-- А, Баркер! -- узнал его суконщик.-- За покупками, на распродажу? Опоздали, опоздали. Рабочий день кончен, закон не велит, Баркер. Гуманность и прогресс -- не шутка, голубчик мой.
      -- Ох, да не болтайте вы! -- крикнул Баркер, топнув ногой.-- Мы разбиты.
      -- Что значит разбиты? -- не понял Бак.
      -- Уэйн разгромил нас.
      Бак наконец посмотрел в лицо Баркеру: лицо было искаженное, бледное и потное, поблескивавшее в фонарном свете.
      -- Пойдемте выпьем чего-нибудь,-- сказал он.
      Они зашли в первый попавшийся ресторанчик, уютный и светлый; Бак развалился в кресле и вытащил портсигар.
      -- Закуривайте,-- предложил он.
      Взбудораженный Баркер словно бы не собирался садиться; потом все-таки присел так, будто вот-вот вскочит. Они заказали виски, не обменявшись ни словом.
      -- Ну и как же это случилось? -- спросил Бак, устремив на собеседника крупные властные глаза.
      -- А я почем знаю? -- выкрикнул Баркер.-- Случилось, будто -- будто во сне. Как могут двести человек одолеть шестьсот? Вот как?
      -- Ну-ну, -- спокойно сказал Бак, -- и как же они вас одолели? Припомните-ка.
      -- Не знаю; это уму непостижимо,-- отвечал тот, барабаня по столу.--Значит, так. Нас было шестьсот, все с этими треклятыми обероновыми рогатинами -- и никакого другого оружия Шли колонной по двое, мимо Холланд-Парка между высокими изгородями -- мне-то казалось, мы идем напрямик к Насосному переулку. Я шел в хвосте длинной колонны, нам еще идти и идти между оградами, а головные уже пересекали Холланд-Парк-авеню. Они там за авеню далеко углубились в узенькие улочки, а мы вышли к перекрестку и следом за ними на той, северной стороне свернули в улочку, которая хоть вкось и вкривь, а все ж таки ведет к Насосному переулку -- и тут все переменилось. Улочки стали теряться, мешаться, сливаться, петлять, голова колонны была уже невесть где, спасибо, если не в Северной Америке И кругом -- ни души.
      Бак стряхнул столбик сигарного пепла мимо пепельницы и начал развозить его по столу: серые штрихи сложились в подобие карты.
      -- И вот, хотя на этих улочках никого не было (а это, знаете ли, действует на нервы), но когда мы в них втянулись и углубились, начало твориться что-то совсем уж непонятное Спереди -- из-за трех-четырех поворотов -- вдруг доносился шум, лязг, сдавленные крики, и снова все затихало. И когда это случалось, по всей колонне -- ну, как бы сказать --дрожь, что ли, пробегала, всех дергало, будто колонна -- не колонна, а змея, которой наступили на голову, или провод под током. Чего мы мечемся -- никто не понимал, но метались, толпились, толкались; потом, опомнившись, шли дальше, дальше, петляли грязными улочками и взбирались кривыми проулками. Что это было за петляние -- ни объяснить, ни рассказать: как страшный сон. Все словно бы потеряло всякий смысл, и казалось, что мы никогда не выберемся из этого лабиринта. Странно от меня такое слышать, правда? Обыкновенные это были улицы, известные, все есть на карте. Но я говорю, как было. Я не того боялся, что вот сейчас что-нибудь случится. Я боялся, что не случится больше ничего до скончания веков.
      Он осушил стакан, заказал еще виски, выпил его и продолжал:
      -- Но наконец случилось. Клянусь вам, Бак, что с вами никогда еще ничего не происходило. И со мной не происходило.
      -- Как это -- не происходило? -- изумился Бак.-- Что вы хотите сказать?
      -- Никогда ничего не происходило,-- с болезненным упорством твердил Баркер.-- Вы даже не знаете, как это бывает! Вот вы сидите в конторе, ожидаете клиентов -- и клиенты приходят, идете по улице навстречу друзьям --и встречаете друзей; хотите выпить -- пожалуйста; решили держать пари -- и держите. Вы можете выиграть или проиграть, и либо выигрываете, либо проигрываете. Но уж когда происходит! -- И его сотрясла дрожь.
      -- Дальше,-- коротко сказал Бак.-- Дальше.
