Увидевши это, Тернбулл на миг опустил меч и огляделся. Закатное солнце озарило его лицо: в нем был младенческий восторг.
      -- Юность не миновала меня,-- сказал он. И, выхватив у кого-то бердыш, кинулся на рогатины Шепердс-Буша и принял смерть где-то в глубине взломанных рядов неприятеля. А битва все длилась и длилась; лишь к ночи добили последнего ноттингхилльца.
      Один Уэйн стоял, прислонившись к могучему дубу. На него надвигались воины с бердышами. Один с размаху ударил; он отразил удар, но оскользнулся -- и, протянув руку, ухватился за дерево.
      К нему подскочил Баркер с мечом в руке, дрожа от возбужденья.
      -- Ну как, милорд,-- крикнул он,-- велик ли нынче Ноттинг-Хилл?
      Уэйн улыбнулся; темнота сгущалась.
      -- Вот его границы,-- сказал он, и меч его описал серебряный полукруг.
      Баркер упал, обезглавленный; но на труп его по-кошачьи вспрыгнул Уилсон, и Уэйн отбил смертоносный меч. Позади послышались крики, мелькнул желтый стяг, и показались алебардщики Западного Кенсингтона, взбиравшиеся на холм по колено в траве. Знамя несли впереди; сзади подбадривали криками.
      Новый взмах меча Уэйна, казалось, покончил с Уилсоном; но взметнулся меч, и вместе с ним взметнулся Уилсон; меч его был сломан, и он, словно пес, метнулся к горлу Уэйна. Передовой желтый алебардщик занес секиру над его головой, но король со злобным проклятием раскроил ему череп и сам упал и покатился по склону; а тем временем неистовый Уилсон, снова отброшенный, опять вскочил на ноги и опять бросился на Уэйна. Отскочил он с торжествующим смехом: в руке у него была орденская лента, знак отличия ноттингхилльского лорд-мэра. Он сорвал ее с груди, где она пребывала четверть века.
      Западные кенсингтонцы с криками сгрудились вокруг Уэйна; желтое знамя колыхалось над его головой.
      -- Ну, и где же твоя лента, лорд-мэр? -- воскликнул вожак западных кенсингтонцев. Вокруг захохотали.
      Адам одним ударом меча сокрушил знаменосца и вырвал клок поникшего желтого знамени. Алебардщик пырнул его в плечо: хлынула кровь.
      -- Вот желтый! -- крикнул он, затыкая за пояс клок знамени.-- А вот,--указывая на окровавленное плечо,-- вот и красный!
      Между тем тяжелый удар алебарды уложил короля. Перед глазами его пронеслось видение давних времен, что-то виденное давным-давно, возле какого-то ресторана. Перед его меркнущими глазами сверкнули цвета Никарагуа -- красный и желтый.
      Квину не привелось увидеть, чем это все кончилось. Уилсон, вне себя от ярости, снова кинулся на Уэйна, и еще раз просвистел страшный меч Ноттинг-Хилла. Кругом втянули головы в плечи, а повелитель Бейзуотера превратился в кровавый обрубок, но и клинок, сокрушивший его, был сломан.
      Страшное очарование исчезло; у самой рукояти сломался клинок. Уэйна прижали к дереву: нельзя было ни колоть алебардой, ни ударить мечом; враги сошлись грудь с грудью и даже ноздря к ноздре. Но Бак успел выхватить кинжал.
      -- Убить его! -- крикнул он не своим, придушенным голосом.-- Убить его! Какой он ни есть, он не наш! Не смотрите ему в лицо! Да Господи! Давно бы нам в лицо ему не смотреть! насмотрелись! -- и он занес руку для удара, зажмурив глаза.
      Уэйн по-прежнему держался за ветвь дуба; и грудь его, и вся его мощная фигура напряглась, словно горы в предвестии землетрясения. Этим страшным усилием он выломал, вырвал ветвь с древесными клочьями -- и с размаху ударил ею Бака, сломав ему шею. И планировщик Великого Шоссе замертво рухнул ничком, стальною хваткой сжимая кинжал.
      -- Для тебя, и для меня, и для всех отважных, брат мой,-- нараспев проговорил Уэйн,-- много доброго, крепкого вина в том кабачке за гранью мирозданья.
