Гилберт Кийт Честертон
      Пять праведных преступников
      {Читатель может удивиться, почему "Четыре праведных преступника" ("Four Fanetless Felons") переводится здесь как "Пять...". Дело в том, что Честертон, вообще любивший так называемую "германскую аллитерацию" (слова начинаются с одной и той же буквы), в этой книге доводит ее до предела. Конечно, мы пожертвовали возможностью сохранить ее в заглавии, если бы преступников было только четыре, - но их, собственно говоря, даже не пять, а шесть, с журналистом.
      Заметим, что название последнего рассказа - нечаянный подарок переводчику Честертон махнул здесь рукой на эту аллитерацию - "The Loyal Traitor", а по-русски сама собой выходит даже игра слов. (прим, перев.)}
      Содержание
      Пролог. Перевод Н. Трауберг.
      Умеренный убийца. Перевод Е. Суриц.
      Честный шарлатан. Перевод Е. Суриц.
      Восторженный вор. Перевод Е. Суриц.
      Преданный предатель Перевод Е. Суриц.
      Эпилог. Перевод Е. Суриц.
      ПРОЛОГ
      Мистер Эйза Ли Пиньон из "Чикагской кометы" пересек пол-Америки, целый океан и даже Пикадилли-серкус, чтобы увидеть известного, если не знаменитого графа Рауля де Марийяка. Он хотел для своей газеты так называемой "истории" - и получил ее, но не для газеты. Вероятно, она была слишком дикой, в прямом смысле слова - дикой, как зверь в лесу, комета среди звезд. Во всяком случае, он не стал предлагать ее читателям. Но я не знаю, почему бы не нарушить молчания тому, кто пишет для более тонких, одухотворенных, дивно доверчивых людей.
      Мистер Пиньон не страдал нетерпимостью. Пока граф выставлял себя в самом черном цвете, он охотно верил, что тот не так уж черен. В конце концов, широта его и роскошества никому не вредили, кроме него; имя его часто связывали с отбросами общества, но никогда - с невинными жертвами или достойными столпами. Да, черным он мог и не быть - но таких белых, каким он предстал в "истории", просто не бывает. Рассказал ее один его друг, на взгляд мистера Пиньона - слишком мягкий, до слабоумия снисходительный. Но именно из-за этого рассказа граф де Марийяк открывает нашу книгу, предваряя четыре похожих истории.
      Журналисту с самого начала кое-что показалось странным. Он понимал, что изловить графа нелегко, и не обиделся, когда тот уделил ему десять минут, которые собирался провести в клубе перед премьерой и банкетом. Был он вежлив, отвечал на поверхностные, светские вопросы и охотно познакомил газетчика с друзьями, которые там были и остались после его ухода.
      - Что ж, - сказал один из них, - плохой человек пошел смотреть плохую пьесу с другими плохими людьми.
      - Да, - проворчал другой, покрупнее, стоявший перед камином, - а хуже всех - автор, мадам Праг. Вероятно, она сама называет себя авторессой. Культура у нее есть, образования - нет.
      - Он всегда ходит на премьеру, - сказал третий. - Наверное, думает, что ею все и ограничится.
      - Какая это пьеса? - негромко спросил журналист. Он был учтив, невысок, а профиль его казался четким, как у сокола.
      - "Обнаженные души", - ответил первый и хмыкнул. - Переделка для сцены прославленного романа "Пан и его свирель". Сама жизнь.
      - Смело, свежо, зовет к природе, - прибавил человек у камина. - Вечно я слышу про эту свирель!..
      - Понимаете, - сказал второй, - мадам Праг такая современная, что хочет вернуться к Пану. Она не слышала, что он умер.
      - Умер! - не без злости сказал высокий. - Да он воняет на всю улицу!
