— Нет, нет, нет, — сказал мистер Понд с той мягкой настойчивостью, которую он выказывал всякий раз, если бросали тень сомнения на прозаическую точность его утверждений или доводов. — Я не сказал, что это был красный карандаш, и потому он делал такие черные отметки. Я сказал, что это был карандаш относительно красный — он казался красным сравнительно с взглядом Уоттона, видящим его как синий, — и вот поэтому он делал такие черные отметки. Разница может показаться небольшой; но, уверяю вас, самые вопиющие ошибки происходят оттого, что мы изымаем цитату из контекста и потом обращаемся с ней не вполне корректно. Когда так передают самые обыденные, очевидные истины, их можно воспринять почти как нелепость.
      — Почти, — сказал капитан Гэхеген, серьезно кивая и разглядывая сидящего напротив человечка так, словно это какое-то таинственное чудище в пруду.
      Мистер Понд сидел в своем частном пруду — или частной конторе, одной из целого муравейника правительственных контор, правя красно-синим карандашом гранки какого-то отчета; почему и возник разговор о цвете карандашей. Понд выполнял, как обычно, свою утреннюю работу; Питер Гэхеген, тоже как обычно, ничего не делал, праздно развалясь в кресле, которое казалось чересчур маленьким для него. Он был привязан к мистеру Понду, а еще больше — к тому, чтобы смотреть, как другие люди работают.
      — Может, я напоминаю Полония, — скромно сказал Понд. И впрямь его старомодная борода, совиное выражение и официальная церемонность делали это сравнение весьма удачным. — Может быть, я — как Полоний; но я не Полоний, именно об этом я и хочу поговорить. Гамлет сказал Полонию, что облако в небе походит на верблюда. Эффект был бы несколько иной, если бы Гамлет серьезно и научно сообщил, что он видел в небе верблюда. В этом случае можно было бы простить Полонию, что он счел окончательно доказанным сумасшествие принца. Чувствительные здешние чиновники говорят, что вы, мой дорогой Гэхеген, входите в эту контору, точно буйвол, и лежите, «валяясь, долгий летний день», как писал один старый, вышедший из моды поэт. Но если бы из зоологического сада за вами прислали на том основании, что вы — действительно буйвол, наш департамент едва ли оставил бы вас в покое.
      — Несомненно, здесь имеется мое досье, — сказал Гэхеген, — с расчетами и подсчетами моих ног, не говоря уже о рогах. Все размечено синим и красным — и уж наверняка с какими-нибудь черными пометками против моего имени. Но это возвращает меня к первоначальному предмету моего простодушного удивления. Вряд ли вы заметили то, что было особенного в ваших словах. Во всяком случае, я не вполне понимаю, что вы имеете в виду под «относительно красным карандашом»…
      — Даже эту фразу приходится защищать, — заметил мистер Понд, слабо улыбаясь. — Вы, например, скажете, что мои пометки на этих гранках сделаны синим карандашом, — и все же… — Он держал карандаш, обратив его красным острием к собеседнику; выглядело это как забавный трюк, пока он не повернул его и не показал, что это один из тех карандашей, которые с одной стороны красные, с другой — синие. — Теперь представьте, что синяя часть карандаша у меня почти исписалась (а ведь опечатки, которые умудряются допускать в простом отчете о биметаллизме в Белуджистане, — просто невероятные), и вы скажете, что карандаш — относительно красный, хотя все еще как бы синий. Если же красная часть испишется, вы скажете, что он по большей части синий, хотя немного и красный.
      — Ничего я такого не скажу! — воскликнул Гэхеген с внезапным нетерпением. — Я скажу, что и прежде сказал: у вас есть странное свойство — вы будто не замечаете того, что звучит поистине дико. Вы не можете узреть парадоксальности собственных замечаний. Вы не понимаете их сути.
      — Суть моего замечания, — сказал мистер Понд с достоинством, — мне думается, достаточно ясного — в том, что люди весьма неточны в своих выражениях, как явствует из примера с буйволом.