      -- Вот так мы плутали и плутали, и наконец -- бац! Когда что-то происходит, то это лишь потом замечаешь. Оно ведь происходит само, ты тут ни при чем. И выясняется жуткая вещь: ты, оказывается, вовсе не пуп земли! Иначе не могу это выразить. Мы свернули за угол, за другой, за третий, за четвертый, за пятый. Потом я медленно пришел в сознание и выкарабкался из сточной канавы, а меня опять сшибли, и на меня валились, весь мир заполнился грохотом, и больших, живых людей расшвыривало, как кегли.
      Бак посмотрел на свою карту, насупив брови.
      -- Это было на Портобелло-роуд? -- спросил он.
      -- Да,-- сказал Баркер,-- да, на Портобелло-роуд. Я потом увидел табличку; но Боже мой, какое там Портобелло-роуд! Вы себе представьте, Бак: вы стоите, а шестифутовый детина, у которого в руках шестифутовое древко с шестью фунтами стали на конце, снова и снова норовит раскроить этой штукой вам череп! Нет, уж если вы такое переживете, то придется вам, как говорит Уолт Уитмен, "пересмотреть заново философии и религии".
      -- Оно конечно,-- сказал Бак.-- Ну, а коли это было на Портобелло-роуд, вы сами-то разве не понимаете, что случилось?
      -- Как не понимать, отлично понимаю. Меня сшибли с ног четыре раза: я же говорю, это сильно меняет отношение к жизни. Да, случилось еще кое-что: я сшиб с ног двоих. В четвертый раз на карачках (кровопролития особого не было, просто жестокая драка -- где там размахнешься алебардой!) -- так вот, поднявшись на ноги в четвертый раз, я осатанел, выхватил у кого-то протазан и давай гвоздить им где только вижу красные хламиды уэйновских молодчиков. С Божьей помощью сбил с ног двоих -- они здорово окровавили мостовую. А я захохотал -- и опять грохнулся в канаву, и снова встал и гвоздил направо и налево, пока не разломался протазан. Кого-то все-таки еще ранил в голову.
      Бак стукнул стаканом по столу и крепко выругался, топорща густые усы.
      -- В чем дело? -- удивленно осекся Баркер: то он его слушал с завидным спокойствием, а теперь взъярился больше его самого.
      -- В чем дело? -- злобно переспросил Бак.-- А вы не видите, как они обставили нас, эти маньяки? Что эти два идиота -- шут гороховый и полоумный горлопан -- подстроили нормальным людям ловушку, и те будто ошалели. Да вы себе только представьте, Баркер, такую картину: современный, благовоспитанный молодой человек в сюртуке скачет туда-сюда, размахивая курам на смех алебардой семнадцатого века -- и покушается на смертоубийство обитателей Ноттинг-Хилла! Черт побери! И вам непонятно, как они нас обставили? Не важно, что вы чувствовали,-- важно, как это выглядело. Король склонил бы свою дурацкую головенку набок и сказал бы, что это восхитительно. Лорд-мэр Ноттинг-Хилла задрал бы кверху свой дурацкий носище и сказал бы, что это геройство. Но вы-то ради Бога подумайте -- как бы вы сами это назвали два дня назад? Баркер закусил губу.
      -- Вас там не было, Бак, -- сказал он.-- Вы себе не представляете этой стихии -- стихии битвы.
      -- Да не спорю я против стихии! -- сказал Бак, ударив по столу.-- Я только говорю, что это их стихия. Это стихия Адама Уэйна. Мы же с вами считали, что эта стихия давным-давно навсегда исчезла из цивилизованного мира!
      -- Так вот не исчезла,-- сказал Баркер,-- а коли сомневаетесь, дайте мне протазан, и я вам докажу, что не исчезла.
      Молчание затянулось; потом Бак обратился к собеседнику тем доверительным тоном -- будем, дескать, смотреть правде в глаза,-- который помогал ему заключать особо выгодные сделки.
      -- Баркер,-- сказал он,-- вы правы. Эта древняя стихия -- стихия битвы -- снова тут как тут. Она ворвалась внезапно и застала нас врасплох. Пусть так, пусть на первый случай победил Адам Уэйн. Но не перевернулось же все вверх дном -- и разум, и арифметика остались в силе, а значит, в следующий раз мы одолеем его, и одолеем окончательно. Раз перед нами встает какая-то задача, надо толком изучить ее условия и повернуть дело в свою пользу. Раз надо воевать -- что ж, разберемся, в чем тут секрет. Я должен уразуметь условия войны так же спокойно и обстоятельно, как я вникаю в сукноделие; вы -- так же, как вникаете в политику, спокойно и обстоятельно. Перейдем к фактам. Я ничуть не отступаюсь от того, что говорил прежде. Если у нас есть решающий перевес, то война -- простая арифметика. А как же иначе? Вы спрашивали, каким образом двести человек могут победить шестьсот. Я вам отвечу. Двести человек могут победить шестьсот, когда шестьсот воюют по-дурацки. Когда они теряют из виду обстановку и ведут боевые действия на болотах, точно это горы, в лесу -- будто это равнина; когда они ведут уличные бои, забывая о назначении улиц.
      -- А каково назначение улиц? -- спросил Баркер.
      -- А каково назначение ужина? -- сердито передразнил его Бак.-- Разве неясно? Военное дело требует здравого смысла, и не более того. Назначение улиц -- вести из одного места в другое: поэтому улицы соединяются и поэтому уличный бой -- дело особое. Вы шествовали по лабиринту улочек, словно по открытой равнине, точно у вас был круговой обзор. А вы углублялись в крепостные ходы, и улицы вас выдавали, улицы вас предавали, улицы сбивали вас с пути, и все это было на руку неприятелю. Вы знаете, что такое Портобелло-роуд? Это единственное место на вашем пути, где боковые улочки встречаются напрямую. Уэйн собрал своих людей по обе стороны, пропустил половину колонны и перерезал ее, как червяка. А вы не понимаете, что могло вас выручить?
      Баркер покачал головой.
      -- Эх вы, а еще толкуете про "стихию"! -- горько усмехнулся Бак.-- Ну что мне, объяснять вам на высокопарный лад? Представьте же, что, когда вы вслепую отбивались с обеих сторон от красных ноттингхилльцев, за спиной у них послышался бы боевой клич. Представьте, о романтик Баркер! что за их красными хламидами вы узрели бы синее с золотом облачение южных кенсингтонцев, которые напали на них с тыла, окружили их в свою очередь и отбросили на острия ваших протазанов!
      -- Если б такое было возможно...-- начал Баркер и разразился проклятием.
      -- Такое было очень даже возможно,-- отрезал Бак,-- по всем правилам арифметики. К Насосному переулку ведет известное число улиц: их не девятьсот и не девять миллионов. Они по ночам не удлиняются. Они не вырастают, как грибы. Наш огромный численный перевес дает нам возможность наступать сразу со всех сторон. И на каждой уличной артерии, на каждом подходе мы выставим почти столько же бойцов, сколько их всего у Уэйна. Вот и все, и попался птенчик. Просто, как чертеж.
      -- И вы думаете, это наверняка? -- спросил Баркер, еще неуверенный, но страстно желая поверить.
      -- Я вот что думаю, -- добродушно сказал Бак, поднимаясь с кресла,-- я думаю, что Адам Уэйн учинил на диво лихую потасовку; и мне его, признаться, дьявольски жаль.
      -- Бак, я преклоняюсь перед вами! -- воскликнул Баркер и тоже встал.--Вы меня вернули к рассудку. Стыдно сказать, но я поддался романтическому наваждению. Да, у вас железная логика. Война подчиняется физическим законам, а стало быть, и математике. Мы потерпели поражение потому, что мы не считались ни с математикой, ни с физикой, ни с логикой -потерпели заслуженное поражение. Занять все подступы, и он, разумеется, в наших руках. Когда откроем боевые действия?
      -- Сейчас, -- сказал Бак, выходя из ресторана.
      -- Как сейчас! -- воскликнул Баркер, торопливо следуя за ним.-- Прямо сейчас? Но ведь поздно уже.
      Бак обернулся к нему и топнул ногой.
      -- Вы что, думаете, на войне бывает рабочий день? -- сказал он, подзывая кеб.-- К Ноттинг-Хиллу,-- сказал он, и кеб помчался.
      * * *
      Иной раз прочную репутацию можно завоевать за час. За шестьдесят или восемьдесят минут Бак с блеском доказал, что он поистине человек дела. Его зигзагообразное перемещение от короля к Уилсону, от Уилсона к Свиндону, от Свиндона назад к Баркеру было молниеносно. В зубах его была неизменная сигара, в руках -- карта Северного Кенсингтона и Ноттинг-Хилла. Он снова и снова объяснял, убеждал, настаивал, что в радиусе четверти мили имеется лишь девять подходов к Насосному переулку: три от Уэстборн-Гроув, два от Ледбрук-Гроув и четыре от Ноттинг-Хилл-Хай-стрит. Эти подходы были заняты отрядами по двести человек прежде, чем последний зеленоватый отблеск странного заката погас в темном небе.
      Ночь выдалась на редкость темная, и, указывая на это, какой-то маловер попытался оспорить оптимистические прогнозы лорд-мэра Северного Кенсингтона. Но возобладал заразительный здравый смысл новоявленного полководца.
      -- В Лондоне,-- сказал он,-- никакая ночь не темна. Идите от фонаря к фонарю. Смотрите вот сюда, на карту. Две сотни лиловых северных кенсингтонцев под моей командой займут Оссингтон-стрит, еще двести начальник стражи Северного Кенсингтона капитан Брюс поведет через Кланрикард-Гарденз. Двести желтых западных кенсингтонцев под командой лорд-мэра Свиндона наступают от Пембридж-роуд, а еще две сотни моих людей -- от восточных улиц, со стороны Квинз-роуд. Два отряда желтых двигаются двумя улицами от Уэстборн-Гроув. И наконец, две сотни зеленых бейзуотерцев подходят с севера по Чепстоу-Плейс; и лорд-мэр Уилсон лично поведет еще две сотни от конца Пембридж-роуд. Джентльмены, это мат в два хода. Неприятель либо сгрудится в Насосном переулке, где и будет истреблен, либо же отступит -- если в сторону Коксогазоосветительной компании, то напорется на мои четыре сотни; если же в сторону церкви святого Луки -- то на шестьсот копий с запада. Либо мы все свихнулись, либо же дело ясное. Приступаем. Командиры по местам; капитан Брюс подаст сигнал к наступлению -- и вперед, от фонаря к фонарю: простая математика одолеет бессмыслицу. Завтра все мы вернемся к мирной жизни.
      Его уверенность разгоняла темноту, словно огромный факел, и она передалась всем и каждому в том многосотенном воинстве, которое сомкнулось железным кольцом вокруг жалкой горстки ноттингхилльцев. Сражение было выиграно заранее. Усилия одного человека за один час спасли город от гражданской войны.
      Следующие десять минут Бак молча расхаживал возле недвижного строя своих сотен. Он был одет, как и прежде, но поверх желтого пальто появилась перевязь и кобура с револьвером, и странно выглядел одетый по-нынешнему человек подле алебардщиков в пышных облаченьях, казавшихся лиловыми сгустками ночной темноты.
      Наконец откуда-то с соседней улицы донесся пронзительный трубный звук: это был сигнал к наступлению. Бак подал команду, и лиловая колонна, тускло поблескивая стальными жалами протазанов, выползла из проулка на длинную улицу, залитую газовым светом, прямую, как шпага, одну из девяти, направленных в ту ночь в сердце Ноттинг-Хилла.
      Четверть часа прошагали в безмолвии; до осажденной крепости было уже рукой подать, но оттуда не доносилось ни звука. На этот раз, однако же, они знали, что неприятель зажат в тисках, и переходили из одного светового озерца в другое, вовсе не чувствуя той жуткой беспомощности, какую испытывал Баркер, когда их одинокую колонну затягивали враждебные улицы.
      -- Стой! Оружие к бою! -- скомандовал Бак: спереди послышался топот. Но втуне ощетинились протазаны. Подбежал гонец от бейзуотерцев.
      -- Победа, мистер Бак! -- возгласил он, задыхаясь.-- Они бежали. Лорд-мэр Уилсон занял Насосный переулок.
      Бак взволнованно выбежал ему навстречу.
      -- Куда же они отступают? Либо к церкви святого Луки -- там их встретит Свиндон, либо нам навстречу, мимо газовщиков. Беги со всех ног к Свиндону, скажи, чтоб желтые наглухо перекрыли все проходы мимо церкви. Мы здесь начеку, не беспокойтесь. Все, они в капкане. Беги!
      Гонец скрылся в темноте, а воинство Северного Кенсингтона двинулось дальше, размеренно и неотвратимо. Не прошли они и сотни ярдов, как снова заблистали в газовом свете протазаны, взятые наизготовку: ибо опять раздался топот, и опять прибежал все тот же гонец.
      -- Мистер лорд-мэр, -- доложил он,-- желтые западные кенсингтонцы уже двадцать минут после захвата Насосного стерегут все проходы мимо церкви святого Луки. До Насосного и двухсот ярдов не будет: не могли они отступить в ту сторону.
      -- Значит, отступают в эту,-- радостно заключил лорд-мэр Бак,-- и, по счастью, вот-вот покажутся на отлично освещенной, хотя, правда, извилистой улице. Вперед!
      Им оставалось шагать немногим более трехсот ярдов, и Бак, может статься, впервые в жизни впал в философическое размышление, ибо люди его склада под воздействием успеха добреют и чуть-чуть как бы грустнеют.
      -- А вот, ей-богу, жаль мне старину Уэйна,-- пробормотал он.-- Как он за меня заступился тогда на совещании! И Баркеру, ах ты, чтоб его, крепко натянул нос. Вольно ж ему сдуру переть против арифметики, не говоря уж о цивилизации. Ну и вздор же, однако, все эти разговоры о военном гении! Я, видно, подтверждаю открытие Кромвеля: что смекалистый торговец -- лучший полководец и что, ежели кто умеет покупать и продавать, тот сумеет посылать людей убивать. Дело-то немудреное: точь-в-точь как подсчитывать приход-расход. Раз у Уэйна две сотни бойцов, то не может он выставить по две сотни на девяти направлениях. Если их вышибли с Насосного -- значит, они куда-то отступают. Коли не отступают к церкви, значит, пробираются мимо газовщиков -- и сейчас угодят к нам в лапы. У нас, деловых людей, вообще-то своих забот хватает и великие дела нам ни к чему, да вот беда -- умники народ ненадежный: чуть что и с панталыку, а мы поправляй. Вот и приходится мне, человеку, скажем так, среднего ума, разглядывать мир взором Господа Бога, взирать на него, как на огромный механизм. О Господи, что такое? -- Он прижал ладони к глазам и попятился. И в темноте раздался его дикий, растерянный голос:
      -- Неужели я богохульствовал? Боже мой, я ослеп!
      -- Что? -- возопил кто-то сзади голосом некоего Уилфрида Джарвиса, северного кенсингтонца.
      -- Ослеп! -- крикнул Бак.-- Я ослеп!
      -- Я тоже ослеп! -- отчаянно подхватил Джарвис.
      -- Одурели вы, а не ослепли,-- сказал грубый голос сзади,-- а ослепли мы все. Фонари погасли.
      -- Погасли? Почему? Отчего? -- вскрикивал Бак, ни за что не желая примириться с темнотой и вертясь волчком.-- Как же нам наступать? Мы же упустим неприятеля! Куда они подевались?
      -- Да они, видать...-- произнес все тот же сипловатый голос и осекся.
      -- Что видать? -- крикнул Бак, топая и топая ногой.
      -- Да они,-- сказал непочтительный голос,-- видать, пошли мимо газовщиков ну и сообразили кое-что.
      -- Боже праведный! -- воскликнул Бак и схватился за револьвер,-- вы думаете, они перекрыли...
      Не успел он договорить, как невидимая сила швырнула его в черно-лиловую людскую гущу.
      -- Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! -- закричали из темноты грозные голоса: казалось, кричали со всех сторон, ибо северные кенсингтонцы мгновенно заплутались -- чужая сторона, да еще в темноте, тут же обернулась темным лесом.
      -- Ноттинг-Хилл! Ноттинг-Хилл! -- кричали невидимки, и захватчиков разила насмерть черная сталь, впотьмах потерявшая блеск.
      * * *
      Контуженный протазаном Бак злобно силился сохранить соображение. Он поискал стену неверной рукой -- и наконец нашел ее. Потом ощупью, срывая ногти, добрался по стенке до проулка и увел туда остаток отряда. Приключения их в ту бредовую ночь не поддаются описанию. Они не знали, куда идут --навстречу неприятелю или бегут от него. А не зная, где они сами, смешно было бы спрашивать, куда делась остальная армия. Ибо на Лондон обрушилась давным-давно забытая дозвездная темнота, и они потерялись в ней, точно до сотворения звезд. Черный час шел за часом, и они вдруг сталкивались с живыми людьми, и те убивали их, а они тоже убивали с бешеной яростью. Когда наконец забрезжил серый рассвет, оказалось, что их отбросили на Аксбридж-роуд. И еще оказалось, что, встречаясь вслепую, северные кенсингтонцы, бейзуотерцы и западные кенсингтонцы снова и снова крошили друг друга, а тем временем Уэйн занял круговую оборону в Насосном переулке.
      Глава II
      КОРРЕСПОНДЕНТ "ПРИДВОРНОГО ЛЕТОПИСЦА"
      В те будущие, благочинные и благонадежные, баркеровские времена журналистика, в числе прочего, сделалась вялым и довольно никчемным занятием: во-первых, не стало ни партий, ни ораторства; во-вторых, с полнейшим прекращением войн упразднились дела иностранные; в последних же и в главных -- вся нация заболотилась и подернулась ряской. Из оставшихся газет, пожалуй, известней других был "Придворный летописец", запыленная редакция которого помещалась в миленьком особнячке на задворках Кенсингтон-Хай-стрит. Когда все газеты, как одна, год от года становятся зануднее, степеннее и жизнерадостнее, то главенствует самая занудная, самая степенная и самая жизнерадостная из них. И в этом газетном соревновании к концу XX века победил "Придворный летописец".
      По какой-то таинственной причине король был завсегдатаем редакции "Придворного летописца": он обычно выкуривал там первую утреннюю сигарету и рылся в подшивках. Как всякий заядлый лентяй, он пуще всего любил болтаться и трепаться там, где люди более или менее работают. Однако и в тогдашней прозаической Англии он все же мог бы сыскать местечко пооживленней.
      Но в это утро он шел от Кенсингтонского дворца бодрым шагом и с чрезвычайно деловым видом. На нем был непомерно длинный сюртук, бледно-зеленый жилет, пышный и весьма degage {Небрежно повязанный (фр.)} черный галстук и чрезвычайно желтые перчатки: форма командира им самим учрежденного Первого Его Величества Полка Зеленоватых Декадентов. Муштровал он их так, что любо-дорого было смотреть. Он быстро прошел по аллее, еще быстрее -- по Хай-стрит, на ходу закурил сигарету и распахнул дверь редакции "Придворного летописца".
      -- Вы слышали новости, Палли, вы новости знаете? -- спросил он.
      Редактора звали Хоскинс, но король называл его Палли, сокращая таким образом полное наименование -- Паладин Свобод Небывалых.
      -- Ну как, Ваше Величество,-- медленно отвечал Хоскинс (у него был устало-интеллигентный вид, жидкая каштановая бородка),-- ну, вы знаете, Ваше Величество, до меня доходили любопытные слухи, но я...
      -- Сейчас до вас дойдут слухи еще любопытнее,-- сказал король, исполнив, но не до конца, негритянскую пляску.-- Еще куда любопытнее, да-да, уверяю вас, о мой громогласный трибун. Знаете, что я намерен с вами сделать?
      -- Нет, не знаю, Ваше Величество,-- ответил Паладин, по-видимому, растерявшись.
      -- Я намерен сделать вашу газету яростной, смелой, предприимчивой,--объявил король.-- Ну-ка, где ваши афиши вчерашних боевых действий?
      -- Я, собственно, Ваше Величество,-- промямлил редактор, -- и не собирался особенно афишировать...
      -- Бумаги мне, бумаги! -- вдохновенно воскликнул король.-- Несите мне бумаженцию с дом величиной. Уж я вам афиш понаделаю. Погодите-ка, надобно снять сюртук.
      Он весьма церемонно снял его -- и набросил на голову мистеру Хоскинсу -- тот скрылся под сюртуком -- и оглядел самого себя в зеркале.
      -- Сюртук долой,-- сказал он,-- а цилиндр оставить. Как есть помощник редактора. По сути дела, именно в таком виде редактору и можно помочь. Где вы там,-- продолжал он, обернувшись, -- и где бумага?
      Паладин к этому времени выбрался из-под королевского сюртука и смущенно сказал:
      -- Боюсь, Ваше Величество...
      -- Ох, нет у вас хватки, -- сказал Оберон.-- Что это там за рулон в углу? Обои? Обставляете собственное неприкосновенное жилище? Искусство на дому, а, Палли? Ну-ка, сюда их, я такое нарисую, что вы и в гостиной-то у себя станете клеить обои рисунком к стене.
      И король развернул по всему полу обойный рулон.
      -- Ножницы давайте,-- крикнул он и взял их сам, прежде чем тот успел пошевелиться.
      Он разрезал обои примерно на пять кусков, каждый величиною с дверь. Потом схватил большой синий карандаш, встал на колени, подстелив замызганную клеенку, и огромными буквами написал:
      НОВОСТИ С ФРОНТА.
      ГЕНЕРАЛ БАК РАЗГРОМЛЕН.
      СМУТА, СТРАХ И СМЕРТЬ.
      УЭЙН ОКОПАЛСЯ В НАСОСНОМ.
      ГОРОДСКИЕ СЛУХИ.
      Он поразмыслил над афишей, склонив голову набок, и со вздохом поднялся на ноги.
      -- Нет, как-то жидковато,-- сказал он,-- не встревожит, пожалуй. Я хочу, чтобы "Придворный летописец" внушал страх заодно с любовью. Попробуем что-нибудь покрепче.
      Он снова опустился на колени, посасывая карандаш, потом принялся деловито выписывать литеры.
      -- А если вот так? -- сказал он.-
      УЭЙН УБИВАЕТ В КРОМЕШНОЙ ТЬМЕ?
      Ну ведь нельзя же,-- сказал он, умоляюще прикусив карандаш,-- нельзя же написать "у их во тьме"? "Уэйн убивает у их в кромешной тьме"? Нет, нет, нельзя: дешевка. Надо шлифовать слог, Палли, шлифовать, шлифовать и шлифовать! Вот как надо:
      УДАЛЕЦ УЭЙН.
      КРОВАВАЯ БОЙНЯ В КРОМЕШНОЙ ТЬМЕ
      Затмились светила на тверди фонарной.
      (Эх, хорошо у нас Библия переведена!) Что бы еще такое измыслить? А вот сыпанем-ка мы соли на хвост бесценному Баку! -- и он приписал, на всякий случай помельче:
      "По слухам, генерал Бак предан военно-полевому суду".
      -- Для начала неплохо,-- сказал он и повернул обойные листы узором кверху.-- Попрошу клейстеру.
      С застывшим выражением ужаса на лице Паладин принес клейстер из другой комнаты.
      Король принялся размазывать его по обоям -- радостно, как грязнуля-младенец, опрокинувший банку патоки. Потом он схватил в обе руки по обойному листу и побежал наклеивать их на фасад, где повиднее.
      -- Ну-с,-- сказал Оберон, вернувшись и бурля по-прежнему,-- а теперь --за передовую!
      Он расстелил на столе обрезки обоев, вытащил авторучку и начал лихорадочно и размашисто писать, перечитывая вслух написанное и смакуя фразы, словно глотки вина,-- есть букет или нет букета?
      -- Вести о сокрушительном поражении наших вооруженных сил в Ноттинг-Хилле, как это ни ужасно -- как это ни ужасно -- (нет! как это ни прискорбно) -- может быть, и ко благу, поскольку они привлекают внимание к такой-сякой халатности (ну, разумеется, к безобразной халатности) нашего правительства. Судя по всему, было бы преждевременным (ай да оборот!) -- да, было бы преждевременным в чем бы то ни было винить генерала Бака, чьи подвиги на бесчисленных полях брани (ха-ха!), чьи боевые шрамы и заслуженные лавры дают ему полное право на снисходительность, чтоб не сказать больше. Есть другой виновник, и настало время сказать о нем в полный голос. Слишком долго молчали мы -- то ли из ложной щепетильности, то ли из ложной лояльности. Подобная ситуация никогда не могла бы возникнуть, если бы не королевская политика, которую смело назовем непозволительной. Нам больно писать это, однако же, отстаивая интересы общественности (краду у Баркера: никуда не денешься от его исторического высказывания), мы не должны шарахаться при мысли о том, что будет задета личность, хотя бы и самая высокопоставленная. И в этот роковой для нашей страны час народ единогласно вопрошает: "А где же король?" Чем он занят в то время, когда его подданные, горожане великого города, крошат друг друга на куски? Может быть, его забавы и развлечения (не будем притворяться, будто они нам неизвестны) столь поглотили его, что он и не помышляет о гибнущей нации? Движимые глубоким чувством ответственности, мы предупреждаем это высокопоставленное лицо, что ни высокое положение, ни несравненные дарования не спасут его в лихую годину от судьбы всех тех, кого, ослепленных роскошью или тиранией, постиг неотвратимый народный гнев, ибо английский народ нелегко разгневать, но в гневе он страшен.
      -- Вот так,-- сказал король,-- а теперь опишу-ка я битву пером очевидца.
      Он схватил новый лист обоев в тот самый миг, когда в редакцию вошел Бак с перевязанной головой.
      -- Мне сказали,-- заявил он с обычной неуклюжей учтивостью,-- что Ваше Величество находитесь здесь.
      -- Скажите пожалуйста,-- восторженно воскликнул король, -- вот он и очевидец! Или, вернее, оковидец, ибо я не без грусти замечаю, что вы смотрите на мир одним оком. Вы нам напишете отчет о битве, а, Бак? Вы владеете газетным слогом?
      Сдержанный до вежливости Бак счел за благо не обращать внимания на королевское бессовестное дружелюбие.
      -- Я позволил себе, Ваше Величество, -- коротко сказал он,-- пригласить сюда мистера Баркера.
      И точно, не успел он договорить, как на пороге возник Баркер: он, по обыкновению, куда-то торопился.
      -- Теперь-то в чем дело? -- облегченно вздохнув и поворачиваясь к нему, спросил Бак.
      -- Бои продолжаются,-- сказал Баркер.-- Четыре западно-кенсингтонские сотни почти невредимы: они к побоищу не приближались. Зато бейзуотерцев Уилсона -- тех здорово порубали. Но они и сами рубились на славу: что говорить, даже Насосный переулок заняли. Ну и дела на свете творятся: это ж подумать, что из всех нас один замухрышка Уилсон с его рыжими баками оказался на высоте!
      Король быстро черкнул на обойной бумаге:
      "Геройские подвиги мистера Уилсона".
      -- Н-да,-- сказал Бак,-- а мы-то чванились перед ним правильным произношением.
      Внезапно король свернул, не то скомкал клок обоев и запихал его в карман.
      -- Возникла мысль,-- сказал он.-- Я сам буду очевидцем. Я вам такие буду писать репортажи с передовой, что перед ними померкнет действительность. Подайте мне сюртук, Паладин. Я вошел сюда простым королем Англии, а выхожу специальным военным корреспондентом "Придворного летописца". Бесполезно удерживать меня, Палли; не обнимайте моих колен, Бак; напрасно вы, Баркер, будете рыдать у меня на груди. "По зову долга..." --конец этой замечательной фразы вылетел у меня из головы. Первый репортаж получите сегодня вечером, с восьмичасовой почтой.
      И, выбежав из редакции, он на полном ходу вскочил в синий бейзуотерский омнибус.
      -- Да-а, -- угрюмо протянул Баркер,-- вот такие дела.
      -- Баркер, -- сказал Бак,-- может, политика и выше бизнеса, зато война с бизнесом, как я понял ночью, очень даже накоротке. Вы, политики,-- такие отпетые демагоги, что даже и при деспотии, как огня, боитесь общественного мнения. Привыкли цап и бежать, а чуть что -- отступаетесь. Мы же вцепляемся мертвой хваткой. И учимся на ошибках. Да поймите же! В этот самый миг мы уже победили Уэйна!
      -- Уже победили Уэйна? -- недоуменным эхом отозвался Баркер.
      -- Еще бы нет! -- вскричал Бак с выразительным жестом.-- Вы поймите: да, я сказал прошлой ночью, что, коли мы заняли девять подходов, они у нас в руках. Ну, я ошибся: то есть они были бы в наших руках, но вмешалось непредвиденное происшествие -- погасли фонари. А то бы все сладилось как надо. Но вы не заметили, о мой великолепный Баркер, что с тех пор произошло еще кое-что?