Пять праведных преступников

      Но удивительнее всего были надписи, кое-как нацарапанные красным, видимо - с намеком на кровь. Все они начинались со слова "ЖДИТЕ!", после которого утверждалось, что правительству не удалось изловить будущих правителей страны. Автор рекомендовал глядеть на границу, подразумевая, вероятно, что таинственное слово произнесет зловещий африканец.
      Пройдя по аллее Тополей к краснокирпичному дворцу в стиле конца XVIII века или начала XIX, добровольные сыщики нашли короля в другой комнате, в другой одежде и в другом настроении. Королевское одеяние он сменил на серый пиджак, приличествующий досугу, ибо терпеть не мог формальностей, но скрупулезно их придерживался; собственно, потому он и не мог их терпеть. А в частных апартаментах, за чайным столом он благодушествовал в кругу семьи, если можно так назвать глядевшую в окно племянницу. Принцесса, которую подданные звали Аврелией, а дядя - Марией, была тиха и рассеянна, но королю это не мешало. Ему мешала бы суета, которую вносил премьер-министр, но тот отсутствовал.
      Историю загадочного бегства Хлодвиг III выслушал не без удивления, но без раздражения.
      - Если ваш Лобб купил этот дом для них, - сказал он, - там должна быть какая-нибудь хитрость.
      - И я так думал, Ваше Величество, - согласился Гримм, - только мы ее не нашли. Я поневоле беспокоюсь о том, что замыслили эти негодяи. Судя по всему, они готовятся к решительным действиям.
      - Если их нельзя изловить, - вмешался Симон, - не арестовать ли кого-нибудь другого? Не они же всем руководят!
      Полковник покачал головой.
      - В том-то и дело, - сказал он, - в том-то и странность, что никого другого нет. Просто не пойму, как они смогли организовать вчетвером такую дисциплинированную и тайную партию. Ее называют Братством Слова, а правильней назвать Братством молчания. Рядовые члены еще невидимей вожаков. Встречи четверых хоть и секретны, но как бы и публичны, остальные вообще неизвестно где встречаются. Обвинить мы можем только главных, но именно их не можем поймать.
      - Так мы никого и не взяли, - сказал финансист.
      - Нет, - возразил Гримм, - мы взяли дурака, который открыл нам дверь. Жалкая добыча, когда идет охота на Каска.
      - Спасибо и за мелочи, - сказал король. - Что же говорит ваш дурак?
      - Ничего, - отвечал полковник. - Наверное, ничего и не скажет. Он слишком глуп, чтобы знать и запоминать, такой безмозглый увалень. Говорят, нанимая лакея, надо смотреть на его ноги. Вероятно, он по-своему предан хозяевам.
      Принцесса впервые обернулась и спросила:
      - А королю?
      - Мария, - неловко и нервно ответил король, - сейчас уже нет преданных царедворцев. Современные проблемы так не решить. Люди просто не будут слушать. А если напомнить им о преданности королю...
      - Почему же, - пылко спросила принцесса, - им постоянно напоминают о преданности кому угодно, кроме короля?
      Когда начинается стачка на мыловаренной фабрике, их просят не изменять мыловарам. Газеты только и твердят о верности партии или лидеру. Но если я говорю о верности человеку, который предстоит не партии, а всей стране, меня называют старомодной. Или молодой. Видимо, это одно и то же.
      Правитель Павонии глядел на племянницу с некоторой тревогой, словно котенок на ковре превратился в тигра. Но она продолжала, стремясь выговорить все:
      - Почему король - единственное частное лицо? Другие - люди общественные или хотя бы карикатуры на общественных людей. Знаете, что я подумала, увидев этого поэта с пунцовыми усами? Ну, во-первых, я ощутила что-то очень искусственное, словно это раззолоченная кукла или пляшущая мумия. Но больше всего меня разозлил павлиний шарф. Я вспомнила о нашем знамени и о предании, гласящем, что перед королем несли в битву веера из павлиньих перьев. Какое право он имеет на эти цвета? Мы должны быть пристойными, скромными, скучными, умирать от хорошего вкуса - мы, но не они! Заговорщики пестры и пламенны, республиканцы царственней короля. Вот почему они взывают к народу, как взывали некогда мы! Ваши политики и журналисты дивятся успехам красных. В том-то и дело, что они - красные, как пэры, кардиналы, судьи, когда те еще не стыдились своей красоты.