      Четверо друзей графа де Марийяка очень удивили журналиста. Дружили они и между собой, это было видно; но такие люди, в сущности, не могли бы и познакомиться. Сам Марийяк его не удивил - разве что оказался беспокойней и встрепанней, чем на красивых портретах, но это можно было объяснить тем, что он постарел, да и устал за день. Кудрявые волосы не поседели и не поредели, но в остроконечной бородке виднелись серебряные нити, глаза были немного запавшие, взгляд - более беззащитный, чем предвещали твердость и быстрота движений. Словом, он был, скажем так, в образе; другие же - нет и нет. Только один из них мог принадлежать к высшему свету, хотя бы к высшему офицерству. Стройный, чисто выбритый, очень спокойный, он поклонился журналисту сидя, но так и казалось, что, если бы он встал, он бы щелкнул каблуками. Трое других были истинные англичане, но только это их и объединяло.
      Один был высок, широк, немного сутул, немного лысоват. Удивляла в нем какая-то пыльность, которую мы нередко видим у очень сильных людей, ведущих сидячий образ жизни; возможно, он был ученым, скорее всего - неизвестным или хотя бы странноватым, возможно - тихим обывателем с невинным хобби. Трудно было представить, что у них общего с таким метеором моды, как граф. Другой, пониже, но тоже почтенный и никак не модный, был похож на куб; такие квадратные лица и квадратные очки бывают у деловитых врачей из предместья. Четвертый был каким-то обтрепанным. Серый костюм болтался на его длинном теле, а волосы и бородку могла бы оправдать лишь принадлежность к богеме. Глаза у него были удивительные - очень глубокие и очень яркие, и газетчик смотрел на них снова и снова, словно его притягивал магнит.
      Вместе, вчетвером, эти люди озадачивали м-ра Пиньона. Дело было не только в их социальном неравенстве, но и в том, что они, причем - все, вызывали представление о чем-то чистом и надежном, о ясном разуме, о тяжком труде. Приветливость их была простой, даже скромной, словно с газетчиками говорили обычные люди в трамвае или в метро; и когда, примерно через час, они пригласили его пообедать тут же, в клубе, он нисколько не смутился, что было бы естественно перед легендарным пиром, который подходит друзьям Марийяка.
      Серьезно или не серьезно относился граф к новой драме, к обеду бы он отнесся со всей серьезностью. Он славился эпикурейством, и все гурманы Европы глубоко почитали его. Об этом и заговорил квадратный человек, когда сели за стол.
      - Надеюсь, вам понравится наш выбор, - сказал он гостю. - Если бы Марийяк был здесь, он повозился бы над меню.
      Американец вежливо заверил, что всем доволен, но все же спросил:
      - Говорят, он превратил еду в искусство?
      - О, да, - отвечал человек в очках. - Все ест не вовремя. Видимо, это - идеал.
      - Наверно, он тратит на еду много труда, - сказал Пиньон.
      - Да, - сказал его собеседник. - Выбирает он тщательно. Не с моей точки зрения, конечно, но я - врач.
      Пиньон не мог оторвать глаз от небрежного и лохматого человека. Сейчас и тот смотрел на него как-то слишком пристально, и вдруг сказал:
      - Все знают, что он долго выбирает еду. Никто не знает, по какому он выбирает признаку.
      - Я журналист, - сказал Пиньон, - и хотел бы узнать.
      Человек, сидевший напротив, ответил не сразу.
      - Как журналист? - спросил он. - Или просто как человек? Согласны вы узнать - и не сказать никому?
      - Конечно, - ответил Пиньон. - Я очень любопытен и тайну хранить умею. Но понять не могу, какая тайна в том, любит ли Марийяк шампанское и артишоки.
      - Как вы думаете, - серьезно спросил странный друг Марийяка, - почему бы он выбрал их?
      - Наверное, потому, - сказал американец, - что они ему по вкусу.
      - Au contraire {Наоборот (франц.)}, как заметил один гурман, когда его спросили на корабле, обедал ли он.