      Толпа снова тяжко надвинулась на него; сражаться в темноте возможности не было. А он опять ухватился за дуб, на этот раз просунув руку в дупло, как бы цепляясь за самое нутро дерева. Толпа -- человек тридцать -- налегла на него, но оторвать его от дуба не смогла. Тишина стояла такая, точно здесь никого не было. Потом послышался какой-то слабый звук.
      -- Рука у него соскользнула! -- в один голос воскликнули двое.
      -- Много вы понимаете,-- проворчал третий (ветеран прошлой войны).--Скорее кости у него переломятся.
      -- Да нет, это не то. Господи, пронеси! -- сказал один из тех двоих.
      -- А чего тогда? -- спросил другой.
      -- Дерево падает,-- ответил тот.
      -- Если упадет дерево, то там оно и останется, куда упадет,-- сказал из темноты голос Уэйна, и была в нем, как всегда, заманчиво-бредовая жуть, и звучал он издалека, из былого или из будущего, но уж никак не из настоящего. Что бы ни делал Уэйн, говорил он будто бы декламировал.-- Если дерево упадет, там оно и останется,-- сказал он. -- Этот стих Екклезиаста считается мрачным; а я на него не нарадуюсь. Это апофеоз верности, и я остаюсь верен себе, срастаясь и сживаясь с тем, что стало моим. Да, пусть упадет, но, упавши, пребудет навечно. Глупы те, кто разъезжает по миру, пожирая глазами царства земные, либеральные и рассудительные космополиты, поддавшиеся дешевому искушению, презрительно отвергнутому Христом. Нет, я предпочел мудрость истинную, мудрость ребенка, который выходит в сад и выбирает дерево себе во владение: и корни дерева нисходят в ад, а ветви протягиваются к звездам. Я радуюсь, как влюбленный, для которого в мире нет ничего, кроме возлюбленной, как дикарь, которому, кроме своего идола, ничего на свете не надо. И мне ничего не надо, кроме моего Ноттинг-Хилла: здесь он, мой город, здесь и останется, куда упадет дерево.
      При этих его словах земля вздыбилась, как живая, и клубком змей вывернулись наружу корни дуба. Его громадная крона, казавшаяся темно-зеленой тучей среди туч серых, помелом прошлась по небу, и дерево рухнуло, опрокинулось, как корабль, погребая под собою всех и вся.
      Глава III
      ДВА ГОЛОСА
      На несколько часов воцарилась кромешная тьма и полное безмолвие. Потом откуда-то из темноты прозвучал голос:
      -- Вот и конец владычеству Ноттинг-Хилла. И началось оно, и закончилось кровопролитием; все было, есть и пребудет всегда одинаково.
      И снова настало молчание, и опять зазвучал голос, но зазвучал иначе; а может, это был другой голос.
      -- Если все всегда одинаково, то потому лишь, что в сущности все и всегда героично. Все всегда одинаково новое: каждому даруется душа, и каждой душе единожды даруется власть вознестись над звездами. Век за веком заново дается нам эта власть: видимо, источник ее неиссякаем. И все, отчего люди дряхлеют -- будь то империя или торгашество,-- все подло. А то, что возвращает юность -- великая война или несбыточная любовь,-- все благородно. Темнейшая из богодухновенных книг дарит нас истиной под видом загадки. Люди устают от новизны -- от новейших мод и прожектов, от улучшений и благотворных перемен. А все, что ведется издревле,-- поражает и опьяняет. Издревле является юность. Всякий скептик чувствует, как дряхлы его сомнения. Всякий капризный богач знает, что ему не выдумать ничего нового. И обожатели перемен склоняют головы под гнетом вселенской усталости. А мы, не гонясь за новизной, остаемся в детстве -- и сама природа заботится о том, чтобы мы не повзрослели. Ни один влюбленный не думает, что были влюбленные и до него. Ни одна мать, родив ребенка, не помышляет, что дети бывали и прежде. И тех, кто сражаются за свой город, не тяготит бремя рухнувших империй. Да, о темный голос, мир извечно одинаков, извечно оставаясь нежданным.