      Питер Гэхеген все так же рассматривал друга, вытаращив глаза, точно буйвол в момент глубокой задумчивости. В конце концов он поднялся с немалым шумом, подобрав свой серый цилиндр и прогулочную трость.
      — Нет, — сказал он, — я не стану объяснять вам суть. Это все равно что разбить хрусталь или разорвать совершенно круглый мыльный пузырь. Пронзить чистое и сферическое совершенство вашего маниакального покоя так же дурно, как посягнуть на невинность ребенка. Если вы в самом деле не ведаете, когда вы говорите бессмыслицу, если вы даже не замечаете, какая часть ваших слов абсурдна, видимо, мне не надо трогать ваш бессмысленный разум. Пойду и обсужу это с Уоттоном. Как он часто и бодро отмечает, в нем никакой бессмыслицы нет.
      Он зашагал прочь из комнаты, покачивая тростью, и направился к очень важному департаменту, возглавляемому сэром Хьюбертом Уоттоном, чтобы насладиться вдохновляющим зрелищем — как другой его приятель занят своей повседневной работой, хотя ему мешает праздный гуляка.
      Сэр Хьюберт Уоттон принадлежал к иному типу людей, нежели мистер Понд; даже и будучи занят, он никогда не суетился. Мистер Понд склонялся над поднятым острием своего синего карандаша; сэра Хьюберта можно было увидеть за красным кончиком сигары, которою он попыхивал, в угрюмой задумчивости переворачивая на столе бумаги. На появление сияющего капитана он отреагировал мрачноватой, хотя вполне любезной улыбкой и жестом пригласил его сесть.
      Гэхеген уселся, уперев трость в пол и скрестив на ней руки.
      — Уоттон, — произнес он, — я разрешил загадку, я понял парадоксы Понда. Он и не знает, когда говорит этот бред. На какой-то миг в его блестящем мозгу как бы возникает слепящее пятно или на него находит облако — и тут он забывает, что сказал нечто странное. Он продолжает отстаивать сравнительно разумную часть своей речи, но никогда не объясняет то единственное, что и впрямь неразумно. Сейчас он вполне осмысленно говорил мне о карандаше, который был ярко-красным и потому делал черные отметки. Я попробовал поймать его на непоследовательности, однако он уклонился от объяснений и продолжал говорить про то, что синий карандаш — совсем не синий, а про черные отметки позабыл.
      — Черные отметки! — воскликнул Уоттон и выпрямился столь резко, что просыпал пепел сигары на безупречно чистый сюртук. С неодобрением отряхнувшись, а затем — помедлив, он заговорил в той отрывистой манере, которая обнаруживала в нем гораздо меньшую верность условностям, чем могло показаться.
      — Чаще всего эти парадоксалисты просто стремятся привлечь внимание. Другое дело Понд — он говорит парадоксами потому, что стремится не привлекать внимания. Понимаете, он выглядит этаким ученым сиднем, словно никогда не отрывался от стола или пишущей машинки; но на самом деле он кое-что испытал. Об этом он не говорит, не хочет об этом говорить, но хочет говорить о разуме, о философии и всяких книжных теориях. Он, знаете, любит читать рационалистов восемнадцатого столетия. Когда же, говоря об абстрактном, он затронет что-то конкретное, то, что он действительно делал, он тут же старается это замять. Он старается уделить этому очень мало места, и это воспринимается как противоречие. Почти за каждой из его безумных сентенций кроется какое-нибудь приключение, причем большинство людей не увидело бы в этом приключении ничего занятного.
      — Кажется, я понял, что вы имеете в виду, — сказал Гэхеген после некоторого раздумья. — Да, вы правы. Вы не думаете, конечно, что меня обманут все эти ваши чванливые стоики английской школы. Они вечно пускают пыль в глаза тем, что не пускают пыль в глаза. Но у Понда это неподдельно. Он просто терпеть не может рампы; в этом смысле можно сказать, что он создан для тайной службы. Вы имеете в виду, что он становится загадочным тогда, когда и впрямь желает сохранить служебную тайну. Иными словами, вы думаете, что за каждым пондовским парадоксом есть история. Конечно, это правда — во всех тех случаях, когда мне историю рассказывали.