      Человек с удивительными глазами серьезно помолчал, что не вполне соответствовало легкомысленной фразе, и заговорил так, словно это не он, а другой:
      - Каждый век не видит какой-нибудь нашей потребности. Пуритане не видят, что нам нужно веселье, экономисты манчестерской школы - что нам нужна красота. Теперь мало кто помнит еще об одной нужде. Почти все, хоть ненадолго, испытали ее в серьезных чувствах юности; у очень немногих она горит до самой смерти. Христиан, особенно католиков, ругали за то, что они ее навязывают, хотя они, скорее, сдерживали, регулировали ее. Она есть в любой религии; в некоторых, азиатских, ей нет предела. Люди висят на крюке, колют себя ножами, ходят не опуская рук, словно распяты на струях воздуха. У Марийяка эта потребность есть.
      - Что же такое... - начал ошарашенный журналист; но человек продолжал:
      - Обычно это называют аскетизмом, и одна из нынешних ошибок - в том, что в него не верят. Теперь не верят, что у некоторых, у немногих это есть. Поэтому так трудно жить сурово, вечно отказывая себе, - все мешают, никто не понимает. Пуританские причуды, вроде насильственной трезвости, поймут без труда, особенно если мучить не себя, а бедных. Но такие, как Марийяк, мучают себя и воздерживаются не от вина, а от удовольствий.
      - Простите, - как можно учтивей сказал Пиньон. - Я не посмею предположить, что вы сошли с ума, и потому спрошу вас, не сошел ли с ума я сам. Не бойтесь, говорите честно.
      - Почти всякий, - сказал его собеседник, - ответит, что с ума сошел Марийяк. Вполне возможно. Во всяком случае, если бы правду узнали, решили бы именно так. Но он притворяется не только поэтому. Это входит в игру, хотя он не играет. В восточных факирах хуже всего то, что все их видят. Не захочешь, а возгордишься. Очень может быть, что такой же соблазн был у столпников.
      - Наш друг - христианский аскет, а христианам сказано: "Когда постишься, помажь лицо твое". Никто не видит, как он постится; все видят, как он пирует. Только пост он выдумал новый, особенный.
      Мистер Пиньон был сметлив и уже все понял.
      - Неужели... - начал он.
      - Просто, а? - прервал собеседник. - Он ест самые дорогие вещи, которых терпеть не может. Вот никто и не обвинит его в добродетели. Устрицы и аперитивы надежно защищают его. Зачем прятаться в лесу? Наш друг прячется в отеле, где готовят особенно плохо.
      - Как это все странно!.. - сказал американец.
      - Значит, вы поняли? - спросил человек с яркими глазами. - Ему приносят двадцать закусок, он выбирает маслины - знает ли кто, что именно их он не любит? То же самое и с вином. Если бы он заказал сухари или сушеный горох, он бы привлек внимание.
      - Никак не пойму, - сказал человек в очках, - какой в этом толк?
      Друг его опустил глаза, видимо, растерялся, и все же ответил:
      - Кажется, я понимаю, но сказать не могу. Было это и у меня - не во всем, в одном, - и я почти никому ничего не мог объяснить. У таких аскетов и мистиков есть верный признак: они лишают удовольствий только себя. Что до других, они рады их радости.
      Чтобы другие хорошо поели и выпили, они перевернут и распотрошат ресторан. Когда мистик нарушает это правило, он опускается очень низко, становится моральным реформатором.
      Все помолчали; потом журналист сказал:
      - Нет, это не пойдет! Он тратит деньги не только на пиры. А эти мерзкие пьесы? А женщины вроде этой Праг? Хорошенький отшельник!..
      Сосед его улыбнулся, а другой сосед, пыльноватый, повернулся к нему, смешливо хрюкнув.
      - Сразу видно, - сказал он, - что вы не видели миссис Праг.
      - Что вы имеете в виду? - спросил Пиньон.
      Теперь засмеялись все.
      - Он просто обязан быть с ней добрым, как с незамужней тетушкой... начал первый, но второй его прервал:
      - Незамужней! Да она выглядит, как...
      - Именно, именно, - согласился первый. - А почему, собственно, "как"?
      - Ты бы ее послушал! - заворчал его друг. - Марийяк терпит часами...
