- Пока что я положу их обратно, милочка,- сказал Фишер, засовывая футляр в задний карман своего фрака.- Мне пришлось вести себя очень осторожно, когда я ехал сюда. Имейте в виду, что это - три знаменитых африканских бриллианта, которые называются "летучими звездами", потому что их уже неоднократно похищали. Все крупные преступники охотятся за ними, но и простые люди на улице и в гостинице, разумеется, рады были бы заполучить их. У меня могли украсть бриллианты по дороге сюда. Это было вполне возможно.
      - Я бы сказал, вполне естественно,- сердито заметил молодой человек в красном галстуке.- И я бы никого не стал винить в этом. Когда люди просят хлеба, а вы не даете им даже камня, я думаю, они имеют право сами взять себе этот камень.
      - Не смейте так говорить! - с непонятной запальчивостью воскликнула девушка.- Вы говорите так только с тех пор, как стали этим ужасным... ну, как это называется? Как называют человека, который готов обниматься с трубочистом?
      - Святым,- сказал отец Браун.
      - Я полагаю,- возразил сэр Леопольд со снисходительной усмешкой,- что Руби имеет в виду социалистов.
      - Радикал - это не тот, кто извлекает корни,- заметил Крук с некоторым раздражением,- а консерватор вовсе не консервирует фрукты. Смею вас уверить, что и социалисты совершенно не жаждут якшаться с трубочистами. Социалист это человек, который хочет, чтобы все трубы были прочищены и чтобы всем трубочистам платили за работу.
      - Но который считает,- тихо добавил священник,- что ваша собственная сажа вам не принадлежит.
      Крук взглянул на него с интересом и даже с уважением.
      - Кому может понадобиться собственная сажа? - спросил он.
      - Кое-кому, может, и понадобится,- ответил Браун серьезно.- Говорят, например, что ею пользуются садовники. А сам я однажды на Рождество доставил немало радости шестерым ребятишкам, которые ожидали Деда Мороза, исключительно с помощью сажи, примененной как наружное средство.
      - Ах, как интересно! - вскричала Руби.- Вот бы вы повторили это сегодня для нас!
      Энергичный канадец мистер Блаунт возвысил свой и без того громкий голос, присоединяясь к предложению племянницы; удивленный финансист тоже возвысил голос, выражая решительное неодобрение, но в это время кто-то постучал в парадную дверь. Священник распахнул ее, и глазам присутствующих вновь представился сад с араукарией и вечнозелеными деревьями, теперь уже темнеющими на фоне великолепного фиолетового заката. Этот вид, как бы вставленный в раму раскрытой двери, был настолько красив и необычен, что казался театральной декорацией. Несколько мгновений никто не обращал внимания на человека, остановившегося на пороге. Это был, видимо, обыкновенный посыльный в запыленном поношенном пальто.
      - Кто из вас мистер Блаунт, джентльмены? - спросил он, протягивая письмо. Мистер Блаунт вздрогнул и осекся, не окончив своего одобрительного возгласа. С недоуменным выражением он надорвал конверт и стал читать письмо; при этом лицо его сначала омрачилось, затем просветлело, и он повернулся к своему зятю и хозяину.
      - Мне очень неприятно причинять вам столько беспокойства, полковник,начал он с веселой церемонностью Нового Света, - но не злоупотреблю ли я вашим гостеприимством, если вечером ко мне зайдет сюда по делу один мой старый приятель? Впрочем, вы, наверно, слышали о нем - это Флориан, знаменитый французский акробат и комик. Я с ним познакомился много лет назад на Дальнем Западе (он по рождению канадец). А теперь у него ко мне какое-то дело, хотя убей не знаю, какое.
      - Полноте, полноте, дорогой мой,- любезно ответил полковник.- вы можете приглашать кого угодно. К тому же он, без сомнения, будет как раз кстати.
      - Он вымажет себе лицо сажей, если вы это имеете в виду,- смеясь, воскликнул Блаунт,- и всем наставит фонарей под глазами. Я лично не возражаю, я человек простой и люблю веселую старую пантомиму, в которой герой садится на свой цилиндр.