      Повеяло ночным ветерком, и первый голос отвечал:
      -- Но есть в этом мире и такие, дураки они или мудрецы, кого ничто не опьяняет, кому и все ваши невзгоды -- что рой мошкары. Они-то знают, что хотя над Ноттинг-Хиллом смеются, а Иерусалим и Афины воспевают, однако же и Афины, и Иерусалим были жалкими местечками -- такими же, как Ноттинг-Хилл. Они знают, что и земля тоже не Бог весть какое местечко и что даже перемещаться-то по ней немножечко смешновато.
      -- То ли они зафилософствовались, то ли попросту одурели,-- отозвался тот, другой голос.-- Это не настоящие люди. Я же говорю, люди век от века радуются не затхлому прогрессу, а тому, что с каждым ребенком нарождается новое солнце и новая луна. Будь человечество нераздельно, оно бы давно уже рухнуло под бременем совокупной верности, под тяжестью общего героизма, под страшным гнетом человеческого достоинства. Но вышним произволением души людские так разобщены, что судят друг о друге вчуже, и на всех порознь нисходит счастливое озарение, мгновенное и яркое, как молния. А что все человеческие свершения обречены -- так же не мешает делу, как не мешают ребенку играть на лужайке будущие черви в его будущей могиле. Ноттинг-Хилл низвержен; Ноттинг-Хилл погиб. Но не это главное. Главное, что Ноттинг-Хилл был.
      -- Но если,-- возразил первый голос,-- только всего и было, что обыденное прозябание, то зачем утруждаться, из-за чего гибнуть? Свершил ли Ноттинг-Хилл что-нибудь такое, что отличает его от любого крестьянского селения или дикарского племени? Что случилось бы с Ноттинг-Хиллом, будь мир иным,-- это глубокий вопрос, но есть другой, поглубже. Что потеряло бы мироздание, не окажись в нем Ноттинг-Хилла?
      -- Оно понесло бы невозместимый урон, равно как если бы на любой яблоне уродилось шесть, а не семь яблок. Ничего вполне подобного Ноттинг-Хиллу до сей поры не было -- и не будет до скончания веков. И я верую, что он был любезен Господу, как любезно ему все подлинное и неповторимое. Впрочем, я и тут не уступлю. Если даже Всевышнему он был ненавистен, я его все равно любил.
      И над хаосом, в полутьме воздвиглась высокая фигура. Другой голос заговорил нескоро и как бы сипловато.
      -- Но предположим, что все это было дурацкой проделкой, и как ее ни расписывай, нет в ней ничего, кроме сумасбродной издевки. Предположим...
      -- Я был участником этой проделки,-- послышалось в ответ,-- и я знаю, как все это было.
      Из темноты появилась маленькая фигурка, и голос сказал:
      -- Предположим, что я -- Бог и что я создал мир от нечего делать, что звезды, которые кажутся вам вечными,-- всего-навсего бенгальские огни, зажженные лоботрясом-школьником. Что солнце и луна, на которые вы никак не налюбуетесь, -- это два глаза насмешливого великана, непрестанно подмигивающего? Что деревья, на мой господень взгляд, омерзительны, как огромные поганки? Что Сократ и Карл Великий для меня оба не более, чем скоты, расхаживающие, курам на смех, на задних лапах? Предположим, что я --Бог и что я потешаюсь над своим мирозданием.
      -- Предположим, что я -- человек,-- отвечал другой.-- И что у меня есть наготове ответ сокрушительней всякой насмешки. Что я не буду хохотать в лицо Всевышнему, поносить и проклинать Его. Предположим, что я, воздев руки к небесам, от всей души поблагодарю Его за обольщение, мне предоставленное. Что я, задыхаясь от счастья, воздам хвалу Тому, чья издевка доставила мне столь несравненную радость. Если детские игры стали крестовым походом, если уютный и прихотливый палисадник окропила кровь мучеников -- значит, детская превратилась во храм. Кто же выиграл, смею спросить?
      Небо над вершинами холмов и верхушками деревьев посерело; издалека повеяло утром. Маленький собеседник перебрался поближе к высокому и заговорил немного иначе.
