До этой минуты Эван Макиэн ничего толком не понял; увидев полисмена, он понял все. Перед ним был враг, перед ним была сила мира сего. И он мгновенно обратился из статуи в быстроногого жителя гор.
      – Бежим! – крикнул он, и понесся прямо туда, где песок был поглубже. Когда полисмен завершил свой плавный выход, он увидел между собой и жертвой небольшую осыпающуюся дюну. Завязнув дважды, свалившись трижды и одолев ее с четвертого раза, он обнаружил, что беглецы уже довольно далеко. Бежать им было тоже не очень удобно – и по песку, и по какой-то трясине, и сквозь густую осоку. Положение осложнялось тем, что бутылка, брошенная ими в море, подняла полицию всего графства.
      Чуть подальше от моря они то и дело замечали синюю фигуру; и только тогда, когда Макиэн вломился в лес, как вламываются в дом, преследователи мигом исчезли, словно их и не было.
      Рискуя запутаться, как муха, в черной паутине стволов и сучьев, Эван, наделенный чутьем охотника и зверя, пошел прямо через лес и довольно скоро вышел на опушку, где полицейских не было. Вдоль этой опушки беглецы прошли мили две; потом Макиэн прислушался, как лесной зверь, и сказал: «Они наш след потеряли», а Тернбулл спросил: «Куда мы теперь пойдем?» Макиэн посмотрел на серебристое небо, перерезанное длинными алыми облаками, и на верхушки деревьев, ловивших последний луч, и на птиц, возвращавшихся в гнезда, словно это были понятные ему письмена. Потом ОН сказал:
      – Мы пойдем спать. Если нам удастся заснуть в этом лесу, мы выиграем завтра ярдов двести.
      Развеселившийся Тернбулл отвечал, что спать не хочет, и бодро пошел дальше. То, что он говорил, было поистине блестяще, но речь его оборвалась сразу, и он заснул прямо на жесткой земле. И правильно сделал, ибо другой беглец разбудил его на заре.
      – Больше спать нельзя,– покорно, почти виновато сказал Эван,– Они пробежали гораздо дальше нас, но поняли свою ошибку и теперь возвращаются.
      – Вы уверены? – спросил Тернбулл, протирая глаза.
      Но тут же вскочил, словно его окатили ледяной водой, и кинулся в чащу за Макиэном. На жемчужно-розовом небе появилась знакомая фигура. Полицейские очень смешно выглядят на фоне зари.
      Утренний свет устало занимался над землею, и белый туман, похожий на белую шерсть, сплошь забил поля. Пустынная дорога, на которую бегство загнало наших героев, шла мимо высокой стены, ограждавшей большое поместье. Точнее говоря, Макиэн и Тернбулл бежали не по дороге, а между стеной и рядом деревьев, как бы по туннелю аллеи, где сумрак, туман и движущиеся тени скрывали их от преследователей. Бежали они бесшумно, ибо еще в лесу разулись, а шпаги не звенели, так как они повесили их на спину, словно гитары.
      В полутораста ярдах от них, тяжело отдуваясь и пыхтя, на дорогу выбежал самый быстроногий из полицейских. Для своего веса бежал он мастерски, но, как всегда бывает, когда быстро движется тяжелое тело, казалось, что ему легче бежать, чем остановиться. Ничто, кроме каменной преграды, не остановило бы его. Тернбулл, как он ни задыхался, что-то сказал Макиэну. Макиэн кивнул.
      Добежав до места, где три дерева росли почти рядом, полисмен не замедлил бега и помчался дальше, но преследовал он только ветер или собственную тень, ибо Тернбулл взлетел, словно кошка, на одно из этих деревьев. За ним
      – не так ловко, но вполне успешно – влез на вершину и длинноногий горец; и сквозь облако листвы они увидели, как исчезают полицейские в дымке тумана, пыли и дали.