      - Только не на мой, пожалуйста,- с достоинством произнес сэр Леопольд Фишер.
      - Ну ладно, ладно,- весело вступился Крук,- не будем ссориться. Человек на цилиндре - это еще не самая низкопробная шутка!
      Неприязнь к молодому человеку в красном галстуке, вызванная его грабительскими убеждениями и его очевидным ухаживанием за хорошенькой крестницей Фишера, побудила последнего заметить саркастически повелительным тоном:
      - Не сомневаюсь, что вам известны и более грубые шутки. Не приведете ли вы нам в пример хоть одну?
      - Извольте: цилиндр на человеке,- отвечал социалист.
      - Ну, ну, ну! - воскликнул канадец с благодушием истинного варвара.- Не надо портить праздник. Давайте-ка повеселим сегодня общество. Не будем мазать лица сажей и садиться на шляпы, если вам это не по душе, но придумаем что-нибудь в том же роде. Почему бы нам не разыграть настоящую старую английскую пантомиму - с клоуном, Коломбиной и всем прочим? Я видел такое представление перед отъездом из Англии, когда мне было лет двенадцать, и у меня осталось о нем воспоминание яркое, как костер. А когда я в прошлом году вернулся, оказалось, что пантомим больше не играют. Ставят одни только плаксивые волшебные сказки. Я хочу видеть хорошую потасовку, раскаленную кочергу, полисмена, которого разделывают на котлеты, а мне преподносят принцесс, разглагольствующих при лунном свете, синих птиц и тому подобную ерунду. Синяя Борода - это по мне, да и тот нравится мне больше всего в виде Панталоне.
      - Я всей душой поддерживаю предложение разделать полисмена на котлеты,сказал Джон Крук,- это гораздо более удачное определение социализма, чем то, которое здесь недавно приводилось. Но спектакль - дело, конечно, слишком сложное.
      - Да что вы! - с увлечением закричал на него мистер Блаунт.- Устроить арлекинаду? Ничего нет проще! Во-первых, можно нести любую отсебятину, а во-вторых, на реквизит и декорации сгодится всякая домашняя утварь - столы, вешалки, бельевые корзины и так далее.
      - Да, это верно.- Крук оживился и стал расхаживать по комнате.- Только вот боюсь, что мне не удастся раздобыть полицейский мундир. Давно уж не убивал я полисмена.
      Блаунт на мгновение задумался и вдруг хлопнул себя по ляжке.
      - Достанем! - воскликнул он.- Тут в письме есть телефон Флориана, а он знает всех костюмеров в Лондоне. Я позвоню ему и велю захватить с собой костюм полисмена.
      И он кинулся к телефону.
      - Ах, как чудесно, крестный,- Руби была готова заплясать от радости,- я буду Коломбиной, а вы - Панталоне.
      Миллионер выпрямился и замер в величественной позе языческого божества.
      - Я полагаю, моя милая,- сухо проговорил он,- что вам лучше поискать кого-нибудь другого для роли Панталоне.
      - Я могу быть Панталоне, если хочешь,- в первый и последний раз вмешался в разговор полковник Адаме, вынув изо рта сигару.
      - Вам за это нужно памятник поставить,- воскликнул канадец, с сияющим лицом вернувшийся от телефона.- Ну вот, значит, все устроено. Мистер Крук будет клоуном - он журналист и, следовательно, знает все устаревшие шутки. Я могу быть Арлекином - для этого нужны только длинные ноги и умение прыгать. Мой друг Флориан сказал мне сейчас, что достанет по дороге костюм полисмена и переоденется. Представление можно устроить здесь, в этом холле, а публику мы посадим на ступеньки лестницы. Входные двери будут задником; если их закрыть, у нас получится внутренность английского дома, а открыть освещенный луною сад. Ей-богу, все устраивается точно по волшебству.