      — Я знаю все про эту историю, — сказал Уоттон, — и это была одна из самых замечательных вещей, которые Понд когда-либо сделал. Это было дело огромной важности — что-то вроде общественного дела, которое должно сохранять частный характер. Понд дал несколько советов, которые показались излишними, но оказались совершенно точными; в конце же концов он сделал поразительное открытие. Не знаю, в какой связи случилось ему о том помянуть, но, конечно, это нечаянная обмолвка. Впрочем, он тут же поспешил ее замять и сменил тему. Но он определенно спас Англию; к тому же его едва не убили.
      — Да ну! — воскликнул Гэхеген.
      — Должно быть, тот человек стрелял в него пять раз, — припоминая, сказал Уоттон, прежде чем выстрелил в себя, уже в шестой.
      — Я поражен, — промолвил Гэхеген. — Я-то всегда считал Понда самой очаровательной из застольных комедий. Никогда бы не подумал, что он участвует в мелодрамах. Не мудрено, если выяснится, что он разыгрывает волшебную пантомиму. Кажется, сейчас он обрел интерес к театру. Он сам спросил меня, не похож ли он на Полония; но люди злые заметили бы большее сходство со вторым клоуном, истинным простофилей. Я бы представил себе, как вас обоих по волшебству пересадили в рождественскую пантомиму о Хьюберте и Понде. Настоящая арлекинада, с фейерверком, где второй клоун падает на полисмена. Извините, что несу вздор, — вы ведь знаете, что мой несчастный разум переполнен всякой невозможной чушью.
      — Забавно, что вы считаете это невозможным, — сказал сэр Хьюберт Уоттон, сводя брови. — Ведь именно это и приключилось с нами.
 
      Сэр Хьюберт Уоттон выказал определенную сдержанность и благоразумную неясность относительно официальных деталей истории, хотя рассказывал ее спустя столько лет близкому другу. В Англии — да, особенно в Англии — бывают грандиозные происшествия, которые никогда не попадут в газеты и явно не предназначены для исторических книг. Здесь достаточно сказать, что под поверхностью, хотя и близко к ней, наметился заговор, имевший целью государственный переворот и поддерживаемый континентальными властями. Были пущены в ход гонка вооружений, секретная подготовка войск и намерение выкрасть государственные бумаги, и опасались, что какую-то часть низших чиновников подкупили либо совратили заговорщики. Так что, когда надо было переправить некоторые, очень частные документы (о содержании которых Уоттон до самого конца сохранил довольно смутное представление) из одного северного порта в особый отдел лондонского правительства, сперва состоялось небольшое и закрытое совещание под председательством сэра Хьюберта, но в маленьком офисе мистера Понда — ведь мистер Понд ведал именно этой проблемой. Кроме него там все время сидел один из первых чинов Скотланд-Ярда. Уоттон привел с собой клерка для какой-то помощи и вскоре нашел предлог отослать его с поручением. Дайер, сыщик из Скотланд-Ярда, тяжелый большеголовый человек с усами, как зубная щетка, методично, если не машинально, объяснял, какие меры предосторожности он сочтет необходимыми. Ему понадобились: бронированный автомобиль с пулеметом, несколько человек с замаскированным оружием, полицейское дознание всех, кто вовлечен в это дело, особенно — тот ящик и пакет, и многое другое.
      — Понд сочтет, что все это ужасно дорого, — сказал Уоттон с печальной улыбкой. — Когда речь идет об экономии и сокращении расходов, он — старый либерал. Но и он согласится, что все мы должны проявить особую осторожность.
      — Н-нет, — сказал Понд, поджав губы в сомнении. — Не думаю, что проявлю особую осторожность.
      — Не проявите! — повторил изумленный Уоттон. — Как же так?
      — Конечно же, я ее не проявлю, — сказал мистер Понд. — В подобных случаях здравомыслящий человек не предпринял бы особенных приготовлений. Важные письма не отправляют заказной почтой.