      -- Предположи, друг,-- сказал он,-- ты предположи в простейшем и горчайшем смысле, что все это -- одно сплошное издевательство. Что от начала ваших великих войн некто следил за вами с чувством невыразимым --отчужденно, озабоченно, иронично и беспомощно. Кому-то, предположи,--известно, что все это, с начала до конца, пустая и глупая шутка.
      Высокий отвечал:
      -- Не может ему это быть известно. Не шутка это была. Порывом ветра разогнало облака, и сверкнула серебряная полоса у его ног. А другой голос проговорил, еще ближе.
      -- Адам Уэйн, -- сказал он,-- есть люди, которые исповедуются только на смертном одре; люди, которые винят себя, лишь если не в силах помочь другим. Я из них. Здесь, на поле кровавой сечи, положившей всему этому конец, я прямо и просто объясняю то, что тебе не могло быть понятно. Ты меня узнаешь?
      -- Я узнаю тебя, Оберон Квин,-- отозвался высокий, -- и я рад буду облегчить твою совесть от того, что ее тяготит.
      -- Адам Уэйн,-- повторил тот,-- ты не будешь рад облегчить меня, услышав, что я скажу. Уэйн, это было издевкой с начала и до конца. Когда я выдумывал ваши города, я выдумывал их точно кентавров, водяных, рыб с ногами или пернатых свиней -- ну, или еще какую-нибудь нелепость. Когда я торжественно ободрял тебя, говоря о свободе и нерушимости вашего града, я просто издевался над первым встречным, и эта тупая, грубая шутка растянулась на двадцать лет. Вряд ли кто мне поверит, но на самом-то деле я человек робкий и милосердный. И когда ты кипел надеждой, когда был на вершине славы, я побоялся открыть тебе правду, нарушить твой великолепный покой. Бог его знает, зачем я открываю ее теперь, когда шутка моя закончилась трагедией и гибелью всех твоих подданных. Однако же открываю. Уэйн, я просто пошутил.
      Настало молчанье, и ветер свежел, расчищая небо, и занимался бледный рассвет. Наконец Уэйн медленно выговорил:
      -- Значит, для тебя это была пустая шутка?
      -- Да,-- коротко отвечал Квин.
      -- И значит, когда ты измыслил,-- задумчиво продолжал Уэйн,-- армию Бейзуотера и хоругвь Ноттинг-Хилла, ты даже отдаленно не предполагал, что люди пойдут за это умирать?
      -- Да нет,-- отвечал Оберон, и его круглое, выбеленное рассветом лицо светилось простоватой искренностью,-- ничуть не предполагал.
      Уэйн спустился к нему и протянул руку.
      -- Не перестану благодарить тебя,-- сказал он звенящим голосом,-- за то добро, которое ты нехотя сотворил. Главное я уже сказал тебе, хотя и думал, что ты -- это не ты, а насмешливый голос того всевластья, которое древнее вихрей небесных. А теперь я скажу доподлинно и действительно. Нас с тобою, Оберон Квин, то и дело называли безумцами. Мы и есть безумцы -- потому что нас не двое, мы с тобою один человек. А безумны мы потому, что мы --полушария одного мозга, рассеченного надвое. Спросишь доказательства -за ним недалеко ходить. Не в том даже дело, что ты, насмешник, был в эти тусклые годы лишен счастия быть серьезным. И не в том, что мне, фанатику, был заказан юмор. Мы с тобой, различные во всем, как мужчина и женщина, мы притязали на одно и то же. Мы -- как отец и мать Хартии Предместий.
      Квин поглядел на груду листьев и ветвей, на поле кровавой битвы в утренних лучах, и наконец сказал:
      -- Ничем не отменить простое противоречие: что я над этим смеялся, а ты это обожал.
      Восторженный лик Уэйна, едва ли не богоподобный, озарил ясный рассвет.
      -- Это противоречие теряется, его снимает та сила, которая вне нас и о которой мы с тобой всю жизнь мало вспоминали. Вечный человек равен сам себе, и ему нет дела до нашего противоречия, потому что он не видит разницы между смехом и обожанием; тот человек, самый обыкновенный, перед которым гении, вроде нас с тобой, могут только пасть ниц. Когда настают темные и смутные времена, мы с тобой оба необходимы -- и оголтелый фанатик, и оголтелый насмешник. Мы Возместили великую порчу. Мы подарили нынешним городам ту поэзию повседневности, без которой жизнь теряет сама себя. Для нормальных людей нет между нами противоречия. Мы -- два полушария мозга простого пахаря. Насмешка и любовь неразличимы. Храмы, воздвигнутые в боголюбивые века, украшены богохульными изваяниями. Мать все время смеется над своим ребенком, влюбленный смеется над любимой, жена над мужем, друг -- над другом. Оберон Квин, мы слишком долго жили порознь: давай объединимся. У тебя есть алебарда, я найду меч -- пойдем же по миру. Пойдем, без нас ему жизни нет. Идем, уже рассветает.
      И Оберон замер, осиянный трепетным светом дня. Потом отсалютовал алебардой, и они пошли бок о бок в неведомый мир, в незнаемые края.
      Комментарии
      Поначалу судьба русского Честертона складывалась удачно. Отдельные переводы его рассказов и эссе стали появляться уже в середине 10-х годов (в альманахе "Мир приключений", 1914 -- 1916 гг.), а в 1914 году вышел роман "Человек, который был Четвергом". В 20-е годы кооперативные и государственные издательства ("Огонек", "Всемирная литература", "Товарищество", "Начатки знаний" и др.) выпускают в свет новые и новые переводы. Появляются романы "Жив человек" (в двух разных переводах -- В. И. Сметанича и К. И. Чуковского), "Наполеон из пригорода" (пер. В. И. Сметанича), "Новый Дон-Кихот" (пер. Л. Л. Слонимской), "Перелетный кабак" (пер. Н. Чуковского), а также многочисленные сборники рассказов Среди них примечательны переводы Б С Болеславской, И. Р. Гербач, К. Жихаревой, Б. И Искова. В одном только 1924 году выходят пять книг Честертона, не считая многочисленных публикаций, рассыпанных по периодике. После 1929 года, отмеченного появлением книги "Чарльз Диккенс" (пер. А. П. Зельдович), в русской честертониане наступает почти сорокалетняя пауза, прерываемая случайными публикациями отдельных рассказов и стихотворений.
      С конца 50-х годов Честертон снова возвращается к отечественному читателю. Однако из литературного обихода исчезли романы, почти все эссе и литературная критика. Зато многократно переиздаются рассказы, сформировавшие в читательской среде прочное мнение о Честертоне как об авторе популярных детективов.
      Однако подлинное открытие Честертона происходит в середине и второй половине 80-х годов, когда в издательстве "Прогресс" выходит сборник эссе "Писатель в газете", в приложении к журналу "Иностранная литература" --роман "Человек, который был Четвергом" (1989), а в журнале "Вопросы философии" -трактат "Франциск Ассизский" (1989, No 1).
      Мы наконец узнаем Честертона в его целостности -- рассказчика, поэта, романиста, эссеиста и теолога.
      Настоящее издание впервые представляет отечественному читателю собрание художественных произведений Честертона. Поэтому комментарий ограничивается лишь самым необходимым: пояснением географических реалий, имен исторических деятелей и представителей культуры, истолкованием религиоведческой терминологии, раскрытием персонажей литературных произведений, источников цитат.
      Последнее представляет особую трудность: даже в своих литературно-критических исследованиях Честертон приводит цитаты по памяти (в чем его упрекала и английская критика), не говоря уже о рассказах и романах. Следует учитывать еще один курьезный факт: Честертон временами пародирует некий подразумеваемый текст, а то и вовсе стилизует его, но при этом пародию либо стилизацию выдает за подлинную цитату. В определенном смысле его можно считать родоначальником литературных мистификаций XX века: именно он впервые стал придумывать выдающихся писателей, ученых, политиков, наделяя их полноправной жизнью реальных лиц. Наконец, порой Честертон рассуждает о культурных реалиях, актуальных для английского "рубежа веков" и ушедших вместе с эпохой, а порой намекает на них. В этих и других случаях комментатор указывал только на то, что необходимо для верного понимания мысли писателя.
      НАПОЛЕОН НОТТИНГХИЛЛЬСКИЙ
      1904
      В каждом из своих романов Честертон защищает символы старой доброй Англии. Роман "Шар и крест" он строит как воображаемый храм во славу доброго и несколько ироничного Бога, взирающего из заоблачных высот на туманный Альбион; "Человек, который был Четвергом" отстаивает веселое жизнелюбие; с "Возвращением Дон Кихота" писатель связывает возрождение средневекового рыцарства и цехового ремесла; а "Перелетным кабаком" напоминает об уютной традиции английских "inns" -- подобия постоялых дворов с винным погребом и харчевней. Но в самом первом своем романе Честертон расчищает место, где позже он разместит цех, кабак, церковь и веселого йомена. Место это он называет Ноттинг-Хилл.
      Наполеон -- император Франции; Ноттинг-Хилл -- район Лондона. Зачем понадобилось Честертону ссорить в романе гигантскую империю с тихим кварталом, сталкивать их армии да еще поручать оборону персонажу со столь неприлично громким прозвищем? Английский читатель 1904 года, беря в руки этот "батальный" роман, думал не об обороне Ноттинг-Хилла, а о растущей в колониальных войнах британской империи: ведь война с бурами на юге Африки, где отличился коварством и жестокостью упоминаемый в самом начале романа расист Сесил Родс, едва отгремела. И в национальных героях по-прежнему числился киплинговский колониальный солдат Томми Аткинс, преисполненный послушания и долга и готовый беззаветно служить короне. Но если порабощение малых народов будет продолжаться дальше, считал писатель, то Англия сама превратится в громадное рабовладельческое государство, о котором предупреждал еще X. Беллок в книге "Сервилистское государство". Чтобы защитить свободу, спасать нужно малый дом и защищать не империю и даже не столицу империи, а квартал. И на защиту его следует поставить не безликого и послушного Томми, а великого полководца из народных умельцев, под стать наполеоновским маршалам. Поэтому -- Наполеон, поэтому -- Ноттингхилльский.
      Когда-то в детстве Честертон увлекался картами и на карте Лондона вычерчивал план обороны лондонских кварталов. В 1904 году эта оборона наполнилась глубоким смыслом: в Ноттинг-Хилле войско ремесленников защищало от будущих тоталитарных империй последний приют демократии.
      Стр. 23. Беллок Джозеф Хилэр (1870--1953) английский поэт, писатель, историк, ближайший друг Честертона.
      Стр. 26. Уэллс Герберт Джордж (1866--1946) -- английский писатель-фантаст; его технократические утопии и языческую веру в "Человека Технического" Честертон высмеивал в эссе "Герберт Уэллс и великаны" ("Еретики", 1905), а также в главе "Человек из пещеры" ("Вечный человек", 1925).
      Эдвард Карпентер (1844--1929) -- английский писатель, проповедник и мыслитель, сторонник социал-реформистской программы У. Морриса; предвосхищая трагические последствия технического прогресса, ратовал за возврат к природе и крестьянскому труду.
      Толстой и иже с ним... -- Льву Толстому (1828--1910) Честертон посвятил эссе "Толстой и культ опрощения" и некоторые другие.
      Сесил Родс (1853--1902) -- британский путешественник, финансист и государственный деятель; возглавлял военные действия против буров, коренного населения Британской Южной Африки.
      Стр. 27. Бенджамин Кидд (1858--1917) -- английский экономист и социолог, в своем труде "Социальная эволюция" (1894) рассматривал вопросы социальной прогностики.
      Сидней Уэбб (1859--1947) -- английский экономист, социал-реформатор и историк, член лейбористской партии.
      Стр. 30. Макс Бирбом (1872--1956) -- английский карикатурист, писатель, сатирик, литературный критик. Близкий друг Честертона и Б. Шоу.
      Стр. 32. ...звали Оберон Квин.-- По мнению многих исследователей, прототипом этого героя послужил Макс Бирбом.
      Стр. 34. ...бронзовый Данте.-- Речь идет о бронзовом бюсте итальянского поэта Данте Алигьери, отлитого с его посмертной маски и хранящегося в Национальном музее (Неаполь).
      Стр. 36. Желтая бумага и красная тряпка... Символика Никарагуа. --Желтый и красный цвета -- на флагах таких латиноамериканских государств, как Гайана и Боливия; цветовая символика Никарагуа -- синее с белым.
      Никарагуа покорили, как были покорены Афины... как изничтожили Иерусалим.-- Здесь писатель оказывается провидцем, предрекая высадку американского морского десанта в Никарагуа через четыре года после выхода романа в свет.
      Стр. 37. Флаг и герб Никарагуа.-- На гербе Никарагуа изображен колпак свободы, надетый на шест, и символическая горная цепь, уходящая в море.
      Стр. 40. ...различие между Стюартами и Ганноверцами.-- Речь идет о двух королевских династиях Великобритании: Стюарты правили с 1603 по 1714 г.; Ганноверы -- с 1714 по 1837 г.
      Стр. 41. Сохо -- район в центре Лондона.
      Стр. 42. Мейдстоун -- район в графстве Кент в шести километрах к юго-востоку от Лондона; старинная резиденция норманских архиепископов.
      Кенсингтон-Гарденз -- большой парк в Лондоне, заложен в 1728-- 1731 гг., примыкает к Гайд-Парку.
      Чешир -- графство на северо-западе Англии, граничит с Уэлльсом.
      "Кто потерпит Гракхов, сетующих на мятеж?" -- Ювенал, "Сатиры", II, 24. Букв.: кто бы стал терпеть человека, нетерпимого к тем ошибкам других, которыми страдает он сам.
      Стр. 43. ...завиральными идейками насчет городских парков.-- Речь идет о проектах Джонатана Каминс Кэрра, ландшафтного архитектора, впервые применившего красный кирпич для отделочных работ в Бедфорд-Парке, любимом лондонском уголке Честертона.
      Стр. 47. ...к древнему Кенсингтонскому дворцу, королевской резиденции.-- Речь идет об одном из королевских дворцов в Лондоне, где и по сей день живут некоторые члены королевской семьи.
      Стр. 50. Заратустра (Зороастр) (предположительно VII--VI вв. до н. э.) -- пророк древнего Ирана, основатель дуалистического учения. Герой книги Ф. Ницше "Так говорил Заратустра".
      ...я -- тот же принц-консорт, двойник супруга незабвенной королевы? --Имеется в виду принц Альберт (1819--1861), супруг королевы Виктории (1819--1901).
      ...убедил ли вас Герберт Спенсер...-- Английский философ-позитивист Герберт Спенсер (1820--1903) применил эволюционную теорию к биологии, психологии, социологии.
      ...десяток книг о природе человеческого сообщества.-- Речь идет о многотомной монографии Г. Спенсера "Синтез философии" (1896), включающей его основные труды.
      Стр. 51. Клэпам -- железнодорожный вокзал в южной части Лондона.
      Уимблдон -- предместье Лондона, где и во времена Честертона располагался крокетный и теннисный клуб.
      Стр. 53. ... Уондз-уортское Улюлюканье.-- Уондзуорт -- самая большая в Англии тюрьма, предназначенная преимущественно для рецидивистов.
      Челси -- район в западной части Лондона.
      Баттерси -- район в Лондоне, где жил Честертон в 1901 --1909 гг.
      ...ни с Юстинианом, ниже с Альфредом.-- Флавий Юстиниан (483--565)--византийский император; Альфред Великий (871--899)--король Уэссекса, саксонского королевства на юго-западе Англии. Честертон пишет о нем в поэме "Белая лошадь", в книге "Краткая история Англии", в эссе "Альберт Великий" и в некоторых других эссе.
      Фулем -- район на юго-западе Лондона.
      Кенсингтон -- западный район Лондона между Холланд-Парком и Кенсингтон-Гарденз.
      Стр. 59. От Шепердс-Буша до Марбл-Арч.-- То есть от западной окраины до центра города. Шепердс-Буш -- улица на западе Лондона; Марбл-Арч --триумфальная арка (1828 г.), некогда украшавшая вход в Букингемский дворец.
      Стр. 62. ...не ведаешь, ни откуда явишися, ни зачем.-- Ср. слова Иисуса Христа "Я знаю, откуда пришел и куда иду". Иоанн, 8, 14.
      Стр. 71. Леонид -- царь Спарты (491--480 до н. э.), защищавший ущелье Фермопилы от персидского царя Ксеркса.
      Стр. 78. Может привирать, подобно Мандевилю.-- Мандевиль Бернард (1670--1733), английский мыслитель и сатирик, автор басни о пчелах, в которой утверждает, что эгоизм и жадность созидают экономический прогресс.
      Стр. 85. При Франциске или Елизавете.-- То есть либо в первой, либо во второй половине XVI в. при французском короле Франциске I (1494--1547), правившем с 1515 г., или при английской королеве Елизавете I (1537--1603), правившей с 1558 г.
      В Пикардии или в Нортумберленде.-- Пикардия -- округ на севере Франции; Нортумберленд -- графство на севере Англии.
      Стр. 87. Росло ужасное древо.-- Речь идет о древе познания, с которым связаны многочисленные бедствия обитателей райского сада. Быт., 2, 17.
      Стр. 89. ...макет нашего района... и план его обороны.-- В персонаже по имени Тернбулл нашли воплощение некоторые черты самого Честертона -- любовь к игрушечным солдатикам и картам.
      Стр. 98. Солнце, луна, по образу и подобию. -- Быт., I, 16.
      Стр. 103. Портобелло-роуд -- улица в Лондоне, пересекающая Ноттинг-Хилл с северо-запада на юго-восток.
      ...как говорит Уолт Уитмен, "пересмотреть заново философии и религии".-- Честертон неточно цитирует предисловие У. Уитмена к "Листьям травы" (1855).
      Стр. 107. Кромвель Оливер (1599--1658) -- лорд-протектор Англии с 1653 по 1658 г.
      Стр. 111. Затмились светила на тверди фонарной.-- Ироническая парафраза библейской цитаты: Быт., 1, 14--15; Дан., 12, 3 и Отк., 8, 12.
      Стр. 112. ...выхожу специальным военным корреспондентом.-- Намек на К.-Ф.-Г. Мастермена, издателя газеты "Дейли Ньюс", друга и коллегу Честертона, военного корреспондента во время англо-бурской войны.
      Стр. 113. ...любые два врача немедля отправили бы в лечебницу.-- В Англии времен Честертона достаточно было подписи двух врачей, чтобы человека признали сумасшедшим.
      Стр. 115. ...меня зовут... Пинкер.-- Возможно, намек на Аллана Пинкертона (1819--1884), американского сыщика и героя детективных рассказов, положивших начало "массовому чтиву" XX столетия.
      Стр. 117. Черная Свинья в ирландской мифологии.-- Точнее: вепрь; почитался у кельтов как священное животное.
      Стр. 119. ...во время осады Парижа в 1870-м.-- Речь идет о кульминационном эпизоде франко-прусской войны, когда войска фельдмаршала Мольтке осадили Париж и взяли в плен Наполеона III.
      Стр. 123. ...мудрил, как Мольтке.-- Имеется в виду прусский фельдмаршал Хельмут фон Мольтке (1800--1891), начальник генштаба прусской армии; его боевые операции отличались тщательной и продуманной тактикой.
      Стр. 124. ...точно смотришь этакую пьесу старика Метерлинка.-- Пьесы бельгийца Мориса Метерлинка (1862--1949) пользовались неслыханной популярностью в Англии девятисотых годов. О Метерлинке Честертон писал в эссе "Споры о Диккенсе" (сб. "Вкус к жизни"), "Могильщик" (сб. "Безумие и ученость") и некоторых других.
      Стр. 127. Боже, храни короля Оберона! -- Ироническая парафраза первой строки британского гимна ("Боже, храни короля!").
      Ты победил, Галилеянин! -- Слова, приписываемые императору Юлиану (332--363), прозванному Отступником.
      Стр. 134. ...частица души Афин была в тех, кто твердой рукой подносил к губам чашу цикуты. -- Речь идет о гибели Сократа (470-- 399 гг. до н. э.), описанной в платоновском диалоге "Федон": обвиненный афинскими властями в том, что он обирает и развращает молодежь, Сократ был приговорен к смертной казни; по легенде, он умер, выпив отвар цикуты.