      Белый туман лежал слоями, и макушка дерева едва возвышалась над ним, словно зеленый корабль, разрезающий пену. Еще повыше, совсем на свету, был верх стены, манившей их, как ограда земного рая. Теперь легче было Макиэну
      – не такой легкий и юркий, как Тернбулл, он был зато сильнее и выше. В мгновение ока он ухватился за стену, образуя перекладину; еще мгновение – и он сидел на стене верхом. Потом он помог перебраться Тернбуллу, и оба они, чтобы было вернее, медленно поползли назад, туда, откуда бежали. Макиэну казалось, что он сидит в седле. Стена тянулась перед ним серой шеей Россинанта, и он вспомнил щит храмовников, где два рыцаря сидят на одном коне.
      Ощущение странного сна усиливалось от того, что белый туман за стеною был гуще, чем снаружи. Беглецы не видели внизу ничего, кроме искривленных ветвей, подобных щупальцам зеленого спрута. Однако все годилось им, лишь бы убежать от погони – и они, как по лестнице, спустились по этим ветвям. Когда они спрыгнули с самой нижней, их разутые ноги ощутили неровную твердость гравия.
      Макиэн и Тернбулл стояли на широкой дорожке. Белый туман был здесь не гуще белого тюля, и сквозь него сверкали загадочные предметы, которые могли оказаться и утренними облаками, и ало-золотой мозаикой, и дамами в изумрудных и яхонтовых платьях. Когда туман стал еще прозрачней, беглецы увидели, что это просто цветы, но такие пышные и яркие, какие бывают только в тропиках. Пунцовые и пурпурные георгины гордо, как геральдические звери, рдели на изжелта-зеленом фоне. Алые розы казались раскаленными докрасна, белые – раскаленными добела. Даже рядом с яростной синевой лобелий белый цвет был самым насыщенным и ярким. Золотые лучи понемногу разгоняли дымку тумана, и это было так прекрасно, словно медленно открывались райские врата. Привычный к таким сравнениям Макиэн что-то сказал, но Тернбулл ответил, что они попали в сад к миллионеру.
      Последний клочок тумана исчез, открывая взору пламенеющие клумбы, и шотландцы с удивлением увидели, что они не одни. По самой середине самой широкой дорожки шел человек, явно наслаждавшийся ранней прогулкой. Голубое облачко дыма клубилось перед ним, он был худощав, светло-серый его костюм отличала небрежная безупречность. Лицо его, слишком тонкое, казалось старым, хотя волосы и усы еще не совсем побелели. Он улыбался невыносимо-довольной улыбкой; поношенная шляпа не вязалась ни с его обликом, ни с костюмом, словно он надел ее случайно.
      Наверное, только такая большая тень, которую отбрасывал Макиэн, могла пробудить его от самодовольной полудремы. Он поднял голову, милостиво поморгал близорукими глазами, но не особенно удивился. Без сомнения, он был джентльменом, то есть умел достойно держаться и с другом, и с наглецом.
      – Чем могу служить? – спросил он не сразу.
      Макиэн слегка поклонился.
      – Простите нас, сэр,– сказал он, ибо тоже был истинным джентльменом, более того – джентльменом неимущим,– простите нам невольное вторжение. Мы перелезли через ограду. Ведь это ваш сад?
      – Да, конечно,– отвечал старик, опять не сразу (он минуту-другую глядел в землю и курил).
      – У вас большое поместье,– сказал Тернбулл.
      – Да,– ответил старик,– очень большое.
      Глаза мятежника сверкнули, но Макиэн учтиво сказал:
      – Конечно, вы понимаете, что бывают частные… да, именно частные дела, о которых никто не должен знать до поры до времени.
      Землевладелец улыбнулся еще приветливей, и ободренный Макиэн продолжал:
      – Мы с моим… другом должны драться на дуэли. Полиция нам мешает, но в вашем саду…
      Землевладелец улыбнулся снова и спросил:
      – Из-за чего же вы деретесь?
      Макиэн твердо верил, что аристократ понимает законы чести. Однако он не знал, поймет ли тот, что можно сразиться из-за веры. Из-за карт, из-за дамы, из-за многих вещей,– но из-за того, что Деву Марию сравнили с вавилонской блудницей… Да, этого он может и не понять. Даже уроженец гор, не отличавшийся светским лоском, догадался, что кое-что объяснять придется.
      – Мы сражаемся из-за Бога…– начал он.
      – Из-за Бога! – почти пронзительно вскрикнул землевладелец.
      – Давайте я объясню,– вмешался Тернбулл.– Я считаю, что Бога нет, и на том стою. Мистер Макиэн – вот он – считает, что Бог есть. Поэтому он разбил мое окно, и вызвал меня на дуэль. Полиция почему-то не разрешает нам драться. Мы от нее бежим, и вот влезли к вам. Надеюсь, вы нас не прогоните?
      Пока он говорил, старый аристократ становился все пунцовее, но улыбался по-прежнему; когда же он кончил свою речь, тот странно хихикнул.
      – Значит, из-за Бога хотите драться? – переспросил он.– У меня в саду?
      – А что тут такого? – сказал Макиэн, не утративший по ею пору своей чудовищной простоты.– Человек в саду узнал Бога.
      – И верить в Него перестал в саду,– прибавил Тернбулл.– В зоологическом.
      – У меня?.. При мне?..– выкликал землевладелец, перемежая выклики смехом.– Из-за того, есть ли Бог! – И он отер глаза, насмеявшись вдоволь.
      – Да, тесен мир! – вскричал он напоследок.– Драться не стоит, сейчас все уладим. Видите ли, я – Бог.– Он подпрыгнул, странно брыкая элегантно обутыми ногами.
      – Простите, кто вы? – спросил Тернбулл голосом, который описывать не мне.
      – Да Бог же! – радостно отвечал Вседержитель.– Нет, подумать, перелезли через стену и угодили прямо ко мне! Повезло, что называется!.. Ходили бы по церквам, по ученым… И что же там? Слова. А Бог – вот он, перед вами. Рад служить.– И милостивый Творец поднял одну ногу, приветливо глядя на пришельцев.
      – Насколько я понял, этот сад…– начал ошарашенный Макиэн.
      – Ну как же! – снова оживился старик.– Как же, он мой, и та земля моя, и вообще все. И море, и небо, и луна, и что там еще есть,– он виновато улыбнулся.– Ничего не попишешь, Бог!
      Вглядевшись в него, Тернбулл увидел в его смеющихся глазах знаменательную и страшную серьезность. Тогда здравомыслящий редактор внимательно оглядел дорожки, веселые клумбы, длинный дом, который не был виден прежде. Потом он посмотрел на Макиэна.
      Примерно в тот же миг на широкой тропинке появился еще один человек. Походил он на преуспевающего дельца, был достаточно толст, чтобы от его пиджака отлетели пуговицы, и шляпу носил хорошую – но говорил на ходу сам с собой, и один его локоть странно торчал в сторону.

      Человек в хорошей шляпе, странно выставив локоть, быстро шел по дорожке; но человек в плохой шляпе успел его перехватить. Чтобы это сделать, он перескочил через ярко-оранжевую клумбу.
      – Простите, ваше величество,– с язвительной учтивостыо сказал второй человек,– не могли бы вы помочь нам?
      Подводя незнакомца к нашим героям, он быстро шепнул Макиэну: «Не в себе, бедняга!.. Думает, что он – король».
      Делец достойно и тихо стоял на газоне и, хотя рука его дергалась, был на высоте положения.
      – Эти джентльмены хотят драться на шпагах,– сказал человек в плохой шляпе,– и мы с вами будем у них секундантами. Вы – хи-хи – король, я – Бог. Поистине, лучше не найдешь.
      Тернбулл угрюмо помахивал шпагой, гладя на эту сцену, но тут бесшумнее кошки к нему подкрался новоприбывший и залепетал:
      – Не верьте! Он не в себе, но очень хитер. Он вам скажет, что я его ненавижу, но вы не верьте. Я все слышал, когда он говорил с почтальоном. Долго рассказывать, да и опасно, но вы…
      Тернбуллу стало так плохо, что он чуть не упал. Что-то возмутилось в нем – то был здоровый языческий страх перед нечистотою, нечеловечески сильная ненависть к утрате человеческого облика. Ему казалось, что сад наполнен шепотом и каждый лист сообщает другому о мнимом злодеянии или несуществующей тайне. Все разумное, все простое и человеческое в нем восстало в этот миг против тьмы; и он сказал Макиэну: «Нет, не могу!»
      – Чего вы не можете? – спросил тот, раздражаясь все больше и больше.
      – Выдержать… как бы это назвать понятнее?.. ну, скажем, атмосферу,– отвечал поборник материализма.– Нельзя обижать и божество, но понимаете, я не хотел бы такого секунданта.
      – Простите! – с обидой, но и с достоинством сказал первый безумец.– От моих милостей не отказываются. Вы понимаете, кто я такой?
      – Понимаю! – вскричал редактор «Атеиста».– Вот вы мне скажите, почему у нас два ряда зубов?
      – Зубов? – удивленно переспросил больной, поднося руку ко рту.
      – Да! – кричал Тернбулл, размахивая перед ним руками.– И почему они болят? Почему больно рожать? Почему прилипчива корь? Почему розы колются? Почему у носорога есть рог, а у меня нет? – И он погрозил пальцем создателю.– Давно собираюсь спросить вас, почему этот мир так ' нелеп и жесток! Из сотни семян прорастает одно, из миллиона миров лишь на одном есть жизнь. Что это вы, а?
      Несчастный старик отступил назад, держа перед собой неверный щит сигареты. .Наконец он провел левой рукой по морщинистому лбу и ответил разумней, чем можно было ожидать:
      – Что ж, если я вам неприятен, я могу быть секундантом вашего противника…
      – Мой противник очень любит всякую власть,– отвечал Тернбулл.– Он почитает тех, кто увенчан алмазной или звездной короной. Я же не признаю божественного права ни за королем, ни за Богом. Второй секундант годится ему – но не мне.
      Макиэн молчал и о чем-то думал. Потом, резко обернувшись к больному в хорошей шляпе, он спросил:
      – Кто вы такой?
      – Ваш король! – с обидой и вызовом ответил тот.– Эдуард VI… нет… мм… Георг V. Вы что, не верите мне, не верите?
      – Почему же, верю,– отвечал Макиэн.– Все может быть.
      – Тогда,– спросил самодержец,-почему вы не сняли шляпу?
      – А зачем мне ее снимать перед узурпатором? – в свою очередь спросил Макиэн.
      – Я думал, вы – монархист,– удивился Тернбулл.– Так сказать, верноподданный.
      – Я верен законному королю,– ответил Макиэн.– Я верен Стюарту. А вам,– вскричал он, грозно помахивая рукой,– вам, чужеземцам, нечего здесь делать! Не вам решать спор английских, шотландских и ирландских лордов! Что вы принесли нам? – вопрошал он, оттесняя потомка германских принцев к пламенеющим клумбам.– Варварскую муштру вместо дворянской отваги? Туман метафизики, сквозь который не видно Бога? Плохие картины, плохие манеры, дурацкие здания? Если вы – нынешний король, возвращайтесь к себе, мы вас не держим.
      Задолго до конца этой речи монарх потерял свой апломб и к последним ее словам рысцой бежал по дорожке. Увлекшийся якобит погнался за ним. Тернбулл согнулся от хохота, первый безумец выпрямился от мстительного торжества. В это время с другой стороны к ним подошел еще один человек.
      Бородка его торчала вперед, очки сверкали, сверкали и зубы – он улыбался непрестанно, и трудно было понять, улыбка это или усмешка. Однако вид у него был печальный.
      – А не позавтракать ли нам? – ласково спросил он.– С утра надо поесть… вредно голодать с утра…
      – Вполне с вами согласен,– сказал Тернбулл.
      – Кажется, мы немного поссорились? – спросил человек со светлой бородкой.
      – Долго рассказывать,– улыбнулся Тернбулл.– Если говорить кратко, вы застали одну из фаз спора между наукой и религией. Я представляю науку.
      – Искренне рад,– сказал незнакомец.– Разрешите представиться: доктор Квейл.
      Тернбулл глядел на него, но видел краем глаза, что первый безумец, утратив былую спесь, стоит в стороне и лицо его искажают ненависть и страх.
      Макиэн печально сидел на пне, охватив загорелыми руками темноволосую голову, когда к нему подошел Тернбулл. Он не поднял глаз, но друг его и враг заговорил с ним, словно должен был излить наконец свои чувства.
      – Теперь вы видите,– начал редактор,– до чего довели этого беднягу ваши псалмы, попы и догмы. Я уже встретил пять человек, целых пять, которые считают себя Богом. Протоплазмой никто себя не считает.
      – Стоит ли из-за нее сходить с ума? – устало отвечал Макиэн.
      – А начал это ваш Христос! – продолжал Тернбулл.– Это Он первый возомнил себя Богом.
      Глаза Макиэна сверкнули, он усмехнулся и сказал:
      – Нет, первый возомнил себя Богом сатана.
      – Какая же между ними разница? – спросил Тернбулл, срывая цветок.
      – Очень простая,– отвечал Макиэн.– Христос сошел в ад, сатану туда свергли.
      – Не все ли одно? – спросил атеист.
      – Нет,– отвечал его собеседник,– Сатана хотел возвыситься и пал. Христос умалил Себя – и вознесся во славе. Бог может быть смиренным, дьявол – только униженным.
      – Почему вы так не любите благородную гордость? – спросил Тернбулл.– Почему вечно требуете от людей смирения?
      – Почему вы обидели бедного бога часа два назад? – спросил Макиэн.– Почему хотели смирить его?
      – Он обнаглел донельзя! – отвечал Тернбулл.
      – Нет, он еще ничего,– сказал Макиэн.– Это мы обнаглели, хотя и знаем, что мы – только люди. Человек ведет себя как Вседержитель, зная, что он – не Бог. Он хочет, чтобы все служило ему, не имея на то права.
      – Ну, ладно,– сказал Тернбулл.– Я говорю о другом: вера приводит в такое вот место, а наука – нет.
      – Разве? – спросил Макиэн.– Несколько больных помешались на Боге, несколько – на Библии, а почти все прочие – на самом безумии.
      – Вы так думаете? – удивился Тернбулл.
      – Думаю,– отвечал Макиэн,– больше того, знаю. Начитались ученых книг, наслушались басен о наследственности и комплексах. Да весь воздух, которым здесь дышат, насыщен психиатрией! Я говорил сейчас с одним больным. Господи, во что он верит! Он говорит, что Бог есть, но что сам он – лучше Бога. Он говорит, что жену человеку должен выбирать врач, а родители не вправе растить своих детей, так как они к ним пристрастятся.
      – Да, вам попался тяжелый случай,– признал Тернбулл.– Видимо, можно помешаться и от науки, как от любви и от других хороших вещей. Интересно бы поглядеть на этого больного…
      – Пожалуйста, я покажу,– сказал Макиэн.– Вон он, у настурций.
      И Макиэн указал на человека с неподвижной улыбкой и легкой светлой бородкой. Тернбулл надолго окаменел.
      – Ну вы и кретин! – выговорил он наконец.– Это не больной, это доктор.
      – Доктор? – переспросил Макиэн.
      – Врач, эскулап, медик,– нетерпеливо объяснил Тернбулл.– Он здесь работает. Я тоже с ним говорил. От него многое зависит, будьте осторожны.
      – Так мы же нормальны! – сказал Макиэн.
      – Еще бы! – вскричал Тернбулл.– Если нас осмотрят, нас признают здоровыми
      – и немедленно переправят в тюрьму. Нужно их запутать, иначе нас выведут на чистую воду за полчаса.
      Макиэн угрюмо глядел на траву; потом проговорил не своим, каким-то невзрослым голосом:
      – Джеймс, я очень глуп, будьте со мной терпеливы.
      Доктор как раз приближался к ним, выжидающее улыбаясь.
      – Надеюсь, не помешал,– сказал он.– Кажется, вы хотели побеседовать со мной.– Он кивнул Тернбуллу.– Что ж, прошу в мой кабинет.
      И он провел их в небольшой, но красивый кабинет, обставленный сверкающей мебелью. Всю стену занимали полированные книжные шкафы, в которых стояли не книги, а какие-то ящички.
      Доктор с вежливым нетерпением уселся в кресло. Тернбулл опустился на стул, Макиэн стоял.
      – Неудобно отнимать у вас время,– начал редактор.– Такое дурацкое происшествие… видите ли, мы с друзьями играли в охоту. Мы двое изображали зайцев и, увидев такую стену… сами понимаете…
      Тернбулл думал, что врач поинтересуется, почему они играли в такую нелепую игру, и быстро придумывал ответ – но медик молчал и улыбался.
      – В общем,– растерянно продолжал он,– это досадная случайность. Поверьте, мы не собирались врываться в ваше заведение…
      – Я верю,– улыбаясь отвечал доктор.– Я верю всему, что вы скажете.
      – Что ж, тогда не будем вам мешать,– сказал Тернбулл, вставая.– Надеюсь, кто-нибудь выпустит нас отсюда?
      – Нет,– сказал врач все с той же улыбкой.– Никто вас не выпустит.
      – Значит, мы выйдем сами? – не без удивления спросил Тернбулл.
      – Конечно, нет,– отвечал служитель науки.– Опасно оставлять ворота открытыми в таком месте, как наше.
      – Как же нам отсюда выйти? – крикнул Тернбулл, впервые за эти часы теряя осторожность.
      – Это зависит от вашего лечения и от вашего благоразумия,– равнодушно сказал врач.– На мой взгляд, ни одного из вас нельзя признать неизлечимым.
      Сын мира онемел от удивления и, как всегда в подобных случаях, на арену вышел тот, кто не от мира сего.
      – Простите,– сказал Макиэн,– мы не сумасшедшие.
      – Мы не употребляем таких терминов,– сказал доктор, улыбаясь своим башмакам.
      – Да вы же нас не знаете! – вскричал Макиэн.
      – Мы вас очень хорошо знаем,– отвечал врач.
      – Где же доказательства? – вопрошал кельт.– У вас нет ни бумаг, ни свидетельств…
      Доктор медленно встал.
      – Да,– сказал он,– надо бы показать вам бумаги…
      Он подошел к полке и взял один из ящичков, вплотную заполненный карточками. Первые три слова на первой из них были написаны так крупно, что наши герои их прочитали. То были слова: «Макиэн Эван Стюарт».
      Когда врач поставил ящичек на стол, Эван склонил над ним гневное лицо: но даже его орлиный взор изменил ему, и он с трудом разобрал:
      «Наследственное предрасположение к навязчивым идеям. Дед верил в возвращение Стюартов. Мать хранила косточку т. н. святой Евлалии и касалась ею больных детей. Ярко выраженное религиозное помешательство…» Эван долго молчал, потом промолвил:
      – О, если бы мир, который я исходил за этот месяц, был так нормален, как моя мать!
      Потом он сжал голову руками, словно хотел раздавить ее; и через несколько минут явил присутствующим молодое, спокойное лицо, словно .омытое святой водой.
      – Хорошо,– сказал он,– я заплачу за то, что радуюсь Богу в мире, который не способен радоваться ни человеку, ни зверю. Да, я – маньяк, я – мистик. Но он-тоздоров! Слава Богу, его вам обвинить не в чем. Никто из его предков не умирал за Стюартов. Я готов поклясться, что у его матери не было реликвий. Выпустите моего друга, а что до меня…
      Врач, все это время близоруко вглядывавшийся в полки, вынул другой ящичек, и другой из наших героев увидел слова:
      «Тернбулл Джеймс». Дальше было написано примерно следующее:
      «Редкий случай элевтеромании. Как обычно при этой болезни, родители совершенно здоровы. Первые признаки помешательства выразились в интересе к учению социалистов. Позже наблюдались приступы полной анархии…» Тернбулл оттолкнул ящичек, едва не сбросив его на пол, и горько засмеялся.
      – Пошли, Макиэн,– сказал он.– Чем нам плохо в саду? Только бы уйти из этой комнаты.
      Выйдя в прохладный, зеленый сад он прибавил:
      – Теперь я понял самое главное.
      – Что же именно? – спросил Эван.
      – Выйти отсюда нельзя,– сказал редактор,– но мы легко вошли. Никто не охранял то место, где мы перелезли через стену. Это была ловушка. Двух знаменитых безумцев загнали в сумасшедший дом. Обратно нас не выпустят.
      Эван серьезно поглядел на ограду больницы и молча кивнул.

      Слежка в сумасшедшем доме была так идеально налажена, что больные жили как бы и без надзора. Они могли подойти к стене, которую никто не охранял, и думать о том, как легко им уйти. Ошибку свою они обнаруживали лишь тогда, когда и впрямь решались бежать.
      На этой оскорбительной свободе, в этом мнимом уединении Эван Макиэн часто гулял по саду, когда смеркалось, и особенно часто – в лунные вечера. Луна манила его. Конечно, Аполлон так же прекрасен, как Диана, но дело было не в красоте, а в нетленном воспоминании детства. Солнце поистине невидимо – его нельзя увидеть телесным оком. Луна много доступней, и потому, должно быть, много понятней детям. Она висит в небесах неведомо зачем, серебряная, крепкая, плотная, словно вечный снежок. Именно эти воспоминания (или фантазии) влекли плененного Эвана в залитый луною сад.
      Однажды, когда он бродил в обесцвеченном саду, где самыми яркими были в тот час мягкая тьма небес и бледная желтизна луны,– тогда он бродил, глядя вверх с тем странным видом, который оправдывал отчасти ошибку его стражей, он увидел, что к нему летит что-то маленькое и блестящее, словно осколок луны. Сперва он подумал, что это – обман зрения, поморгал и протер глаза. Потом он решил, что это – падающая звезда, не она не падала. Она летела плавно, как не летают метеоры, но летают творения рук человеческих. Тут она оказалась на фоне луны и стала не серебряной на синем, а черной на серебре. И Макиэн понял, что это – аэроплан.
      Описав красивую дугу, небесный корабль спустился вниз и остановился над газоном, сверкая, словно доспехи сэра Галахада. Сравнение это вполне уместно, ибо тот, кто сидел в нем, был весь в белом, и голову его венчали не то ослепительно-седые, не то очень светлые волосы. Сидел он неподвижно, и Макиэн принял бы его за изваяние, если бы он не заговорил.
      – Эван Макиэн,– сказал он властно, как отец, давно не видевший сына,– твой меч нужен не здесь.
      – Кому и чему он нужен? – спросил Эван, почему-то не удивляясь.
      – Тому, что тебе дорого,– отвечал незнакомец.– Престолу, порядку и преданию.
      Эван снова взглянул на луну, но лик ее был бессмысленным, как его лицо,– природа не поможет против сверхъестественного. И он взглянул на незнакомца.
      – Кто вы? – спросил он, и сразу же испугался, что на вопрос его ответят. Но незнакомец долго молчал, потом промолвил:
      – Я не могу сказать, кто я, пока стоит мир. Но я скажу, чтоя: Я – закон.
      Он поднял голову, и луна осветила его лицо. То было лицо греческого бога, безупречно-правильное, если бы не слишком длинный раздвоенный подбородок. Широко открытые глаза сверкали, но были бесцветны.
      Макиэн был из тех, для кого порядок и ритуал естественнее своеволья. Он поклонился и спросил тише, чем прежде:
      – Вы принесли мне весть?
      – Да,– отвечал незнакомец.– Король вернулся.
      – Я готов,– сказал Макиэн.– Вы возьмете меня с собой?
      Серебряная статуя кивнула. Тогда Макиэн сел в серебряную ладью, и они полетели к звездам.
      Это не метафора, ибо небеса очистились и стали такими прозрачными, что были ясно видны и звезды, и луна.
      Когда облеченный в белые одежды поднял ввысь свою небесную ладью, он спокойно сказал Эвану:
      – Вот тебе ответ на глупые толки о равенстве. Одни светила больше, другие
      – меньше. Планеты вращаются вокруг звезд. Все они подчинены закону, но не равны.
      – Все они прекрасны,– медленно сказал Эван.
      – Они потому и прекрасны, что знают свое место,– отвечал небесный кормчий.– Теперь и Англия станет прекрасной по той же причине. Земля уподобится небу, ибо вернулся король.
      – Стюарт…– серьезно начал Эван.
      – Тот, кто вернулся,– прервал его собеседник,– старше Стюартов. Он и Тюдор, и Плантагенет, и Пендрагон. Вернулось старое время; вернулся век Сатурна; вернулось все, утраченное по воле неповиновения и мятежа – твой предок, погибший в битве, и Карл, отказавшийся отвечать мятежному суду, и Мария, обратившая волшебное лицо к неверным пэрам. Это Ричард, последний Плантагенет, отдающий корону Болингброку, как отдают кошелек разбойнику. Это Артур, окруженный язычниками и умирающий во мгле, не зная, вернется ли он на этот остров.
      – А теперь…– тихо промолвил Эван.
      – Теперь он вернулся,– сказал сверкающий.– Там, за морем, еще надо победить последних врагов, но в Англии правит он. Люди снова стали счастливыми рыцарями, счастливыми сквайрами, счастливыми слугами, счастливыми крестьянами. Они свободны от пустого и тяжкого бремени, которое зовется гражданством.
      – Неужели все это так? – спросил Эван.
      – Можешь убедиться сам,– отвечал его собеседник.– Мне кажется, ты бывал тут.
      Там, куда они летели, небеса были темны, но на черном сверкали серебром купол и крест. Наверное, их посеребрили заново, ибо они поистине обратились в белое пламя. Однако Эван сразу узнал эти места и подумал о том, вставили новое стекло в пустой редакции или нет.
      Когда летающая ладья оказалась над собором, Макиэн различил и другие перемены. По всему куполу, на галерее, серебряными изваяниями стояли рыцари в латах, держа вверх остриями обнаженные мечи. Рыцари были живые, они охраняли крест; и Эван задохнулся, как задыхаются дети, когда увидят что-нибудь слишком красивое. Ничто на свете не могло бы так полно воплотить его мечты, как этот белый купол, вознесшийся над Лондоном тройной тиарой мечей.
      Вглядевшись в улицы, Эван убедился, что его собеседник прав: все дышало порядком. Исчезли невесть куда суета и шум. Скромно и нарядно одетые люди степенно шли туда и сюда, и не по одному, а живописными группами, если не рядами; порядок же охраняли конные рыцари, застывшие на перекрестках, и латы их сверкали скорее алмазным, чем стальным блеском. Лишь на одном перекрестке – на углу Бувери-стрит – какой-то старик замешкался, переходя дорогу, и рыцарь не очень сильно ударил его по спине.
      – Так нельзя,– сказал Макиэн.– Старик не может идти быстро.
      – Порядок на улицах очень важен,– сказал одетый в белое.
      – Справедливость важнее порядка,– сказал Макиэн.
      Спутник его молчал. Лишь когда они летели над Сэнт-Джеймс-парком, он промолвил:
      – Их надо научить послушанию. И я не уверен,– он вгляделся в тьму,– я не уверен, что ты прав. Порядок в обществе гораздо важнее, чем справедливость к человеку.