      — Простите мою докучливость, — сказал сэр Хьюберт, — но, вообще-то говоря, я слышал, что отправляют.
      — Да, это принято, — сказал мистер Понд со сдержанным неодобрением. — Чтобы письмо не потерялось. Теперь же надо, чтобы его не нашли.
      — Любопытно!.. — произнес Дайер, предвкушая развлечение.
      — Вы не понимаете? Это совсем просто, — отвечал Понд. — Если вам надо, чтобы документ не упал в канаву или в мусорный ящик, чтоб им не разожгли костер и не починили птичье гнездо, — словом, если вы охраняете его от какой-либо небрежности, то лучше всего привлечь к нему внимание, снабдив маркой или печатью, или охранным свидетельством. Но если вам надо, чтобы документ не выследили, не опознали, чтобы он не ушел у вас из рук благодаря хитрости или насилию, то отмечать его нельзя. Заказная почта не обеспечит, к примеру, что вашего почтальона не ударят по голове не ограбят. Она означает лишь то, что почтальон или почта берет на себя ответственность и в случае чего оправдается или возместит утрату. А вам не нужны оправдания или компенсация, вам нужно письмо. По-моему, оно гораздо надежней укрыто от бдительного врага, если никак не помечено и просто отправлено с тысячью других точно таких же.
      Припишем природной проницательности, скрытой за деревянным обликом Уоттона и Дайера, то, что парадокс этот восторжествовал. Однако документы оказались чересчур громоздкими, чтоб отправлять их как обычные письма, и после небольшой дискуссии их поместили в один из ящиков, легких и вполне компактных, которые обычно употреблялись для пересылки шоколада и прочей провизии в армию, флот и еще куда-нибудь. Твердоголовый Дайер требовал только охраны и дозорных на важнейших участках пути.
      — Потом начнется эта чертова суета, — сказал он, — и нас станут донимать. Как же, вмешательство в свободу личности! В этой проклятой конституционной стране у нас невыгодное положение. Вот если б мы были в…
      Он резко замолчал, ибо послышался осторожный стук в дверь, и клерк сэра Хьюберта, скользнув в офис, сообщил, что поручение выполнено. Сэр Хьюберт сперва не обратил на него внимания, хмуро глядя на железнодорожную карту, изучая предстоящий маршрут; Дайер же пытливо исследовал белый сосновый ящик, который уже выбрали и прислали для образца. Но мистер Понд приметил клерка и невольно подумал, что тот и впрямь стоит внимания. То был молодой человек по фамилии Фрэнкс, светловолосый, приятный на вид и прилично одетый; но его широкое лицо было таким, что казалось, будто голова крупна для тела, а сам он — карлик или горбун. Среди других причин пристального внимания было то, что клерк явно смущался, когда безмолвно передавал бумаги начальнику; и, что немаловажно, вздрогнул, увидев сыщика.
      Состоялось и второе совещание (если можно так назвать), в ходе которого все пришли к единому мнению: стратегическим центром операции будет железнодорожный узел в Средних графствах. Случилось так, что партию ящиков вместе с почтовыми тюками должны были переместить там с одного поезда на другой, который подъедет позже к той же платформе. Именно в этом месте и могли как-то вмешаться; боюсь, что в своем неохотном компромиссе с Британской конституцией Дайер кое-что нарушал, в частности, останавливал, задерживал и проверял всех, прибывающих и отбывающих.
      — Я сказал нашим людям, чтобы они даже нас не выпускали без тщательной проверки, — сказал он, — а то еще кому-нибудь взбредет в голову одеться мистером Пондом.
