Гилберт Кийт Честертон
      Позор отца Брауна
      Содержание
      Скандальное происшествие с отцом Брауном. Перевод И.Бернштейн
      Убийство на скорую руку. Перевод Н.Ланчикова
      Проклятая книга. Перевод Н. Трауберг
      Зеленый человек. Перевод Л.Сумм
      Преследование синего человека. Под редакцией Н. Трауберг
      Преступление коммуниста. Перевод И.Петровского
      Острие булавки. Перевод Н.Рахмановой
      Неразрешимая загадка. Перевод Н.Трауберг
      Сельский вампир. Перевод Н. Трауберг
      СКАНДАЛЬНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ С ОТЦОМ БРАУНОМ
      Было бы нечестно, повествуя о приключениях отца Брауна, умолчать о той скандальной истории, в которую он оказался однажды замешан. И по сей день есть люди - наверное, даже среди его прихожан, - утверждающие, что имя его запятнано. Случилось это в Мексике, в живописной придорожной гостинице с несколько сомнительной репутацией, как выяснилось позже. По мнению некоторых, в тот раз пристрастие к романтике и сочувствие человеческим слабостям толкнули отца Брауна на совершенно безответственный и даже безнравственный поступок. Сама по себе история очень проста, своей простотой-то она и удивительна.
      Троя погибла из-за Елены, этот же прискорбный случай произошел по вине прекрасной Гипатии Поттер.
      Американцы отличаются особым талантом (который европейцы не всегда умеют ценить) создавать авторитеты снизу, так сказать, по инициативе широкой публики. Как все хорошее на свете, такой порядок имеет свои светлые стороны; одна из них, уже отмеченная мистером Уэллсом и другими, состоит, например, в том, что человек может пользоваться влиянием, не занимая при этом никакого поста. Красивая женщина играет роль некоронованной королевы, даже если она не кинозвезда и не стопроцентная американка по Гибсону. И вот среди красавиц, имевших счастье - или несчастье - быть у всех на виду, оказалась некая Гипатия Хард. Она уже прошла подготовку под картечью цветистых комплиментов в разделах светской хроники местных газет и достигла положения особы, у которой стремятся получить интервью настоящие журналисты.
      Очаровательно улыбаясь, она успела высказаться о Войне и Мире, о Патриотизме и Сухом законе, об Эволюции и Библии. Ни один из этих вопросов не затрагивал основ ее популярности, да и трудно, пожалуй, сказать, на чем она, собственно, основывалась, эта ее популярность. Красота и богатый папаша - не редкость у нее на родине, но в ней было еще что-то особо притягательное для блуждающего ока прессы. Почти никто из поклонников в глаза ее не видел и даже не надеялся увидеть, и ни один не рассчитывал извлечь для себя пользу из доходов ее отца. Ее популярность была просто романтической легендой, современным субститутом мифологии, и на этом фундаменте впоследствии выросла другая романтическая легенда, более красочная и бурная, героиней которой предстояло ей стать и которая как думали многие, вдребезги разнесла репутацию отца Брауна, а также и некоторых других людей.
      Те, кому американская сатира дала прозвище "сестер-плакальщиц" {насмешливое название американских журналисток сентиментального направления}, вынуждены были принять - одни восторженно, другие покорно ее брак с одним весьма достойным и всеми уважаемым бизнесменом по фамилии Поттер. Считалось позволительным даже называть ее иногда миссис Поттер, при этом само собой разумелось, конечно, что ее муж - всего только муж миссис Поттер.
      И тут разразился большой скандал, превзошедший самые заманчивые опасения ее недругов и друзей. Имя Гипатии Поттер стали связывать с именем некоего литератора, проживавшего в Мексике, американца по подданству, но весьма латинского американца по духу. К сожалению, его пороки, как и ее добродетели, всегда служили лакомой пищей для газетных репортеров. Это был не кто иной, как прославленный - или обесславленный - Рудель Романес, поэт, чьи книги завоевали всемирную популярность благодаря изъятиям из библиотек и преследованиям со стороны полиции. Как бы то ни было, но ясная и мирная звезда Гипатии Поттер блистала теперь на небосводе в непосредственной близости с этой кометой. Он действительно походил на комету, поскольку был волосат и горяч, первое явствовало из портретов, второе - из стихов. И как всякая комета, он обладал разрушительной силой за ним в виде огненного хвоста тянулась цепь разводов, что одни объясняли его успехами в роли любовника, а другие - провалами в роли мужа. Гипатии приходилось нелегко.
      Человек, который должен на глазах у публики вести безупречную личную жизнь, испытывает свои трудности - чувствует себя манекеном в витрине, где для всеобщего обозрения оборудован уютный домашний уголок. Газетные репортеры публиковали какие-то туманные фразы относительно Великого Закона Любви и Высшего Самовыражения. Язычники ликовали "Сестры-плакальщицы" допустили в своих комментариях нотку романтического сожаления, у некоторых из них - наиболее закаленных - даже хватило смелости процитировать строки из известного стихотворения Мод Мюллер о том, что на свете нет слов печальнее, чем "Это могло бы быть..." А мистер Эгер П. Рок, ненавидевший "сестер-плакальщиц" праведной лютой ненавистью, заявил, что по данному поводу он полностью солидарен с Брет-Гартом, предложившим свой вариант известного стихотворения:
      Куда печальнее нам видеть вещи суждено.
      Так есть, однако ж быть так не должно.
      Ибо мистер Рок был твердо - и справедливо убежден в том, что очень многого не должно было бы быть.
      Он беспощадно и яростно критиковал деградацию общества на страницах газеты "Миннеаполисский метеор" и вообще был человек смелый и честный. Быть может, в своем негодовании он проявлял некоторую односторонность, но это чувство было у него здоровой реакцией на сентиментальную манеру современной прессы и так называемого общественного мнения смешивать праведное и неправедное. И прежде всего он боролся против того святотатственного ореола славы, которым окружаются бандиты и гангстеры. Правда, в своем раздражении он чересчур склонен был исходить из предпосылки, что все гангстеры латиноамериканцы, а все латиноамериканцы - гангстеры. Однако этот его предрассудок, хотя, быть может, и отдающий провинцией, все же производил освежающее впечатление в той атмосфере восторженно - трусливого поклонения героям, когда профессиональный убийца почитался как законодатель мод, если только, по отзывам печати, он улыбался неотразимой улыбкой и носил безупречный смокинг.
      К моменту, когда, собственно, начинается эта история, предубеждения против латиноамериканцев переполнили душу мистера Рока, потому что он как раз находился на их территории; решительно и гневно шагая вверх по холму, он направлялся к белому зданию отеля в живописном кольце пальм, где, по слухам, остановились Поттеры и, стало быть, находился двор таинственной королевы Гипатии. Эгер Рок даже с виду был типичный пуританин, скорей даже, пожалуй, мужественный пуританин XVII столетия, а не один из тех менее жестоких и более грамотных их потомков, которые расплодились в XX веке. Если б ему сказали, что его необычная старомодная черная шляпа, обычный хмурый взор и суровое, как из камня высеченное лицо набрасывают мрачную тень на солнечные пальмы и виноградники, он, несомненно, был бы польщен. Влево и вправо устремлял он взор, горящий неусыпным подозрением. И вдруг на гребне холма, впереди себя, на фоне субтропического заката увидел силуэты двух фигур в таких позах, которые и у менее подозрительного человека могли бы возбудить кое-какие подозрения.
      Один из тех двоих выглядел сам по себе примечательно. Он стоял как раз в том месте, где дорога переваливает через холм, четко рисуясь на фоне неба над долиной, словно нарочно выбрал и эту позицию, и эту позу. Закутанный в широкий черный плащ, в байроническом стиле, он высоко вскинул голову, которая в своей темной красе была удивительно похожа на голову Байрона. Те же вьющиеся волосы, те же глубоко вырезанные ноздри, и даже нечто вроде того же презрения к миру и негодования сквозило во всей его фигуре. В руке он сжимал довольно длинную палку, или, вернее, трость с острым наконечником: какими пользуются альпинисты, и сейчас она казалась фантастическим подобием копья. Впечатление это еще усиливалось благодаря контрасту с комическим обликом второго человека, державшего в руке зонт. Это был совершенно новый, тщательно свернутый зонт, совсем не такой, например, как знаменитый зонт отца Брауна. И сам приземистый, толстый человечек с бородкой был одет аккуратно, точно клерк, в легкий воскресный костюм. Но прозаический его зонт был угрожающе поднят, словно изготовлен к нападению. Защищаясь, высокий человек с палкой быстро шагнул ему навстречу, но тут вся сцена вдруг приобрела комический вид: зонт сам собой раскрылся, заслонив своего упавшего владельца, и противник его оказался в позе рыцаря, пронзающего копьем карикатурное подобие щита. Но он не стал заходить дальше и вонзать копье глубже; выдернув острие своей трости, он с раздражением отвернулся и зашагал по дороге прочь. Коротенький человечек поднялся с земли, аккуратно сложил зонт и тоже зашагал по дороге, но в противоположном направлении, к отелю.
      Рок не слышал ни слова из того, что было сказано сторонами этого нелепого вооруженного конфликта, но, идя по дороге вслед за коротеньким бородатым человеком, он о многом успел подумать. Романтический плащ и несколько опереточная красота одного из них в сочетании со стойкой самообороной другого как нельзя лучше совпадали с той историей, ради которой он приехал в Мексику, и он заключил, что этих двоих зовут Романес и Поттер. Догадка его полностью подтвердилась, когда, войдя из-под колоннады в вестибюль, он услышал голос бородатого, звучавший не то сварливо, не то повелительно.
      По-видимому, он говорил с управляющим или с кем-то из прислуги и, насколько разобрал Рок, предостерегал их против какого-то весьма опасного субъекта, появившегося в округе. - Даже если он уже побывал в отеле, говорил бородатый в ответ на какие-то неразборчивые возражения, - я все же настаиваю, чтобы больше его не впускали. За такими типами должна следить полиция, и, уж во всяком случае, я не позволю, чтобы он докучал леди.
      В мрачном молчании слушал его Рок, и уверенность его росла; затем он проскользнул через вестибюль к нише, где находилась книга для записи приезжих, и, раскрыв ее на последней странице, убедился, что "тип" действительно побывал в отеле: имя Руделя Романеса, этой романтической знаменитости, было вырисовано в книге крупными буквами иностранного вида, а немного пониже, довольно близко друг от друга, стояли имена Гипатии Поттер и Элиса Т. Поттера, выписанные добропорядочным и вполне американским почерком.
      Эгер Рок недовольно озирался и повсюду вокруг себя, даже в небогатой внутренней отделке отеля, видел то, что было ему больше всего ненавистно.
      Может быть, и неразумно негодовать из-за того, что на апельсиновых деревьях - даже на тех, что растут в кадках, - зреют апельсины; еще того неразумнее возмущаться, что ими пестрят старенькие занавески и выцветшие обои. Но для него, как ни странно, эти узоры в виде красно-золотых солнц, перемежающихся кое-где серебряными лунами, были квинтэссенцией всего самого недопустимого.
      Они воплощали в его глазах слабохарактерность и падение нравов, которые он, исходя из своих принципов, осуждал в современном обществе и которые он, исходя из своих предрассудков, связывал с теплом и негой юга. Его раздражал даже вид потемневшего полотна, на котором неясно вырисовывался неизменный пастушок Ватто {Ватто Антуан [1684-1721) французский художник} со своей гитарой, или голубой кафель с обязательным купидончиком верхом на дельфине. Здравый смысл мог бы подсказать ему, что все эти предметы он, наверное, не раз видел в витринах магазинов на Пятой авеню, однако здесь они были для него дразнящими голосами сирен - исчадий языческого Средиземноморья. Внезапно все вокруг него переменилось, как меняется неподвижное отражение в зеркале, когда по нему промелькнет быстролетная тень, и комнату наполнило чье-то требовательное присутствие. Он медленно, даже нехотя, обернулся и понял, что перед ним - знаменитая Гипатия, о которой он столько читал и слышал в течение многих лет.
      Гипатия Поттер, урожденная Хард, обладала той особенной красотой, в применении к которой эпитет "лучистая" сохраняет свое первоначальное, прямое значение: ее воспетая газетчиками Индивидуальность исходила от нее в виде ослепительных лучей. Она не стала бы менее красивой и сделалась бы, кое на чей вкус, только более привлекательной, если бы не столь щедро одаривала всех этими лучами, но ее учили, что подобная замкнутость чистейший эгоизм.
      Она могла бы сказать, что целиком отдала себя на службу обществу; правильнее было бы сказать, что она, наоборот, обрела себя на службе обществу; но так или иначе служила она обществу вполне добросовестно. И поэтому ее ослепительные голубые глаза действительно разили, точно мифические стрелы Купидона, которые убивают на расстоянии. Впрочем, цели, которых она при этом добивалась, носили абстрактный характер, выходящий за пределы обычного кокетства. От белокурых, почти бесцветных волос, уложенных вокруг головы в виде ангельского нимба, казалось, исходила электрическая радиация. Когда же она поняла, что стоящий перед ней незнакомец - не кто иной, как мистер Эгер Рок из "Миннеаполисского метеора", ее глаза заработали, как сверхмощные прожекторы, обшаривающие горизонты Соединенных Штатов.
      Однако на этот раз, как вообще иногда случалось, прекрасная дама ошиблась. Сейчас Эгер Рок не был Эгером Роком из "Миннеаполисского метеора".
      Он был просто Эгером Роком, и в душе его возник могучий и чистый моральный порыв, не имевший ничего общего с грубой деятельностью газетного репортера.
      Сложное, смешанное - рыцарское и национальное - чувство красоты и вдруг родившаяся потребность немедленно совершить какой-нибудь высоконравственный поступок, - также черта национальная, - придали ему храбрости выступить в новой возвышенно-оскорбительной роли. Он припомнил другую Гипатию, прекрасную последовательницу неоплатоников, припомнил свой любимый эпизод из романа Кингсли {Кингсли Чарльз (1819-1875) - английский писатель и англиканский священник}, где молодой монах бросает героине упрек в распутстве и идолопоклонстве. И, остановившись перед Гипатией Поттер, строго и твердо произнес:
      - Прошу прощенья, мадам, но я хотел бы сказать вам несколько слов с глазу на глаз.
      - Ну, что ж, - ответила она, обводя комнату своим сияющим взором, только можно ли считать, что мы с вами здесь с глазу на глаз?
      Рок тоже оглядел комнату, но не увидел никаких признаков жизни, кроме апельсиновых деревьев в кадках да еще одного предмета, который был похож на огромный черный гриб, но оказался шляпой какого-то священника, флегматично курившего черную мексиканскую сигару и в остальном столь же неподвижного, как и всякое растение. Задержав взгляд на тяжелых, невыразительных чертах его лица, Рок отметил про себя деревенскую неотесанность, довольно обычную для священников латинских и в особенности латиноамериканских стран, и, рассмеявшись, слегка понизил голос.
      - Ну, не думаю, чтоб этот мексиканский падре понимал наш язык. Где этим ленивым увальням выучить какой-нибудь язык, кроме своего! Конечно, я не поклянусь, что он мексиканец, он может быть кем угодно: метисом или мулатом, например. Но что это не американец, я ручаюсь, - среди нашего духовенства нет таких низкосортных типов.
      - Собственно говоря, - произнес низкосортный тип, вынув изо рта черную сигару, - я англичанин. Моя фамилия Браун. Но могу, если угодно, уйти отсюда, чтобы не мешать вам.
      - Если вы англичанин, - в сердцах обратился к нему Рок, - вы должны испытывать естественный нордический протест против всего этого безобразия.
      Довольно, если я скажу, что здесь, в окрестностях отеля, бродит чрезвычайно опасный человек, высокого роста, в плаще, как эти безумные стихотворцы со старинных портретов.
      - Ну, это еще мало о чем говорит, - мягко заметил священник, - такие плащи здесь носят очень многие, потому что после захода солнца сразу становится холодно.
      Рок метнул на него мрачный настороженный взгляд, как будто бы подозревал тут какую-то увертку в пользу широкополых шляп и лунного света.
      - Дело не только в плаще, - проворчал он, - хотя, конечно, надет он был странно. Весь облик этого человека - театральный, вплоть до его проклятой театральной красивости. И если вы позволите, мадам, я бы настоятельно советовал вам не иметь с ним ничего общего, вздумай он сюда явиться. Ваш муж уже приказал служащим отеля не впускать его...
      Но тут Гипатия вскочила и каким-то странным жестом закрыла лицо, запустив пальцы в волосы. Казалось, тело ее сотрясали рыдания, но когда она снова взглянула на Рока, обнаружилось, что она хохочет.
      - Ах, какие же вы смешные! - проговорила она и, что было совсем не в ее стиле, со всех ног бросилась к двери и исчезла.
      - Этот смех похож на истерику, - немного смутившись, заметил Рок и растерянно обратился к маленькому священнику. - Понимаете, я считаю, что раз вы англичанин, то, во всяком случае, должны быть на моей стороне против разных этих латинян. Право, я не из тех, кто разглагольствует об англосаксах, но ведь есть же такая наука, как история. Всегда можно доказать, что цивилизацию Америке дала Англия.
      - Следует также признать, дабы смирить нашу гордыню, - сказал отец Браун, - что Англии цивилизацию дали латиняне.
      И опять у Рока появилось неприятное чувство, что собеседник в чем-то скрытно и неуловимо его опровергает, отстаивая ложные позиции; и он буркнул, что не понимает, о чем идет речь.
      - А как же, был, например, один такой латинянин, или, может, правильнее сказать, итальяшка, по имени Юлий Цезарь, его еще потом зарезали: сами знаете, как они любят поножовщину. И был другой, по имени Августин {монах Бенедиктинского ордена, посланный в VI в. в Англию папой Григорием I для насаждения христианства среди англосаксов, впоследствии первый архиепископ Кентерберийский}, который принес христианство на наш маленький остров. Без этих двух невелика была бы сейчас наша цивилизация.
      - Ну, это все древняя история, - раздраженно сказал журналист. - А я интересуюсь современностью. И я вижу, что эти негодяи несут язычество в нашу страну и уничтожают остатки христианства. И к тому же уничтожают остатки нашего здравого смысла. Установившиеся обычаи, твердые общественные порядки, традиционный образ жизни фермеров, какими были наши отцы и деды, все, все превращается в этакую горячую кашицу, сдобренную нездоровыми чувствами и сенсациями по поводу разводов кинозвезд, и теперь глупые девчонки стали считать, что брак - это всего лишь способ получить развод.
      - Совершенно верно, - сказал отец Браун. - Разумеется, в этом я полностью с вами согласен. Но не будем судить слишком строго. Возможно, что южане действительно несколько более подвержены слабостям такого рода. Нельзя забывать, однако, что и у северян есть свои слабости. Может быть, здешняя атмосфера в самом деле излишне располагает к простой романтике...
      Но при последнем слове извечное негодование вновь забушевало в груди Эгера Рока.
      - Ненавижу романтику, - провозгласил он, ударив кулаком по столику. Вот уже сорок лет, как я изгоняю это безобразие со страниц тех газет, для которых работаю. Стоит любому проходимцу удрать с какой-нибудь буфетчицей, и это уже называют тайным романтическим браком или еще того глупее. И вот теперь нашу собственную Гипатию Хард, дочь порядочных родителей, пытаются втянуть в безнравственный романтический бракоразводный процесс, о котором газеты раструбят по всему миру с таким же восторгом, как об августейшем бракосочетании. Этот безумный поэт Романес преследует ее, и, можете не сомневаться, вслед за ним сюда передвинется прожектор всеобщего внимания, словно он - кумир экрана, из тех, что у них именуются Великими Любовниками.
      Я его видел по дороге - у него лицо настоящего киногероя. Ну, а мои симпатии - на стороне порядочности и здравого смысла. Мои симпатии на стороне бедного Поттера, простого, честного биржевого маклера из Питсбурга, полагающего, что он имеет право на собственный домашний очаг. И он борется за него. Я слышал, как он кричал на служащих, чтобы они не впускали того негодяя. И правильно делал. Народ здесь, в отеле, на мой взгляд, хитрый и жуликоватый, но он их припугнул как следует.
      - Я склонен разделить ваше мнение об управляющем и служащих этого отеля, - отозвался отец Браун. - Но ведь нельзя же судить по ним обо всех мексиканцах. Кроме того, по-моему, джентльмен, о котором вы говорите, не только припугнул их, но и подкупил, раздав немало долларов, чтобы переманить их на свою сторону. Я видел, как они запирали двери и очень оживленно шептались друг с другом. Кстати сказать, у вашего простого честного приятеля, видимо, куча денег.
      - Я не сомневаюсь, что дела его идут успешно, - сказал Рок. - Он принадлежит к типу наших преуспевающих толковых бизнесменов. А вы что, собственно, хотите этим сказать?
      - Я думал, может быть, мои слова натолкнут вас на другую мысль, ответил отец Браун, с тяжеловесной учтивостью простился и вышел из комнаты.
      Вечером за ужином Рок внимательно следил за Поттерами. Его впечатления обогатились, хотя ничто не поколебало его уверенности в том, что зло угрожает дому Поттера. Сам Поттер оказался человеком, заслуживающим более пристального внимания: журналист, который вначале счел его простым и прозаичным, теперь с удовольствием обнаружил черты утонченности в том, кого он считал героем, или, вернее, жертвой происходящей трагедии. Действительно, лицо у Поттера было интеллигентное и умное, однако с озабоченным и временами раздраженным выражением. У Рока создалось впечатление, что этот человек оправляется после недавней болезни; его неопределенного цвета волосы были редкими и довольно длинными, как будто бы их давно не стригли, а весьма необычного вида борода тоже казалась какой-то запущенной. За столом он раза два обратился к своей жене с какими-то резкими язвительными замечаниями, а больше возился с желудочными пилюлями и другими изобретениями медицинской науки. Однако по-настоящему озабочен он был, разумеется, лишь той опасностью, что грозила извне. Его жена подыгрывала ему в великолепной, хотя, может быть, слегка снисходительной манере Терпеливой Гризельды, но глаза ее тоже беспрестанно устремлялись на двери и ставни, как будто бы она боялась и в то же время ждала вторжения. После загадочной истерики, которую наблюдал у нее Рок, он имел основания опасаться, что чувства ее носят противоречивый характер.
      Но главное событие, о котором ведется здесь речь, произошло поздно ночью. В полной уверенности, что все уже разошлись спать, Рок решил наконец подняться к себе в номер, но, проходя через холл, с удивлением заметил отца Брауна, который сидел в уголке под апельсиновым деревом и невозмутимо читал книгу. Они обменялись пожеланиями спокойной ночи, и журналист уже поставил ногу на первую ступеньку лестницы, как вдруг наружная дверь подпрыгнула на петлях и заходила под яростными ударами, которые кто-то наносил снаружи, громовой голос, перекрывая грохот ударов, потребовал, чтобы дверь немедленно открыли. Журналист почему-то был уверен, что удары наносились заостренной палкой вроде альпенштока. Перегнувшись через перила, он увидел, что на первом этаже, где свет уже был погашен, взад и вперед снуют слуги, проверяют запоры, но не снимают их, удостоверившись в этом, он немедленно поднялся к себе в номер. Здесь он сразу уселся за стол и с яростным воодушевлением принялся писать статью для своей газеты.
      Он описывал осаду отеля; его дешевую пышность, атмосферу порока, хитрые увертки священника, и сверх всего ужасный голос, проникающий извне, подобно вою волка, рыщущего вокруг дома. И вдруг мистер Рок выпрямился на своем стуле. Прозвучал протяжный, дважды повторенный свист, который был ему вдвойне ненавистен, потому что напоминал и сигнал заговорщиков, и любовный призыв птиц. Наступила полная тишина. Рок замер, вслушиваясь. Спустя несколько мгновений, он вскочил, так как до него донесся новый шум. Что-то пролетело, с легким шелестом рассекая воздух, и упало с отчетливым стуком какой-то предмет швырнули в окно. Повинуясь зову долга, Рок спустился вниз - там было темно и пусто, вернее, почти пусто, потому что маленький священник по-прежнему сидел под апельсиновым деревцем и при свете настольной лампы читал книгу.
      - Вы, видимо, поздно ложитесь спать, - сердито заметил Рок.
      - Страшная распущенность, - сказал отец Браун, с улыбкой поднимая голову, - читать "Экономику ростовщичества" глубокой ночью.
      - Все двери заперты, - сказал Рок.
      - Крепко-накрепко, - подтвердил священник. - Кажется, ваш бородатый приятель принял необходимые меры. Кстати сказать, он немного напуган. За обедом он был сильно не в духе, на мой взгляд.
      - Вполне естественно, когда у человека прямо на глазах дикари в этой стране пытаются разрушить его семейный очаг.
      - Было бы лучше, - возразил отец Браун, если бы человек, вместо того чтобы оборонять свой очаг от нападения извне, постарался укрепить его изнутри, вы не находите?
      - О, я знаю все ваши казуистические увертки, - ответил его собеседник.
      - Может быть, он и был резковат со своей женой, но ведь право на его стороне. Послушайте, вы мне кажетесь не таким уж простачком. Вы, наверно, знаете больше, чем говорите. Что, черт возьми, здесь происходит? Почему вы тут сидите всю ночь и наблюдаете?
      - Потому что я подумал, - добродушно ответил отец Браун, - что моя спальня может понадобиться.
      - Понадобиться? Кому?
      - Дело в том, что миссис Поттер нужна была отдельная комната, - с безмятежной простотой объяснил отец Браун. - Ну, я и уступил ей мою, потому что там можно открыть окно. Сходите посмотрите, если угодно.
      - Ну, нет. У меня найдется для начала забота поважнее, - скрежеща зубами, проговорил Рок. - Вы можете откалывать свои обезьяньи шутки в этом мексиканском обезьяннике, но я-то еще не потерял связи с цивилизованным миром.
      Он ринулся к телефонной будке, позвонил в свою редакцию и поведал им по телефону историю о том как преступный священник оказывал содействие преступному поэту. Затем он устремился вверх по лестнице, вбежал в номер, принадлежавший священнику, и при свете единственной свечи, оставленной владельцем на столе, увидел, что все окна в номере раскрыты настежь.
      Он успел еще заметить, как нечто, напоминающее веревочную лестницу, соскользнуло с подоконника, и, взглянув вниз, увидел на газоне перед домом смеющегося мужчину, который сворачивал длинную веревку. Смеющийся мужчина был высок и черноволос, а рядом с ним стояла светловолосая, но также смеющаяся дама. На этот раз мистер Рок не мог утешаться даже тем, что смех ее истеричен. Слишком уж естественно он звучал. И мистер Рок в ужасе слушал, как звенел этот смех на дорожках сада, по которым она уходила в темноту зарослей со своим трубадуром.
      Эгер Рок повернул к священнику лицо - не лицо, а грозный лик Страшного суда.
      - Вея Америка узнает об этом, - произнес он. - Вы, попросту говоря, помогли ей сбежать с ее кудрявым любовником.
      - Да, - сказал отец Браун. - Я помог ей сбежать с ее кудрявым любовником.
      - Вы, считающий себя слугой Иисуса Христа! - воскликнул Рок. - Вы похваляетесь своим преступлением!
      - Мне случалось раз или два быть замешанным в преступлениях, - мягко возразил священник. - К счастью, на этот раз обошлось без преступления. Это просто тихая семейная идиллия, которая кончается при теплом свете домашнего очага.
      - Кончается веревочной лестницей, а надо бы веревочной петлей, сказал Рок. - Ведь она же замужняя женщина.
      - Конечно.
      - Ну, и разве долг не предписывает ей находиться там, где ее муж?
      - Она находится там, где ее муж, - сказал отец Браун.
      Собеседник его пришел в ярость.
      - Вы лжете! - воскликнул он. - Бедный толстяк и сейчас еще храпит в своей постели.
      - Вы, видимо, неплохо осведомлены о его личной жизни, - сочувственно заметил отец Браун. - Вы бы, наверно, могли издать жизнеописание Человека с Бородой. Единственное, чего вы так и не удосужились узнать про него, так это - его имя.
      - Вздор, - сказал Рок. - Его имя записано в книге для приезжих.
      - Вот именно, - кивнул священник. Такими большими буквами: Рудель Романес. Гипатия Поттер, которая приехала к нему сюда, смело поставила свое имя чуть пониже, так как намерена была убежать с ним, а ее муж поставил свое имя чуть пониже ее имени, в знак протеста, когда настиг их в этом отеле.
      Тогда Романес (у которого, как у всякого популярного героя, презирающего род человеческий, куча денег) подкупил этих негодяев в отеле, и они заперли все двери, чтобы не впустить законного мужа. А я, как вы справедливо заметили, помог ему войти.
      Когда человек слышит нечто, переворачивающее все в мире вверх ногами: что хвост виляет собакой, что рыба поймала рыбака, что земля вращается вокруг луны, - проходит время, прежде чем он может всерьез переспросить, не ослышался ли он. Он еще держится за мысль, что все это абсолютно противоречит очевидной истине. Наконец Рок произнес:
      - Вы что, хотите сказать, что бородатый человек - это романтик Рудель, о котором так много пишут, а кудрявый парень - мистер Поттер из Питсбурга?
      - Вот именно, - подтвердил отец Браун. - Я догадался с первого же взгляда. Но потом удостоверился.
      Некоторое время Рок размышлял, а затем проговорил:
      - Не знаю, может быть, вы и правы. Но как такое предположение могло прийти вам в голову перед лицом фактов?
      Отец Браун как-то сразу смутился, он опустился на стул и с бессмысленным видом уставился перед собой. Наконец легкая улыбка обозначилась на его круглом и довольно глупом лице, и он сказал:
      - Видите ли, дело в том, что я не романтик.
      - Черт вас знает, что вы такое, - грубо вставил Рок.
      - А вот вы - романтик, - сочувственно продолжал отец Браун. - Вы, например, видите человека с поэтической внешностью и думаете, что он поэт?
      А вы знаете, как обычно выглядят поэты? Сколько недоразумений породило одно совпадение в начале девятнадцатого века, когда жили три красавца, аристократа и поэта: Байрон, Гете и Шелли! Но в большинстве случаев, поверьте, человек может написать. "Красота запечатлела у меня на устах свой пламенный поцелуй", - или что там еще писал этот толстяк, отнюдь не отличаясь при этом красотой. Кроме того, представляете ли вы себе, какого возраста обычно достигает человек к тому времени, когда слава его распространяется по всему свету? Уотс {Уотс Джордж Фредерик (1817-1904) английский художник и скульптор} нарисовал Суинберна с пышным ореолом волос, но Суинберн был лысым еще до того, как его поклонники в Америке или в Австралии впервые услыхали об его гиацинтовых локонах. И Д'Аннунцио {Д'Аннунцио Габриеле (1863-1938) итальянский писатель} тоже. Собственно говоря, у Романеса до сих пор внешность довольно примечательная - вы сами можете в этом убедиться, если приглядитесь внимательнее. У него лицо человека, обладающего утонченным интеллектом, как оно и есть на самом деле. К несчастью, подобно многим другим обладателям утонченного интеллекта, он глуп. Он опустился и погряз в эгоизме и заботах о собственном пищеварении. И честолюбивая американская дама, полагавшая, что побег с поэтом подобен воспарению на Олимп к девяти музам, обнаружила, что одного дня с нее за глаза довольно. Так что к тому времени, когда появился ее муж и штурмом взял отель, она была счастлива вернуться к нему.
      - Но муж? - недоумевал Рок. - Этого я никак в толк не возьму.
      - А-а, не читайте так много современных эротических романов, - сказал отец Браун и опустил веки под пламенным протестующим взором своего собеседника. - Я знаю, все эти истории начинаются с того, что сказочная красавица вышла замуж за старого борова-финансиста. Но почему? В этом, как и во многих других вопросах, современные романы крайне несовременны. Я не говорю, что этого никогда не бывает, но, этого почти не бывает в настоящее время, разве что по собственной вине героини. Теперь девушки выходят замуж за кого хотят, в особенности избалованные девушки вроде Гипатии. За кого же они выходят? Такая красивая и богатая мисс обычно окружена толпой поклонников, кого же она выберет? Сто шансов против одного, что она выйдет замуж очень рано и выберет себе самого красивого мужчину из тех, с кем ей приходится встречаться на балах или на теннисном корте. И, знаете ли, обыкновенные бизнесмены бывают иногда красивыми. Явился молодой бог (по имени Поттер), и ее совершенно не интересовало, кто он! маклер или взломщик.
      Но при данном окружении, согласитесь сами, гораздо вероятнее, что он окажется маклером. И не менее вероятно, что его будут звать Поттером.
      Видите, вы оказались таким неизлечимым романтиком, что целую историю построили на одном предположении, будто человека с внешностью молодого бога не могут звать Поттером. Поверьте, имена даются людям вовсе не так уж закономерно.
      - Ну? - помолчав, спросил журналист. - А что же, по-вашему, произошло потом?
      Отец Браун порывисто поднялся со стула, пламя свечи дрогнуло, и тень от его короткой фигуры, протянувшись через всю стену, достигла потолка, вызывая странное впечатление, словно соразмерность вещей в комнате вдруг нарушилась.
      - А, - пробормотал он, - в этом-то все зло. В этом настоящее зло. И оно куда опаснее, чем старые индейские демоны, таящиеся в здешних джунглях. Вы вот подумали, что я выгораживаю латиноамериканцев со всей их распущенностью, так вот, как это ни странно, - и он посмотрел на собеседника сквозь очки совиными глазами, - как это ни невероятно, но в определенном смысле вы правы. Вы говорите: "Долой романтику". А я говорю, что готов иметь дело с настоящей романтикой, тем более что встречается она не часто, если не считать пламенных дней ранней юности. Но, говорю я, уберите "интеллектуальное единение", уберите "платонические союзы", уберите "высший закон самоосуществления" и прочий вздор, тогда я готов встретить лицом к лицу нормальный профессиональный риск в моей работе. Уберите любовь, которая на самом деле не любовь, а лишь гордыня и тщеславие, реклама и сенсация, и тогда мы готовы бороться с настоящей любовью - если в этом возникнет необходимость, а также с любовью, которая есть вожделение и разврат.
      Священникам известно, что у молодых людей бывают страсти, точно так же, как докторам известно, что у них бывает корь. Но Гипатии Поттер сейчас по меньшей мере сорок, и она влюблена в этого маленького поэта не больше, чем если бы он был издателем или агентом по рекламе. В том-то и все дело: он создавал ей рекламу. Ее испортили ваши газеты, жизнь в центре всеобщего внимания, постоянное желание видеть свое имя в печати, пусть даже в какой-нибудь скандальной истории, лишь бы она была в должной мере "психологична" и шикарна. Желание уподобиться Жорж Санд, чье имя навеки связано с Альфредом де Мюссе. Когда ее романтическая юность прошла, Гипатия впала в грех, свойственный людям зрелого возраста, - в грех рассудочного честолюбия. У самой у нее рассудка кот наплакал, но для рассудочности рассудок ведь не обязателен.
      - На мой взгляд, она очень неглупа, в некотором смысле, - заметил Рок.
      - Да, в некотором смысле, - согласился отец Браун. - В одном-единственном смысле - в практическом. В том смысле, который ничего общего не имеет со здешними ленивыми нравами. Вы посылаете проклятия кинозвездам и говорите, что ненавидите романтику. Неужели вы думаете, что кинозвезду, в пятый раз выходящую замуж, свела с пути истинного романтика?
      Такие люди очень практичны, практичнее, чем вы, например. Вы говорите, что преклоняетесь перед простым, солидным бизнесменом. Что же вы думаете, Рудель Романес - не бизнесмен? Неужели вы не понимаете что он сумел оценить - не хуже, чем она, - все рекламные возможности своего последнего громкого романа с известной красавицей? И он прекрасно понимал также, что позиции у него в этом деле довольно шаткие. Поэтому он и суетился так, и прислугу в отеле подкупил, чтобы они заперли все двери. Я хочу только сказать вам, что на свете было бы гораздо меньше скандалов и неприятностей, если бы люди не идеализировали грех и не стремились прославиться в роли грешников. Может быть, эти бедные мексиканцы кое-где и живут, как звери, или, вернее, грешат, как люди, но, по крайней мере, они не увлекаются "идеалами". В этом следует отдать им должное.
      Он снова уселся так же внезапно, как и встал, и рассмеялся, словно прося извинения у собеседника.
      - Ну вот, мистер Рок, - сказал он, вот вам мое полное признание, ужасная история о том, как я содействовал побегу влюбленных. Можете с ней делать все, что хотите.
      - В таком случае, - заявил мистер Рок, поднимаясь, я пройду к себе в номер и внесу в свою статью кое-какие поправки. Но прежде всего мне нужно позвонить в редакцию и сказать, что я наговорил им кучу вздора.
      Не более получаса прошло между первым звонком Рока, когда он сообщил о том, что священник помог поэту совершить романтический побег с прекрасной дамой, и его вторым звонком, когда он объяснил, что священник помешал поэту совершить упомянутый поступок, но за этот короткий промежуток времени родился, разросся и разнесся по миру слух о скандальном происшествии с отцом Брауном. Истина и по сей день отстает на полчаса от клеветы, и никто не знает, где и когда она ее настигнет. Благодаря болтливости газетчиков и стараниям врагов первоначальную версию распространили по всему городу еще раньше, чем она появилась в печати. Рок незамедлительно выступил с поправками и опровержениями, объяснив в большой статье, как все происходило на самом деле, однако отнюдь нельзя утверждать, что противоположная версия была тем самым уничтожена. Просто удивительно какое множество людей прочитали первый выпуск газеты и не читали второго. Все вновь и вновь, во всех отдаленных уголках земного шара, подобно пламени, вспыхивающему из-под почерневшей золы, оживало "Скандальное происшествие с отцом Брауном, или Патер разрушает семью Поттера". Неутомимые защитники из партии сторонников отца Брауна гонялись за ней по всему свету с опровержениями, разоблачениями и письмами протеста. Иногда газеты печатали эти письма, иногда - нет. И кто бы мог сказать, сколько оставалось на свете людей, слышавших эту историю, но не слышавших ее опровержения? Можно было встретить целые кварталы, население которых все поголовно было убеждено, что мексиканский скандал такое же бесспорное историческое событие, как Пороховой заговор {неудавшееся покушение на жизнь английского короля Якова I Стюарта, совершенное католиками 5 ноября 1605 г}. Кто-нибудь просвещал наконец этих простых, честных жителей, но тут же обнаруживалось, что старая версия опять возродилась в небольшой группе вполне образованных людей, от которых уж, казалось, никак нельзя было ожидать такого неразумного легковерия.
