Двое мужчин стояли неподвижно, словно статуи, и, наконец, профессор первый медленно вернулся к жизни. У него был более торжественно-беспристрастный вид, чем обычно. Медленно повернувшись к миссионеру, он протянул ему руку.
– Мистер Прингль, – сказал он, – прошу вас – простите меня за те мысли, которые у меня были; однако никто не может считать себя человеком науки, если игнорирует факт, подобный данному факту.
– Я думаю, – сказал м-р Прингль в раздумье, – что нам следовало бы навести кое-какие справки. Не можете ли вы позвонить ему и узнать, нет ли его дома?
– Не знаю, есть ли у него телефон, – ответил Опеншоу довольно рассеяно, – он живет, кажется, где-то в районе Хампстеда, но я думаю, что если кто-нибудь из его друзей или родственников заметит его отсутствие, то они зайдут за справками сюда.
Сможем ли мы дать его приметы, в случае если этого потребует полиция? – спросил м-р Прингль.
– Полиция, – повторил профессор, внезапно выведенный из своей задумчивости. – Приметы… Право, он был так ужасно похож на всех остальных, если только не считать его круглых очков. Один из этаких гладко выбритых молодых людей. Но полиция… Послушайте, что же нам теперь делать с этой сумасшедшей историей?
– Я знаю, что нам делать, – решительно ответил преподобный Прингль. – Я отнесу сейчас книгу прямо к этому чудаку доктору Ханки и спрошу его, что за дьявол скрывается за всем этим. Он живет не очень далеко отсюда. Я быстро вернусь и расскажу вам, что он говорил по этому поводу.
– О, это превосходно, – выговорил, наконец профессор, видимо довольный, что может хоть на минуту избавиться от ответственности.
Он сидел в своем кресле, когда те же быстрые шаги послышались на тротуаре перед домом и вошел миссионер, на этот раз, как быстро отметил профессор, уже с пустыми руками.
– Доктор Ханки, – сказал Прингль внушительно, пожелал оставить у себя книгу на один час и обдумать это дело. Он просил, чтобы мы оба зашли к нему, и тогда он сообщит нам свое решение. Он выразил желание, чтобы вы, профессор, непременно сопровождали меня во время второго визита.
Опеншоу продолжал молча смотреть в пространство, затем неожиданно воскликнул:
– Черт побери! Кто такой этот доктор Ханки?
– Это прозвучало у вас так, словно вы действительно считаете его самим чертом, – и, по-моему, многие думали то же самое, сказал Прингль, улыбаясь. – Он завоевал свою репутацию в той же области, что и вы. Но он заслужил ее главным образом в Индии, где занимался изучением местной магии и прочего, а здесь он, может быть, и не так уж известен. Это загорелый худощавый низенький человек, злой, как бес, хромой и с подозрительным характером, но в этих краях он как будто ведет самый обыденный и респектабельный образ жизни. В конце концов я не знаю о нем ничего плохого, если не считать плохим тот факт, что он единственный человек, которому, по-видимому, кое-что известно относительно всей этой дикой истории.
Профессор Опеншоу тяжело поднялся с места и подошел к телефону: он позвонил патеру Брауну. Затем он снова сел и опять погрузился в глубокое раздумье.
Явившись в ресторан, где он условился пообедать с профессором Опеншоу, патер Браун некоторое время ожидал в вестибюле, полном зеркал и пальмовых деревьев в кадках. Он догадывался, что произошло какое-то неожиданное событие. Он даже усомнился, придет ли профессор вообще, и, когда профессор все-таки пришел, патер Браун понял, что его смутные догадки подтвердились. Ибо весьма странный вид – безумные глаза и даже взъерошенные волосы – был у профессора, вернувшегося вместе с мистером Принглем из путешествия в северную часть Лондона.
Они разыскали там дом, стоявший недалеко в стороне, но неподалеку от других домов. Они нашли медную дощечку, на которой было действительно выгравировано: «Дж. И. Ханки, д-р медицины, чл. Корол. ак. наук». Не было только самого Дж. И. Ханки, д-ра медицины, чл. Корол. ак. наук. Они лишь нашли то, что уже бессознательно приготовил им заговор кошмаров; мещанскую гостиную с проклятой книгой, лежавшей на столе и производившей впечатление, словно кто-то только что ее читал, а позади – широко распахнутую заднюю дверь и еле заметный след шагов, идущий вдоль крутой садовой тропинки, такой легкий след, что казалось, хромой человек никогда не смог бы пробежать так легко. Но пробежал именно хромой человек, ибо в этих немногих следах можно было разглядеть уродливый оттиск специального сапога, затем два оттиска одного этого сапога, словно человек подпрыгнул, и затем – ничего. Это было все, чему мог научить д-р Дж. И. Ханки. Он принял свое решение. Он разгадал тайну оракула и получил должное возмездие.
Когда профессор и Прингль вошли в отель, под пальмы, Прингль вдруг уронил книгу на маленький столик, словно она жгла ему пальцы. Священник с любопытством взглянул на нее; на переплете сверху было крупными буквами вытеснено следующее двустишие:
Кто в эту книгу посмотрел,
Тот смерть крылатую узрел.
Внизу же, как патер обнаружил несколько позже, были такие же предостережения на греческом, латинском и французском языках. Профессор и Прингль вошли в ресторан, с потребностью выпить чего-нибудь, вполне естественную после перенесенных волнений и усталости, и Опеншоу окликнул лакея, который принес им два коктейля.
– Надеемся, вы пообедаете с нами, – сказал профессор миссионеру, но м-р Прингль с улыбкой покачал головой.
– Извините меня, – сказал он, – я хочу пойти куда-нибудь и вступить в сражение с этой книгой и со всей этой историей в одиночестве. Не могу ли я воспользоваться вашей конторой на час или два?
– Но я думаю… Я боюсь, что она заперта, – ответил Опеншоу несколько удивленно.
– Вы забываете, что там есть дыра в стене.
Преподобный Льюк Прингль улыбнулся самой широкой своей улыбкой и исчез во мраке улицы.
– В конце концов довольно странный субъект, – сказал профессор, нахмурившись.
Он был несколько удивлен, увидев, что патер Браун беседует с лакеем, принесли коктейли, и, по-видимому, о самых интимных делах лакея, потому что упоминалось имя какого-то ребенка, который теперь был уже вне опасности. Он высказывал некоторое удивление по поводу этого факта, недоумевая, каким образом мог священник познакомиться с таким человеком; но патер Браун сказал только:
– О, я ведь обедаю здесь по несколько раз в год и беседую с ним время от времени.
Сам профессор, который обедал здесь около пяти раз в неделю, подумал, что ему никогда и в голову не приходило беседовать с лакеем, но его мысли были внезапно прерваны вызовом к телефону. Голос, который его вызывал, назвал себя Принглем; голос был как-то заглушен, но вполне возможно, что его заглушали все эти заросли бороды и бакенбард. Того, что он сообщил, оказалось вполне достаточно, чтобы установить тождество.
– Профессор, – сказал голос, – я больше не в состоянии выносить это. Сейчас я сам загляну в нее. Я говорю из вашей конторы, и книга лежит напротив меня. Если что-нибудь случится со мной, то это будет моим прощанием с вами. Нет. Не пытайтесь остановить меня. Все равно вы не успеете. Я раскрываю книгу. Я…
Опеншоу показалось, что он слышит отзвук какого-то содрогания, какого-то трепета, какого-то беззвучного падения: потом он несколько раз прокричал в трубку имя Прингля, но больше он ничего не услышал. Он повесил трубку и придя в свое великолепное академическое спокойствие отчаяния, вернулся к столу и тихо занял свое место. Затем, с полнейшим хладнокровием, словно описывая провал какого-нибудь незначительного фокуса на одном из сеансов, он рассказал священнику все подробности таинственного кошмара.
– Пять человек исчезли таким невероятным образом, – сказал он. – Каждый из этих случаев необычаен, но я просто не в состоянии переварить случай с моим клерком Берриджем. Он был спокойнейшим существом в мире.
– Да, – ответил патер Браун. Как бы то ни было, а странно, что Берридж проделал такую штуку. Он был чудовищно добросовестен. Он так старался всегда отделять все конторы от всяких проделок. Ведь вряд ли кто-нибудь знал, что дома он – большой шутник и…
– Берридж! – вскричал профессор. – Разве вы знали его?
– О, нет, – ответил патер Браун небрежно, – но, как вы заметили, я знаю лакея. Мне часто приходилось ожидать в конторе вашего возвращения, и, разумеется я проводил часть дня с беднягой Берриджем. Это был большой оригинал. Я припоминаю, как однажды он мне сказал, что хотел бы коллекционировать ничего не стоящие вещи, подобно тому, как коллекционеры собирают те нелепые вещи, которые они считают ценными, Вы, верно, помните известный рассказ о женщине, которая собирала ничего не стоящие вещи.
– Я не совсем уверен, что понимаю, о чем вы говорите, сказал Опеншоу. – Но даже если мой клерк и был оригиналом (хотя я в жизни не знал ни одного человека, которого считал бы менее способным на оригинальность), это не объясняет того, что с ним случилось, и уж, конечно, не объясняет случаев с остальными.
– С какими это остальными? – спросил священник.
Профессор взглянул на него и сказал, отчетливо выговаривая слова, словно обращаясь к ребенку:
– Дорогой патер Браун, исчезли пять человек.
– Дорогой профессор Опеншоу, ни один человек не исчез.
Патер Браун смотрел на своего собеседника так же твердо и говорил не менее отчетливо. Тем не менее профессор попросил повторить эти слова, и они были повторены столь же отчетливо.
– Я сказал, что ни один человек не исчез.
После минутного молчания священник добавил:
– Я думаю, что самое трудное – это убедить кого-нибудь в том, что 0*0=0. Люди верят самым странным вещам, если они идут подряд. Макбет поверил трем словам трех ведьм, несмотря на то, что первое он сказал им, а последнее он мог осуществить только впоследствии. Но в вашем случае среднее слово – это самое слабое из всех.
– Что вы хотите сказать?
– Вы не видели ни одного исчезновения. Вы не видели, как исчез человек из палатки. Все это основано на словах Прингля, о личности которого мы с вами не будем сейчас спорить. Но вы можете допустить следующее: вы сами никогда не приняли его слов всерьез, если бы не увидели подтверждения им в исчезновении вашего клерка. Так же как Макбет никогда не поверил бы в то, что он будет королем, если бы не подтвердилась его уверенность в том, что он будет Кандорским таном.
– Это, может быть, и верно, – сказал профессор, медленно кивая. – Но когда это подтвердилось, я убедился в том, что это правда. Вы сказали, что я ничего не видел сам. Но я видел. Я видел, как исчез мой клерк. Исчез Берридж.
– Берридж не исчез, – сказал патер Браун. – Наоборот.
– Какого черта вы хотите сказать этим «наоборот»?
– Я хочу сказать, – ответил патер Браун, – что он никогда не исчезал. Он появился.
Опеншоу взглянул на своего друга, но, когда он сосредоточился на новом освещении вопроса, в голове у него совсем помутилось. Священник продолжал:
– Он появился в вашем кабинете, нацепив густую рыжую бороду, напялив на себя мешковатый плащ, и выдал себя за преподобного Льюка Прингля. А вы всегда обращали так мало внимания на своего клерка, что не узнали его в этом наспех сделанном костюме.
– Но право же… – начал было профессор.
– Могли ли бы вы описать его полиции? – спросил патер Браун. – Нет, не могли бы. Вы, вероятно, знали только, что он носил очки с цветными стеклами и был гладко выбрит, и если бы он просто снял эти очки – это было бы лучше всякого переодевания. Вы никогда не видели его глаз, так же как и его души, – веселых, смеющихся глаз. Он положил свою нелепую книгу и всю эту бутафорию, затем спокойно разбил окно, надел бороду и плащ и вошел к вам в кабинет, зная, что вы ни разу в жизни не посмотрели на него.
– Но с какой стати он сыграл со мной такую дикую шутку? – спросил Опеншоу.
– С какой стати? Именно потому, что вы ни разу в жизни не посмотрели на него, – сказал патер Браун, и его рука слегка согнулась и сжалась в кулак, словно он хотел ударить по столу. – Вы называли его «вычислительной машиной», потому что только с этой стороны нуждались в его услугах. Вы никогда не видели того, что случайный прохожий мог бы разглядеть в течении пятиминутной беседы: что это человек с характером, что это большой любитель древности, что у этого человека есть свои собственные взгляды на вас, и на ваши «теории», и на вашу репутацию «знатока людей». Неужели же вам непонятно стремление доказать, что вы не разобрались в собственном клерке? У него забавнейшие представления о разных вещах – например, о коллекционировании бесполезных вещей. Знаете вы рассказ о женщине, купившей две бесполезнейшие вещи – медную дощечку одного старого доктора и деревянную ногу? Вот на этих то вещах наш изобретательный клерк и построил образ замечательного доктора Ханки, построил так же легко, как и образ несуществующего капитана Вейлса. Поместив их у себя в доме, он…
– Вы хотите сказать, что дом, где мы были за Хампстедом, это был дом, в котором живет сам Берридж? – спросил Опеншоу.
– А разве вы знаете его дом или хотя бы его адрес? – отпарировал священник. – Вот что, не думайте, что я отношусь без уважения к вам или к вашей работе. Вы – великий служитель истины, и вам известно, что я не могу относится без уважения к таким вещам. Вы видели насквозь немало лжецов, когда заранее считали их таковыми. Но смотрите не только на лжецов. Смотрите, хотя бы изредка, на честных людей вроде этого клерка.
– Где теперь Берридж? – спросил профессор после длительного молчания.
– У меня нет ни малейшего сомнения в том, что он вернулся в вашу контору, – ответил патер Браун. – Фактически он вернулся в вашу контору в тот самый момент, когда преподобный Льюк Прингль прочел страшную книгу и исчез в пространстве.
Снова наступило молчание, затем профессор Опеншоу рассмеялся, рассмеялся как большой человек, который достаточно велик, чтобы не бояться выглядеть маленьким. Потом он отрывисто произнес:
– Пожалуй, я это заслужил, заслужил тем, что не замечал ближайших своих помощников. Но согласитесь, что нагромождение событий было просто устрашающим. Неужели вы ни разу, ни на минуту не почувствовали ужаса перед этой книгой?
– Ах, перед этой книгой, сказал патер Браун. – Я раскрыл ее сразу, как только заметил, что она здесь лежит. В ней одни только чистые страницы. Я, видите ли, не суеверен.
Зеленый человек
Молодой человек в бриджах, с оживленным открытым лицом, играл в гольф на поле, параллельном морскому берегу, где сумерки окрасили все в серый цвет. Играл он сам с собой и не гонял мяч зря, но отрабатывал приемы с какой-то тщательной яростью, словно аккуратный небольшой ураган. Он быстро выучивался многим играм, но ему хотелось учиться чуть быстрее, чем это возможно, и поэтому он был заведомо жертвой тех заманчивых предложений, которые обещают научить игре на скрипке за шесть уроков, французскому – заочно. Он дышал свежим воздухом столь обнадеживающих приглашений и приключений, а сейчас был личным секретарем у адмирала сэра Майкла Крэвина, владевшего большим домом и парком, чуть подальше от моря. Он был честолюбив и не собирался всю жизнь быть чьим-то секретарем, но он был разумен и знал, что лучший способ уйти из секретарей – стать секретарем хорошим. Он и стал им, научившись расправляться с кипами писем так же быстро и сосредоточенно, как с мячом. Сейчас он сражался с письмами один, на свою ответственность, – последние полгода адмирал был в плавании, и его ждали домой через несколько дней, а то и часов.
Гарольд Харкер бодро и скоро взошел на гребень между полем и морем и, глянув на берег, увидел нечто странное. Видел он нечетко, сумерки с каждой минутой сгущались под грозовыми тучами, но на секунду ему пригрезился сон из далекого прошлого или драма, разыгранная призраками другого века.
Закат догорал медными и золотыми полосами над последним кусочком моря, который казался скорее черным, чем синим. Но еще чернее на ярком сиянии заката, четкие, как силуэты в театре теней, прошествовали двое мужчин в треуголках, при шпагах, словно они только что сошли с деревянных кораблей Нельсона. Такая галлюцинация была бы неестественна для Харкера, будь он даже склонен к галлюцинациям. Он принадлежал к тому нетерпеливому и науколюбивому роду, которому легче вообразить летающий корабль из будущего, чем парусник из прошлого. Поэтому он пришел к вполне разумному выводу, что и футурист может верить своим глазам. Его иллюзия длилась лишь секунду. Со второго взгляда зрелище оказалось необычным, но вполне вероятным. От моря шли друг за другом, один – ярдов на пятнадцать позади другого, обычные современные офицеры флота, но в той почти экстравагантной форме, которую моряки надевают только в крайнем случае, скажем, когда их посетит особа королевской крови. У того, что шел впереди, видимо, не подозревая о том что кто-то шел сзади, Харкер сразу разглядел орлиный нос и острую бородку своего адмирала; человека позади он не знал. Зато он знал, почему они так одеты. Он знал, что, когда судно адмирала приходит в соседнюю гавань, его посещает высочайшая особа; это объясняло парадную форму. Но он знал и моряков, по крайней мере адмирала, и не мог понять, почему адмирал сошел на берег при всех регалиях, когда он мгновенно переоделся бы в штатское или хотя бы в обычную форму. Что-что, а это было бы не в его духе и надолго осталось одной из главных тайн нашей таинственной истории. Тогда же очертания фантастических мундиров на фоне обнаженных декораций – темного моря и песка – напоминали комическую оперу Гилберта и Салливена.
Второй человек был куда удивительнее, несмотря на аккуратный мундир лейтенанта; особенно необычно было его поведение. Он шел неровной, беспокойной походкой, то быстро, то медленно, словно не мог решиться, догонять ли ему адмирала. Адмирал был глуховат и не слышал шагов на мягком песке, но шаги эти, дойди они до ушей сыщика, породили бы сотню догадок, от хромоты до танца. Смуглое лицо было затемнено сумерками, глаза горели и сверкали, подчеркивая возбуждение. Раз он пустился бежать, но внезапно сник до небрежной медленной раскачки. Затем он сделал то, что, на взгляд Харкера, ни один офицер флота не сделал бы и в сумасшедшем доме. Он обнажил шпагу.
В этот высший момент удивительного видения обе фигуры исчезли за мысом, и воззрившийся на них секретарь заметил только, как смуглый незнакомец беззаботно срубил головку цветка. Видимо, он больше не пытался нагнать адмирала. Однако Харкер задумался и простоял там некоторое время, а уж потом озабоченно направился к дороге, проходившей мимо ворот усадьбы и длинным изгибом спускавшейся к морю.
По этой извилистой дороге и должен был прийти адмирал, если учесть, откуда он шел, и предположить, что он намерен прийти домой. Тропинка между морем и полем для гольфа поворачивала сразу за мысом и, став дорогой, возвращалась к Крэвен Хаузу. Поэтому секретарь с обычной своей порывистостью устремился к ней, чтобы встретить патрона, когда он пойдет к дому, но патрон к дому не шел. Еще удивительней было, что и секретарь не шел туда; во всяком случае, он задержался на много часов, породив в усадьбе недоумение и тревогу.
За колоннами и пальмами этой слишком роскошной виллы ожидание перерастало в волнение. Дворецкий Грайс, крупный желчный человек, необычайно молчаливый и с господами, и со слугами, выказывал некоторое беспокойство, расхаживая по главному залу и поглядывая в окно террасы на белую дорогу к морю. Мэрион, сестра и домоправительница адмирала, с таким же орлиным носом, но еще более высокомерным взглядом, была говорлива и остра на язык, а в волнении голос ее становился пронзительным, как у попугая. Дочь адмирала, Оливия, была смугла и мечтательна, обычно рассеянно молчала, а то и печалилась; и разговор без смущения вела ее тетя. Но племянница умела внезапно и очень мило смеяться.
– Не пойму, почему их до сих пор нет, – сказала старшая леди. – Почтальон видел, как адмирал шел с берега с этим ужасным Руком. И почему его зовут лейтенантом?
– Может быть, – печально предположила младшая, – потому, что он лейтенант…
– Не знаю, зачем адмирал его держит, – фыркнула тетка, словно речь шла о горничной. Она очень гордилась братом и всегда называла его «адмирал», но ее представления о флотской службе были не совсем четкими.
– Да, Роджер угрюм и необщителен, – отвечала Оливия, – но это не помешает ему стать хорошим моряком.
– Моряком! – воскликнула тетя, вновь поражая истинно попугаичьим тембром. – Я их представляю иначе. «Любила дева моряка», как пели в моей молодости. Подумать только! Ни веселья, ни удали, ничего. Он не поет, не танцует матросских танцев…
– Однако, – серьезно заметила племянница, – и сам адмирал танцует не так уж часто.
– Ах, ты знаешь, что я хочу сказать! – не унималась тетя. – В нем нет ни живости, ни бодрости. Да этот секретарь и то лучше.
Печальное лицо Оливии преобразил ее славный смех.
– Харкер уж точно станцевал бы для вас, – заметила она, – и сказал бы, что выучился по книге. Он вечно все учит… – Она внезапно смолкла и взглянула на поджатые тетины губы. – Не пойму, почему его нет, – добавила она.
– Я не о Харкере волнуюсь, – ответила тетя, встала и выглянула в окно.
Вечерний свет давно стал из желтого серым и теперь превращался в белый, по мере того как луна вставала над прибрежной равниной, где виднелись лишь искривленные деревья вокруг пруда да ниже, на горизонте, ветхая рыбачья таверна «Зеленый человек». Ни одной живой души не было ни на дороге, ни на равнине. Никто не видел ни человека в треуголке, который в начале вечера показался у моря, ни его еще более странного спутника. Никто не видел и секретаря, который видел их.
Только после полуночи секретарь ворвался в дом и поднял всех на ноги. Его призрачно-белое лицо казалось еще бледней, когда рядом стоял солидный инспектор полиции; но красное, грубое, равнодушное лицо больше походило на маску рока, чем бледное и перепуганное. Дамам сообщили со всей возможной осторожностью, что адмирала Крэвена случайно нашли в грязных водорослях и тине, в пруду, под деревьями, – он утонул.
Всякий, знакомый с Гарольдом Харкером, поймет, что, несмотря на волнение, к утру он приготовился стать как нельзя более полезным. Он зазвал для личной беседы инспектора, которого он встретил ночью на дороге у «Зеленого человека», и допрашивал его, как сам инспектор мог бы допрашивать мужлана. Но инспектор Бернс, человек основательный, был то ли слишком глуп, то ли слишком умен, чтобы обижаться по пустякам. Скоро оказалось, что он совсем не так глуп, как выглядит, ибо отвечал на пылкие расспросы медленно, но разумно и логично.
– Итак, – сказал Харкер (чья голова была полна книг типа «Стань сыщиком за десять дней»), – итак, это старый треугольник: несчастный случай, самоубийство, убийство.
– Несчастного случая быть не может, – отвечал полицейский. – Еще не стемнело, пруд в пятидесяти ярдах от дороги, а дорогу он знал, как свое крыльцо. Для него упасть в этот пруд – все равно что улечься в лужу. И самоубийство маловероятно. Адмирал был человек бодрый, преуспевающий, очень богатый, почти миллионер, – правда, это ничего не доказывает. И в личной жизни у него вроде все в порядке… Нет, его бы я никак не заподозрил в самоубийстве.
– Ну вот, – таинственно понизил голос секретарь, – значит, у нас остался третий вариант.
– Не стоит слишком спешить и с этим, – сказал инспектор к досаде вечно спешащего Харкера. – Конечно, хотелось бы выяснить одну-две вещи. Например, насчет имущества. Кто это унаследует? Вы, его личный секретарь, что-нибудь знаете о завещании?
– Я не такой уж личный секретарь, – ответил Харкер. – Его поверенные – Уиллис, Хардман и Дайк, Саттфорд Хай-стрит. Наверное, завещание у них.
– Что ж, пойду-ка я повидать их, – сказал инспектор.
– Пойдемте сейчас же, – сказал нетерпеливый секретарь.
Он беспокойно прошелся по комнате и снова взорвался.
– Что с телом, инспектор?
– Доктор Стрейкер осматривает его в полиции. Результаты будут эдак через час.
– Не слишком скоро, – сказал Харкер. – Мы сэкономим время, если встретимся с врачом у юристов.
Он запнулся, порывистость его внезапно сменилась смущением.
– Послушайте, – сказал он, – я хотел бы… мы все хотели бы, если возможно, позаботиться о ней… о дочери бедного адмирала. Она просила – может, это и вздор, но не стоит ей отказывать. Ей нужно посоветоваться с другом, который сейчас в городе. Это Браун, какой-то отец или пастор. Она дала мне адрес. Я не очень люблю священников, но…
Инспектор кивнул.
– Я их совсем не люблю, но я высоко ценю отца Брауна, – сказал он. – Я видел его в одном интересном деле, когда украли драгоценности. Ему бы стать полисменом, а не священником.
– Чудесно, – сказал секретарь, исчезая. – Пусть он тоже придет к юристам.
Так и вышло, что, когда они поспешно прибыли в соседний город, чтобы встретиться с доктором Стрейкером в конторе, они обнаружили там отца Брауна. Он сидел, положив руки на свой тяжелый зонт, и приятно беседовал с тем компаньоном этой фирмы, который сейчас работал. Доктор Стрейкер тоже прибыл, но, видимо, только что – он аккуратно укладывал перчатки в цилиндр, а цилиндр на столик. Судя по кроткому и круглому лицу священника и тихому смеху седого юриста, с которым он болтал, доктор еще не сообщил им печальное известие.
– Все-таки хороший денек, – говорил отец Браун. – Гроза, похоже, миновала нас. Были большие черные тучи, но я не заметил ни капли дождя.
– Ни капли, – согласился поверенный, поигрывая ручкой; это был третий компаньон, мистер Дайк. – А теперь на небе ни облачка. Прямо праздничный денек. – Он увидел посетителей, положил ручку и встал. – А, Харкер, как дела? Я слышал, адмирала ждут домой.
Тут заговорил Харкер, и голос его глухо разнесся по комнате:
– К несчастью, мы принесли плохую весть. Адмирал Крэвен утонул, не добравшись до дома.
Сам воздух этой конторы изменился, хотя люди не двигались. Они глядели на говорящего, словно шутка застыла у них на устах. Оба повторили «утонул» и взглянули друг на друга, затем – снова на вестника и стали его негромко расспрашивать.
– Когда это случилось? – спросил священник.
– Где его нашли? – спросил юрист.
– Его нашли, – сказал инспектор, – в пруду у берега, недалеко от «Зеленого человека». Он был весь в тине и водорослях, могли не узнать, но доктор Стрейкер… Что такое, отец Браун? Вам нехорошо?
– «Зеленый человек», – сказал отец Браун, содрогнувшись. – Простите… Простите, что я так расстроился…
– Расстроились? – спросил удивленный полисмен. – Чем же еще?
– Наверное, тем, что он в зеленой тине, – сказал священник со слабой улыбкой. И добавил тверже: – Я думал, это морские водоросли.
К этому времени все смотрели на священника, естественно, полагая, что он спятил. И все же больше всего удивил их не он – после мертвого молчания заговорил врач.
Доктор Стрейкер привлекал внимание и внешне: высокий и угловатый, он был одет вполне корректно, но так, как одевались врачи лет семьдесят назад. Сравнительно молодой, он носил длинную темную бороду, расправляя ее поверх жилета, и по контрасту с ней его красивое лицо казалось необычайно бледным. Портило его что-то странное во взгляде – не косинка, но как бы намек на косоглазие. Все заметили это, ибо заговорил он властно, хотя сказал только:
– Раз мы дошли до подробностей, придется уточнить. – И отрешенно добавил: – Адмирал не утонул.
Инспектор повернулся с неожиданной прытью и быстро спросил:
– О чем вы?
– Я только что осмотрел тело, – сказал Стрейкер. – Смерть наступила от удара в сердце узким клинком, вроде стилета. А уж потом, через некоторое время, тело спрятали в пруду.
Отец Браун глядел на Стрейкера так живо, как он редко на кого-либо глядел, и, когда все покинули контору, завел с ним беседу на обратном пути. Их ничто не задержало, кроме довольно формального вопроса о завещании. Нетерпение юного секретаря подогревали профессиональные церемонии юриста. Наконец такт священника (а не власть полисмена) убедил мистера Дайка, что тайну делать не из чего, и он с улыбкой признал, что завещание совершенно заурядно – адмирал оставил все единственной наследнице, и нет никаких причин это скрывать.
Врач и священник медленно шли по дороге из города к усадьбе. Харкер вырвался вперед, стремясь, как всегда, попасть куда-нибудь, но этих двоих больше занимала беседа, чем дорога. Высокий врач довольно загадочным тоном сказал низенькому священнику:
– Что вы об этом думаете, отец Браун?
Отец Браун пристально глянул на него и ответил:
– Видите ли, кое-что я думаю, но трудность в том, что я едва знаю адмирала, хотя хорошо знаком с его дочерью.
– Адмирал, – угрюмо сказал доктор, – из тех, о ком говорят, что у них нет ни единого врага.
– Полагаю, вы хотите сказать, – заметил священник, – что еще о чем-то говорят?
– Это не мое дело, – поспешно и резковато сказал Стрейкер. – Он бывал не в духе. Раз он угрожал подать на меня в суд за одну операцию, но, видимо, передумал. По-моему, он мог обидеть подчиненного.
Взор отца Брауна остановился на секретаре, шагающем далеко впереди, и, вглядевшись, он понял, почему тот спешит: ярдов на пятьдесят впереди него брела к дому Оливия. Вскоре секретарь нагнал ее, и все остальное время отец Браун созерцал молчаливую драму двух спин, уменьшавшихся с расстоянием. Секретарь, очевидно, был очень взволнован, но если священник и знал, чем именно, он промолчал. Когда они дошли до поворота к дому врача, он сказал только:
– Не думаю, чтобы вы еще что-нибудь нам рассказали.
– С чего бы мне?.. – резко сказал врач, повернулся и ушел, не объяснив, как закончил бы он вопрос: «С чего бы мне рассказывать?» или «С чего бы мне еще что-то знать?».
Отец Браун заковылял в одиночестве по следам молодой пары, но, когда он вступил в аллеи адмиральского парка, его остановило то, что Оливия неожиданно повернулась и направилась прямо к нему. Лицо ее было необычайно бледно, глаза горели каким-то новым, еще безымянным чувством.