      И, выхватив из кармана кусок мела, унесенного из бильярдной, он провел на полу черту, отделив воображаемую сцену.
      Как им удалось подготовить в такой короткий срок даже это дурацкое представление - остается загадкой. Но они принялись за дело с тем безрассудным рвением, которое возникает, когда в доме живет юность. А в тот вечер в доме жила юность, хотя не все, вероятно, догадались, в чьих глазах и в чьих сердцах она горела. Как всегда бывает в таких случаях, затея становилась все безумнее при всей буржуазной благонравности ее происхождения. Коломбина была очаровательна в своей широкой торчащей юбке, до странности напоминавшей большой абажур из гостиной. Клоун и Панталоне набелили себе лица мукой, добытой у повара, и накрасили щеки румянами, тоже позаимствованными у кого-то из домашних, пожелавшего (как и подобает истинному благодетелю-христианину) остаться неизвестным. Арлекина, уже нарядившеюся в, костюм из серебряной бумаги, извлеченной из сигарных ящиков, с большим трудом удалось остановить в тот момент, когда он собирался разбить старинную хрустальную люстру, чтобы украситься ее сверкающими подвесками. Он бы наверняка осуществил свой замысел, если бы Руби не откопала для него где-то поддельные драгоценности, украшавшие когда-то на маскараде костюм бубновой дамы. Кстати сказать, ее дядюшка Джеймс Блаунт до того разошелся, что с ним никакого сладу не было; он вел себя, как озорной школьник. Он нахлобучил на отца Брауна бумажную ослиную голову, а тот терпеливо снес это и к тому же изобрел какой-то способ шевелить ее ушами. Блаунт сделал также попытку прицепить ослиный хвост к фалдам сэра Леопольда Фишера, но на сей раз его выходка была принята куда менее благосклонно.
      - Дядя Джеймс слишком уж развеселился,- сказала Руби, с серьезным видом вешая Круку на шею гирлянду сосисок.- Что это он?
      - Он Арлекин, а вы Коломбина,- ответил Крук.- Ну, а я только клоун, который повторяет устарелые шутки.
      - Лучше бы вы были Арлекином,- сказала она, и сосиски, раскачиваясь, повисли у него на шее.
      Хотя отцу Брауну, успевшему уже вызвать аплодисменты искусным превращением подушки в младенца, было отлично известно все происходившее за кулисами, он тем не менее присоединился к зрителям и уселся среди них с выражением торжественного оживления на лице, словно ребенок, впервые попавший в театр.
      Зрителей было немного - родственники, кое-кто из соседей и слуги. Сэр Леопольд занял лучшее место, и его массивная фигура почти совсем загородила сцену от маленького священника, сидевшего позади него; но много ли при этом потерял священник, театральная критика не знает. Пантомима являла собой нечто совершенно хаотическое, но все-таки она была не лишена известной прелести,- ее оживляла и пронизывала искрометная импровизация клоуна Крука. В обычных условиях Крук был просто умным человеком, но в тот вечер он чувствовал себя всеведущим и всемогущим - неразумное чувство, мудрое чувство, которое приходит к молодому человеку, когда он на какой-то миг уловит на некоем лице некое выражение. Считалось, что он исполняет роль клоуна; на самом деле он был еще автором (насколько тут вообще мог быть автор), суфлером, декоратором, рабочим сцены и в довершение всего оркестром. Во время коротких перерывов в этом безумном представлении он в своих клоунских доспехах кидался к роялю и барабанил на нем отрывки из популярных песенок, настолько же неуместных, насколько и подходящих к случаю.