      - А пьеса, пьеса! - поддержал третий. - Марийяк сидит все пять актов. Если это не пытки...
      - Видите? - вскричал как бы в восторге человек с яркими глазами. Марийяк образован и изыскан. Он логичный француз, это вынести невозможно. А он выносит пять актов современной интеллектуальной драмы. В первом акте миссис Праг говорит, что женщину больше не надо ставить на пьедестал; во втором - что ее не надо ставить и под стеклянный колпак; в третьем - что она не хочет быть игрушкой для мужчины; в четвертом - что она не будет еще чем-нибудь, а впереди - пятый акт, где она не будет то ли рабой, то ли изгнанницей. Он смотрел это шесть раз, даже зубами не скрипел. А как она разговаривает! Первый муж ее не понимал, второй до конца не понял, третий понемногу понял, а пятый - нет, и так далее, и так далее, словно там есть что понимать. Сами знаете, что такое абсолютно себялюбивый дурак. А он терпит даже их.
      - Собственно говоря, - ворчливо произнес высокий, - он выдумал современное искупление - искупление скукой.
      Для нынешних нервов это хуже власяницы и пещеры.
      Помолчав немного, Пиньон резко спросил:
      - Как вы все это узнали?
      - Долго рассказывать, - ответил тот, кто сидел напротив. - Дело в том, что Марийяк пирует раз в год, на Рождество. Он ест и пьет, что хочет. Я познакомился с ним в Хоктоне, в тихом кабачке, где он пил пиво и ел тушеное мясо с луком. Слово за слово, мы разговорились. Конечно, вы понимаете, разговор был конфиденциальный.
      - Естественно, в газету я не дам ничего, - заверил журналист. - Если я дам, меня сочтут сумасшедшим. Теперь такого безумия не понимают. Странно, что вы так к нему отнеслись.
      - Я рассказал ему о себе, - ответил странный человек. - Потом познакомил с друзьями, и он стал у нас... ну, президентом нашего маленького клуба.
      - Вот как! - растерянно сказал Пиньон. - Не знал, что это клуб.
      - Во всяком случае мы связаны, - сказал его собеседник, - Каждый из нас, хотя бы однажды, казался хуже, чем он есть.
      - Да, - проворчал высокий, - всех нас не поняли, как тетушку Праг.
      - Сообщество наше, - продолжал самый странный, - все же повеселей, чем она. Мы живем недурно, если учесть, что репутация наша омрачена ужасными преступлениями.
      Мы разыгрываем в самой жизни детективные рассказы или, если хотите, занимаемся сыском, но ищем мы не преступление, а потаенную добродетель. Иногда ее очень тщательно скрывают, как Марийяк... да и мы.
      Голова у журналиста кружилась, хотя, казалось бы, он то привык к преступлениям и чудачествам.
      - Кажется, вы сказали, - осторожно начал он, - что вы запятнаны преступлениями. Какими же?
      - У меня - убийство, - сказал его сосед. - Правда, оно мне не удалось, я вообще неудачник.
      Пиньон перевел взгляд на следующего, и тот весело сказал:
      - У меня - простое шарлатанство. Иногда за это выгоняют из соответствующей науки. Как доктора Кука, который вроде бы открыл Северный полюс.
      - А у вас? - совсем растерянно обратился Пиньон к тому, кто столько объяснил.
      - А, воровство! - отмахнулся он. - Арестовали меня как карманника.
      Глубокое молчание, словно туча, окутало четвертого, который еще не произнес ни единого слова. Сидел он не по-английски прямо, тонкое деревянное лицо не менялось, губы не шевелились. Но, повинуясь вызову молчания, он превратился из дерева в камень, заговорил, и акцент его показался не чужеземным, а неземным.
      - Я совершил самый тяжкий грех, - сказал он. - Для кого Данте оставил последний, самый низкий круг ада, кольцо льда?
      Никто не ответил, и он глухо произнес:
      - Я - предатель. Я предал соратников и выдал их за деньги властям.
      Чувствительный американец похолодел и в первый раз ощутил, как все это зловеще и тонко. Все молчали еще с полминуты; потом четыре друга громко рассмеялись.