      Видно, так и будут вечно гоняться друг за другом по свету два отца Брауна: один бессовестный преступник, скрывающийся от правосудия, второй страдалец, сломленный клеветой и окруженный ореолом реабилитации. Ни тот, ни другой не похож на настоящего отца Брауна, который вовсе не сломлен; шагая по жизни своей не слишком-то изящной походкой, несет он в руке неизменный зонт, немало повидавший на своем веку, к людям относится доброжелательно и принимает мир как товарища, но не как судью делам своим.
      УБИЙСТВО НА СКОРУЮ РУКУ
      Эта загадочная история приключилась в местечке на побережье Сассекса, где возле самого моря в окружении садов стоит гостиница "Майский шест и гирлянда". Жители местечка хорошо помнят, как однажды ярким солнечным днем в тихую гостиницу зашли два прелюбопытнейших субъекта.
      Не запомнить их было мудрено. Один из них, смуглый незнакомец с черной бородой, носил блестевший на солнце зеленый тюрбан. Другой, по мнению многих, выглядел еще занятнее: рыжие усы, поистине львиная грива, черная мягкая шляпа, какие носят священники. Этого человека в местечке знали, он частенько появлялся на побережье и читал там проповеди или, размахивая деревянной лопаткой, дирижировал оркестром Общества трезвости. Но чтобы он прежде хоть раз заходил в бар при гостинице - такого местные жители еще не видели. Впрочем, появление этих странных господ - не начало нашей истории. Чтобы распутать все хитросплетения, лучше обратиться к самому началу.
      За полчаса до появления примечательных гостей в гостиницу заглянули два ничем не примечательных гостя. Первый, крепкий симпатичный мужчина, держался так, чтобы по возможности не привлекать к себе внимания. Но если кто-нибудь попристальнее присмотрелся бы к его обуви, он безошибочно определил бы, что перед ним инспектор полиции в штатском - в штатском самом незатейливом. Его спутник, невзрачный человечек, тоже не отличался щегольством - на нем был костюм священника. Однако этот священник проповедей на берегу не читал.
      Спутники прошли через холл и оказались в просторной курительной комнате, где располагался бар. Кто бы мог подумать, что обыкновенное посещение бара может обернуться трагедией, которой в тот день суждено было разыграться на глазах спутников?
      Надо сказать, что в то время в респектабельной гостинице под названием "Майский шест и гирлянда" шел ремонт.
      По словам хозяина, ее "отделывали заново", но, по мнению завсегдатаев, ее не отделывали заново, а разделывали под орех. Так выразился мистер Рэгтли, старый джентльмен, известный на всю округу сварливостью и причудами. Он обыкновенно захаживал в бар, заказывал шерри-бренди, садился в уголке и принимался честить все и вся.
      Ремонт шел своим чередом, и скоро от привычной обстановки английской гостиницы не осталось и следа. Метр за метром, комната за комнатой, гостиница приобретала сходство с пышными хоромами левантийского ростовщика из американского фильма.
      Пока что единственным помещением, где работы уже закончились и посетители могли расположиться по-человечески, был тот самый зал, в который зашли спутники. Прежде это помещение носило гордое название "распивочная", теперь же его загадочно именовали "питейный бар". Зал был "отделан" на азиатский манер. Каждый предмет обстановки придавал ему сходство с восточным Диваном. Исчезли развешанные по стенам ружья, гравюры со сценами охоты и чучела рыб в стеклянных ящичках. Их место заняли пестрые восточные ткани с глубокими складками, замысловатые ножи, кинжалы и ятаганы. Казалось, хозяин загодя приготовился к появлению джентльмена в чалме. На самом же деле зал вовсе не предназначался для приема каких-нибудь почетных гостей. Просто другие облюбованные завсегдатаями уголки гостиницы ремонтировались и для посетителей был отведен только этот зал, чистый и нарядный.
      Видно, ремонт доставлял хозяину и его помощникам множество хлопот и заниматься посетителями им было недосуг. Сколько ни дожидались наши спутники в пустом баре, к ним так никто и не вышел.
      Инспектор потерял терпение и принялся звонить в колокольчик и стучать по стойке. Священник же преспокойно уселся на стул и всем своим видом показывал, что спешить ему некуда. Обернувшись, полицейский заметил, что пухлое лицо священника стало непроницаемым (это выражение было знакомо инспектору), а глаза из-под круглых очков разглядывают украшения на стенах.
      - Грош цена хозяину, который посетителей ни в грош не ставит, вздохнул инспектор Гринвуд и отошел от стойки. - Во всей гостинице негде присесть: всюду стремянки и свежая побелка. А здесь - хоть бы кто пива подал. О чем это вы задумались?
      Священник протер очки:
      - Так, пустяки. Моим мыслям тоже грош цена. Мне почему-то пришло в голову, что здесь очень легко совершить убийство.
      - Ну, в этом деле вам и карты в руки, - добродушно заметил инспектор. - Иной полицейский спит и видит, чтобы ему хоть одно убийство досталось расследовать, а вы, отец Браун, по части убийств человек искушенный. Но почему вы решили, что именно здесь... Ах, вот почему. Вы увидели турецкие кинжалы. Кинжалы - что. Убить можно чем угодно. В любой кухне орудий убийства не меньше: нож, кочерга. Найти орудие - еще не самое трудное.
      Отец Браун очнулся от своей рассеянности, собрался с мыслями и кивнул.
      - Совершить убийство - пара пустяков, - рассуждал инспектор Гринвуд. Если мне вздумается убить вас сию же минуту, сделать это проще простого. Уж по крайней мере проще, чем получить кружку пива в этом чертовом баре.
      Куда труднее совершить убийство и не попасться на убийстве. Беда в том, что убийцы - народ стеснительный: им неловко признаваться в содеянном, дурацкая скромность не позволяет похвастаться своей работой. Они во что бы то ни стало стремятся сохранить свое авторство в тайне. Поэтому даже в зале, где полным-полно ножей и кинжалов, убийца будет действовать осторожно. Иначе все лавки, где торгуют ножами, были бы завалены трупами. Из этого следует, что есть убийства такого рода, которые нам нипочем не предотвратить. А нашего брата-полицейского как раз и винят за то, что мы не можем их предотвратить. Если сумасшедший задумает убить короля или президента, тут мы бессильны.
      Нельзя же на веки вечные упрятать короля в угольный подвал, а президента таскать в стальном ящике. Тот, кто не постесняется прослыть убийцей, все равно сумеет с ними покончить. В этом смысле сумасшедший сродни мученику, они оба не от мира сего. Настоящий фанатик способен убить кого только его душе угодно.
      Не успел священник в ответ и рта раскрыть, как в зал ввалилась ватага коммивояжеров, резвая, как стая дельфинов. Один из них, крупный, сияющий детина с крупной, сияющей булавкой в галстуке, огласил зал зычным басом. На хозяина гостиницы этот бас подействовал, как свист на собаку: он мигом объявился и со всех ног бросился к детине, выказав расторопность, которой так и не удалось добиться от него полицейскому в штатском.
      - Прошу прощения, мистер Джукс, - лебезил хозяин, виновато улыбаясь и потряхивая густо лоснящимся кудрявым чубом. - У нас нынче дел невпроворот, а рук не хватает. Приходится за всем присматривать самому.
      Мистер Джукс, величественный горлопан, распорядился принести всем, в том числе и угодливому хозяину, по стаканчику. Сам он был коммивояжером весьма уважаемой фирмы, торгующей спиртным, и, как видно, считал, что в подобных заведениях все должны плясать под его дудку.
      Громовым голосом он принялся поучать хозяина, как надо вести дела. Товарищи мистера Джукса внимали ему с почтением. Полицейский и священник сели на низкую скамью у столика поодаль и наблюдали происходящее, пока не настал момент, когда инспектору пришлось решительно вмешаться.
      Мистер Джукс все разглагольствовал, а в баре появились уже знакомые нам пришельцы - диковинного вида азиат в зеленом тюрбане и священник невесть какой церкви, который ухитрялся выглядеть еще диковиннее. Появились словно злые духи, предвестники беды. Их зловещее появление не осталось незамеченным, его могли засвидетельствовать и молчаливый, но наблюдательный мальчуган, который битый час подметал ступеньки перед гостиницей (излишним рвением он не страдал), и толстый смуглый бармен, и даже сам медоточивый хозяин, занятый в ту минуту разговором.
      Скептики не углядели бы в этом появлении никакой мистики. Одетый на манер священника господин с львиной гривой был не кто иной, как преподобный Дэвид Прайс-Джонс, личность известная. Он проповедовал не только на побережье, он обращал проповедь ко всему миру, и девизом его было: "Да Отвратятся Англичане По Всему Свету От Греха Винопития!" Оратор он был превосходный и действовал весьма умело. Как-то ему пришла мысль, до которой давно бы додуматься радетелям трезвости: если искоренение винопития - дело правое, то не грех воздать должное пророку, который едва ли не первым объявил войну проклятому зелью. Мистер Прайс-Джонс списался с виднейшими мусульманскими вероучителями и в конце концов склонил одного приехать в Англию и почитать лекции о запрете на спиртное в исламе. (Имя мусульманина было Акбар, с присовокуплением множества непереводимых подвывов, которые обозначали имена Аллаха.) В распивочную оба трезвенника попали впервые в жизни, да и то по случайности: заглянули было в добропорядочную чайную комнату, но их препроводили в "обделанный" зал. И все обошлось бы гладко, если бы великому радетелю трезвости по простоте душевной не вздумалось подойти к стойке и спросить стакан молока.
      Коммивояжеры застонали. Народ они были добродушный, но это уж чересчур. "Пьяный проспится, а дурак никогда", "А приведите-ка ему корову", - пополз насмешливый шепоток. Великолепный же мистер Джукс, коего собственное преуспеяние и драгоценная булавка в галстуке обязывали отпускать шуточки поигривее, стал обмахиваться, будто вот-вот хлопнется в обморок, и возопил:
      - Что же это со мной делают, а? И ведь знают, что я человек слабый, здоровья хрупкого. Мне врач велел нервы беречь. Знают, а лезут мне на глаза и с невинным видом из винного стакана хлещут молоко!
      Преподобный Дэвид Прайс-Джонс уже привык осаживать ерников на своих проповедях. Вот и сейчас он принялся увещевать и упрекать, не сообразив, что в такой разбитной компании проповедям не место. Мусульманин же, сторонник воздержания, предпочитал воздерживаться и от речей, отчего достоинство его только выиграло. Можно сказать, что мусульманство в его лице одержало молчаливую победу: азиат куда больше походил на истинного джентльмена, чем англичане-коммивояжеры, и его аристократическая сдержанность начинала их раздражать. А когда мистер Прайс-Джонс похвалил эту сдержанность, они и вовсе обозлились.
      - Ответьте мне, - восклицал проповедник, делая широкий ораторский жест, - почему наш восточный друг способен подать нам, христианам, пример подлинно христианского смиренномудрия? Почему даже в злачном месте, где кипят вражда и буйство, он являет собой образец подлинно христианского милосердия, истинной учтивости, настоящего благородства? Да потому, что хотя между нашими вероучениями и есть различия, он приехал из краев, где нечестивые растения - хмель и виноградная лоза - никогда не оскверняли...
      И тут, в разгар склоки, появился самый завзятый склочник во всей округе - краснолицый, седовласый Джон Рэгтли. Сдвинув старомодный цилиндр на затылок, потрясая тростью как дубиной, он вторгся в бар, как войско на вражескую территорию.
      Джон Рэгтли слыл за чудака. Он принадлежал к той породе чудаков, которые забрасывают редакции газет письмами, но газеты их не печатают, и авторы издают их за свой счет в виде брошюр, полных негодования и опечаток. Читатели обычно отправляют такие брошюры прямехонько в корзину для бумаг. Джон Рэгтли ссорился то с. помещиками-консерваторами, то с радикалами из муниципалитетов, терпеть не мог банкиров и вечно придирался к качеству товаров в лавках - или в барах при гостиницах. Но сварливость его развилась не на пустом месте: жизнь и нравы графства были знакомы ему до тонкостей, к тому же его отличала редкая наблюдательность. Даже мистер Уиллз, хозяин гостиницы, держался с ним полюбезнее, ибо понимал, что джентльменам такие причуды простительны. Нет, он не заискивал перед ним, как перед вальяжным говоруном Джуксом, от которого как-никак зависела торговля. Просто он старался не перечить старому брюзге, потому что побаивался его острого языка.
      Завидев Джона Рэгтли, хозяин высунулся из-за стойки и вкрадчиво спросил:
      - Вам, сэр, как обычно?
      - Разумеется, - фыркнул мистер Рэггли и хлопнул цилиндром о стойку. Прочее пойло в этом заведении и слова доброго не стоит. Ей-богу, мне сдается, что если в Англии и осталось что-то английское, так это шерри-бренди. Оно хоть пахнет вишней. А где вы нынче найдете пиво, чтобы оно пахло хмелем? Или сидр с запахом яблок? Или вино, которое хоть чуть-чуть отдает виноградом? Во всех кабаках поят черт знает чем. В другой стране из-за такого надувательства давно бы случилась революция. Уж я-то знаю, как нас околпачивают. Дайте срок - пропечатаю всех этих жуликов.
      Народ так и ахнет. Я добьюсь, чтобы людей перестали травить скверным вином, и тогда...
      Осмотрительность, которую преподобный Дэвид Прайс-Джонс ценил превыше всего, вновь его подвела. Он опрометчиво вздумал склонить мистера Рэгтли на свою сторону, перейдя от разговора о скверном вине к утверждению, что самое вино есть скверна. Он опять поставил в пример своего степенного сотоварища: до чего, мол, грубы нравы англичан перед восточным добронравием. И что уж вовсе неразумно, он завел речь о том, "что христианству не грех перенять кое-что у других религий, и при этом помянул Магомета. Тут-то и грянул гром.
      - Черт подери! - взревел мистер Рэггли, который ничего у других религий перенимать не собирался. - Значит, по-вашему, англичанин не имеет права выпить английского пива? И все только потому, что в какой-то чертовой пустыне какой-то паршивый Магомет запретил пить вино?
      В то же мгновение инспектор одним прыжком оказался посреди зала. И очень кстати - восточный джентльмен изменился в лице и вмиг утратил невозмутимость. В приступе христианского милосердия и учтивости он, как тигр, подскочил к стене, сорвал тяжелый кинжал и метнул его, точно камень из пращи. Кинжал вонзился в стену чуть выше уха мистера Рэггли. Не подоспей инспектор Гринвуд вовремя, не дерни он мусульманина за руку, кинжал непременно угодил бы в старика.
      Отец Браун остался сидеть, как сидел. Он скосил глаза, и на губах его играла едва приметная улыбка, будто он разглядел в этой вспышке нечто такое, что от всех ускользнуло.
      Дальнейшие события под силу понять лишь тому, кто вообще способен постичь людей вроде Джона Рэгтли. Старик вскочил и разразился громовым хохотом, словно кто-то отпустил преуморительную шутку. Куда девались сварливость и раздражение! Завзятый бражник смотрел на завзятого трезвенника, который чуть его не прикончил, с нескрываемой симпатией.
      - Ах, чтоб тебя! - воскликнул он. - Впервые за двадцать лет встречаю настоящего мужчину!
      - Вы намерены заявить в полицию? - неуверенно спросил инспектор.
      - В полицию? Вот еще! Не будь он трезвенником, я бы ему еще и стаканчик поставил. Поделом мне, нечего было оскорблять его религию. Куда вам, пустобрехам, до этого молодца! Уж вы-то не отважитесь поднять руку на того, кто заденет вашу веру. Добро бы только вера - до нее вам и дела нет, но ведь вы и за пиво свое не вступитесь!
      - Раз уж он назвал нас пустобрехами, значит, мир и спокойствие восстановлены, - шепнул отец Браун инспектору. - А мусульманин метнул кинжал не по адресу. Ему бы угодить в проповедника трезвости. Ведь это он заварил кашу.
      Между тем хозяин навел порядок в комнате, отведенной для коммивояжеров, и компания стала перебираться туда.
      Официант снова наполнил стаканы, поставил на поднос и последовал за гостями. Задержавшись у стойки, отец Браун внимательно осмотрел оставшиеся стаканы: из одного преподобный Дэвид Прайс-Джонс пил злосчастное молоко, другой пах виски. Отец Браун обернулся и увидел, что два чудака, неистовый англичанин и неистовый мусульманин, прощаются друг с другом. Мистер Рэггли души не чаял в новом приятеле. Зловещий на вид мусульманин сохранял сдержанность, но знаками дал понять, что обиды на старика не держит. Казалось, беда миновала.
      В дальнейшем отцу Брауну еще пришлось вспомнить дружеское прощание бывших недругов. Произошло это на другое утро, когда отец Браун, которому надлежало идти на службу в здешнюю церковь, спустился из своей комнаты и, направляясь к выходу, заглянул в длинный зал, убранный в причудливом восточном вкусе. По залу разливался белесый утренний свет, каждый предмет обстановки был виден со всей отчетливостью, и так же отчетливо был виден труп Джона Рэггли. Встрепанный, скорчившийся старик лежал в углу, а в груди у него торчал нож с тяжелой рукояткой.
      В гостинице еще спали. Стараясь не шуметь, отец Браун поднялся в комнату инспектора Гринвуда, и скоро оба приятеля в молчании стояли возле трупа.
      - Не будем спешить с выводами, - произнес наконец Гринвуд, - но и закрывать глаза на очевидное тоже нельзя.
      Надо же: еще вчера я говорил именно о таких преступлениях. Помните наш вчерашний разговор?
      - Да-да, конечно, - рассеянно кивнул священник.
      - Я тогда говорил, что убийство, которое задумал религиозный фанатик, предотвратить невозможно. Ведь этот азиат небось считает, что, попади он на виселицу, - быть ему в раю: он же вступился за честь пророка.
      - Так-то оно так. Вы правильно рассудили, что только у нашего друга-мусульманина был повод броситься с ножом на старого джентльмена. Другим оно вроде бы ни к чему.
      Но, по-моему... - отец Браун замялся, круглое лицо его стало непроницаемым..
      - Что такое?
      - Вы, наверно, удивитесь, но, по-моему, - задумчиво протянул отец Браун, - по-моему, не так уж важно, кто ударил покойника ножом.
      - Как прикажете вас понимать? Это что - новая мораль? Или старая казуистика? Неужто иезуиты нынче потакают убийцам?
      - Я же не сказал, что нам нет дела до убийцы. Может статься, нож в старика всадил убийца. А может, и совсем другой человек. Ведь от убийства до удара ножом прошло немало времени. Вы, вероятно, хотите снять отпечатки пальцев с рукоятки, но не придавайте им большого значения. Похоже, кому-то очень понадобилось вонзить в покойника нож. Конечно, цель у него была не ахти какая благородная, но все-таки не убийство. Правда, чтобы в этом убедиться, надо бы еще раз напустить на покойника человека с ножом.
      Инспектор пристально посмотрел на собеседника:
      - Это вы про...
      - Это я про врача. Подлинную причину смерти покажет вскрытие.
      - Скорее всего, вы правы. Уж насчет ножа - это точно.
      Ну что ж, дождемся врача. Хотя и так понятно, что он подтвердит вашу догадку. Крови натекло самую малость. Дело ясное: ножом ударили в давно остывший труп. Но зачем?
      - Как видно, чтобы свалить вину на мусульманина, - ответил отец Браун. - Это, разумеется, подлость, но все-таки не убийство. Кто-то - не обязательно убийца - вздумал навести тень на ясный день.
      - Такое мне в голову не приходило, - признался инспектор. - А почему, собственно, вы так решили?
      - Потому, что вчера, когда мы вошли в этот жуткий зал, меня смутила одна мысль. Помните, я сказал, что здесь легко совершить убийство? Вам показалось, что я имею в виду это дурацкое оружие, но я думал совсем о другом.
      Несколько часов кряду инспектор и его напарник занимались расспросами: кто побывал в гостинице за последние сутки, кто ее покинул, кто и что пил, чьи стаканы успели вымыть, а чьи нет. Навели справки о каждом, кто оказался хоть как-то причастен к делу. Приятели так усердствовали, будто яд выпил не один человек, а никак не меньше тридцати.
      Вот что удалось установить. Посетители попадали в бар только через парадный вход - все остальные по причине ремонта были завалены хламом. От мальчика, который подметал ступеньки, не добились ничего путного. Он помнил только, что до прихода чудного турка в тюрбане и проповедника трезвости посетителей толком не было. Разве что коммивояжеры зашли "хлопнуть по стаканчику на скорую руку", как у них это называлось. Но они нагрянули гуртом и довольно быстро ушли. По словам мальчугана, один из них успел хлопнуть свой стаканчик быстрее других и ушел сам по себе. Однако хозяин и бармен это отрицали. Они знали всех коммивояжеров в лицо и помнили каждый их шаг.
      Сперва гости пили и болтали в баре. Там, по вине их державного предводителя мистера Джукса, у них завязалась небольшая дискуссия с мистером Прайс-Джонсом, а затем они вдруг оказались свидетелями более оживленной дискуссии между мистером Акбаром и мистером Рэггли. Затем их пригласили в специально отведенную комнату, туда же официант унес их победные трофеи - стаканы с выпивкой.
      - Немного же мы узнали, - вздохнул инспектор Гринвуд. - И уж, конечно, добросовестные посудомойки, как водится, перемыли все стаканы, в том числе и стакан старика Рэггли. С нами, детективами, всегда так: из-за чужой старательности пропадают зря наши собственные старания.
      Отец Браун хитро улыбнулся:
      - Знаю, знаю. Порой мне кажется, что правила гигиены придуманы преступниками. А может, блюстители гигиены придумали преступления. Есть такие, с них станется. Вот говорят - преступность свила гнездо в грязных притонах, в домах с нечистой репутацией. Как раз наоборот! У них нечистая репутация не потому, что там совершаются преступления, а потому, что совершенные там преступления выходят наружу. Уж если где преступность и свила гнездо, то в домах безукоризненно чистых, незапятнанных. Нет грязи нет и следов на полу, стакан вымыт - поди узнай, был в нем яд или нет. Если расторопные слуги вот так ненароком уничтожают улики, что стоит хозяину безнаказанно убить шестерых жен и сжечь трупы? А заведись в доме хоть малая толика благословенной христианской грязи - убийце не сдобровать. Может, я чересчур нахваливаю нечистоплотность, но дело вот в чем. Вчера я видел на стойке один стакан, с которым надо бы разобраться. Его, конечно, уже вымыли.
      - Стакан Рэггли?
      - Нет. Это был ничей стакан. Он стоял рядом со стаканом молока, и в нем оставалось еще порядком виски. Мы с вами виски не пили. Хозяин, когда горлопан Джукс вызвался его угостить, попросил "глоточек джина". Так чей же это стакан? Не станете же вы утверждать, что любитель виски скрывался под обличьем мусульманина в зеленом тюрбане?
      Или что преподобный Дэвид Прайс-Джонс умудрился запить молоко спиртным и даже не заметить?
      - Виски пили коммивояжеры, - возразил инспектор. - Они всегда его заказывают.
      - А раз заказывают, то рассчитывают получить свой заказ, - сказал отец Браун. - Но вчера, когда официант перенес всю заказанную ими выпивку в другую комнату, этого стакана никто не хватился.
      - Может, официант забыл стакан, - неуверенно сказал Гринвуд. - Забыл, а в другой комнате налил посетителю новый.
      Отец Браун покачал головой.
      - Примите в соображение человеческую натуру. Я говорю о коммивояжерах. Одни называют людей этого звания "простонародьем", другие - "простыми тружениками". Это уж кто как к ним относится. Для меня они прежде всего люди бесхитростные. В большинстве своем это славный народ: разъезжают по делам и ждут не дождутся, чтобы снова оказаться дома с женушкой, с детишками. Попадаются негодяи - тот обзавелся сразу несколькими женушками, этот ухлопал несколько женушек. Но главное в них - простодушие. И всегда-то они под хмельком. Не то чтобы пьяны, а именно под хмельком - многие герцоги и оксфордские профессора по сравнению с ними горькие пьяницы. В таком состоянии человек все вокруг замечает и если заметит что-то не то - не смолчит. Вы верно обращали внимание, что, когда человек навеселе, всякий пустяк может развязать ему язык. Стоит бармену перелить пива, так что пена течет по кружке, балагур кричит: "Тпру, Эмма!" или "Вот расщедрился!" Представьте же, что вчера за столом в комнате для коммивояжеров собралось пятеро таких балагуров, а им принесли только четыре стакана. Будут они молчать? Да ни за что на свете! Они поднимут крик. В особенности тот, кого обделили. Англичанин, принадлежащий к другому сословию, стал бы молча дожидаться, когда его обслужат. А этот гаркнет: "А про меня забыли?" или "Эй, Джордж, думаешь, я трезвенником заделался?" или "Слушай, Джордж, я пока еще зеленый тюрбан не напялил!" Но бармену вчера таких замечаний не делали. Поэтому я совершенно уверен, что из забытого стакана пил кто-то другой - кто-то, кого мы в расчет не приняли.
      - Кто же?
      - Вы опираетесь только на показания хозяина и бармена и совсем упустили из виду слова еще одного свидетеля - мальчугана, который подметал ступеньки. Он уверяет, что какой-то человек заходил вчера в гостиницу и почти тут же ушел. Возможно, он тоже был коммивояжером, но не из той развеселой компании. Ни хозяин, ни бармен его не видели - утверждают, что не видели, - но он как-то ухитрился выпить стаканчик виски "на скорую руку". Назовем его для простоты Скорая Рука. Знаете, инспектор, я редко вмешиваюсь в вашу работу. Я знаю, что при всем своем усердии не смогу справиться с ней лучше вас. Мне еще никогда не случалось обращаться в полицию с просьбой начать розыски, пуститься вдогонку за преступником. Но сегодня я прошу вас именно об этом. Найдите этого человека. Разыщите его хоть на дне морском. Поставьте на ноги всю полицию. Даже если вам придется гоняться за ним по всему свету - найдите эту Скорую Руку. Он нам очень нужен.
      Гринвуд в отчаянии схватился за голову:
      - Что мы о нем знаем? Только то, что незнакомец скор на руку? Есть у него приметы?
      - На нем был клетчатый шотландский плащ. И еще он сказал мальчику, что к утру должен быть в Эдинбурге.
      Больше мальчуган ничего не знает. По-моему, полиции случалось находить преступников, о которых было известно и того меньше.
      - Вы принимаете это дело так близко к сердцу, - удивленно заметил инспектор.
      Священник озадаченно морщил лоб, словно и сам Дивился своей ретивости. Потом решительно сказал:
      - Кажется, вы меня не совсем понимаете. Жизнь каждого человека чего-нибудь да стоит. И ваша, и моя. Все мы для чего-то нужны. Это догмат, в который уверовать труднее всего.
      Инспектор слушал со вниманием и явно недоумевал.
      - Бог дорожит нами. Почему - одному Ему известно.
      Но только потому и существуют полицейские.
      Полицейский так и не понял, с чего это вдруг Провидение позаботилось о нем. А отец Браун продолжал:
      - В этом смысле закон справедлив. Если жизнь человека не безделица, то и убийство не безделица. Нельзя допустить, чтобы творение Божие, созданное в великой тайне, было в великой тайне уничтожено. Однако, - это слово он произнес с особой решительностью, - однако жизни всех людей равноценны только в высшем смысле. А в земной жизни убийство значительного человека подчас не такое уж значительное событие. Вот вы привыкли различать уголовные дела по их важности. Положим, я, самый обычный, земной человек, узнаю, что убили не кого-нибудь - премьер-министра. Но что мне, самому обычному, земному человеку до премьер-министра? Есть он, нет его - какая разница? Да если сегодня прикончат премьер-министра, перестреляют всех политиков, неужто вы думаете, что завтра некому будет занять их место и объявить, что "правительство прекрасно понимает всю серьезность проблемы и обстоятельно изучает пути ее решения"? Нестоящие они люди, сильные мира сего. Почти все, о ком изо дня в день пишут газеты, - нестоящие люди.
      Тут голос отца Брауна посуровел, священник встал и пристукнул по столу, что было совсем не в его натуре:
      - Но Рэггли - этот дорого стоил! Таких людей мало, а ведь они могли бы спасти Англию. Мрачные, непоколебимые, они - как дорожные указатели на распутьях истории.
      Последуй мы в том направлении, которое они указывают, мы не скатились бы в трясину торгашества. Декан Свифт, доктор Джонсон {Джонсон Сэмюель (1709 - 1784) - английский писатель, публицист, лексикограф}, Уильям Коббет {(1762 - 1835) - английский публицист и историк} - каждый из них слыл брюзгой и нелюдимом, зато друзья в них души не чаяли. И было отчего. Вспомните, как великодушно этот старик с сердцем льва простил своего обидчика. На такое великодушие способен лишь отважный боец. Старик подал пример той самой христианской добродетели, о которой разглагольствовал вчера проповедник трезвости. Подал нам, христианам. И если такого-то праведника самым подлым и загадочным образом убивают, это уже не пустяк. Это дело такой великой важности, что даже самый щепетильный человек прибегнет к помощи нашей полиции для розысков убийцы. Не перебивайте меня. На сей раз, вопреки своим правилам, я обращаюсь к вам за помощью.
      И поиски начались. Уподобившись "маленькому капралу" {Так называли Наполеона Бонапарта}, который некогда двинул войска и превратил чуть ли не всю Европу в театр боевых действий, маленький священник привел в движение всю полицию королевства. Работа в полицейских участках и почтовых отделениях не утихала даже по ночам. Полиция останавливала машины, перехватывала письма, наводила справки там и сям - только бы напасть на след человека в шотландском плаще и с билетом до Эдинбурга, только бы разыскать этого незнакомца без лица и без имени.
      Между тем расследование продолжалось. Заключение врача еще не поступало, но никто не сомневался, что старик умер от яда. Подозрение, конечно, пало на шерри-бренди, а следовательно - на гостиницу.
      - В первую очередь - на хозяина, - мрачно уточнил Гринвуд. - Ох, и скользкий, по-моему, тип. А может, не обошлось и без прислуги. Взять хотя бы бармена. Он на всех волком смотрит. А Рэггли был забияка, хоть и отходчив. Наверняка бармену от него доставалось. Но главный тут все-таки хозяин, а значит, он и есть подозреваемый номер один.
      - Я так и знал, что вы его заподозрите, - сказал отец Браун. - Поэтому я и не склонен его подозревать. Хозяин, прислуга - это же первое, что должно прийти нам в голову.
      И, видимо, кто-то на это рассчитывал. Вот отчего я решил, что здесь легко совершить убийство. Впрочем, пойдите порасспросите хозяина.
      Инспектор ушел, а священник взялся за документы, которые живописали деяния неуемного Джона Рэггли. Вернулся инспектор удивительно быстро.
      - Чудеса, да и только! - объявил он. - Я было решил, что придется устраивать этому мошеннику перекрестные допросы - у нас ведь против него никаких улик. А он со страху совсем потерял голову да и выложил все начистоту.
      - Знаю, знаю, - кивнул отец Браун. - Вот так же он потерял голову в тот миг, когда наткнулся на труп Рэггли и понял, что старика отравили в его гостинице. Перепугавшись, он не придумал ничего умнее, чем украсить грудь покойника турецким ножом, чтобы подозрение пало на "черномазого", как он, должно быть, выразился. Хозяина можно обвинить лишь в одном - в трусости. Где ему ударить ножом живого человека! Уверен, что он и к мертвецу-то боялся подступиться. Но куда больше он боялся, что его обвинят в преступлении, которого он не совершал. Страх и внушил ему этот нелепый поступок.
      - Надо бы еще расспросить бармена, - сказал Гринвуд.
      - Что ж, расспросите. Но я лично убежден, что ни хозяин, ни прислуга к убийству не причастны - ведь все подстроено именно так, чтобы убедить нас в их причастности. А вы часом не просматривали эти материалы о Джоне Рэггли?
      До чего занятный человек! Дай Бог, кто-нибудь возьмется написать его биографию.
      - Я отметил все, что может относиться к делу, - ответил инспектор. Рэггли был вдовцом. Как-то еще при жизни жены он приревновал к. ней одного шотландца, агента по продаже земельных участков, который оказался в этих краях. Похоже, Рэггли тогда разбушевался не на шутку. Поговаривают, будто шотландцы были ему особенно ненавистны после этого случая. Может, из-за этого он и... Ах, вот почему вы так нехорошо улыбаетесь! Шотландец! И наверно из Эдинбурга!
      - Очень может быть, - согласился отец Браун. - Но возможно, у него имелись не только личные причины недолюбливать шотландцев. Любопытно: все наши непримиримые тори, которые противостояли торговой братии - вигам, на дух не переносили шотландцев. Вспомните Коббета, доктора Джонсона. Свифт отзывался о шотландском акценте с убийственным сарказмом. Кое-кто даже Шекспира упрекает за то, что он относился к шотландцам с предубеждением. Но предубеждения великих обыкновенно связаны с их убеждениями. А дело, как мне представляется, вот в чем. Шотландцы сравнительно недавно превратились из бедных земледельцев в богатых промышленников. Деятельные и предприимчивые, они устремились на юг, полагая, что несут с собой промышленную цивилизацию. Они и не знали, что на юге давным-давно существует сельскохозяйственная цивилизация. А на земле их предков сельское хозяйство хоть и процветало, но цивилизованным его не назовешь... Ладно, посмотрим, как пойдет дело дальше.
      Полицейский усмехнулся:
      - Много же вы узнаете, если станете разбирать свидетельские показания Шекспира и доктора Джонсона! Мнение Шекспира о шотландцах следствия не продвинет.
      Отец Браун поднял бровь, словно его неожиданно осенило:
      - Не скажите. Даже мнение Шекспира может оказаться кстати. Шотландцев он поминает не слишком часто. Зато не упускает случая пройтись на счет валлийцев.
      Инспектор внимательно следил за выражением его лица и за невозмутимостью угадывал напряженную работу мысли.
      - Помилуйте! - воскликнул Гринвуд. - Что за неожиданный поворот!
      - Ну, вы же сами, помнится, завели разговор о фанатиках, - принялся объяснять отец Браун. - Вы еще сказали, что фанатика ничто не остановит. Так вот: в тот день в баре мы лицезрели, самого неистового, вздорного и пустоголового фанатика нашего времени. И если всякий полоумный сумасброд, помешанный на одной идее, способен на убийство, то смею утверждать, что мой преподобный собрат, проповедник трезвости Дэвид Прайс-Джонс, опаснее всех мракобесов Азии. К тому же, как я уже говорил, его злополучный стакан молока оказался на стойке рядом с таинственным стаканом виски.
      - И это, по-вашему, имеет отношение к убийству, - ошарашенно заключил Гринвуд. - Я уж и не пойму, шутите вы или нет.
      Но инспектор так и не успел разобраться, что скрывает невозмутимое выражение лица. За стойкой бара затрещал телефон. В мгновение ока инспектор подлетел к аппарату, сорвал трубку и издал восклицание, обращенное не к собеседнику на другом конце провода, а скорее ко всему мирозданию. Вслушиваясь в каждое слово, он отрывисто бросал:
      - Да-да... Немедленно приезжайте... Если можете, захватите и его... Чисто сработано. Поздравляю.
      Из-за стойки инспектор Гринвуд вышел помолодевшим.
      Он чинно водрузился на свое место, уперся руками в колени, посмотрел на священника и произнес:
      - Ума не приложу, отец Браун, как вам это удалось. Вы угадали убийцу еще до того, как мы узнали о его существовании. О нем и слуху не было так, какое-то противоречие в показаниях. Никто в гостинице его в глаза не видел, мальчик у дверей - и тот говорил о нем без особой уверенности.
      Это был даже не человек, а тень, оставившая на стойке пустой стакан. Но мы нашли его.
      Отец Браун переменился в лице и встал, машинально сжимая в руке документы, за которые будущие биографы Джона Рэгтли отдали бы полжизни. Заметив его изумление, инспектор поспешил подтвердить:
      - Да-да, мы поймали Скорую Руку. Этот тип, оказывается, еще и на ногу скор - едва от нас не ушел. Его только что схватили. Он, видите ли, собрался на рыбалку в Оркни.
      Но тут никакой ошибки: это тот самый шотландец, который крутил роман с женой Рэгтли. Это он в день убийства заходил в бар выпить шотландского виски, а потом поездом отбыл в Эдинбург. И если бы не вы, нипочем бы нам его не поймать.
      - Я имел в виду... - ошеломленно начал отец Браун, но в этот миг с улицы донесся грохот, рев тяжелых автомобилей - и перед глазами приятелей выросли двое или трое дюжих полицейских. Тому, кто был за старшего, инспектор предложил сесть, и он с усталым и довольным видом развалился на стуле, восхищенно поглядывал на отца Брауна.
      - Убийца попался, сэр, - объявил он. - Ох, я вам доложу, и убийца! Он и меня чуть не укокошил. Случалось мне задерживать опасных преступников, но такого шального ни разу. Как лягнет меня в живот - ну чистый жеребец. Впятером еле скрутили. Душегуб и есть, можете не сомневаться.
      - Где он? - спросил отец Браун.
      - В машине. Пришлось надеть наручники. Вы бы его сейчас не трогали. Пусть утихомирится.
      Отец Браун осунулся, словно из него выпустили воздух, и без сил опустился на стул. Бумаги выпорхнули у него из рук, разлетелись по залу и лежали на полу, как недотаявший снег по весне.
      - Господи... Господи... - повторял отец Браун, не находя других слов, чтобы выразить отчаяние. - Господи, опять со мной та же история...
      - Вы хотите сказать, что опять поймали преступника, - уточнил Гринвуд, но священник фыркнул, как сифон с содовой, выпускающий последнюю струю.
      - Я хочу сказать, - произнес отец Браун, - что это моя вечная беда. Не пойму, отчего так происходит. Я всегда стараюсь выражаться прямо, а мои слова толкуют вкривь и вкось.
      Гринвуд вконец потерял терпение:
      - Чем вы на этот-то раз недовольны?
      - Что бы я ни сказал, - еле слышно начал отец Браун, - что бы я ни сказал, в моих словах ухитряются найти такой смысл, который я в них вовсе не вкладывал. Как-то мне на глаза попалось разбитое зеркало, и я заметил: "Что-то стряслось", а мне отвечают: "Это вы правильно сказали, тут двое затеяли драку, и один убежал в сад". У меня в голове не укладывается: разве "что-то стряслось" и "двое затеяли драку"- это одно и то же? Вот уж не встречал таких умозаключений в старых учебниках логики. Нынче - тот же конфуз. Вы убеждены, что шотландец убийца. Воля ваша, разве я это утверждал? Я только сказал, что он нам нужен. И не отказываюсь от своих слов: нужен. Нужен позарез. Ведь для того, чтобы раскрыть это гнусное преступление, нам не хватает лишь одного - свидетеля!
      Полицейские уставились на отца Брауна. Похоже, такого поворота никто не ожидал. А священник продолжал объяснять:
      - Этот безлюдный бар мне сразу не понравился. Ни души, заходи и делай, что хочешь. Хозяина и бармена мы здесь не застали. Когда они вообще наведывались в бар до нашего прихода? Выяснять, кто где в этот день находился, не имело смысла - все равно никто не видел, что происходило в зале до нашего появления. Но кто-то в баре определенно побывал. Ведь должен же был кто-то отпустить шотландцу виски, а шотландец заходил сюда до нас. Значит, чтобы узнать, действительно ли кто-то подсыпал яда в шерри-бренди, надо сперва установить, кто побывал в баре и в какое время.
      Кажется, мое вмешательство уже вызвало неразбериху, и все же я прошу вас еще об одном одолжении. Соберите в зале всех, кто причастен к этой истории. Если азиат еще не уехал в Азию, то это нетрудно. Снимите с бедолаги шотландца наручники, пригласите сюда и попросите указать, кто отпустил ему виски, кто стоял за стойкой и кого еще он видел тогда в зале. Только шотландец может рассказать, что происходило в баре в то время, когда убийца подсыпал в бутылку яд. Мы вполне можем положиться на его искренность.
      - Выходит, без прислуги не обошлось? - удивился Гринвуд. - Но вы сами признали, что хозяин - не убийца.
      Вы что, бармена подозреваете?
      - Не знаю, - безучастно ответил священник. - Я ни за кого не поручусь, даже за хозяина. И о бармене пока ничего сказать не могу. А хозяин хоть и не убийца, но кое-какие грешки за ним, по-моему, водятся. Я твердо знаю, что на всем белом свете есть только один надежный свидетель происшедшего. Его-то я и просил вас разыскать хоть на дне морском.
      Когда все присутствовавшие в баре в день убийства были собраны, в зал, широко и неуклюже ступая, вошел таинственный шотландец. Внешность у него была и впрямь самая демоническая: высокий, узколицый, скуластый, рыжие волосы росли пучками, а взгляд выражал недобрую усмешку.
      Он носил не только шотландский плащ, но и шерстяную шотландскую шапочку.
      Конечно, беспричинный арест хоть кого выведет из себя, а шотландец, как видно, был крепкий орешек - такие без боя не сдаются. Неудивительно, что у него вышла ссора с задирой Рэгтли. Неудивительно и то, что полицейские, столкнувшись с яростным сопротивлением, сочли шотландца самым что ни на есть лютым душегубом. На самом деле шотландец, по его собственным словам, был почтенным фермером из Абердиншира по имени Джеймс Грант. С первой же минуты не только отцу Брауну, но и многоопытному инспектору Гринвуду стало ясно: шотландец при аресте бушевал не потому, что боялся возмездия, а потому, что был оскорблен.
      Не вдаваясь в пространные объяснения, инспектор сразу же перешел к делу:
      - Мы потревожили вас, мистер Грант, чтобы с вашей помощью прояснить одно существенное обстоятельство. Я глубоко сожалею о тех неприятностях, которые вам доставили, но не сомневаюсь, что вы согласны помочь правосудию.
      По нашим сведениям, на днях вы заходили в этот бар сразу же после открытия, в половине шестого, выпить стаканчик виски. Нам необходимо установить, кто находился тогда в баре - хозяин, бармен или кто-нибудь из прислуги. Видите ли вы среди присутствующих человека, который в тот день подал вам виски?
      Мистер Грант внимательно огляделся и мрачно ухмыльнулся:
      - А как же. Такого верзилу и не признать. У вас в гостинице вся прислуга такая спесивая?
      Инспектор и бровью не повел, лицо священника осталось непроницаемым, но многие насторожились: бармен был не такой уж верзила и вовсе не спесив, а хозяин - и вовсе коротышка.
      - Вам надо указать бармена, - недрогнувшим голосом сказал инспектор. Мы его, конечно, знаем, но вам следует опознать его без чужой подсказки. Итак...
      - Да вот же он, - буркнул шотландец и показал на мистера Джукса. Повелитель коммивояжеров со слоновьим ревом вскочил с места, и в тот же миг трое полицейских вцепились в него, как псы в дикого зверя.
      - Все очень просто, - объяснил потом отец Браун. - Я уже вам рассказывал, что, едва мы вошли в пустой бар, я сразу почуял недоброе. Бармен оставил свое хозяйство без присмотра, а значит, и я, и вы -. всякий, кому вздумается, может преспокойно зайти за стойку и подсыпать яда в любую бутылку. Отравитель поискуснее станет действовать так, как поступил Джукс: принесет бутылку с отравленным вином, а здесь раз - и подменит. Для Джукса это труда не составляло, он торгует вином и постоянно возит свой товар с собой. Чего проще - заранее всыпать яд в такую же бутылку шерри-бренди, какие держат в этом заведении, и незаметно подменить. Правда, при этом следовало соблюсти одно нехитрое условие. Если отравить пиво или виски, посетители будут умирать десятками. Значит, отравить надо было напиток, до которого охотников немного - разве что один чудак. Это так же безопасно, как отравить жертву в ее собственном доме, даже еще безопаснее. Все подозрения неизбежно падут на гостиницу, и если кто-то догадается, что всему виной один из сотни посетителей, доказать это не удастся ни за что на свете. А настоящий убийца останется в тени и благополучно избежит расплаты.
      - Зачем ему вообще понадобилось убивать? - спросил инспектор.
      Отец Браун встал и принялся деловито подбирать бумаги, которые выронил в минуту изумления.
      - Позвольте обратить ваше внимание, - с улыбкой сказал он, - на материалы для будущей книги о жизни и творчестве покойного Джона Рэггли. А лучше вспомните его собственные слова. Помните, как он пригрозил вывести на чистую воду кабатчиков? Речь шла о самой обычной афере - незаконной сделке между владельцем и поставщиком, вследствие которой питейное заведение приобретает монополию на торговлю спиртным во всей округе. Не то чтобы кабак попадал в рабскую зависимость от поставщика, от таких махинаций страдали только посетители. Если бы Рэггли выполнил свою угрозу, дошло бы до суда. И тогда хитроумный Джукс, улучив минуту, когда бар пустовал, проник за стойку и подменил бутылку. Как на грех, в это самое время в баре появился незнакомец в шотландском плаще и потребовал виски. Джуксу ничего не оставалось, как прикинуться барменом и обслужить посетителя. К его счастью, посетитель управился с виски "на скорую руку".
      - А вы на скорую руку раскрыли преступление, - подхватил Гринвуд. Надо же было почуять неладное в совершенно пустом баре! Вы с самого начала подозревали Джукса?
      - Он разговаривал, как богач, - уклончиво ответил отец Браун. Знаете, каким голосом говорят богатые люди?
      Я и задумался: эти честные парни еле сводят концы с концами, а Джукс говорит таким гнусным голосом, словно у него денег куры не клюют. А когда я заметил его булавку с большим сверкающим камнем, я уже не сомневался, что он мошенник.
      - Потому что камень фальшивый? - недоверчиво спросил Гринвуд.
      - Нет, потому что он настоящий, - отвечал отец Браун.
      ПРОКЛЯТАЯ КНИГА
      Профессор Опеншоу всегда выходил из себя и громко возмущался, если его называли спиритом или хотя бы подозревали в доверии к спиритизму. Однако он громыхал и тогда, когда его подозревали в недоверии к спиритизму. Он гордился тем, что посвятил себя изучению потусторонних явлений; гордился он и тем, что ни разу не дал понять, верит он в них или нет. Больше всего на свете он любил рассказывать кружку убежденных спиритов о том, как разоблачал медиума за медиумом и раскрывал обман за обманом.
      Действительно, он был на редкость зорким сыщиком, если что-нибудь казалось ему подозрительным; а медиум всегда казался ему подозрительным и никогда не внушал доверия.
      Он говорил, что однажды разоблачил шарлатана, выступавшего в обличьях то женщины, то седовласого старца, то темно-коричневого брамина. От этих его рассказов спиритам становилось не по себе - для того он, в сущности, и рассказывал; но придраться было не к чему - ведь ни один спирит не отрицает существования шарлатанов. Правда, из неторопливых повествований профессора можно было заключить, что все спириты - шарлатаны.
      Но горе тому простодушному, доверчивому материалисту (а материалисты, как правило, доверчивы и простодушны), который, воспользовавшись опытом Опеншоу, станет утверждать, что привидений не бывает, а спиритизм суеверие, вздор или, если хотите, чушь. Профессор повернет свои пушки на сто восемьдесят градусов и сметет его с лица земли канонадой фактов и загадок, о которых незадачливый, скептик в жизни не слышал. Он засыплет его градом дат и деталей; он разоблачит все естественные толкования; он расскажет обо всем, кроме одного: верит ли в духов он сам, Джон Оливер Опеншоу. Ни спириты, ни скептики так этого и не узнали.
      Профессор Опеншоу - высокий худой человек со светлой львиной гривой и властными голубыми глазами - разговаривал со своим другом, отцом Брауном, у входа в отель, где оба провели ночь и только что позавтракали. Накануне профессора задержал допоздна один из его опытов, и сейчас он еще не пришел в себя - и борьба со спиритами, и борьба со скептиками всегда выводила его из равновесия.
      - Я на вас не сержусь, - смеялся он. - Вы в спиритизм не верите, даже если вам привести неоспоримые факты. Но меня вечно спрашивают, что я хочу доказать; никто не понимает, что я ученый. Ученый ничего не хочет доказать. Он ищет.
      - Но еще не нашел, - сказал отец Браун.
      Профессор нахмурился и помолчал.
      - Ну, кое-что я уже нащупал, - сказал он наконец. - И выводы мои не так отрицательны, как думают. Мне кажется, потусторонние явления ищут не там, где нужно. Все это чересчур театрально, бьет на эффект - всякие там сияния, трубные звуки, голоса. Вроде старых мелодрам или историй о фамильном привидении. Если бы вместо историй они обратились к истории, думаю, они могли бы кое-что доказать. Потусторонние явления...
      - Явления... - перебил его отец Браун, - или, скорее, появления...
      Рассеянный взгляд профессора внезапно сосредоточился, словно он вставил в глаз увеличительное стекло. Так смотрел он на подозрительных медиумов; не надо думать, однако, что Браун был хоть немного похож на медиума, - просто профессора поразило, что его друг подумал почти о том же, о чем думал он сам.
      - Появления... - пробормотал он. - Как странно, что вы сказали именно это. Чем больше я узнаю, тем больше склонен считать, что появлениями духов занимаются слишком много. Вот если бы присмотрелись к исчезновению людей...
      - Совершенно верно, - сказал отец Браун. - Ведь в сказках не так уж много говорится о появлении фей или духов. Зато немало есть преданий о том, как духи или феи уносили людей. Уж не занялись ли вы Килмени {героиня одной из песен поэмы шотландского поэта Джеймса Хогга (1770 - 1835) "Пробуждение королевы"} или Томом Стихоплетом {Томас из Эрселдуна, полулегендарный шотландский поэт XIII в. По преданию, его полюбила и увела за собой королева эльфов}?
      - Я занялся обычными современными людьми - теми, о которых мы читаем в газетах, - отвечал Опеншоу. - Удивляйтесь, если хотите, - да, я увлекаюсь исчезновением людей, и довольно давно. Честно говоря, не трудно вскрыть обман, когда появляются духи. А вот исчезновение человека я никак не могу объяснить натуральным образом. В газетах часто пишут о людях, исчезнувших без следа. Если б вы знали подробности... Да что там, как раз сегодня я получил еще одно подтверждение. Достойнейший старый миссионер прислал мне прелюбопытное письмо. Сейчас он придет ко мне в контору... Не позавтракаете ли вы со мной сегодня? Я расскажу вам, что из этого вышло, - вам одному.
      - Спасибо, с удовольствием, - застенчиво отвечал Браун. - Я непременно приду. Разве что феи меня утащат...
      Они расстались. Опеншоу свернул за угол и пошел к себе в контору; он снимал ее неподалеку, главным образом для того, чтобы издавать "Записки", в которых печатались очень сухие и объективные статьи о психологии и спиритизме. Его единственный клерк сидел в первой комнате и подбирал какие-то данные. Проходя мимо, профессор спросил его, не звонил ли мистер Прингл. Не отрываясь от бумаг, секретарь ответил, что не звонил, и профессор прошествовал в свой кабинет.
      - Кстати, Бэрридж, - сказал он, не оборачиваясь, - если он придет, пошлите его прямо ко мне. Работайте, работайте. Данные нужны мне к вечеру. Уйду - положите их ко мне на стол.
      И он вошел в кабинет, размышляя над проблемой, о которой напомнило ему имя Прингла или, точнее, которой это имя даровало жизнь. Даже самый беспристрастный агностик - все же человек; и не исключено, что письмо миссионера казалось ему столь важным, потому что оно подтверждало его собственные гипотезы. Опустившись в глубокое мягкое кресло, против которого висел портрет Монтеня {Монтень Мишель (1533 - 1592) - французский философ-скептик. профессора, известного своими исследованиями потусторонних явлений}, профессор принялся снова за письмо преподобного Прингла.
      Никто лучше его не разбирался в эпистолярном стиле сумасшедших. Он знал, что их письма дотошны, растянуты, многословны, а почерк - неразборчив и замысловат. Льюк Прингл писал не так. В его послании, напечатанном на машинке, сообщалось деловито и коротко, что он видел, как исчез человек, а это, по-видимому, входит в компетенцию.
      Все это понравилось профессору, и он не разочаровался, когда, подняв глаза, увидел перед собой преподобного Льюка Прингла.
      - Ваш секретарь сказал мне, чтобы я шел прямо сюда, - сказал посетитель, улыбаясь широкой, приятной улыбкой. Улыбка эта пряталась в зарослях бакенбард и рыжей с проседью бороды. Столь буйная растительность нередко украшает лица белых, живущих в диких джунглях; но глаза над вздернутым носом нельзя было назвать дикими.
      Опеншоу пробуравил вошедшего недоверчивым взглядом и, как ни странно, не увидел в нем ни шарлатана, ни маньяка. Он был абсолютно в этом уверен. Такие бороды бывают у сумасшедших, но таких глаз у сумасшедших не бывает: глаза серьезных обманщиков и серьезных безумцев не смеются так просто и приветливо. Человек с такими глазами может быть насмешливым, веселым жителем предместья; ни один профессиональный шарлатан не позволит себе выглядеть так несолидно. Посетитель был в потертом плаще, застегнутом на все пуговицы, и только мятая широкополая шляпа выдавала его принадлежность к духовенству. Миссионеры из заброшенных уголков мира не всегда одеты как духовные лица.
      - Вы, наверное, думаете, что вас опять хотят надуть, - весело сказал Прингл. - Вы уж простите, профессор, что я смеюсь. Я понимаю, что вы мне не доверяете. Что ж, все равно я буду об этом рассказывать всем, кто разбирается в таких делах. Ничего не поделаешь - было! Ну, ладно, пошутили - и хватит, веселого тут мало. Короче говоря, был я миссионером в Ниа-Ниа. Это в Западной Африке. Дремучий лес, и только двое белых - я и местная военная власть, капитан Уэйлс. Мы с ним подружились, хотя он был - как бы это сказать? - туповат. Такой, знаете, типичный солдат, как говорится, "трезвый человек". Потому-то я и удивляюсь - люди этого типа мало думают и редко во что-нибудь верят. Как-то он вернулся из инспекции и сказал, что с ним случилась странная штука. Помню, мы сидели в палатке, он держал книгу в кожаном переплете, а потом положил ее на стол, рядом с револьвером и старым арабским ятаганом (кажется, очень ценным и древним). Он сказал, что книга принадлежит какому-то человеку с парохода, который он осматривал. Этот человек уверял, что книгу нельзя открывать, иначе вас утащат черти или что-то в этом роде.
      Уэйлс, конечно, посмеялся над ним, назвал суеверным трусом - в общем, слово за слово, и тот открыл книгу. Но тут же уронил, двинулся к борту...
      - Минутку, - перебил профессор, сделавший в блокноте две-три пометки. - Сначала скажите: говорил ли тот человек, откуда у него книга?
      - Да, - совершенно серьезно ответил Прингл. - Если не ошибаюсь, он сказал, что везет ее в Лондон владельцу, некоему Хэнки, востоковеду, который и предупредил его об опасности. Хэнки - настоящий ученый и большой скептик, то-то и странно. Но суть происшествия много проще: человек открыл книгу, перешагнул через борт и исчез.
      Профессор не отвечал. Наконец он спросил:
      - Вы этому верите?
      - Еще бы! - ответил Прингл. - Верю по двум причинам. Во-первых, Уэйлс был туп, как пробка, а в его рассказе есть одна деталь, достойная поэта. Он сказал, что тот человек исчез за бортом, но всплеска не было.
      Профессор снова углубился в заметки.
      - А вторая причина? - спросил он.
      - Вторая причина заключается в том, - отвечал преподобный Льюк Прингл, - что я это видел собственными глазами.
      Он помолчал, потом продолжил свой обстоятельный рассказ. В его речи не было и следа того нетерпения, которое проявляет сумасшедший или просто убежденный человек, пытаясь убедить собеседника.
      - Итак, он положил книгу на стол рядом с ятаганом. Я стоял у входа в палатку, спиной к нему, и смотрел в лес. А он стоял у стола и ругался дескать, стыдно в двадцатом веке бояться каких-то книг. "Какого черта! говорит. - Возьму и открою". Мне как-то стаю не по себе, и я сказал, что лучше б вернуть ее как есть доктору Хэнки. Но он не мог успокоиться: "А что тут плохого?" Я ответил: "Как - что? Вспомните про пароход". Он молчит. Я думал, ему нечего ответить, и пристал к нему из чистого тщеславия: "Как вы это объясните? Что там произошло?"
      А он молчит и молчит. Я обернулся - и вижу: его нет.
      В палатке никого не было. Открытая книга - на столе, переплетом кверху. Ятаган - на полу, а в холсте - дыра, как будто ее проткнули клинком. Через дыру виден только лес. Я подошел, посмотрел, и мне показалось, знаете, что растения не то примяты, не то поломаны. С тех пор я Уэйлса не видел и ничего о нем не слыхал.
      Книгу я с опаской взял, завернул и повез в Англию.
      Сперва я думал отдать ее доктору Хэнки. Но тут я прочитал в вашей газете про ваши исследования и решил пойти к вам.
      Говорят, вы человек объективный, вас не проведешь...
      Профессор Опеншоу отложил карандаш и пристально посмотрел на человека, сидевшего по другую сторону стола.
      В этом долгом взгляде он сконцентрировал весь свой опыт общения с самыми разными типами мошенников и даже с наиболее редкими типами честных людей. В любом другом случае он решил бы сразу, что все это - сплошная ложь.
      Он хотел решить так и сейчас. Но рассказчик мешал ему - такие люди если и лгут, лгут иначе. В отличие от шарлатанов, Прингл совсем не старался казаться честным, и, как ни странно, казалось, что он действительно честен, хотя что-то внешнее, постороннее припуталось тут. Может быть, хороший человек просто помешался невинным образом? Нет, и тут симптомы не те. Он спокоен и как-то безразличен; в сущности, он и не настаивает на своем пунктике, если это вообще пунктик.
      - Мистер Прингл, - сказал профессор резко, как юрист, задающий свидетелю каверзный вопрос. - Где сейчас эта книга?
      Из бороды снова вынырнула улыбка и осветила лицо, столь серьезное во время рассказа.
      - Я оставил ее в соседней комнате, - сказал Прингл. - Конечно, это опасно. Но я выбрал из двух зол меньшее.
      - О чем вы говорите? - спросил профессор. - Почему вы не принесли ее сюда?
      - Я боялся, что вы ее откроете, - ответил миссионер. - Я думал, надо вам сперва рассказать. - Он помолчал, потом добавил: - Там был только ваш секретарь. Кажется, он довольно тихий - что-то пишет, считает.
      - Ну, за Бэббеджа можно не беспокоиться! Ваша книга в полной безопасности. Его фамилия - Бэрридж, но я часто зову его Бэббедж {Бэббедж Чарльз (1792 - 1871) - знаменитый английский математик, изобретатель счетной машины}. Не такой он человек, чтобы заглядывать в чужие пакеты. Его и человеком не назовешь - настоящая счетная машина. Пойдемте возьмем книгу. Я подумаю, как с ней быть. Скажу вам откровенно, - и он пристально взглянул на собеседника, - я еще не знаю, стоит ли ее открыть или лучше отослать этому доктору Хэнки.
      Они вышли в проходную комнату. Но не успела закрыться дверь, как профессор вскрикнул и кинулся к столу секретаря. Стол был на месте секретаря не было. Среди обрывков оберточной бумаги лежала книга в кожаном переплете; она была закрыта, но почему-то чувствовалось, что закрылась она только что. В широком окне, выходившем на улицу, зияла дыра, словно сквозь нее пролетел человек.
      Больше ничего не осталось от мистера Бэрриджа.
      И Прингл и профессор словно окаменели; наконец профессор очнулся, медленно обернулся к Принглу и протянул ему руку. Сейчас он еще больше походил на судью.
      - Мистер Прингл, - сказал он, - простите меня. Простите мне вольные и невольные мысли. Настоящий ученый обязан считаться с такими фактами.
      - Мне кажется, - неуверенно сказал Прингл, - нам надо бы кое-что уточнить. Может, вы позвоните ему? А вдруг он дома?
      - Я не знаю номера, - рассеянно ответил Опеншоу. - Кажется, он живет где-то в Хэмстеде. Если он не вернется, его друзья или родные позвонят сюда.
      - А могли бы мы, - спросил Прингл, - описать его приметы для полиции?
      - Для полиции! - встрепенулся профессор. - Приметы... Да вроде бы у него нет примет. Вот разве только очки.
      Знаете, такой бритый молодой человек... Полиция... м-да...
      Послушайте, что же нам делать? Какая дурацкая история!
      - Я знаю, что мне делать, - решительно сказал преподобный Прингл. Сейчас же отнесу книгу доктору Хэнки и спрошу его обо всем. Он живет недалеко. Потом я вернусь и скажу, что он ответил.
      - Хорошо, хорошо... - проговорил профессор, устало опускаясь в кресло; кажется, он был рад, что другой взял на себя ответственность. Шаги беспокойного миссионера простучали по лестнице, а профессор все сидел не двигаясь и смотрел в пустоту, словно впал в транс.
      Он еще не очнулся, когда быстрые шаги снова простучали по ступенькам и в контору вошел Прингл. Профессор сразу увидел, что книги с ним нет.
      - Хэнки ее взял, - серьезно сказал Прингл. - Обещал ею заняться. Он просит нас прийти через час. Он специально повторил, профессор, что просит вас прийти вместе со мной.
      Опеншоу молча смотрел в пространство. Потом спросил:
      - Кто этот чертов доктор Хэнки?
      - Вы так это сказали, как будто он и вправду сам черт, - улыбнулся Прингл. - Наверное, многие о нем так думают. Он занимается тем же, что и вы. Только он известен в Индии - он изучал там магию и все эти штуки. А здесь его мало знают. Он маленький, желтый, хромой и очень сердитый. Кажется, в Лондоне он просто врач, и ничего плохого о нем не скажешь, разве только что он один слышал хоть немного об этом проклятом деле.
      Профессор Опеншоу тяжело поднялся и подошел к телефону. Он позвонил Брауну и сказал, что завтрак заменяется обедом, потому что ему надо посетить ученого из Индии.
      Потом он снова опустился в кресло, закурил сигару и погрузился в неизвестные нам размышления.
      Отец Браун ждал профессора в вестибюле ресторана, где они условились пообедать, среди зеркал и пальм. Он знал о сегодняшнем свидании Опеншоу и, когда хмурые сумерки смягчили блеск стекла и зелени, решил, что непредвиденные осложнения задержали его друга. Он уже начал было сомневаться, придет ли профессор. Но профессор пришел, и с первого же взгляда стало ясно, что подтвердились худшие подозрения: взор его блуждал, волосы были всклокочены - они с Принглом добрались все-таки до северных окраин, где жилые кварталы перемежаются пустошами, особенно мрачными в непогоду, разыскали дом - он стоял немного в стороне - и прочитали на медной дверной табличке: "Дж.-Й. Хэнки, доктор медицины, член Королевского научного общества". Но они не увидели Дж.-Й. Хэнки, доктора медицины. Они увидели только то, о чем им говорило жуткое предчувствие. В самой обычной гостиной лежала на столе проклятая книга - казалось, кто-то только что открыл ее.
      Дверь в сад была распахнута настежь, и нечеткий след уходил вверх по крутой садовой дорожке. Трудно было представить себе, что хромой человек взбежал по ней, и все же бежал хромой - отпечаток одной ноги был неправильной формы. Затем шел только неправильный след, словно кто-то прыгал на одной ноге; затем следы обрывались. Больше нечего было узнать о докторе Хэнки. Несомненно, он занялся книгой. Он нарушил запрет и пал жертвой рока.
      Они вошли в ресторан, и Прингл немедленно положил книгу на столик, словно она жгла ему пальцы. Священник с интересом взглянул на нее; на переплете были вытеснены строки:
      Кто в книгу эту заглянуть дерзнет, Того Крылатый Ужас унесет...
      Дальше шло то же самое по-гречески, по-латыни и по-французски.
      Принглу и Опеншоу хотелось пить - они еще не успокоились. Профессор кликнул лакея и заказал коктейль.
      - Надеюсь, вы с нами пообедаете, - обратился он к миссионеру. Но Прингл вежливо отказался.
      - Вы уж простите, - сказал он. - Я хочу сразиться с этой книгой один на один. Не разрешите ли воспользоваться вашей конторой часа на два?
      - Боюсь, что она заперта сейчас, - ответил Опеншоу.
      - Вы забыли, что там разбито окно. - И преподобный Льюк Прингл, улыбнувшись еще шире, чем обычно, исчез в темноте.
      - Странный он все-таки, - сказал профессор, озабоченно хмурясь.
      Он обернулся и с удивлением увидел, что Браун беседует с лакеем, который принес коктейль. Насколько он понял, речь шла о сугубо частных делах - священник упоминал о каком-то ребенке и выражал надежду, что опасность миновала. Профессор спросил, откуда он знает лакея. Священник ответил просто:
      - Я тут обедаю каждые два-три месяца, и мы иногда разговариваем.
      Профессор обедал здесь пять раз в неделю, но ему ни разу и в голову не пришло поговорить с лакеем. Он задумался, но размышления его прервал звонок, и его позвали к телефону. Голос был глухой - быть может, в трубку попадала борода. Но слова доказывали ясно, что говорит Прингл.
      - Профессор! - сказал голос, - Я больше не могу. Я загляну в нее. Сейчас я у вас в конторе, книга лежит передо мной. Мне хочется с вами попрощаться на всякий случай.
      Нет, не стоит меня отговаривать. Вы все равно не успеете.
      Вот я открываю книгу/Я...
      Профессору показалось, что он слышит что-то - может быть, резкий, хотя и почти беззвучный толчок.
      - Прингл! Прингл! - закричал он в трубку, но никто не ответил.
      Он повесил трубку и, обретя снова академическое спокойствие (а может, спокойствие отчаяния), вернулся и тихо сел к столику. Потом - бесстрастно, словно речь шла о провале какого-нибудь дурацкого трюка на спиритическом сеансе, - рассказал во всех подробностях таинственное дело.
      - Так исчезло пять человек, - закончил он. - Все эти случаи поразительны. Но поразительней всего случай с Бэрриджем. Он такой тихоня, работяга... Как это могло с ним случиться?
      - Да, - ответил Браун. - Странно, что он так поступил. Человек он на редкость добросовестный. Шутки для него шутками, а дело делом. Почти никто не знал, как он любит шутки и розыгрыши.
      - Бэрридж! - воскликнул профессор. - Ничего не понимаю! Разве вы с ним знакомы?
      - Как вам сказать... - беззаботно ответил Браун. - Не больше, чем с этим лакеем. Понимаете, мне часто приходилось дожидаться вас в конторе, и мы с ним, конечно, разговаривали. Он человек занятный. Помню, он как-то говорил, что собирает ненужные вещи. Ну, коллекционеры ведь тоже собирают всякий хлам. Помните старый рассказ о женщине, которая собирала ненужные вещи?
      - Я не совсем вас понимаю, - сказал Опеншоу. - Хорошо, пускай он шутник (вот уж никогда бы не подумал!). Но это не объясняет того, что случилось с ним и с другими.
      - С какими другими? - спросил Браун.
      Профессор уставился на него и сказал отчетливо, как ребенку:
      - Дорогой мой отец Браун, исчезло пять человек.
      - Дорогой мой профессор Опеншоу, никто не исчез.
      Браун смотрел на него приветливо и говорил четко, и все же профессор не понял. Священнику пришлось сказать еще отчетливей:
      - Я повторяю: никто не исчез. - Он немного помолчал, потом прибавил: Мне кажется, самое трудное - убедить человека, что ноль плюс ноль плюс ноль равняется нулю.
      Люди верят в самые невероятные вещи, если они повторяются. Вот почему Макбет поверил предсказаниям трех ведьм, хотя первая сказала то, что он и сам знал, а третья - то, что зависело только от него. Но в вашем случае промежуточное звено - самое слабое.
      - О чем вы говорите?
      - Вы сами ничего не видели. Вы не видели, как человек исчез за бортом. Вы не видели, как человек исчез из палатки. Вы все это знаете со слов Прингла, которые я сейчас обсуждать не буду. Но вы никогда бы ему не поверили, если б не исчез ваш секретарь. Совсем как Макбет: он не поверил бы, что будет королем, если бы не сбылось предсказание и он не стал бы кавдорским таном.
      - Возможно, вы правы, - сказал профессор, медленно кивая. - Но когда он исчез, я понял, что Прингл не лжет.
      Вы говорите, я сам ничего не видел. Это не так, я видел - Бэрридж действительно исчез.
      - Бэрридж не исчезал, - сказал отец Браун. - Наоборот.
      - Что значит "наоборот"?
      - То, что он, скорее, появился, - сказал священник. - В вашем кабинете появился рыжий бородатый человек и назвался Принглом. Вы его не узнали потому, что ни разу в жизни не удосужились взглянуть на собственного секретаря.
      Вас сбил с толку незатейливый маскарад.
      - Постойте... - начал профессор.
      - Могли бы вы назвать его приметы? - спросил Браун. - Нет, не могли бы. Вы знали, что он гладко выбрит и носит темные очки. Он их снял - и все, даже грима не понадобилось. Вы никогда не видели его глаз и не видели его души. А у него очень хорошие, веселые глаза. Он приготовил дурацкую книгу и всю эту бутафорию, спокойно разбил окно, нацепил бороду, надел плащ и вошел в ваш кабинет.
      Он знал, что вы на него не взглянули ни разу в жизни.
      - Почему же он решил меня разыграть? - спросил Опеншоу.
      - Ну, именно потому, что вы на него не смотрели, - сказал Браун, и рука его сжалась, словно он был готов стукнуть кулаком об стол, если бы разрешал себе столь резкие жесты. - Вы его называли счетной машиной. Ведь вам от него нужны были только подсчеты. Вы не заметили того, что мог заметить случайный посетитель за пять минут: что он умный; что он любит шутки; что у него есть своя точка зрения на вас, и на ваши теории, и на ваше умение видеть человека насквозь. Как вы не понимаете? Ему хотелось доказать, что вы не узнаете даже собственного секретаря! У него было много забавных замыслов. Например, он решил собирать ненужные вещи. Слышали вы когда-нибудь рассказ о женщине, которая купила две самые ненужные вещи медную табличку врача и деревянную ногу? Из них ваш изобретательный секретарь и создал достопочтенного Хэнки - это было не трудней, чем создать Уэйлса. Он поселил доктора у себя...
      - Вы хотите сказать, что он повел меня к себе домой? - спросил Опеншоу.
      - А разве вы не знали, где он живет? - сказал священник. - Не думайте, я совсем не хочу принижать вас и ваше дело. Вы - настоящий искатель истины, а вы знаете, как я это ценю. Вы разоблачили многих обманщиков. Но не надо присматриваться только к обманщикам. Взгляните, хотя бы между делом, на честных людей - ну, хотя бы на того лакея.
      - Где теперь Бэрридж? - спросил профессор не сразу.
      - Я уверен, что он вернулся в контору, - ответил Браун. - В сущности, он вернулся, когда Прингл открыл книгу и исчез.
      Они опять помолчали. Потом профессор рассмеялся. Так смеются люди, достаточно умные, чтобы не бояться унижений. Наконец он сказал:
      - Я это заслужил. Действительно, я не замечал самых близких своих помощников. Но согласитесь - было чего испугаться! Признайтесь, неужели вам ни разу не стало жутко от этой книги?
      - Ну что вы! - сказал Браун. - Я открыл ее, как только увидел. Там одни чистые страницы. Понимаете, я не суеверен.
      ЗЕЛЕНЫЙ ЧЕЛОВЕК
      Молодой человек в бриджах, с оживленным открытым лицом, играл в гольф на поле, параллельном морскому берегу, где сумерки окрасили все в серый цвет. Играл он сам с собой и не гонял мяч зря, но отрабатывал приемы с какой-то тщательной яростью, словно аккуратный небольшой ураган.
      Он быстро выучивался многим играм, но ему хотелось учиться чуть быстрее, чем это возможно, и поэтому он был заведомой жертвой тех заманчивых предложений, которые обещают научить игре на скрипке за шесть уроков, французскому - заочно. Он дышал свежим воздухом столь обнадеживающих приглашений и приключений, а сейчас был личным секретарем у адмирала сэра Майкла Крэвена, владевшего большим домом и парком, чуть подальше от моря.
      Он был честолюбив и не собирался всю жизнь быть чьим-то секретарем, но он был разумен и знал, что лучший способ уйти из секретарей - стать секретарем хорошим. Он и стал им, научившись расправляться с кипами писем так же быстро и сосредоточенно, как с мячом. Сейчас он сражался с письмами один, на свою ответственность, - последние полгода адмирал был в плавании, и его ждали домой через несколько дней, а то и часов.
      Гарольд Харкер бодро и скоро взошел на гребень между полем и морем и, глянув на берег, увидел нечто странное.
      Видел он нечетко, сумерки с каждой минутой сгущались под грозовыми тучами, но на секунду ему пригрезился сон из далекого прошлого или драма, разыгранная призраками другого века.
      Закат догорал медными и золотыми полосами над последним кусочком моря, который казался скорее черным, чем синим. Но еще чернее на ярком сиянии заката, четкие, как силуэты в театре теней, прошествовали двое мужчин в треуголках, при шпагах, словно они только что сошли с деревянных кораблей Нельсона. Такая галлюцинация была бы неестественна для Харкера, будь он даже склонен к галлюцинациям. Он принадлежал к тому нетерпеливому и науколюбивому роду, которому легче вообразить летающий корабль из будущего, чем парусник из прошлого. Поэтому он пришел к вполне разумному выводу, что и футурист может верить своим глазам. Его иллюзия длилась лишь секунду.
      Со второго взгляда зрелище оказалось необычным, но вполне вероятным. От моря шли друг за другом, один - ярдов на пятнадцать позади другого, обычные современные офицеры флота, но в той почти экстравагантной форме, которую моряки надевают только в крайнем случае, скажем, когда их посетит особа королевской крови. У того, что шел впереди, видимо, не подозревая о том, кто шел сзади, Харкер сразу разглядел орлиный нос и острую бородку своего адмирала; человека позади он не знал. Зато он знал, почему они так одеты. Он знал, что, когда судно адмирала приходит в соседнюю гавань, его посещает высочайшая особа; это объясняло парадную форму. Но он знал и моряков, по крайней мере адмирала, и не мог понять, почему адмирал сошел на берег с такой оснасткой, когда он мгновенно переоделся бы в штатское или хотя бы в обычную форму. Что-что, а это было бы не в его духе, и надолго осталось одной из главных тайн нашей таинственной истории. Тогда же очертания фантастических мундиров на фоне обнаженных декораций - темного моря и песка - напоминали комическую оперу Гилберта и Салливена {Речь идет о комической опере "Корабль Ее Величества "Пинафор"}.
      Второй человек был куда удивительнее, несмотря на аккуратный мундир лейтенанта; особенно необычно было его поведение. Он шел неровной, беспокойной походкой, то быстро, то медленно, словно не мог решиться, догонять ли ему адмирала. Адмирал был глуховат и не слышал шагов на мягком песке, но шаги эти, попадись они сыщику, породили бы сотню догадок, от хромоты до танца. Смуглое лицо было затемнено сумерками, глаза горели и сверкали, подчеркивая возбуждение. Раз он пустился бежать, но внезапно сник до небрежной медленной раскачки. Затем он сделал то, что, на взгляд Харкера, ни один офицер флота не сделал бы и в сумасшедшем доме. Он обнажил шпагу.
      В этот высший момент удивительного видения обе фигуры исчезли за мысом, и воззрившийся на них секретарь заметил только, как смуглый незнакомец беззаботно срубил головку цветка. Видимо, он больше не пытался нагнать адмирала. Однако Харкер задумался и простоял там некоторое время, а уж потом озабоченно направился к дороге, проходившей мимо ворот усадьбы и длинным изгибом спускавшейся к морю.
      По этой извилистой дороге и должен был прийти адмирал, если учесть, откуда он шел, и предположить, что он намерен прийти домой. Тропинка между морем и полем для гольфа поворачивала сразу за мысом и, став дорогой, возвращалась к Крэвен Хаузу. Поэтому секретарь с обычной своей порывистостью устремился к ней, чтобы встретить патрона, когда он пойдет к дому, но патрон к дому не шел.
      Еще удивительней было, что и секретарь не шел туда; во всяком случае, он задержался на много часов, породив в усадьбе недоумение и тревогу.
      За колоннами и пальмами этой слишком роскошной виллы ожидание перерастало в волнение. Дворецкий Грайс, крупный желчный человек, необычайно молчаливый и с господами, и со слугами, выказывал некоторое беспокойство, расхаживая по главному залу и поглядывая в окно террасы на белую дорогу к морю. Мэрион, сестра и домоправительница адмирала, с таким же орлиным носом, но еще более высокомерным взглядом, была говорлива и остра на язык, а в волнении голос ее становился пронзительным, как у попугая. Дочь адмирала, Оливия, была смугла и мечтательна, обычно рассеянно молчала, а то и печалилась; и разговор без смущения вела ее тетя. Но племянница умела внезапно и очень мило смеяться.
      - Не пойму, почему их до сих пор нет, - сказала старшая леди. Почтальон видел, как адмирал шел с берега с этим ужасным Руком. И почему его зовут лейтенантом?
      - Может быть, - печально предположила младшая, - потому, что он лейтенант...
      - Не знаю, зачем адмирал его держит, - фыркнула тетка, словно речь шла о горничной. Она очень гордилась братом и всегда называла его "адмирал", но ее представления о флотской службе были не совсем четкими.
      - Да," Роджер угрюм и необщителен, - отвечала Оливия, - но это не помешает ему стать хорошим моряком.
      - Моряком! - воскликнула тетя, вновь поражая истинно попугаичьим тембром. - Я их представляю иначе. "Любила дева моряка", как пели в моей молодости. Подумать только! Ни веселья, ни удали, ничего. Он не поет, не танцует матросских танцев...
      - Однако, - серьезно заметила племянница, - и сам адмирал танцует не так уж часто.
      - Ах, ты знаешь, что я хочу сказать! - не унималась тетя. - В нем нет ни живости, ни бодрости. Да этот секретарь и то лучше.
      Печальное лицо Оливии преобразил ее славный смех.
      - Харкер уж точно станцевал бы для вас, - заметила она, - и сказал бы, что выучился по книге. Он вечно все учит... - Она внезапно смолкла и взглянула на поджатые тетины губы. - Не пойму, почему его нет, - добавила она.
      - Я не о Харкере волнуюсь, - ответила тетя, встала и выглянула в окно.
      Вечерний свет давно стал из желтого серым и теперь превращался в белый, по мере того как луна вставала над прибрежной равниной, где виднелись лишь искривленные деревья вокруг пруда да ниже, на горизонте, ветхая рыбачья таверна "Зеленый человек". Ни одной живой души не было ни на дороге, ни на равнине. Никто не видел человека в треуголке, который в начале вечера показался у моря, ни его еще более странного спутника. Никто не видел и секретаря, который видел их.
      Только после полуночи секретарь ворвался в дом и поднял всех на ноги. Его призрачно-белое лицо казалось еще бледней, когда рядом стоял солидный инспектор полиции; но красное, грубое, равнодушное лицо больше походило на маску рока, чем бледное и перепуганное. Дамам сообщили со всей возможной осторожностью, что адмирала Крэвена случайно нашли в грязных водорослях и тине, в пруду, под деревьями, - он утонул.
      Всякий, знакомый с Гарольдом Харкером, поймет, что, несмотря на волнение, к утру он приготовился стать как нельзя более полезным. Он зазвал для личной беседы инспектора, которого он встретил ночью на дороге у "Зеленого человека", и допрашивал его, как сам инспектор мог бы допрашивать мужлана. Но инспектор Берне, человек основательный, был то ли слишком глуп, то ли слишком умен, чтобы обижаться по пустякам. Скоро оказалось, что он совсем не так глуп, как выглядит, ибо отвечал на пылкие расспросы медленно, но разумно и логично.
      - Итак, - сказал Харкер (чья голова была полна книг типа "Стань сыщиком за десять дней"), - итак, это старый треугольник: несчастный случай, самоубийство, убийство.
      - Несчастного случая быть не может, - отвечал полицейский. - Еще не стемнело, пруд в пятидесяти ярдах от дороги, а дорогу он знал, как свое крыльцо. Для него упасть в этот пруд - все равно что улечься в лужу. И самоубийство маловероятно. Адмирал был человек бодрый, преуспевающий, очень богатый, почти миллионер, - правда, это ничего не доказывает. И в личной жизни у него вроде все в порядке... Нет, его бы я никак не заподозрил в самоубийстве.
      - Ну вот, - таинственно понизил голос секретарь, - значит, у нас остался третий вариант.
      - Не стоит слишком спешить и с этим, - сказал инспектор к досаде вечно спешащего Харкера. - Конечно, хотелось бы выяснить одну-две вещи. Например, насчет имущества.
      Кто это унаследует? Вы, его личный секретарь, что-нибудь знаете о завещании?
      - Я не такой уж личный секретарь, - ответил Харкер. - Его поверенные Уиллис, Хардман и Дайк, Саттфорд Хай-стрит. Наверное, завещание у них.
      - Что ж, пойду-ка я повидать их, - сказал инспектор.
      - Пойдемте сейчас же, - сказал нетерпеливый секретарь.
      Он беспокойно прошелся по комнате и снова взорвался:
      - Что с телом, инспектор?
      - Доктор Стрейкер осматривает его в полиции. Результаты будут эдак через час.
      - Не слишком скоро, - сказал Харкер. - Мы сэкономим время, если встретимся с врачом у юристов.
      Он запнулся, порывистость его внезапно сменилась смущением.
      - Послушайте, - сказал он, - я хотел бы... мы все хотели бы, если возможно, позаботиться о ней... о дочери бедного адмирала. Она просила может, это и вздор, но не стоит ей отказывать. Ей нужно посоветоваться с другом, который сейчас в городе. Это Браун, какой-то отец или пастор. Она дала мне адрес. Я не очень люблю священников, но...
      Инспектор кивнул.
      - Я их совсем не люблю, но я высоко ценю отца Брауна, - сказал он. - Я видел его в одном интересном деле, когда украли драгоценности. Ему бы стать полисменом, а не священником.
      - Чудесно, - сказал секретарь, исчезая. - Пусть он тоже придет к юристам.
      Так и вышло, что, когда они поспешно прибыли в соседний город, чтобы встретиться с доктором Стрейкером в конторе, они обнаружили там отца Брауна. Он сидел, положив руки на свой тяжелый зонт, и приятно беседовал с тем компаньоном этой фирмы, который сейчас работал. Доктор Стрейкер тоже прибыл, но, видимо, только что - он аккуратно укладывал перчатки в цилиндр, а цилиндр на столик.
      Судя по кроткому и круглому лицу священника и тихому смеху, седого юриста, с которым он болтал, доктор еще не сообщил им печальное известие.
      - Все-таки хороший денек, - говорил отец Браун. - Гроза, похоже, миновала нас. Были большие черные тучи, но я не заметил ни капли дождя.
      - Ни капли, - согласился поверенный, поигрывая ручкой; это был третий компаньон, мистер Дайк. - А теперь на небе ни облачка. Прямо праздничный денек. - Он увидел посетителей, положил ручку и встал. - А, Харкер, как дела? Я слышал, адмирала ждут домой.
      Тут заговорил Харкер, и голос его глухо разнесся по комнате.
      - К несчастью, мы принесли плохую весть. Адмирал Крэвен утонул, не добравшись до дома.
      Самый воздух этой конторы изменился, хотя люди не двигались. Они глядели на говорящего, словно шутка застыла у них на устах. Оба повторили "утонул" и взглянули друг на друга, затем - снова на вестника и стали его негромко расспрашивать.
      - Когда это случилось? - спросил священник.
      - Где его нашли? - спросил юрист.
      - Его нашли, - сказал инспектор, - в пруду у берега, недалеко от "Зеленого человека". Он был весь в тине и водорослях, могли не узнать, но доктор Стрейкер... Что такое, отец Браун? Вам нехорошо?
      - "Зеленый человек", - сказал отец Браун, содрогнувшись. - Простите... Простите, что я так расстроился...
      - Расстроились? - спросил удивленный полисмен. - Чем же еще?
      - Наверное, тем, что он в зеленой тине, - сказал священник со слабой улыбкой. И добавил тверже: - Я думал, это морские водоросли.
      К этому времени все смотрели на священника, естественно, полагая, что он спятил. И все же больше всего удивил их не он - после мертвого молчания заговорил врач.
      Доктор Стрейкер привлекал внимание и внешне: высокий и угловатый, он был одет вполне корректно, но так, как одевались врачи лет семьдесят назад. Сравнительно молодой, он носил длинную темную бороду, расправляя ее поверх жилета, и по контрасту с ней его красивое лицо казалось необычайно бледным. Портило его что-то странное во взгляде - не косинка, но как бы намек на косоглазие. Все заметили это, ибо заговорил он властно, хотя сказал только:
      - Раз мы дошли до подробностей, придется уточнить. - И отрешенно добавил: - Адмирал не утонул.
      Инспектор повернулся с неожиданной прытью и быстро спросил:
      - О чем вы?
      - Я только что осмотрел тело, - сказал Стрейкер. - Смерть наступила от удара в сердце узким клинком, вроде стилета. А уж потом, через некоторое время тело спрятали в пруду.
      Отец Браун глядел на Стрейкера так живо, как он редко на кого-либо глядел, и, когда все покинули контору, завел с ним беседу на обратном пути. Их ничто не задержало, кроме довольно формального вопроса о завещании. Нетерпение юного секретаря подогревали профессиональные церемонии юриста. Наконец такт священника (а не власть полисмена) убедил мистера Дайка, что тайну делать не из чего, и он с улыбкой признал, что завещание совершенно заурядно - адмирал оставил все единственной наследнице, и нет никаких причин это скрывать.
      Врач и священник медленно шли по дороге из города к усадьбе. Харкер вырвался вперед, стремясь, как всегда, попасть куда-нибудь, но этих двоих больше занимала беседа, чем дорога. Высокий врач довольно загадочным тоном сказал низенькому священнику:
      - Что вы об этом думаете, отец Браун?
      Отец Браун пристально глянул на него и ответил:
      - Видите ли, кое-что я думаю, но трудность в том, что я едва знаю адмирала, хотя хорошо знаком с его дочерью.
      - Адмирал, - угрюмо сказал доктор, - из тех, о ком говорят, что у них нет ни единого врага.
      - Полагаю, вы хотите сказать, - заметил священник, - что еще о чем-то говорят?
      - Это не мое дело, - поспешно и резковато сказал Стрейкер. - Он бывал не в духе. Раз он угрожал подать на меня в суд за одну операцию, но, видимо, передумал. По-моему, он мог обидеть подчиненного.
      Взор отца Брауна остановился на секретаре, шагающем далеко впереди, и, вглядевшись, он понял, почему тот спешит: ярдов на пятьдесят впереди него брела к дому Оливия.
      Вскоре секретарь нагнал ее, и все остальное время отец Браун созерцал молчаливую драму двух спин, уменьшавшихся с расстоянием. Секретарь, очевидно, был очень взволнован, но если священник и знал, чем именно, он промолчал. Когда они дошли до поворота к дому врача, он сказал только:
      - Не думаю, чтобы вы еще что-нибудь нам рассказали.
      - С чего бы мне?.. - резко сказал врач, повернулся и ушел, не объяснив, как закончил бы он вопрос: "С чего бы мне рассказывать?" или "С чего бы мне еще что-то знать?".
      Отец Браун заковылял в одиночестве по следам молодой пары, но, когда он вступил в аллеи адмиральского парка, его остановило то, что Оливия неожиданно повернулась и направилась прямо к нему. Лицо ее было необычайно бледно, глаза горели каким"-то новым, еще безымянным чувством.
      - Отец Браун, - сказала она, - я должна поговорить с вами как можно скорее. Выслушайте меня, другого выхода просто нет!
      - Ну конечно, - отвечал он так спокойно, словно мальчишка спросил его, который час. - Куда нам пойти?
      Она повела его к одной из довольно ветхих беседок и, когда они уселись за стеной больших зазубренных листьев, заговорила сразу, словно ей надо было облегчить душу, пока не отказали силы.
      - Гарольд Харкер, - сказала она, - рассказал мне кое-что. Это ужасно...
      Священник кивнул, и она продолжала:
      - Насчет Роджера Рука. Вы его знаете?
      - Мне говорили, - отвечал он, - что товарищи зовут его Веселый Роджер именно потому, что он невесел и похож на пиратский череп с костями.
      - Он не всегда был таким, - тихо сказала Оливия. - Наверное, с ним случилось что-то очень странное. Я хорошо знала его. Когда мы были детьми, мы играли на берегу. Он был рассудителен и вечно твердил, что пойдет в пираты.
      Пожалуй, он из тех, о ком говорят, что они могут совершить преступление, начитавшись ужасов, но в его пиратстве было что-то поэтичное. Он тогда был вправду веселым Роджером.
      Я думаю, он последний мальчик, который действительно решил бежать на море, и семья наконец его отпустила. Но вот...
      - Да? - терпеливо сказал отец Браун.
      - Наверное, - продолжала она, внезапно засмеявшись, - бедный Роджер разочарован... Морские офицеры редко держат нож в зубах и размахивают черным флагом.
      Но это не объясняет, почему он так изменился. Он прямо закоченел, стал глухой и скучный, словно ходячий мертвец.
      Он избегает меня, но это не важно. Я думала, его подкосило какое-то страшное горе, которое мне не дано узнать. Если Харкер говорит правду, горе это - просто сумасшествие или одержимость.
      - А что говорит Гарольд? - спросил священник.
      - Это так ужасно, я едва могу произнести, - отвечала она. - Он клянется, что видел, как Роджер крался за моим отцом, колебался, потом вытащил шпагу... а врач говорит, отца закололи стальным клинком. Я не могу поверить, что Роджер причастен к этому. Он угрюм, отец вспыльчив, они ссорились, но что такое ссора? Я не заступаюсь за старого друга, он ведет себя не по-дружески. Но бывает же, что вы просто уверены в чем-то! Однако Гарольд клянется...
      - Похоже, Гарольд много клянется, - заметил отец Браун.
      Она помолчала, потом сказала другим тоном:
      - Да, он клялся... Он только что сделал мне предложение.
      - Должен ли я поздравить вас или, скорее, его? - спросил священник.
      - Я сказала ему, что надо подождать. Он ждать не умеет. - Внезапный смех снова настиг ее. - Он говорит, что я его идеал, и мечта, и тому подобное. Понимаете, он жил в Штатах, но я вспоминаю об этом не тогда, когда он говорит о долларах, а когда он говорит об идеалах.
      - Я полагаю, - очень мягко сказал отец Браун, - вы хотите знать правду о Роджере, потому что вам надо решить насчет Гарольда.
      Она замерла и нахмурилась, потом неожиданно улыбнулась и сказала:
      - Право, вы знаете слишком много.
      - Я знаю очень мало, особенно в этом деле, - невесело сказал священник. - Я только знаю, кто убил вашего отца.
      Она вскочила и глядела на него сверху вниз, побледнев от изумления. Отец Браун раздумчиво продолжал:
      - Я свалял дурака, когда это понял. Они спросили, где его нашли, и пошли толковать о зеленой тине и "Зеленом человеке".
      Он тоже поднялся и, сжав свой неуклюжий зонт, с новой решимостью и новой значительностью обратился к Оливии:
      - Я знаю кое-что еще, и это ключ ко всем вашим загадкам, но сейчас я ничего не скажу. Думаю, это плохие вести, но не столь плохие, как то, что вы вообразили. - Он застегнул пальто и повернулся к калитке. - Пойду, повидаю вашего Рука в хижине на берегу, возле которой его видел Харкер. Думаю, он живет там. - И он направился к берегу.
      Оливия была впечатлительна, пожалуй - слишком впечатлительна, чтобы безопасно размышлять над намеками, которые бросил ее друг, но он спешил за лекарством от ее забот. Таинственная связь между его озарением и случайным разговором о пруде и кабачке мучила ее сотнями уродливых символов. Зеленый человек стал призраком, увитым гнусными водорослями, вывеска кабачка человеком на виселице, а сам кабачок - темным подводным пристанищем мертвых моряков. Однако отец Браун избрал самый быстрый способ разогнать эти кошмары ослепительным светом, который был загадочней тьмы.
      Прежде чем зашло солнце, что-то вернулось в ее жизнь и еще раз ее перевернуло. Она едва догадывалась, что именно об этом тоскует, пока внезапно, словно сон, к ней вернулось старое, знакомое и все же непостижимое и невероятное. Роджер Рук бежал по дюнам, но еще когда он был точкой в отдалении, она увидела, как он изменился. Пока он приближался, она разглядела, что его темное лицо освещено улыбкой и радостью. Он подошел прямо к ней, как будто они не расставались, обнял ее и сказал:
      - Слава Богу, теперь я могу заботиться о тебе.
      Она едва поняла его и услышала, как сама спрашивает, почему он так счастлив.
      - Понимаешь, - ответил он, - я узнал плохие новости.
      Все заинтересованные лица, включая тех, кто не выказывал интереса, собрались на садовой дорожке, ведущей в дом, чтобы претерпеть формальность, теперь уж и вправду формальную. Юрист собирался прочитать завещание и дать кое-какие советы. Кроме него, здесь были инспектор, вооруженный прямой властью, и лейтенант Рук, неприкрыто заботившийся о своей даме. Одни были несколько озадачены при виде высокого врача, у других вызвал улыбку приземистый священник. Харкер крылатым Меркурием вылетел к воротам, встретил всех, привел на лужайку и бросил, чтобы подготовить прием. Он обещал в секунду вернуться, и все, видевшие, как он носится, словно заведенный, вполне этому верили, но пока что в растерянности топтались на лужайке.
      - Он словно в крикет играет, - сказал лейтенант.
      - Он огорчен, - сказал юрист, - что закон не поспевает за ним. К счастью, мисс Крэвен понимает наши профессиональные трудности. Она заверила меня, что доверяет моей медлительности.
      - Хотел бы я, - внезапно сказал врач, - так же доверять его быстроте.
      - Что вы имеете в виду? - спросил Рук, нахмурившись. - По-вашему, Харкер слишком прыток?
      - Слишком прыток и слишком медлителен, - сказал загадочный врач. - Я знаю как минимум один случай, когда он действовал не так быстро. Чего он шлялся полночи вокруг пруда и кабачка, прежде чем инспектор нашел тело?
      Почему он встретил инспектора? Почему он надеялся встретить инспектора именно там?
      - Я не понимаю вас, - сказал Рук. - Вы думаете, что Харкер лжет?
      Стрейкер молчал. Седой юрист рассмеялся угрюмо и безрадостно.
      - Я ничего против него не имею, - сказал он, - даже благодарен, что он с ходу стал учить меня моему делу.
      - А меня - моему, - сказал инспектор, только что присоединившийся к ним. - Это не важно. А вот если намеки доктора Стрейкера что-нибудь значат, это важно. Прошу вас говорить яснее. Возможно, я должен немедленно допросить его.
      - Вон он идет, - сказал Рук.
      Бдительный секретарь вновь показался на пороге.
      И тут отец Браун, который помалкивал и скромно держался в хвосте, чрезвычайно всех удивил - пожалуй, особенно тех, кто его знал. Он не только поспешно вышел вперед, но и повернулся ко всей компании почти угрожающе, словно сержант, останавливающий взвод.
      - Стойте! - почти сурово сказал он, - Прошу у всех прощения, но совершенно необходимо, чтобы я первый поговорил с Харкером. Я должен ему сказать то, что я знаю и, думаю, не знает никто другой. Это предотвратит весьма прискорбное недоразумение.
      - Что вы имеете в виду? - спросил старый юрист.
      - Я имею в виду плохие новости, - ответил отец Браун.
      - Послушайте, - с негодованием начал инспектор, но поймал взгляд священника и вспомнил странные вещи, которые когда-то видел. - Если б это были не вы, я бы сказал, какая наглость...
      Но отец Браун был уже вне досягаемости и через секунду погрузился в беседу с Харкером. Они походили перед домом, потом исчезли в его темных глубинах. Спустя минут десять отец Браун вышел один. К их удивлению, он не выказал желания вернуться в дом, когда туда наконец вошли все прочие. Он уселся на шаткую скамейку в лиственной беседке, раскурил трубку, праздно глядя на зазубренные листья и слушая птиц. Никто так сердечно и так терпеливо не любил безделья.
      Он был погружен в облако дыма и облако раздумий, когда парадная дверь снова распахнулась и несколько человек кинулись к нему. Первыми были дочь адмирала и ее молодой поклонник. Лица их озарило изумление, а лицо инспектора Бернса, поспешавшего за ними, словно слон, сотрясающий парк, горело от возмущения.
      - Сбежал, - воскликнул лейтенант. - Уложил вещи и сбежал. Выскочил в заднюю дверь, перемахнул через ограду и был таков. Что вы ему сказали?
      - Какой ты глупый! - нервно вскричала Оливия. - Конечно, отец Браун сказал, что все открылось. Никогда бы не поверила, что он такой негодяй!
      - Так, - сказал инспектор, вырвавшись вперед, - что же это вы натворили? Чего ради меня подвели?
      - Чем же я вас подвел? - осведомился священник.
      - Упустили убийцу! - заорал Берне, и голос его грянул громом в тихом саду. - Помогли ему бежать! Я, дурак, дал вам предупредить его, - и где он теперь?
      - Да, я помог в свое время нескольким убийцам, - сказал отец Браун и для точности добавил: - Как вы понимаете, не в убийстве.
      - Вы же все время знали, - настаивала Оливия. - Вы сразу догадались, что это он. Это вы имели в виду, когда говорили о том, как нашли тело, это имел в виду доктор, когда сказал, что отца мог невзлюбить подчиненный.
      - То-то и оно! - негодовал инспектор. - Вы знали еще тогда, что он...
      - Вы знали еще тогда, - говорила Оливия, - что убийца...
      Отец Браун печально кивнул.
      - Да, - сказал он, - я еще тогда знал, что убийца - мистер Дайк.
      - Кто? - спросил инспектор и замер средь мертвой тишины, которую прерывало лишь пение птиц.
      - Мистер Дайк, поверенный, - пояснил отец Браун, словно учитель, толкующий что-то совсем простое младшему классу. - Тот седой господин, который собирался читать завещание.
      Они стояли, глядя на него, пока он тщательно набивал трубку и чиркал спичкой. Наконец Берне овладел голосом и яростно разорвал душную тишину.
      - Господи, почему?.. - начал он.
      - Ах, почему? - задумчиво сказал священник и поднялся, попыхивая трубкой. - Что ж, пора сообщить тем из вас, кто не знает, одну новость. Это большая беда и злое дело, но не убийство. - Он посмотрел прямо в лицо Оливии и очень серьезно сказал: - Сообщу вам дурную весть коротко и прямо, потому что вы достаточно храбры и, пожалуй, достаточно счастливы, чтобы ее пережить. Сейчас вы можете доказать, что вы сильная женщина. Да, сильная, но никак не богатая.
      Все молчали, он объяснял:
      - Деньги вашего отца, к сожалению, пропали. Их растратил седой джентльмен по фамилии Дайк - он, к моему прискорбию, мошенник. Адмирала он убил, чтобы тот не открыл, что его ограбили. Разорение - единственный ключ не только к убийству, но и к прочим тайнам. - Он пыхнул трубкой и продолжал: - Я сообщил Руку, что вы лишились наследства, и он ринулся помочь вам. Он замечательный человек.
      - Да ладно вам, - сердито сказал Рук.
      - Он истое чудище, - сказал отец Браун с хладнокровием ученого, - он анахронизм, атавизм, пережиток каменного века. Если хоть с одним варварским предрассудком ныне совершенно покончили, так это с честью и независимостью. Но я встречал столько мертвых предрассудков...
      Рук - вымирающее животное. Он плезиозавр. Он не хотел жениться на девушке, которая может заподозрить в нем корысть. Поэтому он был так угрюм и ожил только тогда, когда я принес ему добрую весть о разорении. Он хотел работать для своей жены, а не жить у нее на содержании. Какой ужас, не правда ли? Перейдем к более приятной теме - Харкеру. Я сказал ему, что вы лишились наследства, и он в панике ринулся прочь. Не будем слишком строги. У него были и дурные, и хорошие порывы, но все они перепутаны.
      Стремление преуспеть не так уж страшно, но он называет его стремлением к идеалу. Старинное чувство чести велело не доверять успеху, человек думал: "Это мне выгодно, значит, это нечестно". Современная мерзкая мораль внушает, что "делать добро" и "делать деньги"- одно и то же. В остальном он добрый малый, каких тысячи. К звездам ли идешь, в высший свет ли - все вверх. Хорошая жена, хорошие деньги - все добро. Он не циничный прохвост, тогда он обманул бы вас или отказался, по ситуации. Он не мог взглянуть вам в глаза, ведь с вами осталась половина его разбитого идеала.
      Я ничего не говорил адмиралу, но кто-то сказал. Во время большого парада на борту он узнал, что друг, семейный поверенный, предал его. Он так разволновался, что поступил, как никогда бы не поступил в здравом рассудке, - сошел на берег в треуголке и вызолоченном мундире, чтобы поймать преступника. Он дал телеграмму в полицию, вот почему инспектор бродил возле "Зеленого человека". Лейтенант Рук последовал за ним на берег. Он подозревал, что в семье какая-то беда, и отчасти надеялся, что сумеет помочь и оправдаться. Поэтому он вел себя так нерешительно. Что же до того, почему он обнажил шпагу, тут дело в воображении. Он, романтик, бредивший шпагами, бежавший на море, оказался на службе, где ему разрешают носить шпагу примерно раз в три года. Он думал, что он один на дюнах, где он играл в детстве. Если вы не понимаете, что он делал, я могу только сказать, как Стивенсон: "Вы никогда не будете пиратом". И никогда не будете поэтом, и никогда не были мальчишкой.
      - Я не была, - серьезно сказала Оливия, - но, кажется, понимаю.
      - Почти каждый мужчина, - продолжал священник в раздумье, - играет с любой вещью, похожей на саблю или кинжал, даже с перочинным ножом. Вот почему мне показалось очень странным, что юрист этого не делал.
      - О чем вы? - спросил Берне. - Чего он не делал?
      - Неужели вы не заметили? - отвечал отец Браун. - Там, в конторе, он играл с ручкой, а не с перочинным ножом, хотя у него красивый блестящий нож в форме стилета.
      Ручки пыльные и запачканы чернилами, а нож только что вычищен. Но он с ним не играл. Есть пределы и для иронии.
      Инспектор помолчал и сказал, словно просыпаясь от глубокого сна:
      - Я не знаю, на каком я свете, и не знаю, добрались ли вы до конца, но я не добрался до начала. Откуда у вас улики против юриста? Что навело вас на этот след?
      Отец Браун рассмеялся коротко и невесело.
      - Убийца сделал промах в самом начале, - сказал он. - Не пойму, почему этого не заметили. Когда вы сообщили о смерти, предполагалось, что никто ничего не знает, кроме одного, - адмирала ждут домой. Когда вы сказали, что он утонул, я спросил, когда это случилось, а Дайк спросил, где нашли тело.
      Он остановился, чтобы выбить трубку, и продолжал, размышляя:
      - Когда вам говорят о моряке, что он утонул, естественно предположить, что утонул он в море. Во всяком случае, следует допустить такую возможность. Если его смыло за борт, или он пошел ко дну с кораблем, или "предал глубинам" свое тело, никто не ждет, что тело его отыщут. Дайк спросил, где нашли тело, и я понял, что он это знает. Ведь он и положил тело в пруд. Никто, кроме убийцы, не подумал бы о такой нелепице, как моряк, утонувший в пруду, в сотне ярдов от моря. Вот почему я позеленел не хуже Зеленого человека. Никак не могу привыкнуть, что сижу рядом с убийцей. Я выразил это в иносказании, но иносказание что-то значит. Я сказал, что тело покрыто тиной, но это могли быть и морские водоросли.
      К счастью, трагедия не может убить комедию. Единственный действующий компаньон фирмы "Уиллис, Хардман и Дайк" пустил себе пулю в лоб, когда инспектор пришел арестовать его, а в это время Оливия и Роджер на вечернем берегу окликали друг друга, как окликали в детстве.
      ПРЕСЛЕДОВАНИЕ СИНЕГО ЧЕЛОВЕКА
      Солнечным днем по приморской "бережной уныло шел человек с унылой фамилией Миглтон. Чело его омрачала печать тревоги, и комедианты, расположившиеся внизу, вдоль пляжа, напрасно, ждали от него одобрения.
      Пьеро поднимали к нему бледные лунные лица, подобные белым брюшках дохлых рыб, но это его не радовало.
      Мнимые негры, совершенно серые от сажи, тоже не могли развеселить его. Он был печален и разочарован. Лицо, кроме насупленного лба, было невзрачным, тусклым, поблекшим, но все же тонким, воинственность к нему не шла, и удалые армейские усы казались фальшивыми.
      Возможно, они фальшивыми и были, но, скорее, они были случайными, словно Миглтон вырастил их в спешке, по требованию профессии.
      Дело в том, что он был скромным частным сыщиком, и угрюмость его объяснялась крупной неудачей. Фамилия же не огорчала его, он смутно ею гордился, ибо происходил из бедной, но достойной семьи, претендовавшей на родство с основателем секты мигглтонианцев - единственным человеком, который посмел появиться в истории с такой фамилией.
      Причина его досады была иной, по крайней мере так он думал. Только что он видел, как убили прославленного миллионера, и не сумел помешать, хотя именно ради этого ему платили пять фунтов в неделю. Этим мы можем объяснить, что даже томные звуки песенки "Ах, мой котик, котик дорогой!" не пробудили в нем радости.
      Собственно, на пляже не он один предпочел ей мысли об убийстве. Приморские курорты притягивают не только любвеобильных пьеро, но и особенно мрачных, беспощадных проповедников. Один из них, очень заметный, заглушал пророческими криками, если не сказать - визгами, звуки банджо и кастаньет. Это был высокий, неуклюжий, неряшливый старик в какой-то рыбацкой фуфайке, но с длинными, отвислыми бакенбардами, модными некогда среди щеголеватых спортсменов времен королевы Виктории. Как и все местные шарлатаны, выставлявшие что-нибудь на продажу, он явственно предлагал прохожим довольно ветхую сеть. То он расстилал ее на песке так, словно стелет ковер перед королевой, то дико размахивал ею над головой, словно римский ретиарий с трезубцем. Наверное, будь у него трезубец, он бы кого-нибудь пронзил говорил он все время о наказании, непрестанно угрожая либо душе, либо телу. Словом, он был близок к мистеру Мигтлтону и казался обезумевшим палачом, взывающим к целой толпе убийц. Мальчишки прозвали его Старым Бесом, но у него были и не религиозные причуды. Так, например, он залезал в клетку, образованную опорами пирса, и забрасывал оттуда сеть, поясняя, что зарабатывает на жизнь рыбной ловлей, хотя никто никогда не видел, чтобы он поймал рыбу. Как бы то ни было, туристы вздрагивали, услыхав угрозы, словно исходившие из грозовой тучи, на самом же деле доносившиеся с насеста под стальной крышей, где сидел, свирепо поглядывая, старый маньяк, а причудливые бакенбарды свисали, как серые водоросли.
      И все же сыщик скорее поладил бы со Старым Бесом, чем с другим проповедником, которого подсунула ему судьба. Чтобы объяснить эту, более важную встречу, скажем, что Миглтон, посте недавнего провала, вполне резонно выложил карты на стол. Он рассказал все полиции и единственному доступному представителю Брэма Брюса, покойного миллионера, - его энергичному секретарю, некоему Энтони Тейлору.
      Инспектор полиции выказал больше сочувствия, чем секретарь, но дал неожиданнейший совет: поразмыслив немного, он предложил обратиться к сыщику-любителю, который, по его сведениям, был здесь, у моря. Мистер Миглтон читал рассказы и романы о Великих Детективах, раскидывающих сети из своей библиотеки, и решил, что его отвезут в мрачный замок, где под самой крышей или в башне одинокий гений в иссиня-малиновом халате курит опиум и решает ребусы. Как ни странно, его отвели в самую гущу многолюдного пляжа и познакомили с коротеньким священником в широкополой шляпе, с широкой улыбкой, который прыгал по песку со стайкой бедных ребятишек, возбужденно размахивая маленькой деревянной лопаткой.
      Когда священника, склонного к криминологии (как оказалось, его звали Браун) удалось наконец оторвать от детей, но не от лопатки, тот, по мнению Мигтлтона, повел себя еще хуже. Он стал беспомощно семенить от аттракциона к аттракциону, болтая о том, о сем, и особенное внимание уделил игральным автоматам, серьезно и даже важно бросая монетки, чтобы поиграть в гольф, футбол или крикет заводными фигурками. Наконец он увлекся миниатюрными бегами, где одна металлическая кукла просто гналась за другой.
      Правда, он все время внимательно слушал незадачливого сыщика, которого очень раздражало, как это правая его рука не знает, что делает с монетами левая.
      - Не могли бы мы пойти и посидеть где-нибудь? - нетерпеливо спросил Миглтон. - Я хочу показать вам одно письмо, иначе вы в этом деле не разберетесь.
      Оторвавшись со вздохом от прыгавших кукол, отец Браун пошел к железной скамейке, стоявшей на берегу. Когда они сели, сыщик молча протянул ему письмо.
      Отцу Брауну оно показалось резким и странным. Он знал, - что миллионеры не всегда учтивы, особенно - с подчиненными, но было тут еще что-то, не только бесцеремонность.
      "Дорогой Миглтон!
      Я никогда не думал, что мне потребуется такая помощь, но я совсем дошел. Последние два года это все тяжелее выносить. Вот что, я думаю, вам надо знать: есть один грязный мошенник, к стыду моему, - мой кузен. Он был зазывалой, бродягой, знахарем, актером, да чем хотите, даже имел наглость действовать под нашей фамилией, называя себя Бертраном Брюсом. Видимо, сейчас он пристроился в здешнем театре или он пытается туда влезть. Но можете мне поверить, не это ему нужно. Нужно ему - настичь меня и расправиться со мной. Это старая история, она никого не касается. Было время, мы шли голова в голову, соревнуясь в успехах, да и в так называемой любви. Я ли виноват, что он - неудачник, а мне всегда и во всем везло? Но этот чертов мерзавец клянется, что еще отыграется, застрелит меня и убежит... неважно с кем. Вероятно, он - сумасшедший, но скоро попытается стать убийцей. Готов платить вам пять фунтов в неделю, если вы встретитесь со мной в будке на конце пирса, когда пирс закроют на ночь, и возьметесь за это дело. Только там еще безопасно - если остались безопасные места.
      Дж. Брэм Брюс."
      - Господи... - тихо произнес отец Браун. - Какое торопливое письмо!
      Миглтон кивнул и, помолчав, начал рассказывать свою историю; речь его никак не подходила к неуклюжей внешности. Священник хорошо знал, что в бедно одетых людях низшего и среднего сословия нередко бывает скрыта истинная культура, и все-таки он был поражен превосходным, даже изысканным языком собеседника. Тот говорил как по писаному.
      - Я пришел к маленькой круглой будке на конце пирса раньше, чем показался мой прославленный клиент. Я открыл дверь и вошел внутрь, ибо полагал, что он предпочел бы, чтобы оба мы оставались по возможности незамеченными. Предосторожность эта излишняя, пирс слишком длинен, и никто не мог увидеть нас с берега или с набережной. Посмотрев на часы, я увидел, что назначенная минута близка.
      Мне по-своему льстило, что он назначил встречу наедине, показывая тем самым, что полагается на мою помощь и защиту. Как бы то ни было, это он предложил встретиться именно так, и я легко согласился. В круглом павильоне - ротонде? - стояло два стула, я сел на один из них и стал ждать. Мне не пришлось ждать слишком долго, он знаменит своей пунктуальностью. И впрямь, выглянув из круглого оконца, я увидел, что он медленно идет, как бы оглядывая местность.
      Я видел лишь его портреты, к тому же довольно давно, и, естественно, он оказался старше, но ошибиться я не мог.
      Профиль, проплывший за окном, был из тех, что называют орлиными, но если он и походил на орла, то на седого и почтенного; орла на отдыхе; орла, давно сложившего крылья.