      Кульминационным пунктом спектакля, а также и всех событий, было мгновение, когда двери на заднем плане сцены вдруг распахнулись и зрителям открылся сад, залитый лунным светом, на фоне которого отчетливо вырисовывалась фигура знаменитого Флориана. Клоун забарабанил хор полицейских из оперетты "Пираты из Пензанса", но звуки рояля потонули в оглушительной овации: великий комик удивительно точно и почти совсем естественно воспроизводил жесты и осанку полисмена. Арлекин подпрыгнул к нему и ударил его по каске, пианист заиграл "Где ты раздобыл такую шляпу?" а он только озирался вокруг, с потрясающим мастерством изображая изумление; Арлекин подпрыгнул еще и опять ударил его; а пианист сыграл несколько тактов из песенки "А затем еще разок...". Потом Арлекин бросился прямо в объятия полисмена и под грохот аплодисментов повалил его на пол. Тогда-то французский комик и показал свой знаменитый номер "Мертвец на полу", память о котором и по сей день живет в окрестностях Путни. Невозможно было поверить, что это живой человек. Здоровяк Арлекин раскачивал его, как мешок, из стороны в сторону, подбрасывал и крутил, как резиновую дубинку,- и все это под уморительные звуки дурацких песенок в исполнении Крука. Когда Арлекин с натугой оторвал от пола тело комика-констебля, шут за роялем заиграл "Я восстал ото сна, мне снилася ты", когда он взвалил его себе на спину, послышалось "С котомкой за плечами", а когда, наконец, Арлекин с весьма убедительным стуком опустил свою ношу на пол, пианист, вне себя от восторга, заиграл бойкий мотивчик на такие - как полагают по сей день слова: "Письмо я милой написал и бросил по дороге".
      Приблизительно в то же время - в момент, когда безумство на импровизированной сцене достигло апогея,- отец Браун совсем перестал видеть актеров, ибо прямо перед ним почтенный магнат из Сити встал во весь рост и принялся ошалело шарить у себя по карманам. Потом он в волнении уселся, все еще роясь в карманах, потом опять встал и вознамерился было перешагнуть через рампу на сцену, однако ограничился тем, что бросил свирепый взгляд на клоуна за роялем и, не говоря ни слова, пулей вылетел из зала.
      В течение нескольких последующих минут священник имел полную возможность следить за дикой, но не лишенной известного изящества пляской любителя-Арлекина над артистически бесчувственным телом его врага. С подлинным, хотя и грубоватым искусством Арлекин танцевал теперь в распахнутых дверях, потом стал уходить все дальше и дальше в глубь сада, наполненного тишиной и лунным светом. Его наскоро склеенное из бумаги одеяние, слишком уж сверкающее в огнях рампы, становилось волшебно-серебристым по мере того, как он удалялся, танцуя в лунном сиянии.
      Зрители с громом аплодисментов повскакали с мест и бросились к сцене, но в это время отец Браун почувствовал, что кто-то тронул его за рукав и шепотом попросил пройти в кабинет полковника.
      Он последовал за слугой со все возрастающим чувством беспокойства, которое отнюдь не уменьшилось при виде торжественно-комической сцены, представившейся ему, когда он вошел в кабинет. Полковник Адаме, все еще наряженный в костюм Панталоне, сидел, понуро кивая рогом китового уса, и в старых его глазах была печаль, которая могла бы отрезвить вакханалию. Опершись о камин и тяжело дыша, стоял сэр Леопольд Фишер; вид у него был перепуганный и важный.
      - Произошла очень неприятная история, отец Браун,- сказал Адаме.- Дело в том, что бриллианты, которые мы сегодня видели, исчезли у моего друга из заднего кармана. А так как вы...
      - А так как я,- продолжил отец Браун, простодушно улыбнувшись,- сидел позади него...
      - Ничего подобного,- с нажимом сказал полковник Адаме, в упор глядя на Фишера, из чего можно было заключить, что нечто подобное уже было высказано.- Я только прошу вас как джентльмена оказать нам помощь.
      - То есть вывернуть свои карманы,- закончил отец Браун и поспешил это сделать, вытащив на свет Божий семь шиллингов шесть пенсов, обратный билет в Лондон, маленькое серебряное распятие, маленький требник и плитку шоколада.