      То, что они рассказали, чтобы оправдать свое хвастовство или свое признание, мы расскажем немного иначе - извне, а не изнутри. Журналист, склонный собирать странности жизни, настолько заинтересовался, что все это запомнил, а позже - истолковал. Он чувствовал, что обрел немало, хотя ждал иного, когда гнался за странным и дерзновенным графом.
      УМЕРЕННЫЙ УБИЙЦА
      1. ЧЕЛОВЕК С ЗЕЛЕНЫМ ЗОНТИКОМ
      Новым губернатором был лорд Толбойз, известный более как Цилиндр-Толбойз по причине приверженности своей к этому жуткому сооружению, которое он продолжал носить под пальмами Египта с той же безмятежностью, как нашивал, бывало, под фонарями Вестминстера. Да, он преспокойно носил его в тех землях, где лишь немногим вещам не грозило падение. Область, которой явился он руководить, будет здесь означена с дипломатической уклончивостью, как уголок Египта, и для нашего удобства названа Полибией. Теперь уже это старая история, хотя многие не без основания помнят о ней долгие годы; но тогда это было событие государственной важности. Одного губернатора убили, другого чуть не убили; в нашем же рассказе речь пойдет лишь об одной из трагедий, и то была трагедия, скорее, личного и даже частного свойства.
      Цилиндр-Толбойз был холостяк, однако привез с собой семью - племянника и двух племянниц, из которых одна была замужем за заместителем губернатора, назначенного править на время междуцарствия после убийства предыдущего правителя. Вторая племянница была незамужняя; звали ее Барбара Трэйл; и она, пожалуй, и явится первой на нашей сцене.
      Итак, обладая весьма необычной, выдающейся внешностью, иссиня-черными волосами и очень красивым, хоть и печальным профилем, она пересекла песчаное пространство и укрылась наконец под длинной низкой стеной, отбрасывавшей тень от клонящегося к пустынному горизонту солнца. Сама по себе стена эта представляла образец эклектики, характеризующей рубеж между Востоком и Западом. Собственно, ее составлял длинный ряд небольших домов, предназначенных для мелких служащих и незначительных чиновников и выстроенных как бы созерцательным строителем, склонным созерцать все концы света сразу, - нечто вроде Оксфорд-стрит среди руин Гелиополиса. Такие странности нередки, когда старейшие страны оборачиваются новейшими колониями. Но в данном случае юная дама, не лишенная воображения, отметила прямо-таки разительный контраст. Каждый из кукольных домиков имел при себе узкую полоску сада, спускавшуюся к общей длиннющей садовой стене; и вдоль этой стены бежала каменистая тропка, обсаженная редкими, седыми и корявыми оливами. А за этой полосой олив уходили в пустынную даль пески. И уж за ними где-то далеко-далеко угадывались смутные очертания треугольника, математического символа, ненатурального своею простотой, вот уже пять тысяч лет пленяющего всех пилигримов и поэтов. Каждый, завидя его впервые, не может не воскликнуть, вот как наша героиня: "Пирамиды!"
      Едва она это произнесла, какой-то голос шепнул ей в ухо не громко, но с пугающей отчетливостью: "Что на крови построено, то снова кровью окропится... Это записано нам в назидание".
      Мы уже упомянули, что Барбара Трэйл была не лишена воображения; верней было бы сказать о воображении чересчур богатом. Но она готова была поклясться, что голос - не плод ее воображения; хотя откуда он раздался у нее над ухом, воображение ее отказывалось понять. Она в полном одиночестве стояла на тропе, бежавшей вдоль стены и ведущей к садам вокруг резиденции губернатора. Наконец она вспомнила про самое стену и, быстро глянув через плечо, увидела голову - если ей это не почудилось, высунувшуюся из-за тени смаковницы - единственного дерева поблизости, потому что она уже оставила на сто метров позади последнюю хилую оливу. Как бы то ни было, голова если это была голова - тотчас скрылась; и тут-то Барбара испугалась; она больше испугалась исчезновения, нежели появления головы (или не головы?). Барбара ускорила шаг, она уже почти бежала к дядюшкиной резиденции. Возможно, именно благодаря этому внезапному ускорению она почти сразу же заметила, что некто спокойно продвигается впереди нее той же тропкой к губернаторскому дому.
