на этот раз в нашу защиту, и освободил нас от всех портовых пошлин и поборов.

Последнюю тысячу миль мы отмахали за восемь дней. Перед нами лежал остров Кокос.

Джек бросил якорь в доброй миле от берега, и «Ксора», послушно развернувшись носом к ветру, мягко закачалась на легкой зыби. На этот раз якорная вахта досталась Маку, а мы с Джеком погребли на берег. Миля под экваториальным солнцем — дистанция вполне приличная, и мы были чертовски рады, когда причалили наконец возле одинокого дома, рядом с которым на высоком флагштоке полоскался в слабом бризе флаг Коста-Рики.

К миниатюрному причалу шел мужчина, почти такой же длинный, как и флагшток. Во всяком случае такой же тонкий.

— Добро пожаловать на остров Кокос, — сказал он. — Мое имя Гейслер. Я губернатор острова. Вы, конечно, прибыли за сокровищами.

Я вовсе не собирался так вот сразу взять да и выложить все наши планы.

— Вообще-то нет, господин губернатор, в первую очередь нам хотелось бы немного получше познакомиться с окрестностями и поохотиться.

Гейслер засмеялся:

— Ну, этим вы можете заниматься сколько душе угодно. Прошу в дом, сеньоры. Моя жена приготовит легкий завтрак. А потом я покажу вам на карте места, где другие уже искали.

Мы представились, познакомились с госпожой Гейслер, позавтракали и обозрели карту поиска сокровищ. Почти вся она была испещрена крестиками. Красовался крестик и на том самом месте, которое, как мне помнилось, было отмечено красным крестом у Хеффнера.

Гейслер жил на острове уже свыше двадцати лет, и все искатели сокровищ регистрировались у него. Мы с Джеком были несколько расстроены.

— Не огорчайтесь, — сказал губернатор, — может быть, вам-то как раз и повезет. Какая осадка у вашего судна?

— Полтора метра.

— Отлично, через час прилив, и вы сможете тогда пришвартоваться здесь, у причала.

Нам оставалось только грести назад. Мак в нетерпении размахивал руками:

— Ну как, золото уже у вас?

— Пока еще нет, но почти. Мы знаем уже хотя бы, где оно не лежит.

В час прилива мы подняли якорь и с попутным ветром вошли в бухту. Гейслер стоял на берегу и знаками направлял наш путь. За двадцать лет он должен был хорошо изучить фарватер. Когда мы были уже посреди бухты, вдруг послышался треск. «Ксора» налетела на подводную скалу, и ее острая верхушка тут же пропорола нам обшивку. Несчастное наше суденышко приподнялось было на волне, но с маху снова село на риф.

Да, мы-таки засели. Пять тысяч миль верой и правдой служила нам «Ксора», и вот всего в каких-то трехстах метрах от цели мы посадили ее на скалы. Я с большой охотой бахнул бы Гейслера золотым слитком по черепу. Но, к его счастью, золота у нас пока еще не было.

Едва спала вода, Гейслер добрался до нас вброд и принялся извиняться. Он совсем упустил из виду, что у фарватера есть небольшое колено. Я поклялся себе никогда больше не верить туземцам, а полагаться только на карты, лаг и лот. Этой клятве я верен и по сей день. Потому мне всегда и везет.

Мы притащили с берега несколько хороших жердей и, орудуя ими как вагами, сняли нашу «Ксору» с камней. Пока Мак с Джеком перетаскивали на берег наши пожитки, я кое-как наскоро залатал пробоины. С наступлением прилива мы ввели «Ксору» на прибрежную отмель и привязали носовой швартов к гейслеровскому флагштоку.

Следующие две недели мне пришлось работать по своей старой специальности — корабельным плотником. Оказалось, что «Ксора» во время аварии пострадала довольно сильно. Оба моих спутника отправились на поиски сокровищ. В первые дни они занимались этим очень рьяно. По вечерам они демонстрировали мне волдыри на своих ладонях и делились планами, как лучше потратить миллионы. Но экваториальное солнце имеет особое свойство: оно глушит всякое трудовое рвение. Через неделю оба искали сокровища только на теневой стороне. Вечером губернатор ставил на своей карте новые крестики, отмечающие места, где не лежит золото.

На третьей неделе «Ксора» снова была в порядке, и я подумал, что мог бы, пожалуй, теперь и сам попытать счастья. Я взял лопату и кирку и пошел в том же направлении, куда утром отправились Мак с Джеком. Не успел я пройти и нескольких сот метров, как мне послышалось, будто рядом с тропинкой кто-то перепиливает дерево. Любопытства ради я раздвинул кусты. Там в траве лежали оба искателя сокровищ и храпели так, будто миллионы уже принадлежали им. Сперва я хотел было их разбудить. Но потом тихонечко улегся рядом с ними. Проснулись мы все разом, лишь когда госпожа Гейслер ударила в гонг из окна своей кухни. Это был сигнал к ужину.

В подавленном настроении плелись мы обратно. Вечером мы решили капитулировать и прекратить дальнейшие поиски. Губернатор горячо поддержал нас в этом решении, пообещав тотчас известить нас открытками, если он найдет хоть один золотой слиток.

Понемногу наше настроение поднялось. Следующие три дня мы с шуточками и песнями снаряжали «Ксору» в путь. Видимо, человек не создан все же для поиска сокровищ. Я окончательно похоронил все надежды стать когда-нибудь миллионером и твердо решил никогда больше, ни при каких обстоятельствах не заниматься добыванием миллионов, в какой бы валюте они ни были.

Мы сердечно распрощались с семейством Гейслер. Затем, непрерывно делая промеры глубины, осторожно вывели «Ксору» из бухты, поставили паруса и взяли курс на Гуаякиль, лежавший от нас в шестистах милях к осту.

Не прошло и пяти дней, как мы были уже у входа в порт.

Но так в него и не вошли. В городе свирепствовала желтая лихорадка, и нам посоветовали идти лучше в Кальяо, еще по меньшей мере за тысячу миль.

Была пора южных ветров, и нам пришлось лавировать навстречу им. Целыми днями мы шли короткими галсами вдоль побережья. На ночь закладывали один длинный галс в сторону моря. «Ксора» бежала ходко, и 11 октября мы отдали швартовы в Кальяо.

Здесь мне удалось очень выгодно продать наше милое суденышко, пронесшее нас на себе в полной сохранности без малого семь тысяч миль. Сокровищ мы не нашли. Зато получили огромное удовольствие, а я приобрел ценный опыт в управлении малыми судами в открытом море.

Выгодная продажа «Ксоры» покрыла все долги, но сам я остался тем же бессребреником, что и прежде.

К счастью, мне сразу же предложили должность капитана на океанском паруснике, и я сделал на нем несколько рейсов в Японию и обратно. Экономическое положение Компании, должно быть, улучшилось, и я снова понадобился моим старым судовладельцам. Однако через два года я опять получил письмо с уведомлением, что в моих услугах больше не нуждаются, и вновь был вынужден разбирать свой корабль. Времена больших парусников миновали окончательно и бесповоротно.

15

«А слабо вам!» Покупка и переделка «Тиликума». Путешествие начинается. Лакстон покидает судно.

Итак, я снова сидел на террасе отеля «Королева» и глядел на гавань. В самом дальнем углу ее робко пристроились некогда столь гордые трехмачтовые корабли с длинными прямыми реями, барки, шхуны. Ванты их порыжели от ржавчины, рангоут скособочился и поломался во время зимних штормов. Спрос на старые парусники был настолько ниже предложений, что зачастую выгоднее было сразу же пустить их на слом.

У стенки стояли безобразные железные паровые коробки. Из их труб валил густой, жирный дым, вонючими клубами тянувшийся через всю когда-то столь чистую гавань.

Мне было едва за сорок, но чувствовал я себя таким же старым и полуразвалившимся, как мой старый барк. Пока что я был еще при деньгах и даже мог себе позволить ежедневно посещать отель «Королева». Но поскольку миллионером стать мне так и не удалось, я опасался, что денег моих хватит не очень-то надолго.

К моему столику подсел мистер Лакстон, который, как и я, ежедневно приходил в отель и строчил на веранде репортажи в свою газету.

— Хелло, кэптн Восс!

— Хелло, мистер Лакстон!

— Что вы скажете о плавании Слокама?

— А что я могу сказать, если впервые от вас слышу это имя!

— Кэптн Восс, моя газета давно уже регулярно печатает сообщения о кругосветном плавании Слокама, а вы ничего не знаете?

— Очень сожалею, но я читаю только сообщения о прибытии судов да бюллетени фрахтовых ставок.

Слово за слово, и я узнал наконец о том, что капитан Джошуа Слокам на двенадцатиметровом шлюпе «Спрей» один-одинешенек обошел вокруг света. Теперь он описал свои приключения в книге, которую мистер Лакстон и дал мне почитать. Весь вечер и половину ночи я, не отрываясь, читал книгу Слокама. Да, этот парень в самом деле кое-чего добился. Но надо сказать, что ему еще и везло отчаянно, а уж несколько раз прямо-таки сам господь вызволял его из беды.

На следующий день я сказал Лакстону:

— Трудность не в том, что судно такое маленькое. Я уверен, что хорошо сработанное малое судно так же надежно, как и большое. Риск был велик потому, что Слокам плавал в одиночку. Один человек не в состоянии двадцать четыре часа кряду нести вахту и вести наблюдение. Месяц, полгода, год может судно идти само, без человека на палубе — и все будет в порядке. Но где гарантия, что в один роковой день на его пути не окажется вдруг чужое судно или скала? Ведь Слокам-то несколько раз просто чудом избежал этой опасности. Вдвоем я на такое плавание отважился бы в любой момент, а в одиночку — нет, не рискнул бы.

Лакстон долго ковырял соломинкой в своем стакане:

— Кэптн Восс, а вот слабо вам вдвоем со мной на маленьком, как у Слокама, судне обойти вокруг света!

— Мне-то давно не слабо, — сказал я, — но как быть с вами? Вы ведь моря и не нюхали… И самое главное, кто за это будет платить?

И тут Лакстон раскрыл мне свой план. Я узнал, что назначен приз за кругосветное плавание на судне меньшем, чем было у Слокама. Число участников при этом специально не оговорено. Лакстон собирался плыть вместе со мной, посылать из портов статьи в газеты, а затем издать книгу.

— Приз составляет 5 тысяч долларов. Таким образом, вы получите 2 тысячи 500 долларов и половину всех гонораров.

Что ж, если не выгорело с миллионами, может, стоит попытаться сколотить хотя бы несколько тысяч? В те времена 2 тысячи 500 долларов были приличными деньгами. Но осторожности ради я решил все-таки выяснить все досконально:

— И как же вы собираетесь финансировать это предприятие?

Лакстон молча вытащил чековую книжку, заполнил формуляр и показал его мне:

— Я беру на себя половину всех расходов.

— Идет, — я протянул ему руку, — вторая половина — моя!

Мы потратили несколько часов и в результате составили договор, определяющий все статьи расходов и распределение доходов. Согласно этому договору, я обязывался приобрести судно, оснастить его, приготовить к плаванию и провести вокруг света.

Обе стороны поставили под документом свои подписи и ударили по рукам. А потом мы выпили на брудершафт.

На следующее утро я отправился подыскивать судно меньшее, чем «Спрей». И я уже ясно представлял себе, каким оно должно быть, это мое новое судно. Протопав несколько часов пешком, я добрался наконец до индейской деревни. Возле нее, у берега Ванкуверской бухты, стояли пироги здешних жителей. Я остановился возле самой большой и устойчивой из них и терпеливо стал ждать. Через некоторое время пришел некий краснокожий джентльмен и забрался в пирогу. Я присел рядом с ним. Поговорили о погоде, о рыбной ловле и о китобойном промысле, которым занимались здешние индейцы. Оказалось, что здесь дела обстояли так себе, и причиной тому определенно были «эти проклятые пароходы».

Тогда я осторожненько заметил, что в трудные времена — все трудно. Попробуй вот, например, продать пирогу, так, поди, не возьмешь за нее хорошей цены. Мой краснокожий друг энергично меня опровергал. Он со своей стороны считал, что покупка пироги — самое надежное капиталовложение, особенно если пирога такая, как та, в которой мы сидим. Эту пирогу построил пятьдесят лет назад его отец. Построил из красного кедра и, заметьте, из одного целого куска!

Я согласился: да, тот превращенный в пирогу кусок кедра, что принадлежал некогда его отцу, безусловно, имел свою цену. Но с другой стороны, пятьдесят лет для лодки возраст довольно почтенный, и уж если когда-нибудь я решился бы купить лодку, хоть это вовсе не входит в мои намерения, я предпочел бы получить что-нибудь поновее.

Короче говоря, к наступлению сумерек я за малую цену купил большую пирогу. Мой краснокожий друг подарил мне на память еще и голову своего умершего отца, построившего эту пирогу. Тщательно прокопченную голову я положил в пирогу, взмахнул веслом, да так и махал им всю ночь до самой Виктории. Там я нарастил борта пироги повыше, где на 10, а где и на целых 18 сантиметров, и укрепил ее корпус шпангоутами и кильсоном. Под днищем я приладил киль — свинцовую чушку килограммов в 300. Затем я соорудил маленькую каюту со столом, шкафчиком для провизии и койкой. В корме я устроил нечто вроде маленькой рубки. К ней подвел все фалы от трех небольших мачт. Таким образом, я мог отлично управляться с парусами, не покидая рубки. Мой маленький трехмачтовик мог нести паруса общей площадью не менее 21 квадратного метра. Полная длина его от кормы до украшенного великолепной индейской резьбой штевня составляла 11,6 метра, а по ватерлинии — 9,15 метра. Наиболее слабой его стороной была ширина, не превышавшая 1,68 метра в самом широком месте.

Судно показалось мне слишком валким, и для увеличения остойчивости я уложил между флортимберсами[47] 500 килограммов балласта, а кроме того, взял еще на борт 200 килограммов песка в мешках для дифферентовки.

Наконец мы погрузили 450 литров воды в двух железных танках и продовольствие из расчета на три месяца. Остановка была теперь лишь за нами самими.

Прежде чем отдать швартовы, я нарек судно именем «Тиликум», что по-индейски означает «друг».

Мы отвалили 21 мая 1901 года. Лакстон ежедневно писал о нас в своей газете, поэтому народу провожать нас собралось почти столько же, как и в тот день, когда мы в строжайшей тайне уходили на «Ксоре» за сокровищами.

Провожающие затевали пари, что нам не выйти из бухты, не перевернувшись. И ставки были отнюдь не в нашу пользу.

С легким остовым ветром мы отошли от причала, но ушли за этот день не слишком далеко: ветер и течение работали против нас. Ночь мы простояли на якоре под защитой маленького островка, а на следующее утро, уже с попутным ветром и при благоприятном течении, двинулись дальше. Около 15 часов мы миновали мыс Флаттери, и теперь перед нами раскинулся открытый Тихий океан.

Для моего спутника-журналиста наступили тяжелые времена. На него навалилась страшенная морская болезнь, и не болезнь даже, а просто-таки какое-то невероятное морское помешательство. Не успели мы выйти из бухты, как он начал «травить».

— Джон, — простонал он, — давай вернемся.

Не говоря ни слова в ответ, я усадил его в уголок рубки и крепко обвязал тросом, чтобы он не «списался» за борт. Потом я сунул ему в руки румпель.

— Норман, наш курс — зюйд-вест. Твоя вахта до полуночи. Строго держи курс и следи за огнями пароходов. Если заметишь, что судно сближается с нами или ветер заходит, буди меня.

— Я не могу, — чуть слышно прошептал Норман и отрыгнул последние остатки своего позавчерашнего ужина.

Я безжалостно нанес ему несколько хуков по нижним ребрам. Это настолько приободрило его, что он начал рулить. Не раздеваясь, прямо в штанах и куртке, я забрался в нашу единственную койку.

Так или иначе, но на выносливость Нормана слишком больших надежд я не возлагал и потому спал вполглаза. Через некоторое время я почувствовал, что «Тиликум» приводится к ветру. Не мешкая ни секунды, я выскочил из койки и бросился на палубу. Мой Норман завис, едва не вывалившись из своей страховочной петли и ухватившись обеими руками за голову. К счастью, ветер был довольно умеренный и с такелажем ничего не случилось.

Не говоря ни слова, я взял ведро, наполнил его чудесной, прозрачной тихоокеанской водичкой и со всего маху выплеснул ее прямо Норману на голову. Норман ойкнул и схватился за румпель. Судно снова легло на курс.

За эту вахту мне еще трижды пришлось прибегать к спасительному ведру, и в результате поспать почти не пришлось. После этого я дал Норману возможность спать целых восемь часов в надежде на то, что за это время он несколько придет в себя.

Но с Норманом оказалось куда сложнее. Понадобилось бессчетное количество тумаков и водных процедур, потребовалась целая неделя, чтобы снова вернуть его хоть в мало-мальски приличное человеческое состояние. Лакстон сторицей расплатился за все те враки о морских приключениях, которые он когда-либо напечатал в своей газете, а может, даже и за все те, что ему еще предстояло написать.

Через неделю он был уже настолько в порядке, что мне не надо было его больше взбадривать. Но о настоящей еде он все еще и слышать не хотел, так что готовил я пока только для себя. Консервы, закупленные Норманом, были превосходные, и жил я, что называется, припеваючи.

Едва мой напарник чуточку ожил, я начал обучать его основам морской практики. До сих пор мы шли на ветер, и славный работяга «Тиликум» отлично справлялся с этим почти без нашей помощи. Теперь Норман должен был обучиться управляться с парусами и рулем по-настоящему.

— Запоминай, Норман, то, что ты только что изволил наименовать веревкой, называется у моряков фока-шкотом, и ты должен его потравить, если ветер станет заходить с кормы.

Через несколько дней с основами морской практики мы с божьей помощью разобрались. Оставалось только дождаться свежей погодки, чтобы как следует испытать на прочность и судно, и экипаж.

И 11 июля, на двадцатый день нашего плавания, мы дождались. С норд-веста засвежело, ветер дул все сильнее и сильнее. Мы убирали один парус за другим, не вылезая при этом из рубки. «Молодец, Ханнес, — хвалил я мысленно сам себя, — оснастил кораблик — лучше не придумать!»

Парус за парусом, и вот уже на мачтах остался один только фок, под которым мы и удирали теперь от набиравшего силу шторма. Волны высотой с дом шипели за кормой. С их гребней срывались клочья белоснежной пены. С каждой минутой положение наше в этом мире становилось все более угрожающим.

Я достал из носового рундука плавучий якорь, который смастерил специально для этого рейса. К толстому железному обручу диаметром 50 сантиметров я пришил мешок из крепкой парусины. Получилось нечто вроде огромного сачка для ловли бабочек. Четыре троса, закрепленные на обруче коренными концами, я завязал спереди в общую петлю и пропустил через нее самый крепкий линь из всех, что у меня были.

— Послушай, Норман, — сказал я, — забирай-ка этот якорь, иди с ним на бак и закрепи свободный конец якорного каната на битенге. Когда я махну тебе рукой, это значит — я привожусь к ветру. Ты тут же спускаешь фок и бросаешь за борт якорь. Да смотри, чтобы он не перепутался с якорным канатом!

Мой спутник осторожно озирался по сторонам. «Тиликум» рвался вперед сквозь шапку шипящей пены. Мы легко взбегали на волну и летели дальше, опережая ее. Все это выглядело не столь уж опасным. Именно об этом и сказал мне Норман.

— Долго нам так не продержаться, — ответил я ему, — того и гляди наступит такой момент, когда корму «Тиликума» занесет на гребень очередного вала, где вода перемещается с большой скоростью, а нос его будет при этом оставаться во впадине. Тогда судно сразу же развернется поперек волны, и следующий вал обязательно накроет нас.

Однако Норман все еще никак не хотел уразуметь этого по-настоящему.

Наконец и до него кое-что дошло. На четвереньках, чтобы не сбило ветром, с моим якорем под мышкой он пополз на бак и довольно споро закрепил конец троса за битенг. Выждав подходящий момент, когда «Тиликум» оказался во впадине между двумя большими волнами, я круто привелся к ветру и одновременно раздернул фока-фал. Парус с треском пополз вниз: Норман тянул изо всей мочи.

— Теперь якорь! — крикнул я.

Мой напарник глянул вверх и увидел обрушивающуюся Прямо на нас гигантскую водяную стену. Никаких причин для особого беспокойства пока не было. Нос «Тиликума» легко выдержал бы и не такую волну. Однако Нормана охватила дичайшая паника. Он выпустил якорь из рук, — к счастью, за борт — и прыгнул на фок-мачту. Резво работая руками и ногами, он в мгновение ока очутился наверху.

Мой друг доктор Мартенс объяснил мне когда-то, что человек произошел от обезьяны, а вовсе не был сотворен в готовом виде богом, как нам рассказывал об этом в школе пастор Рухман. Сказать по правде, я все же так и не мог никогда убедить себя до конца в истинности этого дела, насчет обезьян. Но стоило мне увидеть Лакстона, берущего на абордаж фок-мачту, и я тут же твердо поверил в обезьянью историю.

Все это так, только «Тиликум» вовсе не для того был построен, чтобы нести на мачте здоровенного мужчину. Он рискованно накренился, едва не черпая бортом воду.

— Вниз, живо! — взревел я, как бешеный бык.

Лакстон и сам увидел, что волна без всякого ущерба для нас мирно прошуршала мимо, и, сконфуженный, скользнул по мачте вниз. Нас дрейфовало, хода не было, ветер разворачивал «Тиликум» лагом к волне. И тут заработал наш плавучий якорь. Якорный трос вытянулся в струну, и, не успела прийти очередная волна, как якорь снова развернул нас носом к ветру.

В полнейшей безопасности, не приняв ни единой капли забортной воды, мы стояли на якоре в бушующем море. Судно медленно дрейфовало кормой вперед. Я закрепил руль и поставил на крышу каюты фонарь. После этого мы оба забрались в каюту.

Я было собирался слегка отчитать Лакстона, но он опередил меня:

— Мне стыдно, Джон, но если бы ты знал, как я испугался…

Позже Норман напечатал о нашем путешествии большие статьи в разных газетах, но о том, как он карабкался на мачту, в них не было ни слова.

Мы провели спокойную ночь. Снаружи надрывался норд-вест. В каюте было тепло, сухо и даже относительно тихо. Норман сразу же завалился в койку. Мне пришлось улечься на узкой банке. Когда «Тиликум» делал резкое движение, я слетал с нее. Разбуженный таким невежливым способом, я быстренько высовывался из люка, осматривался по сторонам и снова засыпал.

После шторма я уже твердо знал, что судно наше — замечательное, способное в полной безопасности пронести нас вокруг света.

Через несколько дней нам посчастливилось поймать в паруса добрый норд-вестовый пассат, а в середине июля, несколько огорченные наступившим штилем, мы пересекли экватор.

По первоначальному замыслу мы собирались сделать первую стоянку на Маркизских островах. Однако тогда нам пришлось бы еще долгое время идти круто на ветер, а при этом, как известно, судно больше всего захлестывает волной. Поэтому мы решили идти к острову Пенрин. На этом маршруте пассат нам особенно благоприятствовал и мы пробегали от 150 до 170 миль в сутки.

Наступило 1 сентября. По моим расчетам, мы находились где-то совсем рядом с островом. Поэтому всю ночь мы пролежали в дрейфе. Но вот встало солнышко, а вокруг нас по-прежнему была только вода. Но я верил в свои навигаторские способности. Кроме того, из лоции я знал, что Пенрин — всего лишь невысокий атолл протяженностью около восьми миль.

К полудню на горизонте показалось темное пятно. Всякий раз, как мы взбирались на гребень волны, я видел его совершенно отчетливо. Таким образом, на 59-й день плавания мы отыскали посреди Тихого океана этот крохотный островок.

Вечером мы шли уже возле самого острова, отыскивая южный проход в коралловом рифе, чтобы войти через него в лагуну.

На рифах застряли две большие шхуны. С одной из них волны расправились уже довольно основательно, другая, как мне показалось, налетела на риф совсем недавно.

Потерпевшие крушение суда, особенно парусники, всегда вызывают у меня тоску в желудке. Проход оказался чертовски узкой дыркой. На какое-то мгновение я даже заколебался было: а не лучше ли нам обойти этот островок стороной? Но лоция Тихого океана утверждала, что пройти здесь вполне можно. Поэтому, в точности следуя ее указаниям и уповая на бога, я направил «Тиликум» прямо туда, где в сплошной полосе прибоя виднелось свободное от пены местечко. Большущая волна вскинула нас к себе на загорбок. Вокруг нас заплясала, взвихрилась белая пена. Неистовый шум прибоя оглушил, придавил, парализовал нас. Я на мгновение зажмурил глаза, а когда раскрыл их, то обнаружил, что мы скользим уже по тихой, зеркально-гладкой воде лагуны.

Я прошел на бак. Сквозь голубую воду отчетливо были видны коралловые заросли на дне. Дно резко поднималось. Знак рукой напарнику, державшему румпель, — и «Тиликум» огибает небольшой риф. Так мы и двигались, пока перед самым заходом солнца не добрались наконец до деревни. Совсем рядом с ней — о чудо! — мы увидели небольшую белую шхуну. Мы прокричали слова приветствия, подошли к шхуне и ошвартовались у ее борта. Шкипер, капитан Декстер, дружески поздравил нас с прибытием.

Уже много лет он занимался торговлей на островах Южных морей, большей частью выгодно выменивая ситец, стеклянные бусы и дешевые железные изделия на копру и жемчужины. Не успели мы причалить, как на борт пожаловал сам король этой деревни (так он представился по-английски) и пригласил нас на маленький ужин.

На предательски подрагивающих, ненадежных ногах мы ступили на твердую землю. Хижины и пальмы закачались. Мне это ощущение было хорошо знакомо по прежним плаваниям, а вот моего друга Нормана оно, видимо, застало врасплох. Во всяком случае он тут же скрылся за толстенным пальмовым стволом, и оттуда послышались хорошо знакомые мне звуки, которые издают обычно больные морской болезнью.

Через некоторое время он появился оттуда измученный, улыбающийся сквозь слезы и проклинающий свою судьбу. К счастью, на суше морская болезнь проходит куда быстрее, чем на море, и лучшее лекарство от нее — полежать немного в тени под деревом. Поступив именно таким образом, мой Норман вскоре снова был бодр и весел.

Маленький королевский ужин состоял из нескольких свиней, зажаренных на раскаленных камнях. На гарнир подали корни ямса и всевозможные овощи. Его королевское величество настойчиво потчевал нас хмельным напитком. Капитан Декстер разъяснил нам, что это пальмовое вино. На пиршество явились все без исключения подданные короля в возрасте от полугода и старше. Все были довольны и радостны, пели и плясали. А над всем этим шумным праздником ярко сияла огромная тропическая лунища.

Гуляли мы до восхода солнца. Островитяне вели себя исключительно учтиво. Один-единственный из них перепил пальмового вина и начал было скандалить. Незамедлительно он был схвачен четырьмя своими лучшими друзьями и приволочен пред светлые очи короля. Тот повелительным жестом указал на лагуну, сверкавшую под луной в 50 метрах от нас. Его жест живо напомнил мне картинку из моего старого школьного учебника: Фридрих Великий в битве при Лейтене. Только наш король не собирался отдавать боевой приказ.

— Идемте! — сказал он нам на своем испорченном английском.

Король, жители деревни и мы вместе с ними поспешили вниз, к пляжу, где четверо мужчин, зайдя по колено в воду, уже полоскали в ней своего упившегося до зеленого змия дружка.

Король поднял руку. И тотчас же четверка обмакнула свою жертву в воду. Они держали его в таком положении до тех пор, пока король не опустил руку. Пьяный давился и отхаркивался. Король снова поднял руку. Голова нарушителя приличий тотчас скрылась в соленой воде. О том, что он еще жив, свидетельствовали только трепыхающиеся ноги. Движения их становились все более вялыми. Снова взмах королевской руки — и четверка поставила своего друга на ноги. Из его желудка теперь уже шла только чистая, прозрачная вода.

Но король был правителем строгим и обстоятельным. Снова рука вверх, и на этот раз он выжидал, пока ноги охальника совсем не перестали шевелиться. Затем четверка выволокла безжизненное тело на берег. Там его сперва поставили «на попа», чтобы вытекла вода, а потом начали катать по песку. Глядь-поглядь, а он уже раскрыл глаза, глубоко вздохнул, поднялся и склонился в поклоне перед королем. И при этом — абсолютно трезвый! Все снова потянулись к королевскому «дворцу». Праздник продолжался.

На следующий день Норман и слышать не хотел об уходе с островов. После долгих препирательств мы все же порешили выходить 19 сентября. На прощание островитяне столь щедро одарили нас мясом, кокосовыми орехами, связками бананов и корнями ямса, что бедняга «Тиликум» едва мог все это вместить. Провожала нас вся деревня.

Для гарантии за румпель взялся я сам и аккуратно провел «Тиликум» между рифами в открытое море.

Без особых приключений (да и расстояние-то пустяковое — всего каких-нибудь несколько сот миль!) через Манахики и Самоа мы добрались до островов Фиджи, где задержались на несколько дней в Суве — главном городе колонии. Здесь меня подстерегала неожиданность. 21 октября пришел Норман и сказал:

— Джон, я обмозговал наши дела со всех сторон. Бесконечное плавание совсем не оставляет мне времени для работы над газетными статьями и нашей книгой. Поэтому я решил плыть отсюда в Австралию на пароходе. Пока ты доберешься до Сиднея, я напишу обо всем, что мы пережили до сих пор, а потом ты расскажешь мне о своих новых приключениях, и я обработаю этот материал для печати.

Я прямо-таки не знал, смеяться мне или плакать. Идеальным компаньоном я бы Нормана, откровенно говоря, не назвал. Однако, с другой стороны, не бывает ведь ни праведника без порока, ни грешника без покаяния, а одной рукой и узел не завяжешь. Да, ничего себе — сюрпризец! Что же мне-то теперь делать?

— У нас дома говорят: не задерживай того, кто уезжает, — сдержанно ответил я Норману.

Вечером Лакстон покидал Суву на почтовом пароходе. Потом, в Сиднее, мы с ним побеседовали еще разок и больше никогда не встречались.

16

Отплытие в Австралию. Человек за бортом. Без компаса. Сиднейская прорицательница. Выброшенный на берег. Процесс в Мельбурне. Прибытие в Тасманию.

Мой друг Мартенс утверждал всегда, что не бывает ни удач, ни невезений. Все дело случая. Счастье с несчастьем на одних санях ездят. Однако каждому опытному картежнику отлично известно, что карты у него будут идти лучше, если открывать их по одной. Я сам частенько выходил в море по пятницам, и это не принесло мне никаких неприятностей. С другой стороны, теперь вот у меня с моим автобусом трижды, одна за другой подряд, произошли аварии, да к тому же еще на одном и том же перекрестке…

Стоп, стоп, Ханнес! Ты, конечно, мог бы порассказать о своих автобусных пассажирах такое, что хватило бы на целый роман. Однако остановись и отмотай свою пряжу назад к «Тиликуму».

22 ноября я нанял Луи Бриджента. Это был профессиональный моряк, искавший рейса на Тасманию, где он хотел навестить сестру. То, что я собираюсь сперва пройти 1800 миль до Сиднея, потом 1000 миль вдоль австралийского побережья и, конечно, еще 1000 миль до Тасмании, его не смущало. Он притащил на «Тиликум» свою кису[48], и вечером мы уже вышли из Сувы. Мой новый напарник оказался великолепным парусником и отличным парнем. Я настойчиво уговаривал его проделать вместе со мной все кругосветное путешествие. Он только смеялся:

— Нет, шкипер, сначала мне нужно к сестре, а там уж потом посмотрим.

На пятый день нашего путешествия ветер стал медленно, но упорно крепчать. Мы убирали один парус за другим.

Как всегда, когда ветер заметно крепчал, я обвязал себя вокруг живота страховочным концом, закрепив его надежно за скобу, вделанную в стойку рубки. Незадолго до полуночи погасла подсветка компаса. Однако звезды на небе сияли вовсю, и я не стал будить Луи, а взял курс на яркую звездочку, мерцавшую прямо у нас по носу.

В полночь я прокричал нараспев традиционное:

— Новая вахта выходит на смену!

И тут же моя смена вышла наверх. Старый моряк Бриджент поднимался сразу, без проволочки, стоило лишь окликнуть его. Я показал ему звезду, по которой он должен держать курс, и собрался было спуститься в каюту, чтобы исправить подсветку компаса.

— Эх, шкипер, — мечтательно сказал Бриджент, — сделали бы одолжение да угостили сигарочкой!

Я сделал ему это одолжение, а заодно закурил и сам. Так мы с ним и покуривали в свое удовольствие — он у румпеля, я — высунувшись по пояс из каютного люка — и разговаривали о всевозможных вещах, какие только могут прийти в голову в полуночную вахту. Однако даже самой лучшей сигаре рано или поздно приходит конец. Я вытащил компас из нактоуза и взял его с собой в каюту. Фитиль маленькой керосиновой лампы совсем обуглился. Через несколько минут неисправность была устранена, и я протянул компас Луи. Для того чтобы вставить компасный котелок в нактоуз, ему потребовались обе руки, и он зажал румпель между коленями.

В это самое мгновение с кормы послышался рокот волны. Мне показалось, что она захлестывает нас.

— Полундра, держись! — закричал я и постарался поплотнее заклинить корпусом люк, чтобы вода не смогла попасть в каюту. Как я и предполагал, вал слегка лизнул нас и с шумом прокатился мимо. Все обошлось, ничего страшного не произошло.

Я отряхивался и яростно тер кулаками глаза, очищая их от соленой воды: ведь стоял-то я как раз лицом к волне. И тут вдруг «Тиликум» рыскнул к ветру и начал медленно ложиться на борт.

— Проклятие! Заснул ты там, что ли? — заорал я, проталкиваясь через люк на палубу. Румпель беспорядочно болтался из стороны в сторону — рулевого не было.

Я тотчас же раздернул фалы фока-стакселя и грота. Потом, чтобы дрейф был как можно меньше, пошел за борт плавучий якорь. Проделывая все это, я, не переставая, громко окликал Луи.

Теперь «Тиликум» стоял на своем плавучем якоре. В ночной тьме чуть светились белые гребни волн. Я зажег керосиновую лампу, приладил ее повыше и прислушался. Завывание ветра да шипение пены, срывающейся с гребней волн, — вот и все, что я услышал. Луи исчез бесследно. С левого борта шлейфом свисал в воду сорлинь. Да что же это такое?! Выходит, Луи вообще не обвязывался страховочным концом? По-видимому, нет. Волна была настолько слабой, что просто не смогла бы смыть за борт человека, крепко держащегося за румпель. Но Луи-то правил коленом, а в руках у него был компас в тяжелом кожухе. Я кинулся к нактоузу. Он был пуст.

В шесть часов рассвело. Ветер засвежел до хорошего шторма. Уже свыше пяти часов Луи был за бортом. От места, где произошел несчастный случай, «Тиликум» снесло за это время по крайней мере миль на десять. В горле у меня стоял комок. Едва не застонав, я достал из шкафчика свой канадский флаг, поднял его на мачте и приспустил до половины. Конечно, это был всего лишь пустой жест, но я не мог поступить иначе, я должен был отдать товарищу эту последнюю почесть. Обо всем случившемся я подробно записал в вахтенный журнал.

До чего же тяжело было у меня на душе! Я снова и снова возвращался в мыслях к событиям прошлой ночи. Эх, если бы… Как мы любим задним числом перебирать все упущенные варианты!

Я чертовски устал и прилег на койку. Но стоило мне сомкнуть глаза, как, словно наяву, в каютном люке уже стоял Луи и звал меня. Не в силах вынести этого, я поднялся и принялся искать запасной компас. Правда, это был всего лишь маленький карманный компас, но и такой все же лучше, чем ничего.

Я выворотил наизнанку всю каюту, но компаса так и не нашел. Как выяснилось впоследствии, это горе луковое — Лакстон прихватил его с собой «на память». Итак, значит, мне суждено болтаться без компаса в Южных морях, в 600 милях от Сувы и в 1200 милях от Сиднея! Если учесть к тому же, что я забрался далеко в сторону от всех пароходных и парусных путей, то положение мое казалось мне почти безнадежным.

Около полудня шторм настолько утих, что я смог измерить по секстану меридиональную высоту Солнца. Теперь я знал по крайней мере, где в это мгновение у меня север (ведь я плыл в южном полушарии). Сообразно с этим я определил, что волны шли от ост-зюйд-оста. Мне надо было в Сидней, который лежал где-то к зюйд-весту. Поэтому я поставил паруса и развернул «Тиликум» так, чтобы он принимал волну левым бортом, но не лагом, а слегка с кормы. Такой метод отлично оправдал себя, потому что ветры в этой зоне дуют почти всегда с того же самого направления. Восходы Солнца, закаты Солнца, Луна и звезды — все это оказывало мне существенную помощь в отыскании пути на зюйд-вест. Ну, а если небо хмурилось и мне начинало казаться, что ветер зашел и волны идут не оттуда, мне не оставалось ничего другого, как ложиться в дрейф и выжидать, пока не прояснится.

Первые три дня я не мог спать: стоило закрыть глаза, как появлялся Луи и звал меня. Поэтому я смертельно вымотался и то и дело клевал носом у руля.

И вот 30 октября меня, как сонную курицу, прихватил врасплох страшенный шквал. «Тиликум» резко накренился, едва не черпая бортом воду. Я с размаху ахнулся об пайол[49] рубки и, оглушенный, никак не мог подняться на ноги. Треснула фок-мачта и повалилась за борт. Она тотчас же сработала как плавучий якорь. Судно круто привелось к ветру и потеряло ход. Грот и бизань заполоскались. С трудом поднявшись на ноги, я спустил паруса. Потом забрался в каюту и стал размышлять о своей судьбе. Если бы сейчас кто-нибудь сказал мне: «А слабо тебе плыть дальше одному!» — я бы немедленно ответил: «Нет!» Вот только сказать-то мне об этом было некому.

Спустя несколько часов я все же собрался с духом.

— Итак, кэптн Восс, хотите капитулировать? — без обиняков спросил я сам себя.

— Ноу, сэр! — не менее откровенно ответил я самому себе. Впрочем, ничего иного мне в сущности и не оставалось.

Я вышел на палубу, вытащил из воды фок-мачту вместе с парусом и залег спать. Десять часов подряд я проспал крепким, глубоким сном, после чего снова был в полной боевой готовности.

На следующее утро я привел в порядок фок-мачту и накрепко приконтрил ее к оставшемуся обломку. Тут-то вот и оправдалось на деле то, что я распределил всю небольшую парусность, которую нес «Тиликум», на три мачты. Поставить любую из них было под силу одному-единственному человеку. К полудню я снова шел всеми парусами на зюйд-вест.

К 14 ноября от Сиднея меня отделяло, по моим расчетам, всего лишь около 150 миль. В радужных мыслях я входил уже в гавань. Уже, как наяву, я видел перед собой антрекот в руку толщиной, с зеленым горошком и портер в огромной кружке. Однако яхтсмену никогда не следует забывать святого правила: человек предполагает, а ветер и погода располагают. Не успело после этого пройти и четырех часов, как мне снова пришлось отстаиваться на плавучем якоре, ожидая, когда промчится мимо жесточайший вест.

Когда стало темнеть, я выставил на палубу керосиновую лампу и улегся спать. Среди ночи я проснулся. Снаружи все еще завывало на все голоса, а койка была теплая и сухая. И все-таки — порядок есть порядок — я поднялся и выглянул в люк. Лампу мою задуло ветром, а прямо на меня, огромные и грозные, надвигались зеленый, красный и белый огни.

Лишенный маневренности, без огней, «Тиликум» стоял на плавучем якоре прямо по курсу парохода. Я торопливо схватил попавшийся под руку шерстяной носок, плеснул на него из бидона керосином и поджег его. С пылающим факелом в руке я выскочил на палубу и замахал им над головой. Заметит ли меня с мостика рулевой? Успеет ли отвернуть?

Огни медленно разворачивались. Вот закрылся зеленый огонь, красный вдруг оказался прямо над моей головой, и, свирепо утрамбовывая носом волны, большой каботажный пароход буквально в двух метрах разминулся со мной. Его белый кормовой огонь помаячил еще некоторое время над гребнями волн, и я снова остался один в бескрайнем море. Я думал о том, как опасно плавать без вахты. Море бесконечно велико, но суда каким-то непостижимым магнетизмом так и влечет друг к другу.

В слабом свете каютного светильника я распялил на руке оставшийся носок. Я хорошо помнил, что один носок у меня был дырявый. Он протерся как раз на том самом месте, куда упирается большой палец. Другой был цел. Конечно же я сжег целый! Дырявый ехидно ухмылялся мне в лицо. Нет, это путешествие положительно сплошная полоса невезений! Полный ярости, я швырнул рваный носок за борт и снова залег спать.

Шторм бушевал еще трое суток, и я капитально выспался, а потом снова поставил паруса и благополучно добрался до Сиднея.

Я считаю Сиднейскую гавань одной из красивейших в мире. Но чиновники там самые занудливые из всех, с какими мне доводилось иметь дело.

Из-за гибели Луи Бриджента никаких неприятностей они мне не чинили. А вот из-за всяких пустых формальностей, разного рода свидетельств и справок придиркам конца не было. И в довершение всего оказалось, что я еще должен уплатить лоцманские и портовые сборы.

— Но я же вошел в гавань без лоцмана…

— Не имеет значения. Здесь распоряжается лоцманская корпорация. Вы должны заплатить 2 фунта 10 шиллингов лоцманских сборов за вход в гавань, 3 шиллинга 6 пенсов портовых сборов и 2 фунта 10 шиллингов за выход из гавани.

Я заплатил секретарю лоцманские сборы за вход в гавань и портовые сборы.

— А 2 фунта 10 шиллингов за выход?

— Я уплачу их, если выйду из гавани.

— Хорошо, но смотрите не попытайтесь зажать их: таможенный крейсер сейчас же приволочит вас обратно.

Я пообещал заплатить и отправился разыскивать Лакстона. Мой друг Норман принял меня в присутствии некоей брюнетки, откликавшейся на имя мисс Симпсон. Она была уже слегка в годах. Мне показалось также, что она солидно экономит на воде и мыле, а сбереженные деньги тратит на пудру и румяна.

Но сверх всего этого она обладала еще одним удивительным свойством, которое проявила, однако, лишь в процессе разговора.

Лакстон давно уже оставил все надежды увидеть меня снова.

— Шторм чуть не перевернул вверх ногами наш большой почтовый пароход. Мне просто не верится, что «Тиликум» смог счастливо отделаться.

— Вот видишь, Норми, — сказала мисс Симпсон, — недаром мои карты предсказали тебе большую неожиданность.

Я рассказал о своих приключениях, а также о том, как потерял Луи Бриджента. Когда я кончил, мисс Симпсон бросила на своего Норми взгляд, полный значения.

— Мистер Восс, смерть несчастного Бриджента — это перст судьбы, указующий, что вы с Норманом не должны больше продолжать это путешествие.

— Мисс Симпсон, мне не совсем ясно, зачем это судьбе, желающей показать нам с Норманом свой перст, понадобилось утопить Луи Бриджента. Я полагаю, что это не иначе как для того, чтобы в будущем мы снова объединились.

Мисс Симпсон аж глаза закатила к небу от такого кощунственного неверия.

— Как ты знаешь, дорогая, я отказался от путешествия, — заговорил теперь Лакстон, — и тебе, милый Джон, я советую поступить точно так же.

Я ответил, что буду продолжать плавание во что бы то ни стало. Моя уверенность в надежности «Тиликума» благодаря последним штормам только возросла. После долгих блужданий вокруг да около мы заключили с Лакстоном новый договор, согласно которому наш старый договор мы расторгали и Лакстон отписывал мне свою долю «Тиликума».

Когда я ставил свою подпись, мисс Симпсон вытащила колоду карт и принялась ее тасовать.

— Снимите.

Я снял. Она разложила карты на столике, долго смотрела на них, вздыхала, опять закатила глаза (не иначе как это был ее коронный номер), потом начала прорицать.

— Если вы и дальше пойдете на этом судне, вас будут преследовать неудачи. Вы потеряете свое судно. Вы потеряете также и своего друга.

Мисс Симпсон снова закатила глаза. И это было хорошо, поскольку от моей сигары отвалился кусок пепла (должно быть, от страха) и упал прямо на платье мисс Симпсон. Легкий запашок паленой шерсти недвусмысленно дал мне понять, что настало время убираться восвояси, в противном случае я потерял бы своего первого друга тотчас же. Поэтому я быстренько поднялся, пожелал обоим всего доброго, поблагодарил мисс Симпсон за ее ласковые слова и поспешил удалиться.

Эх, послушаться бы мне тогда мисс Симпсон! Ну, может, совсем отказываться от кругосветного путешествия даже и не стоило бы. Может, было бы вполне достаточно просто проваляться ближайшие месяцы в постели да выспаться как следует, пока ее карты не лягут в благоприятном сочетании.

Прежде всего я пересчитал наличные деньги. Эта женщина была права. Несчастья преследовали меня. Денег не хватало даже на то, чтобы закупить провиант на следующий этап пути. И тут мне в голову пришла одна спасительная идея. Сколько людей успело за это время осмотреть «Тиликум»! Заплати каждый из них за это хоть небольшую сумму, тогда…

Я тотчас же отправился в городскую ратушу. После недолгих поисков я нашел там подходящего человека. За один фунт он оформил мне разрешение показывать «Тиликум» в парке за плату. Еще два фунта, в пересчете на виски, пошли на то, чтобы несколько «портовых львов» помогли мне вытащить судно из воды, погрузить его на тележку (еще 1 фунт 10 шиллингов) и отвезти в ближайший парк. В заключение я соорудил вокруг «Тиликума» из парусов нечто вроде забора, намалевал несколько плакатов и на следующее же утро уселся в кассе.

Этот миг я считаю одним из самых горьких в своей жизни. Я стал балаганщиком! Мне вспомнилось детство, хорстский базар. Что сказал бы мой отец, заяви я, что собираюсь стать «ярмарочным шарлатаном»? Скорее всего он даже не стал бы тратить слов, а просто без промедления дал волю рукам, и объектом их действия определенно были бы мои щеки. А потом он, возможно, рассмеялся бы. Мало-помалу я и сам разглядел в своем предприятии и веселую сторону. И надо же придумать такое! В портовом городе, где тысячи самых разнообразных судов, я собирался показывать свое судно за деньги!

Поначалу дело обстояло именно так, как предсказывала мне мисс Симпсон. Лишь около полудня пожаловала первая посетительница — почтенная пожилая мамаша семейства. Она солидно выложила свой шестипенсовик на тарелку, стоявшую в окошечке кассы. Потом она зашла в мой балаган и уселась в кокпите «Тиликума». Минут этак через десять она спросила:

— Молодой человек, когда же, собственно, мы поедем?