      Полковник некоторое время молча глядел на него, а затем сказал:
      - Признаться, содержимое вашей готовы интересует меня гораздо больше, чем содержимое ваших карманов. Ведь моя дочь - ваша воспитанница. Так вот, в последнее время она...- Он не договорил.
      - В последнее время,- выкрикнул почтенный Фишер,- она открыла двери отцовского дома головорезу-социалисту, и этот малый открыто заявляет, что всегда готов обокрасть богатого человека. Вот к чему это привело. Перед вами богатый человек, которого обокрали!
      - Если вас интересует содержимое моей головы, то я могу вас с ним познакомить,- бесстрастно сказал отец Браун.- Чего оно стоит, судите сами. Вот что я нахожу в этом старейшем из моих карманов: люди, намеревающиеся украсть бриллианты, не провозглашают социалистических идей. Скорее уж,добавил он кротко,- они станут осуждать социализм.
      Оба его собеседника быстро переглянулись, а священник продолжал:
      - Видите ли, мы знаем этих людей. Социалист, о котором идет речь, так же не способен украсть бриллианты, как и египетскую пирамиду. Нам сейчас следует заняться другим человеком, тем, который нам незнаком. Тем, кто играет полисмена. Хотелось бы мне знать, где именно он находится в данную минуту.
      Панталоне вскочил с места и большими шагами вышел из комнаты. Вслед за этим последовала интерлюдия, во время которой миллионер смотрел на священника, а священник смотрел в свой требник. Панталоне вернулся и отрывисто сказал:
      - Полисмен все еще лежит на сцене. Занавес поднимали шесть раз, а он все еще лежит.
      Отец Браун выронил книгу, встал и остолбенел, глядя перед собой, словно пораженный внезапным умственным расстройством. Но мало-помалу его серые глаза оживились, и тогда он спросил, казалось бы, без всякой связи с происходящим:
      - Простите, полковник, когда умерла ваша жена?
      - Жена? - удивленно переспросил старый воин.- Два месяца назад. Ее брат Джеймс опоздал как раз на неделю и уже не застал ее.
      Маленький священник подпрыгнул, как подстреленный кролик.
      - Живее! - воскликнул он с необычной для себя горячностью.- Живее! Нужно взглянуть на полисмена!
      Они нырнули под занавес, чуть не сбив с ног Коломбину и клоуна (которые мирно шептались в полутьме), и отец Браун нагнулся над распростертым комиком-полисменом.
      - Хлороформ,- сказал он, выпрямляясь.- И как я раньше не догадался!
      Все молчали в недоумении. Потом полковник медленно произнес:
      - Пожалуйста, объясните толком, что все это значит? Отец Браун вдруг громко расхохотался, потом сдержался и проговорил, задыхаясь и с трудом подавляя приступы смеха:
      - Джентльмены, сейчас не до разговоров. Мне нужно догнать преступника. Но этот великий французский актер, который играл полисмена, этот гениальный мертвец, с которым вальсировал Арлекин, которого он подбрасывал и швырял во все стороны,- это...- Он не договорил и заторопился прочь.
      - Это - кто? - крикнул ему вдогонку Фишер.
      - Настоящий полисмен,- ответил отец Браун и скрылся в темноте.
      В дальнем конце сада сверкающие листвой купы лавровых и других вечнозеленых деревьев даже в эту зимнюю ночь создавали на фоне сапфирового неба и серебряной луны впечатление южного пейзажа. Ярко-зеленые колышущиеся лавры, глубокая, отливающая пурпуром синева небес, луна, как огромный волшебный кристалл,- все было исполнено легкомысленной романтики. А вверху, по веткам деревьев, карабкалась какая-то странная фигура, имеющая вид не столько романтический, сколько неправдоподобный. Человек этот весь искрился, как будто облаченный в костюм из десяти миллионов лун; при каждом его движении свет настоящей луны загорался на нем новыми вспышками голубого пламени. Но, сверкающий и дерзкий, он ловко перебирался с маленького деревца в этом саду на высокое развесистое дерево в соседнем и задержался там только потому, что чья-то тень скользнула в это время под маленькое дерево и чей-то голос окликнул его снизу.
      - Ну, что ж, Фламбо,- произнес голос,- вы действительно похожи на летучую звезду, но ведь звезда летучая в конце концов всегда становится звездой падучей.
      Наверху, в ветвях лавра, искрящаяся серебром фигура наклоняется вперед и, чувствуя себя в безопасности, прислушивается к словам маленького человека.
      - Это - самая виртуозная из всех ваших проделок, Фламбо. Приехать из Канады (с билетом из Парижа, надо полагать) через неделю после смерти миссис Адамс, когда никто не расположен задавать вопросы,- ничего не скажешь, ловко придумано. Еще того ловчей вы сумели выследить "летучие звезды" и разведать день приезда Фишера. Но в том, что за этим последовало, чувствуется уже не ловкость, а подлинный гений. Выкрасть камни для вас, конечно, не составляло труда. При вашей ловкости рук вы могли бы и не привешивать ослиный хвост к фалдам фишеровского фрака. Но в остальном вы затмили самого себя.
      Серебристая фигура в зеленой листве медлит, точно загипнотизированная, хотя путь к бегству открыт; человек на дереве внимательно смотрит на человека внизу.
      - Да-да,- говорит человек внизу,- я знаю все. Я знаю, что вы не просто навязали всем эту пантомиму, но сумели извлечь из нее двойную пользу. Сначала вы собирались украсть эти камни без лишнего шума, но тут один из сообщников известил вас о том, что вас выследили и опытный сыщик должен сегодня застать вас на месте преступления. Заурядный вор сказал бы спасибо за предупреждение и скрылся. Но вы - поэт. Вам тотчас же пришла в голову остроумная мысль спрятать бриллианты среди блеска бутафорских драгоценностей. И вы решили, что если на вас будет настоящий наряд Арлекина, то появление полисмена покажется вполне естественным. Достойный сыщик вышел из полицейского участка в Путни, намереваясь поймать вас, и сам угодил в ловушку, хитрее которой еще никто не придумывал. Когда отворились двери дома, он вошел и попал прямо на сцену, где разыгрывалась рождественская пантомима и где пляшущий Арлекин мог его толкать, колотить ногами, кулаками и дубинкой, оглушить и усыпить под дружный хохот самых респектабельных жителей Путни. Да, лучше этого вам никогда ничего не придумать. А сейчас, кстати говоря, вы можете отдать мне эти бриллианты.
      Зеленая ветка, на которой покачивается сверкающая фигура, шелестят, словно от изумления, но голос продолжает:
      - Я хочу, чтобы вы их отдали, Фламбо, и я хочу, чтобы вы покончили с такой жизнью. У вас еще есть молодость, и честь, и юмор, но при вашей профессии их недостанет. Можно держаться на одном и том же уровне добра, но никому никогда не удавалось удержаться на одном уровне зла. Этот путь ведет под гору.
      Добрый человек пьет и становится жестоким; правдивый человек убивает и потом должен лгать. Много я знавал людей, которые начинали, как вы, благородными разбойниками, веселыми грабителями богатых и кончали в мерзости и грязи. Морис Блюм начинал как анархист по убеждению, отец бедняков, а кончил грязным шпионом и доносчиком, которого обе стороны эксплуатировали и презирали. Гарри Бэрк, организатор движения "Деньги для всех", был искренне увлечен своей идеей - теперь он живет на содержании полуголодной сестры и пропивает ее последние гроши. Лорд Эмбер первоначально очутился на дне в роли странствующего рыцаря, теперь же самые подлые лондонские подонки шантажируют его, и он им платит. А капитан Барийон, некогда знаменитый джентльмен-апаш, умер в сумасшедшем доме, помешавшись от страха перед сыщиками и скупщиками краденого, которые его предали и затравили.
      Я знаю, у вас за спиной вольный лес, и он очень заманчив, Фламбо. Я знаю, что в одно мгновение вы можете исчезнуть там, как обезьяна. Но когда-нибудь вы станете старой седой обезьяной, Фламбо. Вы будете сидеть в вашем вольном лесу, и на душе у вас будет холод, и смерть ваша будет близко, и верхушки деревьев будут совсем голыми.
      Наверху было по-прежнему тихо; казалось, маленький человек под деревом держит своего собеседника на длинной невидимой привязи. И он продолжал:
      - Вы уже сделали первые шаги под гору. Раньше вы хвастались, что никогда не поступаете низко, но сегодня вы совершили низкий поступок. Из-за вас подозрение пало на честного юношу, против которого и без того восстановлены все эти люди. Вы разлучаете его с девушкой, которую он любит и которая любит его. Но вы еще не такие низости совершите, прежде чем умрете.
      Три сверкающих бриллианта упали с дерева на землю. Маленький человек нагнулся, чтобы подобрать их, а когда он снова глянул наверх - зеленая древесная клетка была пуста: серебряная птица упорхнула.
      Бурным ликованием было встречено известие о том, что бриллианты случайно подобраны в саду. И подумать, что на них наткнулся отец Браун. А сэр Леопольд с высоты своего благоволения даже сказал священнику, что хотя сам он и придерживается более широких взглядов, но готов уважать тех, кому убеждения предписывают затворничество и неведение дел мирских.
      НЕВИДИМКА
      В холодной вечерней синеве кондитерская на углу двух крутых улиц в Кемден-тауне сверкала в темноте, как кончик раскуриваемой сигары. Вернее сказать, даже как целый фейерверк, потому что бесчисленные огни всех цветов радуги дробились в бесчисленных зеркалах и плясали на бесчисленных тортах и конфетах, сиявших позолоченными и многоцветными фантиками. Эту ослепительную витрину облепили уличные мальчишки - шоколадки были в тех блестящих золотых, красных и зеленых обертках, которые едва ли не соблазнительней самого шоколада, а громадный белоснежный свадебный торт в витрине был недоступен и заманчив, как будто весь Северный полюс превратился в громадный лакомый кус. Понятно, что столь радужные соблазны не могли не привлечь к себе всю окрестную детвору в возрасте до десяти, а то и двенадцати лет. Но эта угловая лавка не лишена была привлекательности и для кое-кого постарше: от витрины не отрывался молодой человек по крайней мере лет двадцати четырех от роду. Лавка эта была и для него ослепительным чудом, но манили его не только шоколадки, хотя, к слову сказать, их он тоже не прочь был бы отведать.
      Это был рослый, крепкий юноша с рыжими волосами и решительным, но каким-то безучастным видом. Под мышкой он держал папку с рисунками, которые запродал по сходной цене издателям, после того как дядя (который был адмиралом) лишил его наследства за сочувствие социализму, тогда как на самом деле он выступил с докладом против этой экономической теории. Прозывался юноша Джон Тэрнбул Энгус.
      Войдя наконец в лавку, он направился к двери за стойкой, через которую попал в своего рода кафе-кондитерскую, и едва приподнял шляпу, здороваясь с молоденькой официанткой. Это была смуглая, тонкая, расторопная девушка в черном платье, на лице ее играл румянец, а глаза ярко блестели; выждав сколько положено, она подошла к молодому человеку принять заказ.
      Заказ, по-видимому, не изменялся день ото дня.
      - Прошу вас, дайте булочку за полпенса и чашку черного кофе,- деловито попросил он. Но не успела девушка отойти, как он добавил: - И еще я прошу вашей руки.
      Смуглолицая красавица бросила на него высокомерный взгляд и сказала:
      - Не люблю таких шуток!
      Рыжеволосый юноша с неожиданной серьезностью посмотрел на нее.
      - Клянусь вам, я не шучу,- сказал он,- это так же несомненно... так же несомненно, как вот эта булочка за полпенса. Это отнюдь не дешевле булочки: за это надо расплачиваться. Это так же вредно, как булочка. От этого пищеварение расстраивается.
      Смуглая красавица долго не сводила с него темных глаз, мучительно силясь его понять. Наконец на ее лице мелькнуло какое-то подобие улыбки, и она опустилась на стул.
      - Вам не кажется,- непринужденно рассуждал Энгус,- что поедать эти булочки, когда они стоят всего полпенса, поистине жестоко? Ведь они могли бы дорасти до пенса. Я брошу эту варварскую забаву, как только мы поженимся.
      Девушка встала со стула и подошла к окну. Видно было, что она глубоко задумалась, но не испытывала к юноше никакой неприязни. А когда наконец она решительно обернулась, то с изумлением увидела, что Энгус уже опустошил витрину и раскладывает на столе свою добычу. Тут были и пирамиды конфет в ярких фантиках, и несколько блюд с бутербродами, и два графина, наполненных теми таинственными напитками - портвейном и хересом,- которые незаменимы в кондитерском деле. Старательно разместив все это, он водрузил в центре белоснежный обливной торт, служивший главным украшением витрины.
      - Что это вы делаете? - спросила она.
      - То, что положено, дорогая Лаура...- начал он.
      - Ах, ради Бога, погодите минутку! - воскликнула она.- И не разговаривайте со мной в таком тоне. Я спрашиваю, что это такое?
      - Торжественный ужин, мисс Хоун.
      - А это что? - спросила она, нетерпеливо указывая на белоснежную обсахаренную гору.
      - Свадебный торт, миссис Энгус.
      Девушка подошла к столу, схватила торт и отнесла на место, в витрину; затем вернулась и, изящно опершись локтями о стол, взглянула на молодого человека не без благосклонности, но с изрядной досадой.
      - Вы даже не даете мне подумать,- сказала она.
      - Я не так глуп,- ответил он.- У меня свой понятия о христианском смирении.
      Она не сводила с него глаз, но, несмотря на улыбку, лицо ее становилось все серьезнее.
      - Мистер Энгус,- спокойно произнесла она,- прежде чем вы снова приметесь за свои глупости, я должна вкратце рассказать вам о себе.
      - Я польщен,- отвечал Энгус серьезно.- Но уж если так, расскажите заодно и обо мне тоже.
      - Да помолчите, выслушайте меня,- сказала она.- Мне нечего стыдиться и даже сожалеть не о чем. Но что вы запоете, если узнаете, что со мной приключилась история, которая меня ничуть не трогает, но преследует, как кошмар?
      - Ну, если на то пошло,- серьезно ответил он,- стало быть, надо принести торт обратно.
      - Нет, вы сперва послушайте,- настаивала Лаура.- Начнем с того, что мой отец держал гостиницу под названием "Золотая рыбка" в Ладбери, а я работала за стойкой бара.
      - А я-то гадаю,- ввернул он,- отчего именно в этой кондитерской царит столь благочестивый, христианский дух*.
      * Рыба - священный знак в ранней христианской символике.
      - Ладбери - это сонная, захолустная, поросшая бурьяном дыра в одном из восточных графств, и "Золотую рыбку" посещали только заезжие коммивояжеры да еще - самая неприятная публика, какую только можно вообразить, хотя вы этого и вообразить не можете. Я говорю о мелких, ничтожных людишках, у которых еще хватает денег, чтобы бездельничать да околачиваться по барам или играть на скачках, причем все они одеты с вызывающей бедностью, хотя последний бедняк несравненно достойнее их всех. Но даже эти юные шалопаи редко удостаивали нас посещением, а те двое, что заходили чаще прочих, были не лучше, а хуже остальных завсегдатаев решительно во всех отношениях. У обоих водились деньги, и меня злил их вечно праздный вид и безвкусная манера одеваться. Но я все-таки жалела их: мне почему-то казалось, что они пристрастились к нашему маленькому, почти никем не посещаемому бару оттого, что каждый из них страдал физическим пороком - из тех, над которыми любит насмехаться всякая деревенщина. Это были даже не пороки, а скорее особенности.