      — И то правда, ведь скоро Рождество, — меланхолично сказал мистер Понд. — Значит, мы должны оставаться на станции. Да, это не в духе праздника…
      В самом деле, трудно представить что-нибудь более пустынное, чем одна из боковых платформ на безлюдной станции в унылый зимний день, разве что зал ожидания третьего класса, где можно укрыться от зимнего ветра. Зал ожидания еще безотрадней, чем платформа, от которой там отдыхают; увешан он объявлениями, которые никто не стал бы читать, расписаниями поездов, пыльными планами железных дорог, снабжен (в особом углу) поломанными ручками, которыми некому писать, и засохшими чернилами, а оживляет его одно цветное, но тусклое пятно — выцветшая реклама страховой компании. Случайный взгляд, наверно, счел бы, что в такой Богом забытой глуши нельзя справлять Рождество; но мистер Понд выказал стоическую бодрость, удивляя тех, кто знал его кошачью любовь к уютной домашней рутине.
      В пустынное и неприглядное помещение он вошел проворным шагом, на миг остановившись, чтобы задумчиво поглядеть на высохшие чернила и поломанные ручки.
      — Ну что ж, — сказал он, поворотясь, — этим, как-никак, много не сделаешь. Но, разумеется, у них должны быть карандаш или вечные перья. В общем я, скорее, рад, что это сделал.
      — Понд, — серьезно произнес Уоттон, — конечно, это все по вашему ведомству. Конечно, Дайер согласится, что надо было вас слушаться. Но, простите, что именно вы сделали? Только не обижайтесь…
      — Что вы, что вы! — отозвался Понд. — Видимо, мне следовало сообщить вам раньше. Да и сделать раньше. Понимаете, когда вы любезно разрешили мне действовать по-своему, отправить все с прочими вещами, в простом ящике, я сел и задумался, какая же следующая предосторожность. Я совершенно уверен, что, если бы мы это поместили в специальный вагон с вооруженной охраной, он потерпел бы аварию, а у охраны, вероятно, отняли бы оружие. Во всяком случае, это было слишком рискованно. Против нас действует куда более изощренная шайка, чем многие думают; и, умножая меры предосторожности, мы умножаем следы, приманивая лазутчиков. А теперь я не думаю, что бандитам удалось бы проникнуть сюда, тем более что полиция охраняет входы, словно крепости. Один человек мало что мог бы против них сделать. Но что мог бы он сделать?
      — Ну-ну, — с нетерпением спросил Уоттон, — что он мог бы?
      — Как я сказал, — спокойно продолжал мистер Понд, — я сел и хорошенько поразмыслил, что мог бы сделать шпион или незваный гость, спокойно, без шума, без драки, без убийства, если бы он как-то умудрился набрести на нужный ящик. Потом я позвонил по частному телефону в штаб и попросил проследить, чтобы почтовые и дорожные власти задерживали каждый ящик или тюк, на котором адрес изменен либо перечеркнут. Кто-то мог бы, улучив момент, надписать ящик иначе, но никак не мог бы вынести ящик со станции, его бы обнаружили. Вот что я сделал; эти ветхие ручки мне про это напомнили. И место тут ветхое, печальное, как отпразднуешь Рождество? Однако для нас затопили, это редко бывает в зале ожидания. Правда, огонь умирает от скуки, и я его понимаю.
      С присущим ему чутьем к уюту и удобству он раздул затухавший было огонь и прибавил:
      — Надеюсь, вы согласны и с этой моей предосторожностью?
      — Да, — отвечал Уоттон — я думаю, и эта мера вполне разумна; хотя, надеюсь, никому не удастся случайно набрести на нужный ящик. Он нахмурился, глядя на разыгравшееся вновь пламя, потом мрачно сказал: — Скоро то время, когда затевают рождественскую пантомиму. Или хоть живые картины.
      Понд кивнул, но так, словно впал в отрешенное раздумье. Наконец он сказал:
      — Порой я гадаю, не лучше ли было, когда картины видели в огне, а не в кино.
      Сэр Хьюберт Уоттон сердито заметил, что коптящий очаг в обшарпанном зале ожидания — не тот огонь, в котором ему хотелось бы искать картинки.
      — Огненные картинки — как облачные, — продолжал мистер Понд. — Они достаточно недовершенные, чтобы воображение довершило их. Ну и потом, — добавил он, бодро шуруя в очаге, — можно шевелить угли кочергой и смотреть, что получится. Если вы проткнете палкой экран, потому что вам не нравится физиономия звезды, будет много неприятностей.