      То был весьма крупный мужчина; он занимал всю узкую тропу. У Барбары явилось уже несколько знакомое ей ощущение, будто она идет следом за верблюдом по узкой улочке в восточном городишке. Но человек этот ставил ноги тяжело, как слон; он вышагивал, можно сказать, даже с некоторой помпой, как бы в торжественной процессии. Он был в длиннющем сюртуке, и голову его венчала высоченная красная феска, выше даже, чем цилиндр лорда Толбойза.
      Сочетание красного восточного головного убора с черным западным костюмом - нередко среди эфенди тех краев. Но в данном случае оно казалось неожиданным и странным, потому что мужчина был светловолос и длинная белокурая борода его развевалась на ветру. Он мог бы послужить моделью для идиотов, рассуждающих о нордическом типе европейца. Подцепив ручку одним пальцем, он, как игрушкой, помахивал дурацким зеленым зонтиком. Он все замедлял шаг, а Барбара все ускоряла и потому едва удержалась, чтоб не вскрикнуть или, например, просто попросить его посторониться. Тут мужчина с бородой оглянулся и на нее уставился; потом поднял монокль, укрепил в глазу и тотчас рассыпался в улыбчивых извинениях. Она сообразила, что он близорук и минуту назад она была для него не более как мутное пятно; но было еще что-то в перемене его лица и поведения, что ей и раньше случалось видывать, но чему она не могла найти названия.
      С безупречной учтивостью он объяснил, что направляется в резиденцию оставить записку для одного чиновника; и у Барбары не было решительно ни малейших оснований ему не верить и уклониться от беседы. Они пошли рядом, болтая о том, о сем; и не успели они обменяться несколькими фразами, как Барбара поняла, что имеет дело с человеком необыкновенным.
      Сейчас много приходится слышать об опасностях, каким подвергается невинность; много вздора, а кое-что и разумно. Но речь, как правило, вдет о невинности сексуальной. А ведь немало можно сказать и об опасностях, навлекаемых невинностью политической. Например, необходимейшая, благороднейшая добродетель патриотизма очень часто приводит к отчаянию и гибели, нелепой и безвременной из-за того, что высшие слои общества нелепо воспитываются в духе ложного оптимизма относительно роли и чести империи. Молодые люди империи вроде Барбары Трэйл, как правило, никогда не слыхивали о мнении другой стороны, например о том, что сказал бы на сей счет ирландец, или индиец, или, например, канадский француз; и вина родителей и газет, что этих молодых людей вдруг шарахает от глупого британизма к столь же глупому большевизму. Час Барбары Трэйл пробил; хоть сама она едва ли об этом догадалась.
      - Если Англия сдержит слово, - насупясь, говорил бородач, - все еще может обойтись благополучно.
      И Барбара выпалила, как школьница:
      - Англия всегда держит слово.
      - Вабе этого не случалось замечать, - ответил он не без торжества.
      Всезнающий нередко страдает невежеством, особенно - невежеством по части своего неведения. Незнакомец воображал, что возражение его неопровержимо; таким оно и было, возможно, для всякого, кто знал бы, что он имел в виду. Но Барбара не. знала о Вабе ни сном ни духом. Об этом позаботились газеты.
      - Британское правительство, - говорил он, - уже два года назад решительно пообещало полную программу местной автономии. Если программа будет полной - все прекрасно. Если же лорд Толбойз выдвинет неполную программу, некий компромисс - это отнюдь не прекрасно. И мне в таком случае будет от души жаль всех, в особенности моих английских друзей.
      Она отвечала юной, невинной усмешкой:
      - О! Вы, уж конечно, большой друг англичан.
      - Да, - ответил он спокойно. - Друг. Но друг искренний.
      - Знаю, знаю, что это такое, - отвечала она с пылкой убежденностью, знаю я, что такое искренний друг. Я всегда замечала, что на поверку это злой, насмешливый и коварный друг-предатель.
      Секунду он помолчал, будто сильно задетый, а потом ответил:
      - Вашим политикам нет нужды учиться коварству у египтян. - Потом прибавил резко: - А вы знаете, что во время рейда лорда Джеффри убили ребенка? Нет? Не знаете? Но вы знаете хотя бы, как Англия припаяла Египет к своей империи?
      - У Англии - великая империя, - гордо отвечала патриотка.
      - У Англии была великая империя, - сказал он. - У нас был Египет.
      Они, несколько символически, прошли свой общий путь до конца, и, когда дороги их разошлись, Барбара в негодовании свернула к своим воротам. Ее спутник поднял зеленый зонт и величавым жестом указал на темные пески и пирамиду вдалеке. Вечер окрасился уже в цвета заката, солнце на длинных багряных лентах раскачивалось над розовой пустыней.
      - Великая империя, - проговорил он. - Страна незакатного солнца... Какой, смотрите, кровавый, однако, закат...
      Она влетела в тяжелую калитку, как ветер, хлопнув ею.
      Поднимаясь по аллее к внутренним владениям, она немного успокоилась, сделала нетерпеливый шаг и пошла более ей свойственной задумчивой походкой. За нею словно смыкались смирившиеся цвета и тени; она подошла совсем близко к дому; и в конце далекого сплетения веселых тропок она уже видела свою сестру Оливию, собирающую цветы.
      Зрелище ее успокоило; хоть ей и странно показалось, что она нуждается в успокоении. В душе осело пренеприятное ощущение, будто она коснулась чего-то чуждого, жуткого, чего-то непонятного и жесткого, как если бы погладила дикого, странного зверя. Но сад вокруг и дом за садом, несмотря на столь недавний приезд сюда англичан и небо Африки над ними, уже обрел неописуемо английские тона.
      И Оливия так очевидно собирала цветы для того, чтобы их поставить в английские вазы или украсить ими английский обеденный стол с графинами и солеными орешками.
      Однако, подойдя поближе, Барбара немало удивилась.
      Цветы, собранные рукой сестры, были будто оборваны небрежными охапками, выдернуты, как трава, которую человек щипал, дергал, лежа на ней, в задумчивости или раздражении. Несколько стеблей валялось на тропке, будто головки обломал ребенок. Барбара сама не понимала, почему эти мелочи так ее задели, покуда не посмотрела на центральную фигуру. Оливия подняла взгляд. Лицо ее было страшно, как лицо Медеи, собирающей ядовитые цветы.
      2. СТРАННЫЙ МАЛЬЧИК
      Барбара Трэйл была девушкой, в которой много мальчишества. Такое часто говорят о современных героинях. Однако наша героиня была совсем другое дело. Нынешние писатели, заявляющие о мальчишестве своих героинь, по-видимому, ничего не знают о мальчиках. Девушка, которую они описывают, будь то юная умница или завзятая юная дура, в любом случае являет мальчику решительную противоположность. Она в высшей степени открыта; слегка поверхностна; безудержно весела; ни капли не застенчива; в ней есть все то, что как раз в мальчике и не бывает. А вот Барбара действительно была похожа на мальчика, то есть была робка, немного фантазерка, склонна ввязываться в интеллектуальные дружбы и об этом жалеть; способна впадать в уныние и решительно не способна скрытничать. Она часто ощущала себя не такой, как надо, подобно многим мальчикам; чувствовала, как душа, слишком для нее большая, колотится о ребра и распирает грудь; подавляла в себе чувства и прикрывалась условностями. В результате ее вечно мучили сомнения. То это были религиозные сомнения; сейчас это были отчасти сомнения патриотические; хотя скажите ей такое, и ведь она бы стала рьяно это отрицать. Ее расстроили намеки на страдания Египта и преступность Англии; и лицо незнакомца, белое лицо с золотистой бородой и сверкающим моноклем, для нее теперь воплощало дух сомнения. Но вот лицо сестры вдруг стерло, отменило все политические муки, беспощадно ее вернуло к мукам более частным, тайным, ибо она в них никому, кроме себя самой, не сознавалась.