От удивления я чуть было не поперхнулся, но все же объяснил, что «Тиликум» поставлен только для обозрения.

Что тут началось! В жизни бы не подумал, что этакая бабуся умеет столь фигурно браниться и лаяться. Краткий смысл ее длинных речений сводился к тому, что она хочет или ехать, или получить свои шесть пенсов обратно.

Итак, мой кассовый баланс опять стоял на нуле. До четырех часов не было больше ни одного посетителя. Я думал о мисс Симпсон и ее картах и совсем уже было распрощался со всякой надеждой, чего ни один моряк ни в коем случае никогда допускать не должен. И тут посетитель пошел косяком. Фабрики и конторы в это время заканчивали работу, и трудовой люд дружно устремился к «Тиликуму». Каждый лихо бросал свой шестипенсовик на тарелку и развесив уши слушал мои рассказы. К вечеру я выиграл у мисс Симпсон первый раунд.

Давка вокруг моего аттракциона длилась добрых две недели, пока рядом со мной не объявился вдруг некий боксер, который вывесил афишу, что каждый вечер будет биться с желающими и что победивший его имеет шанс получить хороший приз. Прекрасно понимая, что конкуренции с ним мне не выдержать, я погрузил «Тиликум» на платформу портовой железной дороги, проходящей как раз рядом с парком, и отправился в Ньюкасл. Поступил я так главным образом для того, чтобы сэкономить на лоцманском сборе за выход из гавани.

В Ньюкасле я еще раз заработал на своей «выставке» кругленькую сумму. Кроме того, я выхлопотал у тамошнего капитана порта свидетельство, освобождавшее меня от всех поборов в австралийских портах. И наконец, я подыскал там одного студента по имени Фрэнк Хилтон, который пожелал быть моим напарником. Пока до Мельбурна, а там, если плавание придется ему по вкусу, возможно, он захочет остаться со мной и дальше.

Мой бумажник приобрел этакую приятную, солидную округлость: поток шестипенсовиков в сумме составил довольно изрядное количество фунтов.

2 февраля мы вышли из Ньюкасла. Старина «Тиликум» резво бежал, подгоняемый свежим зюйдом. Казалось, он радовался тому, что путешествие продолжается.

Когда мы огибали маяк Нобби, я вспомнил о мисс Симпсон.

Я рассказал об этой веселой истории Фрэнку. Однако он мучился морской болезнью и не смог оценить ее по достоинству.

Я уже успел привыкнуть к тому, что напарников моих поначалу жестоко «травит». Однако если, несмотря на это, они находят все же силы выполнять свои служебные обязанности, то, значит, дела обстоят не так уж плохо. И в расходе продовольствия явная экономия!

Фрэнк очень страдал, и я предложил ему глотнуть морской воды. Но протолкнуть воду изо рта в горло бедному парню так и не удалось. А во рту ее сколько ни держи — толку не будет.

От Нобби мы повернули к зюйду. Приходилось идти лавировкой, а в открытом море это всегда означает, что промокнешь ты и вымотаешься, как пес. К счастью, ветер скоро зашел, стал попутным и с превеликим усердием погнал нас прямо к нашей цели. Оставалось только лечь на новый курс — зюйд-вест и пройти Бассовым проливом между Австралией и Тасманией. Но, как это часто случается на море, ветер изменился, и мы должны были снова идти в лавировку.

Морская болезнь Фрэнка переросла тем временем прямо-таки в настоящее морское бешенство. Как объяснил мне впоследствии мой друг доктор Мартенс, у подобных натур давление крови падает настолько, что они становятся полностью неспособными к работе.

Мало-помалу меня начал охватывать страх. Неужели Фрэнку суждено стать вторым покойником на борту «Тиликума»? А ну как мисс Симпсон все-таки была права? По своей морской карте я определил, что примерно в 20 милях от нас находится небольшая лагуна. Для «Тиликума» это было не более четырех часов ходу. Делать нечего. Проклиная мисс Симпсон и свою печальную судьбину, постоянно подсовывающую мне каких-то горе-спутников, я лег на новый курс.

Часа через три показалась лагуна. Прибой возле нее был страшенный, а прохода никакого не наблюдалось. Я тотчас же развернулся и попытался выбраться из бухточки, в которую нас занесло в поисках лагуны.

Но мисс Симпсон не дремала. Явно по ее приказу ветер засвежел и с каждой минутой продолжал набирать силу.

Тщетно пытались мы выкарабкаться из злосчастной бухточки: дрейф и течение подтаскивали нас все ближе к полосе прибоя. Разгулявшийся ветрище раскачивал волны все сильнее и сильнее, и они с ревом перекатывались через песчаную банку.

Не иначе как мисс Симпсон сидела сейчас со своим Норми за чайным столиком в Сиднее и потирала от удовольствия руки.

Когда я убедился в невозможности выйти из бухты, то подумал, что выбрасываться на берег все же лучше днем, чем ночью. Мы с Фрэнком надели спасательные жилеты и надежно связались друг с другом прочным тросом. При этом я заметил, что от морской болезни у Фрэнка не осталось и следа. Ну и ну! Как видно, я открыл самое надежное средство от морской болезни! Неясным оставалось только, выдержат ли этакое средство судно и команда.

С кормы я вытравил на толстом тросе плавучий якорь. Вытяжной линь, привязанный к вершине его конуса, я выбрал настолько, чтобы мешок не забирал воду, а волочился за нами вершиной вперед. Из всех парусов на мачте остался один только фок, но и с ним нас полным ходом гнало прямехонько к полосе прибоя.

Мы и опомниться не успели, как оказались уже на самом пороге этого белопенного ада. А сзади на нас наваливался, нависал водяной глыбой высоченный тихоокеанский вал. Задень слегка этакая штука своей пенной вершиной нашу корму — и «Тиликум» как пить дать поплывет вверх килем, а мисс Симпсон с глубоким душевным удовлетворением прочтет в газете наши имена, окантованные траурной рамочкой.

Я резко потравил вытяжной линь. Якорь мигом забрал воду. Канат его напрягся как струна. Лишенный хода «Тиликум» плыл теперь себе потихоньку, влекомый течением, словно закупоренная пустая бутылка. Фок удерживал его носом к суше, а плавучий якорь — кормой вразрез волны. Мы больше не воевали с океаном. Он вздымал и опускал нас на волнах, как на качелях, пенные гребни с шуршанием прокатывались под килем нашего утлого суденышка.

Изо всех сил я потянул на себя вытяжной линь. Якорь снова развернулся вершиной вперед и перестал работать. «Тиликум» рванулся к берегу как скаковая лошадь. Позади нас вздымался уже новый вал, еще больший, чем прежде. Отдаю вытяжной линь, судно теряет ход, взбирается на вершину волны. Все! Вал прошел!

В третий раз я проделал этот маневр уже шутя-играя. У Фрэнка от волнения впервые за две недели раскраснелись щеки.

Несколько минут — и мы проскочили уже полосу прибоя. Ветер был такой, что и в самой лагуне вода ходила ходуном, да еще к тому же наступило время отлива, поэтому я, не долго размышляя, направил «Тиликум» к песчаной отмели, где он наконец и завяз. Море отступало столь быстро, что спустя непродолжительное время мы сидели уже на самой настоящей суше далеко от воды.

Фрэнк сразу же занялся примусом и в момент приготовил могучий ужин, едоков этак на пять или шесть. Мое средство от морской болезни сработало безотказно!

Но мисс Симпсон все еще не собиралась сдаваться. Едва успели мы вымыть посуду после ужина, как наступил час прилива. Сначала вода начала спокойненько подниматься. Затем по ней побежали мелкие волняшки, которые начали медленно разворачивать «Тиликум» поперек пляжа. Ничего особенно злого мы в этом пока не замечали. Но вот эти самые волняшки начали намывать возле нашего суденышка песчаную банку. Через какой-нибудь час дело обстояло уже следующим образом: бедный «Тиликум» лежал бортом к волне, успевшей за это время набрать довольно изрядную силу. Мы завязли в песчаном бархане, и бархан этот становился с подветренной стороны все выше и выше. Корпус судна колотился о песчаную банку так, что у меня в груди переворачивалось. Вот уже первые волны начали перекатываться через палубу. Мы съежились в кокните.

Вдруг в мутном свете вечерних сумерек мы заметили на берегу, в каких-нибудь 200 метрах от нас, людей на лошадях. Они махали нам.

— Фрэнк, пожалуй, самое лучшее будет, если вы отправитесь на берег, пока это еще возможно.

— Только вместе с вами, — сказал Фрэнк.

— Пока «Тиликум» держится, я остаюсь здесь.

Однако так долго «Тиликуму» явно было не продержаться. Поэтому я сделал еще одну отчаянную попытку щелкнуть мисс Симпсон по носу. Мы разом поставили фок и грот. Ветер тут же круто завалил судно на борт. И сразу же вслед за тем набежавшая волна вскинула нас к себе на загривок и… мы уже были по ту сторону банки, в спокойной воде, а минуту спустя — у фермеров на берегу.

Мы сообща дотянули по песку наш бравый «Тиликум» до верхней отметки прилива и для гарантии привязали его сразу к нескольким деревьям. Потом Пинкертоны — так звали наших друзей-фермеров — усадили нас на своих коней и проскакали вместе с нами добрую милю до своего дома.

Ужин был превосходный, а от виски собственной перегонки в наших замерзших животах запылали жаркие костры. Около полуночи мы распрощались с гостеприимным семейством и двинулись в направлении к морю. Теперь не сбиться бы только с тропинки. Мистер Пинкертон специально предупреждал нас об этом.

Примерно через час я спросил:

— Фрэнк, мы все еще на тропинке?

В ответ Фрэнк пробурчал что-то неразборчивое. Я поглядел на небо. Ни звездочки, одни только черные дождевые облака. И тут хлынул знаменитый австралийский ливень. Ни спрятаться нам от него было, ни укрыться. Целых пять часов простояли мы, прижавшись к толстому дереву.

Наконец уже под утро дождь пошел на убыль, совсем скис, булькнули в луже последние тяжелые капли, и стало светло. Рядом с нами тяжко вздыхало море. Не прошли мы и десяти метров, как лес кончился, впереди показался песчаный пляж, а прямо перед нами лежал «Тиликум», и на нем была сухая, теплая каюта.

Я надеялся, что это был последний подвох со стороны мисс Симпсон. С попутным ветром и при высокой воде к полудню мы благополучно выбрались из лагуны и полным ходом проскочили сквозь прибой. Правда, мы приняли при этом изрядную порцию водички, но что все это значило по сравнению с тем, что мы вырвались наконец на простор.

Без всяких трудностей добрались мы до Мельбурна. Интерес к нам был удивительный. Все газеты наперебой расписывали наши похождения, а на берегу стеной стояли любопытные. Я решил попробовать еще разок стать владельцем балагана. Место для устройства выставки отвели довольно далеко от гавани, и мне пришлось переправлять туда «Тиликум» с помощью транспортной фирмы.

Поднимали его из воды с помощью талей, закрепленных на деревянной треноге. И вот как раз в тот самый момент, когда надо было уже подставлять под него платформу, раздался треск. Лопнул крюк подъемного устройства, и «Тиликум» треснулся о камни набережной.

Мой отважный кораблик, стойко сопротивлявшийся всем штормам, уцелевший даже при выброске на берег, лежал теперь на мостовой как куча дров. Красный кедр выдержал все, но короткий, резкий удар о камни оказался для него губительным. Пять больших, длинных трещин протянулись от носа до кормы. Разного же сорта мелким трещинкам и отколам не было числа.

О, мисс Симпсон! Я понял теперь, почему в былые времена ведьм и ворожей сжигали на кострах.

От испуга на лбу у меня выступил пот. Я вытер его и почувствовал, что должен еще повозить немного носовым платком и по глазам.

Однако как же теперь быть? Одна надежда — на свои руки. Ведь в конце концов, когда «Ксора» села на риф в 300 метрах от гавани, сумел же я починить ее.

Меж тем на набережной появился сам хозяин транспортной фирмы мистер Свенсон, извещенный о происшествии рабочими. Белый полотняный пиджачок, белые штаны. Он вежливехонько приподнял соломенную шляпу.

— Мне очень жаль, капитан Восс, но я думаю, мы могли бы возместить убытки.

У меня камень упал с сердца. Австралийцы — очень широкие натуры в деловых отношениях, правда лишь в тех случаях, когда это им на пользу.

Мы погрузили останки «Тиликума» на повозку и повезли их к дому мистера Свенсона.

Пока все хлопотали с погрузкой, я хорошенько рассмотрел сломавшийся крюк. Он, собственно, был цел. Отлетел обушок. Я совершенно машинально освободил обушок от стропа и, сунув его в карман, направился во двор мистера Свенсона.

Он стоял там рядом с какой-то расхристанной личностью, которую и представил мне как корабельного плотника.

— Ничего страшного: парочку-троечку гвоздиков да шурупчиков, и все будет о'кэй, — сказал тот, обдав нас сивушным перегаром. — Все это удовольствие будет стоит 22 фунта и бутылку виски.

— Идет, — сказал мистер Свенсон, — я согласен.

— Стоп, — вмешался я, — этому кораблику предстоит плыть вокруг света, а не служить рыбачьим челном в Мельбурнской бухте. За 22 фунта стерлингов его не починить ни одному человеку, и тем более с помощью пары гвоздей и шурупов.

— Моя фирма готова возместить убытки на только что изложенных условиях, — ледяным тоном изрек мистер Свенсон. — Если вас это не устраивает — извините!

Он едва притронулся пальцем к ранту своей соломенной шляпы, повернулся и был таков. Хмельной «судостроитель» икнул и залег в тень соснуть. А я, потеряв дар речи, стоял перед кучей дров, которая всего какой-то час назад была моим гордым «Тиликумом».

Однако стоять столбом посреди двора до самой ночи не имело никакого смысла. Я отправился в маленький отель, что оказался по соседству, и снял там комнату. «Ханнес, — сказал я себе, — вот теперь-то ты уж действительно дошел до ручки. Проклятая гадалка все же оказалась права!»

Идти мне было некуда. Я сидел в номере и клял свою горькую судьбину. Вдруг в дверь постучали:

— Мистер Восс, тут в холле несколько джентльменов. Они хотели бы поговорить с вами.

Я поплелся в холл. Там стояло трое мужчин. Едва я успел спуститься на нижнюю ступеньку лестницы, как один из них вышел вперед, достал из нагрудного кармашка записку и, заглядывая в нее, произнес небольшую речь.

Сначала я не очень-то отчетливо понимал, о чем, собственно, идет речь, а когда наконец понял, то едва не икнул. Мельбурнский яхт-клуб избрал меня своим почетным членом с правом ходить по всему свету под его вымпелом. Вообще-то я и прежде был уже членом доброго десятка разных клубов. Но этот клуб первым присудил мне почетный диплом и вымпел, да еще как раз в тот самый момент, когда я лишился своего отважного кораблика.

Оратор кончил речь и протянул мне большой бумажный лист — диплом и шелковый вымпел. У меня комок стоял в горле, я чувствовал, что обязан что-то сказать в ответ. Я пролепетал какие-то общепринятые слова благодарности, сказал, что все это для меня большая неожиданность и великая честь, и так как дальше мне говорить было, собственно, нечего, то я пригласил всех выпить по этому поводу.

По-видимому, я сказал именно то самое, чего от меня и ожидали. Через несколько минут мы сидели уже в прохладном баре, и я рассказывал свою историю со Свенсоном. Президент клуба по имени Маклохлин происходил по прямой линии от того самого Маклохлина, который в 1820 году был выслан сюда из Англии. А Свенсон? Свенсон был всего-навсего иммигрантом! Президент с особой многозначительностью отметил эту разницу. Он коротко переговорил с обоими своими спутниками, отправил куда-то курьера с запиской, и не далее как через полчаса у стойки сидел уже вместе с нами еще один член клуба — мистер Уолкот, по профессии адвокат.

— Почему вы с такой уверенностью заявляете, что ваш «Тиликум» нельзя отремонтировать за 22 фунта?

Я сказал, что я не только капитан, но еще и корабельный плотник. Далее я описал особые свойства красного кедра, из которого сделан «Тиликум».

— Свенсон будет утверждать, что это просто неприятная случайность или что ваше судно оказалось тяжелее, чем вы говорили, заключая договор.

— Нет, — сказал я и вытащил из брючного кармана обушок от крюка. — Крюк был откован не по правилам.

Я объяснил одноклубникам — теперь я наверняка мог их так называть, — в чем именно заключалась ошибка кузнеца.

— Хорошо, во сколько же вы оцениваете стоимость восстановления судна?

— Я полагаю, фунтов 50—70 будет достаточно.

— Я берусь за это дело. В возмещение ущерба мы вчиним Свенсону иск на 500 фунтов.

— Не забывайте, что вы ведь должны на что-то жить до процесса и, самое главное, должны будете заплатить мне.

Один из одноклубников, по имени Смит, предложил мне пожить у него, а останки «Тиликума» перевезти к нему во двор. Вечером, когда мы покидали бар, положение мое уже не казалось мне столь мрачным. Счет в поединке между мной и мисс Симпсон стал по меньшей мере ничейным.

Судебный процесс состоялся почти через три месяца. Мистер Уолкот вышел в черной мантии и маленьком седом парике. Адвокат противной стороны был одет точно так же, а парик его чести господина судьи был с длинными локонами, достававшими ему до самых плеч.

Наши противники делали ставку главным образом на экспертное заключение некоего профессора Керноу. Этот профессор исследовал крюк и определил, что он изготовлен из лучшей стали.

Но не зря же в британском праве имеется положение о перекрестном допросе. Сперва мистер Уолкот позволил профессору Керноу подтвердить еще раз все, что тот написал в своем экспертном акте.

— Вы исследовали весь крюк целиком?

— Да.

— Уточните, пожалуйста, был ли у крюка, что вы исследовали, обушок?

— Нет.

— Итак, стало быть, вы все же исследовали не весь крюк.

— Ну, если встать на вашу точку зрения, то нет.

— Является ли, по вашему мнению, обушок частью крюка, предназначенного для переноски грузов?

— Безусловно.

— Ну, а если вам этот обушок не предъявили, можете ли вы утверждать, что исследовали весь крюк целиком?

— Я думал…

— Я не спрашиваю, о чем вы думали. Отвечайте на мой вопрос.

И так до самого вечера, пока из бедного профессора не вышел весь пар, а от его экспертизы не осталось камня на камне.

На следующий день допрашивали меня. Адвокат противной стороны наседал на меня по всем правилам искусства. Но Уолкот хорошенько погонял меня накануне по всем возможным вопросам, и я очень осторожно давал только такие ответы, которые были не в пользу противника.

Затем меня допрашивал мистер Уолкот. Он ставил свои вопросы так, чтобы я смог изложить его чести, господину судье, мою теорию о неправильно откованном крюке.

— Мистер Восс, сможете ли вы объяснить нам, как надлежит отковывать крюки для тяжелых грузов?

Я рассказал, что надо отковывать собственно крюк и его обушок из одного куска стали.

— Откуда это вам известно?

Я ответил высокому суду, что имею опыт в такого рода делах как судостроитель и корабельный плотник.

— Что же, по-вашему, крюк, на котором висел «Тиликум», был изготовлен неправильно?

Тогда я достал из кармана обушок и показал, что он был изготовлен отдельно, а затем уже скован вместе с собственно крюком, причем скован недобросовестно. Процесс длился целую неделю. Все мельбурнские газеты помещали сообщения о нем на первых страницах, и адвокаты обеих сторон изощрялись как могли.

В конце концов суд удалился на совещание, а затем его честь поправил парик и зачитал приговор, который гласил, что фирме Свенсона надлежит выплатить мне 200 фунтов в возмещение ущерба, а также оплатить все судебные и адвокатские издержки.

После зачтения приговора в яхт-клубе состоялась небольшая, но шумная вечеринка. Не принимал в ней участия только мистер Уолкот. Он отправился пообедать с адвокатом противной стороны.

На следующее утро Уолкот пригласил меня к себе в бюро.

— Мистер Восс, — сказал он, — процесс мы выиграли, однако противная сторона будет подавать апелляционную жалобу.

— Но ведь они же все равно проиграют?

— Безусловно. Но тем не менее вся эта процедура будет тянуться еще что-нибудь около года. У вас так много свободного времени?

Я отрицательно покачал головой.

— Адвокат противной стороны и я выработали компромиссное соглашение.

По этому компромиссному соглашению мистер Уолкот получал свое вознаграждение, а я — 100 фунтов. Зато я сам должен был ремонтировать «Тиликум». Конечно же я согласился и тотчас принялся за работу.

Сначала я стянул струбцинами мелкие трещины, затем обнес вокруг корпуса судна несколько колец троса и с помощью длинного рычага так скрутил их между собой, что мой кораблик снова принял прежнюю форму, а все длинные трещины сомкнулись.

Из тонкого стального листа я выгнул шпангоуты и тщательно привинтил их шурупами к корпусу судна. И вот наступила великая минута. Я осторожно отдал тросы, до сей поры скреплявшие корпус. Напряженно всматривался я в трещины, которые, как тонкие жилки, разбегались по дереву. Они больше не расходились. Корпус «Тиликума» снова был прочным и жестким.

Оставалось только хорошенько проконопатить трещины и заново покрасить судно. Теперь мой кораблик опять был таким же нарядным, как при выходе из Виктории.

После нескольких пробных выходов в бухте я уже твердо знал, что плавание можно продолжать. Мисс Симпсон проигрывала 1:0, и, как показало дальнейшее плавание, счет этот был окончательным. Мне не хватало только нового спутника. Шеф матросской гостиницы обещал мне прислать на следующее утро подходящего парня. И действительно, на другой день на пирсе появилась покачивающаяся фигура с кисой за плечами. Человек то и дело спотыкался о собственные ноги. Он был абсолютно пьян, но тем не менее производил неплохое впечатление.

Поглядев с высоты пирса на маленький «Тиликум», он крикнул мне:

— Хеллоу, дружище, не перевезешь ли меня на мою коробку? — Он показал на парусник, стоявший на рейде.

Я немного подумал.

— А как называется твое судно?

— «Тиликум» или что-то в этом роде.

— Хорошо, двигай сюда.

Он поднялся на борт, показал мне бумагу, удостоверяющую, что он нанялся на «Тиликум», и сразу же уснул.

«Итак, новый напарник у меня есть, теперь бы еще ветерка попутного», — подумал я. И ветер действительно подул, и притом именно попутный. Ну что ж, со всеми знакомыми я уже распрощался. Стало быть, в путь!

Будить пьяного и препираться с ним не имело ни малейшего смысла. Я сам поставил паруса, разобрал тросы и, покинув порт, взял курс на Аделаиду.

К вечеру мой новый спутник проснулся. Он изумленно протер глаза.

— Где это я?

— На «Тиликуме».

Он оторопело посмотрел на палубу размером 10 на 1,68 метра и тяжело вздохнул.

— Кэп, не найдется ли у вас для меня маленького глоточка?

— Нет, — сказал я, ибо вовсе не собирался потакать ему в смысле опохмелки. Он вздохнул еще раз и потом железно выполнял все свои обязанности до самой Аделаиды, целых 500 миль. Но едва мы вошли в порт, стоило мне на секунду выпустить его из виду, как он подхватил на плечи свою кису… и был таков.

В Аделаиде я стал почетным членом еще одного яхт-клуба. Я выступил с несколькими докладами и снова демонстрировал свой кораблик за плату. Моя судовая касса заметно пополнилась. Все было отлично. Угнетало меня только одно: уже почти год я был в Австралии, а прошел за это время не более тысячи миль.

Вот поэтому и сидел я рождественским днем 1902 года в рубке «Тиликума». Передо мной лежала карта мира, и я размышлял, как двигаться дальше. Большие парусники с зерном идут с вестовыми ветрами от южного побережья Австралии на ост вокруг мыса Горн. Это самый короткий и самый быстрый путь. Мне доводилось уже прежде ходить по этой трассе, и я совсем не был уверен, что нам с «Тиликумом» удастся ее одолеть. Непрерывные штормовые вестовые ветры разгоняют там чудовищные волны. Все шансы за то, что какой-нибудь сумасшедший вал настигнет-таки нас и перевернет вверх килем.

Можно было взять курс на вест, к мысу Доброй Надежды. На этом пути нам пришлось бы идти вдоль самого края полосы постоянных вестовых ветров и, вероятнее всего, очень длительное время круто к ветру, а то и в лавировку. Такой вариант не показался мне подходящим.

Можно было, используя норд-ост, пойти через Тасманию и Новую Зеландию, затем сменить курс на норд-вест и с пассатом обогнуть северное побережье Австралии, а потом уже, увалившись к зюйд-весту, идти к мысу Доброй Надежды. Правда, из-за этого шлага вокруг Австралии путь оказывался на добрых две тысячи миль длиннее, да и проходил он к тому же через Коралловое море со всеми его опасностями, но зато сулил благоприятные ветры. А хороший ветер — это как раз то самое, что и нужно в первую очередь паруснику. Ну, а мили сами накрутятся.

Думы мои нарушила какая-то тень, упавшая на кокпит. На рождество в Австралии каждая тень — благо, так как температура здесь в это время даже в тени доходит до 35ь. Я поднял глаза и испуганно вздрогнул. На берегу рядом со мной стоял здоровенный, с ног до головы татуированный канак. Однако это был, видимо, все же не природный обитатель Южных морей: волосы у него были темно-русые. Хотя, с другой стороны, для европейца татуирован он был тоже как-то не по правилам: никаких тебе якорей, сердец и русалок — одни спирали, кружки да линии. Свободными от татуировки остались лишь глаза, ноздри да уши. Но и они весьма искусно оказались вписанными в этот изумительный орнамент и выглядели как бы неотъемлемой его частью.

— Меня зовут Доннер, можно мне войти на судно?

Я убрал свои карты и лоции и предложил мистеру Доннеру присесть. Через несколько минут я уже успел полностью свыкнуться с его страшным обликом, ибо голосом он обладал чрезвычайно приятным.

Оказалось, что мистер Доннер — моряк, коллега! Он долгое время прожил на одном из южных островов и там подвергся татуировке. Теперь он показывает за деньги на базаре фигуры на своем торсе. «Ханнес, — подумал я, — и тут он твой коллега!» А после восьми вечера для привлечения публики он показывает также узоры и пониже пояса.

— Детям и женщинам, разумеется, вход воспрещен, — добавил он.

Сейчас он ищет оказию переправиться в Тасманию, а я, как он слышал, как раз собираюсь туда…

— Мистер Доннер, — сказал я, — вы мой человек. Четвертого января мы выходим.

Внешность, что ли, у Эдварда (так звали Доннера) была такой устрашающей, или его татуировка оказалась сильнее всяких злых чар, но так или иначе мисс Симпсон не осмеливалась больше нас беспокоить, и с попутным ветром, без всяких приключений, мы прибыли в Хобарт, главный город Тасмании.

17

Печальный визит. Искусство преодолевать прибой. Шторм в проливе Кука. Почта для островов Килинг. Уход из Новой Зеландии.

Восемьсот миль до Хобарта мы прошли за тринадцать дней. Шли мы все время с попутным ветром, погода была настоящая летняя. Эдвард Доннер часами рассказывал мне разные истории. Когда запас их иссяк, он стал показывать мне отдельные места своей татуированной кожи, давая при этом соответствующие пояснения. За тринадцать дней я успел досконально ознакомиться со всеми частями поверхности его тела, включая и те, к обозрению которых не допускались дети и женщины. Оказалось, однако, что узоры на них состояли тоже из одних лишь кругов да спиралей, и я подумал о том, как, должно быть, сожалело большинство его зрителей о своих понапрасну выброшенных денежках.

В Хобарте я посетил сестру Луи Бриджента. Из письма она уже знала о гибели своего брата. Но все равно мне было очень тяжело вновь рассказывать обо всей этой трагической и нелепой истории. К счастью, Бридженты были моряцкой семьей и имели представление о том, что такое мореплавание.

Когда я задним числом окидываю мысленным взором всех моих соплавателей на «Тиликуме» за три года, мне приходит в голову мысль о том, что требования к моряку, плавающему на таком судне, оказались для большинства из них слишком жесткими. Что же касается меня самого, то плавание физически мне было не в тягость. А вот на душе у меня из-за смерти Луи Бриджента было очень тяжело. Может, потому-то я и протолкался целый год в Австралии да еще полгода в Новой Зеландии, пока не собрался с силами для дальнейшего плавания.

22 января мы пошли из Хобарта на ост, намереваясь достичь Инверкаргилла, порта на южной оконечности Новой Зеландии. Доннер заявил, что хочет идти со мной до самого Лондона — так пришлось ему по душе наше путешествие.

Мы вышли с попутным вестом и трое суток уютно покачивались на легкой волне. Но потом вдруг ветер начал крепчать. Мы постепенно убирали парус за парусом, и вот наконец «Тиликум» мчался уже под одним только гротом. Я обвязался сорлинем и наслаждался жизнью на всю катушку. Могу поклясться, ничего нет на свете прекраснее, чем скользить по волнам полным ходом при попутном ветре. То есть, если быть более точным, скользит-то, конечно, не судно, а сами волны под его днищем, от кормы к носу. И вот тут-то рулевого подстерегает большая неприятность: может наступить такой момент, что волна перекатится через ют. Однако если вы умело управляетесь с парусом, и судно надежно построено (а именно таким и был «Тиликум»), и рулевой в кокпите крепко привязан страховочным концом, то неприятность эта может оказаться не столь уж и скверной.

Именно так и случилось с нами. Часа в четыре дня над нами с шипением вздыбился огромный вал. Я плавал несколько секунд, удерживаемый только сорлинем. Волна эта была куда больше, чем та, что унесла Луи. И все-таки ничего страшного не случилось. Правда, сквозь закрытый каютный люк прорвалась-таки мощнейшая струя воды, которая разбудила спящего Эдварда и сорвала с крюка мои бортовые часы. Но это были мелочи, не стоящие внимания.

Нам вовсе не хотелось испытывать свое счастье сверх всякой меры, и поэтому, когда ветер стал еще свежее, мы вытравили плавучий якорь. Каюту быстренько вытерли насухо. Одни только часы были безнадежно потеряны для навигации. Но я и прежде-то брал всегда широту только в полдень, так что ущерба от этого мы в дальнейшем и не почувствовали.

Эдвард приготовил великолепный ужин, после которого мы укрепили на палубе лампу и заснули крепко и безмятежно. В этой части океана, кроме нас, определенно не было никакого другого судна.

Шторм бушевал два дня и две ночи. Когда же ветер снова стал ручным, мы поставили паруса. Поколдовав с вычислениями, я пришел к выводу, что нас снесло несколько к зюйд-весту. Поэтому я шел на норд, пока наша полуденная широта не совпала примерно с широтой Инверкаргилла. Тогда мы пошли точно на ост. При помощи этой нехитрой методы были совершены все великие открытия на всех морях мира, а в мое время так плавало большинство шкиперов. Поэтому нас нисколько не удивило, когда 8 февраля из океана всплыл вдруг остров Соландер, что лежит у южной оконечности Новой Зеландии. На следующий день мы уже швартовались в Инверкаргилле.

Так началась наша увеселительная прогулка вдоль этого чудесного острова. Все было дешево, все люди были так приветливы с нами, все понимали кое-что в парусах, климат был исключительно приятный (стояла ранняя осень южного полушария), маори — аборигены здешних мест — ликовали, завидев нас, поскольку мы шли на индейской пироге, а их древние предания гласят, что первые маори пересекли океан именно на пирогах. Я мог бы еще долго рассказывать, как прекрасна Новая Зеландия. При первом же посещении берега Доннер вернулся назад совершенно потрясенный:

— Кэп, я зашел в первую попавшуюся пивнушку и потребовал кружку пива, а к ней — полдюжины добрых устриц. И за все это кельнер взял с меня лишь три пенса!

Мы тотчас же переключились на устриц и шелушили их и в завтрак, и в обед, и в ужин.

От Инверкаргилла мы пошли короткими дневными переходами вдоль побережья. Но человеку на море никогда не следует расслабляться. Неподалеку от Данидина нас прихватил сильнейший вестовый штормяга. «Тиликум» мотался на плавучем якоре, как в пляске святого Витта. Не знаю уж, волны тому были причиной или устрицы, но моего Эдварда укачало. Так случается со многими людьми: плавают они по морям, долго плавают и считают уже, что застрахованы от морской болезни. Тут-то она на них и наваливается! Эдвард клялся, что никогда больше не станет есть устриц, а в ближайшем же порту вообще покинет «Тиликум».

Не сомневаюсь, что благосклонный читатель уже заметил те трудности, которые я испытываю, разматывая свою пряжу. В море в общем-то ведь ничего не случается, совсем ничего. Или, скажем, ничего такого особенного, что не повторялось бы изо дня в день. Конечно, дневник одного капитана для другого капитана — чтение не менее увлекательное, чем детективный роман, даже если в нем содержатся всего лишь одни только записи о направлении ветра и курсе. Но много ли капитанов будут читать эту мою книгу? Так вот, я записи в своем судовом журнале повторять здесь не собираюсь.

А если во время плавания все же что-то и случается, то длится это по большей части считанные минуты, а то и секунды. Когда Луи унесло за борт, вал перекатывался через судно самое большее пять секунд. Спустя следующие пять минут я уже знал, что никогда его больше не увижу, даже если проищу еще несколько часов.

Переход через полосу прибоя у австралийского побережья длился три минуты. Если бы я стал его описывать, вы потратили бы на чтение больше времени, чем я тогда на сам маневр. Точно так же и со штормом: я верил в свое судно и в плавучий якорь. Вот и все.

Нет, всяческие там переживания всегда связаны у моряка с берегом и с другими людьми. А море — море успокаивает нервы. Следует признать, однако, что не на всех людей действует оно подобным образом. Во всяком случае мистер Доннер покинул-таки меня в ближайшей гавани и снова стал показывать за деньги свое татуированное тело.

К счастью, в каждой гавани я обязательно находил какого-нибудь молодого человека, который развлечения ради охотно соглашался пройти со мной очередной отрезок пути вдоль побережья. Новозеландцы — заядлые парусники, а кое у кого из них уйма свободного времени.

Я тоже не спешил. Истинный парусник должен в первую очередь руководствоваться ветровой обстановкой. Если бы я двинулся к северу Австралии летом, то меня ожидали бы частые штили, а то и встречные норд-вестовые ветры. Зимой же (при +30ь) меня отличным образом погонит туда попутный зюйд-остовый пассат.

Поэтому я посещал почти каждую гавань, что была на моем пути. И конечно же меня сразу избирали почетным членом местного яхт-клуба. В большинстве случаев я делал после этого доклад и принимал участие в большом праздничном пиршестве. Однажды, было это в Крайстчерче, после обеда возникли сомнения относительно моего метода прохождения через полосу прибоя. Само собой разумеется, я сразу же предложил пари. После некоторых препирательств мы сошлись наконец на том, что я должен буду пройти бары возле Саммера, предместья Крайстчерча, где прибой особенно сильный. Поскольку для «Тиликума» там слишком мелко, проходить через прибой я буду на маленьком рыбачьем боте длиной всего пять метров. Двое из моих новых друзей, уверовавших в мои способности, согласились идти со мной гребцами.

28 февраля мы приехали на трамвае в Саммер. Невозможно описать мое удивление, когда я увидел на пляже несколько тысяч стоящих шпалерами зрителей. Играл даже духовой оркестр. Для людей наше пари превратилось в большой народный праздник.

Мы отошли от берега и погребли к полосе прибоя. Оба моих спутника были ловкими и опытными парнями. Когда вал нагонял нас, они гребли не очень сильно — лишь бы бот стоял на месте, когда же вал прокатывался и обгонял нас, гребцы наваливались изо всех сил. Через прибой мы прошли вполне благополучно. Оставалось только вычерпать из бота воду: прибою удалось-таки хлестануть нас разок.

Итак, пролог прошел вполне успешно. Теперь начиналось само представление. Чтобы хоть как-то отблагодарить зрителей за столь теплое внимание, мы быстренько придумали один трюк.

Совсем рядом с прибоем мы развернули бот к волне бортом. По берегу пронесся вопль, люди кричали и махали нам руками: ведь первая же прибойная волна неминуемо должна была нас опрокинуть. Однако зрителям с берега не был виден наш плавучий якорь, который я подтягивал за вытяжной линь. А прибой все ближе, вот уже грозный, ревущий вал готов обрушиться на нас, но — хлоп! — я отпускаю вытяжной линь, якорь забирает воду, и наш бот тут же резко разворачивается на 90ь и становится штевнем к волне.

Я снова выбираю вытяжной линь, хотя мы находимся уже в полосе прибоя. Бот опять начинает разворачиваться бортом к волне. На нас с шипением наваливается очередная водяная глыба, а мы — раз! — и уже снова принимаем ее носом.

Народ на берегу не мог видеть моей игры с плавучим якорем, и поэтому наш спектакль имел огромный успех. Когда мы, преодолев бар, гребли в маленькую лодочную гавань, восторженные зрители кричали нам слова приветствий, а оркестр играл матросские песни.

Нечего и говорить, что вечером в яхт-клубе все мы трое были самыми почетными гостями. Но самый большой сюрприз ожидал меня на следующее утро. Директор Общества трамвайных линий вручил мне чек на 50 фунтов.

— Такой выручки на участке Крайстчерч — Саммер нам никогда уже больше не видать, капитан Восс!

Газеты ежедневно писали о нас, и «Тиликум» стал самым популярным судном на острове. Спустя несколько дней ко мне пожаловала делегация маори. Вождь разразился длинной благодарственной речью в мой адрес.

— Вы доказали, что наши старинные предания, рассказывающие о переходе через Тихий океан на пирогах, не лгут. Мы благодарим вас за это.

И я стал их почетным вождем.

«Ну, Ханнес, — сказал я себе, — дела-то твои наладились. Оставайся-ка ты в Новой Зеландии!»

Однако близился август, а море манило. В Окленде я нашел нового спутника по имени Уильям Рассел. Ему никогда еще не случалось выходить в море. Его семейство мечтало о том, чтобы он стал священником.

— Капитан, — сказал он, — простили бы вы меня, если бы я стал священником?

Я посмотрел на него. Метр девяносто ростом, крепко сбит и очень симпатичен.

— Нет, Билли, такого я бы тебе никогда не простил!

Конечно, я согласился взять его с собой.

Прежде чем уйти, мы приняли на борт кучу почты. В Новой Зеландии стало особым шиком посылать почту с «Тиликумом». Вот я и получил ее, целый мешок. Одна старая дама принесла мне пакет.

— Ах, пожалуйста, мой сын работает инженером на островах Килинг. Возьмите для него с собой этот кекс.

Я рассмеялся:

— До острова Килинг 3 тысячи миль. Нам потребуется пять недель, а то и больше.

— Это ничего, кекс запаян в жестяную коробку.

Тут в разговор вмешался Рассел.

— Слушайте, капитан, ну давайте же доставим даме удовольствие! — сказал он и как-то совсем не по-христиански подмигнул мне при этом левым глазом.

В конце концов я дал себя уговорить и уложил пакет вместе с остальной почтой. А потом я принялся за Рассела:

— Запомни, мой дорогой, груз на борту для меня — святыня, и если ты осмелишься отначить что-нибудь из почты, тебя постигнет кара.

Рассел поднял глаза к небу:

— О капитан, праведнику вечно приходится невинно страдать! То, что свято для вас, свято и для меня.

17 августа мы покинули Окленд. Яхты и два парохода с любопытными провожали нас некоторое время, а затем мы остались одни.

Я взял курс на Новые Гебриды, лежавшие от нас в 1200 милях к норду.

Я не прогадал, взяв с собой Рассела: во-первых, оказалось, что он не укачивается, а во-вторых, и это, пожалуй, приятнее, чем во-первых, он с большим увлечением занимался стряпней.

22 августа мы угодили в шторм. Мой напарник разом все осмыслил:

— Чем хуже погода, тем лучше должна быть еда, — сказал он и приготовил великолепный обед. После еды он выглянул из люка, полюбовался на толпящиеся вокруг нас гигантские водяные горы и задумчиво произнес:

— Ничего себе, недурной пикничок мы сотворили!

И тут я понял, что уберег от поповской карьеры настоящего, правильного парня.

18

Пемза. Людоеды. Большой Барьерный риф. Лечение горчицей. Острова Килинг. Рождество у берегов Африки.

Уильям очень быстро постиг многие премудрости морской практики. Я успел убедиться, что с обязанностями рулевого Билли справляется вполне квалифицированно, и полностью доверял ему. Для меня это было очень важно, потому что впереди нас ожидали прибрежные архипелаги Северной Австралии с их большими и малыми коралловыми рифами и не поддающимися никакому учету течениями.

Именно поэтому в ночь на 27 августа я как ужаленный подскочил в своей койке, когда услышал его крик:

— Шкипер, мы на суше!

Я выпрыгнул из койки и, сделав сложный кульбит, выкатился через узкий каютный люк на палубу. Ярко светила луна. «Тиликум» стоял прямо посередине необозримого каменного поля. К счастью, поле это было каким-то зыбким: оно то поднималось, то опускалось, а стало быть, земной твердью быть не могло. Я опустил руку за борт и зачерпнул ладонью… смесь воды с пемзой. По-видимому, где-то неподалеку произошло извержение вулкана, который выплюнул в море изрядную порцию пемзы. Именно в это самое пемзовое крошево мы и угодили.

Мы легли в дрейф и стали ждать утра. Взошло солнце и осветило бесконечную пемзовую пустыню. Наше место было 20ь10' южной широты и примерно 175ь восточной долготы.

Отсчет широты я брал всегда в полдень, долготу же определял лишь приближенно, поскольку часы у меня были неточные, да и сами расчеты вносили изрядную погрешность. Итак, мы стояли посреди пемзового поля и размышляли, что произошло бы, если бы борт «Тиликума» протаранил вдруг большой кусок пемзы? А мелкие кусочки? Они же всю краску нам обдерут! Но что мы могли тут поделать? Нам ведь, как ни крути, все равно надо было выбираться отсюда и идти дальше. Поэтому мы поставили грот и положились на судьбу. Вестовый ветерок медленно погнал нас по пемзовому морю. Я прошел на бак. Оказалось, что волна, вздымаемая форштевнем, легко разгоняет плавающую пемзу. Даже самые толстые кусищи тотчас уступали нам место: ведь при большом объеме масса их в сущности была ничтожна. Вдоль бортов образовались полоски чистой воды шириной в несколько сантиметров, снова смыкающиеся позади нас. Мы несколько приободрились и решили прибавить парусов. Носовая волна сразу же выросла, а полоски чистой воды вдоль бортов стали шире.

Ого, дела-то наши, оказывается, совсем не так уж плохи! Мы быстро поставили всю парусину, какую только мог нести «Тиликум», и полным ходом помчались сквозь пемзу, и ни один «камешек» ни разу не ширкнул нам о борт, хотя несколько дней мы не видели свободной воды.

28 августа ветер зашел с веста на ост-зюйд-ост: мы добрались наконец до пояса пассатов. Настала для нас распрекрасная пора. Уильям добровольно изъявил готовность кухарить и кормил меня ежедневно отличными обедами и изысканными ужинами.

30 августа мы проходили как раз те самые места, где Луи смыло за борт. В честь него я приспустил канадский флаг. Одновременно я прочел Билли длинную лекцию о необходимости соблюдения мер безопасности на море. Казалось, что моя речь не произвела на него особенно сильного впечатления. Впрочем, и вообще-то ведь речи совсем не то средство, через которое к человеку приходит опыт и уверенность.

Все мои проникновенные слова не вызвали никакого трепета в душе Уильяма Рассела.

— Собираетесь избрать духовную карьеру, шкипер? — улыбаясь во весь рот, поинтересовался он.

— Не хами, по шее получишь.

— Ну уж этого-то от вас, будущего морского пастора, я никак не ожидал!

И парень обрушил на меня столь густой поток священных текстов, что я едва успевал отфыркиваться. В конце концов с помощью библейских цитат он пришел к неоспоримому, с его точки зрения, выводу, что теперь-то уж мы наверняка имеем полное право съесть запаянный в жестянку старушкин кекс.

Я поднес кулак к его носу и пригрозил заковать его в железа и посадить в трюм на хлеб и воду. Билли вздохнул и принялся за стряпню. Ужин на этот раз получился особенно вкусным. Луи Бриджент от всего сердца порадовался бы, глядя на нас.

Утром 2 сентября мы увидели остров Анейтьюм — один из группы Новых Гебридов, а к вечеру того же дня всего в какой-то полумиле от берега «Тиликум» угодил в полнейший штиль.

В лоции о здешних аборигенах говорилось много нелестного, главным же в этом перечне было их пристрастие к человеческому мясу.

Билли направил бинокль на берег. Там бегали люди, суетились, размахивали руками, кричали. Билли долго смотрел на них, потом вдруг дернул меня за рукав, предлагая посмотреть и мне:

— Вы только взгляните на их лица, шкипер!

Я настроил окуляры по своим глазам. Да, красотой островитяне, увы, не блистали, однако это-то мы бы еще как-нибудь перенесли. Но вот мочки ушей у них были проткнуты маленькими косточками, подозрительно напоминавшими фаланги человеческих пальцев. И в ноздрях тоже торчали украшения из белых костей.

От берега отвалила лодка с шестью парнями на веслах. Гребли они не по-здешнему, а явно на европейский манер, однако сами-то гребцы были галошного цвета, а на темной их коже зловеще белели костяные украшения. Полные непоколебимой решимости подороже продать свои жизни, мы молча привели в готовность свое боевое снаряжение.

Лодка приближалась к нам. Вот до нее уже не более 50 метров. Мы подняли ружья, и я крикнул:

— Руки вверх!

Без сомнения, окликать людоедов по-английски — совершенная бессмыслица. Но ведь должен же я был что-то сказать, прежде чем открыть огонь.

Лодка мигом развернулась. На руле сидел белый, которого мы заметили лишь теперь. Он приветливо помахал нам рукой и крикнул:

— Добрый вечер! Не бойтесь!

— А мы и не боимся, — ответил Уильям Рассел, — просто нам почему-то ужасно не хочется стать пищей для каннибалов.

— Прекрасно вас понимаю, — сказал рулевой. — Я — пастор Уатт, миссионер этого острова. Мы хотим взять вас на буксир.

Полчаса спустя мы стояли, надежно пришвартованные, возле домика миссионера. Пастор Уатт и его коллеги принимали нас по первому классу. Мой Друг Уильям, казалось, всерьез засомневался, а не податься ли ему все же в духовные отцы: очень уж наглядно демонстрировал нам пастор Уатт все прелести своего бытия. Поэтому я спросил:

— А как насчет людоедства?

— Имеются рецидивы, — отвечал пастор Уатт, — всего несколько дней назад совсем неподалеку от нас состоялось большое праздничное пиршество.

— И вы никак не могли воспрепятствовать?

— К сожалению, никак. Я явился туда на другой день и попытался воззвать к совести вождя. Но не успел я подойти к нему, как он швырнул в меня костью — человеческой костью!

Рожа Билли несколько вытянулась. О миссионерской карьере он больше не думал.

Мы провели на острове несколько дней, запаслись фруктами и свежей водой и 5 сентября помахали ручкой доброму миссионеру и его пастве.

Курс наш вел на норд-вест, к проходу, что ведет через Большой Барьерный риф в Торресов пролив. Коралловый риф, именуемый Большим Барьерным, тянется вдоль восточного побережья Австралии более чем на 1000 миль вплоть до Новой Гвинеи. Во время отлива край рифа чуть выступает над поверхностью моря. Круглый год об эти подводные камни бьет страшенной силы прибой. Даже с большого корабля риф можно заметить, лишь подойдя к нему на четыре-пять миль. Мы же на «Тиликуме», пожалуй, скорее услышим прибой, чем увидим его: ведь наши головы возвышаются над поверхностью воды всего на какой-то метр. Пройти через риф можно, но проходы отыскать чрезвычайно трудно, поскольку сильнейшее течение быстро гонит судно вдоль рифа. Мы намеревались отыскать один из проходов между Австралией и Новой Гвинеей, ведущих в Торресов пролив.

Однако счастье нам улыбнулось, и мы вышли точнехонько к проходу, и свежий пассат нес «Тиликум» через риф. Куда ни кинешь взгляд, из воды торчали крохотные островки с несколькими пальмами, а то и вовсе голые. Мы с Уильямом посменно вели прокладку по карте и непрерывно корректировали наш курс. Стоит проморгать выход на фарватер — и пиши пропало: выбраться из лабиринта надводных и подводных скал почти невозможно.

На ночь мы вставали на якорь где-нибудь под защитой одного из многочисленных островов и отдыхали от дневной лавировки.

Мыс Йорк, северную оконечность Австралии, мы обогнули 22 сентября, а вечером того же дня ошвартовались в гавани островов Четверга. Острова эти служат базой для ловцов жемчуга и голотурий. Мы с интересом понаблюдали за ныряльщиками.

Среди них, много женщин. Мне рассказывали, что они начинают нырять с четырех лет, а старейшим из них лет по семьдесят. После работы они усаживаются на корточки вокруг костра, который разложен в жестяном ящике прямо на лодке, и греются. Вообще-то температура морской воды здесь 26ь, но если работать в ней часами, то тело все равно сильно остывает.

Узнав, что на островах Четверга имеется и рыбоконсервный заводик, мы постарались запастись всеми видами его продукции.

26 сентября со свежим зюйд-остовым пассатом мы вошли в Арафурское море и взяли курс на Индийский океан, к островам Килинг. Мне не терпелось избавиться поскорее от старушкиного кекса.

К сожалению, рыбные консервы оказались не на высоте. На третий день у меня сильно разболелся желудок. По опыту я знал, что лучше всего помогает столовая ложка питьевой соды. Однако на этот раз проверенное средство избавления мне не принесло. Следующим по значимости целительным средством при болезни желудка является, как известно, касторка. Уильям с величайшем рвением приготовил мне бокал смеси этого лекарства с чаем. Я выпил его единым духом и почувствовал после этого, что такое настоящая боль. Из последних сил я довел «Тиликум» до островов Уэссел в заливе Карпентария и с великим трудом выбрался на берег.

Острова эти необитаемы, поэтому на врачебную помощь рассчитывать не приходилось. У меня началось сильное головокружение, а порой я даже терял сознание. Придя в себя, я отправил Уильяма за вахтенным журналом. Я хотел сделать в нем запись о том, что Уильям не повинен в моей смерти. По моим предположениям жить мне оставалось считанные часы. Я покаялся во всех грехах и проступках, которые совершил за свою жизнь, и надеялся на скорое избавление от мучений. Тут вернулся Билли. Вместо вахтенного журнала он притащил горшок с какой-то жидкостью.

— Вот, шкипер, выпейте.

Он приподнял мою голову и влил содержимое горшка мне в рот. Проделал он это столь ловко, что, хотел я или не хотел, вынужден был проглотить противную жидкость. Ощущение было такое, будто он перемешал концентрированную серную кислоту с хлорной известью. Однако, как я узнал потом, это была всего лишь размешанная в теплой воде огромная доза горчицы.

На мгновение мне показалось, что я уже умер. А затем рыбное отравление поперло из меня через все дырки, какие только есть в человеческом теле. Через несколько минут все содержимое моих внутренностей иссякло, и мне стало лучше. Час спустя Уильям уже кормил меня с ложечки супом из овсяных хлопьев, а на следующее утро после доброго завтрака мы отправились дальше.

Отойдя немного от берега, мы заметили спинной плавник акулы. Билли тотчас же вскрыл все банки с рыбными консервами и вытряхнул их содержимое в море. Не знаю, есть ли теперь в этом районе акулы, но уж тогда-то все они наверняка должны были передохнуть.

Через Арафурское море проходит граница между штилевой полосой и поясом пассатов. Большей частью мы попадали в штиль. Почти целый месяц проболтались мы, как цветок в проруби, не продвигаясь вперед ни на шаг. Но потом нам снова посчастливилось поймать пассат, и он помчал нас со скоростью шесть миль в час к островам Килинг.

8 ноября они показались на горизонте. В полдень мы заштилели в четырех милях от берега.

— Весьма кстати, — сказал я, — наденем парадную форму и с вечерним бризом войдем в гавань.

— Может, нас даже пригласят попробовать кекс! — мечтательно произнес Билли. Грубый материалист, он явно не подходил для духовной деятельности.

— Эх, была бы у нас на борту машина — через час мы бы уже швартовались в гавани.

— Билли, да ты с ума сошел! Представь себе только: «Тиликум» с паровой машиной, с трубой и запасом угля на палубе!

Вечернего бриза мы так и не дождались. Ночного, впрочем, тоже. Однако, опасаясь, что «Тиликум» будет дрейфовать к пляжу, вахту мы несли непрерывно. На следующее утро мы обнаружили, что острова исчезли. Причиной тому было, должно быть, сильное течение, протащившее нас мимо. Когда около полудня пришел легкий остовый бриз, мы попытались вернуться назад. Но течение оказалось сильнее, и мы по-прежнему продолжали перемещаться на вест.

Уильям начал уже было строить самые серьезные планы относительно пакета с кексом, а я тем временем размышлял о нашем курсе. Следующей землей, которую мы теперь могли достичь, был Родригес — маленький остров в 2000 милях к весту.

Расстояние меня не пугало, но вот питьевой воды у нас оставалось всего литров сорок. Поварское искусство моего напарника, жара в тропических водах, а главное, расчет на остров Килинг — все это привело к тому, что мы легкомысленно растранжирили водичку.

Наше единственное спасение состояло в том, чтобы как можно скорее достичь острова Родригес. Поэтому мы поставили все паруса и, подгоняемые ветром и течением, взяли курс на вест. Питьевую воду я немедленно принял под свой контроль, ограничив ее выдачу половиной литра на человека в день. Для тропиков это, конечно, весьма скудно. Обычно рассчитывают по два с половиной литра. Понятно, что мы не пили воду просто так; в чистом виде. В большинстве случаев мы готовили овсяный отвар, который особенно хорошо утоляет жажду, и всю пищу ели в холодном виде и без соли. Кроме того, мы старались почаще поливать тент и обливаться забортной водой. Я рассчитывал, что мы сможем продержаться еще 25 дней.

Однако уже на второй день мой напарник начал заводить разговоры о питье. Пасторскую карьеру ему все же, видимо, предрекали не зря, потому что, как опытный проповедник, он начинал всегда с библейских цитат:

— Мистер Восс, представьте себе: первая книга Моисея, глава седьмая, стих двенадцатый.

— Ну, представил, и что же там написано?

— Это история всемирного потопа. Там написано: «И хлынул дождь на Землю, и шел он сорок дней и сорок ночей».

— Нам бы вполне хватило и трех дождливых дней.

— Может, нам следовало бы для этого погрязнуть во грехе?

— Я бы охотно, да вот вопрос, как это сделать?

Рассел умолк на несколько часов, поскольку я в это время спал. Когда пришло время моей вахты, он принялся гнуть свою линию дальше.

— Можете ли вы представить себе пиво, шкипер? Доброе пиво, светлое, холодное, с шапкой пены!

Теперь пришел мой черед выказать свои познания по части Библии, которые я получил в школе у пастора Рухмана в Хорсте.

— Уильям, знаешь ли ты первую книгу Моисея, главу четвертую, а какой стих, я уже, к сожалению, позабыл?

— Иес, сэр, — ответил он и отодвинулся от меня подальше. — Боюсь, что вы имеете в виду стих восьмой, в котором Каин убивает Авеля.

— Точно, именно его я и имел в виду. Если я тебя убью, может, этого как раз и будет достаточно, чтобы начался всемирный потоп?

Но Билли не так-то легко было одолеть.

— Это было бы лишено всякого смысла, шкипер. Ведь в дальнейшем, в той же первой книге Моисея, глава четвертая, стих двенадцатый, господь говорит Каину: «И будешь ты на Земле неприкаянным и гонимым». Это же отличнейшим образом относится и к вам, шкипер.

С этими словами он и уснул.

К счастью, потоп начался сам по себе, без всякого убийства. Правда, и длился он не сорок, а всего лишь восемь дней. Сначала небо заволокло облаками. На юго-востоке оно становилось все темнее и темнее. Мы тотчас же легли в дрейф и растянули парус, чтобы собирать в него дождевую воду. Сначала дождь слегка моросил. Капельки чудесной пресной влаги струйками растекались по нашим лицам. Потом он полил как из ведра. За какой-нибудь час все бочки были полны, а в животах у нас булькало не менее чем по пять литров дождевой водички. Мы кричали от восторга и мылись-плескались в теплых струях тропического ливня. Потом я торжественно сказал Билли:

— Сын мой, сделайся гибким, как ящерица, и проскользни в ахтерпик. В самом дальнем его уголке ты найдешь пакет в синей бумаге, который доставишь в каюту.

— Есть, капитан! — ответил Билли, мигом отворил люк и — только пятки его сверкнули у меня перед глазами. Потом я услышал его голос:

— Шкипер, ставьте поскорее чайник на огонь.

Полчаса спустя мы сидели в каюте. Предоставленный самому себе, «Тиликум» качался на волнах Индийского океана. Дождь молотил в палубу. Восхитительный запах горячего кофе щекотал наши ноздри, а на столе перед нами лежал фруктовый кекс, свежий, аппетитный, ароматный.

Из Африки я послал старой даме в Новую Зеландию оправдательное письмо, и, надеюсь, она поняла меня и простила. Это был единственный случай в моей жизни, когда я посягнул на груз.

Когда через восемь дней мы снова увидели солнышко, я определил координаты. Мы прошли 1200 миль. Ветер нам благоприятствовал, воды теперь было вдоволь. С продуктами вот только было небогато, особенно с мясными консервами. Поэтому Билли соорудил удочку. На крючок мы насадили кусочек белой ткани и забросили удочку с кормы. Не прошло и получаса, как на крючок попалась здоровенная рыбина.

Не теряя времени даром. Билли поджарил к обеду роскошные рыбные котлеты. Вечером мы ели вареную рыбу. На завтрак Билли подал жареную рыбью спинку. И все же большая часть нашей рыбины оставалась еще не съеденной, поэтому мы развесили ее про запас на вантах. К обеду Билли отрезал от нее еще кусок филе, а остатки выбросил за борт. Рыбное филе было уже чуть с душком, однако мой кок заявил, что надо лишь хорошенько его прожарить — и все в порядке.

Но через два часа он запел совсем по-другому. Обоих нас тошнило, в голове у обоих гудело: классические признаки отравления рыбой. Билли, не мешкая, разогрел воду и размешал в ней горчицу. Я положил «Тиликум» в дрейф. Патентованное лекарство и на этот раз сотворило чудо. Через час мы уже ели жидкую овсяную кашу, сваренную на консервированных сливках с сахаром, а еще через полчаса экипаж снова был в порядке.

28 ноября «Тиликум» достиг острова Родригес. Рыбаки провели нас через рифы в гавань. На следующий день я сидел на веранде у судьи этого местечка и рассказывал собравшимся о нашем путешествии. Кучка белых обитателей этого маленького островка изнывала от любопытства, желая поскорее узнать о событиях, творящихся в остальном мире.

Вдруг вошли несколько господ с очень серьезными лицами:

— Вы капитан Восс?

Я утвердительно кивнул.

— Вам телеграмма.

Я прочел: «Немедленно высылайте кекс зпт противном случае передаю дело в суд тчк». Выражение лица у меня, видимо, было настолько растерянное, что посетители не могли удержаться от смеха. Это были служащие телеграфной кабельной станции. Они дали телеграмму о нашем прибытии. О ней стало известно и получателю кекса на островах Килинг. Мать заранее известила его о том, что послала кекс, вот он и требовал от нас свое имущество. Я тут же написал пространное объяснение, которое безотлагательно, как срочная государственная депеша, было бесплатно передано по кабелю за 2000 миль.

До Африки оставалось всего 1200 миль. Мы очень хотели попасть к рождеству в Дурбан. Пассат быстро гнал нас от Родригеса, мимо Маврикия, и уже 22 декабря до Дурбана оставалось всего 100 миль. Мы с Расселом уже строили планы относительно роскошного рождественского обеда. Свежий остовый ветерок мчал нас вперед. Вдруг с веста вынырнуло маленькое черное облачко. Не прошло и получаса, как оно развернулось в уродливую косматую черную шубу с желтоватым подшерстком. Ее тянуло по небу, рвало на куски: остовый ветер сражался с вестовым. Победил, к сожалению, вест. Стена грозовых туч надвигалась на нас. Наступило «веселое» времечко. «Тиликум» трижды перекручивался по всей розе ветров. Два дня мы простояли на плавучем якоре, пережидая изрядный вестовый шторм.

К рождеству мы открыли последнюю банку консервированной солонины. Мы пели немецкие, английские, ирландские и американские рождественские песни. Нашлась у нас, к счастью, и бутылка вина, так что праздник прошел вполне удачно.

28 декабря в каких-то трех милях от гавани мы попали в штиль. Большой буксир, пыхтя закопченной трубой, остановился возле нас.

— Откуда идете? — спросил капитан.

— Из Виктории, Британская Колумбия.

— Ого, неплохой крючочек!

— Ну, надо же когда-то посмотреть на белый свет… Сколько возьмете за буксировку?

— Шесть пенсов с тонны. Сколько тонн в вашей посудине?

— Подавай конец, — сказал я, — у нас почти три тонны.

— Ну, нет уж! На этом я не заработаю себе и на стакан бренди, — крикнул капитан, и буксир запыхтел дальше.

Вскоре подошел баркас, зацепил нас багром и привел в порт.

В Дурбане, или Порт-Натале, как его еще называют, нигде мы не могли найти местечка, чтобы пристроить «Тиликум» на стоянку. Но Австралия меня кое-чему научила. Я рассовал по карманам захваченные с собой рекомендательные письма и отправился с визитом к капитану порта и адмиралу.

На следующий день сухой и ухоженный «Тиликум» стоял в сарае, а мы гуляли на вечеринке в честь наступающего 1904 года.

19

Рекорд «Тиликума». Вокруг мыса Доброй Надежды. Договор выполнен. Последние 6000 миль.

В первый день нового года мы с Уильямом Расселом были избраны почетными членами дурбанского яхт-клуба. На церемонии я встретился со старым знакомым из Виктории по имени Эрвин Рэй. Он был ответственным служащим Управления железной дороги. Эрвин предложил мне бесплатно перевезти «Тиликум» до Йоханнесбурга. Сначала я было сомневался, но, во-первых, я очень нуждался в деньгах для окончания путешествия, а во-вторых, явился как раз мой напарник и расторг наш союз.

— Шкипер, я слышал, что в Трансваале нашли алмазы. Вы не очень на меня рассердитесь, если я вас покину?

— Уильям, — ответил я, — Евангелие от Матфея, глава четвертая, стих десятый.

— О'кэй, там говорится: «Убирайся с глаз моих!»

Итак, Уильям Рассел распрощался со мной, дав твердое обещание написать сразу же, как только станет миллионером. К сожалению, мы не договорились, в каких денежных единицах это будет исчисляться — в фунтах, долларах или марках. Очевидно, по этой причине я так и не получил от него никогда даже почтовой открытки.

В Дурбане меня теперь ничто не задерживало, и я согласился с предложением Рэя. Пот выступил у меня на лбу от волнения, пока два десятка здоровенных негров поднимали «Тиликум» и грузили его на платформу. Краны и подъемные устройства были здесь неизвестны. Если груз оказывался тяжелым для тридцати человек, просто-напросто присылали шестьдесят.

В Йоханнесбурге я сразу же выхлопотал разрешение выставить свой кораблик в парке Странников. Название «парк Странников», казалось мне, особенно хорошо подходит к нам.

В день прибытия «Тиликума», рано утром, я отправился на товарную станцию и спросил шефа, как обстоят дела.

— О, — сказал он, — все отлично. Только вот лошадь отбила случайно у вашего челнока (он так и сказал — «челнок»!) нос.

Понятно, я тут же кинулся на платформу, возле которой стоял вагон с «Тиликумом». В самом деле, носовое украшение — драгоценная индейская резная фигурка — валялось на полу.

— Из соседнего вагона забрело несколько лошадей. Штучка-то эта, честно говоря, дрянненькая. Я вполне могу понять эту лошадку, — утешал меня железнодорожник. — Но Управление железной дороги наверняка распорядится изготовить для вас новую, а может, вы выберете даже что-нибудь и посовременнее.

К счастью, Рэй отыскал отличного столяра, который с моей помощью и за счет железной дороги снова приладил к штевню «Тиликума» отбитую носовую фигуру.

Выставка имела большой коммерческий успех. Однажды ко мне пришел некий мужчина:

— Известно ли вам, капитан, что вы побили рекорд?

— Нет, — отвечал я, — рекорд будет побит лишь тогда, когда я снова буду в Америке.

— Я так не думаю. Йоханнесбург расположен на высоте 1800 метров над уровнем моря. Так высоко наверняка не забирался еще никогда ни один морской корабль.

Когда он ушел, я похлопал старину «Тиликума» ладонью по палубе:

— Ну, парень, этак я, пожалуй, стану еще и почетным членом клуба альпинистов!

Через неделю с помощью Рэя и полусотни африканцев я погрузил «Тиликум» на платформу, и поезд доставил нас в Ист-Лондон — порт южнее Дурбана. Там мой кораблик, свежеокрашенный, нарядный, закаленный в сражениях с океаном, снова закачался на волнах. Не хватало только нового напарника.

Эрвин Рэй приехал на побережье вместе со мной. Я чувствовал, что ему не терпится что-то мне сказать. Наконец он решился:

— Джон, у меня к тебе большая просьба.

— Заранее обещаю исполнить, говори!

— У меня есть один родственник, который охотно пошел бы с тобой до Лондона.

— Но это просто великолепно! Я как раз ищу себе кого-нибудь.

— Но он не моряк.

— Я его выдрессирую: впереди у нас еще 10 тысяч миль.

— Это еще не все: вероятно, у него чахотка.

Что мне было делать? Я был так обязан Рэю. И я сказал:

— Веди его сюда.

Так и нанялся ко мне Гарри Гаррисон. Роста он был среднего, худой, щеки впалые, силой, как видно, не отличался. Однако, судя по всему, парень он был смекалистый, и впечатление производил самое благоприятное.

«Ханнес, — подумал я, — ты приветил уже немало диковинных птичек. Почему бы не пригреть и эту?»

И мы отправились в путь. Попутный ветерок ходко гнал нас к мысу Доброй Надежды, до которого оставалось около 450 миль. Опасаясь вызвать тоску у моих читателей, я все же обязан сообщить, что морская болезнь не пощадила и Гарри. Но он принадлежал к тому сорту людей, которые живут по правилу: помирать так помирать — зачем же хрипеть? Он ничего не говорил, ничего не ел, ничего не пил, но быстро усвоил свои обязанности и честно их исполнял. Только вот стряпать я его так и не смог уговорить. Мы сошлись на том, что готовить для себя я буду сам, а он зато будет стоять вахту лишних два часа.

Мыс Доброй Надежды называется так, вероятно, потому, что издавна у людей теплилась робкая надежда, обогнув его, остаться в живых. От первого шторма мне удалось укрыться в бухте Мосселбай. Второй шторм прихватил нас в открытом море, примерно в 45 милях от мыса. «Тиликум» спасался обычным способом — на плавучем якоре. В этот день мой напарник в первый раз раскрыл рот.

— Мистер Восс, приходилось ли вам когда-нибудь встречаться с Летучим Голландцем?

— Конечно.

— А когда, можно полюбопытствовать?

— Всякий раз, как я выпивал слишком много плохого виски.

Гарри снова замолк и молчал несколько дней, пока мы не пришли в Капстад[50]. Я полагал, что его интерес к мореплаванию уже иссяк и он постарается меня покинуть. Однако он еще раз подтвердил свое непременное желание идти со мной до самой Европы. На суше он еще что-то ел, но от длительного поста во время плавания и от морской болезни исхудал настолько, что стал напоминать мачту Летучего Голландца.

В Капстаде нас снова встречали с огромной помпой: о нашем плавании сообщали теперь газеты во всем мире. В каждом порту нас поджидал репортер. Лакстону, я думаю, жизнь была не в радость из-за этой конкуренции.

14 апреля мы выходили из Капстада. С мола нам махали платочками тысячи людей, пароходы гудели (оказывается, и эти проклятые коптилки тоже способны на что-то доброе!). Спортсмены из яхт-клуба долго сопровождали нас и повернули к дому уже далеко от порта. Стоило нам оказаться в открытом море, как Гарри снова затеял игру в молчанку и перестал принимать пищу. Ну что ж, нет худа без добра: все те вкусные вещи, что принесли нам на дорогу капстадские друзья, ел я один. Эх, Уильяма Рассела бы сюда! Как отлично он стряпал и как интересно рассказывал! Впрочем, по службе я не имел к Гарри никаких претензий. Он безропотно переносил свои страдания, только вот к обеденному столу мне его было не заманить.

Свежий зюйдовый бриз полным ходом мчал «Тиликум» к Пернамбуку[51]. Дел срочных у меня не было, и я всерьез задумался о судьбе Гаррисона. В своем вахтенном журнале мне довелось уже однажды ставить крест против одного имени. Неужели теперь мне придется написать «Умер в море» рядом с именем Гарри Гаррисона?

Я жестоко упрекал себя за то, что согласился взять его на «Тиликум». В конце концов я решил уйти с курса и уклониться слегка к норду, с тем чтобы на половине пути через Атлантику сделать стоянку на острове Святой Елены.

Через 17 дней после выхода из Капстада мы бросили якорь в бухте Сент-Джеймс на северо-восточном берегу острова. Здесь мы были в полной безопасности от зюйд-остового пассата, в чьих владениях теперь обретались.

На земле мой напарник поклевал какую-то малость. Потом мы посетили дом Наполеона, который, как известно, был сюда сослан и здесь же, на острове, отдал богу душу. Впрочем, особенно-то смотреть там было нечего, и спустя полчаса мы отправились к императорской могиле. Когда у нас в школе проходили Наполеона, я, разумеется, в классе бывал крайне редко. Потеря, надо сказать, не очень большая, потому что даже та малая малость, которую сообщали о нем деревенским мальчишкам, излагалась явно с позиций прусского короля. Гарри после еды снова обрел дар речи. Он посещал высшую школу и лучше меня был в курсе дела. Однако я серьезно опасаюсь, что ему историческую науку излагали с позиций короля Великобритании. В Канаде у нас, как известно, живет много французов, особенно на востоке, в Монреале и Квебеке, но есть они и в Ванкувере, и в других городах. От одного моего знакомого, капитана Лефевра, я услышал впоследствии третий вариант истории о Наполеоне. И его рассказ был совсем не похож на то, чему учили меня и что знал о нем Гарри. Сопоставляя все это, я почти пришел к убеждению, что в исторических книгах истины не намного больше, чем в матросской травле на баке парусника.

От Лефевра я узнал также и о том, что Наполеон уже 50 лет как не лежит больше в той могиле, перед которой с таким почтением стояли тогда мы с Гарри, а погребен заново в Париже.

Признаюсь, мое благоговение перед могилой императора французов было отнюдь не бескорыстным; я страх как хотел отделаться от Гарри и изо всех сил старался поэтому наглядно продемонстрировать ему лик смерти. Смерти вообще и смерти на море в особенности. Однако Гарри оказался твердолобым.

— Мистер Восс, врачи говорят, что мои легкие не в порядке. Вы, я замечаю, тоже поверили и то, что я умру от чахотки. Но если это вас не очень тяготит, я бы предпочел лучше умереть на «Тиликуме», пересекая океан, чем в своей постели. Здесь, на берегу, мне остается только ожидать смерти, а там у меня есть море, есть ветер, есть корабль и, главное, четырнадцать часов вахты, которая отвлекает меня от всех скорбных мыслей.

— Гарри, сынок, плыви со мной до конца. А я готов сделать для тебя все, что смогу.

Вечером мы еще раз поели на берегу (Гарри — какую-то малость, я — добрую порцию), а на следующее утро взяли курс на Пернамбуку.

20 мая показался американский берег, а на следующий день мы были уже в гавани.

Три года находился «Тиликум» в пути. За вычетом куска южноамериканской суши между Атлантикой и Тихим океаном, мы сделали вокруг Земли полный виток. Свой договор с Лакстоном я выполнил и имел полное право на 5 тысяч долларов. Соответствующие телеграммы об этом я немедленно разослал. Но одновременно я сообщил также и о том, что намерен пройти еще 6 тысяч миль, до Лондона.

Яхтсмены портового города встречали нас с истинно южноамериканским темпераментом. Пресса всего мира посвящала нам длинные статьи. «Дейли мейл» заключила со мной договор об исключительном праве на публикацию моих отчетов. Представитель редакции тут же вручил мне задаток, так что показывать «Тиликум» за деньги на сей раз у меня нужды не было. Четырнадцать дней мы прожили, как в раю, и 4 июня взяли курс на Англию. Мой напарник тут же отключился от приема пищи и мигом потерял те жалкие фунты, что нагулял на суше.

На самом экваторе «Тиликум» попал в штиль. Часами, днями, сутками ни шквала, ни шквалика, ни даже легкого дуновения. Но если даже на море нет ветровых волн, то без зыби дело все равно не обходится. Эти длинные волны прикатываются из районов, отстоящих от вас на много тысяч миль. Там дует ветер, а здесь вас качает на волнах. Без поддержки ветра парусный корабль — игрушка зыби. Его качает и переваливает с борта на борт так, что палуба становится дыбом. Паруса хлопают, блоки бьются о рангоут. Да еще ко всему этому в безветрие жара на экваторе страшенная. Даже старые морские волки и те впадают в меланхолию, заштилев в тропиках.

И вот, представьте мое неописуемое изумление, когда при всех этих обстоятельствах однажды поутру мой Гарри вдруг впервые раскрыл рот и заявил:

— Шкипер, я проголодался.

— Гарри, дружище, что бы ты хотел на завтрак? Может, глазунью из двух яиц?

— Я думаю, что справлюсь и с тремя. И если можно, пожалуйста, еще тарелку овсяной каши со сливками.

С этого дня еду стали готовить каждый раз по четыре порции: одну — для Восса, другую — для Гарри, третью — для мистера Гаррисона и четвертую — для Гарри Гаррисона.

Со всеми хворобами, какие только ни одолевали моего напарника, было покончено! Остался один аппетит. Он не мучился больше морской болезнью. Он был весел и разговорчив.

Таким образом, я открыл два оригинальных патентованных средства. От морской болезни лучше всего помогает выброска на берег, причем волны должны быть как можно выше. Против чахотки нет ничего лучше трехмесячного морского путешествия на утлом суденышке. Оба рецепта я выдал за бутылку виски своему старому другу доктору Мартенсу. Он выписывает их теперь своим пациентам за гонорар.

Детям вечно твердят: не оставляй ничего в тарелке, а то будет плохая погода. Видимо, в этом есть все же доля истины. Не прошло и двух дней с того знаменательного момента, когда Гарри принялся опустошать нашу провизионку, как пришел пассат. На этот раз уже в северном полушарии. «Ну, Ханнес, — сказал я себе, — теперь держи только круче к норд-весту, а уж пассат потянет тебя куда надо».

И пассат не подводил нас почти 2 тысячи миль. Мы совсем было размякли и начали уже вычислять дату прибытия в Лондон. Сколько у меня было из-за этого в жизни разочарований, сколько раз я зарекался заглядывать далеко вперед — и вот, пожалуйста, снова совершил ту же самую ошибку!

И снова морской царь внес поправки в наши расчеты. Примерно в тысяче милях от Азорских островов пассат покинул нас, и «Тиликум» капитально заштилел.

Один день сменялся другим. Через две недели нас отнесло на добрых 12 миль назад. Но Гарри не унывал. Он стоял теперь вахту по 12 часов в сутки и готовил за это, попеременно со мной, через день, стряпая довольно сносные завтраки, обеды и ужины.

Однажды он сказал:

— Ну вот, они мне больше не нужны.

— Кто тебе больше не нужен?

— Не кто, а что — мои подтяжки!

— Гарри, — сказал я, — я очень рад за тебя, мой мальчик. Вышвырни эти старые подтяжки за борт. А потом, будь добр, подай-ка мне наши провизионные ведомости.

Через несколько минут мне стало грустно: наши четыре едока так основательно похозяйничали в провизионке, что сомнений не оставалось — до Лондона нам харчей явно не хватит.

Поэтому, когда на семнадцатый день пришел наконец вестовый ветер, мы взяли курс на Азоры и 3 августа входили уже в гавань главного острова, Сан-Мигела.

Не успели мы толком стать на якорь, как рядом уже задымил паровой баркас, и к нам на борт спрыгнул портовый врач.

— Добрый день, сеньоры, откуда вы?

— Из Пернамбуку, сеньор.

— Пожалуйста, ваши справки о состоянии здоровья.

— У нас их нет, сеньор…

Не успел я закончить фразу, как портовый врач резвым кузнечиком перескочил обратно на баркас и отпихнул его от нас метров на десять. Теперь я мог продолжать дальше.

— Мне сказали, что никакой справки не надо, сеньор.

— Выбирайте якорь и следуйте к карантинному рейду. Всякая связь с берегом вам категорически воспрещается.

С этими словами вежливый сеньор был таков.

— Мы крайне нуждаемся в пище и воде, сеньор! — успел я только крикнуть ему вдогонку.

Что делать, мы подтянулись к карантинному рейду и стали ждать, как развернутся события. Я прикидывал, не податься ли нам лучше прямо в Лондон. Если мистер Гаррисон и Гарри Гаррисон откажутся от своего рациона, то на двоих нам с Гарри продуктов, пожалуй, могло бы и хватить.

Тут мы снова услышали пыхтение баркаса. Из его блестящей медной трубы облаком валил дым, низко стелившийся над водой. Портовый врач подошел к нам с наветра и застопорил машину. На пятиметровой длинной штанге он протянул нам большую корзину.

— Утром мы вами займемся.

Гарри заглянул в корзину.

— Мистер Восс, мы остаемся здесь! Глядите!

Вино, холодная курятина, овощи, фрукты в количестве не меньшем, чем на четыре персоны. Совсем недурно…

Ночь мы безмятежно проспали, а утром соорудили грандиозный завтрак из собственных запасов. Уж как-нибудь, с голода пропасть портовые власти Сан-Мигела нам не дадут.

Около двенадцати баркас пришел снова.

— Вам можно сойти на берег. Из Лиссабона пришла телеграмма с разрешением. Вы же теперь знамениты на весь мир!

Десять дней провели мы на острове. Каждый день в нашу честь устраивали пикники, а каждый вечер — приемы.

Где-то на исходе девятого дня Гарри сказал:

— А не пора ли нам в Англию, мистер Восс? Я уже не могу больше есть столько, как в первые дни.

13 августа мы поднимали паруса. В этот день на острове приостановились все работы: народ тучей ринулся в гавань провожать нас. Теперь нам оставалось пройти всего 1800 миль. С волнами северных широт «Тиликум» справлялся великолепно, и мы почувствовали себя вполне уверенно. Донимал нас только холод. Мы целые годы провели в тропических широтах и успели к ним привыкнуть. Оживленное движение судов указывало на то, что Английский канал уже близко. 23 августа Гарри заорал во всю глотку:

— Шкипер, шкипер!

Видимо, он был сильно взволнован: обычно он называл меня «мистер Восс». Я выскочил из койки и высунул голову из люка. В полумиле от нас, по траверзу, открылся маяк Скилли — внешний форпост канала.

Мы быстро шли вдоль английского побережья. Маячная служба сообщила о нас на все впереди лежащие маяки. Газеты ежедневно сообщали о нашем продвижении, и в Лондоне уже заключались пари о точной дате нашего прибытия. 2 сентября, в четыре часа пополудни, когда мы достигли юго-западной оконечности Англии и вошли в Маргейтскую гавань, мол был заполнен людьми.

Портовая вахта запросила нас:

— Откуда идете?

— Виктория, Британская Колумбия.

— Сколько времени в пути?

— Три года, три месяца и двенадцать дней.

Такого ликования, как в тот день и те часы в порту, я не видел за всю свою жизнь. В носу у меня защекотало. Я вытащил платок и высморкался, потом погладил потихоньку Старину «Тиликума» по румпелю:

— Спасибо, бравый ты мой парень!

А потом начался нескончаемый поток всевозможных празднеств, чествований и интервью.

На одном из приемов я встретился с лейтенантом Шеклтоном, тогдашним секретарем Шотландского географического общества. Он сумел направить всю суету и шумиху в благопристойное и выгодное в финансовом отношении русло. При его содействии я сделал лекционное турне по Англии, заработав при этом приличные деньги. Кроме того, благодаря ему я стал членом Королевского географического общества в Лондоне.

Учителя Ниссена не было уже в живых, а то бы я обязательно ему написал. Как это он сказал однажды маленькому Ханнесу в сельской школе: «Ты никогда никуда не выберешься дальше Хоэнфельде!»

«Тиликум» занял почетное место на морской выставке в Элз-Каунт-Гардене. Красный кедр не гниет, и если мой верный кораблик не сорвется еще раз со стрелы крана и его не лягнет лошадь, то ему обеспечена еще долгая, славная жизнь.

20

Смит, Смит и Смит. Я становлюсь охотником за тюленями. Высадка в Японии. Коике-сан. «Шикишима Мару».

Итак, я стал знаменитостью. Чуть ли не национальным героем. И это, разумеется, было очень приятно. Поначалу. Однако время шло, и постепенно от всех этих лекций, с которыми надо было выступать, меня начало подташнивать. Я знал, в каком месте слушатели рассмеются и где они воскликнут «Ах!» или «Ох!». Всякие рассуждения, от которых людей клонило в сон, я исключил уже после второй лекции, хотя, по-моему, это-то и было как раз наиболее интересным.

Еще хуже были вечные однообразные банкеты после лекций.

И хотя мой бумажник все туже набивался банкнотами, мне стало ясно: долго так продолжаться не может. Поэтому я чертовски обрадовался, получив однажды утром следующее письмо:

Ну что ж, почему бы и нет? Почет за почет, удовольствие за удовольствие. Несколько дней спустя я отправился в контору господ Смита, Смита и Смита, разместившуюся в узеньком переулке близ порта. Один из клерков немедля проводил меня в личные покои господ.

В самом ли деле этих Смитов было трое и какой именно из них был тот джентльмен, с которым я тогда беседовал, за все годы службы в этой фирме я так и не выяснил. Знаю только, что «мой» м-р Смит носил серый костюм, серый галстук, волосы у него тоже были какие-то серые, как и цвет лица, что, впрочем, можно было, пожалуй, списать и за счет газового освещения. Следует, наверное, упомянуть еще, что и цвет глаз у него опять-таки был серый. Иных примет своего шефа я при всем желании припомнить не могу.

Моим новым шефом м-р Смит стал буквально через несколько минут после нашей встречи.

Памятуя о его обстоятельном письме, я настроился было и на соответствующую беседу. Ничего подобного! Впрочем, вполне возможно, что автором письма был кто-то другой из этих трех Смитов. Во всяком случае «мой» м-р Смит сразу же после приветствия без долгих предисловий прямо приступил к делу:

— Мистер Восс, нам нужен капитан для нашего судна «Джесси», ведущего промысел тюленей в северной части Тихого океана. Мы платим твердое жалованье и плюс долю от прибылей. Интересует вас это предложение?

— Что ж, судно это мне знакомо, только вот в охоте на тюленей я, признаюсь, ничего не смыслю.

— Ваша задача — судовождение. Для охоты на борту есть специальная команда.

— Где сейчас «Джесси»?

— Она снаряжается в Сан-Франциско. Почтовый пароход отходит послезавтра.

Через пятнадцать минут с договором в бумажнике и билетом до Фриско я закрывал уже за собой снаружи дверь конторы. Лихо! Ничего не скажешь…

При столь длиннющем названии фирмы и письмах с вычурным, цветистым слогом м-р Смит (не все ли равно, который именно из трех) оказался человеком немногословным и сугубо деловым. Какого рода дельце он мне подсунул, мне по-настоящему стало ясно лишь три месяца спустя, когда мы встретили первое тюленье стадо.

А пока что я плыл на пароходе «Кинг Джордж». Наступила уже осень 1906 года. Долгонько же я, однако, пролодырничал в доброй, старой Англии.

Ветер дул прямо в лоб, но «Кинг Джордж», зарываясь до самых надстроек в шипящую пену, а порой и в тяжелую зеленую воду, пыхтел себе да пыхтел, неизменно выдавая свои 16 узлов.

«Ханнес, дружище, глянь-ка, ведь эта коптилка, ежели разобраться, не такая уж плохая штука, — думалось мне. — На „Тиликуме“ досталось бы мне сейчас, как проклятому. А здесь пар и десять тысяч лошадиных сил запросто гонят пароходик через океан кратчайшим путем в заданную точку».

Капитан принял меня как своего коллегу и гостеприимно распахнул передо мной все двери. Вместе с «дедом» — старшим механиком — я облазил и кочегарку, и машинное отделение. Со времени службы на флоте его величества кайзера в машину я ни разу больше не заглядывал. На палубе было около 20ь. Внизу же столбик термометра показывал выше 50ь. Воздух там был черный от угольной пыли и гари. Полуголые кочегары стояли у открытых топок и отдирали тлеющий шлак от колосников. Откуда-то из темноты другие парни возили на тачках уголь и ссыпали его возле котлов. Покончив с чисткой топок, кочегары широкими бросками принялись швырять «чернослив» в их раскрытые пасти. От одного этого зрелища под языком у меня вздулись пузыри, как от ожога.

Потом в баре, потягивая холодное пиво, я высказал «деду» свое мнение.

— Что вы хотите, — пожал плечами тот, — желающих получить хоть какую-нибудь работу в кочегарке более чем достаточно.

В Нью-Йорк мы пришли точно по расписанию, минута в минуту. Поправок на ветер и непогоду в паровом судоходстве не существует.

Больше одного дня я в Нью-Йорке не выдержал. Не город, а какой-то кошмарный сон. Лондон против него — спокойное местечко. На следующее же утро я сел в поезд и почти неделю ехал на нем через всю страну, покуда не добрался до Центрального вокзала в Сан-Франциско и не почуял свежий тихоокеанский ветерок.

У вокзала я нанял автотакси. Конных экипажей здесь больше не было. В Лондоне я постоянно пользовался кэбом. Сидишь себе и смотришь, как ритмично покачиваются в такт бегу лошадиные спины. Прекрасное зрелище! А кучер сидит сзади на особых козлах и правит лошадками. Здесь же, в Штатах, я впервые в жизни забрался в авто — это новомодное, трясучее и громыхающее чудище, не подозревая еще, что скоро и сам стану водителем подобного аппарата.

Ехали мы недолго. Такси доставило меня до самого причала.

У длинной стенки в ряд стояли небольшие шхуны глостерского типа. Появились они впервые на Восточном побережье Штатов и предназначались специально для рыбного промысла в негостеприимных водах Ньюфаундленда и быстрой доставки улова к берегу. Без всяких изменений переняли их впоследствии и на Тихом океане. Длиной эти шхуны были от 15 до 20 метров, шириной — от 4,5 до 5 метров. Судно имело острые носовые обводы, что сулили хорошую скорость, и две высокие мачты со шхунным вооружением.

Ах, эти мачты! У меня даже сердце быстрее застучало. На палубе лежало с полдюжины дори — легких, как перышко, весельных лодок, построенных с таким расчетом, чтобы они могли укладываться в штабель, одна в другую. На Ньюфаундлендских банках с этих дори ставили переметы. Нам они требовались, чтобы охотникам легче было подбираться к тюленям.

Между двумя другими судами стояла шхуна с надписью «Джесси» на корме. Это и был мой корабль. Ну что ж, вперед, Ханнес, на борт!

На палубе сидел парень в окружении целого арсенала разного сорта ножей и гарпунов. Он вопросительно посмотрел на меня.

— Я капитан Восс, ваш новый капитан.

— Мое имя Уэстон, сэр. Я — старший гарпунер.

Мы обменялись рукопожатиями.

С кораблем мы сдружились с первого дня, с командой — несколько помедленнее, что же касается моей новой деятельности, то с ней я так никогда примириться и не смог.

Тюлений промысел — гигантская бойня беззащитных животных, не только не сопротивляющихся, но даже не пытающихся спастись. И добро бы еще люди снаряжали корабли, чтобы добыть себе мяса, — это в конце концов оправдать можно. Забивал же, к примеру, мой отец ежегодно по две свиньи — иначе как прокормишься? Человеку пить-есть надо, об этом и спору нет.

Но ведь тюленей-то бьют только из-за шкурок. Мясо охотники со спокойной душой выбрасывают в море. Я видел несметное количество ободранных тушек, плавающих вокруг корабля. Морские птицы и те, перекормленные и обленившиеся, не клевали больше даровую пищу.

Впрочем, стоп, Ханнес, мотай свою пряжу обратно: мы пока что еще в Сан-Франциско!

Итак, вдоль японского побережья к северу протекает теплое течение Куросио. Каждый год в одно и то же время этот поток уносит с собой к уединенным островам Берингова моря колоссальные скопища тюленей. Там звери спариваются и выращивают потомство. Чего, казалось бы, проще: приходи на такой остров и бей там тюленей, сколько тебе нужно. Именно так прежде и поступали. Однако со временем тюленей солидно подвыбили, и тогда владельцы островов — русские, японцы и американцы — подобный способ охоты запретили. И тут же, словно в ответ на это, светские дамы как одержимые кинулись добывать себе манто из тюленьих шкур. Подскочили соответственно и цены. Теперь стало выгодным снаряжать небольшие парусники (ветер-то бесплатный!) и, сопровождая на них тюленьи стада к северу, вести жестокий промысел.

Три главных промысловых флота базировались в Сан-Франциско, Виктории и Иокогаме. «Джесси» была приписана к Виктории. Она только стояла в Штатах, потому как цены на шкуры были там особенно благоприятны. Команда ее состояла из 23 человек. Капитан и штурман Мак-Миллер размещались вместе в кормовой каюте. Офицеров было всего двое, поэтому мне приходилось стоять полную штурманскую вахту. Впрочем, на «Тиликуме» я стаивал и подольше, так что к длительным вахтам мне было не привыкать.

В так называемом твиндеке, помещении между фок— и грот-мачтой, обитало шестеро охотников во главе со старшим гарпунером. Метать гарпун этому самому старшему отнюдь не приходилось: его задачей было заботиться о целости шкурок при свежевании забитых тюленей. Кроме того, он помогал советами капитану при выборе наиболее благоприятного района промысла. Во время плавания охотники тоже выходили на вахту и помогали матросам, двенадцать из которых ютились в форпике. Эту жалкую нору и жильем-то назвать язык не поворачивается: узкое помещение в самом носу, крохотные коечки штабелями, теснота такая, что ни охнуть, ни вздохнуть. А что делать? Прекрасное судно, отличный ходок, в длину «Джесси» была всего лишь 22 метра. В начале рейса все подпалубные помещения были плотно забиты провиантом и солью для консервирования шкур, а в конце плавания повсюду лежали добытые шкуры, куда более драгоценные, чем какие-то там матросы.

На палубе, в маленькой дощатой будке, прилепившейся позади фок-мачты, жили еще два члена экипажа, кок Чанг Чу со своими горшками и сковородками и судовой юнга Фред.

Я-то сам по сравнению с «Тиликумом» устроился, можно сказать, роскошно. Койка по меньшей мере в два раза шире, и стряпать самому не надо. Чанг недаром слыл мастером своего ремесла. Особенно гордился он умением приготовить любую рыбу так, что определить ее породу было совершенно невозможно. Для этой цели у него имелись всякие диковинные пряности и соусы.

Весной 1907 года со свежим ветром мы вышли из Сан-Франциско. Команда старалась вовсю. Состояла она исключительно из добровольцев. С местами на парусниках было туговато, и люди чуть не дрались за них. На зверобойных судах команды получали к тому же еще и долю от прибыли, что иной раз существенно увеличивало заработок.

Маршрут мы с Уэстоном и Мак-Миллером обговорили заранее. Кратчайший путь к местам скоплений ластоногих вел к норду вдоль берегов Американского континента, затем по дуге большого круга к Камчатке, а оттуда к Северной Японии. К сожалению, кратчайший этот путь изобиловал штормами, а ветры предполагались главным образом встречные. Поэтому ходить им имело смысл разве что кораблям, отплывающим из северных портов, скажем из Виктории. Для нас же и быстрее, и удобнее был другой, хоть и более протяженный южный путь. Мы шли к зюйду, покуда не достигли зоны пассатов.

На мачты было поднято все, что можно, до последнего лоскута парусины. Матросы и охотники готовили корабль к коварным ветрам промысловой зоны. Привели в порядок и дори. На каждую из них поставили небольшую мачту с рейковым парусом. Распределил я по лодкам и людей. Пускай познакомятся как следует друг с другом и вместе отвечают за оснащение своей скорлупки. На каждую дори полагался охотник с винтовкой, дубинкой для добивания раненых тюленей и багром для затаскивания туши в лодку. Гребцом брали матроса из молодых. Весло у него — двухлопастное, байдарочного типа: с таким легче без шума подобраться к стаду. Рулевым назначали матроса более опытного. В случае необходимости он должен был также работать и с парусами. Основная же его обязанность — следить за погодой и не упускать «Джесси» из виду или по крайней мере знать направление на нее, а главное, доставить обратно в целости и сохранности лодку, добычу и охотника.

Миновав 180-й меридиан, «Джесси» пошла на норд-вест, а затем повернула к норду. Это было очень выгодно нам, потому что теперь мы шли одним курсом с тюленьими стадами, а стало быть, и шансы обнаружить какое-либо стадо существенно повышались.

Самое надежное было бы, конечно, идти прямо к островам, где тюлени спариваются. Но там патрулировали сторожевые катера государств, владеющих этими островами, и выжидали, покуда зверобои не войдут в трехмильную зону[52]. И тут уж начиналась охота на корабль-нарушитель. Катера пускались в погоню за ним, а догнав, конфисковывали судно вместе с добычей.

Был уже конец мая. Охотники по очереди наблюдали за морем с фок-марса. И вот однажды утром нас всполошил радостный крик:

— Вижу, вижу, вон они!

Вытянутой рукой наблюдатель указывал нам курс. Не прошло и часа, как «Джесси» шла уже в окружении по меньшей мере нескольких тысяч тюленей. Круглые черные головы животных танцевали на волнах словно мячики. Все они плыли на север, на желанный север.

Ветер в тот день был четыре-пять баллов. Я очень радовался этому, потому что именно при первом спуске лодок следовало особенно остерегаться аварий. Опасность для легких дори представляет отнюдь не море, если оно, конечно, не очень штормит. Куда более опасно им судно-матка со своими толстыми бортами из тиковых досок. Любая, не очень даже сильная волна могла шарахнуть дори о борт и повредить, а то и потопить ее.

Поэтому первым делом надо было лечь в дрейф. После чего матросы сноровисто спустили дори на воду. Шесть лодок растянулись в длинную линию, образовав своеобразный кордон, сквозь который предстояло проплывать теперь тюленям. И вот уже загремели первые выстрелы. В бинокль мне хорошо было видно, как охотники подтягивали баграми убитых зверей и вместе с гребцами затаскивали их в лодки. Потом дори отошли немного подальше, и снова затрещали выстрелы. И так до тех пор, покуда поблизости от лодки не просматривалось больше ни одного тюленя. Тогда команда ставила паруса и гналась за стадом. Лодки разбегались все дальше и дальше. Вскоре и выстрелов уже не стало слышно. Я видел только дымки, вырывающиеся из ружейных стволов.

Тюленям не повезло: направление ветра почти совпадало с их курсом, и дори быстро их нагоняли. Рейковый парус позволяет открытым лодкам идти только с попутным ветром, лавировать же встречь ветра они неспособны.

Ну что ж, раз такое дело, значит, я должен подвести «Джесси» поближе к лодкам, причем с подветра, потому как иначе ни одной из них назад на судно ни за что не вернуться.

Кроме меня на борту были только Уэстон, Мак-Миллер, Чанг Чу да Фред. Во время промысла на шхуне всегда почти никого не остается. Впрочем, при такой погоде, как сегодня, никаких особых проблем это не составляло. Чанг и Фред работали на кливер-шкотах. Для тощего китайца и четырнадцатилетнего мальца — работенка не из легких. Под пронзительные китайские возгласы Чанга рывок за рывком тянули они непослушные снасти. Уэстон с Мак-Миллером поставили тем временем фок. «Джесси» увалилась на несколько румбов и дала ход. Бежала она легко, слегка накренясь.

Мак-Миллер наблюдал в бинокль за дори.

— До них около четырех миль. Может, стоит принять немного вправо?

Через полчаса мы уже нагнали наши дори, но в дрейф ложиться не стали, а пробежали еще с пяток миль к подветру, где и решили их дожидаться.

К вечеру все дори, одна вслед за другой, слетелись к «Джесси». Охотник, гребец и рулевой сидели в каждой лодке рядышком на самой корме. Для равновесия. Потому как в носовой части кучей лежали туши убитых тюленей.

Возле самого нашего борта рулевой сноровисто разворачивал лодку иском к ветру. Второй матрос мгновенно спускал парус, выдергивал мачту из степса и укладывал ее в лодку. Охотник закреплял в носовой части поданные ему с «Джесси» тали. То же самое проделывал на корме и рулевой, и после нескольких «раз-два, взяли» дори висела уже на шлюпбалках, укрепленных по обоим бортам «Джесси». Шлюпбалки у нас были поворотные: развернут их внутрь — и дори зависает над палубой, потравят тросы — и она уже стоит на палубе. А шлюпбалки снова вываливают за борт, где ждет подъема очередная дори.

На палубе меж тем начинается большая бойня. Под надзором Уэстона охотники сдирают с битых тюленей драгоценные шкурки. Окровавленные туши кидают за борт. Мы с Мак-Миллером стоим на шканцах и наблюдаем всю эту сутолоку.

— Довольно неаппетитное зрелище…

— Зато хорошо оплачиваемое, кэптн, — пожал плечами Мак-Миллер и, помолчав немного, добавил: — Только уж своей-то жене я такое меховое манто покупать не стану.

Чуть не каждый день настигали мы теперь тюленьи стада. Охота с маленьких лодок — предприятие до безрассудства дерзкое, особенно когда крепчает ветер. Однако нам везло. Ни одной дори не потеряли. Несколько раз мы встречались с другими шхунами, которые запрашивали нас, не попадалась ли нам случайно одна из их дери, затерявшаяся в тумане или унесенная штормом.

На нас тоже обрушилось за это время несколько штормов, но все обошлось без ущерба. От тайфунов, столь опасных в японских морях в летние месяцы, судьба нас уберегла. Так что к концу года я целый и невредимый вернулся назад в Штаты. «Джесси» была плотно набита мехами и воняла изо всех швов палубного настила тюленьим жиром, тухлым мясом и мокрыми шкурами.

Всего один год проплавал я на «Джесси». А потом получил письмо от Смита, Смита и Смита. В нем весьма сухо сообщалось, что тюлений промысел для судов, базирующихся на Соединенные Штаты, более не выгоден. Из Японии подходы к местам промысла много короче. Жалованье японских моряков составляет лишь малую долю того, что платят в Америке. И далее лично обо мне:

Что мне оставалось делать? Я принялся расснащивать «Джесси» (в чем другом, а в этом у меня опыт уже был). Потом представитель нашей фирмы вручил мне билет на «Вашингтон», и я снова насладился всеми радостями бытия пароходного пассажира.

Во время рейса я размышлял кое о чем. Во-первых, что станется с командами американских зверобойных судов. На пароходы устроиться сможет далеко не каждый.

Во-вторых, я попробовал подсчитать, что сэкономят три Смита на их жалованье. Любое состояние, как известно, начинается с экономии, но… только когда экономишь на других. Я, скажем, сколько ни пытался экономить, так никогда и не разбогател.

Главной же моей заботой было: как я буду управляться с японской командой? Может, через переводчика? Невозможно. Задуй ветерок немного посильнее, и никакой переводчик за мной не поспеет. А может, Смит, Смит и Смит наймут японскую команду, понимающую по-английски? Совсем невероятно: японцы, говорящие по-английски, потребуют больше денег, чем те, что языкам не обучены. С другой стороны, я хорошо знал свою фирму и был уверен, что она никогда пальцем о палец не ударит, если это не сулит ей выгоды.

В Иокогаме я стоял у релинга и наблюдал, как сходят на берег пассажиры.

— Мистер Восс? — спросил у меня за спиной чей-то голос.

Я обернулся. Маленький японец несколько раз учтиво поклонился мне. Как вежливый человек, я ответил тем же, разве что поклоны мои были не столь глубокими.

— Мистер Восс, — сказал японец, — позвольте представиться. Кобаяси.

Он протянул мне визитную карточку. На одной стороне напечатаны были японские иероглифы, на другой — по-английски:

Фирма снова взяла меня под свое крылышко. Стоило мистеру Кобаяси поманить мизинчиком — и уже двое носильщиков поволокли мои чемоданы по трапу и скрылись с ними в людском водовороте. Мистер Кобаяси поднял большой палец — и уже стояли возле нас готовые к услугам два рикши со своими колясками. Мне было как-то неловко: человечек вдвое меньше меня ростом и вдруг повезет меня, этакого здоровенного! Но мистер Кобаяси уже подсаживал меня в двухколесную тележку, и, не успел я усесться, человечек зарысил прочь от порта. Сперва он бежал по довольно широким припортовым улицам, однако, чем дальше, тем улицы становились все уже и уже.

Моя коляска свернула раз десять налево и столько же — направо, и узкая улочка превратилась в незамощенную дорогу.

«Терпи, Ханнес, — сказал я себе, — храни азиатское терпение. Смит, Смит и Смит знают, что делают. Уж это так точно!»

И они-таки знали…

Рикша остановился у каких-то ворот, которые, как в сказке, тут же отворились перед нами. Мы въехали в крохотный дворик, обнесенный с трех сторон высокими стенами. С четвертой расположился маленький домик, весь из досточек и бумаги. У входа стояла грациозная японка в расшитом цветами кимоно. Она сделала глубокий поклон и помогла мне выбраться из коляски, что сопряжено было с некоторыми трудностями: тележка явно не была рассчитана для перевозки европейцев.

Подошел мистер Кобаяси:

— Это мисс Коике, — сказал он. — Или лучше, по-японски, Коике-сан.

Коике-сан низко поклонилась, полезла в кармашек, вшитый в широкий рукав ее кимоно, и протянула мне, улыбаясь и снова кланяясь, маленькую визитную карточку. У каждого здесь, что ли, такие карточки? Вслед за тем мой провожатый молниеносно исчез, испарился вместе со своим рикшей, а я остался один на один с Коике-сан.

Первым делом мы еще раз улыбнулись друг другу. Улыбка никогда не повредит. Фигурка у девушки была очень стройная. Кимоно у нее было расшито цветами. Об этом уже говорилось, но Коике наверняка обрадовалась бы, если бы узнала, что я помню, какими именно. По персиково-желтому полю цветущие вишневые ветви! Вот какие это были цветы! Ее обо — широкий японский матерчатый пояс — был из вытканной золотой нитью коричневой ткани. У Коике-сан были угольного цвета раскосенькие глазки, крохотные ушки, крохотный носик, крохотный ротик и иссиня-черные густые, длинные волосы, собранные в искусно закрученный узел.

Голос ее, хоть я поначалу не понимал ни слова, звучал словно птичье щебетание.

Не слишком ли романтично, старина Ханнес? Надеюсь, нет. Просто мне очень хочется как можно точнее описать Конке.

Тихонько щебеча мне что-то, Коике нежно влекла меня в дом. Сразу за входной дверью была крохотная комнатка (все в этом домике было крохотное). Низкий порожек отделял ее от устланного циновками коридора. Коике (снова очень нежно) потянула меня присесть на этот порожек. Едва я уселся, она мгновенно стянула с меня ботинки. К счастью, носки у меня были целые (что для холостяка отнюдь не само собой разумеется).

Ботинки она поставила на полочку, а рядом с ними — свои гета — деревянные сандалии на дощечках-подставках. На ногах у нее были белые чулки с отдельно вывязанными большими пальцами.

На порожке перед коридором стояло две пары крохотных домашних туфелек без задника. Коике сунула в них ноги. Попытался было последовать ее примеру и я, но туфельки оказались едва в половину моей лапы. Коике прикрыла рукавом кимоно рот и тоненько хихикнула. Не иначе как потешалась над белым пентюхом. Хихикала она и после, всякий раз, как я, по ее мнению, допускал какую-то несообразность.

К сожалению, вынужден признать, что смеялась Коике надо мной довольно часто, но, к великой моей радости, смех ее звучал, как колокольчик, и вскоре я так привык к нему, что готов был слушать его бесконечно.

А пока она провела меня шагов шесть-семь по коридору. Потом отодвинула бумажную дверь, выскользнула из своих туфелек и показала знаками, что это же самое должен проделать и я. В одних носках мы вошли в комнатку. На полу здесь были постелены татами — камышовые циновки. Коике отодвинула дверь к противоположной стене, и мне открылся вид на миниатюрный садик. Крохотные деревца от 20 до 50 сантиметров высотой росли между скальными обломками. В крохотном прудике с крохотным фонтанчиком плавали малюсенькие золотые рыбки.

Левая сторона комнаты была приподнята уступом. На стене висела какомоно — настенная картинка, которую можно накручивать на валик. Тогда я не знал еще, разумеется, что такое какомоно, и о японском искусстве икебаны — составлении цветочных букетов — тоже ничего еще не слышал. Всему этому Коике обучила меня в ближайшие недели.

В уголке стоял мой багаж. Это было мое первое знакомство с японскими методами работы. Все делалось незаметно и быстро.

Коике что-то прощебетала мне и указала на чемодан. Ага, она хочет его распаковать. Мои вещи мгновенно исчезли в стенном шкафу. Из этого же шкафа она достала большое кимоно и деловито приложила ко мне, подойдет ли по размеру. Мне стало ясно: в японском доме надо жить как японец.

Я ожидал, что девушка выйдет, чтобы я мог переодеться, но Коике об этом, видимо, и не думала. Напротив, она молниеносно стянула с меня пиджак и жилетку. Затем она расстегнула на мне рубашку. Я начал уже было беспокоиться, как же дело пойдет дальше, но Коике снова закрыла лицо рукавом и тихо хихикнула. Ни одна благовоспитанная японка никогда не станет смеяться мужчине в лицо. А Коике, как я узнал позже, посещала даже специальную школу хороших манер. Однако японские правила приличия не всегда соответствуют нашим, европейским (или американским), причем в большинстве случаев я нахожу, что японские лучше.

Коике еще раз раздернула пошире ворот моей рубахи, бросила взгляд на мою грудь, хихикнула и выскочила из комнаты.

Я тоже заглянул себе под рубашку, но не обнаружил там ничего, кроме волосатой моряцкой груди. Даже татуировки, как у большинства матросов, и той у меня не было. Я пожал плечами (этакое непонятное поведение!) и продолжил переодевание. Кимоно оказалось впору, и я гордо, как настоящий японец, прошелся несколько раз взад и вперед по комнате. «В садик выйти, что ли», — подумал было я, но не успел напялить на ноги маленькие туфельки, как снаружи послышалось многоголосое хихиканье. И тут же в комнату просеменила Коике в сопровождении трех новых дам — одна краше и узкоглазое другой.

Сначала, как полагается, пошли взаимные поклоны. Затем все четверо наперебой затараторили. Речь шла, по-видимому, обо мне.

Я подошел поближе к четверке красавиц и отвесил еще один поклон. Вежливость никогда не повредит, а уж с этакими красотками и подавно. И тут вдруг Коике-сан схватила обеими руками ворот моего кимоно и широко распахнула его. Она с гордостью демонстрировала подружкам мою волосатую грудь! От неожиданности я чуть не поперхнулся и застыл, как аршин проглотил. Трое новых девушек изумленно смотрели на меня. Потом одна из них робко подошла ко мне и легонько подергала меня за «шерсть».

Коике снова запахнула на мне кимоно. Любознательная троица низко поклонилась нам и скрылась, хихикая, за раздвижной дверью.

«Ханнес, Ханнес, — подумал я, — было дело, ты показывал на базаре за деньги свою лодку. Теперь, похоже, показывают тебя самого: кэптен Восс, человек с волосатой грудью. Только для детей и женщин! За вход 10 иен».

Как я узнал позже. Коике пришла от меня в такой восторг (у японцев волосы на груди не растут), что немедленно кликнула соседок, чтобы и они тоже подивились на европейское чудо.

Не знаю, сумел ли бы я постигнуть суть всех этих обстоятельств, не затянись отсутствие мистера Кобаяси на целых четыре недели.

Все это время мы с Коике были одни, и я учился от нее японским обычаям: принимать горячую ванну (не водичка — крутой кипяток!) по три раза в очень жаркий день; вытираться влажными полотенцами; есть сырую рыбу с водорослями и рисом, а главное, я учил важнейшие японские слова.

Во всяком случае я смог уже приветствовать господина Кобаяси и повести с ним несложную беседу. Кобаяси оскалил в улыбке желтые лошадиные зубы, затолкал меня в коляску, называемую, как и запряженный в нее человек, рикшей, и отвез в гавань. Там стояла столь хорошо знакомая мне глостерская шхуна, близнец моей «Джесси». Кобаяси показал на нее рукой и сказал:

— «Шикишима Мару».

Далее, к моему великому удивлению, оказалось, что мистер чиф-агент не понимает больше ни слова по-английски. Он говорил только по-японски. Делать нечего, пришлось обучаться японскому и мне. Не так уж и сложно: «хо» — парус, «хобашира» — мачта…

Ай да фирма «Смит, Смит и Смит»! Все, за что ни возьмется, делает основательно и, главное, рентабельно. Ни при каком ином методе обучения не постичь бы мне столь быстро основы чужого языка.

В конце 1908 года шхуна вышла в море. Я распростился с Коике-сан по японскому этикету (впрочем, по отдельным пунктам Коике предпочла все же европейские обычаи).

Команды к отходу и постановке парусов я уже умел отдавать по-японски. Для гарантии в нагрудном кармане у меня хранился еще лист бумаги с написанными на нем латинским шрифтом всевозможными японскими командами. Поскольку изучение японского языка планом Смитов для меня не предусматривалось, вахтенный журнал я вел на английском, и мистер Ода, мой штурман, заносил в него события своей вахты тоже на безупречном английском.

Стоило мне, однако, попытаться заговорить с ним по-английски, как он, вежливо улыбаясь, ответил:

— Сенси-ни ваташива вакаримасен дешита.

Смиты позаботились и о том, чтобы мой японский непрерывно улучшался.

О плаваниях на «Шикишиме» рассказывать особенно нечего. Морская практика на любых парусных судах в сущности почти одна и та же. И жизнь команды, и судовые работы — все очень похоже, и заботы везде одни и те же — ветры и бури, паруса да такелаж. Через каждые два-три месяца мы заходили в Иокогаму. Произведя расчет с Кобаяси, я ехал к Коике и оставался у нее, покуда снова не уходил на промысел.

Все шло размеренно и налаженно. Но вот в 1910 году произошли два события, снова коренным образом изменившие мою жизнь. Различные государства, чьи суда участвовали в промысле тюленей, заключили между собой соглашение, в соответствии с которым промысел с 1911 года прекращался. Владельцам судов выплачивалась соответствующая компенсация и командам — тоже соответствующая.

С той лишь разницей, что Смит, Смит и Смит получали шестизначную сумму в долларах, я — годовое жалованье, тоже в долларах, а остальная команда — месячное жалованье в иенах.

Вторым событием было то, что исчезла Коике, скрылась в неизвестном направлении, даже не попрощавшись.

Я кинулся к мистеру Кобаяси. На сей раз он прекрасно понимал и бегло говорил по-английски.

— Родители забрали ее назад в деревню. В ближайшие дни она выходит замуж. Фирма прилично заплатила ее старикам, и теперь Коике — хорошая партия. Да и вы, капитан, тоже ведь сделали ей кое-какие подарки…

Опечаленный, побрел я в портовую гостиницу. Нет, не везло мне в жизни с женщинами, а если и везло, то ах как мимолетно было это счастье!

21

В ожидании денег. Постройка «Си Куин». Течь в корпусе. Тайфун. Хорошего понемножку.

В Японии все организовано самым наилучшим образом. Это правило действует, к сожалению, даже когда японцы чего-то не хотят. В моем случае они не хотели выплачивать мне мою долю компенсации.

1 января 1911 года я высадился на берег и начал борьбу с властями. Со временем я смог бы составить толстый каталог оговорок и уверток. Такие простые варианты, как «Высокочтимый господин комиссар сегодня, к сожалению, отсутствует» или «К величайшему моему прискорбию, сегодня не приемный день», имели место лишь в первые недели. Потом пошли уловки более изощренные. «Да, да, конечно, мистер Восс, деньги вам, разумеется, немедленно заплатят. Но вот есть тут одна маленькая, незначительная неясность. Вы ведь канадец, не так ли? Высокочтимый господин комиссар должен решить, в какой валюте мы будем платить. Не можем же мы вам, канадцу, платить долларами, не так ли? С другой стороны, ваш договор с вашей старой фирмой оговаривает плату именно в долларах. Вот эта-то мелочь нам пока что и не совсем ясна. Пожалуйста, поймите нас правильно».

Все это говорилось самым сладким голосом и с самым любезнейшим выражением лица. Общение с Коике-сан, мистером Кобаяси и корабельной командой научило меня терпению. Я улыбался в ответ и заверял временно исполняющего обязанности высокочтимого комиссара по выплате компенсаций тюленебоям-промысловикам в полном моем уважении к его высоким заботам.

И все-таки им пришлось заплатить, и денег у меня в один миг стало более чем достаточно. Промысел тюленей оказался довольно прибыльным предприятием.

Пока я ожидал деньги, я много гулял и обозревал окрестности. Разумеется, не обошел я своим вниманием и маленькие верфи, на которых строятся рыбачьи суда. Очень интересно было мне наблюдать, как японские коллеги управляются со своим инструментом. По многим пунктам они нас, европейцев, надо сказать, превосходили. В первую очередь глазомером, сноровкой, умением работать, сидя на корточках, и, самое главное, тем, что в работе они пользовались обеими руками и одной ногой. На ногах у них были чулки, как у Коике (где-то она теперь?), с отделенным большим пальцем. В зазор между большим и остальными пальцами они ловко захватывали самые различные предметы.

Особенно часто я наведывался на одну верфь неподалеку от Камакуры. Я открыл ее случайно, посетив впервые это местечко для осмотра гигантского изваяния Будды. На этой верфи по вечерам и в уик-энд работало двое англичан. Вместе с японцами они строили лодку по американским чертежам. Разумеется, я заговорил с ними и представился.

— Мы знаем вас по иокогамскому яхт-клубу, мистер Восс. Я — Фред Стоун, а это мой друг Сэм Энтони Винсент.

Оба уже несколько лет отработали в Японии и собирались теперь назад в Англию. Люди они были предприимчивые и решили поэтому путешествие совершить на собственном судне. Как раз к этому самому времени в американском журнале для яхтсменов опубликовали проект яхты, специально разработанный для любительской постройки. На первом судне этого типа, «Си Беад», Томас Флемминг прошел от Нью-Йорка до Рима. Судя по чертежам, яхта должна была обладать хорошими мореходными качествами, и, как выяснилось потом на практике, именно так оно и оказалось: судно было очень остойчивым. Основные его размерения (в метрах) составляли: наибольшая длина — 7,82, длина по ватерлинии — 5,79, наибольшая ширина — 2,51 и осадка — 1,07.

Оба корабела-любителя получили от меня кучу всяких добрых советов и, к великой моей радости, большинству из них последовали.

Как-то весной (я все еще ожидал свои деньги) Стоун и Винсент поинтересовались, а почему бы мне, собственно, не пойти вместе с ними.

— Что ж, — ответил я, — делать здесь все равно нечего, и маленькое путешествие мне бы, конечно, не повредило. До Америки можете на меня рассчитывать. Глядишь, и денежные мои дела к тому времени урегулируются…

И в самом деле, ничего меня больше в Японии не держало. О поведении японцев я сообщил своему консулу. Пусть-ка на меня немного поработает. Не с моих ли налогов он в конце концов живет?

В полдень 27 июня 1912 года судно с гордым именем «Си Куин»[53], имея на борту запас провианта на три месяца, было готово к выходу в море.

Нас провожал весь иокогамский яхт-клуб. Не проводы, а настоящий большой смотр всего местного флота. Стоун и Винсент как истые сыны Альбиона были при полном параде: белые туфли, белые полотняные брюки, черная тужурка, белая рубашка с жестким крахмальным воротничком и черным галстуком и белая яхтсменская фуражка.

Я в своей обычной судовой робе стоял у руля.

По какой-то причине флаг-фал для подъема «уайт инсайна», британского торгового флага, оказался непрочно закрепленным. Никто из нас не заметил, как фал вытравился, и флаг полетел в море.

С соседних судов закричали, замахали руками: все показывали на флаг, волочащийся у нас в кильватере. Я хотел уже было подать команду к повороту, когда с одной из яхт раздался чей-то голос:

— Вот и кончился британский флажок!

— Никогда! — заорал Винсент и при всем параде сиганул за борт. Спустя несколько минут он ухватился за флаг-фал и потянул флаг к себе. Я развернул «Си Куин» носом к ветру и удерживал судно на месте, покуда не подплыл Сэм. Мы вытянули его на борт. С его шикарной клубной формы ручьями стекала соленая вода. Но на голове все так же прочно сидела белая фуражка. Он гордо размахивал флагом. С других судов его приветствовали ликующими возгласами. Винсент, все еще в полном облачении, вскарабкался на бизань-мачту и снова поднял флаг.

К вечеру мы уже довольно далеко оторвались от берега и его забот. Перед нами простирался Тихий океан с ветрами, течениями и… тайфунами, весьма характерными для этого времени года.

В первый же ужин мы провели корабельный совет. Главным предметом обсуждения было: удачу или неудачу сулит нам вытравившийся флаг-фал? После долгих споров мы пришли к единогласному решению: да, потеря флага при выходе в море, без сомнения, означает будущие неудачи, однако, с другой стороны, флаг от судна не оторвался, и это, так же несомненно, означает удачу. А поскольку плюс и минус, как известно, взаимно уничтожаются, инциденту ни в коем случае не следует придавать серьезного значения. Каковое решение и было занесено в вахтенный журнал.

Второй вопрос повестки дня был улажен значительно проще. Мы порешили идти на ост, покуда не окажемся к норду от Маршалловых островов, чтобы потом, повернув к зюйду, зайти на эти острова. А там уж, на островах, решим насчет дальнейшего курса. Это мы тоже занесли в вахтенный журнал.

После распределения по вахтам и разрешения проблемы, кому стряпать, началась обычная морская повседневность.

Ветер в ближайшие дни дул со всех румбов, кроме попутных. Поэтому идти в основном приходилось круто к ветру, что на маленьком судне чревато постоянным душем. Да еще вдобавок несколько, пусть хоть и слабеньких, штормов. К огромному моему удовольствию, оказалось, что «Си Куин» с плавучим якорем и зарифленным бизанем отлично их переносит. Разбилось лишь несколько яиц из нашего запаса.

После обеда я вышел на палубу поразмять малость ноги. Плавучий якорь надежно удерживал судно на самых могучих волнах. Однако мне показалось, что дрейф несколько больше, чем обычно. Поэтому я пробрался на нос, чтобы посмотреть, не случилось ли что с плавучим якорем. Представьте мое изумление, когда я увидел остроконечный спинной плавник большущей акулы, играющей с нашим якорем. Должно быть, хищница проверяла, не подвешено ли на якорном канате что-нибудь съестное.

На следующий день ветер стих, и плавучий якорь стал не нужен. Подняв его на борт, мы обнаружили, что он перекручен тросами. Отсюда и необычная скорость дрейфа.

5 августа я сидел в каюте и ел очень вкусный ужин, приготовленный Винсентом. Сытый и довольный, я лениво водил глазами по каюте, радуясь тому, как складно все идет. И вдруг мой взор озадаченно уперся в днищевый настил у подветренного борта. Никаких сомнений: всякий раз, стоило «Си Куин» накрениться чуть посильнее, сквозь щель настила тоненькой струйкой брызгала вода.

— Сэм, когда ты в последний раз откачивал воду?

— В свою вахту. Воды почти не было.

— Значит, часа два назад… Так, а ну-ка, подними пайол.

Винсент поднял. Вода плескалась в трюме и с подветренной стороны подбиралась уже к койкам.

— Может, бидон с пресной водой протек? — сказал Сэм, макнул палец в воду и, облизав его, скривился: — Бр-р-р, в чистом виде океан!

— Быстро к помпе!

С полчаса чавкала помпа, пока в трюме не стало сухо. Мы тщательно осмотрели все днище, но протечки нигде не обнаружили. А вода меж тем продолжала откуда-то поступать.

Она поступала, а мы откачивали. Через каждые два часа по тридцать минут. Счастье, что хоть помпа у нас такая хорошая, радовался я. На следующее утро мы снова созвали корабельный совет. Винсент и Стоун предлагали продержаться как-нибудь до Маршалловых островов, иначе говоря, добрых 2 тысячи миль.

— Нет, — сказал я, — я согласен плыть куда угодно на малом или большом судне — безразлично, лишь бы судно было в порядке. В противном случае я должен идти в ближайший порт. А ближайший от нас — на 500 миль к весту, в Японии.

Итак, мы легли на обратный курс. 6 августа мне удалось как раз определить наше место. Наиболее подходящей японской гаванью для нас была Аикава, что неподалеку от Сендая — места стоянки китобойной флотилии.

«Си Куин» с полными парусами неслась к берегу. 10 августа, Прокачав через нашу яхту пол-океана, мы входили уже в бухту Аикава.

Во время прилива мы завели «Си Куин» на мягкий песчаный пляж. С наступлением отлива она оказалась на суше далеко от воды, так что мы могли свободно ходить вокруг нее. Мы скрупулезно прощупали ее со всех сторон и обнаружили, что в одном месте, добраться до которого изнутри было просто невозможно, из шва вывалилась конопатка. Больше мы не нашли ни малейшей неисправности.

Я собственноручно проконопатил злополучный шов, и, когда снова начался прилив, «Си Куин» опять закачалась на воде. Каких-то четверть метра вывалившейся конопаточной пакли едва не отправили нас на морское дно.

После нескольких недель в открытом море, не успев даже толком осмотреться, снова покидать земную твердь — радость, прямо скажем, невеликая. Поэтому без всяких к тому в сущности оснований мы прокантовались в бухте целые две недели и вышли из нее лишь 22 августа.

День начался сильным зюйд-остовым ветром. Да еще и дождь хлестал как из ведра. К полудню немного прояснилось, волна с зюйд-оста пошла круче, хотя ветер и приутих. Мне все это показалось довольно подозрительным, и я приказал готовить судно к шторму. Однако, к великому моему недоумению, в ближайшие сутки ничего скверного не произошло, и я подумывал про себя: «Эх, Ханнес, Ханнес, стареешь ты, парень, и становишься пессимистом».

На море всегда надо быть оптимистом и вместе с тем готовиться к худшему. Так я всегда и старался поступать. Однако когда при том же умеренном ветре волны стали расти все сильнее и сильнее, я понял, что надо настраиваться на самое худшее.

Вокруг солнца образовались вдруг какие-то зловещего вида кольца различной окраски. Воздух становился все плотнее и, несмотря на ветер, неподвижнее. Барометр падал медленно, но неуклонно.

Я позвал обоих своих спутников и сказал им, что надо, видимо, ждать тайфуна. Слова мои их не очень-то впечатлили. Несколько штормов «Си Куин» уже отлично выдержала, и потом погода такая приятная, теплая. Ни в какой шторм даже и верить-то не хочется.

И в самом деле, всю следующую ночь и утро 30 августа ветер оставался довольно умеренным. Однако волнение все усиливалось, а барометр упал до 748 миллиметров. Настоящая баталия началась после обеда, часов этак около двух. Сильные шквалы с секущим дождем вынудили нас убрать паруса, отдать плавучий якорь и лечь в дрейф. Ночью буря разыгралась еще сильнее, а на рассвете 31 августа я убедился, что больше ветру расти уже некуда. Я сказал об этом обоим соплавателям, добавив, что с плавучим якорем наша «Си Куин» вне всякой опасности. И все же час спустя я вынужден был признаться, что с заявлением о предельной силе ветра несколько поспешил.

Плавучий якорь — это, конечно, здорово, но для гарантии мы все же вытравили с носа еще два небольших мешочка из плотной парусины, наполненных рыбьим жиром. Тонкая масляная пленка медленно растекалась по воде, приглушая неистовую пляску могучих волн. Однако еще через час море так расходилось, что от наших масляных мешочков никакого проку уже не было. Но мы все равно упорно продолжали заправлять их рыбьим жиром по принципу: делай, что можешь, и будь что будет.

На палубе удержаться кое-как удавалось только лежа, а уж лицо ветру подставить и вовсе было невозможно. Над водой летали белые клочья пены. Снежная буря, да и только!

Около девяти вечера «Си Куин» развернуло лагом к волне. Не иначе как мы потеряли плавучий якорь.

Обоих своих спутников я отправил в каюту, а сам обвязался в кокпите концом фала и стал ждать. Ждать — зачастую это единственное, что нам остается, когда бушуют стихии. С волной мы кое-как справлялись, но, когда на подмогу ей налетел вдруг неожиданный шквал, совместного их натиска «Си Куин» сдержать не могла и завалилась на борт. Секунды две лежала она, распластав мачты по воде. «Надо же, — успел подумать я, — казалось бы, ветер и так силы самой неимоверной, ан глядь — у него еще резервы есть, и даже весьма ощутимые». Но тут «Си Куин» закрутило дальше. Ушли в кипящее море мачты, и вот уже поплыла наша яхточка килем кверху, а рядом с ней — я, привязанный фалом. Железный киль торчал над водой, как плавник гигантской рыбы. «Утонуть здесь, сейчас, не попрощавшись даже со Стоуном и Винсентом, — какая досада!» — мелькнуло у меня в голове. Сейчас-то я понимаю, конечно, насколько идиотскими были тогда мои мысли, но что было, то было.

Цепляясь за фал, я подтянулся к яхте и попытался было вскарабкаться на нее с кормы. Но не тут-то было: зловеще шипя, на нас накатывался очередной огромный вал. Очень плавно, но сурово и неуклонно он оттянул меня от судна и прихлопнул сверху шапкой пены. Не иначе как саданул он как следует и по килю, потому что, вынырнув, отфыркиваясь, на поверхность, я увидел медленно поднимающиеся из воды мачты. Еще несколько секунд — и «Си Куин» снова на ровном киле, как и подобает порядочной яхте. Разумеется, я тотчас же забрался в кокпит, а оттуда — в рубку. Открывая каютный люк, я услышал голос Винсента:

— Это ты, Джон?

А потом мы все трое сидели, скрючившись, в рубке и улыбались друг другу. Мы были живы, и «Си Куин» после своих кульбитов была цела и невредима, и нам было весело всем тайфунам назло.

Причиной опрокидывания явилось, очевидно, случайное совпадение на редкость высокой волны и сверхмощного шквала. В дальнейшем штормяга еще несколько раз сильно заваливал нас на левый борт, однако опрокинуть больше не смог. К сожалению, оказалось, что при каждом таком завале в люк проникала вода. Мне было ясно, что долго так продолжаться не может. Надо менять галс.

Я осторожно переложил руль. Крен уменьшился, и мы медленно начали набирать ход. Теперь ветер дул уже с кормовых румбов. Парусности одного рангоута вполне хватило, чтобы яхта пошла вперед. Теперь надо было идти быстрее, чтобы ни один вал не захлестнул рубку. Я потравил гика-шкот, гик пошел под ветер, и вот яхта идет уже левым галсом. Еще несколько секунд — и мы перевалились на правый борт. «Ну, Ханнес, молодец! Кажись, все прошло удачно», — сказал я сам себе, и тут же море наказало меня за бахвальство: очередной вал что есть мочи хлестнул нам в борт, задел гребешком гик и переломил его, как соломинку. Да, вот тебе и удача! Без плавучего якоря остались, а теперь еще и без гика.

Я вытравил побольше гика-шкот и выпустил на нем обломок за борт как временный плавучий якорь.

Из каюты слышалось раздражающее бульканье. Однако Стоун и Винсент, прямо скажем, не особенно спешили лезть туда вычерпывать водичку. Помпа наша, увы, отказала. Я скользнул в люк с ведром в руке и очутился по колено в воде.

Я был уверен, что за долгие годы плаваний чему-чему, а уж укладке всевозможного корабельного имущества и припасов научился. В самую сильную качку все прочно стояло по своим местам. Но кто, скажите, мог предвидеть, что «Си Куин» способна на этакий акробатический трюк — кувырок на 360 градусов? Вот теперь и попадали ко мне в ведро вместе с водой рубашки, граммофонные пластинки, фотоаппараты, банки с сахаром и раскисшие морские сухари.

Но вот наконец уровень воды в каюте понизился настолько, что я смог уже добраться до шланга нашей помпы и обнаружил в нем носок Винсента. Остатки воды мы откачали быстро, уже помпой.

Часов около двух на палубе что-то сильно загрохотало. Мы кинулись наверх. Ветра не было, но волны вокруг нас толклись высотой с гору: «Си Куин» угодила в самый глаз тайфуна. Ветровое давление отсутствовало, и судно испытывало жесточайшую нерегулярную килевую качку. Мачты от этого поломались. Однако висели пока что на вантах. Мы осторожно опустили их на палубу и накрепко связали. Хоть какая-то работа, и то радость. Потом мы снова спустились в каюту. Барометр показывал 717 миллиметров.

3 сентября море наконец успокоилось, и мы решили снова поставить грот-мачту покапитальнее. Из палубы от старой мачты торчал приличный пень сантиметров 90 в длину. Уцелел, запутавшись в вантах, и второй обломок длиной почти семь метров. Мы аккуратненько наложили на места переломов шины, на которые пошли рейки внутренней каютной обшивки, и прочно стянули обломки тросами. К новой мачте мы приладили весь необходимый стоячий и бегучий такелаж. Из обломков бизани я сделал козлы. Точнее говоря, связал между собой верхушки обеих частей, нижние же их концы закрепил на планшире. Крепкие тросы, как штаги, поддерживали козлы спереди и сзади. К верхнему перекрестью я подвесил верхний блок тали, а нижний закрепил на новой мачте, чуть повыше ее центра тяжести.

Проверив еще разок всю конструкцию на прочность, я попросил Фреда и Сэма поработать хорошенько на этих талях.

Оба принялись за работу. Мачта повисла над палубой. С грехом пополам я подтянул ее шпор к пяртнерсу.

— Теперь майна помалу!

Шпор мачты исчез под палубой. Я с силой поднажал на мачту плечом, и вот она уже стоит, как свечечка в подсвечнике. Все остальное было детской игрой. К вечеру, оставляя за кормой по четыре мили в час, мы шли уже курсом вест. На борту царило великолепное настроение, как всегда, когда безносая промахнется своей косой.

9 сентября мы увидели землю, а 10 вечером стояли уже в гавани Хабу, рыбачьей деревушки близ Иокогамы.

В последующие дни мы латали всевозможные дырки, которых до сей поры не замечали. Потом Стоун и Винсент продали корпус своей яхты, после чего оба благополучно отбыли в Англию на почтовом пароходе.

22

Я получаю свои деньги. Моя книга. Новые планы. Владелец автобусов.

Понятно, о нашем плавании раструбили все газеты. Я воспользовался обстоятельствами и в одном интервью вставил между прочим, что неплохо бы японскому правительству заплатить мне теперь мои денежки.

Не знаю, то ли газетные репортажи повлияли, то ли действительно все формальности наконец были выполнены, только вскоре временно исполняющий обязанности высокочтимого комиссара по выплате компенсаций тюленебоям-промысловикам, следуя распоряжениям самого высокочтимого комиссара, отсчитал причитающуюся мне сумму в чудесных зелененьких долларовых бумажках.

Несколько дней спустя ко мне явился некий мистер Глейзер. Вместе с мистером Джильбертом они владеют в Токио издательством, выпускающим книги на английском языке.

— Почему бы вам не описать ваши приключения и не опубликовать книгу «в нашем издательстве? — спросил мистер Глейзер.

— Я моряк и писать книги не умею.

— Человек сумеет все что угодно — надо только решиться.

«А ведь парень прав», — подумал я. И решился.

Первым делом мне выплатили задаток. Никогда за всю мою жизнь такого со мной еще не бывало. Но потом мне пришлось основательно потрудиться. Мистер Глейзер придумал отличный метод работы:

— Лепите скелет, мистер Восс, а уж мясом под перьями наших умельцев он живо обрастет.

Иной раз мясо к костям приходилось не очень-то впору, но мистер Глейзер говорил, что настоящему писателю из-за таких мелочей расстраиваться вовсе ни к чему. А ведь он-то в этой кухне, надо думать, разбирался. По завершении рукописи я получил вторую часть гонорара. Это мне так понравилось, что я всерьез начал подумывать, а не написать ли мне еще несколько книг, чем больше, тем лучше.

Я с нетерпением ждал выхода моих воспоминаний, и вот наконец настал этот счастливый день. В руках у меня была книга: «The Venturesome Voyages of Capt. Voss»[54]. Я не удержался от искушения послать один экземпляр в Хорст.

В августе 1914 года разразилась война. До сих пор толком не пойму, для чего вдруг европейцам потребовалось взаимное истребление. Оно, конечно, руки-то у людей всегда чешутся. Дрались же мы между собой, скажем, в кубриках на больших парусниках. Но ведь всего лишь дрались. До смерти-то никого не забивали…

Из-за войны мне ничего не оставалось, как отправиться с ближайшим пароходом в Сан-Франциско, а оттуда в Викторию (Британская Колумбия).

В деньгах я вообще-то не нуждался, но мне очень хотелось подыскать себе подходящее занятие. Наняться на какой-нибудь пароход? Легче легкого: теперь, в войну, число их заметно прибавилось. Однако давнему своему твердому решению я изменять ни в коем случае не собирался. Плавать на пароходах — никогда, разве что пассажиром.

Однажды я поделился этими заботами со своим добрым другом доктором Мартенсом.

— Джон, — сказал он, — ты мучаешься от скуки. Тебе непременно нужно заняться чем-нибудь полезным.

— Это я знаю, док, но только вот чем?

Мы еще разок подробно обсудили проблему, и в заключение доктор Мартенс сделал мне неплохое предложение.

— Послушай-ка, ты ведь, наверное, знаешь мистера Кингстона?

— Это у которого два автобуса?

— Точно. Так вот. Кингстон умер, и его вдова не знает теперь, что с ними делать.

— Ради бога, уж не собираешься ли ты женить меня на ней?

— Нет, но она охотно продала бы тебе эти автобусы, и притом не запросила бы дорого.

— Да ты, видать, слегка того, доктор, — сказал я.

Но Мартенс рассеял мои сомнения самым убедительным образом.

В конце концов я купил-таки оба страшилища. Более того, я выучился сам водить автомобиль и выправил даже в полиции водительские права.

Изредка, когда выпадает свободная минутка, я езжу на своей машине (есть у меня и она) к пляжу. Бесконечной чередой катятся длинные океанские волны. У самого берега они разбиваются и обращаются в ревущий прибой. И вот уже гигантская эта масса воды, все еще грозная и могучая, истаивает и рассеивается ручейками в песке. Обессиленная, стекает вода обратно в море и опять бьет о берег, сливаясь с новым буруном.

Волны вздымаются и рушатся. Откуда они пришли — от Гаваев, Японии или Гвинеи, — кто знает. Медленно бреду я обратно к машине. Стоит ли печалиться, Ханнес? Повидал ты на своем веку побольше, чем миллионы других людей. А ведь это, пожалуй, получше, чем стать миллионером.

1

Ла-Манш.

2

Мозес — юнга (нем.), профессиональный жаргон немецких моряков; дословно: Мозес — Моисей, может быть, потому, что юнга, как и Моисей, с детства пущен плавать по водам

3

Старший помощник капитана, первый штурман.

4

Нижненемецкий диалект.

5

Литературный немецкий язык.

6

11 ноября.

7

Персонаж из драмы Ф.Шиллера «Вильгельм Телль».

8

Полоса низменных побережий морей, затопляемая лишь в периоды наиболее высоких приливов и нагонов воды.

9

Конфирмация — церковный обряд приема подростков в церковную общину.

10

Игра слов: Doppeleiche — двойной дуб, Doppelleiche — двойной труп; Krone — корона и крона дерева.

11

«не укради»

12

Кюммель — тминная водка.

13

Грошен — монета в десять пфеннигов.

14

Стапель — основание, на котором осуществляется сборка корпуса судна.

15

Рында — корабельный колокол.

16

Американская желтая южная сосна.

17

Плаз — ровная площадка, на которой вычерчивается в натуральную величину теоретический чертеж корпуса судна и очертания его отдельных деталей.

18

Это не только немецкий обычай: англичане в обиходе тоже называют свои корабли просто «она» и пишут это слово с большой буквы, как и слово «бог».

19

Пяртнерс — отверстие в палубе для прохода мачты.

20

Доска или брус, накрывающий свободную кромку борта беспалубной лодки.

21

Рыбины — деревянные щиты, которые укладываются на дно шлюпки для предохранения обшивки.

22

Релинг — бортовое ограждение.

23

Бимс — поперечная горизонтальная связь набора судна, подпалубная балка, служащая для поддержания настила палубы.

24

Шканцы — часть палубы между грот— и бизань-мачтой; почетное место на корабле.

25

Ссклянки — песочные часы; бить склянки — отбивать часы в корабельный колокол; каждая вахта — четыре часа, первый час — отбивается первая склянка, второй — вторая и т.д.; сейчас песочных часов уже нет, а название «склянки» сохранилось.

26

Приводиться — разворачиваться носом к ветру.

27

Испорченное английское «All hands on deck!» — «Все наверх!»

28

Вертикальный ворот.

29

Панер — момент при подъеме якоря, когда он еще не отделился от грунта, но длина цепи уже равняется глубине моря, и якорная цепь стоит вертикально.

30

Начало баллады Ф.Шиллера «Кубок».

31

Перты — тросы, подвешенные под реями, на которые матросы становятся ногами, расходясь по реям для крепления парусов.

32

Тонкие тросы, навязанные поперек вант и образующие вместе с вантами как бы веревочную лестницу для исхода на мачты и реи.

33

Гандшпуг — длинный брус из твердого дерева, служащий для вращения ручных шпилей при работе с большими тяжестями.

34

Аквавит — сорт водки.

35

Нем. морское жаргонное слово, означающее злое, штормовое море; происходит от причисленного к лику католических святых Эразмуса, епископа Сирии в III веке, при императоре Диоклетиане; св.Эразмус считался покровителем моряков.

36

Узкое место трюма в самом носу судна.

37

Прозвище матросов кайзеровского флота (за синюю, как у китайских кули, одежду).

38

Старший унтер-офицер германского военного флота.

39

Банка — скамейка на корабле.

40

Леер — туго натянутый трос с обоими закрепленными концами; ставится, например, для ограждения палубы, для установки тента и пр.

41

Судовая роль — полный список экипажа судна с указанием занимаемых должностей.

42

Зашанхаить — обманным путем, чаще всего в пьяном виде, заманить на корабль людей для службы матросами; такой вид «вербовки» особенно процветал в Шанхае.

43

«Винджаммер» (англ.) — нарицательное название больших парусников конца XIX века; дословно: накачанный ветром или выжиматель ветра.

44

Лабскаус — кашица из селедки, мяса и всяких острых приправ.

45

Курс парусника под тупым углом к линии ветра.

46

Плоская кормовая оконечность корпуса судна.

47

Флортимберс — нижняя часть шпангоута, соединяющаяся с килем.

48

Киса — морской мешок.

49

Настил, закрывающий трюм.

50

Город в ЮАР, административный центр Капской провинции; современное название — Кейптаун.

51

Ныне Ресифи — порт в Бразилии, административный центр штата Пернамбуку.

52

В наши дни территориальные воды большинства государств расширены до 12 миль.

53

«Морская королева» (англ.)

54

«Отчаянные путешествия капитана Восса».