      Дайер, который во время этой беседы топтался снаружи, на платформе, вернулся в этот самый момент с очень важными новостями. Изучив переходы и обрыскав платформы железнодорожного лабиринта, он обнаружил, что где-то есть буфет и там можно закусить; все трое к этому стремились, хотя и молчали.
      — Я останусь на платформе, — сказал он. — Если надо, я на ней останусь на всю ночь. Это моя работа. А вы ступайте поешьте. Там посмотрим, может, и я схожу попозже. О поездах не думайте, о них позабочусь я. Во всяком случае, я буду там сразу, если возникнет опасность.
      Его последние слова потонули в шуме и грохоте приближающегося поезда. Они втроем осмотрели почтовые тюки, ящики и упаковки, вываленные на платформу. Затем Уоттон, человек привычки, почувствовал, что уж очень голоден, и быстро поддался увещеваниям Дайера. Они с Пондом наскоро съели скудный обед, но все равно им пришлось ускорить шаг, когда они возвращались, ибо поезд, по-видимому, пыхтя, трогался со станции. Когда же они достигли своего компаньона, платформа уже опустела.
      — Все в целости, — удовлетворенно сказал Дайер. — Я осмотрел все ящики и вещи в вагоне, никто не вмешался. Главная наша забота позади, и я бы не отказался и сам пообедать.
      Он бодро улыбнулся, потер руки, повернулся к подземному переходу, а они поспешили обратно к пустой и дымной дыре зала ожидания.
      — Кажется, нам больше нечего тут делать, — сказал Уоттон. — В этой развалюхе все холоднее.
      — А все-таки Рождество победило, — с неубывающей веселостью сказал мистер Понд, — огонь мы сохранили… Ах ты, пошел снег!
      Они заметили, что в ранних зимних сумерках сквозь тяжелые тучи пробивается мертвенно-зеленоватый свет. Снег пошел, когда они двигались по бесконечной платформе; а когда они добрались до унылого зала, крыша и порог уже серебрились. Внутри весело потрескивал огонь; видимо, Дайер хотел согреться.
      — Странно! — сказал Уоттон. — Все это похоже на рождественскую открытку. Наша мрачная salle d'attente скоро превратится в пародию на домик рождественского деда.
      — Все тут пародия на пантомиму, — тихо и тревожно сказал Понд, — и, как вы говорите, это очень странно. Помолчав, Уоттон резко спросил:
      — Что вас беспокоит?
      — Если и не беспокоит, то интересует, — ответил Понд, — что именно сделал бы человек, чтобы перехватить и перенаправить ящик в подобном месте, где нет ни ручек, ничего… Конечно, это не так важно, у него может оказаться вечное перо или карандаш.
      — Далось же вам все это, — нетерпеливо сказал Уоттон. — Вы просто свихнулись на карандашах. А все оттого, что правите синими карандашами ваши вечные гранки.
      — Тут был бы не синий карандаш, — сказал Понд, качая головой. — Я думал, скорее, вроде красного, вот он и впрямь делал бы черные пометки. Но меня беспокоит другое — сделать можно много больше, чем думают, даже здесь.
      — Вы ведь уже все остановили, — настаивал его собеседник, — вы позвонили по телефону.
      — Хорошо, — не сдался Понд, — а что бы они сделали, если бы знали, что я звонил?
      Уоттон растерялся, а Понд сидел молча, шуруя угли и глядя в огонь.
      Помолчав, он вдруг сказал:
      — Хоть бы Дайер вернулся…
      — Зачем он вам? — спросил его друг. — Как-никак, он заработал поздний обед. Насколько я понимаю, дело он завершил, все уже позади.
      — Боюсь, — сказал Понд, не отрывая взгляда от пламени, — все только начинается.
      Они помолчали снова, и молчание становилось все таинственней.
      В очередном молчании росло что-то мистическое, словно мрак, сгущавшийся снаружи. А потом Понд внезапно заметил:
      — Полагаю, мы вернулись на ту платформу.