      В семействе Трэйл была трагедия; или, скорее, наверно, то, что Барбара, склонная унывать, считала прологом к трагедии.
      Младший брат ее был еще мальчик; точней будет сказать, он был еще ребенок. Разум его так и не развился; и хотя мнения о причинах его отсталости разделялись, Барбара в темные свои минуты готова была к самым мрачным выводам, чем омрачала всю семью Толбойз. И потому она при виде странного лица сестры тотчас спросила:
      - Что-то с Томом?
      Оливия слегка вздрогнула, потом сказала, скорее, раздраженно:
      - Нет, почему? Дядя его оставил с учителем, ему лучше... С чего ты взяла? Ничего с ним не случилось.
      - Но тогда, - сказала Барбара, - боюсь, что-то случилось с тобой.
      - Ну... - отвечала сестра. - В общем, - что-то случилось с нами со всеми, правда?
      И она резко повернулась и зашагала к дому, роняя на ходу цветы, которые якобы собирала; а Барбара пошла следом, раздираемая тревогой.
      Когда они приблизились к портику, она услышала высокий голос дяди Толбойза, который, откинувшись в плетеном кресле, беседовал с заместителем губернатора, мужем Оливии. Толбойз был длинный, тощий, с большим носом и выкаченными глазами; как многие мужчины такого типа, он обладал большим кадыком и произносил слова, как бы прополаскивая горло. Но то, что он произносил, стоило послушать, хоть он заглатывал концы фраз, загоняя их одну в другую, и притом жестикулировал, что многих раздражало.
      Вдобавок, он был глух, как тетерев. Заместитель губернатора, сэр Гарри Смит, являл с ним забавный контраст. Плотный, со светлыми ясными глазами и румяным лицом, пересеченным параллельно двумя ровными полосками бровей и пышной полосой усов, он был бы очень похож на Китченера {Китченер, Горацио Герберт (1850 - 1916) - британский фельдмаршал (и обладатель пышных усов)}, если бы, вставая, коротким ростом несколько не подрубал сравнение. И все же это сходство несправедливо заставляло в нем предполагать дурной характер, тогда как он был нежный муж, добрый друг и верный поборник принятых в его кругу идеалов. Хвостик разговора намекал, что он отстаивает военную точку зрения, довольно распространенную, чтоб не сказать банальную.
      - Одним словом, - говорил губернатор, - я полагаю, правительственная программа прекрасно соответствует сложной ситуации. Экстремисты обоего толка станут ей противиться; но на то они и экстремисты.
      - Именно, - отвечал сэр Гарри. - Противятся экстремисты всегда. Но вопрос в том, насколько противно они себя поведут.
      Барбара, недавно и нервно настроившаяся на политический лад, вдруг обнаружила с неудовольствием, что выслушивает политические дебаты в присутствии многих лиц.
      Был тут прелестно облаченный юный господин с волосами, как черный шелк, кажется, местный советник губернатора; звали его Артур Милз. Был тут старец в русом недвусмысленном парике над весьма двусмысленной, чтоб не сказать подозрительной, желтой физиономией; это был крупный финансист, известный под именем Моз. Были разнообразные дамы из официальных кругов, прилично вкрапленные меж джентльменов. Что-то такое заканчивалось, типа вечернего чаепития; отчего еще более подозрительным и страшным казалось поведение хозяйки, удалившейся собирать цветы в глубинах сада. Барбара очутилась рядом с милым старичком-священником с гладкими серебряными волосами и столь же гладким серебряным голосом, журчавшим о Библии и пирамидах. Она оказалась в ужасно щекотливом положении, когда вам надо прикидываться, будто вы участвуете в одной беседе, тогда как сами прислушиваетесь к другой.