      Монарх совсем растерялся.
      - Тебе не кажется, - спросил он, - что мы немного отвлеклись? Речь шла о пустяке, о лакее, которого нужно допросить...
      - Я не отвлеклась, - отвечала принцесса, - я о том и говорю. Неужели вы не видите, что с этим лакеем - то же самое? Все ругают патриотизм или воинскую верность, и обычные, бедные люди отдают свою верность негодяю. Ливрея велит хранить ему преданность заговорщику, а мы боимся дать ему мундир, чтобы он был предан королю!
      - Лично мне, - заметил полковник, - очень близки взгляды Вашего Высочества. Но боюсь, уже поздно давать мундиры.
      - Откуда вы знаете? - воскликнула прекрасная дама. - Вы пробовали? Вы их спрашивали, что они чувствуют к своей стране и к королю, о котором слышали в детстве?
      Нет. Вы вытягиваете из них всякие подробности, хотя их не помнит ни один нормальный человек. Естественно, он кажется дураком. Хотела бы я поговорить с ним!
      - Моя дорогая... - начал ее дядя, но увидел лицо над ее плечом и умолк. Симон, пристойно кашлянув, повел такую речь:
      - Если Ваше Величество не возражает, я скажу, что мы должны сохранять здравое чувство меры. Лакей - человек неученый, и в этом смысле действительно - человек из народа, один из бесчисленных представителей обычных людей. Для изучения общества с ним интересно побеседовать, но в данное время мы не вправе отвлекаться от других, более насущных проблем. Мы должны изловить исключительно опасных преступников. Профессор пользуется большой известностью; генерал - военный герой, стоящий во главе армий; и спорить сейчас о заурядном лакее...
      Он замолк. Аврелия Августа шла к двери, обратив к нему невинное и гневное лицо. Убежденность тех, кто еще не верит в сложность жизни, сверкала на этом лице, и двое мужчин уступили принцессе, требующей свидания с лакеем, словно увидели в ней великую пастушку, требовавшую свидания с королем.
      4. ЖЕНСКОЕ НЕРАЗУМИЕ
      Итак, налет на Павлинью площадь кончился фарсом, комнаты оказались пустыми, если не считать растерянного слуги, которого и забрали вместе с той мебелью, которая могла бы дать хоть какой-то ключ к тайне. В слуге этом не было ничего, что отличало бы его от мебели. Он был довольно высок и довольно статен, как подобает хорошему лакею. Его приятное, важное лицо казалось и восковым, и деревянным, что подошло бы к пудреному лакейскому парику, но больше он ничем не отличался, разве что подбородок был слишком упрям, хотя светлые глаза выражали еще меньше, чем требует служба. Действительно, когда начался допрос, полиция убедилась и в его исключительном упрямстве, и в исключительной глупости.
      Конечно, его обижали, пугали и ругали, используя те незаметные методы, которые в современных и просвещенных государствах как бы и предназначены для кебменов, мелких торговцев, слуг, словом - для тех, кто по бедности обязан предаваться преступлениям, хотя равно те же методы ужасают всю Европу, если их по глупости применят к банкиру или известному журналисту. Однако от лакея ничего не добились, усталые полисмены склонялись к тому, что он - полный идиот, но глава их, человек умный и не лишенный благородства, подозревал, что слуга молчит, ибо предан хозяевам.
      Тем временем слуга привык, что дверь, открываясь, впускает человека в форме, который все-таки хочет собрать хоть что-нибудь на бесплодном поле его речей; и очень удивился, когда к нему в камеру вошла, как ни в чем не бывало, прекрасная дама в ослепительном платье. За ее плечом, в полумраке, мелькало лицо полицейского, но она явственно не желала, чтобы он выходил на свет, и, резко захлопнув дверь, улыбнулась лакею.
      Конечно, он знал, кто она, он видел ее в журналах и даже на улице, в машине. Он знал, и поспешил выразить почтение, но она отмахнулась так просто, что он совсем онемел.
      - Нет, нет, не надо! - сказала она. - Оба мы преданы королю, оба любим Павонию. Я не сомневаюсь, что вы ее любите, и хочу узнать, почему вы себя так ведете.
      Он долго молчал, потом сказал, глядя в пол:
      - Ваше Высочество, не заблуждайтесь. Я не такой уж патриот, а эти люди ничем меня не обижали.
      - Что ж они для вас сделали? - спросила она. - Наверное, давали на чай, платили какое-то жалованье, скорее всего - маленькое. Разве можно это сравнить с тем, что дает своя страна? Мы едим ее хлеб, мы пьем ее воду, мы живем на свободе и в безопасности, полагаясь на ее закон.
      Он внезапно поднял голову, и пустота его светлых глаз поразила ее.
      - Я не на свободе и не в безопасности, - серьезно сказал он.
      - Да, - не сдалась она, - но вы же сами виноваты. Вы знаете об этих людях что-то очень страшное и не хотите нас спасти.
      - Они не сделали мне зла, - сказал он безжизненно, как автомат.
      - Они и добра вам не сделали! - в отчаянии вскричала она. - Наверное, они вас обижали.
      Он медленно подумал, потом заговорил, и сквозь размеренность речи, приличествующую слугам высокого ранга, все больше проступала интонация ученых и свободных людей.
      - Понимаете, - начал он, - все познается в сравнении.
      В школе, где я учился, меня почти не кормили. Мало кормили и дома, мы были бедны, я часто не спал от голода, а иногда - и от холода. Легко говорить о стране и о патриотизме. Если я, голодая, встану на колени перед статуей Павонии и попрошу у нее поесть, она сойдет с пьедестала и принесет мне горячих пирожков или бутербродов с сыром.
      Если идет снег, а у меня нет теплой одежды, флаг над дворцом укутает меня, как плед. Во всяком случае, многим кажется, что так все и будет. Странные вещи надо пережить, чтобы в этом разубедиться.
      Он сидел недвижно, но голос его взмыл ввысь.
      - А здесь я ел. Здесь я выжил. Считайте, если хотите, что со мной обращались как с собакой, но здесь - моя миска и моя конура. Собака не покинет и не обидит хозяев.
      Разве слуга хуже, чем пес?
      - Как вас зовут? - спросила она.
      - Меня зовут Иоанн Конрад, - охотно ответил он. - Сейчас у меня нет семьи, но прежде мы стоили больше, чем теперь. Поверьте, Ваше Высочество, здесь нет никакой тайны. В наше время многие скатываются вниз. Это легче, чем подняться наверх, да и лучше.
      - Если вы порядочный человек, - негромко сказала она, - если вы где-то учились и что-то читали, тем стыднее служить шайке разбойников. Легко говорить о псах - легко, но не честно. У собаки один хозяин и один долг. У нее нет ни дела, ни веры, ни страны, она не знает закона. Но как примирить со справедливостью то, что случится, если город захватят бешеные псы?
      Он напряженно глядел на нее, неравенство растворилось в споре, словно она и впрямь отмахнула все различия, войдя к нему в темницу. Он глядел на нее, и лицо его менялось, ибо он уловил еще один смысл этой странной беседы.
      - Вы чересчур милостивы, - сказал он. - Во всяком случае вы добрее моих хозяев. Ни один человек не сделал столько для меня. Но сам я не сделаю ничего для бедной Павонии со всеми ее павлинами и полицейскими.
      - Сделайте это для меня, - сказала принцесса.
      - Да, ни для кого другого я бы этого не сделал, - сказал он, - но тут и начинается самое трудное. Повиноваться вам - истинная радость, но ни в коей мере не долг. Разве приличная собака сделает ради удовольствия то, чего не сделает из верности?
      - Собак я люблю, - вскричала она, - только не бульдогов! Они уродливы.
      И прибавила, внезапно переменив тон:
      - Понять не могу, зачем вам сидеть в тюрьме. Вас же осудят на долгий срок за измену, и все ради дьяволов, которые нас взорвут!
      - Что ж, - спокойно сказал он, - меня осудят за измену, потому что я не хочу стать предателем.
      Остроумие этой фразы отдавало высокомерием, и принцесса не сумела сдержать себя.
      - Хорошо! - вскричала она, поворачиваясь к двери. - Сидите здесь, гибните, ведь вам безразлично, что мы взлетим в воздух! Бог знает, что задумали эти мерзавцы, но и вы знаете. Только Богу нас жалко, а вам - нет. Вам никого не жаль, вам все безразлично, кроме подбородка да гордыни! А вы безразличны мне.
      Она распахнула дверь, захлопнула, и узник остался опять один в своей камере. Он опустился на койку, обхватил руками голову и долго сидел так, а потом встал и с тяжелым вздохом направился к двери, услышав привычные шаги.
      Через несколько часов в королевских покоях, когда король брал бокал вермута у более покладистого лакея, премьер-министр, сидевший напротив него, заметил между прочим:
      - Видимо, мы с ними справимся. Еще час назад я очень беспокоился, задумали они что-то жуткое, но, раз этот слуга все нам откроет, мы успеем их взять. Гримм...
      Принцесса Аврелия Августа вскочила так быстро, словно ее оскорбили.
      - Что вы говорите? - вскричала она. - Он ничего не открыл. Он отказался!
      - Простите, Ваше Высочество, - отвечал премьер-министр, - новости верные, прямо от полковника. Лакей согласен.
      - Нет, - сказала принцесса. - Не верю.
      Те, кто еще способен удивляться тайне женской души, удивятся ей, ибо, снова явившись в тюрьму, она явно и несомненно презирала человека, который внял ее просьбе.
      - Вот чем кончилось ваше упорство, - говорила она, - все это ваше мужество! Решили спасти себя? И впрямь, что вам эти бедные люди, которые вам доверились!
      - Не знал, что вы их так жалеете, - сказал он.
      - Я жалею всякого, кто связался с вами, - сказала принцесса. Конечно, я их осуждаю, но мне их жаль, их травят, им приходится верить вот таким... Наверное, это вы сбили их с толку.
      Последнюю фразу она прибавила, повинуясь здравому женскому принципу, которого некоторые мужчины не понимают в минуты слабости. И очень удивилась, когда услышала:
      - Да, вы правы. Я сбил их с толку.
      Она так удивленно смотрела на него, что он тоже прибавил:
      - Только вспомните, о чем вы просили. Это я сделал для вас. - Голос его снова взмыл ввысь и стал таким, какого она в жизни не слышала. - Да, я предатель. Но почему вы наделены и этой силой? Почему ваше лицо непобедимо, как Господь в день Суда? Невежество может встать против мудрости, бессилие - против силы, но встанет ли уродство против красоты?
      Он шагнул к ней, и, как ни странно, она шагнула к нему, глядя на его лицо, словно озаренное молнией.
      - О, Господи! - вскричала она. - Не может быть!
      Остальная часть их свидания слишком хороша, чтобы в нее поверить.
      5. ЦЕНА ИЗМЕНЫ
      Одна-единственная мысль нависла над страной и над столицей, словно над заброшенной деревней, где появился одержимый пророк. Воззвания сделали свое дело - самые беспечные люди верили, что вот-вот враг ворвется через все границы или взрыв прогрохочет в сердце города, повинуясь неведомому и неотвратимому сигналу. Вторжения боялись больше и удивлялись тому, что во всей этой тайне есть что-то иноземное. В конце концов профессор Фок был признан за границей больше, чем дома, да и владелец ломбарда невесть откуда приехал, а уж тем более - неведомо где разбогател. Никто не сомневался, что именно они соорудили какую-то жуткую машину. И тут явилась весть плененный слуга готов их выдать. Он подписал бумагу: "Согласен дать ключ и навсегда оставить разрушителей, но на своих условиях".
      Какой бы ни была в прошлом семья Иоанна Конрада, в государственный совет, а значит - и на аудиенцию к королю, он явился с достоинством, ничуть не похожим на лакейскую важность.
      Он подошел к небольшому круглому столу, вокруг которого сидели четыре правителя Павонии, с должной почтительностью, но без малейшего замешательства или подобострастия. Поклонившись королю, он сел в кресло, на которое тот указал, и смутился скорее король, чем его подданный. Хлодвиг III откашлялся, немного подумал, глядя на свой нос, потом сказал:
      - Чтобы избежать недоразумений, прибавлю несколько слов от себя лично. Насколько я понимаю, вы согласились открыть то, что знаете, на определенных условиях, и я прослежу за тем, чтобы вас не обманули. Вы жертвуете многим. Вполне разумно, что это вам возместят.
      - Могу ли я осведомиться, - спросил Конрад, - кто именно решает, какой будет цена?
      - Ваше Величество, - вмешался Гримм, - времени мало, не стоит спорить. Естественно, цену назначит ваш пленник. Я пытался подействовать на него другими методами, которые он вправе счесть недостойными, - короче, я его запугивал. Нечестно будет скрыть, что он устоял. Нечестно и скрывать от себя еще одну истину: когда не действует страх, остается подкуп. Словом, пусть назначает, сколько ему дать.
      Теперь откашлялся премьер-министр, но проговорил хрипловато:
      - Зачем же так грубо! Пусть господин Конрад подскажет нам, какое возмещение он считает разумным.
      - Подскажу, - отвечал слуга. - Десять тысяч в год.
      - Помилуйте, мой дорогой! - сказал премьер-министр. - Это излишне. При вашем образе жизни вы прекрасно обойдетесь значительно меньшей суммой.
      - Вы ошибаетесь, - возразил Конрад. - Мой образ жизни требует большего. Просто не знаю, как обойтись меньшей суммой, если ты - Великий Князь.
      - Великий... - начал Валенс, но договорить не смог.
      - Подумайте сами, - разумно предложил лакей. - Разве может принцесса из древнейшего королевского дома выйти замуж за простого барона или графа? Я бы не посмел просить руки Ее Высочества!
      Правители Павонии смотрели на слугу примерно так, как смотрели на Персея царь и царедворцы, когда он превратил их в камень. Первым очнулся Гримм, по-солдатски выругался и спросил, что он такое несет.
      - Я не прошу места в правительстве, - задумчиво продолжал Конрад - но Великий Князь, женатый на принцессе крови, естественно влияет на политику. Конечно, я проведу несколько реформ, особенно - связанных со справедливостью к бедным. Ваше Величество, господа, вы боитесь нежданного удара, но вините себя. Я выдам вам вождей мятежа, я помогу поймать Себастьяна, Фока, Лобба и даже генерала Каска. Я предам сообщников, но не убеждения. Когда я займу долженствующее положение, революции не будет, это я обещал, а вот реформы - будут, и значительные.
      Премьер-министр не совладал с собой и поднялся - профессиональные реформаторы не любят слушать о реформах.
      - Это невыносимо! - вскричал он. - Это нагло, в конце концов.
      - Это мои условия, - спокойно сказал Конрад. - Посмею сказать, что Ее Высочество уже приняла их. Но вы вправе отвергнуть. Пожалуйста, я вернусь в тюрьму. А вы сидите здесь, во дворце, и ждите неизвестно чего.
      Все долго молчали, потом Гримм пробурчал:
      - А, черт, чтоб его!..