      Лицо Уоттона выражало лишь тупое удивление, под стать обстоятельствам; но в самой глубокой глубине его впервые коснулся неземной холодок. Сон обернулся кошмаром; дело не просто, прозаически сложно, его окутали неразумные сомнения, вне пространства и вне времени. Прежде чем он смог заговорить, Понд прибавил:
      — Эта кочерга — другой формы.
      — Что вы говорите? — наконец взорвался Уоттон. — Станцию наглухо закрыли, здесь нет никого, кроме нас, не считая буфетчицы. Не думаете же вы, что она поменяла мебель и вещи во всех залах?
      — Нет, — сказал мистер Понд. — Я не сказал, что это другая кочерга. Я сказал, что кочерга — другой формы.
      Не договорив, он отпрыгнул от камина, оставив в нем кочергу, и ринулся к двери, во что-то вслушиваясь. Уоттон тоже прислушался — и узнал, как явь, а не страшный сон, шум крадущихся шагов где-то на платформе. Но когда они выбежали наружу, платформа оказалась совершенно пустой — теперь уже сплошной и ровной полосой снега. Тогда они поняли, что шум донесся снизу. Глянув на рельсы, они увидели, что деревянное строение станции в одном месте прерывается травянистой насыпью, серой и выцветшей от дыма. Прибежали они как раз вовремя, чтобы узреть темную худую фигуру, карабкающуюся вверх по насыпи и ныряющую под платформу, причем таким образом, словно она вот-вот проскользнет на рельсы. Но фигура спокойно забралась на платформу и стала там, как пассажир в ожидании поезда.
      Не говоря уже о том, что незнакомец практически вломился на станцию, преодолев все помехи, Уоттону, и так переполненному подозрениями, он с первого взгляда показался темной лошадкой. Любопытно, что он и впрямь немного смахивал на лошадь — у него было длинное конское лицо, и он как-то странно сутулился. Он был смугл и дик, и его пустые глаза зияли мраком, просто не верилось, что они пристально смотрят. Одет он был в высшей степени убого — на нем был длинный, поношенный дождевик; и им подумалось, что они никогда прежде не видали такого унылого трагизма. Уоттону показалось, что он впервые заглянул в бездны, где отчаяние порождает те виды мятежа, с которыми он борется по долгу службы и, в силу необходимости, долг этот выполняет.
      Шагнув к незнакомцу, он стал спрашивать, кто он такой и отчего пренебрег полицейским кордоном. Незнакомец оставил вопросы без внимания, но, когда Уоттон спросил, чем он занимается, его трагическое худое лицо чуть-чуть оживилось и он изрек довольно неожиданный ответ:
      — Я — клоун.
      При этих словах мистер Понд вздрогнул от неожиданности и удивления. Прежде он распутывал головоломки, непонятные для окружающих, но ничуть не удивляющие его самого. Теперь он беспомощно глазел на незнакомца, как на чудо или, вернее, на совпадение. Потом он повел себя еще неприличней — удивление сменилось весельем.
      — О Господи, это слишком! — воскликнул он, согнувшись пополам от беспечного старческого смеха. — Это совершенно не относится к делу, но какое дополнение к пантомиме! Я всегда замечал, что самое важное в пантомиме совершенно не относится к делу.
      Однако сэр Хьюберт Уоттон в эти минуты был далек от таинственных фантазий друга, особенно — от самой таинственной из его тайн, тайны его веселья. Он уже приступил к обстоятельному допросу, как заправский полисмен; незнакомец же отвечал с угрюмой, но непоколебимой ясностью. Звали его Ханкин, работал он клоуном, давал и частные представления и был готов играть перед кем угодно, очень уж туго ему пришлось. В этот вечер его наняли развлекать детей, он непременно хотел поймать один поезд, но совсем не обрадовался, когда полицейский кордон заверил, что через час пойдут пассажирские поезда, хотя не мог опоздать и лишиться нескольких шиллингов, которые заработал впервые за долгое время. Вот он и сделал то, что многие бы рады сделать, будь они деятельны и дерзки, — забрался на станцию через лазейку, которую никто не охраняет. Сообщил он об этом с твердостью и простотой, и Понд ему поверил, однако Уоттон не избавился от подозрений.