      Никто не мог бы спутать с чем бы то ни было ту властную осанку, тот горделивый вид, которые породила привычка повелевать; именно это отличает людей, создавших, подобно ему, огромные и послушные системы. Насколько я смог разглядеть, одет он был скромно, в особенности - по сравнению с толпой приморских туристов, целый день маячивших у меня перед глазами. Но мне показалось, что его пальто сшито прекрасно, сидит - идеально, и я заметил у ворота полоску каракуля. Видел я все это мельком, ибо уже встал и подошел к двери. Я протянул руку и тут пережил первое потрясение этого ужасного вечера. Дверь была заперта. Кто-то запер меня.
      Секунду-другую я стоял и смотрел на круглое окно, за которым уже исчез орлиный профиль. Тогда я и понял, что произошло. Другой профиль, вытянутый, как у гончей, показался в оконце, словно в круглом зеркале. Лишь только я его увидел, я догадался, кто передо мной. Это был мститель, убийца или возможный убийца, так долго выслеживавший миллионера на суше и на море и настигший его здесь, в тупике, на пустынном пирсе, между небом и землей. И еще я понял, что это убийца запер за мной дверь.
      Первый человек был высоким, но второй был еще выше, хотя сильная сутулость и шея, вытянутая вперед, как у охотящегося зверя, скрадывали рост. Он даже походил на огромного горбуна. Однако было заметно, что люди эти - в родстве. Нос у преследователя тоже был орлиный, но сам он, обтрепанный, опустившийся, походил скорее всего на стервятника. Он был давно не брит и оброс щетиной, почти бородкой, а грубый шарф усиливал сходство с горбуном. Это все мелочи, они не могут передать, какая уродливая мощь была скрыта в этом наклонившемся вперед, крадущемся человеке, словно олицетворяющем мстительный рок. Видели ли вы когда-нибудь рисунок Уильяма Блейка, который иногда легкомысленно называют "Призрак блохи", а иногда значительно лучше - "Образ кровавой вины" или как-то в этом роде? Там изображен именно такой таинственный гигант, будто вышедший из страшного сна, сгорбленный, с ножом и чашей. У этого, моего, в руках ничего не было, но когда он проходил мимо окна во второй раз, я увидел, что он вынул револьвер из складок шарфа и держит его наготове. Глаза его блестели при свете луны, но очень странно, - так и казалось, что он вот-вот выставит сверкающие рожки, бывают такие рептилии.
      Преследуемый и преследователь трижды прошли мимо окна, прежде чем я окончательно очнулся и понял, что нужно хоть что-то предпринять. В ярости я тряс дверь. Когда за окном вновь показалось лицо ничего не подозревающей жертвы, я изо всех сил застучал по стеклу, а потом постарался выломать окно. Но передо мною была двойная рама с необыкновенно толстыми стеклами и таким большим расстоянием между ними, что я сомневался, удастся ли мне вообще достать до наружной створки. Как бы то ни было, мой достопочтенный клиент не обратил ни малейшего внимания на сигналы и грохот. Движущийся театр теней, две роковые маски вращались вокруг меня, пока у меня голова не закружилась и я едва не потерял сознание. Потом внезапно они исчезли. Я ждал и наконец догадался, что они уже не придут. Я понял, что случилось самое страшное.
      Нужно ли рассказывать, что было дальше? Вы и сами можете вообразить, что произошло, пока я сидел там беспомощный, то стараясь все представить, то стараясь ни о чем не думать. Достаточно сказать, что шаги замерли и в ужасной тишине я услышал лишь два звука: сперва раздался громкий выстрел, за ним последовал глухой всплеск.
      Моего клиента убили в нескольких ярдах от меня, а я ничем не смог помешать. Не буду утомлять вас рассказом о том, что я чувствовал. Но даже если мне и удастся прийти в себя после убийства, останется тайна.
      - Да? - произнес отец Браун очень мягко. - Какая тайна?
      - Тайна исчезновения, - ответил сыщик. - На следующее утро, когда толпу пустили на пирс, меня освободили. Я сразу побежал к воротам, спеша узнать, кто ушел с пирса.
      Чтобы не наскучить вам мелочами, скажу сразу, что ворота там устроены необычно. Это стальные двери во всю ширину прохода, и пока их не открыли, никто не мог ни войти, ни выйти. Служащие не видели никого, похожего на убийцу. А его трудно не узнать, даже если он переоделся, ему вряд ли удалось скрыть свой огромный рост или избавиться от фамильного носа. Море было настолько бурным, что он никак не мог бы достичь берега вплавь, да и никаких следов не обнаружили. И все-таки, если бы я видел этого злодея один, а не шесть раз, я мог бы поклясться, что он не станет топиться в час победы.
      - Я понимаю вас, - ответил отец Браун. - Кроме того, это противоречит тону того письма, в котором он обещает себе всевозможные блага после убийства. Хорошо бы еще кое-что проверить. Как устроен пирс? Внизу у них часто бывает целая сеть металлических опор, по которым человек может лазать, как обезьяна по деревьям.
      - Да, я об этом думал, - ответил частный сыщик. - К сожалению, этот пирс сконструирован странно. Он необычайно длинный, и хотя под ним есть стальные колонны с сетью опор, расстояние между ними слишком велико, чтобы человек мог перелезать с одной на другую.
      - Я упомянул об этом, - задумчиво произнес отец Браун, - потому что эта странная рыба с бакенбардами, этот старый проповедник часто взбирается на ближнюю опору...
      Я думаю, он сидит там и рыбачит во время прилива. А он темная рыбка...
      - Простите?..
      - Видите ли, - очень тихо произнес отец Браун, теребя пуговицу и рассеянно глядя на зеленые волны, мерцающие в последних лучах заката, видите ли, я пытался поговорить с ним по-дружески, не слишком насмешливо, понимаете? Он ведь сочетает древнейшие профессии ловца и проповедника. Кажется, я упомянул текст, где говорится о ловце человеков, это само собой напрашивалось. Запрыгивая на свой насест, он ответил мне странно и грубо: "Что ж, я по крайней мере ловлю мертвецов".
      - Боже мой! - воскликнул сыщик.
      - Да, - сказал священник. - Меня удивило, что он сболтнул это просто так, к слову, чужому человеку, играющему с детьми на песке.
      После некоторого молчания собеседник его воскликнул:
      - Неужели вы думаете, что он связан с убийцей?
      - Я думаю, он мог бы пролить на него какой-то свет, - ответил отец Браун.
      - Нет, это выше моего понимания, - сказал сыщик. - Не могу поверить, что кто-то может пролить свет на это дело. Бурлящий водоворот в кромешной тьме, как тот, куда он... упал. Чепуха какая! Крупный мужчина исчезает, словно мыльный пузырь! Никто не мог... Послушайте! - Он замер внезапно, гладя на священника, который, все так же не двигаясь, теребил пуговицу и наблюдал за игрой волн. - Что вы имеете в виду? На что вы там смотрите? Неужели вы... можете это объяснить?
      - Было бы лучше, если бы это осталось бессмыслицей, - тихо сказал отец Браун. - Что ж, если вы спрашиваете напрямик - да, я думаю, что объяснить могу.
      Наступила долгая тишина, затем сыщик с необычной резкостью произнес:
      - А вот идет из отеля секретарь покойного. Мне пора.
      Пойду поговорю с этим вашим безумным рыбаком.
      - Post hoc propter hoc {После этого - [значит] из-за этого (лат)}? спросил священник с улыбкой.
      - Видите ли, - резко, но искренне ответил сыщик, - я не нравлюсь секретарю, и не могу сказать, чтобы он мне нравился. Он задал кучу вопросов, которые не привели ни к чему, кроме ссоры. Возможно, он ревнует, что старик позвал кого-то другого, а не удовольствовался советом своего элегантного помощника. До свидания.
      Он повернулся и стал с трудом пробираться по песку к тому месту, где эксцентричный проповедник уже сидел в своем морском гнезде. Сейчас, в зеленых сумерках, он походил на огромного полипа или ядовитую медузу, закинувшую отравленные щупальца в светящееся море.
      А в это время священник безмятежно глядел на столь же безмятежного секретаря. В этой толпе он был заметен издали благодаря какой-то клерикальной опрятности и строгости одежды. Ничуть не желая принимать чью-либо сторону в конфликте, отец Браун почувствовал, что ему, скорее, понятны предубеждения частного сыщика.
      Внешность Энтони Тейлора была под стать костюму. Его красивое лицо выражало ум и твердость. Он был бледен, черные волосы спускались чуть ниже, чем принято, словно предвещали бакенбарды. Губы он сжимал сильнее, чем их обычно сжимают. Единственное, что могло бы оправдать легкую неприязнь отца Брауна, очень уж странно звучит - священнику померещилось, что секретарь разговаривает ноздрями. Он плотно сжал губы, и крылья носа обрели от этого особую живость, словно Энтони Тейлор и живет, и общается, сопя и принюхиваясь. Как ни странно, этому ничуть не противоречило то, что речь его оказалась быстрой, как пулеметная очередь. А вот к его элегантности такая манера не подходила.
      Начал он с ходу:
      - Как, никаких тел на берег не вынесло?
      - Ни о чем таком не сообщали, - ответил отец Браун.
      - Значит, нет гигантского трупа в шерстяном кашне? - спросил мистер Тейлор.
      - Нет, - ответил отец Браун.
      Мистер Тейлор снова сжал губы, но презрительно подрагивающие ноздри так хорошо передавали его мысли, что их можно было назвать красноречивыми.
      Когда он опять открыл рот после нескольких вежливых и пустых фраз, произнесенных священником, то сообщил отрывисто:
      - Вот инспектор. - Наверное, искал кашне по всей Англии.
      Инспектор Гринстед, смуглый человек с седой эспаньолкой, обратился к отцу Брауну гораздо вежливее, чем секретарь.
      - Я подумал, что вам будет интересно, - сказал он, - мы не обнаружили никаких следов человека, похожего по описанию на того, кто покинул пирс.
      - Или, точнее, не покидал, - заметил Тейлор. - Служащие пирса никого не видели.
      - Что ж, - ответил инспектор, - мы обзвонили все участки, держим под наблюдением все дороги, так что ему не уехать из Англии. Мне, по правде говоря, кажется, что он не мог убежать этим путем. Судя по всему, его нигде нет.
      - Его никогда нигде и не было, - произнес секретарь, и резкий голос прозвучал как выстрел на пустынном берегу.
      Инспектор удивился, но лицо священника понемногу прояснилось, и он спросил с чуть напускным равнодушием:
      - Вы хотите сказать, что это миф? Или, может быть, ложь?
      - А!.. - ответил секретарь, втягивая ноздрями воздух. - Наконец это пришло вам в голову!
      - Это первое, что пришло мне в голову, - сказал отец Браун. - Это первое, что приходит в голову, когда вы слышите от незнакомого человека историю о странном убийце на пустынном пирсе. Попросту говоря, вы думаете, что бедняга Миглтон и не слышал, как кто-то убил миллионера.
      Может быть, вы думаете, что он сам его убил.
      - Что ж, - сказал секретарь, - Миглтон кажется мне опустившимся и жалким человеком. Есть только один рассказ о том, что произошло на пирсе, и сводится он к исчезнувшим великанам, прямо как в сказке. Даже в его изложении эта история не делает ему чести. По его собственным словам, он провалил дело, клиента убили в нескольких ярдах от него. Видите, он признает, что он - дурак и неудачник.
      - Да, - произнес отец Браун. - Я очень люблю людей, признающих себя дураками и неудачниками.
      - Не понимаю, - огрызнулся секретарь.
      - Наверное, - задумчиво добавил отец Браун, - я потому люблю их, что столько дураков и неудачников себя такими не признают.
      Помолчав, он продолжил:
      - Но даже если он дурак и неудачник, это не доказывает, что он лжец и убийца. И вы забыли, что есть одно объективное свидетельство, подтверждающее его историю. Я имею в виду письмо, где миллионер рассказывает о кузене и о вендетте. Если вы не докажете, что документ поддельный, вам придется признать, что Брюса преследовали, и у преследователя был свой мотив. Собственно говоря, мотив этот известен.
      - Я не совсем понимаю вашу мысль, - сказал инспектор.
      - Дорогой мой, - сказал отец Браун, от нетерпения впервые проявляя фамильярность, - у всех в известном смысле был мотив. Если принять во внимание, как нажил Брюс свои деньги, и если принять во внимание, как большинство миллионеров наживает деньги, кто угодно мог совершить такой естественный поступок - сбросить его в море. Наверное, у многих это вышло бы едва ли не автоматически. Почти всем это рано или поздно должно было прийти в голову. Мистер Тейлор мог это сделать.
      - Что? - перебил мистер Тейлор, раздувая ноздри.
      - Я мог это сделать, - продолжал отец Браун, - если бы меня не удерживало почтение к моему начальству. Любой, кроме глубоконравственного человека, мог испытать такой соблазн. Кому не захочется так просто решить социальную проблему. Я мог это сделать, вы могли это сделать, мэр или пирожник могли это сделать. Единственно, на мой взгляд, кто не стал бы этого делать, - частный сыщик, нанятый Брюсом за пять фунтов в неделю и не получивший еще ничего.
      Секретарь помолчал с минуту, потом фыркнул и произнес:
      - Если в письме и впрямь есть такое предложение, разумеется, лучше проверить, не подделка ли это. Мы ведь даже не знаем, не подделка ли весь рассказ. Этот субъект и сам признает, что исчезновение его горбатого гиганта невероятно и необъяснимо.
      - Да, - сказал отец Браун, - вот что мне нравится в Мигтлтоне. Он многое признает.
      - А все-таки, - настаивал секретарь, и ноздри его дрожали от возбуждения, - а все-таки, короче говоря, он не может доказать, что его высокий человек в шарфе существовал или существует. Каждый найденный полицией факт и показания свидетелей доказывают, что его нет. Отец Браун, есть только один способ оправдать прохвоста, которого вы, кажется, так любите, - предъявить великана. Но именно этого вы не можете.
      - Кстати, - рассеянно произнес священник, - вы пришли из отеля, где у Брюса был номер?
      Тейлор немного растерялся.
      - Ну, он всегда снимал эти комнаты, - отвечал он. - Они практически принадлежат ему. Я, правда, не видел его здесь в этот раз.
      - А вы вместе прибыли на машине, - заметил Браун, - или оба приехали поездом?
      - Я приехал поездом и привез багаж, - нетерпеливо ответил секретарь. Что-то, наверное, задержало его, Я не видел его. с тех пор, как он уехал из Йоркшира недели две назад.
      - Значит, - очень мягко продолжал священник, - если Мигтлтон не был последним, кто видел Брюса на фоне диких волн, вы последний, кто видел его на столь же диких йоркширских болотах.
      Тейлор побледнел, но скрипучий его голос звучал спокойно:
      - Я не утверждал, что Мигтлтон не видел Брюса на пирсе.
      - Нет? А почему? - спросил отец Браун. - Если он выдумал одного человека, почему бы ему не выдумать двоих?
      Конечно, мы знаем, что Брюс существовал, но мы не знаем, что произошло с ним за эти несколько недель. Возможно, его оставили в Йоркшире.
      И без того резкий голос секретаря поднялся до визга. Куда-то исчез весь его светский лоск.
      - Вы просто передергиваете! Вы просто увиливаете! Вы пытаетесь выдвинуть какие-то дикие обвинения, потому что не можете ответить на мой вопрос.
      - Дайте подумать, - задумчиво произнес отец Браун. - Что это был за вопрос?
      - Вы прекрасно знаете, и еще вы знаете, что не можете ответить. Где человек с кашне? Кто его видел? Кто о нем слышал или говорил о нем, кроме этого вашего субъекта?
      Если вы хотите убедить нас, вы предъявите его. Если он когда-либо существовал, он может прятаться на Гебридах или в Кальяо. Но вы должны предъявить его, хоть я и знаю, что его нет. Ну? Где он?
      - Вероятно, там, - сказал отец Браун. Щурясь, он пристально смотрел на волны, омывавшие стальную колонну пирса, где сыщик и старый рыбак-проповедник все еще темнели на фоне зеленой светящейся воды. - Ну, в тех сетях.
      Несмотря на потрясение, инспектор мгновенно овладел ситуацией и кинулся бежать по пляжу,- Вы хотите сказать, - кричал он, - что тело убийцы в сетях у старика?
      Отец Браун кивнул, следуя за ним по каменистому склону. Пока они бежали вниз, бедный сыщик Миглтон повернулся и начал карабкаться наверх, навстречу им, темный, как тень в пантомиме, изображающей удивление.
      - Это правда! - выдохнул он. - Убийца постарался выплыть на берег и, конечно, утонул в такую погоду. Или покончил с собой. Как бы то ни было, его труп плавал в рыбачьей сети у Старого Беса. Вот что этот маньяк имел в виду, говоря, что ловит мертвецов.
      Инспектор бежал по берегу, обогнав их всех, и слышно было, как он что-то приказывает. Через несколько минут рыбаки и люди, случайно оказавшиеся поблизости, вытащили сеть со страшной ношей на песок, в котором еще отражались лучи заходящего солнца. Слова замерли на губах у секретаря, когда он увидел, что лежало на песке. То было тело гигантского мужчины в лохмотьях, с широкими сгорбленными плечами, костлявым лицом, орлиным профилем.
      Большой красный шарф распластался по освещенному закатом песку, как огромное пятно крови. Но Тейлор смотрел не на окровавленный шарф, а на лицо, и его собственное лицо отражало борьбу недоверия и подозрения.
      Инспектор тотчас обратился к Мигтлтону. На этот раз тон его был куда любезней.
      - Да, это подтверждает вашу историю, - сказал он.
      Лишь услышав, с каким выражением произнес он эти слова, Миглтон внезапно понял, насколько никто не верил ему. Никто, кроме отца Брауна.
      И потому, заметив, что священник норовит незаметно отойти в сторону, он совсем было решился присоединиться к нему, но остановился, пораженный тем, что священника вновь привлекли эти аттракционы с механическими фигурками. Он увидел даже, как тот нащупывает монетку. Зажав ее большим и указательным пальцем, отец Браун замер, когда вновь послышался громкий, неприятный голос секретаря.
      - Надеюсь, - произнес он, - чудовищные, идиотские обвинения против меня тоже закончились?
      - Что вы, - ответил священник, - я никогда вас не обвинял. Я не такой уж дурак, и не думал, что вы убьете своего хозяина в Йоркшире, а теперь бродите здесь с его багажом. Я сказал, что могу набрать против вас не меньше улик, чем против Миглтона. А если вы и впрямь хотите узнать правду уверяю вас, ее еще не совсем поняли, - могу дать вам намек из области, непосредственно вас касающейся. Мне представляется странным и значительным, что мистер Брюс нарушил привычный образ жизни и не показывался в тех местах, где его знали, за несколько недель до убийства. Поскольку вы, кажется, способный сыщик-любитель, советую вам поработать над этой линией.
      - Что вы имеете в виду? - резко спросил секретарь.
      Отец Браун не ответил ему, он с увлечением дергал за рукоятку автомата, и куклы, то одна, то другая, появлялись перед ним.
      - Отец Браун, - спросил Миглтон, в котором вновь ожило раздражение, не скажете ли вы мне, чем вас так привлекает эта дурацкая игра?
      - Тем, - ответил священник, пристально вглядываясь в кукольный театр за стеклом, - тем, что в ней заключен секрет трагедии.
      Затем выпрямился и очень серьезно посмотрел на собеседника.
      - Я знал, что вы говорите и правду, и неправду, - сказал он.
      Миглтон лишь молча взирал на него.
      - Это очень просто, - добавил священник, понижая голос. - Тело с алым шарфом принадлежит Брэму Брюсу, миллионеру. Никакого другого не будет.
      - Но двое мужчин... - начал Миглтон, и рот его раскрылся от изумления.
      - Ваше описание было удивительно живым, - произнес отец Браун. Уверяю вас, я не забыл его. С вашего позволения, я бы сказал, что у вас литературный талант. Возможно, журналистика откроет перед вами большие возможности, чем сыскное дело. Мне кажется, я помню все, что вы говорили о каждом из них. Только, видите ли, как ни странно, все детали производили на вас одно впечатление, а на меня - совершенно иное. Давайте начнем с первого человека. Вы сказали, что он держался очень властно и с большим достоинством. И вы подумали: "Вот настоящий магнат, великий властелин торговли, повелитель рынков". Но когда я услышал про властный вид и достоинство, я подумал: "Вот актер, все в нем от актера". Человек не становится таким, оттого что возглавляет сеть универсальных магазинов. Он становится таким, если играет Тень Отца Гамлета, или Юлия Цезаря, или Короля Лира, и потом уже никак не может от этого избавиться. Вы не так хорошо разглядели его одежду, чтобы сказать, не была ли она потрепанной. Но зато увидели полоску меха и модный покрой, а я вновь подумал: "Актер". Далее, прежде чем мы поговорим подробнее о другом человеке, заметьте одну его особенность, явно отсутствующую у первого. Вы сказали, что второй был не только оборван, но и не брит, зарос щетиной. Так вот, мы все видели потрепанных актеров, грязных актеров, пьяных актеров, совершенно опустившихся актеров, но вряд ли кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы у работающего или даже ищущего работу актера была щетина. С другой стороны, если джентльмен или богатый чудак опускается, первым делом он перестает бриться. У нас есть все основания поверить, что ваш миллионер опустился. Его письмо - это письмо человека, махнувшего на себя рукой. Но не только от неряшливости стал он бедным и обтрепанным. Неужели вы не поняли, что он просто скрывался? Вот почему он не поехал в отель, и его собственный секретарь не видел его недели две.
      Он был очень богат, но непременно хотел стать совершенно неузнаваемым. Вы когда-нибудь читали "Женщину в белом"? Помните, как светского, любящего роскошь графа Фоско, прятавшегося от тайного общества, нашли заколотым? Он был в синей блузе французского рабочего. Теперь вернемся ненадолго к этим двоим. Вы увидели, что первый спокоен и собран, и подумали: "Вот невинная жертва", хотя письмо этой жертвы отнюдь не было спокойным и собранным. Я услышал, что он спокоен и собран, и подумал: "Это убийца". Почему бы ему не быть спокойным и собранным?
      Он знал, что собирается сделать, он давно это решил, и если у него были какие-то колебания или угрызения, он победил их намного раньше, чем появился - да, именно на сцене, на подмостках. Он вряд ли боялся выходить на сцену. Он не вытаскивал пистолет, не размахивал им - зачем? - он и стрелял из кармана... Другой же суетился со своим пистолетом, он ведь нервничал и скорее всего никогда пистолета не держал. По этой же самой причине он вращал глазами. Он ведь еще и огладывался, ибо не преследовал, а бежал от преследователя. Но вы увидели сначала первого человека, и невольно подумали, что второй идет за ним. Говоря языком математики или механики, каждый из них бежал за другим - совсем как вот эти.
      - Кого вы имеете в виду? - спросил ошеломленный сыщик.
      - Да эти же! - вскричал отец Браун, хлопая по автомату деревянной лопаткой, которую почему-то пронес сквозь все эти жуткие тайны. - Маленькие заводные куклы, которые гонятся друг за другом по кругу. Назовем их Синим Человеком и Алым, по цвету одежды. Я начал с Синего, и дети сказали, что Алый бежит за ним, но все вышло бы наоборот, если бы я начал с Алого.
      - Да, начинаю понимать, - сказал Миглтон, - наверное, все остальное тоже сходится. Фамильное сходство, конечно, можно повернуть и так и так. Никто не видел, как убийца ушел с пирса...
      - Никто и не искал убийцу, уходящего с пирса, - ответил священник. Никто не велел искать чисто выбритого джентльмена в модном пальто. Вся тайна его исчезновения основана на том, как вы описали великана в красном шарфе. А вся правда в том, что актер в каракуле убил миллионера в красной тряпке, и вот - тело. Это как с Синим и Алым. Вы увидели одного из них первым, и перепутали, кто из них покраснел от злости, кто посинел от страха.
      Именно тут двое или трое ребятишек подбежали по песку, и священник помахал деревянной лопаткой, а потом стал театрально постукивать ею по игральным автоматам.
      Миглтон догадался, что он мешает детям подойти к страшной груде на берегу.
      - Еще одна монетка осталась в этом мире, - сказал отец Браун, - и потом, нам пора домой, пить чай. Знаешь, Дорис, мне нравятся эти игры, которые все кружатся и кружатся, как хоровод. В конце концов Бог велел солнцу и звездам водить хоровод. А другие игры, где один должен настичь другого, где соперники бегут голова к голове, норовя обогнать друг друга что ж, бывает и хуже. Приятно думать, что Синий Человек и Алый не теряют веселья, они равны, свободны, не обижают друг друга. Как ему хорошо, Алому человеку!
      Он не изменится, и не умрет, И не убьет, как Синий Человек.
      С чувством прочитав эти удивительные строки, отец Браун сунул лопатку под мышку, взял за руки двух ребятишек и, тяжело ступая, пошел пить чай.
      ПРЕСТУПЛЕНИЕ КОММУНИСТА
      Из-под хмурой старинной арки умудренного Мандевильского колледжа на яркий свет бесконечно долгого летнего вечера вышли трое и остановились средь белого дня, точно громом пораженные. То, что они увидели, потрясло их необычайно.
      Надвигающейся катастрофы они не почувствовали; но им бросилось в глаза одно разительное противоречие. Сами они ненавязчиво гармонировали с окружением. Старинные арки, обегающие университетские сады монастырской стеной, были возведены четыре столетия назад, когда готика низверглась с небес и низко склонилась, едва ли не сжалась перед уютными вместилищами гуманизма и Возрождения; эти же трое одеты были по моде (иными словами так, что уродству их одеяний подивилось бы любое из четырех столетий), но все же что-то объединяло их с духом этого места.
      Сады были разбиты столь искусно, что казались естественными; цветы излучали нечаянную прелесть, словно прекрасные сорняки; а современный костюм был хорош хотя бы своей небрежностью. Первый из трех, высокий, лысый, бородатый, слыл человеком известным в квадратных двориках университета. На нем была мантия и докторская шапочка; мантия то и дело соскальзывала с узких плеч. Второй был невероятно широкоплеч, невысок и крепко сбит. На нем была обычная куртка; он жизнерадостно улыбался, а мантию перекинул через руку. Третий, в черной священнической рясе, был и ростом ниже, и одет попроще. Но все они превосходно смотрелись на фоне Мандевильского колледжа и вполне соответствовали непередаваемой атмосфере одного из старейших университетов Англии. Они так прекрасно отвечали его духу, что казались незаметными; а это здесь любят больше всего.
      Два человека, сидевших в садовых креслах за столиком, выделялись черным пятном на серо-зеленом фоне. Одеты они были только в черное и все же сверкали от шелковых цилиндров до лакированных ботинок. Здесь, в тщательно выпестованной свободе Мандевильского колледжа, было почти неприлично одеваться так хорошо. Спасало их только одно - они были иностранцы. Первый, американский миллионер по имени Хейк, отличался тем безукоризненным, истинно джентльменским блеском, который ведом лишь богачам Нью-Йорка. Другой, чьи грехи отягчались еще и каракулевой накидкой (не говоря уж о рыжих бакенбардах), был очень богатым немецким графом, и самая краткая часть его фамилии звучала так: фон Циммерн. Однако тайна этой истории - не в том, как появились в колледже эти джентльмены. Они появились здесь по причине, легко совмещающей несовместимое: решили дать колледжу денег.
      Выполняя то, что поддержали финансисты и магнаты разных стран, они собирались создать кафедру экономики и осмотрели колледж с той неутомимой и добросовестной любознательностью, на которую из всех сынов Адамовых способны лишь немцы и американцы. Теперь они отдыхали от своих трудов, торжественно взирая на сады колледжа. Пока все шло хорошо.
      Трое других уже виделись сегодня с ними и, слегка кивнув, проследовали далее. Но один из них - коротышка в черной рясе - остановился.
      - Знаете, - проговорил он робко, словно кролик, - мне что-то не нравится их вид.
      - Боже правый! Да кому он понравится? - воскликнул высокий, оказавшийся Магистром, главой Мандевильского колледжа. - В конце концов у нас найдется несколько состоятельных людей, которые не наряжаются, как манекены.
      - Вот, - тихо сказал маленький священник. - Вот именно. Как манекены.
      - О чем это вы? - резко спросил средний.
      - Они похожи на страшных восковых кукол, - едва проговорил священник. - Понимаете, они не шевелятся.
      Почему они не шевелятся?
      Внезапно, стряхнув замешательство, он бросился через сад и тронул за локоть немецкого барона. Немецкий барон как сидел, так и свалился. Ноги в черных брюках торчали, словно ножки кресла.
      Мистер Гидеон Р. Хейк обозревал сады колледжа стеклянным взором; он и впрямь был похож на восковую куклу, а у них ведь стеклянные глаза. Как бы то ни было, в ярком вечернем свете, на фоне пестрого сада он и впрямь казался щегольски одетой куклой, марионеткой из итальянского театра.
      Коротышка в черном - священник по имени Браун - на всякий случай тронул миллионера за плечо. Миллионер свалился, не меняя позы, будто он весь был вырезан из цельного куска дерева.
      - Rigor mortis {Оцепенение смерти ( лат.)}, - произнес отец Браун. - И так быстро... Это уже серьезно.
      Причина, по которой первые трое увидели двух других столь поздно (если не слишком поздно), прояснится, когда мы расскажем, что же произошло в здании, по ту сторону тюдоровой арки, перед тем, как все они вышли в сад. Они обедали вместе за главным столом профессорской столовой; но иностранные филантропы, рабы своего ревизорского долга, важно удалились в часовню осматривать очередную галерею и очередную лестницу и пообещали присоединиться к остальным в саду, чтобы так же скрупулезно исследовать здешние сигары. Остальные, будучи людьми более здравыми и почитавшими традицию, собрались за узким дубовым столом, вокруг которого после обеда разносили вино. С тех пор как в средние века сэр Джон Мандевиль основал колледж, считалось, что вино вдохновляет рассказчиков.
      Магистр, седобородый и почти лысый, сидел во главе стола, а по левую руку от него - угловатый коротышка (ведь он был казначей, или, скажем иначе, бизнесмен колледжа). Радом с ним, по ту же сторону стола, сидел странного вида человек с каким-то скрюченным лицом, ибо его усы и брови, расходившиеся под разными углами, образовывали зигзаг, будто у него пол-лица парализовано. Звали его Байлз, читал он римскую историю и в своих политических убеждениях опирался на Кориолана, не говоря уже о Тарквинии Старшем. Упорный консерватизм и рьяно реакционные взгляды на все, что происходит, не так уж редки среди самых старомодных университетских преподавателей; но у него это было скорее плодом, чем причиной резкости. Тем, кто пристально наблюдал за ним, казалось: что-то у него не в порядке, будто он озабочен какой-то тайной или страшной бедой; будто полуссохшееся лицо и впрямь поразила молния. Рядом с ним сидел отец Браун, а на самом конце стола - профессор химии, крупный, приятный блондин с сонным, несколько хитроватым взглядом. Все знали, что этот служитель натурфилософии считает ретроградами прочих философов, принадлежащих к умеренно классической традиции. По другую сторону стола, как раз напротив отца Брауна, сидел темнолицый и тихий человек, еще молодой, с темной бородкой; он появился в колледже, ибо кому-то вздумалось открыть кафедру персидской словесности. Напротив зловещего Байлза расположился маленький добросердечный Чэплен с яйцеобразной головой. Напротив казначея и справа от Магистра кресло пустовало. Многие были этому рады.
      - Я не уверен, что Крейкен появится, - произнес Магистр, бросая на кресло нетерпеливый взгляд, который никак не вязался со спокойствием его свободных манер. - Не люблю никого неволить, но, признаться, я уже дошел до того, что чувствую себя спокойней, когда он здесь. Спасибо, что не где-нибудь еще!
      - Никогда не знаешь, что он выкинет, - воскликнул жизнерадостно казначей. - Особенно, если он обучает студентов.
      - Личность он яркая, но уж больно вспыльчив, - сказал Магистр, внезапно обретая былую сдержанность.
      - Фейерверк тоже вспыльчив, и притом довольно ярок, - проворчал старый Байлз. - Но мне не хотелось бы сгореть в собственной постели, чтобы Крейкен стал истинным Гаем Фоксом.
      - Неужели вы думаете, что, начнись революция, он будет участвовать в насилии? - улыбаясь, спросил казначей.
      - Во всяком случае, он думает, что будет, - резко отвечал Байлз. - На днях говорил полному залу студентов, что классовая борьба непременно превратится в войну с уличной резней, но это ничего, ибо в конце концов победят коммунисты и рабочий класс.
      - Классовая борьба, - задумчиво вымолвил глава колледжа, давно знакомый с учением Уильяма Морриса и неплохо разбирающийся в идеях самых изысканных и досужих социалистов. Расстояние погасило его брезгливую интонацию. - Никак не возьму в толк, что это за классовая борьба.
      Когда я был молод, считали, что при социализме нет классов.
      - Все равно, что сказать: социалисты - это не класс, - кисло, если не едко заметил Байлз.
      - Несомненно, вы настроены против них сильнее, чем я, - задумчиво произнес глава колледжа. - А вообще-то мой социализм так же старомоден, как и ваш консерватизм.
      Любопытно, что нам скажут наши молодые коллеги. Что вы об этом думаете, Бейкер? - обратился он к казначею, сидящему слева от него.
      - Ну, как говорят в народе, я вообще не думаю, - засмеялся казначей. Не забывайте, я человек совсем простой. Никакой не мыслитель, всего лишь бизнесмен. А как бизнесмен я полагаю, что все это чушь. Нельзя уравнять людей, и совсем уж дурно платить им поровну, особенно тем, кому платить не за что. Как бы ни выглядел социализм, придется искать практический выход, иначе вообще ничего не выйдет. Не наша вина, что природа все так запутала.
      - Тут я с вами согласен, - как-то по-детски шепеляво произнес профессор химии. - Коммунизм хочет быть уж совсем новым, но он отнюдь не нов. Он просто отбрасывает нас к суевериям монахов и первобытных племен. Мыслящее правительство, несущее нравственную ответственность за будущее, всегда ищет путь надежды и прогресса, а не спрямляет его, не сворачивает обратно, в грязь. Социализм - это сентиментальность. Он опасней чумы, поскольку во время чумы самые сильные выживают.
      Магистр не без грусти усмехнулся.
      - Вы и сами знаете, что мы с вами по-разному относимся к разногласиям. Здесь кто-то недавно рассказывал, как гулял с другом вдоль реки: "Мы соглашались во многом, кроме мнений". Чем не девиз университета? Иметь хоть сотню мнений и ничего о себе не возомнить. Если кто-то у нас не преуспел, причина - в том. какой он, а не в том, что он думает. Возможно, я пережиток восемнадцатого столетия, но мне по душе старая сентиментальная ересь: "За веру пусть зилот безумный бьется; кто праведно живет - не ошибется". Что вы на это скажете, отец Браун?
      Он лукаво покосился на Брауна и немного испугался, ибо привык видеть священника добрым, веселым и приветливым. Его круглое лицо почти всегда светилось юмором; но сейчас оно было хмурым, как никогда, - на мгновение простодушный Браун стал напряженней зловещего Байлза. Тучи не сразу рассеялись. Но заговорил отец Браун сдержанно и твердо.
      - Ну, я в это не верю, - коротко начал он. - Разве может быть праведной жизнь, если представление о жизни ложно? Вся эта нынешняя путаница оттого и возникла, что люди не знают, какими различными бывают представления о жизни. Баптисты и методисты знали, что не слишком расходятся в нравственности; но ведь и в религии, и в философии они не слишком далеки друг от друга. А вот между баптистами и анабаптистами разница огромная; или между теософами и индийской сектой душителей. Если ересь достаточно еретична, она всегда влияет на мораль. Человек может честно верить, что воровать - похвально.. Но разумно ли говорить, что он честно верит в бесчестность?
      - Черт, как здорово! - сказал Байлз и скорчил злобную гримасу, которую, по мнению многих, считал дружеской улыбкой. - Поэтому я против того, чтобы у нас была кафедра теоретического воровства.
      - Вот все вы нападаете на коммунизм, - вздохнув, произнес Магистр. Неужели вы думаете, что он так распространен? Стоит ли на него нападать? Неужели хоть одна из наших ересей столь влиятельна, что представляет опасность?
      - Я полагаю, они так влиятельны, - серьезно сказал отец Браун, - что в некоторых кругах их принимают как должное. Их воспринимают бессознательно. Не поверяя сознанием, совестью.
      - Это прикончит нашу страну, - вставил Байлз.
      - Страну прикончит что-нибудь похуже, - сказал отец Браун.
      Вдруг по панели противоположной стены скользнула тень, и в ту же секунду показался тот, кто ее отбрасывал, длинный сутулый человек, чем-то похожий на хищную птицу. Сходство это усилилось, ибо он появился внезапно, прошмыгнул быстро, словно птица, которая, испугавшись, вспорхнула с ветки. То был длинноногий сутулый мужчина со свисающими усами, хорошо знакомый собравшимся; но из-за тусклых сумерек и слабого света или из-за самих его движений все связали эту быструю тень с невольным пророчеством священника, словно тот был авгуром, как в Древнем Риме, а полет птицы - знамением. Должно быть, мистер Байлз мог прочесть лекцию о таких предсказаниях, и особенно - об этой птице, предвестнице несчастий и бед.
      Человек пронесся вдоль стены вслед за собственной тенью, опустился в незанятое кресло по правую руку от Магистра и оглядел казначея и всех присутствующих пустым взглядом. Его ниспадающие волосы и висячие усы были почти русыми, но глубоко посаженные глаза казались черными.
      Все знали или могли предположить, кто пришел; но сразу по его приходе случилось то, что прекрасно прояснило ситуацию. Профессор римской истории внезапно вскочил и вылетел из комнаты, выражая без лишних тонкостей, что не может сидеть за одним столом с профессором теоретического воровства, то есть коммунистом, мистером Крейкеном.
      Магистр исправил неловкость взволнованно и любезно.
      - Дорогой Крейкен, - улыбнулся он. - Я защищал вас или некоторые ваши взгляды. Хотя, конечно, вы бы меня не защищали. Как-никак, я не могу забыть, что у социалистов, друзей моей юности, был прекрасный идеал братства и дружбы. Уильям Моррис выразил это так: "В доброй дружбе - рай небесный, в несогласье - ад кромешный".
      - "Профессора как демократы". Недурной заголовок, - скорее неприязненно сказал Крейкен. - Не назовет ли наш узколобый Хейк кафедру коммерции именем Морриса?
      - Видите ли, - ответил глава колледжа, безнадежно пытаясь быть приветливым, - думаю, в каком-то смысле на всех наших кафедрах царит добрососедство.
      - О, да! Университетский вариант афоризма, - проговорил Крейкен: - "В штатном месте - рай небесный, в увольненье - ад кромешный".
      - Оставьте ваши колкости, - прервал его казначей. - Глотните портвейна. Тенби, передайте бутылку мистеру Крейкену.
      - Хорошо, выпью, - чуть вежливей ответил коммунистический профессор. Вообще-то я шел покурить в саду.
      Потом выглянул в окно и увидел, что там цветут ваши драгоценные гости, свежие бутоны. Вообще-то не мешало бы поделиться с ними умом...
      Приветливо, как велела традиция, Магистр поднялся и с превеликой радостью поспешил оставить казначея на растерзание Дикаря. Поднялись и другие; группы стали распадаться. Казначей и мистер Крейкен остались вдвоем в конце стола; один лишь Браун все сидел, хмуро глядя в пустоту.
      - Сказать вам по правде, - начал казначей, - я сам чертовски от них устал. Чуть не весь день копался в цифрах, в фактах, ну, во всех этих новых делах. Послушайте, Крейкен, - он наклонился над столом и заговорил с мягкой настойчивостью, - не стоит так разоряться из-за этой кафедры. У вас - одно, у них - другое. Вы - единственный преподаватель политэкономии в Мандевиле. Я не разделяю ваших взглядов, но вы как-никак добились европейской известности. А у них будут читать специальный курс, прикладную экономику. Я вам жаловался, сегодня я ужасно много занимался прикладной экономикой, говорил о делах с деловыми людьми. Хотели бы вы этим заниматься? Выдержали бы? Есть чему завидовать! Неужели не ясно, что предмет у них особый, и кафедра будет особая?
      - Боже правый! - с атеистическим пылом воскликнул Крейкен. - Неужто вы думаете, что я против прикладной, экономики? Когда ее прикладываем мы, вы кричите о красной угрозе и анархии; а когда прикладываете вы, я возьму на себя смелость назвать это эксплуатацией. Если бы вы ее толком прикладывали, может, меньше бы народ голодал.
      Мы - люди практичные. Поэтому вы нас боитесь. Поэтому вы и наняли двух сытых капиталистов. И все из-за того, что у меня развязался язык.
      - Не язык у вас развязался, - улыбнулся казначей, - а вы сами точно с цепи сорвались.
      - А вы меня хотите посадить на золотую цепь? - спросил Крейкен.
      - Наверное, мы с вами никогда не столкуемся, - ответил казначей. - А ведь эти гости уже вышли из часовни в сад. Если хотите покурить, идите к ним.
      Видимо развлекаясь, он смотрел, как его собеседник рылся по карманам, пока не извлек трубку. Затем, глядя на казначея отсутствующим взглядом, Крейкен поднялся, овладев собой. Мистер Бейкер, казначей, завершил спор примиряющим смехом.
      - Да, вы люди практичные, вы способны взорвать целый город. Только забудете подложить динамит, как забыли положить в карман табак. Ничего, возьмите мой. Спички?
      Он перебросил кисет и спички через стол, а мистер Крейкен поймал их на лету с проворством, которого не теряет бывший игрок в крикет, даже если взгляды его не слишком похожи на игру. Оба поднялись одновременно; но казначей не удержался и сказал:
      - Что ж, кроме вас, людей практичных и нет? А как насчет прикладной экономики? Я вот не забываю табак и трубку.
      Крейкен бросил на него огненный взгляд и, медленно допив вино, ответил:
      - Скажем, это другая практичность. Да, я забываю всякие мелочи. Но вы поймите, - он машинально вернул кисет; взгляд его был далек и горяч, почти ужасен, - разум наш стал другим, мы иначе мыслим о добре и потому совершим то, что вам представляется злом. Это будет вполне практично.
      - Да, - сказал отец Браун, внезапно приходя в себя. - Именно об этом я и говорил.
      Он посмотрел на Крейкена прозрачным, почти призрачным взглядом и прибавил:
      - Мы с мистером Крейкеном совершенно согласны.
      - Что ж, - подытожил Бейкер, - Крейкен собирается выкурить трубку в компании плутократов. Вряд ли это будет трубка мира.
      Он резко повернулся и окликнул престарелого слугу, стоящего в ожидании поодаль. Мандевиль был одним из последних старомодных колледжей; Крейкен, еще задолго до нынешнего большевизма, считался одним из первых коммунистов.
      - Вот что, - сказал казначей, - раз уж вы не пустите по кругу вашу трубку, давайте угостим наших гостей сигарами. Если они курят, им будет приятно покурить. Они ведь рыскали по часовне чуть ли не с полудня.
      Крейкен взорвался оглушительным смехом.
      - Отнесу им сигары, отнесу! - крикнул он. - Ведь я всего лишь пролетарий.
      Казначей, отец Браун и слуга видели, как коммунист яростно зашагал в сад, к миллионерам. И никто ничего не слышал о них, пока, как мы говорили, священник не обнаружил их трупы.
      Условились, что священник и Магистр останутся охранять сцену, где свершилась трагедия, а казначей, более молодой и уж несомненно более быстрый, вызовет врача и полицию. Отец Браун подошел к столу, где лежал окурок одной из сигар, всего в два-три дюйма длиной. Другая сигара выпала из помертвевших рук и рассыпалась тлеющими искорками на потрескавшуюся садовую дорожку. Глава Мандевиля довольно неуклюже опустился на скамейку, стоявшую поодаль от стола, и уткнулся лицом в ладони. Затем он поднял глаза, взглянул, сперва - устало, а потом - испуганно, и тишину сада, словно маленький взрыв, огласил крик ужаса.
      Отец Браун обладал одним свойством, которое иногда было поистине жутким. Он всегда думал о том, что делает, и никогда не думал о том, делают ли это. Самую отвратительную, презренную, грязную работу он выполнял со спокойствием хирурга. Там, где обычно располагаются предрассудки и сентиментальности, в его бесхитростном сознании зияла пустота. Он сел в кресло, откуда свалился покойник, поднял сигару, которую тот докурил до половины, аккуратно стряхнул пепел, внимательно рассмотрел другой конец, сунул его в рот и закурил. Все это казалось непристойной, гротескной буффонадой, насмешкой над мертвым; но отец Браун явно считал это вполне здравым. Дым поднимался кверху, словно курения над жертвенником языческого бога; но отец Браун полагал, что самый простой способ узнать все про сигару - выкурить ее. Старый его друг, глава Мандевиля, испугался еще больше, смутно, но мудро заподозрив, что отец Браун рискует жизнью.
      - Нет, тут, кажется, все в порядке, - сказал священник, кладя сигару на место. - Отличнейшие сигары. Ваши сигары. Не американские и не немецкие. Сигары сами по себе вряд ли представляют интерес, лучше заняться пеплом.
      Их отравили какой-то гадостью, от которой мгновенно цепенеют. Кстати, вот этот человек знает тут больше нас с вами.
      Глава колледжа в растерянности сел на скамейку, ибо вслед за крупной тенью, упавшей на дорожку, появился человек, несмотря на свою тучность, легконогий, как тень.
      Профессор Водэм, крупный ученый с кафедры химии, всегда двигался неслышно. В том, что он прогуливался по саду, ничего странного не было. Странно было другое: стоило помянуть химию, как появлялся Водэм.
      Профессор Водэм гордился своей уравновешенностью (другие сказали бы своей бесчувственностью). На его светлой прилизанной голове и волосок не шевельнулся, широкое жабье лицо было спокойно - он стоял и безразлично смотрел на трупы. Когда он перевел взгляд на пепел, собранный священником, он приблизился, потрогал его пальцем и стал еще неподвижней; но глаза его на мгновение как-то выдвинулись, точно окуляр микроскопа. Он что-то обнаружил или понял; но не сказал ни слова.
      - Не знаю, с чего тут начать, - промолвил глава колледжа.
      - Я бы, - ответил отец Браун, - для начала спросил, где эти несчастные провели сегодня день.
      - Они довольно долго околачивались у меня в лаборатории, - впервые заговорил Водэм. - Казначей часто приходит поболтать, и на сей раз привел с собой двух своих патронов посмотреть мой отдел. Наверное, они везде успели побывать. Истинные туристы. Я знаю, что они побывали в часовне, и даже в подземном ходе под склепом, пришлось там зажечь свечи. А могли бы обедать, как нормальные люди!
      Видимо, Бейкер везде их таскал за собой.
      - Интересовались они чем-то у вас? - спросил священник. - Что именно вы тогда делали?
      Профессор химии пробормотал химическую формулу, начинающуюся "сульфатом" и заканчивающуюся чем-то вроде "силениум", но непонятную для обоих слушателей.
      Затем он, скучая, отошел в сторону, где не было тени, сел на скамью, закрыл глаза и с завидной выдержкой подставил широкое лицо солнечным лучам.
      В ту же секунду лужайку стремительно пересек человек, ничуть не похожий на Водэма. Он летел прямо и стремительно, точно пуля. По аккуратному черному костюму и умной собачьей физиономии отец Браун узнал в нем полицейского врача, с которым ему приходилось встречаться в самых бедных кварталах. Из официальных лиц он прибыл первым.
      - Послушайте, - обратился к священнику глава колледжа еще до того, как врач мог его услышать. - Кажется, я что-то понял. Вы всерьез говорили, что коммунизм опасен и ведет к преступлению?
      - Да, - ответил отец Браун и грустно усмехнулся. - Я действительно заметил, что распространились кое-какие коммунистические обычаи. В определенном смысле вот это - коммунистическое преступление.
      - Благодарю, - сказал глава колледжа. - Тогда я должен немедленно уйти и кое-что разузнать. Передайте властям, минут через десять я вернусь.
      Глава колледжа нырнул под одну из арок как раз в тот момент, когда врач подошел к столу и бодро поздоровался с отцом Брауном. Священник пригласил его присесть к злополучному столику, но доктор Блейк резко и выразительно покосился на крупного, расплывшегося и словно бы сонного химика, устроившегося на скамье. Отец Браун объяснил ему, кто это и что этот человек рассказал, а врач выслушал молча, занимаясь предварительным осмотром трупов. Естественно, его больше занимали тела, чем какие-то неопределенные показания, как вдруг одна подробность полностью отвлекла его от анатомии.
      - Над чем, сказал профессор, он работает? - спросил он.
      Отец Браун спокойно повторил непонятную формулу.
      - Что? - вскричал доктор Блейк. - Черт возьми, да ведь это чудовищно!
      - Потому что это яд? - спросил отец Браун.
      - Потому что это чушь, - ответил доктор Блейк. - Полная чепуха. Профессор - знаменитый химик. Зачем знаменитому химику сознательно нести такую околесицу?
      - Мне кажется, я догадываюсь, в чем здесь дело, - кротко заметил отец Браун. - Он несет околесицу, потому что он лжет. Он что-то скрывает. Особенно - от этих людей и их представителей.
      Доктор перевел взгляд с трупов на знаменитого химика, почти неестественно неподвижного. Наверно, он все-таки уснул. Садовый мотылек опустился на него, и он сразу стал похож на каменного идола. Крупные складки его жабьей физиономии напоминали врачу обвислую кожу носорога.
      - Да, - тихо произнес отец Браун. - Он плохой человек.
      - Черт подери! - воскликнул доктор, глубоко потрясенный. - Вы полагаете, что ученый такого уровня замешан в убийстве?
      - Придирчивые критики именно так бы и сказали, - бесстрастно ответил священник. - Мне и самому не очень нравятся люди, причастные к таким убийствам. Но важнее другое: эти бедолаги - из самых придирчивых критиков.
      - Иными словами, они раскрыли его тайну, а он заставил их замолчать? нахмурился доктор Блейк. - Но что же, черт возьми, у него за тайны? Как можно убить двух людей, да еще в этой обстановке?
      - Я открыл вам его тайну, - сказал священник, - тайну его души. Он дурной человек. Ради Бога, не думайте, что я говорю так, потому что мы с ним люди разных школ или традиций. У меня много друзей среди ученых, и большей частью они совершенно, героически бескорыстны. Самые закоренелые скептики - и те неосознанно бескорыстны. Но время от времени натыкаешься на материалиста, в другом смысле слова - на зверя. Повторяю, он плохой человек. Гораздо хуже... - тут отец Браун принялся подыскивать слово.
      - Гораздо хуже коммуниста? - подсказал его собеседник.
      - Нет, гораздо хуже убийцы, - отвечал отец Браун.
      Он рассеянно поднялся и вряд ли заметил, что доктор Блейк пристально на него смотрит.
      - Разве вы не считаете, - спросил наконец Блейк, - что Водэм убийца?
      - Нет, что вы, - словно обрадовавшись, ответил отец Браун. - Убийца куда приятней, его гораздо легче понять. В конце концов он был в отчаянии. Он разъярился, он отчаялся - вот его оправдания.
      - Значит, это все-таки коммунист? - воскликнул доктор.
      В это время весьма кстати подоспела полиция с новостями, подводящими итог расследованию. Она несколько задержалась по той вполне понятной причине, что схватила преступника. Собственно, его схватили прямо у ворот их собственной конторы. Крейкена уже подозревали из-за городских беспорядков; и когда узнали о преступлении, решили арестовать для верности. И были правы. Ибо, радостно объяснил инспектор Кук собравшимся на лужайке профессорам и докторам колледжа, когда пресловутый коммунист был схвачен, при нем тут же обнаружили коробок с отравленными спичками.
      Едва отец Браун услыхал слово "спички", он вскочил со скамейки, будто зажженную спичку сунули ему на сиденье стула.
      - Ах, вон что! - сияюще воскликнул он. - Теперь все ясно.
      - Что значит "ясно"? - строго спроса.! Магистр, снова солидный и властный, как ему и подобает, под стать важным полицейским, наводнившим колледж, точно армия победителей. - Вы теперь уверены, что с обвинениями против Крейкена все чисто?
      - Я уверен, что Крейкен чист, - твердо сказал отец Браун, - и все вокруг него расчистилось. Неужели вы считаете, что такой человек способен травить людей спичками?
      - Это все превосходно, - печально ответил Магистр; печаль не покидала его с тех пор, как он узнал о беде. - Но вы же сами утверждали, что фанатики, у которых ложные принципы, способны творить зло. Мало того, вы заметили, что коммунизм проникает повсюду, а коммунистические обычаи распространяются.
      Отец Браун смущенно засмеялся.
      - Ну, про обычаи, - сказал он, - тут уж вы меня простите. Вечно я всех путаю своими глупыми шуточками!
      - Хороши шуточки! - раздраженно бросил Магистр.
      - Видите ли, - стал объяснять священник, почесывая в затылке. - Когда я говорил о коммунистических обычаях, я имел в виду привычку, которую мне случалось замечать раза два-три. Ну, вот хотя бы сегодня. Обычай этот свойствен далеко не, только коммунистам. Теперь так очень многие делают, особенно англичане. Они кладут в карман чужие спички, забывают вернуть. Казалось бы, ерунда, и говорить не о чем. А вот, получилось преступление.
      - Что-то уж очень странно, - сказал врач.
      - Да, чуть ли не все забывают вернуть спички, - продолжал отец Браун, - а уж Крейкен точно позабудет их вернуть. Вот отравитель и подсунул их Крейкену - одолжил и не получил назад. Поистине великолепный способ свалить вину - ведь Крейкен никогда не вспомнит, откуда они у него взялись. Ничего не подозревая, он дал прикурить от них двум гостям, которых угостил сигарами, - и тут же попался в простую ловушку. Такую простую... Отважный злодей-революционер убил двух миллионеров.
      - Да, но кому еще нужно было их убивать? - спросил доктор.
      - Ив самом деле, кому? - сказал священник; голос его стал гораздо серьезней. - Мы подходим к тому, другому, о чем я говорил вам, и тут уж, поверьте, я не шутил. Я говорил, что ереси и ложные доктрины стали доступными и привычными. К ним притерпелись; их не замечают. Неужели вы думаете, что я имел в виду коммунизм? Что вы, совсем наоборот. Это вы тут взбеленились из-за коммунизма и решили, что Крейкен - бешеный волк. Без сомнения, коммунизм - ересь; но не из тех ересей, которые вы принимаете как должное. Как должное все принимают капитализм, нет, скорее, пороки капитализма, скрытые под маской дарвинизма. Вспомните, о чем вы толковали в столовой: что жизнь - это непрерывная борьба, и выживает сильнейший, и вообще не важно, по справедливости заплатили бедняку или нет.
      Вот где настоящая ересь, дорогие друзья. К ней вы приспособились, а она во всем страшнее коммунизма. Вы принимаете как должное антихристианскую мораль или отсутствие всякой морали. А сегодня именно отсутствие морали и толкнуло человека на убийство.
      - Да какого человека? - воскликнул Магистр, и хриплый его голос сорвался.
      - Позвольте подойти с другой стороны, - спокойно продолжал священник. - Вы все решили, будто Крейкен сбежал. Но он не сбежал. Когда эти двое умерли, он помчался вниз по улице, вызвал доктора, крикнул ему в окно и сразу же побежал в полицию. Тут его и взяли. Неужели вас не удивляет, что казначей, мистер Бейкер, разыскивает полицию так долго?
      - Чем же он тогда занят? - отрывисто спросил Магистр.
      - Вероятно, уничтожает бумаги. Или роется в их вещах, ищет, не оставили ли нам письма. А может, тут что-то связано с Водэмом. Куда он делся? Все очень просто, тоже вроде шутки. Он проводит опыты, готовит для войны отравляющие вещества, и от одного из ядов, если его зажечь, человек внезапно цепенеет. Разумеется, сам он не имеет никакого отношения к этому убийству. Он скрывал свою химическую тайну по очень простой причине: один из ваших гостей - американский пуританин, другой - еврей без определенного подданства. Такие люди почти всегда убежденные пацифисты. Они бы сказали, что он замыслил убийство, и не дали бы колледжу денег. Но казначей приятель Водэма, и для него не составляло труда обмакнуть спички в новый раствор.
      Другая особенность маленького священника заключалась в том, что разум его был цельным и не ведал многих несообразностей. Без тени замешательства мог он перейти от общественного к частному. Сейчас он поразил собеседников, обратившись внезапно к одному из них, хотя только что беседовал со всеми. И ему не важно было, что лишь один мог понять, о чем он ведет речь.
      - Простите, доктор, что я запутал вас, углубившись в метафизические рассуждения о грешнике, - виновато начал он. - Понимаете, по правде сказать, я на минуту вообще забыл об убийстве. Я забыл обо всех, я видел только химика, его нечеловеческое лицо среди цветов, - ну, просто незрячий идол каменного века. Я размышлял о том, что бывают какие-то истинные чудища, какие-то каменные люди; но к делу это не имеет отношения. Быть плохим - одно, совершать преступления - другое, это не всегда связано. Самые страшные преступники не совершают никаких преступлений. Практический вопрос в другом: почему этот преступник совершил это преступление? Зачем казначею Бейкеру их убивать? Больше нам ничто не важно. Ответ - тот же самый, что и на вопрос, который я задал дважды. Где были эти люди почти весь день - тогда, когда не рыскали по часовням и лабораториям? Казначей сказал сам, что они говорили с ним о делах.
      Так вот, при всем почтении к, покойным, я не думаю, что они были умны. Их представления об экономике и этике - языческие и черствые. Их представления о пацифизме вздорны. Но в одном они разбираются - в делах. Буквально за несколько минут они могли убедиться, что тот, кто отвечает за деньги колледжа, - мошенник. Или иначе - истинный последователь учения о неограниченной борьбе за существование и выживании сильнейшего.
      - Вы хотите сказать, что они собирались разоблачить его, а он поспешил их прикончить, - нахмурился доктор. - Остается множество непонятных деталей.
      - Остается несколько деталей, которых я и сам не понимаю, - откровенно признался священник. - По видимости, все эти свечи в подземелье придуманы для того, чтобы выкрасть у миллионеров спички или удостовериться, что спичек у них нет. Но в главном я уверен, я просто вижу, как весело и беззаботно казначей перебросил спички рассеянному Крейкену. Так он и убил.
      - Одного я не пойму, - сказал инспектор. - Откуда Бейкеру знать, что Крейкен сам не прикурит от его спичек?
      Это же лишний труп...
      Отец Браун помрачнел от укоризны и заговорил скорбно, но великодушно и приветливо.
      - Ну, что это вы! - сказал он. - Он ведь только атеист.
      - Я вас не совсем понимаю, - вежливо заметил инспектор.
      - Он только хотел отменить Бога, - спокойно и рассудительно объяснил отец Браун. - Он хотел отменить десять заповедей, уничтожить религию и цивилизацию, создавшую его, смыть честь и собственность, сообразные здравому смыслу, чтобы его страну опошлили вконец дикари с края света. Вот и все. Вы не вправе обвинять его еще в чем-то.
      Ну, Господи, для каждого есть предел! А вы хладнокровно предполагаете, что пожилой ученый из Мандевиля (несмотря на свои взгляды, Крейкен принадлежит к старшему поколению) закурит или даже просто чиркнет спичкой, когда он еще не допил свой портвейн! Ну уж, нет! У людей есть хоть какой-то закон, какие-то запреты! Я был в столовой. Я видел его. Он не допил вина, а вы спрашиваете, как это он не закурил! Стены Мандевильского колледжа не знают такой анархии... Занятное место, этот колледж. Занятное место Оксфорд. Занятное место - Англия.
      - Разве вы связаны с Оксфордом? - вежливо осведомился доктор.
      - Я связан с Англией, - ответил отец Браун. - Я родом оттуда. А самое смешное, что можно любить ее, жить в ней и ничего в ней не смыслить.
      ОСТРИЕ БУЛАВКИ
      Отец Браун утверждал, что разрешил ту загадку во сне.
      И это была правда, хотя несколько искаженная: совершилось это во сне, но как раз в тот момент, когда сон прервался. А прервал его одним ранним утром стук, который доносился из громадного здания, вернее - еще не совсем здания, сооружающегося напротив, неуклюжего колосса, пока еще скрытого за лесами и щитами с надписями, возвещавшими, что строители и владельцы сего господа Суиндон и Сэнд. Стук возобновлялся через правильные промежутки времени, и распознать его не представляло труда - господа Суиндон и Сэнд использовали некую новую американскую систему укладки паркета, система эта сулила в дальнейшем (согласно рекламе) ровность, плотность, непроницаемость и неизменную тишину, но первоначально требовала приколачивания в определенных местах тяжелыми молотками. Однако отец Браун ухитрялся извлекать из этого факта немудреное утешение, приговаривая, что перестук молотков будит его как раз к ранней мессе и потому звучит почти как перезвон колоколов. На самом деле строительные операции все-таки действовали ему на нервы, но по иной причине.
      Над недостроенным небоскребом, словно туча, нависло ожидание промышленного кризиса, который газеты упрямо именовали забастовкой. По сути дела, случись это - и последовал бы локаут. А отца Брауна очень заботило, случится это или нет. И еще вопрос, что больше действует на нервы - стук, который может продолжаться вечно, или ожидание, что он в любую минуту прекратится.
      - Конечно, это дело вкуса и каприза, - сказал отец Браун, глядя на уходящее вверх здание сквозь толстые стекла очков, придававшие ему сходство с совой, - но мне бы хотелось, чтобы он прекратился. Мне бы хотелось, чтобы все дома прекращали строить, пока они еще в лесах. Какая жалость, что дома достраивают! Они кажутся такими свежими, обнадеживающими, пока покрыты волшебной белой филигранью досок. А ведь как часто человек завершает постройку дома тем, что обращает его в свою могилу!
      Отворачиваясь от предмета своего созерцания, он едва не столкнулся с человеком, который как раз кинулся к нему через дорогу. Человека этого он знал не слишком хорошо, но достаточно, чтобы в данных обстоятельствах рассматривать как злого вестника. Отец Браун недавно видел, как тот беседовал с молодым Сэндом - из строительной фирмы, и ему это не понравилось. Этот Мэстик был главой организации, для английской промышленной политики новой, возникшей как результат непримиримых позиций двух полюсов; она располагала целой армией рабочих - не членов профсоюза, большей частью иностранцев, которых сдавала внаем различным фирмам. Мистер Мэстик явно вертелся тут в надежде сдать их внаем здешней строительной фирме. Короче говоря, он мог, договорившись с владельцами, перехитрить тред-юнионы и наводнить фабрику штрейкбрехерами.
      - Вас просят прийти туда немедленно, - сказал мистер Мэстик, неуклюже выговаривая английские слова. - Там угрожают убийством.
      Отец Браун молча последовал за своим проводником к недостроенному зданию и, одолев несколько готовых пролетов и приставных лестниц, оказался на площадке, где собрались более или менее знакомые ему фигуры глав фирмы. И среди них - даже тот, кто когда-то был главным главой, хотя с некоторых пор глава эта скрывалась в заоблачных высях. Во всяком случае ее, подобно облаку, скрывала корона. Иными словами, лорд Стейнз, оставив дела, увлекся деятельностью в палате лордов и завяз в ней. И всегда-то редкие его посещения наводили тоску и уныние, а на этот раз его появление вкупе с появлением Мэстика носило характер прямо-таки зловещий. Лорд Стейнз был тощий длинноголовый человек с глубоко сидящими глазами, светлыми редкими волосами и ранней лысиной. Отцу Брауну показалось, будто у того не просто скучающий, но и чуть-чуть раздраженный вид, хотя непонятно отчего - оттого ли, что его заставили спуститься с Олимпа улаживать своей властью мелкие торгашеские дрязги, или, наоборот, оттого, что последние ему больше не подвластны.
      В целом отец Браун предпочитал буржуазную группу компаньонов - сэра Хьюберта Сэнда и его племянника Генри. Сэр Хьюберт был своего рода газетной знаменитостью - как покровитель спорта и как патриот, положительно проявивший себя во многих затруднительных для страны случаях во время и после мировой войны. Его характеризовали как победоносного полководца от промышленности, умеющего справляться со строптивой армией рабочих. Его называли сильной личностью, но он тут был ни при чем. По существу это был тяжеловесный добросердечный англичанин, отличный пловец, хороший помещик, который внешне мог сойти за полковника. Племянник был плотный молодой, человек напористого, вернее - настырного типа, его небольшая голова торчала вперед на толстой шее, как будто он кидался на все очертя голову; посадка эта и пенсне на задорном курносом носу придавали ему забавный мальчишеский вид.
      Отец Браун глядел на это сборище не в первый раз. Сборище же глядело сейчас на нечто совсем новое. Посредине деревянного щита развевался прибитый гвоздем обрывок бумаги, на котором виднелась надпись, сделанная корявыми, почти безумными заглавными буквами, словно писавший либо был малограмотным, либо притворялся им. Надпись гласила: "Рабочий совет предупреждает Хьюберта Сэнда, что, понижая заработную плату и увольняя рабочих, он рискует своей жизнью. Если назавтра объявят об увольнениях, он умрет по приговору рабочих".
      Лорд Стейнз, изучив надпись, отступил назад, взглянул при этом на компаньона, стоявшего напротив, и произнес довольно странным тоном:
      - Ну что ж, убить собираются вас одного. Я, видимо, не заслуживаю, чтобы меня убили.
      В тот же миг у отца Брауна возникла дикая мысль, что говорившего нельзя убить, потому что он уже давно мертв.
      Он весело признался себе, что мысль дурацкая. Но холодная разочарованно-отчужденная манера аристократа всегда вызывала у него мурашки - это, да еще его мертвенно-бледное лицо и неприветливые глаза.
      "У этого человека, - подумал он, поддавшись своему причудливому настроению, - зеленые глаза, и похоже, что кровь у него тоже зеленая."
      Зато совершенно очевидно было то, что у сэра Хьюберта Сэнда кровь отнюдь не зеленая. Самая что ни на есть красная кровь прихлынула к его увядшим обветренным щекам с тем жаром, какой отличает естественное искреннее негодование добродушных людей.
      - За всю мою жизнь, - сказал он звучным, но нетвердым голосом, - по отношению ко мне никогда не позволяли себе ничего подобного - ни словом, ни делом. Быть может, я бывал несогласен...
      - Какие могут быть между нами несогласия! - бурно вмешался племянник. - Я, правда, пытался поладить с ними, но это уж слишком.
      - Неужели вы и впрямь думаете, - начал отец Браун, - будто ваши рабочие...
      - Повторяю, может быть, мы с ними не всегда приходили к соглашению, продолжал старший Сэнд, по-прежнему слегка дрожащим голосом. - Но, видит Бог, мне всегда было не по душе угрожать английским рабочим дешевым наемным трудом...
      - Никому это не по душе, - опять вмешался младший, - но, насколько я вас знаю, дядюшка, теперь это дело решенное.
      И, помолчав, добавил:
      - Действительно, кое-какие разногласия в деталях, как вы говорите, у нас бывали, но что касается общей линии...
      - Душа моя, - успокаивающим тоном сказал дядя, - я так надеялся, что до настоящих разногласий дело у нас не дойдет.
      Из этого всякий, знакомый с английской нацией, мог справедливо заключить, что дело теперь дошло до самых серьезных разногласий. И впрямь, дядя с племянником расходились примерно в такой же степени, в какой расходятся англичанин с американцем. Идеал дяди был чисто английский держаться вне предприятия, соорудить себе нечто вроде алиби, играя роль сквайра. Идеал племянника был американский - держаться внутри предприятия, влезть в самый механизм, играя роль техника. Он и в самом деле довольно близко ознакомился с технологией и секретами производства. Американцем он был еще и в том, что, с одной стороны, делал это как хозяин, желающий подтянуть рабочих, с другой - держался с ними, так сказать, как равный, а вернее, из тщеславия старался выдать себя за рабочего. По этой причине он зачастую выступал чуть ли не представителем от рабочих по техническим вопросам - область, которая на сотню миль была удалена от интересов его знаменитого дядюшки, столь популярного в области политики и спорта.
      - Ну, черт побери, на этот раз они уволили себя собственными руками! воскликнул он. - После такой угрозы остается только дать им бой. Остается объявить локаут как можно скорее, сразу. Иначе мы станем всеобщим посмешищем.
      Старший Сэнд, испытывавший не меньшее негодование, начал было медленно:
      - Меня станут осуждать...
      - Осуждать! - презрительно прокричал младший. - Осуждать - когда это ответ на угрозу убийства! А вы представляете, как вас станут осуждать, если вы им поддадитесь? Как вам понравится такой заголовок: "Знаменитый капиталист дает себя запугать"?
      - В особенности, - произнес лорд Стейнз с чуть заметной иронической интонацией, - если до сих пор вы фигурировали в заголовках как "Стальной вождь стальной фирмы".
      Сэнд снова сильно покраснел, и голос его из-под густых усов прозвучал хрипло:
      - Конечно, вы правы. Если эти скоты думают, что я испугаюсь...
      На этом месте разговор прервался: к ним быстрым шагом подходил стройный молодой человек. Прежде всего бросалось в глаза, что он один из тех, про кого мужчины, а часто и женщины говорят, что он чересчур хорош собой для хорошего тона. У него были прекрасные темные кудри и шелковистые усы, но, пожалуй, слишком уж рафинированное и правильное произношение. Отец Браун издалека узнал Руперта Рэя, секретаря сэра Хьюберта, которого видал довольно часто, но при этом ни разу не замечал у него такой торопливой походки или такого озабоченного лица, как сейчас.
      - Прошу прощения, сэр, - сказал тот хозяину, - там околачивается какой-то тип. Я всячески пробовал от него отделаться. Но у него для вас письмо, и он твердит, что должен вручить его лично.
      - Вы хотите сказать, что сперва он зашел ко мне домой? - спросил Сэнд, быстро взглянув на секретаря.
      Последовало недолгое молчание, затем сэр Хьюберт Сэнд дал знак, чтобы неизвестного привели, и тот предстал перед обществом.
      Никто, даже самая непривередливая дама, не сказал бы, что новоприбывший чересчур хорош собой. У него были огромные уши и лягушачья физиономия, и смотрел он прямо перед собой таким ужасающе неподвижным взглядом, что отец Браун сперва подумал, не стеклянный ли у него глаз.
      Воображение его готово было наделить человека даже двумя стеклянными глазами, до того остекленелым взором тот созерцал собравшуюся компанию. Но жизненный опыт в отличие от воображения подсказал ему еще и несколько натуральных причин столь ненатурально застывшего взгляда, и одной из них было злоупотребление божественным даром - алкогольными напитками. Человек этот, приземистый и неряшливо одетый, в одной руке держал свой большой котелок, а в другой - большое запечатанное письмо.
      Сэр Хьюберт Сэнд посмотрел на него, потом сказал, в общем спокойно, но каким-то слабым голосом, не вязавшимся с его крупной фигурой:
      - Ах, это вы!
      Он протянул руку за письмом и, прежде чем разорвать конверт и прочесть письмо, оглянулся на всех с извиняющимся видом. Прочтя, он сунул письмо во внутренний карман и сказал торопливо и немного хрипло:
      - Стало быть, с этим делом, как вы говорите, покончено. Дальнейшие переговоры невозможны, во всяком случае платить им столько, сколько они хотят, мы не можем. Но с тобой, Генри, мне надо еще поговорить попозже, насчет... насчет приведения наших дел в порядок.
      - Хорошо, - ответил Генри с недовольным видом, как будто предпочел бы привести в порядок дела сам. - После ленча я буду наверху, в номере сто восемьдесят восемь, - надо посмотреть, как далеко они там продвинулись.
      Человек со стеклянным глазом тяжело заковылял прочь, а глаза отца Брауна задумчиво следили за ним, пока тот осторожно спускался со всех лестниц вниз, на улицу.
      На следующее утро отец Браун проспал, чего с ним никогда не случалось, или, во всяком случае, проснулся с внутренним убеждением, что проспал. Причина заключалась отчасти в том, что (он помнил это, как помнят сон) он уже просыпался на миг в более подходящее время, но опять заснул, - событие, заурядное для большинства из нас, но не для отца Брауна. Впоследствии он проникся уверенностью, что на том самом обособленном загадочном островке в стране сновидений, лежавшем между двумя пробуждениями, и покоилась разгадка нашей истории.
      Как бы то ни было, он с необычайным проворством вскочил, нырнул в свою сутану, схватил большой шишковатый зонтик и ринулся на улицу, где разливалось бледное, бесцветное утро, взломанное посередине, как лед, громадным темным зданием напротив. Отец Браун удивился, обнаружив, что улицы в холодном кристальном свете мерцают пустотой, и пустынность их сказала ему, что еще совсем не так поздно, как он опасался. Внезапно покой улицы нарушило стремительное, как полет стрелы, движение - и длинный серый автомобиль затормозил перед нежилым гигантом. Оттуда выбрался лорд Стейнз и пошел к двери, неся с томным видом два больших чемодана. В ту же минуту дверь отворилась, и кто-то невидимый отступил назад, вместо того чтобы шагнуть на улицу. Стейнз дважды окликнул его, и тогда только тот показался в дверном проеме; они перекинулись несколькими словами, после чего аристократ понес свои чемоданы дальше вверх по лестнице, а другой вышел полностью на свет, и отец Браун увидел широкие плечи и выдвинутую вперед голову молодого Генри Сэнда.
      Больше отец Браун ничего об этой странной встрече не узнал, пока два дня спустя молодой человек не нагнал его в своей машине и не стал умолять сесть к нему.
      - Случилось нечто ужасное, - сказал он. - Мне хочется посоветоваться именно с вами, а не со Стейнзом. Знаете, ведь Стейнз на днях осуществил свою безумную идею поселиться в одной из только что законченных квартир. Потому-то мне и пришлось явиться туда в такую рань и отпереть ему дверь. А сейчас я прошу вас, не теряя ни минуты, поехать со мной в дом к дяде.
      - Он заболел? - быстро спросил священник.
      - Я думаю, он умер, - ответил племянник.
      - Что значит - думаете? - чуточку резковато спросил отец Браун. Доктор уже там?
      - Нет, - ответил Генри Сэнд. - Там нет ни доктора, ни пациента... Бесполезно звать доктора осматривать тело, когда тело исчезло. И, боюсь, я знаю, куда исчезло... Дело в том, что... мы скрываем это уже два дня... Словом, его нет.
      - А не лучше ли, - мягко сказал отец Браун, - рассказать мне все с самого начала?
      - Я понимаю, - сказал Генри Сэнд, - стыд и позор болтать вот так про старика, но, когда волнуешься, не можешь держать себя в руках. Я не умею ничего скрывать. Короче говоря, мой несчастный дядя покончил с собой.
      Мимо них убегали назад последние приметы города, впереди показались первые признаки леса и парка; ворота в поместье сэра Хьюберта Сэнда и сторожка находились полумилей дальше, среди густой березовой чащи. Они подъехали - к дому, Генри поспешно провел священника через ряд комнат, убранных в духе эпохи Георга, и они очутились по другую сторону дома. В тот момент, когда они оказались на повороте тропы, отец Браун заметил ниже по склону в кустах и тонких деревьях движение, быстрое, как взлет вспугнутых птиц. В молодой чаще у реки разошлись, отскочили друг от друга две фигуры: одна быстро скользнула в тень, другая пошла им навстречу, и при виде ее они остановились и по какой-то необъяснимой причине враз замолчали. Затем Генри Сэнд, как всегда неуклюже, сказал:
      - Вы, кажется, знакомы с отцом Брауном... леди Сэнд.
      Отец Браун знал ее, но в ту минуту вполне мог бы сказать, что не знает. Ее бледное лицо застыло, как трагическая маска; значительно моложе своего мужа, она в эту минуту показалась Брауну даже старше этого старинного сада и дома. Он вспомнил, невольно содрогнувшись, что она в самом деле принадлежит к классу более древнему, чем ее муж, и что она-то и есть истинная владелица поместья. Оно было собственностью ее семьи - семьи обедневших аристократов, и она вернула ему былой блеск, выйдя замуж за удачливого дельца. Сейчас, когда она стояла вот так перед ними, она могла бы сойти за фамильный портрет или даже фамильное привидение. Ее бледное удлиненное лицо резко сужалось к подбородку, как на некоторых старинных портретах Марии, королевы Шотландской; трагическое выражение его казалось несоответствующим даже естественно сложившейся неестественной ситуации: исчезновению мужа и подозрению в его самоубийстве.
      - Вы, наверное, слышали, какие у нас страшные новости? - сказала она с горестным самообладанием. - Должно быть, бедный Хьюберт не выдержал преследования со стороны всех этих революционеров и, доведенный до безумия, покончил с собой. Не знаю, можно ли потребовать этих ужасных большевиков к ответу за то, что они затравили его насмерть.
      - Я безмерно огорчен, леди Сэнд, - сказал отец Браун. - Но в то же время, должен признаться, я в некотором недоумении. Вы говорите о преследовании. Неужели вы верите, что вашего мужа можно было довести до самоубийства клочком бумаги, приколотым к стене?
      - Я подозреваю, - ответила леди, нахмурившись, - что преследование заключалось не только в той бумажке.
      - Что доказывает, как можно ошибаться, - печально сказал священник. Никогда бы не подумал, что он способен поступить так нелогично: умереть, чтобы избежать смерти.
      - Я понимаю вас, - сказала она, серьезно глядя на него. - Я и сама не поверила бы, если бы это не было написано его собственной рукой.
      - Что?! - воскликнул отец Браун, слегка подпрыгнув, как подстреленный кролик.
      - Да, - спокойно ответила леди Сэнд. - Он оставил признание в самоубийстве, так что, боюсь, сомневаться не приходится. - И она проследовала дальше вверх по склону, одна, во всей неприкосновенной обособленности фамильного привидения. Линзы отца Брауна с безмолвным вопросом обратились к стеклам мистера Генри Сэнда. И сей джентльмен после минутного колебания снова заговорил:
      - Да, как видите, теперь уже вполне ясно, что он сделал. Он всегда был страстным пловцом и ходил по утрам в халате на реку купаться. Ну вот, он пришел, как обычно, и оставил на берегу халат, он и сейчас там лежит. Но он оставил еще и послание - мол, он купается в последний раз, а там - смерть, или что-то в этом духе.
      - Где он оставил послание? - спросил отец Браун.
      - Он нацарапал его вон на том дереве, которое нависает над водой, наверное, последнее, за что он держался. А повыше на берегу лежит халат. Пойдите посмотрите.
      Отец Браун сбежал по короткому спуску к реке и заглянул под наклоненное дерево, чьи плакучие ветви окунались в воду. И в самом деле, на гладкой коре ясно и безошибочно читались нацарапанные слова: "Еще раз в воду, а там - погружусь навсегда. Прощайте. Хьюберт Сэнд".
      Взгляд отца Брауна медленно передвинулся вверх по берегу, пока не остановился на брошенном ярком халате, красно-желтом, с позолоченными кистями. Отец Браун поднял его и принялся вертеть в руках. В тот же миг он скорее почувствовал, чем увидел, как в поле его зрения промелькнула высокая темная фигура, - она скользнула от одной группы деревьев к другой, словно стремясь вслед исчезнувшей даме. Браун мало сомневался в том, что это и был собеседник, с которым она недавно рассталась. И еще меньше он сомневался в том, что это секретарь покойного, мистер Руперт Рэй.
      - Конечно, ему могла в последний момент прийти в голову мысль оставить послание, - сказал отец Браун, не отрывая глаз от красной с золотом одежды. - Пишут же на деревьях любовные послания! Почему бы не оставлять на деревьях предсмертные послания?
      - Естественно для человека нацарапать записку на стволе, - сказал младший Сэнд, - когда под рукой нет ни пера, ни чернил, ни бумаги.
      - Похоже на упражнение во французском, - мрачновато заметил священник. - Но я думал не об этом. - И, помолчав, добавил изменившимся голосом: - По правде говоря, я думал, естественно ли было для писавшего не нацарапать записку на стволе, даже если бы у него были под рукой груды перьев, кварты чернил и горы бумаг.
      Генри уставился на него с встревоженным видом, пенсне на его курносом носу сбилось набок.
      - О чем это вы? - спросил он резко.
      - Н-ну, - медленно произнес отец Браун, - я не хочу сказать, что почтальоны должны разносить письма в виде бревен или что вы должны наклеить марку на сосну, желая послать письмецо приятелю. Нет, тут требуются совсем особые обстоятельства, вернее - совсем особый человек, который предпочел бы такую древесную корреспонденцию. Но если есть такие обстоятельства и есть такой человек, повторяю, он все равно написал бы на дереве, если бы, как говорится в песне, даже весь мир был бумагой, а вся вода в мире чернилами.
      Чувствовалось, что Сэнду стало жутковато от причудливой игры воображения священника, - то ли потому, что от него ускользнул смысл сказанного, то ли оттого, что смысл начал доходить до него.
      - Понимаете, - проговорил отец Браун, медленно вертя в руках халат, когда царапаешь на дереве, не пишешь своим лучшим почерком. А когда пишущий - не тот человек, если я выражаюсь ясно... Это что?
      Он по-прежнему смотрел на красный халат, и на какой-то миг могло даже показаться, будто часть красного перешла на его пальцы, а лица, обращенные к халату, чуть побледнели.
      - Кровь, - сказал отец Браун, и на мгновение настала мертвая тишина.
      Генри Сэнд откашлялся и высморкался, затем хрипло спросил:
      - Чья кровь?
      - Всего лишь моя, - ответил отец Браун без улыбки.
      Через секунду он продолжал:
      - Тут воткнута булавка, я оцарапался острием. Но вам, наверное, не оценить всей остроты... присутствия этого острия. Зато я могу оценить. - Он пососал палец, как ребенок.
      - Видите ли, - сказал он, помолчав еще немного, - халат был сложен и сколот булавкой, и никто не мог его развернуть... во всяком случае развернуть, не оцарапавшись.
      Словом, Хьюберт Сэнд этого халата не надевал. Равно как и не писал на дереве. И не топился в реке.
      Пенсне, криво сидевшее на любопытном носу Генри, со щелканьем свалилось, но сам он не шелохнулся.
      - Что возвращает нас, - оживленно продолжал отец Браун, - к чьему-то пристрастию вести частную переписку на деревьях, подобно Гайавате с его рисунками. У Сэнда было сколько угодно времени до того, как он пошел топиться.
      Почему он не оставил жене записку, как всякий нормальный человек? Или, скажем, почему Неизвестный не оставил жене Сэнда записку, как всякий нормальный человек? Да потому, что ему пришлось бы подделать почерк мужа, а это ненадежная штука - нынче у экспертов нюх на такие вещи. Зато ни от кого не требуется подражать даже собственному почерку, когда вырезаешь большие буквы на коре. Это не самоубийство, мистер Сэнд. Если тут что и произошло, то именно убийство.
      Папоротник и низкие кусты затрещали, захрустели под ногами младшего Сэнда, который восстал во весь свой большой рост, как Левиафан из морской пучины, угрожающе вытянув вперед свою могучую шею.
      - Я не умею ничего скрывать, - сказал он, - я в общем-то подозревал что-то в этом роде и даже, пожалуй, ожидал. Сказать откровенно, я просто заставлял себя разговаривать с этим типом вежливо, да и с ними обоими, если на то пошло.
      - О чем вы говорите? - спросил священник, серьезно глядя прямо ему в лицо.
      - О том, - сказал Генри Сэнд, - что вы мне открыли убийство, а я, кажется, могу открыть вам убийц.
      Отец Браун молчал, и тот отрывистым голосом продолжал:
      - Вы говорите, люди иногда пишут любовные послания на деревьях. Ну так вы их как раз найдете на этом дереве.
      Там, в глубине, под листьями, скрыты две монограммы, переплетенные вместе. Вы, наверное, знаете, что леди Сэнд была наследницей этого поместья задолго до того, как вышла замуж, и уже тогда была знакома с этим чертовым щеголем - секретарем. Они, я полагаю, встречались тут и писали свои клятвы на этом древе свиданий. А потом, видимо, использовали его для другой цели. Сентиментальность или экономия...
      - Они, должно быть, чудовища, - проговорил отец Браун. - Но, спору нет, от мужей действительно иногда отделываются таким вот образом. Кстати, как отделались от этого? То есть куда дели его труп?
      - Скорее всего его утопили или бросили в воду уже мертвого. Вероятно, он получил доказательства их связи, и они...
      - Я бы не говорил так громко, - сказал отец Браун, - потому что наш сыщик в данную минуту выслеживает нас вон из-за тех кустов.
      Они посмотрели в ту сторону, и в самом деле - домовой со стеклянным глазом не спускал с них своего малопривлекательного оптического инструмента, причем выглядел еще более нелепо оттого, что стоял среди белых цветов классического парка.
      Генри Сэнд сердито и резко спросил незнакомца, что он тут делает, и приказал немедленно убираться.
      - Лорд Стейнз, - сказал этот садовый домовой, - будет очень признателен, если отец Браун соизволит зайти к нему, - лорду Стейнзу надо с ним поговорить.
      Генри Сэнд в бешенстве отвернулся, и отец Браун приписал это бешенство неприязни, которая, как известно, существовала между младшим компаньоном и аристократом.
      Поднимаясь по склону, отец Браун задержался на мгновение, всматриваясь в письмена на гладкой коре, бросил взгляд выше, на более укромную, потемневшую от времени надпись - память о романе. Затем взглянул на другую, широкую, размашистую надпись - признание или предполагаемое признание в самоубийстве.
      - Напоминают вам что-нибудь эти буквы? - спросил он.
      И когда его собеседник хмуро покачал головой, добавил:
      - Мне они напоминают тот плакат, который угрожал ему местью забастовщиков.
      - Это труднейшая загадка и одна из самых диковинных в моей практике историй, - сказал отец Браун месяц спустя, сидя напротив лорда Стейнза в недавно меблированной квартире под номером 188, последней из верхних квартир, законченных как раз перед тем, как началась неразбериха на строительстве и рабочие, члены тред-юнионов, оказались уволены. Меблировка была комфортабельна, лорд Стейнз угощал грогом и сигарами, и тут-то священник сделал свое признание. Лорд Стейнз вел себя на редкость дружелюбно, сохраняя при этом свою отчужденную, небрежную манеру.
      - Быть может, я преувеличиваю, о вас, конечно, - речи нет, - заметил Стейнз, - но детективы, конечно же, не способны разрешить загадку этой истории.
      Отец Браун положил сигару и осторожно произнес:
      - Дело не в том, что они не способны разрешить загадку, а в том, что они не способны понять, в чем загадка.
      - Право, - заметил лорд Стейнз, - я, очевидно, тоже не способен на это.
      - А между тем загадка не похожа ни на какие другие, - ответил отец Браун. - Создается впечатление, будто преступник умышленно совершил два противоречивых поступка. Я твердо убежден, что один и тот же человек, убийца, прикрепил листок, грозящий, так сказать, местью большевиков, и он же написал на дереве признание в заурядном самоубийстве. Вы, конечно, можете сказать, что просто какие-то рабочие-экстремисты захотели убить своего хозяина и убили его. Но даже если и так, все равно мы столкнулись бы с загадкой - зачем тогда оставлять свидетельство о самоуничтожении? Но это отнюдь не так - ни один из рабочих, как бы ни был он озлоблен, не пошел бы на такое. Я недурно знаю их и очень хорошо знаю их лидеров. Предположить, чтобы люди, подобные Тому Брюсу или Хогэну, убили кого-нибудь, когда могли расправиться с ним на страницах газет или уязвить тысячью других способов, - для этого надо обладать больной, с точки зрения здоровых людей, психикой. Нет, нашелся некто и сперва сыграл роль возмущенного рабочего, а потом сыграл роль магната-самоубийцы. Но ради чего, скажите на милость? Если он думал благополучно изобразить самоубийство, то зачем испортил все с самого начала, публично угрожая убийством? Можно, конечно, сказать, что версия самоубийства возникла позднее, как менее рискованная, чем версия убийства. Но после версии убийства версия самоубийства стала не менее рискованной. Можете вы тут разобраться?
      - Нет, - ответил Стейнз, - но теперь я понимаю, что вы имели в виду, говоря, что я не способен понять, в чем загадка. Дело не только в том, кто убил Сэнда, а в том, почему кто-то обвинил других в убийстве Сэнда, а потом обвинил Сэнда в самоубийстве.
      Лицо отца Брауна было нахмурено, сигара стиснута в зубах, конец ее ритмично то разгорался, то затухал, как бы сигнализируя о биении мозга. Затем он заговорил, словно сам с собой:
      - Надо все проследить очень тщательно, шаг за шагом, как бы отделяя друг от друга нити мысли. Поскольку обвинение в убийстве опровергало обвинение в самоубийстве, он, рассуждая логически, не должен был выдвигать обвинения в убийстве. Но он это сделал. Значит, у него была для этого причина. И настолько серьезная, что он даже пошел на то, чтобы ослабить другую линию самозащиты - версию самоубийства. Другими словами, обвинение в убийстве - вовсе не обвинение в убийстве, то есть он воспользовался им не для того, чтобы переложить на кого-то вину. Прокламация с угрозой убить Сэнда входила в его планы независимо от того, бросает она подозрение на других людей или нет.
      Важна была сама прокламация. Но почему?
      Он еще пять минут курил, и в это время тлела его взрывчатая сосредоточенность, потом опять заговорил:
      - Что могла сделать угрожающая прокламация, кроме как заявить о том, что забастовщики - убийцы? Что она сделала? Она вызвала обратный результат. Она приказывала Сэнду не увольнять рабочих, и это, вероятно, единственное на свете, что могло заставить его именно так и поступить. Подумайте о том, какой он человек и какова его репутация. Если человека называют сильной личностью во всех наших дурацких, падких на сенсацию газетах, он просто не может пойти на попятный, когда ему угрожают пистолетом.
      Это разрушило бы то представление о самом себе, тот образ, который любой мужчина себе создал и, если он не отъявленный трус, предпочтет самой жизни. А Сэнд не был трусом, он был мужественный и, кроме того, импульсивный человек. Угроза сработала мгновенно, как заклинание.
      - Стало быть, вы думаете, - сказал лорд Стейнз, - что на самом деле преступник добивался...
      - Локаута! - пылко воскликнул священник. - Забастовки или как там у вас это называется. Во всяком случае прекращения работ. Он хотел, чтобы работы стали сразу же; возможно, чтобы сразу же появились штрейкбрехеры; и уж несомненно, чтобы сразу же были уволены члены тред-юнионов. И он этого добился, нимало, я думаю, не беспокоясь о том, что бросает тень на каких-то таинственных большевиков. Но потом... потом, видимо, что-то пошло не так. Тут я могу только догадываться. Единственное объяснение, какое мне приходит в голову, следующее: что-то привлекло внимание к главному источнику зла, к причине, почему он хотел остановить строительство здания. И тогда запоздало, с отчаяния, непоследовательно, он попытался проложить другой след, который вел к реке, причем только потому, что он уводил прочь от строящегося дома.
      Браун огляделся, оценивая взглядом всю доброкачественность обстановки, сдержанную роскошь, окружающую этого замкнутого человека, сопоставляя ее с двумя чемоданами, которые этот жилец привез так недавно в только что законченный и совсем не обставленный номер. Затем он сказал неожиданно:
      - Короче говоря, убийца чего-то или кого-то испугался здесь, в доме. Кстати, почему вы здесь поселились? И еще: молодой Генри сказал мне, что вы назначили ему здесь свидание ранним утром, когда вселялись сюда. Так это?
      - Ничуть не бывало, - ответил Стейнз. - Я получил ключ от его дяди накануне вечером. Представления не имею, зачем Генри явился сюда в то утро.
      - А-а, - сказал отец Браун. - Тогда, кажется, я имею представление о том, зачем он сюда явился. То-то мне показалось, что вы напугали его, войдя в дом, как раз когда он выходил.
      - И все же, - заметил Стейнз, глядя на него со странным блеском в зеленовато-серых глазах, - вы продолжаете думать, что я тоже порядочная загадка.
      - По-моему, вы - вдвойне загадка, - проговорил отец Браун. - Во-первых - почему вы когда-то вышли из дела Сэнда? Во-вторых - почему теперь поселились в здании Сэнда?
      Стейнз задумчиво докурил сигару, стряхнул пепел и позвонил в колокольчик, стоявший перед ним на столе.
      - Если позволите, - сказал он, - я приглашу на наше совещание еще двоих. Сейчас на звон явится Джексон, маленький сыщик, а попозже, по моей просьбе, зайдет Генри Сэнд.
      Отец Браун поднялся, прошелся по комнате и устремил задумчивый взгляд на камин.
      - А пока, - продолжал Стейнз, - я охотно отвечу на оба ваши вопроса. Я вышел из дела Сэнда потому, что не сомневался в каких-то махинациях, в том, что кто-то прикарманивает деньги фирмы. Я вернулся и поселился в этой квартире потому, что хотел понаблюдать за судьбой старшего Сэнда, так сказать, на месте.
      Отец Браун оглянулся, когда в комнату вошел сыщик, потом снова уставился ни коврик перед камином и повторил: "Так сказать, на месте".
      - Мистер Джексон расскажет вам, - продолжал Стейнз, - что сэр Хьюберт поручил ему выяснить, кто вор, обкрадывающий фирму, и он представил сэру Хьюберту требуемые сведения накануне его исчезновения.
      - Да, - сказал отец Браун, - я теперь знаю, куда он исчез. Знаю, где труп.
      - Вы хотите сказать... - торопливо проговорил хозяин.
      - Он тут, - сказал отец Браун, топнув по коврику. - Тут, под элегантным персидским ковром в этой уютной, покойной комнате.
      - Как вам удалось это обнаружить?
      - Я только сейчас вспомнил, - ответил отец, - что обнаружил это во сне.
      Он прикрыл глаза, как бы стараясь восстановить свой сон, и с задумчивым видом продолжал:
      - Это история убийства, которое уперлось в проблему - куда спрятать труп. Я разгадал это во сне. Меня каждое утро будил стук молотков, доносившийся из этого здания. В то утро я наполовину проснулся, опять заснул и потом проснулся окончательно, считая, что проспал. Но оказалось, что я не проспал. Стук утром действительно был, хотя все остальные работы еще не начались; торопливый стук, длившийся недолго перед самым рассветом. Спящий механически просыпается на момент, заслышав привычный звук.
      Но тут же засыпает опять, потому что привычный звук раздался в непривычный час... Почему же тайному преступнику понадобилось, чтобы вся работа внезапно стала и после этого на работу вышли только новые рабочие? Да потому, что прежние рабочие, придя на следующий день, обнаружили бы новый кусок заделанного ночью паркета. Прежние рабочие знали бы, где они остановились накануне, и увидели, что паркет в комнате уже наколочен, причем наколочен человеком, который умеет это делать, так как много терся среди рабочих и перенял их навыки.
      В эту минуту дверь отворилась, в комнату сунулась голова, сидящая на толстой шее, и на них уставились мигающие сквозь очки глаза.
      - Генри Сэнд говорил мне, - заметил отец Браун, глядя в потолок, - что он не умеет ничего скрывать. Но, по-моему, он несправедлив к себе.
      Генри Сэнд повернулся и поспешно двинулся назад по коридору!
      - Он не только годами успешно скрывал от фирмы свое воровство, рассеянно продолжал священник, - но, когда дядя обнаружил это, он скрыл дядин труп совершенно новым, оригинальным способом.
      В тот же миг Стейнз опять позвонил в колокольчик; раздался долгий, резкий, настойчивый звон, и человечек со стеклянным глазом кинулся по коридору вдогонку за беглецом. Одновременно отец Браун выглянул в окно, опершись на широкий подоконник, и увидел, как внизу на улице несколько мужчин выскочили из-за кустов и оград и разбежались веером вслед за беглецом, который успел пулей вылететь из двери. Отец Браун ясно представил себе общий рисунок истории, которая не выходила за пределы этой комнаты, где Генри задушил сэра Хьюберта и спрятал труп под непроницаемым паркетом, остановив для этого все строительство.
      Ему показалось, что он разобрался наконец в Стейнзе, а ему нравилось коллекционировать людей чудаковатых, разобраться в которых трудно. Он понял, что у этого утомленного джентльмена, в чьих жилах, как он заподозрил, течет зеленая кровь, в душе горит холодное зеленое пламя добросовестности и строго соблюдаемого понятия чести, и они-то и вынудили его сперва стожить свои обязанности, покинуть сомнительное предприятие, а затем устыдиться того, что он переложил ответственность на плечи других, и вернуться в роли скучающего, но старательного детектива; при этом он раскинул свой лагерь именно там, где был спрятан труп, так что убийце, боявшемуся, как бы он в буквальном смысле не учуял труп, в панике пришлось инсценировать вторую драму-с халатом и утопленником. Все это было теперь достаточно ясно. Прежде чем втянуть голову назад и расстаться с вечерним воздухом и звездами, отец Браун бросил последний взгляд вверх, на черную громаду, вздымающуюся в ночное небо, и вспомнил Египет, и Вавилон, и все то, что есть вечного и в то же время преходящего в творениях рук человеческих.
      - Я правильно говорил тогда, в самом начале, - сказал он. - Это напоминает мне одно стихотворение о фараоне и пирамиде. Этот дом - как бы сто домов, но весь он целиком - могила одного человека.
      НЕРАЗРЕШИМАЯ ЗАГАДКА
      Странный этот случай, наверное, - самый странный из многих, встретившихся на его пути, настиг отца Брауна в ту пору, когда его друг, француз Фламбо, ушел из преступников и с немалой энергией и немалым успехом предался расследованию преступлений. И как вор, и как сыщик он специализировался на краже драгоценностей, обрел большой опыт, разбирался в камнях и в тех, кто их похищает. Именно поэтому в одно прекрасное утро он позвонил другу-священнику, и наша история началась.
      Отец Браун очень обрадовался ему, даже его голосу в трубке, хотя вообще телефона не любил. Он предпочитал видеть человека и ощущать самый воздух вокруг него, прекрасно зная, что слова очень легко перетолковать неправильно, особенно если говорит незнакомец. Как ни печально, в то утро незнакомцы звонили без перерыва, и говорили что-то крайне туманное, словно в злосчастный аппарат вселились бесы глупости. Должно быть, понятней всех был тот, кто поинтересовался, нельзя ли узнать в церкви, сколько надо платить за разрешение на убийство и воровство; когда же отец Браун сообщил ему, что таких тарифов не бывает, он гулко засмеялся, видимо - не поверил. Потом взволнованный и сбивчивый женский голос попросил немедленно приехать в усадьбу, расположенную у дороги в старинный город, километрах в сорока пяти от Лондона; и тут же, сама себе противореча, женщина сказала, что все это не важно, а он - не нужен. Потом позвонили из какой-то газеты, чтобы узнать, что он думает об отношении некоей кинозвезды к мужским усам; после чего, уже в третий раз, взволнованная незнакомка сказала, что он все-таки нужен. Отец Браун предположил, что она просто мечется и теряется (это нередко бывает с теми, кто петляет на пути к Богу), но признался себе, что ему стало гораздо легче, когда позвонил Фламбо и весело сообщил, что сейчас придет завтракать.
      Отец Браун больше всего любил мирно беседовать с другом за трубочкой, но тут он быстро понял, что тот рвется в бой и твердо намерен умыкнуть его в какую-то экспедицию.
      Правда, ему и впрямь могла понадобиться сейчас помощь пастыря: Фламбо раскрыл, одно за другим, несколько похищений особого рода - так, он просто вырвал у вора из рук прославленную диадему герцогини Даличской. Преступнику, намеревавшемуся украсть само Сапфировое Ожерелье, он расставил такие силки, что несчастный унес подделку, которой думал заменить настоящие драгоценности.
      Несомненно, поэтому он с таким пылом занялся делом о камнях, быть может - еще более драгоценных, но не только в обычном смысле слова. В городок, где стоял прославленный собор, прибыла рака святой Доротеи, и один из прославленных воров, судя по донесениям, заинтересовался не столько останками мученицы, сколько золотом и рубинами.
      Быть может, Фламбо решил, что священник тут очень кстати; как бы то ни было, он пришел к нему, преисполненный пыла и замыслов.
      Занимая едва ли не всю уютную комнатку пастыря, Фламбо, словно мушкетер, крутил свой воинственный ус.
      - Как можно?! - кричал он. - Как можно допустить, чтобы он украл эти камни прямо из-под носа?!
      Городок Кестербери находился в шестидесяти километрах от столицы. Раку ожидали в монастыре только к вечеру, так что спешки особой не было, хотя даже в автомобиле пришлось бы ехать целый день. Отец Браун заметил, что у этой дороги стоит кабачок, где они пообедают, ибо его давно приглашали туда заглянуть.
      Пока они ехали мимо леса, кабачков и домов становилось все меньше, а ясный дневной свет преждевременно сменялся полутьмой, ибо над серыми деревьями собирались синие тучи. Как всегда бывает в таких сумерках, все яркие пятна как бы засветились - красные листья и золотисто-бурые грибы горели собственным мрачным огнем. Тогда и увидели путники просвет в лесу, подобный щели в серой стене, а глубже, над обрывом - высокий, довольно странный кабачок, именуемый "Зеленым драконом".
      Друзья нередко бывали вместе в кабачках и других обиталищах человека, они любили бывать там, но сейчас не слишком обрадовались. Когда мотор их был еще ярдах в ста от мрачно-зеленых ворот, перекликавшихся с мрачно-зелеными ставнями узкого, высокого дома, ворота резко распахнулись, и женщина с дикой копной рыжих волос бросилась наперерез автомобилю. Фламбо затормозил, но она уже успела приникнуть к стеклу искаженным бледным лицом.
      - Вы отец Браун? - вскричала она, и тут же спросила: - А это кто такой?
      - Мой друг Фламбо, - спокойно отвечал священник. - Чем я могу вам помочь?
      - Зайдите в дом, - сказала она как-то слишком коротко и резко. Человека убили.
      Они молча вышли и направились к темно-зеленой калитке, за которой открылась темно-зеленая аллея, окаймленная не деревьями, но столбиками и подпорками, увитыми плющом и виноградом, чьи листья были порой и багровыми, и мрачно-бурыми, и даже черными. Потом они вошли в просторную комнату, увешанную ржавым оружием XVII века; мебель здесь была такой старой и стояла в таком беспорядке, словно это не комната, а склад всякой рухляди. К великому их удивлению, от рухляди отделился один предмет, двинулся к ним, и оказался на редкость неряшливым, непривлекательным человеком, который словно бы никогда прежде и не двигался.
      Однако, сдвинувшись с места, он проявил вежливость, даже некую живость, хотя напоминал, скорее, учтивую стремянку или полку. И священник, и друг его ощутили, что никогда прежде им не было так трудно определить, кто перед ними. Никто не назвал бы его джентльменом, но была в нем та несколько пыльная утонченность, какая бывает у людей, преподающих в университете; он казался изгоем, отщепенцем - но скорее ученым, чем богемным. Худой и бледный, остроносый и остробородый, он полысел со лба, но волос не стриг, глаза же были скрыты темными очками.
      Отец Браун вспомнил, что нечто похожее он видел когда-то давно; однако никак не мог понять, что же. Комната и впрямь служила чем-то вроде склада, и на полу лежали кипы памфлетов XVII века.
      - Насколько я понял, - серьезно спросил Фламбо, - вы сказали, мадам, что здесь произошло убийство?
      Та, кого он так назвал, нетерпеливо кивнула лохматой рыжей головой. Кроме диких пламенных кудрей, все стало в ней приличней; черное платье было пристойным и чистым, лицо - волевым и красивым, и что-то наводило на мысль о той телесной и душевной силе, которые отличают властных женщин, особенно - когда рядом немощный мужчина. Однако ответил именно он, с какой-то нелепой учтивостью.
      - И впрямь, - пояснил он, - моя несчастная невестка совсем недавно перенесла страшное потрясение. Весьма сожалею, что не мне довелось все увидеть первым и выполнить ужасный долг, сообщив горестную весть. К несчастью, миссис Флуд обнаружила в саду нашего престарелого деда.
      Он давно и тяжко болел, но, судя по телу, он убит. Странно убит, да, очень странно. - Рассказчик тихо кашлянул, как бы прося прощения.
      Фламбо с глубоким сочувствием поклонился даме, потом сказал ее родичу:
      - Насколько я понял, вы приходитесь братом мужу миссис Флуд?
      - Я доктор Оскар Флуд, - отвечал его собеседник. - Брат мой в Европе, уехал по делу, а гостиницей управляет моя невестка. Дед наш был очень стар и ходить не мог. Он давно не покидал своей спальни, и потому так удивительно, что тело оказалось в саду.
      - Послали вы за врачом и за полицией? - спросил Фламбо.
      - Да, - отвечал ученый. - Мы сразу позвонили в полицию, но они навряд ли скоро доберутся сюда. Гостиница наша стоит далеко от населенных мест, ею пользуются лишь те, кто едет в Кестербери. И вот, мы решили попросить вашей помощи, пока...
      - Мы поможем вам, - перебил священник слишком серьезно, чтобы казаться невежливым, - если вы нам сразу все покажете.
      Почти машинально он двинулся к двери, и чуть не налетел на человека, преградившего ему путь, - огромного парня с темными непричесанными волосами, который мог бы считаться красивым, если бы у него было два глаза, а не один.
      - Какого черта вы тут болтаете? - заорал он. - Подождали бы полицию!
      - Перед полицией отвечу я, - величаво отвечал Фламбо, как бы принимая всю власть. Он подошел к двери и, поскольку был намного выше молодого человека, а усы у него торчали как рога у испанского быка, беспрепятственно прошествовал в сад. Все направились по тропинке к кустам шелковицы, но Фламбо услышал, как маленький священник сказал ученому:
      - Кажется, мы ему не понравились. Кстати, кто он такой?
      - Некий Денн, - довольно сдержанно ответил доктор. - Сестра наняла его садовником, потому что он потерял на войне глаз.
      Когда они шли через кусты, сад засверкал той несколько грозной красотою, которая возникает, если земля ярче небес. Сзади лился последний солнечный свет, и деревья впереди на темнеющем предгрозовом небе казались языками пламени всех цветов, от бледно-зеленого до густо-лилового.
      Тот же свет падал на траву и клумбы, придавая им таинственную мрачность. Тюльпаны казались каплями крови, некоторые из них стали и впрямь черными, и отцу Брауну почему-то показалось, что дальше стоит не что иное, как "иудино дерево". Мысли этой способствовало то, что на одной из веток, словно сушеный плод, висело сухое тело старика, и длинную бороду трепал ветер.
      Все это осенял не ужас тьмы, а много более страшный ужас света, ибо солнце окрасило и человека, и дерево радостными красками театральной бутафории. Дерево было в цвету, старик сверкал и переливался синеватой зеленью халата и пурпуром шапочки. Были на нем и алые шлепанцы; один упал и лежал в траве, словно пятно крови.
      Однако пришельцы наши глядели не на это. Они глядели на странный предмет, буквально проткнувший старика, понемногу догадываясь, что это заржавелая старинная шпага. Ни священник, ни сыщик не двигались, пока беспокойный доктор Флуд не рассердился.
      - Больше всего меня удивляет, - сказал он, нервно хрустя пальцами, положение тела. Это наводит на мысль...
      Фламбо шагнул к дереву и принялся рассматривать сквозь лупу рукоять шпаги. Священник почему-то резко повернулся, встал спиной к трупу, уставился в противоположную сторону - и увидел в другом конце сада рыжую голову хозяйки, а рядом - какого-то человека, садящегося на мотоцикл. Человек этот тут же исчез с мотоциклом вместе, женщина пошла через сад, а священник принялся рассматривать шпагу и мертвое тело.
      - Насколько я понимаю, - сказал Фламбо, - вы нашли его примерно полчаса назад. Был тут кто-нибудь? У него в спальне, или в той части дома, или в этой части сада - ну, за час до этого.
      - Нет, - уверенно ответил доктор. - То-то и странно. Сестра была в кладовой, это отдельный домик, Денн - в огороде, тоже не здесь. А я рылся в книгах, там, за той комнатой, где вы были. У нас две служанки, но одна ушла на почту, другая была на чердаке.
      - Скажите, - очень спокойно спросил Фламбо, - был ли с ним в ссоре хоть кто-нибудь из этих людей?
      - Его все очень любили, - торжественно ответствовал доктор. - Если недоразумения и бывали, то ничтожные, у кого их нет в наше время? Покойный был чрезвычайно благочестив, а дочь его и зять, возможно, мыслят несколько шире. Такие разногласия никак не связаны с мерзким и диким убийством.
      - Это зависит от того, насколько широки взгляды, - сказал отец Браун. - Или - насколько узки.
      Тут они услышали голос хозяйки, нетерпеливо звавшей деверя. Он побежал навстречу ей, а на бегу виновато взмахнул рукой и указал длинным пальцем вниз.
      - Очень странные следы, - сказал он, все так же мрачно, словно показывал катафалк.
      Сыщики-любители взглянули друг на друга.
      - Многое тут странно, - сказал Фламбо.
      - О, да! - подтвердил священник, глуповато глядя на траву.
      - Вот я удивился, - продолжал Фламбо, - зачем вешать человека, а потом протыкать шпагой.
      - А я удивился, - сказал отец Браун, - зачем протыкать человека и еще вешать.
      - Вы спорите спору ради, - возразил его друг. - Сразу видно, что, когда его пронзили шпагой, он был мертв. Иначе было бы куда больше крови, да и рана другая.
      - А я увидел сразу, - сказал священник, подслеповато глядя снизу вверх, - что он уже умер, когда его вешали.
      Посмотрите, петля очень слабая, веревка почти не касается шеи. Он умер раньше, чек его повесили, и раньше, чем его проткнули. От чего же он умер?
      - По-моему, - сказал Фламбо, - лучше нам вернуться в дом, взглянуть на спальню... и на все прочее.
      - Вернемся, - сказал отец Браун. - Но сперва взглянем на следы. Начнем с другого конца, из-под его окна. Нет, там газон. А здесь следы четкие.
      Помаргивая, он рассмотрел след и медленно пошел к дереву, то и дело весьма недостойно наклоняясь к земле. Потом обернулся к другу и просто сказал:
      - Знаете, что здесь написано? Рассказ довольно странный...
      - Мало того, - сказал его друг. - Противный, мерзкий, гнусный.
      - Вот что написано буквами следов, - сказал священник. - Старый паралитик выпрыгнул из окна и побежал вдоль клумб, стремясь к смерти, - так стремясь, что он скакал на одной ноге, а то и катился колесом.
      - Хватит!.. - вскипел Фламбо. - Что за адская пантомима?
      Отец Браун только поднял брови и кротко указал на иероглифы.
      - Почти всюду, - сказал он, - след одной ноги, а в двух-трех местах есть и следы рук.
      - Может быть, он хромал, потом упал? - предположил сыщик.
      Священник покачал головой.
      - В лучшем случае, он встал бы, опираясь на локти и на колени. Таких следов здесь нет. Мощеная дорожка рядом, там вообще нет следов, а могли быть между камешками - она мощена довольно странно.
      - Господи, все тут странно, страшно, жутко! - вскричал Фламбо, мрачно глядя на мрачный сад, исчерченный кривыми дорожками, и слова эти прозвучали с особенной силой.
      - Теперь, - сказал отец Браун, - мы пойдем в спальню.
      Они подошли к двери, неподалеку от рокового окна, и священник задержался на минутку, приметив палку от садовой метлы, прислоненную к стенке.
      - Видите? - спросил он друга.
      - Это метелка, - не без иронии сказал сыщик.
      - Это накладка, - сказал отец Браун. - Первый промах, который я заметил в нашем странном спектакле.
      Они взошли по лесенке в спальню старика, и сразу стало понятно, что соединяет семью, что разделяет. Священник тут же понял, что хозяева католики или хотя бы католиками были; но некоторые из них далеко не праведны и не строги. Картины и распятие в спальне ясно говорили о том, что набожным остался только старик, родня же его, по той или иной причине, склонялась к язычеству. Однако пастырь понимал, что это - не повод и для самого обычного убийства.
      - Ну, что это!.. - пробормотал он. - Убийство тут проще всего... - И когда он произнес эти слова, лицо его медленно озарилось светом разумения.
      Фламбо сел в кресло у ночного столика и долго и угрюмо смотрел на несколько белых пилюль и бутылочку воды.
      - Убийца, - сказал он наконец, - хотел почему-то, чтобы мы подумали, что бедный старик повешен или заколот. Этого не было. В чем же тогда дело? Логичней всего решить, что истинная его смерть связана с каким-то человеком. Предположим, его отравили. Предположим, на кого-то очень легко пало бы подозрение.
      - Вообще-то, - мягко сказал отец Браун, - друг наш в темных очках медик.
      - Я исследую эти пилюли, - продолжал Фламбо. - Надо их взять. Мне кажется, они растворяются в воде.
      - Исследовать их долго, - сказал священник, - и полицейский врач вот-вот приедет, так что посоветуйтесь с ним.
      Конечно, если вы собираетесь ждать врача.
      - Я не уеду, - сказал Фламбо, - пока не разрешу загадки.
      - Тогда оставайтесь тут жить, - сказал Браун, спокойно глядя в окно. А я не останусь в этой комнате.
      - Вы думаете, я загадки не решу? - спросил его друг. - Почему же?
      - Потому что она не решается, - ответил священник. - Эту пилюлю не растворить ни в воде, ни в крови. - И он спустился по темным ступенькам в темнеющий сад, где снова увидел то, что видел из окна.
      Тягостный, знойный мрак предгрозового неба давил на сад еще сильнее, тучи одолели солнце, и во все более узком просвете оно было бледнее луны. Уже погрохатывал гром, но ветер улегся. Цвета казались густыми оттенками тьмы, но один цвет еще сверкал - то были волосы хозяйки, которая стояла неподвижно, запустив пальцы в рыжую гриву.
      Тьма и сомнения вызвали в памяти священника прекрасные и жуткие строки, и он заметил, что бормочет: "А в страшном, зачарованном саду под бледною луной стояла та, что плакала по страшному супругу" {Строки из поэмы Сэмюэля Тэйлора Кольриджа (1772-1834) "Кублахан"}. Тут он забормотал живее:
      - Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных {Отец Браун читает вторую часть молитвы "Ave Maria"}... Да, именно так: "плакала по страшному супругу".
      Нерешительно, почти дрожа, приблизился он к рыжей женщине, но заговорил с обычным своим спокойствием. Он пристально смотрел на нее и серьезно убеждал не пугаться случайных ужасов, как бы мерзки они ни были.
      - Картины вашего деда, - говорил он, - гораздо истинней для него, чем давешний ужас. Мне кажется, он был прекрасный человек, и неважно, что сделали с его телом.
      - Как я устала от его картин! - сказала она и отвернулась. - Если они так сильны и хороши, почему они себя не защитят? Люди отбивают у Мадонны голову, и ничего им не делается. Вы не можете, не смеете судить нас, если мы открыли, что человек сильнее Бога.
      - Благородно ли, - спросил священник, - обращать против Бога Его долготерпение?
      - Ну, хорошо, ваш Бог терпелив, человек - нетерпелив, - отвечала она. - А мы вот больше любим нетерпение. Вы скажете, что это святотатство, но помешать нам не сможете.
      Отец Браун чуть не подпрыгнул.
      - Святотатство! - вскричал он и решительно шагнул к двери. В ту же минуту в дверях появился Фламбо, бледный от волнения, с какой-то бумажкой в руке. Отец Браун начал было фразу, но друг перебил его.
      - Я нашел ключ! - кричал Фламбо. - Пилюли как будто одинаковые, а на самом деле разные. И знаете, только я их коснулся, эта одноглазая скотина сунулась в комнату.
      У него был пистолет! Пистолет я выбил, а его спустил с лестницы, но понял многое. Если останусь часа на два, разберусь во всем.
      - Значит, не разберетесь, - неожиданно звонким голосом сказал священник. - Мы не останемся здесь и на час.
      Не останемся и на минуту. Едем!
      - Как же так? - растерялся Фламбо. - Мы почти у цели. Сразу видно, они нас боятся.
      Отец Браун твердо и загадочно посмотрел на него.
      - Пока мы здесь, они не боятся нас, - сказал он. - Они испугаются нас, когда мы уедем.
      Оба они заметили вдруг, что нервный доктор Флуд, маячивший в полутьме, пошел к ним, дико размахивая руками.
      - Стойте! Слушайте! - крикнул он. - Я открыл правду.
      - Что ж, расскажите ее полиции, - кротко ответил отец Браун. - Они скоро будут. А мы уезжаем.
      Доктор страшно разволновался, что-то горестно крикнул и наконец распростер руки, преграждая путь.
      - Хорошо! - вскричал он. - Не буду лгать, я не открыл правды. Я просто хочу исповедаться.
      - Идите к своему священнику, - сказал отец Браун и засеменил к калитке. Удивленный Фламбо пошел за ним. У самой ограды им наперерез кинулся садовник, невнятно браня сыщиков, презревших свой долг. Отец Браун увернулся от удара, но Денн не увернулся - Фламбо сразил его кулаком, подобным палице Геракла. Оставив садовника на дорожке, друзья вышли из сада и сели в автомобиль. Фламбо задал очень короткий вопрос, а Браун ответил: "Кестербери".
      Они молчали долго, потом священник сказал:
      - Так и кажется, что гроза была только там, в саду, и вызвало ее смятение духа.
      - Друг мой, - сказал Фламбо, - я давно вас знаю, и всегда вам верю. Но я не поверю, что вы оторвали меня от дела из-за каких-то атмосферных явлений.
      - Да, атмосфера там плохая, - спокойно отвечал отец Браун. - Жуткая, мрачная, тяжелая. А страшнее всего, что в ней нет злобы и ненависти.
      - Кто-то, - предположил Фламбо, - все-таки недолюбливал дедушку.
      - Ненависти нет, - со стоном повторил священник. - Самое страшное в этой тьме - любовь.
      - Чтобы выразить любовь, - заметил сыщик, - не стоит душить человека или протыкать шпагой.
      - Любовь наполняла ужасом дом, - твердил священник.
      - Не говорите мне, - запротестовал Фламбо, - что эта красавица любит паука в очках.
      - Нет, - сказал отец Браун. - Она любит мужа. В том-то и ужас этого дела.
      - Мне казалось, вы цените супружескую любовь, - сказал Фламбо. - Она не беззаконна.
      - Не беззаконна в одном смысле... - начал отец Браун и, резко повернувшись к другу, заговорил куда горячее. - Разве я не знаю, что любовь жены и мужа, первое повеление Господа, священна во веки веков? Вы не из тех кретинов, которые считают, что мы не любуемся любовью. Не вам рассказывать об Эдеме и о Кане Галилейской. Сила супружеской любви - от Бога, вот почему любовь эта страшна, если с Богом порывает. Когда сад становится джунглями, они прекрасны. Когда вино Каны скисает, оно становится уксусом Голгофы. Неужели вы думаете, что я этого не знаю?
      - Конечно, знаете, - сказал Фламбо. - А вот я не знаю ничего об убийстве.
      - О нем и нельзя ничего знать, - сказал священник.
      - Почему же? - спросил Фламбо.
      - Потому что убийства не было, - отвечал отец, Браун.
      Фламбо онемел от удивления, а друг его спокойно продолжал:
      - Скажу вам странную вещь. Я говорил с этой женщиной, когда она просто обезумела, но она ни разу не заговорила об убийстве. Она не упомянула его, не намекнула. Она говорила о святотатстве.
      И совсем не к месту спросил:
      - Вы слышали о Тигре Таирове?
      - Еще бы! - воскликнул Фламбо. - Да именно его и подозревают! Его я должен предупредить там, в святилище.
      Самый дерзкий бандит, какой у нас был. Ирландец, конечно, но веру ненавидит до безумия. Может быть, он как-то связан с этими сатанинскими сектами. Во всяком случае, он любит отколоть штуку, которая гнуснее с виду, чем она есть. А так он не из худших - убивает редко, только по необходимости, зверств не допускает. Норовит оскорбить, это да, особенно своих, католиков, - грабит храмы, выкапывает мертвые тела...
      - Все сходится, - сказал отец Браун, - надо бы давно догадаться.
      - Не знаю, как мы могли догадаться, когда пробыли там не больше часа, - возразил Фламбо.
      - Надо было догадаться до того, как мы туда попали, - отвечал его друг. - Нет, до того, как вы ко мне пришли.
      - О чем вы, Господи? - все больше удивлялся француз.
      - Голос очень меняется по телефону, - размышлял отец Браун. - Я слышал утром все три действия, и счел их пустяками. Сперва позвонила женщина и попросила немедленно приехать в гостиницу. Что это значило? Конечно, что дедушка умирал. Потом она позвонила и сказала, что ехать не надо. Что это значило? Конечно, что дедушка умер. Мирно умер в своей постели, видимо - от сердца, от старости.
      Тогда она позвонила еще раз и сказала, чтоб я все-таки приехал. Что же значило это? Тут все оказалось намного интересней!
      Он помолчал и начал снова.
      - Жена очень любит Тигра Таирова. Поэтому ему и пришла в голову эта безумная и талантливая мысль. Он услышал, что вы пошли по следу; быть может, он знал, что я иногда помогаю вам. И вот он решил задержать нас, разыграв убийство. Да, он сделал страшное дело, но он не убивал.
      Может быть, он ошарашил жену каким-то зверским здравомыслием - сказал, что она спасет его от тюрьмы, а мертвому все равно. Во всяком случае, жена готова для него на что угодно. И все же она чувствовала, как мерзок этот зловещий спектакль, потому и говорила о святотатстве. Думала она об оскверненной раке - но и об оскверненном смертном ложе.
      Доктор Флуд - из этих жалких ученых-мятежников, которые балуются с бомбами, но брату он предан; предан и садовник. Быть может, это говорит в его пользу, что столько людей преданы ему.
      Среди книг, которые листал этот доктор, были памфлеты XVII века, и я заметил, что один называется "Истинное свидетельство о суде над лордом Стаффордом". Но ведь дело Стаффорда началось с одного из детективов истории - со смерти сэра Эдмунда Берри Годфри. Его нашли в болоте, а загадка отчасти заключалась в том, что он был и задушен, и проткнут собственной шпагой. Я сразу подумал, что кто-то мог позаимствовать идею, не для убийства, для вящей загадочности.
      Потом я увидел, что это подходит ко всем гнусным подробностям бесовским, конечно, но не только бесовским.
      Понять этих людей можно, они хотели покруче все запутать, чтобы задержать нас подольше. Вот они и вытащили несчастного старика и заставили его бедное тело ходить колесом - словом, делать все, чего оно делать не может. Надо было подсунуть нам неразрешимую загадку. Свои следы они замели, но забыли убрать метлу. К счастью, мы вовремя догадались.
      - Это вы догадались, - сказал Фламбо. - Я бы долго шел по ложному следу, занимался пилюлями.
      - Ну, во всяком случае, мы уехали, - благодушно сказал священник.
      - Видимо, - сказал сыщик, - поэтому я и еду на такой скорости.
      События этого вечера нарушили монастырский покой в обители и в храме. Рака святой Доротеи, вся в золоте и рубинах, стояла в боковой комнатке монастырской часовни до той поры, пока процессия не возьмет ее и не внесет в часовню к концу службы.
      Охранял ее один монах, очень зорко и настороженно, ибо он, как и его братья, знал о возможной опасности. Поэтому он и вскочил в тот самый миг, когда в окно, сквозь решетку, просунулось что-то вроде темной змеи.
      Тигр Таиров делал так и прежде, но для монаха это было внове. К счастью, на свете жил человек, для которого приемы Таирова внове не были; он и появился в дверях - огромный, с воинственными усами, - когда вор собирался выйти. Фламбо и Тигр пристально посмотрели друг на друга и словно бы отдали друг другу честь.
      А священник проскользнул в часовню помолиться о тех, кто замешан в этих невероятных событиях. Он скорее улыбался, чем печалился, и, честно говоря, ни в коей мере не ощущал, что дела преступного семейства безнадежны; напротив, надежды здесь было больше, чем для многих куда более почтенных семейств.
      Потом он подумал о многом другом, что подсказали место и случай. На фоне зеленого и черного мрамора, в глубине часовни, мерцал темный багрянец великомучеников, а на его фоне алели рубины усыпальницы, розы святой Доротеи. Отец Браун снова подумал о странных событиях и о женщине, боявшейся святотатства, которому она сама помогла. В конце концов, думал он, Доротея тоже любила язычника, но он не убил ее веры. Она умерла свободной, умерла за истину, и послала ему розы из рая {По преданию, св. Доротея жила в конце III - начале IV в., в Каппадокии, и была обезглавлена за веру. Когда она шла на казнь, некий Феофил, издеваясь, сказал, чтобы она прислала ему розы и яблоки из райского сада. Сразу после казни появился ребенок с корзиной яблок и роз. Феофил дал обет любви умершей Доротее, обратился и позже был казнен}.
      Священник поднял взор и увидел сквозь облака ладана мерцание огоньков, сообщившее ему, что благословение подходит к концу, сейчас пойдет процессия. Сокровища времени и преданий двинулись к нему сквозь века, а высоко над ними, снопом негасимых огней, солнцем в нашей ночи дароносица сверкала сквозь мрак, как сверкает она сквозь темную загадку мироздания. Многие считают, что и эта загадка неразрешима. Многие считают, что у нее только одно решение.
      СЕЛЬСКИЙ ВАМПИР
      Среди холмов, на повороте тропки, где два тополя, словно пирамиды, стерегли деревушку Гань, появился однажды человек в одеждах очень странного покроя и странного цвета - в ярко-алом плаще, в белой шляпе на пышных черных кудрях, с бакенбардами, как у Байрона.
      О том, почему он выглядел столь странно и старомодно, и все же держался изящно, даже дерзко, гадали среди прочего те, кто пытался разгадать его загадку. Загадка же такая: миновав тополя, он исчез, словно растворился в заре или унесся с утренним ветром.
      Лишь через неделю тело его нашли в четверти мили, на каменистых уступах сада, ведущего к мрачному, обветшалому дому, который называли Мызой. Перед тем как ему исчезнуть, слышали, что он с кем-то бранился, и произнес при этом слова "какой-то жалкий Галь"; а потому предположили, что он пал жертвой местного патриотизма. Во всяком случае, сельский врач удостоверил, что его сильно ударили по голове, отчего он вполне мог умереть, хотя рана не так уж глубока, а били, видимо, дубинкой. Это соответствовало представлению о том, что на него накинулся человек деревенский, довольно дикий. Однако человека не нашли, и записали "убит неизвестными лицами".
      Года через два случай этот всплыл, а причиной тому были события, побудившие доктора Тутта - многим казалось, что он и впрямь свеж, темен и немного багров, словно тутовая ягода, - отправиться поездом в Галь вместе с другом, который и прежде помогал ему в таких делах. Несмотря на излишнюю округлость и явную склонность к портвейну, глаза у доктора были умные, ум удивительный, что и сказывалось в его беседе со священником по фамилии Браун, которого он знал много лет, ибо они разбирали когда-то дело об отравлении. Священник сидел напротив него, словно терпеливый ребенок, внемлющий назиданиям, а доктор подробно объяснял, почему они едут в эту деревню.
      - Вы знаете, - говорил он, - человек в плаще неправ, Галь - не жалок. Конечно, это далекое, заброшенное селение, так и кажется, что ты перенесся лет на сто. Старые девы здесь - именно девы, престарелые барышни, исполненные изысканности и благородства, и врач у них - не врач, а лекарь. Они согласились, чтобы я ему помогал, но все же такие новшества не для них, мне еще нет шестидесяти, в графстве я прожил только двадцать восемь лет, а их адвокат выглядит на добрых двадцать восемь веков. Есть и адмирал, прямо из Диккенса. Дом у него просто набит кортиками и сушеными рыбами. Завел он и телескоп.
      - По-видимому, - сказал отец Браун, - скольких-то адмиралов всегда выносит на берег. Не пойму только, как они оказываются так далеко от берега.
      - Есть и священник, - продолжал врач, - точно такой, как нужно, твердолобый, консервативный, принадлежит к Высокой Церкви {Англиканская церковь включает Высокую Церковь, близкую к католичеству, но не подчиненную Римскому Папе, и Низкую, протестантскую}. Страшно ученый, седой... Шокировать его легче, чем старую деву. Здешние дамы, хоть и строги, выражаются вольно, как и те, былые пуритане. Раза два я слышал от мисс Карстейрс-Кэрью поистине библейские выражения. Как наш старик читает Библию?.. Наверное, закрывает глаза, когда до такого дойдет. Вы же знаете, я человек старомодный, меня совершенно не радует джаз и все эти развлечения.
      - Они и модных не радуют, - вставил священник. - В том-то и беда.
      - И все-таки я больше связан с миром, чем такое захолустье, продолжал медик. - Знаете, я до того дошел, что обрадовался скандалу.
      - Неужели модные люди открыли это селение? - улыбнулся отец Браун.
      - Нет-нет, скандал совершенно благоприличный! - заверил Тутт. - Надо ли говорить, что все дело - в сыне священника? Если у священника сын в порядке, это уже непорядок. На мой взгляд, наш случай - очень легкий. Ну, скажем, кто-то видел, как несчастный пил пиво у кабачка "Синий Лев". Но вообще-то суть в том, что он пишет стихи, а это хуже браконьерства.
      - И все-таки, - сказал отец Браун, - вряд ли даже здесь это вызовет настоящий, большой скандал.
      - Да, - серьезно ответил доктор, - скандал вызвало не это. На самой окраине, в коттедже, который называется Мызой, живет одинокая дама, миссис Мальтраверс. Приехала он" примерно год назад, никто ничего о ней не знает. Мисс Карстейрс-Кэрью говорит: "Не пойму, что ей здесь нужно! Мы не ходим к ней в гости".
      - Может быть, это ей и нравится, - предположил отец Браун.
      - Словом, - добавил врач, - она их раздражает. Понимаете, она привлекательна и, как говорится, со вкусом. Молодым мужчинам наши леди сказали, что она - истинный вампир.
      - Тот, кто теряет милосердие, обычно теряет и разум, - заметил священник. - Можно ли жить слишком замкнуто и быть вампиром?
      - Вот именно, - сказал доктор. - И все-таки в ней много загадочного. Я ее видел, она мне нравится. Такая высокая брюнетка, хорошо одета, изысканно некрасива, если вы меня понимаете. И умна, и довольно молода, но... как бы это сказать? - немало видела. Старые дамы назвали бы это "с прошлым".
      - Да, - сказал отец Браун, - ведь сами они только что родились. Наверное, кровь она сосет из этого злосчастного поэта?
      - Конечно, - кивнул врач, - а отец страдает. Говорят, она вдова.
      По кроткому круглому лицу пробежала тень - отец Браун рассердился, а это бывало очень редко.
      - Говорят! - воскликнул он. - А почему бы ей не быть вдовой? Какие у них основания сомневаться в ее словах?
      - Опять вы правы, - сказал доктор. - Но суть не в этом. Самая суть, самый скандал - именно в том, что она" вдова.
      Отец Браун тихо и печально охнул; может быть, он прошептал: "О, Господи!".
      - Во-первых, - сказал врач, - они выяснили, что она актриса.
      - Так я и думал, - откликнулся священник. - И еще одно я подумал, хотя и не к делу...
      - Конечно, - продолжал его собеседник, - этого хватило бы. Бедный пастырь в ужасе от одной мысли, что актерка и авантюристка навлекает позор на его седины. Старые девицы плачут хором. Адмирал признался, что когда-то был в театре, но не согласен терпеть лицедеев "в нашей среде".
      Мне лично это не мешает. Она - истинная леди, хотя и загадочная, вроде смуглой леди сонетов. Поэт в нее! очень влюблен. Я, старый дурак, ему сочувствовал, совсем разумилялся, но тут ударил колокол. Именно мне пришлось стать вестником беды. Понимаете, миссис Мальтраверс - не просто вдова. Она - вдова мистера Мальтраверса.
      - Да, - сказал священник, - разоблачение страшное!
      - А мистер Мальтраверс, - продолжал его друг, - убит в этой самой деревне года два назад.
      - Помню, помню, - сказал отец Браун. - Кажется, врач признал, что его стукнули по голове.
      Доктор Тутт ответил не сразу, а отвечая - хмурился.
      - Собака не ест собак, врачи не бранят врачей, даже безумных. И я бы не стал ругать моего почтенного коллегу, если б не знал, что вы умеете хранить тайну. Тайна в том, что он круглый дурак, горький пьяница и полный невежда.
      Главный констебль графства просил меня разобраться в деле, я ведь давно в этих краях. Так вот, я абсолютно уверен в одном. Может быть, его и били по голове. Может быть, здесь считают, что странствующих актеров непременно надо бить. Но его не убили. Судя по описанию, рана слишком легкая. Самое большее, он мог потерять надолго сознание.
      Но я открыл кое-что похуже.
      Какое-то время он глядел на ускользающий пейзаж, потом сказал:
      - Я еду туда и прошу вас помочь мне, потому что будет эксгумация. У меня есть подозрения, что его отравили.
      - Вот и станция! - обрадовался священник. - По-видимому, вы подозреваете, что яду ему дала заботливая супруга.
      - Кто ж еще? - откликнулся врач, когда они выходили из вагона. - Здесь бродит сумасшедший актер, но полиция и адвокат считают, что он помешан на ссоре еще с каким-то актером, не с Мальтраверсом. Нет, отравил не он. А больше покойный ни с кем общаться не мог.
      Отец Браун кое-что обо всем этом слышал. Однако он знал, что ничего не знает, пока не поймет участников той или иной истории. Следующие два-три дня он с ними знакомился под разными предлогами. Первая встреча, с загадочной вдовой, была краткой, но яркой. Понял он по меньшей мере две вещи: во-первых, миссис Мальтраверс иногда говорила в той манере, которую викторианское селенье могло счесть циничной; во-вторых, она, как многие актеры, принадлежала к его конфессии.
      Он был логичен (и правоверен), а потому не вывел из второго факта, что она ни в чем не повинна. От него не укрылось, что среди его единоверцев были крупнейшие отравители. Однако он понял, что в данном случае некоторую роль играла та свобода ума, которую здешние пуритане могли принять за распущенность, а жители старой Англии - за склонность ко всему чужеземному. Карие глаза глядели до воинственности смело, а загадочная улыбка большого рта говорила о том, что намерения ее в отношении поэта (хороши они или плохи) по крайней мере серьезны.
      Сам поэт встретился со священником на скамье у "Синего Льва" и показался ему исключительно мрачным. Сын преподобного Сэмюэла Хорнера был крепким человеком в светло-сером костюме; принадлежность его к богеме выдавал бледно-зеленый шейный платок, заметнее же всего были темно-рыжая грива и нахмуренный лоб. Отец Браун знал, как разговорить самых завзятых молчальников. Когда речь зашла о местных сплетнях, поэт с удовольствием выругался, и посплетничал сам, едко намекнув на былую дружбу непорочной мисс Карстейрс-Кэрью с мистером Карвером, адвокатом. Мало того: он посмел сказать, что служитель закона пытался завязать дружбу и с таинственной вдовой. Но когда дело дошло до его собственного отца, он - то ли из горькой порядочности, то ли из благочестия, то ли потому, что слишком глубокой была злоба, сказал мало.
      - Да, видеть не хочет... Ругает день и ночь, словно она какая-нибудь крашеная буфетчица. Называет распутной авантюристкой. Я ему сказал, что это не так... ну, вы же ее видели, вы знаете. А он ее видеть не хочет. Даже в окно не поглядит. Актрису он в дом не пустит, слишком свят. Я говорю: "Какое пуританство", а он этим гордится.
      - Отец ваш, - сказал отец Браун, - имеет право на собственные взгляды. Их надо уважать, хотя я не очень хорошо их понимаю. Но действительно, нельзя так резко судить о женщине, которую не видел и видеть не хочешь. Это нелогично.
      - Для него это самое главное, - сказал поэт. - Ни за что не хочет видеть. Конечно, он вообще бранит меня за любовь к театру.
      Отец Браун тут же воспользовался новой темой и узнал все, что хотел узнать. Как выяснилось, поэт писал трагедии в стихах, которые хвалили самые сведущие люди. Он не был глупым театралом; он вообще не был глуп. У него были интересные мысли о том, как надо ставить Шекспира. Священник понял его, и так этим смягчил, что, прощаясь с ним, местный мятежник улыбался.
      Именно эта улыбка и открыла отцу Брауну, как он несчастлив. Пока он хмурился, можно было счесть, что это - хандра; когда улыбнулся, стало ясно, что это истинная скорбь.
      Чутье подсказывало священнику, что стихотворца грызет изнутри нечто большее, чем родительская строгость, мешающая влюбленным. Однако других причин вроде бы не было. Пьесы его имели успех, книги раскупались. Он не пил и не транжирил. Пресловутые кутежи у "Синего Льва" сводились к пиву, а что до денег, он даже казался скуповатым.
      Отец Браун подумал, что богатые люди иногда тратят мало по особой причине; и нахмурился.
      Мисс Карстейрс-Кэрью, которую он посетил, явственно старалась очернить молодого поэта. Поскольку она приписывала ему именно те пороки, которых у него не было, священник счел все это обычным сплавом чистоплюйства и злоречия. При всей своей вредности, сплетница была гостеприимна, словно двоюродная бабушка, и предложила гостю рюмочку портвейна с ломтиком кекса, прежде чем ему удалось прервать обличение нынешних нравов.
      Следующий пункт назначения был совсем иным. Отец Браун нырнул в грязный темный проулок, куда мисс Карстейрс-Кэрью не последовала бы за ним и в мыслях, и вошел в тесный дом, где к общему шуму прибавлялся звонкий и звучный голос, раздававшийся откуда-то сверху. Вышел он в смущении, а за ним поспешал иссиня-выбритый человек в линялом фраке, громко крича:
      - Не исчез он! Не исчез! Хорошо, он - умер, я жив, а где остальные? Где этот вор? Где это чудище, которое крало мои лучшие сцены? Каким я был Бассанио! Теперь таких нет. Он играл Шейлока - чего там, он и есть Шейлок! А тут, когда решалась моя карьера... Подождите, я вам покажу вырезки, как я играл Хотспера {Здесь и дальше упоминаются персонажи шекспировских пьес "Венецианский купец" (Бассанио и Шейлок) и "Генрих IV"}!
      - Я уверен, - выговорил священник, - что вы играли прекрасно. Так значит, труппа уехала до его смерти? Очень хорошо. - И он поспешил по улице.
      - Этот мерзавец должен был играть судью Шеллоу,.. - не унимался человек во фраке. Отец Браун остановился.
      - Вот как, - медленно сказал он. - Судью Шеллоу...
      - Это Хенкин! - кричал актер. - Ловите его! Преследуйте! Конечно, он-то уехал! Ловите его, найдите, а я его проклинаю!.. Но священник снова бежал.
      За этой мелодраматической встречей последовали более тихие и, может быть, более важные. Сперва священник зашел в банк и поговорил с управляющим; потом заглянул к своему почтенному коллеге. Здесь все было, как говорили, старомодно и неизменно - строгое распятие на стене, большая Библия на полке. С первых же фраз хозяин стал сетовать, что прихожане не чтут дня Господня, но был приветлив, по-старинному учтив и даже склонен к какой-то изысканности. Он тоже угостил гостя портвейном, но предложил к нему не кекс, а тончайшие бисквиты, и отцу Брауну снова показалось, что все слишком совершенно, слишком похоже на прошлый век. Только в одном изменил хозяин своей учтивости - вежливо, но жестко сказал, что совесть не позволит ему встретиться с актрисой. Гость похвалил вино, поблагодарил коллегу и пошел на угол, где условился встретиться с доктором, чтобы направиться к мистеру Карверу, в контору.
      - Наверное, вы устали, - сказал врач. - Такое скучное место!
      Отец Браун ответил живо, даже голос у него стал очень высоким.
      - Что вы! - воскликнул он. - Место очень интересное.
      - Я обнаружил здесь только одну странность, - сказал Тутт, - да и та случилась с чужаком. Тело выкопали, я его утром вскрыл, и оказалось, что оно просто нашпиговано ядом.
      - Нашпиговано адом, - рассеянно повторил священник. - Поверьте, это еще не самое удивительное!
      Оба замолчали, врач дернул шнурок звонка, и они вошли в контору, где хозяин, адвокат, представил их седому желтолицему моряку со шрамом на щеке, видимо - адмиралу.
      Дух селения проник в самое подсознание священника, но он вполне осознанно заметил, что именно такой адвокат подходит мисс Карстейрс-Кэрью. Однако он был не просто ископаемым, что-то в нем мерещилось еще - и священник опять подумал, что не служитель закона дожил до наших дней, а его самого перенесли в начало прошлого века.
      Юрист, моряк и даже врач несколько удивились, когда священник стал защищать от сплетен местного мятежника.
      - Он мне скорее понравился, - сказал отец Браун. - Хорошо говорит. Наверное, и поэт хороший. А миссис Мальтраверс считает, что он хороший актер.
      - Здесь, у нас, - заметил мистер Карвер, - всех, кроме нее, занимает, хороший ли он сын.
      - Хороший, - отвечал священник. - Это и удивительно.
      - А, черт! - воскликнул адмирал. - По-вашему, он любит отца?
      Отец Браун замялся и сказал не сразу:
      - Навряд ли. Это тоже удивительно.
      - Что вы городите? - возмутился моряк со свойственной морякам простотой.
      - Вот что, - ответил священник. - Говорит он об отце дурно, не может ему простить, а делает - очень много. Управляющий банком рассказал мне кое-что, ведь мы пришли от полиции. Отец не получает денег, это не его приход, он вообще на покое. Те, в ком хватает язычества, чтобы посещать церковь, ходят в Дагтон-Эббот. Собственных средств у него нет; но живет он прекрасно. Портвейн у него самый лучший, я заметил много бутылок, и еда он как раз ел - самая изысканная, в старом стиле. Видимо, платит молодой человек.
      - Образцовый сын, - ухмыльнулся мистер Карвер.
      Отец Браун кивнул и сказал, нахмурившись, словно решал нелегкую загадку:
      - Да, образцовый. Хотя и не совсем живой.
      В эту минуту клерк принес письмо без марки, и пока адвокат его читал, священник заметил кривую, не очень разборчивую подпись: "Феникс Фитцджеральд". Догадку его тут же подтвердил хозяин.
      - Этот актер, - сказал он, - покоя не дает! Поссорился с другим актером, тот умер. Нет, к нашему делу это не относится. Никто его видеть не хочет, кроме доктора. А доктор говорил, он безумен.
      - Да, - согласился отец Браун, - безумен. Но прав.
      - Прав? - удивился мистер Карвер. - В чем же?
      - В том, - отвечал священник, - что вас это касается.
      Его ссора связана с той труппой. Знаете, что меня сразу поразило? Мысль о том, что Мальтраверса убили местные патриоты. Я сам деревенский житель, эссекская брюква. Можете вы представить, что житель английской деревни чтит и одухотворяет ее как древний грек? И обнажает меч за ее святое знамя, как житель крохотной средневековой республики? Скажет добрый старый галлианин: "Только кровь смоет пятно на гербе Галя"? Клянусь Георгием и драконом, я был бы очень рад! Но это не так, и у меня есть другие, более весомые доводы.
      Он помолчал немного, словно собираясь с мыслями, потом продолжал:
      - Вы не поняли последних слов бедного Мальтраверса.
      Он не бранил деревню, он вообще говорил не с ее жителями, а с актером. Они собирались ставить спектакль, где Фитцджеральд играл бы Хотспера, неведомый Хенкин - судью, а Мальтраверс, конечно, принца Галя. Вероятно, кто-то еще претендовал на эту роль, и несчастный сердито заметил что-то вроде: "Уж из тебя-то выйдет какой-то жалкий Галь".
      Вот и все.
      Доктор Тутт воззрился на него, словно ему было не очень легко переварить эту мысль. Наконец он сказал:
      - Что же нам делать?
      Отец Браун резко поднялся, но ответил учтиво:
      - Если никто не возражает, мы с вами пойдем к Хорнерам. Они оба дома. А сделаем мы вот что - никто еще не знает о вскрытии, вы им и скажете, пока они вместе.
      Преподобный Сэмюэл Хорнер в черной сутане, оттенявшей серебро волос, стоял у аналоя, положив на него руку.
      Видимо, именно так он изучал Писание, и сейчас встал по привычке, но это придало ему особую величавость. Сын угрюмо сидел напротив и курил сигарету, являя собой образец мальчишеского нечестия.
      Старик предложил кресло отцу Брауну, тот сел и уставился в потолок, а доктору показалось, что лучше говорить стоя.
      - По-видимому, - сказал он, - я должен сообщить вам неприятную новость, ведь вы - духовный наставник общины. Помните смерть Мальтраверса? Считалось, что убил его местный житель, палкой по голове.
      Священник повел рукой.
      - Упаси Боже, - произнес он, - я ни в коей мере не сочувствовал гнусному насилию. Но когда лицедей несет свои пороки в невинное селение, он искушает Господа.
      - Возможно, - сказал врач. - Я не о том. Мне поручили освидетельствовать тело, и я выяснил, что удар не был смертельным, а следы ада указывают на отравление.
      Мятежный поэт отшвырнул сигарету и с ловкостью кошки прыгнул к аналою.
      - Вы уверены? - выдохнул он. - Удар не смертелен?
      - Да, - отвечал врач.
      - Что ж, - сказал поэт, - может, этот будет покрепче...
      И он изо всей силы ударил старика прямо в челюсть. Тот ударился о дверь, как сломанная кукла.
      - Что вы делаете? - крикнул Тутт. - Отец Браун, что он сделал?
      Друг его, не шевельнувшись, долго глядел в потолок, потом спокойно сказал:
      - Я ждал, что он это сделает. Надо бы раньше.
      - Господи! - возопил врач. - Да, его обидели, но ударить отца, священника...
      - Он не ударял ни отца, ни священника, - сказал отец Браун. - Он ударил актера, одетого в сутану и промышлявшего шантажом. Теперь шантажировать нечем, вот он и не сдержался, и я его не виню. Более того, я подозреваю, что он ударил отравителя. Позвоните-ка в участок.
      Они вышли, никто не помешал им, один еще не оправился от удара, другой - и от радости, и от злости. На ходу отец Браун обернулся к мнимому сыну, и тот, едва ли не единственный в мире, увидел его очень суровым.
      - Он прав, - сказал священник. - Когда лицедей несет свои пороки в невинное селение, он искушает Господа.
      - Итак, - сказал отец Браун, когда они уселись в вагоне, - вы не ошиблись, история странная, но тайны в ней нет. Случилось примерно вот что. Мальтраверс прибыл сюда еще с двумя актерами, остальные поехали в Даттон-Эббот, где они играли мелодраму прошлого века. Он был в костюме денди байроновской поры, а спутник его одет священником.
      Тот вообще играл людей немолодых - Шейлока, например, а теперь собирался играть судью Шеллоу.
      Третьим был наш поэт, он тоже играл на сцене и спорил с Мальтраверсом, как надо ставить "Генриха IV". Я думаю, он уже тогда влюбился в его жену, но не верю, что между он уже тогда влюбился в его жену, но не верю, что между ними было что-то плохое, и надеюсь, что теперь все у них будет хорошо. По-видимому, он сердился на мужа, ведь Мальтраверс груб и задирист. Они поссорились, пустили в ход палки, поэт ударил актера по голове и вполне резонно решил, что убил его.
      Актер же, одетый пастырем, это видел и стал шантажировать поэта, вынуждая его оплачивать свои прихоти, когда поселился здесь как почтенный священнослужитель. Что может быть проще - он не снял сценического костюма! Однако у него были более веские причины изображать блюстителя нравов. Ведь на самом деле Мальтраверс, с трудом очнувшись, встал и пошел, но упал, и не от удара, а от яда, которым его угостил приветливый священник примерно за час до того, наверно - в бокале вина. Я подумал об этом, когда пил портвейн, и мне стало не по себе. Сейчас полиция разбирается в этой версии, но я не знаю, можно ли что-то доказать. И потом, надо найти причину, мотив, а эти актеры вечно ссорились, и Мальтраверса уж очень не любили.
      - Что ж, докажут, что могут, - сказал Тутт. - Я другого не понимаю. Почему вы заподозрили такого безупречного священнослужителя?
      Отец Браун застенчиво улыбнулся.
      - Понимаете, - отвечал он, - это дело навыка, я бы сказал профессионального, только в особом смысле слова.
      Те, кто любит поспорить, часто сетуют, что люди ничего не знают о нашей вере. Но все еще занятней. Англичанин и не обязан что-то знать о Римской церкви, знал бы хоть об английской! Вы не поверите, сколько народу понятия не имеет, чем отличается Высокая Церковь от Низкой даже в обряде, не говоря уж об истории и богословии. Посмотрите любую газету, любую книгу или пьесу!
      Я сразу удивился, почему у него все перепутано. Вроде бы он принадлежит к Высокой Церкви. Тогда при чем здесь пуритане? Конечно, такой человек может быть пуританином в переносном смысле, но не в прямом же! Он ненавидел театр - и не знал, что это Низкая Церковь его ненавидит, не Высокая. Он возмущался, как протестант, что не соблюдают день Господень, но на стене у него распятие. Словом, он совершенно ничего не знал о благочестивых священниках, кроме того, что они почтенны, суровы и презирают все мирское.
      Я долго пытался угадать, на кого он похож, и вдруг меня идиотом и представляют драматурги и актеры страшное чудище, набожного человека.
      - Не говоря уж о врачах, - добродушно заметил их коллега.
      - Вообще-то, - продолжал отец Браун, - была и другая причина для подозрений. Она связана с таинственной дамой, которая слыла истинным вампиром, позором этой деревни. Мне же показалось, что она тут - светлое пятно.
      Ничего таинственного в ней нет. Она приехала недавно, под своим именем, по вполне понятному делу - чтобы помочь розыскам, касающимся ее мужа. Он обижал ее, но у нее есть принципы, она почитает честь имени и простую справедливость. Таким же невинным и прямым казался мне другой зловещий изгой, блудный сын пастыря. Он тоже не скрывал своей профессии и былых связей с театром. Вот я и не подозревал его, а пастыря - подозревал. Вы, наверное, поняли, почему.
      - Да, кажется, - сказал медик.
      - Он не хотел видеть актрису, - все-таки объяснил священник. - Ни за что не хотел. На самом деле он не хотел, чтобы она увидела его.
      Доктор кивнул.
      - Если бы она увидела почтенного Хорнера, - закончил отец Браун, - она бы сразу узнала совсем не почтенного Хенкина. Вот и все об этой сельской идиллии. Видите, я сдержал обещание, показал вам то, что пострашнее мертвого тела, даже если мертвый - отравлен. Шантажист, одетый священником, - чем не достопримечательность? Живой - мертвее мертвеца.
      - Да, - сказал врач, устраиваясь поудобнее, - чем с ним, я предпочел бы знаться с мертвым телом.