      Сумерки медленно сгущались в длинной зале, где золото ковров выцвело вполне достаточно, чтобы утратить былую суетность и обрести величие огня, многократно отраженного в зеркалах человеческой памяти. На самом большом ковре, рядом с которым современные люди казались ничтожными и жалкими, король Хлодвиг I шел к своей последней победе, перед ним несли павлиньи опахала, а за ним павонские князья поднимали лес мечей. Все говорило здесь о павонской славе - и бюсты стихотворцев, и мерцание книжных корешков, и картины, подобные окнам, через которые виден далекий и любимый ландшафт.
      Собака сидела у камина, и та была с павонских гор; и ни один человек, даже политик, не мог опуститься настолько, чтобы забыть, что всем этим он жив и со всем этим умрет. Но, угрожая всему, где-то тикала бомба, суля страшную гибель.
      Молчание длилось очень долго, а потом король Хлодвиг заговорил, как в былые дни, от имени страны и народа. Он не знал, как назовут его речь, поражением или победой, но знал, что сна неизбежна, и говорил с редкой для него твердостью.
      - Времени мало, - сказал он, - и выбора у нас нет. Мы принимаем ваши условия, а вы, если я не ошибаюсь, обещаете взамен выдать наших врагов и предоставить нам свободу действий.
      - Да, - сказал Иоанн Конрад, - обещаю, - и король встал, словно отпуская тех, кто получил аудиенцию.
      Однако совет расходился в некотором недоумении. Как ни странно, больше всего поражало не самое дикое - не то, что лакей стал Великим Князем и женится на принцессе.
      Посидев за столом с загадочным Конрадом, никто не видел здесь несоответствия. Так и казалось, что у него не только большие притязания, но и большие возможности. Держался он с достоинством тех, кто не утратил уважения к себе, и манеры его подходили ко двору никак не меньше, чем манеры полицейского или политика. Слово он дал примерно так же, как дал его король. Нет, загадка была не здесь, и мучила она даже принцессу. Иоанн Конрад вполне годился в князья, он не годился в доносчики. Как бы ни толковать гражданский долг, никто не понимал, почему такой человек не сохранил доблестей заговорщика или, говоря проще, той порядочности, которая, если верить слухам, существует среди воров. Полковник Гримм был не только полицейским, но и солдатом, и ему стало не по себе. Глядя на серьезное лицо и статную осанку бывшего слуги, он, гордившийся знанием людей, легко представлял себе, что тот взорвет город, но никак не мог представить, что тот на кого-то доносит.
      Однако слово дали, и Гримм, обязанный его сдержать, утешал себя тем, что четверо злодеев утратили власть над жителями Павонии. Во многом он ошибался - но не в этом.
      Догнав у дворца Иоанна Конрада, он с солдатской краткостью сказал ему:
      - Ну, дело за вами.
      Они шли по Тополиной аллее, потом через площадь, где стояла (теперь не без значения) статуя Павонии Победительницы, и углубились в переулки, выходящие к полукруглому дому. Ночь снова была лунной, и светлый фасад поражал таинственностью, словно мраморная маска. Но Великий Князь провел полковника не к знакомым дверям, а к скверику, в густую, влажную траву, под сень кустов. Там, где трава была покороче и пореже, Конрад остановился и провел по ней пальцем, словно писал на песке.
      - Вероятно, вы не знаете, - сказал он, не оборачиваясь, - что почти все воззвания этой революции - шутки, даже розыгрыши. Вот наш вход, заповедная дверь, но никто ее не может открыть, потому что узор на ней сложен.
      Обычно такие тайные входы - овальные, круглые, пусть квадратные, но какой-то предсказуемой формы. А этот - слишком сложен, хотя и очень знаком.
      Говоря так, он поднял кусок газона, который оказался чем-то вроде дверцы, покрытой дерном и похожей на плоскую шапку с короткими зелеными перьями. Он поставил ее, и на фоне света полковник увидел, что очертания ее сложны и извилисты.
      - Узнали? - спросил Конрад. - Вы ее часто видели в атласе, особенно в военном. Это карта Павонии. А вот это, простите незатейливую шутку, - наша граница, которую мы обещали охранять.
      Прежде чем глава полиции ответил, он нырнул под землю и проговорил из новоявленной бездны:
      - Идите сюда! Лестница не крутая. Идите, идите! Увидите единственного человека, которого вы боитесь.
      Полковник постоял в лунном свете, словно памятник, потом шагнул в колодец, заслужив памятник на большой площади, под сверкающим солнцем. Он был солдатом, но никогда не проявлял еще такой отваги. Безоружный, одинокий, он не имел никаких оснований доверять какому-то шуту. Да и что тот обещал? Что темная нора ведет в логово льва, к непобедимому Каску и триумвирату разрушителей, видимо, обитающих в подземном царстве? Вряд ли покажется метафорой, если мы скажем, что полковник стал спускаться в ад. Он не страдал сентиментальностью, но против воли ощущал печальную значимость в том, что отверстие над головой повторяет очертания его страны. Последний свет принял ее форму, потом померк, словно он, полковник, падал сквозь космос, а Павония стала далекой звездой.
      И впрямь, в эту ночь что-то было неладно с пространством и временем пройдя материки и миры, он знал, что вертится почти на одном месте, к тому же - знакомом, и только повторял про себя, что в чем-то ошибся. Видимо, он устал и очень уж удивился последней тайне, но мы допустим все это, иначе мы не поймем той растерянной, едва ли не бессознательной выучки, которая руководила им на этой, завершающей стадии. Что-то он оставил наверху, в скверике, - может быть, смех.
      Далекая звезда исчезла, но он спускался, почти не представляя, какие опасности и ужасы ждут внизу. Однако, что бы он себе ни представил, действительность оказалась нелепей.
      6. СЛОВО СКАЗАНО
      Полковника Гримма не без причин считали твердолобым; во всяком случае, трезвым он был. Поэтому так важно, что именно он вспоминал эту ночь как истинный кошмар. В ней было то, что бывает в снах, - повторения, несообразности, клочки воспоминаний и, главное, такое чувство, словно у тебя два разума, один - здоровый, другой - больной. Особенно это усилилось, когда подземные блуждания снова вывели в сравнительно нормальный мир. Полковник видел луну; но ему казалось, что она обернута к нему невидимой стороной, да и вышел он на обратной стороне Земли. Еще хуже стало, когда, пройдя по туннелю, он вступил на какую-то лесенку, расположенную в каминной трубе, и, добравшись до середины, услышал тихий, глухой голос:
      - Постойте. Я схожу, осмотрюсь. Меня они не испугаются.
      Гримм остался на лестнице, откуда и глядел на бледный диск, подобный луне, на вход в колодец. Вскоре диск потемнел, словно его закрыли крышкой, но, вглядевшись, глава полиции увидел что-то странное. Он зажег фонарик и едва не свалился, ибо на него смотрело, ухмыляясь, какое-то неприятное лицо.
      - Нас не изловишь, - произнес профессор с той четкостью, какая бывает в снах. - Только мы скажем Слово, как все рассыплется.
      Нелепая затычка исчезла, словно ее вырвали из бутылки, появился бледный диск, и через несколько мгновений полковник услышал шепот:
      - Его уже нет, идите.
      Полковник вышел в освещенный луною дворик, видимо, позади дома, и удивился, увидев полицейских, хотя сам их и поставил. На знаки, которые подавал Конрад, они реагировали сдержанно.
      - Можете зайти, - все так же глухо сказал вожатый. - Конечно, возьмите своих людей. Подождите минутку, я посмотрю.
      Он нырнул в заднюю дверь соседнего дома, а полицейский с начальником терпеливо поджидали на улице. Когда они начали думать о том, стоит ли идти в логовище злодеев, один из этих злодеев явился им.
      В одном из окон взвилась штора, и они увидели того, кого видела принцесса на столике, перед кафе. Поэт глядел на луну, как и следует поэтам, и был особенно хорош, в частности - потому, что новый оттенок шарфа очень шел к пламенным усам. Картинным жестом выбросив руку, он напевно заговорил в той манере, которую называют театральной, если это соответствует определению "дурацкая". Текст был знакомый:
      Друзья мои, ищите ключ к словам!
      Тогда и Слово отворится вам, Прекрасней солнца и прозрачней льдин.
      Да, много слов; но ключ у них - один.
      Он быстро опустил штору, и полицейские едва могли поверить, что действо, особенно - такое глупое, произошло на их глазах. В следующую секунду загадочный предатель стоял рядом с ними и шептал:
      - Идите, идите!
      Гримм двинулся во главе полицейских по лестнице, по каким-то переходам и вышел в большую, почти пустую комнату. Посередине стоял стол, на нем лежали четыре листка бумаги, словно приготовленных для совещания, но самым странным было то, что в каждой стене темнела дверь с массивной ручкой, словно за ней располагался другой дом.
      На дверях значилось: "Проф. Фок", "Г-н Лобб", "Генерал Каск" и просто "Себастьян" - так иностранные поэты с великолепной наглостью подписывают стихи только именем.
      - Вот их обиталище, - сказал Иоанн Конрад. - Не бойтесь, никто не убежит. - И прибавил, немного помолчав: - Но сперва поговорим о Слове.
      - Да, - мрачно откликнулся полковник, - хорошо бы его узнать, хотя, по слухам, оно разрушит весь мир.
      - Не думаю, - сказал предатель. - Скорее, создаст заново.
      - Надеюсь, хоть это не шутка, - промолвил Гримм.
      - Как посмотреть, - ответил Конрад. - Шутка в том, что вы его знаете.
      - Я вас не понимаю, - сказал глава полиции.
      - Вы слышали его раз двадцать, - сказал Великий Князь. - Вы слышали его минут десять назад. Его кричали вам в ухо, оно бросалось в глаза, словно плакат на стене.
      Вся тайна этого заговора - в небольшом слове, и мы его не скрывали.
      Гримм глядел на него, сверкая глазами из-под густых бровей, лицо его менялось. Конрад медленно и четко прочитал:
      - "Друзья мои, ищите ключ к словам..."
      Гримм чертыхнулся и кинулся к двери с надписью "Себастьян".
      - Правильно, - кивнул Конрад. - Все дело в том, что подчеркнуть или, если хотите, выделить.
      - "Да, много слов..." - начал Гримм.
      - Вот именно, - подхватил Конрад. - "...но ключ у них - один".
      Полковник распахнул дверь и увидел не комнату, а шкаф, неглубокий шкаф с вешалками, на которых висели рыжий парик, рыжая бородка, павлиний шарф и прочие атрибуты прославленного стихотворца.
      - Вся история великой революции, - продолжал Великий Князь спокойным, лекторским тоном, - все методы, при помощи которых удалось напугать Павонию, сводятся к этому короткому слову. Я повторял его, вы - не угадывали. Я был один.
      Он подошел к другой двери, с надписью "Проф. Фок", распахнул ее и явил собеседнику неестественно узкий цилиндр, поношенный плащ, неприятную маску в зеленоватых очках.
      - Апартаменты ученого, - пояснил он. - Надо ли говорить, что и его не было? То есть был я. Вот с двумя другими я рисковал, они ведь существуют, хотя не все уже в этом мире.
      Он задумчиво почесал длинный подбородок, потом прибавил:
      - Просто удивительно, как вы, такие умные, попадаетесь на собственном недоверии! Вам говорят - вы отмахиваетесь. Заговор отрицают - значит, он есть. Старый Каск твердит, что он болен, что он удалился на покой - так удалился, что даже не слышал, как он гуляет здесь в полной форме, - а вы не верите. Вы не верите никому. Сама принцесса сказала, что поэт какой-то ненастоящий с этими лиловыми усами. Тут бы и догадаться - но нет! Все говорили, король говорил, что ростовщик умер, и это правда.
      Он умер раньше, чем я стал его играть в этом костюме.
      Он распахнул третий шкаф, где оказались седые усы и серые одежды скупца.