      — Я попрошу вас пройти с нами в зал ожидания, — сказал он. — Можете ли вы подтвердить свой рассказ?
      — Визитной карточки у меня нет, — сказал мрачный Ханкин. — Потерял ее вместе с «роллс-ройсом» и небольшим замком в Шотландии. Можете посмотреть на мой великолепный наряд. Думаю, это бы вас убедило.
      Он держал рваную, бесформенную сумку, с которой и вошел в зал ожидания; а там, под пристальным взглядом Уоттона, расстегнул свой плащ и предстал в чем-то вроде белого балахона, но в рваных штанах и старых ботинках. Потом он извлек из сумки чудовищную белую маску с красным орнаментом и приладил ее к голове. И перед их глазами оказался настоящий клоун из старомодной пантомимы, очевидный, невероятный, тот самый, о котором у них и шла речь.
      — Вероятно, он пролез через люк, — пробормотал потрясенный Понд. — Но для меня он упал с неба, как снег. Судьба или фея прибавила заключительный штрих. Смотрите, вокруг нас воздвигается целый дворец из пантомимы! Сначала — огонь, потом — снег, теперь — доподлинный клоун. Такое уютное, милое Рождество! Радостные крики, звон бокалов… О, Господи, какой ужас!
      Его друг посмотрел на него и просто испугался, увидев, что бородатое лицо, хотя и сохраняло следы легкого, сказочного веселья, страшно побледнело.
      — А самое ужасное здесь, — сказал мистер Понд, — то, что я намереваюсь завершить ваш наряд.
      Он схватил кочергу, она уже раскалилась докрасна, и любезно протянул ее клоуну.
      — Видимо, я похож на второго, глупого клоуна, — сказал он, — а эта штука больше подходит первому. Вот раскаленная кочерга, которой вы гоняете полисмена.
      Уоттон воззрился на них, уже совершенно ничего не понимая. В наступившей тишине послышались твердые, тяжелые шаги по платформе; сыщик Дайер во всем своем величии появился в дверях и словно окаменел.
      Его удивление не удивило Уоттона — как не опешить от зрелища, достойного пантомимы! Но Понд вгляделся еще пристальней — и утвердился в подозрении, которое мерцало весь последний час. Всякий бы понял, уставься Дайер на клоуна. Но Дайер не уставился на клоуна. Он уставился на кочергу — и, очевидно, не находил в ней ничего забавного. Лицо его искривилось в испуге и ярости, и он глядел на красную кочергу так, словно то пламенеющий меч ангела-обвинителя.
      — Да, раскаленная кочерга, — тихо, почти через силу сказал Понд. — Она гоняет полисмена, и он прыгает.
      Полисмен прыгнул. Он отпрыгнул на три шага назад, выхватил большой служебный револьвер и несколько раз выпалил в Понда. Грохот выстрелов потряс хрупкую постройку. Первая пуля исчезла в стене, просвистев примерно в дюйме от куполообразного лба; другие четыре были еще опасней, так как Уоттон и незнакомец бросились на потенциального убийцу и схватили его за руку. В конце концов он высвободился и обратил дуло на себя; громоздкое тело стало тяжелеть в их руках, и представитель сыскной службы лег мертвый перед пляшущим огнем.
      Мистер Понд объяснил все эти события некоторое время спустя, ибо первое его действие после катастрофы не оставляло времени для объяснений. Несколько раз он глядел на часы в зале ожидания и, кажется, был доволен, но ничего не оставил на волю случая. Он бросился за дверь, помчался по платформе и нашел ту телефонную будку, которой воспользовался днем раньше. Вышел он, отирая лоб, несмотря на холод, но с улыбкой хоть какого-то облегчения посреди трагедии. Когда его спросили, что он делал, он просто ответил: